Дик Фрэнсис
Кураж

   NERVE
   Copyright © 1964 by Dick Francis
   This edition is published by arrangement Johnson & Alcock Ltd. and The Van Lear Agency
   All rights reserved
   Перевод с английского Диляры Прошуниной
   Серийное оформление Вадима Пожидаева
   Оформление обложки Ильи Кучмы
   Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

   Серия «Иностранная литература. Большие книги»

   © Д. М. Прошунина (наследник), перевод, 2022
   © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022
   Издательство Иностранка®
//-- * * * --//

Глава 1

   Арт Метьюз застрелился в центре парадного круга на скачках в Данстейбле. Застрелился вызывающе, на глазах у всех.
   Я стоял футах в шести от него, но он выстрелил так быстро, что, если бы я был и в шести дюймах, я бы не успел помешать ему.
   Из раздевалки он вышел передо мной, глубоко погруженный в свои мысли, низко опустив голову и сгорбив узкие плечи под курткой цвета хаки, которую он набросил поверх жокейского камзола. Я заметил его, когда он слегка запнулся на дорожке в двух шагах от весовой. Когда до парадного круга оставалось несколько футов, кто-то заговорил с ним, и было очевидно, что он не слышит. Обычный путь от весовой до парадного круга, обычные скачки в ряду сотен других. Когда он стоял и разговаривал минуты две-три с владельцем и тренером лошади, ничто не предвещало трагедии. Потом он сбросил куртку и, пока она падала на землю, уже приставил дуло большого автоматического пистолета к виску и спустил курок.
   Без колебаний. Без последнего «прости». Сразу после заключительного взвешивания. Беспричинность его поступка так же потрясала, как и результат.
   Он даже не закрыл глаза, и они были еще открыты, когда он падал вперед. Я слышал звук, с каким его лицо ударилось о траву и шлем покатился по земле. Пуля прошла насквозь и вышибла кусок черепа, откуда выпирало кровавое месиво.
   Щелчок выстрела эхом раскатился по паддоку, отражаясь от высокой задней стены трибун. Головы вопросительно повернулись, оживленный гул голосов зрителей, выстроившихся в три ряда вдоль забора, постепенно затихал и наконец смолк, когда они осознали потрясающий, невероятный факт: все, что осталось от Арта Метьюза, лежало, уткнувшись лицом в ярко-зеленую скаковую дорожку.
   Корин Келлар, тренер, опустился на одно колено и тряс Арта за плечо, будто тот, у кого снесена половина головы, мог проснуться.
   Солнце ярко светило, сиял голубой и оранжевый шелк на спине Арта, на его бриджах не было ни пятнышка, начищенные сапоги отсвечивали мягким глянцем. У меня мелькнула неуместная мысль: Арт порадовался бы – от шеи до подметок он выглядел так же безукоризненно, как всегда.
   Два распорядителя спешили к нам и остановились как вкопанные, уставясь на голову Арта. От ужаса у них отвисли челюсти и сузились глаза. Они были обязаны стоять в парадном круге перед каждой скачкой, пока проводят лошадей, и принимать решение в случае каких-либо нарушений правил. Думаю, нарушения, подобного самоубийству первоклассного жокея стипль-чеза, никогда не случалось в их практике.
   Старший из них, лорд Тирролд, высокий худой человек, прирожденный администратор, наклонился над Артом, чтобы ближе его рассмотреть. Я увидел, как исказилось его лицо. Он взглянул на меня поверх тела Арта и спокойно сказал:
   – Конец… принесите попону.
   Я прошел шагов двадцать по парадному кругу туда, где стояла одна из лошадей, которой предстояло участвовать в скачке. Ее окружали владелец, тренер и жокей. Не говоря ни слова, тренер снял с лошади попону и протянул мне.
   – Метьюз? – с сомнением спросил он.
   Я кивнул, поблагодарил и пошел назад.
   Другой распорядитель, угрюмый, похожий на быка человек по имени Боллертон, извергал завтрак – я со злорадством увидел это, – теряя заботливо хранимое достоинство.
   Корин Келлар так и водил рукой от лба к подбородку, все еще стоя на одном колене возле своего жокея. В лице ни кровинки, руки трясутся. Он тяжело воспринял смерть Арта.
   Я протянул один конец попоны лорду Тирролду, и мы мягко опустили ее на труп Арта. Лорд Тирролд постоял с минуту, глядя вниз на неподвижную коричневую фигуру, затем взглянул на группу жокеев, которые должны были участвовать в этом заезде. Он подошел к ним, что-то сказал, и сразу же конюхи повели всех лошадей с парадного круга назад, в конюшню.
   Я смотрел на Корина Келлара, на его переживания, и думал, что он их вполне заслужил. Хотел бы я знать, как чувствует себя человек, который понимает, что довел другого до самоубийства.
   В громкоговорителе щелкнуло, и голос объявил: в связи с тем, что на парадном круге произошел серьезный несчастный случай, две последние скачки отменяются, а завтрашняя программа состоится, как и планировалось; теперь же всех просят оказать любезность и идти домой.
   Бедный Арт! Бедный, затравленный, загнанный в угол Арт, разделавшийся со своими несчастьями с помощью кусочка свинца.
   Атмосфера в раздевалке была почти безмятежной, явно от перенесенного шока. Среди жокеев Арт, по всеобщему согласию, занимал позицию старшего и умудренного опытом, хотя ему не было и тридцати пяти. С ним считались и его уважали. Сдержанный, иногда даже замкнутый, но честный человек и хороший жокей. Его единственной слабостью, над которой мы с удовольствием подтрунивали, было убеждение, что в проигранной скачке всегда виноваты какие-то изъяны лошади или недостатки в системе тренировок, но ни в коем случае не он сам. Мы все прекрасно знали, что Арт не исключение из правил и каждый жокей в какой-то степени предвзято оценивает прошедшую скачку, но он никогда не признавал своей вины и каждый раз, когда его призывали к ответу, мог привести убедительные доказательства.
   – Слава богу, – сказал Тик-Ток Ингерсолл, стягивая с себя свитерок в голубую и черную клетку, – Арт хорошо рассчитал и, прежде чем пустить себе пулю в лоб, позволил нам всем взвеситься перед скачкой. Если бы он это сделал на час раньше, у нас у всех в кармане было бы на десять фунтов меньше.
   Тик-Ток был прав. Наш гонорар за каждую скачку начислялся сразу же после того, как мы становимся на весы. Если вес жокея соответствует правилам, ему автоматически выплачиваются деньги, независимо от того, участвовал он в скачке или нет.
   – В таком случае нам следует вложить половину в фонд его вдовы, – заметил Питер Клуни, маленький спокойный молодой человек, быстро проникавшийся жалостью и быстро забывавший о ней по отношению как к другим, так и к себе.
   – Ну и глупо, – возмутился Тик-Ток, откровенно не любивший Клуни. – Для меня десять фунтов – это десять фунтов, а у миссис Метьюз их и без того хватает. И она задирает из-за этого нос.
   – В знак уважения к Арту, – настаивал Питер, обводя нас полными слез глазами и осторожно избегая воинственного взгляда юного Тик-Тока.
   Я симпатизировал Тик-Току и тоже нуждался в деньгах. Кроме того, миссис Метьюз относилась ко мне – впрочем, как и ко всем другим рядовым жокеям – с особенной обжигающей холодностью. Пять фунтов в память Арта едва ли заставят ее оттаять. Бледная, с соломенными волосами, бесцветными глазами, она была как статуя изо льда.
   – Миссис Метьюз не нуждается в наших деньгах, – сказал я. – Давайте лучше купим венок и, может, еще что-нибудь в память об Арте, такое, что он бы одобрил.
   Худощавое лицо юного Тик-Тока выразило восхищение. Питер Клуни взглянул на меня с печальным упреком. Но все остальные кивнули в знак согласия.
   Грант Олдфилд проговорил со злобой:
   – Может, он и застрелился потому, что эта бесцветная ведьма выгнала его из своей постели.
   Наступило несколько обескураженное молчание. «Год назад, – мелькнула у меня мысль, – мы, скорее всего, засмеялись бы». Но год назад Грант Олдфилд сказал бы то же самое и, возможно, так же грубо ради забавы, а не с такой безобразной, мрачной злобой.
   Я понимал, да и все мы понимали, что Грант не знал и вовсе не хотел знать подробности семейной жизни Арта, но последние месяцы Гранта будто пожирала какая-то внутренняя злоба, каждая его фраза просто сочилась ядом. Мы видели причину в том, что он покатился по лестнице успеха вниз, даже не поднявшись наверх. По характеру он был очень честолюбив и безжалостен, и это помогало ему совершенствоваться в жокейском ремесле. Но в какой-то момент, на гребне успеха, когда он привлек внимание публики вереницей побед и начал регулярно работать для Джеймса Эксминстера, одного из самых высококлассных тренеров, что-то случилось: Грант потерял работу у Эксминстера, и другие тренеры нанимали его все реже и реже. Несостоявшийся заезд был у него сегодня единственным.
   Грант был смуглым, волосатым, крепко скроенным мужчиной лет тридцати, с высокими выступающими скулами и широким носом с постоянно раздувающимися ноздрями. Мне приходилось проводить в его компании гораздо больше времени, чем хотелось бы, потому что моя вешалка в раздевалке почти на всех скачках была рядом с его и нашу форму приводил в порядок один и тот же служитель. Грант, не задумываясь, брал мои вещи, не спрашивая и не благодаря, и если он что-нибудь портил, то всегда заявлял, что ничего не трогал. Когда я впервые встретил его, меня забавлял его ироничный юмор, но два года спустя, к тому времени, когда умер Арт, меня уже тошнило от взрывов его настроения, грубости и злобного характера.
   За шесть недель с начала нынешнего сезона я несколько раз видел, как Грант стоит с вытянутой вперед головой и в недоумении разглядывает все вокруг, будто бык, с которым играет матадор. Бык, измученный борьбой с куском ткани, сбитый с толку и сокрушенный. Вся его удивительная сила истрачена на пустяки, которые он не может проткнуть рогами. Конечно, в такие моменты мне было жаль Гранта, но в остальное время я старался держаться от него подальше.
   После злобного предположения Гранта мы замолчали. В этот момент один из служащих ипподрома спустился в раздевалку и, увидев меня, крикнул:
   – Финн, вас хотят видеть распорядители!
   – Сейчас? – спросил я, стоя в рубашке и трусах.
   – Сию же минуту, – усмехнулся он.
   – Хорошо.
   Я быстро оделся, пригладил щеткой волосы, через весовую прошел к двери распорядителей и постучал. Все трое распорядителей, секретарь скачек и Корин Келлар сидели за большим продолговатым столом на неудобных на вид стульях с прямыми спинками.
   Лорд Тирролд сказал:
   – Проходите и закройте дверь.
   Я так и сделал. Он продолжал:
   – Я знаю, что вы стояли рядом с Метьюзом, когда он… мм… застрелился. Вы действительно видели, как он сделал… это? Я имею в виду, вы видели, как он вытащил пистолет и приставил к виску, или вы посмотрели на него, только услышав выстрел?
   – Я видел, как он вытащил пистолет и приставил его к виску, сэр.
   – Очень хорошо, в таком случае полиция, наверно, захочет получить ваши показания. Пожалуйста, не уходите из весовой, пока они не встретятся с вами. Мы ждем инспектора, он вернется сюда из пункта первой помощи.
   Кивком он отпустил меня, но, когда я уже взялся за ручку двери, спросил:
   – Финн… вы не знаете, что могло бы подтолкнуть Метьюза уйти из жизни?
   Я слишком долго колебался, прежде чем обернулся и твердо сказал:
   – Нет.
   И эта лишняя доля секунды сделала мой ответ неубедительным. Я посмотрел на Корина Келлара, занятого изучением собственных ногтей.
   – Мистер Келлар может знать, – неуверенно проговорил я.
   Распорядители переглянулись. Мистер Боллертон, все еще бледный от приступа тошноты, вызванного видом Арта, сделал отметающий жест рукой и сказал:
   – Не считаете же вы, будто мы поверим, что Метьюз застрелился просто так, потому что Келлар был неудовлетворен его работой? – Он посмотрел на других распорядителей и продолжил, подчеркивая каждое слово: – В самом деле, если эти жокеи до того зазнались, что не могут вынести немного явно заслуженной критики, то им самое время искать другое занятие. Но предполагать, что Метьюз покончил самоубийством из-за пары неприятных слов, – безответственно и вредно.
   В этот момент я вспомнил, что лошадь Арта, которую тренировал Корин Келлар, принадлежала именно Боллертону. «Неудовлетворен его работой». Бесцветная фраза, какую он использовал для описания бесконечных язвительных стычек между Артом и тренером, вдруг показалась мне неуклюжей попыткой скрыть беспокойство. «Вы знаете, почему Арт застрелился, – подумал я, – и вы были одной из причин, но не хотите признаться в этом даже себе».
   Я снова взглянул на лорда Тирролда и обнаружил, что он задумчиво изучает меня.
   – Это все, Финн? – спросил он.
   – Да, сэр.
   Я вышел, и на этот раз они не задержали меня, но я еще был в весовой, когда дверь снова открылась и я услышал голос Корина за своей спиной:
   – Роб!
   Я обернулся и подождал его.
   – Весьма благодарен, – саркастически начал он, – за ту маленькую свинью, которую вы мне подложили.
   – Вы уже сказали им об этом, – заметил я.
   – Конечно сказал.
   Он все еще выглядел потрясенным, морщины на худом лице стали глубже. Келлар исключительно умный тренер, но вспыльчивый и ненадежный человек, который сегодня предлагает дружбу на всю жизнь, а завтра становится смертельным врагом. Но теперь, похоже, он сам нуждался в утешении.
   Он заговорил:
   – Надеюсь, что вы и другие жокеи не верите, будто Арт застрелился потому… ну… что я решил меньше занимать его на скачках. У него, наверное, были другие причины.
   – Но в любом случае сегодня он работал как ваш жокей последний раз. Разве не так? – спросил я.
   Он с минуту поколебался и затем кивнул, удивленный, что я знаю эту новость. Я не стал говорить Келлару, что накануне вечером столкнулся с Артом на автостоянке. Горькое отчаяние, жгучая печаль, разъедавшие его от чувства несправедливости, пересилили обычную сдержанность Арта, и он признался мне, что Келлар отказал ему в работе.
   Я только сказал:
   – Метьюз застрелился потому, что вы его уволили, и он сделал это у вас на глазах, чтобы вы испытали раскаяние. Это, если вас интересует, и есть мое мнение.
   – Но люди не кончают самоубийством из-за того, что потеряли работу! – воскликнул он с легким раздражением.
   – Нет, если они нормальные, не кончают, – согласился я.
   – Каждый жокей знает, что рано или поздно ему придется уйти. И Арт был уже слишком стар… Должно быть, он был сумасшедший.
   – Возможно, – бросил я и ушел. А он остался стоять, пытаясь убедить себя, что не виноват в смерти Арта.
   Вернувшись в раздевалку, я с удовольствием отметил, что Грант Олдфилд уже оделся и ушел домой. Ушли и другие жокеи. Служители сортировали грязные белые бриджи и укладывали в большие плетеные корзины шлемы, сапоги, хлысты и другую экипировку.
   Тик-Ток, насвистывая сквозь зубы последний хит, сидел на скамейке и натягивал модные желтые носки. Рядом стояли начищенные остроносые ботинки, достающие до лодыжек. Он болтал стройными ногами в темных твидовых брюках (без отворотов) и, почувствовав мой взгляд, поднял глаза и усмехнулся.
   – В журнале «Портной и закройщик» тебя поместят в рубрику «Идеальный парень», – проговорил он.
   – Мой отец в свое время, – вежливо ответил я, входил в число «Двенадцати самых хорошо одетых мужчин Британии».
   – Мой дед носил плащ из шерсти ламы.
   – Моя мать, – продолжал я игру, – носила только итальянские рубашки.
   – А моя, – осторожно вставил он, – стряпала в них на кухне.
   Мы перекидывались детскими фразами, глядя друг на друга и наслаждаясь юмором ситуации. Пять минут в обществе Тик-Тока действовали так же, как стакан чаю с ромом на замерзшего человека. Его способность беззаботно радоваться жизни заражала всех, кто был рядом с ним. «Пусть Арт погиб, не вынеся позора, пусть мрак окутывает душу Гранта Олдфилда, но пока юный Ингерсолл так весело щебечет, – подумал я, – королевству скачек не грозит беда».
   Он помахал мне рукой, поправил модную тирольскую шляпу и ушел, сказав:
   – До завтра!
   И все же в королевстве скачек было неблагополучно. Очень неблагополучно. Я не понимал, в чем дело. Мне были видны лишь симптомы, но их я видел все более и более ясно – возможно, потому, что всего два года как включился в игру. Казалось, что тренеры и жокеи постоянно раздражены друг другом, скрываемая вражда неожиданно прорывалась наружу, и положение ухудшалось, затаенная обида и недоверие перетекали от одного к другому. «Положение хуже, – думал я, – чем за кулисами любого бизнеса, построенного на яростной конкуренции, хуже, чем в таком же королевстве беговых лошадей, конюшен и серых фланелевых костюмов». Но Тик-Ток – ему одному я высказал свои подозрения – не раздумывая, отмел их.
   – Ты, должно быть, настроен на неправильную волну, дружище! – воскликнул он. – Сколько улыбок вокруг! Улыбайся! По-моему, жизнь прекрасна!
   Последние шлемы и сапоги исчезли в корзинах. Я пил вторую чашку тепловатого чая без сахара и пожирал глазами куски фруктового кекса. Как всегда, потребовалось большое усилие, чтобы не съесть ни кусочка. Единственное, что не нравилось мне в скачках, это постоянный голод. Да и сентябрь – плохое время года: еще оставалась летняя полнота, и приходилось голодать, чтобы войти в норму. Я вздохнул, с сожалением отвел глаза от кекса и утешил себя тем, что в следующем месяце аппетит вернется на зимний уровень.
   Мой служитель, молодой Майк, закричал с лестницы:
   – Роб, здесь полицейский, он хочет видеть вас.
   Я поставил чашку и вышел из раздевалки. Неприметного вида полицейский средних лет ждал меня с блокнотом в руке.
   – Роберт Финн? – спросил он.
   – Да.
   – Я узнал от лорда Тирролда, что вы видели, как Артур Метьюз приставил пистолет к виску и спустил курок.
   – Да, – согласился я.
   Он сделал пометку в блокноте и произнес:
   – Это случай простого самоубийства. Тут не потребуется больше одного свидетеля, кроме доктора и, может быть, мистера Келлара. Не думаю, что нам придется беспокоить вас в дальнейшем. – Он чуть улыбнулся, закрыл блокнот и положил его в карман.
   – Это все? – спросил я довольно безучастно.
   – Да, все. Когда человек так убивает себя при публике, как в данном случае, здесь нет вопроса о несчастном случае или убийстве. Спасибо, что подождали меня, хотя это была идея ваших распорядителей, а не моя. Ну, всего доброго. – Он кивнул, повернулся и пошел к комнате распорядителей.

Глава 2

   Дома в Кенсингтоне [1 - Фешенебельный район Лондона, где живут артисты, музыканты, художники.] никого не было. Как обычно, гостиная выглядела так, будто совсем недавно на нее налетел небольшой торнадо. На рояле матери громоздились партитуры, некоторые из них каскадом упали на пол. Пюпитры в позе пьяниц валялись вдоль стены, выставив треугольники ног, на одном из них висел скрипичный смычок. Сама скрипка опиралась на спинку кресла, а ее футляр лежал на полу сзади, виолончель и ее футляр стояли рядом около дивана, бок о бок, будто любовники. Гобой и два кларнета прижались друг к другу на столе. Неряшливая, застывшая музыка. И по всей комнате, на всех стульях, принесенных из спальни и заполнявших свободное пространство пола, белело множество шелковых носовых платков, валялись канифоль и дирижерские палочки.
   Пробежав опытным взглядом по разбросанным вещам, я определил, что недавно тут музицировали мои родители, два дяди и кузен. И поскольку они никогда не уезжали далеко без инструментов, я мог безошибочно утверждать, что квинтет отправился на небольшую прогулку и очень скоро вернется. Я с удовольствием подумал, что в моем распоряжении небольшой антракт.
   Проделав себе проход, я выглянул в окно. Никаких признаков возвращения Финнов. Квартира занимала верхний этаж дома, двумя-тремя улицами отдаленного от Гайд-парка, и через гребни крыш я мог видеть, как вечернее солнце бьет в зеленый купол Альберт-холла. Позади него высился темный массив Королевского института музыки, где преподавал один из моих дядей. Полные воздуха апартаменты, штаб-квартиру семьи Финн, отец снимал из экономии, так как дом был расположен вблизи того места, где все Финны время от времени работали.
   Один я остался не у дел. Я не унаследовал талантов, которыми так щедро была наделена моя родня с обеих сторон. Они с горечью убедились в этом, когда мне было четыре года и я не смог отличить звуки гобоя от английского рожка. Для непосвященного, может, и нет между ними большого различия, но отец имел счастье быть гобоистом с мировой славой, и все другие музыканты мечтали сравняться с ним. К тому же музыкальный талант, если он есть, проявляется у ребенка в самом раннем возрасте, гораздо раньше, чем другие врожденные способности. В три года (когда Моцарт начал сочинять музыку) на меня концерты и симфонии производили меньше впечатления, чем шум, создаваемый мусорщиками, когда они опрокидывали в машину бачки.
   К тому времени, когда мне исполнилось пять лет, огорченные родители вынуждены были признать, что их ребенок, зачатый по ошибке (я стал причиной того, что пришлось отменить важные гастроли по Америке), оказался немузыкальным.
   Моя мать никогда ничего не делала наполовину. Поэтому меня между занятиями в школе постоянно отправляли куда-нибудь к знакомым фермерам под предлогом укрепления здоровья, но на самом деле, как я позже понял, чтобы освободить родителей для дальних и длительных гастрольных поездок. Пока я рос, между нами установились отношения, скрепленные своего рода мирным договором, по которому подразумевалось, что поскольку родители не намерены ставить ребенка на первое место и он для них значит меньше, чем музыкальная репутация (то есть остается где-то на втором плане), то чем реже мы видимся, тем лучше.
   Они не одобряли мой рискованный выбор жокейской профессии лишь по одной причине: скачки не имели ничего общего с музыкой. Бесполезно было объяснять им, что единственное, чему я научился на фермах во время всевозможных каникул, – это ездить верхом (я был все же сыном своего отца, и фермерство вызывало во мне отвращение и тоску) и что моя нынешняя профессия – прямой результат их действий в прошлом. К тому, что они не хотели слышать, мои родители, наделенные абсолютным слухом, были высокомерно глухи.
   Я отправился к себе в спальню и окинул взглядом маленькую комнату со скошенным потолком, переделанную для меня из чулана, когда я вернулся домой после странствий. Кровать, комод, кресло, стол и на нем лампа. Импрессионистский набросок скачущей лошади на стене напротив кровати. Никаких безделушек, несколько книг, абсолютный порядок. За шесть лет, что я скитался по свету, я привык обходиться минимумом вещей и, хотя занимал эту маленькую комнату уже два года, ничего не добавил в нее.
   Я переоделся в джинсы, старую полосатую рубашку и задумался, чем занять время до следующих скачек. Беда была в том, что стипль-чез вошел мне в кровь, подобно страсти к наркотикам, так что все обычные удовольствия стали просто способом провести время, отделяющее одни скачки от других.
   Желудок подал сигнал чрезвычайного бедствия: последний раз я ел двадцать три часа назад. Я отправился в кухню. Но прежде чем дошел до нее, парадная дверь с шумом открылась и в дом ввалились мои родители, дяди и кузен.
   – Привет, дорогой, – бросила мама, подставляя для поцелуя нежную, приятно пахнувшую щеку. Так она приветствовала всех, от импресарио до хористов из задних рядов. Материнство не было ее стихией. Высокая, стройная, шикарная… Ее стиль казался небрежным, но родился в результате серьезного обдумывания и больших затрат. По мере приближения к пятидесяти она становилась все более и более «современной». Как женщина она была страстной и темпераментной, как артистка – первоклассным инструментом для интерпретации гения Гайдна: его фортепианные концерты она исполняла с магической, щепетильной, экстатической точностью. Я видел, как самые суровые музыкальные критики выходили с ее концертов со слезами на глазах. Поэтому я никогда не ждал, что на широкой материнской груди найду утешение в моих детских горестях, и никогда не рассчитывал на возвращение мамы, которая испечет сладкий пирог и заштопает носки.
   Отец, всегда относившийся ко мне с деликатным дружелюбием, спросил в форме приветствия:
   – У тебя был хороший день?
   Он всегда так спрашивал, и я отвечал «да» или «нет», зная, что на самом деле его это не интересует.
   Я ответил:
   – Я видел, как застрелился человек. Нет, это был нехороший день.
   Пять голов повернулись в мою сторону.
   Мать воскликнула:
   – Дорогой, что ты имеешь в виду?
   – Жокей застрелился на скачках. Он стоял футах в шести от меня. Эго было ужасно.
   Все пятеро теперь стояли и смотрели на меня, раскрыв рты. Лучше бы я не говорил им: в воспоминаниях все казалось гораздо страшнее, чем тогда.
   Но на них это не подействовало. Дядя, виолончель, со щелчком закрыл рот, вздрогнул и прошел в гостиную, бросив через плечо:
   – Раз ты ходишь на эти эксцентричные гонки…
   Мать проводила его глазами. Когда он поднимал свой инструмент, прислоненный к дивану, раздался звук басовой струны. И это подействовало на остальных как неотвратимое притяжение магнита: они потянулись за ним. Только кузен в задумчивости задержался на несколько минут, оторванных от Искусства, затем и он вернулся к своему кларнету.
   Я прислушался: они рассаживались, пододвигали пюпитры, настраивали инструменты. Потом начали играть быструю пьесу для струнных и деревянных духовых, которую я особенно не любил. Квартира вдруг стала невыносимой. Я спустился вниз на улицу и отправился, сам не зная куда.
   Было только одно место, куда я мог пойти, если мне хотелось покоя, но я не позволял себе приходить туда часто из опасения, что наскучу визитами. Прошел уже целый месяц, как я не видел кузину Джоанну, и мне было необходимо ее общество. Необходимо. Вот единственно правильное слово.
   Она открыла дверь с обычным выражением веселого и доброго гостеприимства на лице.
   – Вот это да! Привет! – сказала она, улыбаясь.
   Я последовал за ней в большой перестроенный каретный сарай, который служил ей гостиной, спальней и комнатой для репетиций одновременно. Половина крыши была скошена и застеклена, и сквозь нее еще проходил свет заходящего вечернего солнца. Размеры и относительная пустота помещения вызывали необычный акустический эффект: если говорить громко, создавалось впечатление, что голос доносится из соседней комнаты, если же кто-нибудь пел – а Джоанна пела, – то возникала полная иллюзия отдаленности и усиления звука, отраженного бетонными стенами.
   Голос у Джоанны был глубоким, чистым и звучным. Когда она пела драматические пассажи, то при желании украшала их нарочитой хрипотцой, и получалось очень эффектное подражание звуку надтреснутого колокола. Джоанна могла бы сделать состояние на исполнении блюзов, но она родилась в семье истинно классических музыкантов, в семье Финн, поэтому о коммерческом использовании таланта не могло быть и речи. Блюзам она предпочитала песни, которые мне представлялись немелодичными и не приносящими вознаграждения, хотя она, казалось, добилась приличной репутации среди людей, любивших такого рода музыку.
   Джоанна встретила меня в старых джинсах и черном свитере, измазанном кое-где краской. На мольберте стоял незаконченный портрет мужчины, и рядом на столе лежали кисти и краски.
   – Я пробую теперь писать маслом, – сказала она, взяв кисть и сделав несколько мазков, – но, черт побери, не очень хорошо получается.
   – Продолжай работать углем, – заметил я. Когда-то она нарисовала легкими линиями скачущих лошадей. Хотя с анатомией не все было в порядке, но рисунок был полон жизни и движения и теперь висел в моей комнате.
   – Но все же я его закончу, – не согласилась Джоанна.
   Я стоял и наблюдал за ней. Она выдавила немного кармина и, не глядя на меня, спросила:
   – Что случилось?
   Я не ответил. Рука с кистью остановилась в воздухе, она обернулась и спокойно разглядывала меня несколько секунд, потом сказала:
   – Там на кухне есть бифштекс.
   Читает мысли моя кузина Джоанна. Я усмехнулся и отправился в узкую длинную пристройку с покатой крышей, где она принимала ванну и стряпала себе еду. Там я нашел большой кусок мяса, поджарил его с парой помидоров, сделал французский соус для салата, который, уже приготовленный, лежал в миске. Когда мясо поджарилось, я разделил его на две части и вернулся к Джоанне. Пахло оно удивительно.
   Она положила кисть, вытерла руки о джинсы и села есть.
   – Должна сказать тебе, Роб, что ты готовишь настоящий бифштекс, – проговорила она, набив рот.
   – Благодарю, пустяки, – проурчал я с полным ртом.
   Мы съели все до крошки. Я закончил первым и сидел, откинувшись в кресле, наблюдая за ней. У нее было очаровательное, полное силы и характера лицо с прямыми темными бровями. Она отбросила назад волнистые, коротко подстриженные волосы, но на лоб все равно упала небрежная вьющаяся челка.
   В моей кузине Джоанне таилась причина, почему я не был женат, если можно говорить о причине в двадцать шесть лет. Она была старше меня на три месяца, и это давало ей преимущество всю нашу жизнь, и очень жаль, потому что я-то был влюблен в нее еще с пеленок. Я несколько раз просил ее выйти за меня замуж, но она всегда мне отказывала. Двоюродные брат и сестра, была она уверена, слишком близкие родственники. И, кроме того, добавляла она, я не волную ей кровь.
   Во всяком случае, два других претендента преуспели больше, чем я. Оба они были музыкантами. И каждый из них самым дружеским образом рассказывал мне, какая Джоанна великолепная любовница, как она углубила их восприятие жизни, дала удивительную силу их музыкальному вдохновению, открыла новые горизонты и так далее и тому подобное. Они оба были безусловно красивыми мужчинами. Мне было восемнадцать, когда она отказала мне впервые, и я сразу же в отчаянии уехал в чужие края и не возвращался в течение шести лет. После второго отказа я отправился в буйную компанию и напился первый и единственный раз в жизни. Оба приключения прошли не без пользы, послужили хорошим уроком, но не излечили меня от любви.
   Она отодвинула пустую тарелку и сказала:
   – Ну а теперь в чем дело?
   Я рассказал об Арте. Она внимательно слушала и, когда я закончил, проговорила:
   – Несчастный человек. И несчастная его жена… Почему он это сделал, как ты думаешь?
   – Наверно, потому, что потерял работу. Арт так любил совершенство во всем. И он был слишком гордым… Он никогда не признавал, что допустил какую-то ошибку… Думаю, он просто не мог смотреть в лицо людям, которые знали, что ему дали пинка. Но странно, Джоанна, для меня он оставался таким же совершенством, как и раньше. Я понимал, что ему тридцать пять, но ведь это не старость для жокея, и, хотя все видели, как он и Корин Келлар, тренер, который его уволил, страшно ссорились, если их лошади проигрывали, Арт ничего не утратил в своем стиле. Его мог бы нанять кто-нибудь, пусть и не в такие престижные конюшни, как у Корина.
   – Я правильно поняла: ты считаешь, что смерть для него была предпочтительнее сползания вниз?
   – Да, похоже, что так.
   – Надеюсь, когда придет твое время уходить, ты не будешь пользоваться такими сильнодействующими средствами, – заметила она. Я улыбнулся, и она добавила: – Кстати, что ты думаешь делать, когда уйдешь?
   – Уйду? Я еще только начинаю, – удивился я.
   – И через четырнадцать лет ты станешь второразрядным жокеем, разбитым, желчным сорокалетним человеком, слишком старым, чтобы начать жизнь снова, и не имеющим ничего за душой, кроме воспоминаний о лошадях, которые никто не хочет слушать. – В ее голосе звучали досада и раздражение от нарисованной перспективы.
   – А ты, – подхватил я, – будешь со своим контральто толстой немолодой певицей дублирующего состава, которая боится потерять внешность и озабочена тем, что голосовые связки все больше и больше теряют эластичность и уходит точность звучания.
   – Какая мрачная перспектива, – засмеялась Джоанна. – Но я понимаю тебя. И потому не пытаюсь разочаровать в твоей работе, хотя она и не имеет будущего.
   – Но будешь продолжать отговаривать по другим причинам?
   – Конечно. Это, по сути, пустое, непродуктивное, отвлекающее от жизни занятие, и оно побуждает людей растрачивать время и деньги на ерунду.
   – Например, на музыку.
   Она взглянула на меня:
   – За это ты сейчас пойдешь и вымоешь посуду.
   Пока я отбывал наказание за самую страшную ересь, возможную в семье Финн, она снова занялась портретом, но наступили сумерки, и, когда я пришел с миром, предложив ей только что сваренный кофе, она оставила портрет до следующего дня.
   – У тебя телевизор работает? – спросил я, вручая ей чашку.
   – Наверное, работает.
   – Ты не против, если я включу его на четверть часа?
   – Кто играет? – автоматически спросила она.
   Я вздохнул:
   – Никто. Там о скачках.
   – О, прекрасно, если тебе надо…
   Я включил телевизор, и мы увидели конец программы варьете. Затем последовал блок рекламы, потом открылись ворота ипподрома, и на фоне ускоренных съемок скачущих лошадей в самых невозможных ракурсах возникла надпись: «Скачки недели», а затем заставка еженедельной пятнадцатиминутной передачи «Встречи для вас».
   На экране появилось знаменитое лицо Мориса Кемп-Лоруа, привлекательное, непринужденное, ироничное. Он начал с того, что просто и естественно представил гостя вечера, известного букмекера, и назвал тему сегодняшней передачи: как делать ставки, основываясь на математических выкладках.
   – Но сначала, – сказал Кемп-Лоур, – я хотел бы отдать дань памяти жокею стипль-чеза Арту Метьюзу, который сегодня на скачках в Данстейбле ушел из жизни по собственной воле. Думаю, многие из вас видели на экранах скачки, в которых он участвовал… и вы разделите со мной глубокое потрясение, что такая долгая и успешная карьера закончилась подобной трагедией. Хотя Арт так и не стал чемпионом, он был известен как один из лучших мастеров стипль-чеза в стране, и его прямой неподкупный характер служит великолепным примером для молодых жокеев, только вступающих в игру…
   Джоанна, подняв брови, поглядела на меня, а Морис Кемп-Лоур, изящно закончив теплый некролог, посвященный Арту, вновь представил букмекера, который ясно и увлекательно продемонстрировал, как присоединиться к стану выигрывающих. Иллюстрацией к его беседе служили кинокадры и мультипликационные картинки, рисующие минуту за минутой, как в Большом Лондоне ежедневно принимаются решения о стартовых ставках. Передача полностью отвечала высоким стандартам всех программ Кемп-Лоура.
   Кемп-Лоур поблагодарил букмекера и завершил четвертьчасовую передачу обзором скачек на следующую неделю. Он не касался отдельных претендентов на победу, но давал такую информацию о жокеях и лошадях, которая усиливала интерес к предстоящим скачкам, так как публика что-то узнавала о прошлых достижениях соревнующихся. Его анекдоты были всегда интересными или смешными, и я слышал, что он приводил в отчаяние журналистов, пишущих о скачках, потому что его забавные истории всегда превосходили все, что могли придумать они.
   Наконец он сказал:
   – До встречи на следующей неделе в это же время. – И надпись «Скачки недели» исчезла вместе с ним.
   Я выключил телевизор. Джоанна спросила:
   – Ты смотришь каждую неделю?
   – Да, если могу. Сейчас сезон скачек. Много всего, что не стоит пропускать, и очень часто его гости – люди, которых я встречал.
   – Мистер Кемп-Лоур собаку съел в своем деле?
   – Да. Он вырос в этой среде. Его отец в тридцатые годы побеждал в Больших национальных скачках. Теперь он босс в Национальном охотничьем комитете, а этот комитет, – продолжал я, заметив ее отсутствующий взгляд, – самый главный в управлении стипль-чезами.
   – О-о. И мистер Кемп-Лоур тоже участвует в скачках?
   – Нет. Вряд ли он вообще ездит верхом. У него от лошадей астма или что-то вроде этого. Я точно не знаю… Но он всегда на виду. Он часто бывает на скачках. Правда, я никогда с ним не разговаривал.
   Интерес Джоанны к скачкам на этом полностью истощился, и час или около того мы дружески и беспредметно болтали о том, как все в мире неустойчиво.
   У дверей раздалось звяканье колокольчика. Она пошла открывать, а когда вернулась, за ней шел мужчина, портрет которого она пыталась писать, один из тех, кто волновал ей кровь и волнует до сих пор. Он, как собственник, обнял ее за талию и поцеловал. Затем кивнул мне.
   – Как прошел концерт? – спросила она. Он был первой скрипкой в Лондонском симфоническом оркестре.
   – Так себе, – пожал он плечами. – Си-бемоль Моцарта прошел нормально, только какой-то дурак в зале начал хлопать после медленной части и испортил переход к аллегро.
   Кузина сочувственно охнула. Я встал. Меня не приводил в восторг их вид, так уютно пристроившихся друг к другу.
   – Уходишь? – сказала Джоанна, освобождаясь из его рук.
   – Да.
   – Спокойной ночи, Роб, – проговорил он, зевая. Потом снял черный галстук и расстегнул ворот рубашки.
   – Спокойной ночи, Брайан, – вежливо ответил я, подумав про себя: «Хоть бы ты провалился ко всем чертям».
   Джоанна проводила меня до дверей.
   Я сказал унылым голосом:
   – Спасибо за бифштекс… и за телевизор.
   – Приходи еще.
   – Хорошо. Спокойной ночи.
   – Спокойной ночи, – повторила она и, будто вспомнив, добавила: – Как Полина? – Полина – фотомодель, с которой я проводил время.
   – Она собирается замуж, – сообщил я, – за сэра Мортона Хенджа.
   Должен признаться, я не ожидал такого взрыва «сострадания», какой увидел. Джоанна радостно засмеялась.

Глава 3

   Две недели спустя после смерти Арта я остался ночевать в доме Питера Клуни.
   Машины у меня не было, и на первый день соревнований в Челтенхеме я приехал, как обычно, поездом для участников скачек, взяв маленький саквояж с необходимыми для ночевки вещами. Меня наняли на два заезда, по одному в день, и я собирался найти на окраине гостиницу, где цены не особенно бы продырявили мой карман. Но Питер, увидев саквояж, спросил, нашел ли я уже, где остановиться, и предложил переночевать у него. Я удивился такой любезности: ведь мы не были даже близкими друзьями – и, поблагодарив, принял предложение.
   С моей точки зрения, день прошел без особых волнений. Неддикинс, мой вздорный начинающий скакун, не имел никакого шанса на победу. В прошлом за ним тянулся печальный список падений и неоконченных скачек. Тяжелый и неуклюжий, он всегда шел последним и останавливался где вздумается.
   Мне пришлось напрячь все силы, чтобы чуть-чуть разбудить Неддикинса. И хотя мы финишировали последними, но из скачек не выбыли и все же закончили круг, что, на мой взгляд, было триумфом. К моему удивлению, такого же мнения держался и тренер, который, похлопав меня по плечу, предложил на следующий день работать еще с одним новичком.
   Неддикинс был первой лошадью, с которой я работал для Джеймса Эксминстера, и я знал: он предложил ее мне потому, что не хотел рисковать своими постоянными жокеями: на Неддикинсе они могли бы получить травму. Много такого рода скачек встречалось на моем пути, но я был рад даже им. Я считал, что если смогу набраться опыта на плохих лошадях, когда никто ничего не ждет, то буду в нужной форме, если когда-нибудь мне попадется хорошая.
   Ближе к вечеру я нашел Питера, и мы поехали в его удобной семейной машине. Он жил милях в двадцати от Челтенхема в маленькой деревеньке, окруженной холмами. Мы свернули с шоссе на узкую проселочную дорогу, окруженную с обеих сторон широкой живой изгородью. Казалось, дорога бесконечно будет тянуться меж убранных фермерских полей, но, сделав еще один поворот, мы въехали на край плато, откуда была видна вся деревня, заполнившая ложбину.
   Питер сказал:
   – Вот в том бунгало внизу я живу. Вон то, с белыми окнами.
   Я проследил за его пальцем. У меня хватило времени, пока дорога не повернула, разглядеть маленький сад, окруженный аккуратным забором, и совсем новый дом. Мы спустились с холма, миновали несколько крутых поворотов, предварительно посигналив, уже в деревне обогнули крохотную лужайку и остановились перед бунгало Питера.
   Его жена открыла белую дверь и спустилась на дорожку, чтобы встретить нас. Я заметил, что совсем скоро у нее будет ребенок. Она выглядела так молодо, что казалась почти школьницей, и говорила, сильно смущаясь.
   – Проходите, – сказала она, протянув мне руку. – Питер позвонил, что вы приедете, у меня все готово.
   Я последовал за ней в дом, он был удивительно чистым и опрятным и пах полиролем для мебели. Полы были покрыты мягким голубым линолеумом в крапинку, и кое-где лежали терракотовые половики. Позже, вечером, жена Питера сказала, что половики сплела сама.
   В гостиной стояли только диван и четыре стула. Пустота комнаты казалась бы неприятной, если бы одна стена не была почти полностью увешана фотографиями. Рамки для фотографий Питер сделал сам, и для окантовки подобрал картон ярких цветов, так что впечатление они производили веселое и радостное.
   Казалось, супруги были очень привязаны друг к другу. Это выдавали каждое слово, каждый взгляд, каждое движение: оба доброжелательные, быстрые на проявление симпатии, впечатлительные и не без чувства юмора.
   – Давно вы женаты? – спросил я.
   – Девять месяцев, – ответил Питер, и его жена залилась румянцем.
   Мы пообедали, вымыли тарелки и провели вечер возле телевизора, разговаривая о скачках. Когда мы отправлялись спать, они извинились за вид моей спальни.
   – Мы еще не обставили ее как следует, – сказала жена Питера, озабоченно глядя на меня.
   – Мне будет очень удобно, не сомневайтесь. Вы были так добры, пригласив меня.
   Она улыбнулась от удовольствия. В спальне стояли кровать и стул. На голубом линолеуме лежал терракотовый половик. На стене висело маленькое зеркало, на окне – плотные, цвета ржавчины шторы. Вешалка с двумя крючками на двери служила гардеробом. Спал я хорошо.

   Мы выехали в Челтенхем позже, чем собирались: Питер настоял, что надо заехать вниз в деревню и купить хлеба, а то жене придется идти пешком.
   Мы неслись по извилистой дороге между холмов гораздо быстрее, чем требовало благоразумие, но, к счастью, ничто не попалось нам на пути. И пока мы пролетали мимо фермерских полей, казалось, удача сопровождает нас. Но, сбавив скорость при выезде на шоссе, мы увидели военную цистерну. Она загородила по диагонали дорогу, полностью блокировав ее.
   Настойчивые гудки Питера привлекли внимание солдата, он заспешил к машине и успокаивающе заговорил:
   – Простите, сэр, но мы искали дорогу в Тимберли.
   – Вы рано повернули. К Тимберли – следующий поворот направо, – нетерпеливо объяснил Питер.
   – Да, я знаю, – согласился солдат. – Мы поняли, что повернули слишком рано, и мой товарищ попытался развернуться. Что он тут натворил – просто ужас, мы въехали в изгородь. Короче говоря, – небрежно продолжал он, – мы окончательно застряли. Товарищ поймал грузовик и поехал звонить в военную автоинспекцию.
   Питер и я вышли из машины, чтобы убедиться самим, но солдат говорил правду. Огромная, тяжелая в управлении автоцистерна намертво перегородила выезд с узкой дороги, а водитель уехал.
   Бледный мрачный Питер снова сел за руль, я позади него. Он проехал четверть мили задним ходом, прежде чем смог развернуться. Потом мы долго спускались вниз с холма по дороге, вьющейся серпантином, мчались через деревню, пока не выехали на шоссе с другой стороны. Оно вело на юг, в противоположную сторону от Челтенхема, и нам пришлось делать длинный объезд, хотя цистерна преградила путь всего в двенадцати милях от цели нашего путешествия.
   Несколько раз Питер повторял:
   – Я опоздал! – И в голосе его звучало отчаяние.
   Я знал, что он участвовал в первой скачке, а тренер, для которого он работал, любил видеть в весовой своих жокеев за час до начала. Тренеры объявляли имена жокеев не позже чем за четверть часа до заезда. Если бы они заявили жокея, который еще не приехал, а он бы по самой уважительной причине действительно не приехал, у тренера были бы неприятности с распорядителями. Питер работал для человека, который никогда не рисковал в таких делах. Если его жокей не приезжал за час до скачек, он заменял его.
   Мы были на ипподроме за сорок пять минут до начала первого заезда. Питер помчался с автостоянки к раздевалке, но мы оба знали, что он не будет участвовать в скачках. Я не спеша пошел за Питером и, когда проходил широкую асфальтированную площадку на пути к весовой, услышал щелчок громкоговорителя. Диктор начал перечислять участников первого заезда. Питера Клуни среди них не было.
   Я нашел его в раздевалке. Он сидел на скамье, обхватив голову руками.
   – Он не стал ждать, – повторял Питер несчастным голосом. – Он не стал ждать. Я знал, что он не будет ждать. Я знал! Он взял вместо меня Ингерсолла.
   Я посмотрел туда, где Тик-Ток натягивал сапоги. Он сидел уже в алом свитере, который должен был бы надеть Питер. Тик-Ток поймал мой взгляд, состроил гримасу и в знак сочувствия покачал головой, но он был не виноват: ему предложили работу – естественно, он ее взял.
   Хуже всего было то, что Тик-Ток выиграл скачку. Я стоял рядом с Питером на местах для жокеев. Когда жокей в алом промелькнул мимо финишного столба, Питер издал такой подавленный стон, будто собирался разразиться рыданиями. Он сумел взять себя в руки, но лицо у него стало серо-белым.
   – Ерунда, – смущенно сказал я, встревоженный его видом. – Это еще не конец света.
   Разумеется, наше опоздание – большая неудача, но тренер, для которого работал Питер, был разумным человеком, хотя и нетерпеливым, и он не собирался отказываться от Питера. В тот же день Питер работал для него, но лошадь прошла не так хорошо, как ожидали, и захромала. Последний раз его лицо со следами разочарования мелькнуло передо мной, когда он приставал ко всем в раздевалке с назойливым рассказом о цистерне, который он повторял снова и снова.
   У меня дела оказались чуть лучше. Новичок упал, когда прыгал через ров с водой, но потом медленно закончил скачку, и я не пострадал, лишь несколько травинок зацепилось за мои бриджи.
   Молодая кобыла, с которой я работал в последнем заезде для Джеймса Эксминстера, имела такую же отвратительную репутацию, как и ее сосед по конюшне, доставшийся мне вчера, когда я дошел до финиша только ради самого себя. Но на этот раз капризное животное и я, неизвестно почему, с самого старта хорошо подошли друг другу, и, к моему удивлению, которое разделяли все присутствующие, мы прошли последнее препятствие следом за лидирующей лошадью и потом помчались к финишному столбу. Лошадь, которую считали фаворитом, пришла четвертой. Это была моя вторая победа за сезон и первая в Челтенхеме, и она была встречена мертвым молчанием.
   На площадке, где расседлывали победителей, я попытался объяснить происшедшее Джеймсу Эксминстеру:
   – Я очень сожалею, сэр, но я не мог удержать ее.
   Я знал, что он не поставил на нее ни пенни, а владелец даже не пришел посмотреть на скачки.
   Эксминстер задумчиво посмотрел на меня, но ничего не ответил, и я подумал, что этот тренер не скоро еще раз наймет меня. Иногда неожиданно выигрывать так же плохо, как и проиграть, когда ожидают победу.
   Я распустил подпругу, перекинул седло через руку и стоял, ожидая, когда разразится буря.
   – Ну, – резко сказал он, – теперь идите взвесьтесь. И когда оденетесь, я хочу поговорить с вами.
   Когда я вышел из раздевалки, он стоял у весовой и разговаривал с лордом Тирролдом, лошадь которого тренировал. Они замолчали и повернулись ко мне, но я не мог видеть выражения их лиц, потому что солнце било мне в глаза.
   Джеймс Эксминстер спросил:
   – В каких конюшнях вы чаще работаете?
   – В основном я работаю для фермеров, которые тренируют собственных лошадей, – пояснил я. – У меня нет постоянной работы с профессиональными тренерами, но, когда они просят меня, я скачу и для них. Мистер Келлар несколько раз брал меня.
   «И в этом, – подумал я, – истинная причина того довольно тусклого впечатления, которое я до сих пор производил в мире скачек».
   – Я слышал, как два или три тренера говорили, – вмешался лорд Тирролд, обращаясь к Эксминстеру, – что для своих плохих лошадей они всегда могут взять Финна.
   – Что я и сделал сегодня, – усмехнулся Эксминстер, – и посмотрите на результат! Как я смогу убедить владельца, когда он услышит о победе, что это был такой же сюрприз для меня, как и для него? Сколько раз я говорил ему, что лошадь никуда не годится! – Он повернулся ко мне. – Вы выставили меня совершеннейшим дураком, вы понимаете это?
   – Я очень сожалею, сэр, – еще раз повторил я, и я действительно сожалел.
   – Не отчаивайтесь. Я дам вам другой шанс, вернее, несколько шансов. У меня есть старая, медлительная кляча. Вы можете работать на ней для меня в субботу, если не заняты на этих скачках, и две или три следующие недели. А потом… там посмотрим.
   – Спасибо, – произнес я изумленно. – Большое спасибо.
   Все вышло так, как если бы он бросил мне в руки золотой слиток, когда я ожидал скорпиона. Если я оправдаю себя на его лошадях, он может использовать меня регулярно как запасного жокея. Для меня это был гигантский шаг наверх.
   Он тепло улыбнулся почти озорной улыбкой и сказал:
   – Герань, стипль-чез в субботу. Вы свободны?
   – Да.
   – А вы сможете сбросить вес? Чтобы было не больше десяти стонов? [2 - Не более 63,5 кг.]
   – Да, – ответил я.
   Мне предстояло сбросить три фунта за два дня, но никогда еще голод не казался мне таким привлекательным.
   – Очень хорошо. Там увидимся.
   – Да, сэр, – подтвердил я.
   Он и лорд Тирролд вместе пошли к выходу, и я слышал, как они смеялись. Высокий и нескладный лорд Тирролд и тренер даже еще выше его – пара, которая выигрывала почти каждый важный заезд во всех национальных скачках.
   Джеймс Эксминстер был крупным человеком во всех смыслах. Шести футов ростом, крепко сбитый, он двигался, говорил и принимал решения легко и уверенно. Его большое лицо с выдающимся вперед носом и тяжелой квадратной нижней челюстью было знакомо всем любителям конного спорта. Когда он улыбался, его нижние зубы выдвигались дальше, чем передние. Хорошие, сильные зубы, очевидно, здоровые и необыкновенно белые…
   Он владел крупнейшей конюшней в стране. Его жокей Пип Пэнкхерст последние два сезона держал звание чемпиона, и его лошади, примерно шестьдесят, считались самыми лучшими среди участвующих в скачках. Я получил предложение от человека, стоявшего на самой вершине пирамиды, и это пугало не меньше, чем манило. «Если я упущу этот шанс, – мелькнула у меня мысль, – я могу с успехом последовать за Артом в мир забвения».
   Весь следующий день я провел, бегая вокруг Гайд-парка в трех свитерах и ветровке. Часов в шесть я сварил три яйца, съел их без хлеба и соли и поспешил удрать, потому что мать пригласила друзей к обеду, и девушка, которая приходила в подобных случаях, наполнила кухню деморализующими соблазнительными запахами. Я решил пойти в кино, чтобы отвлечь сознание от желудка. После кино отправился в турецкие бани, где провел всю ночь. Затем вернулся домой, съел еще три яйца вкрутую, даже не почувствовав их вкуса, и наконец поехал на скачки.
   Стрелка вздрогнула, когда я встал на весы в легких сапогах и с самым легким седлом. Она зашла за отметку десять стонов, но потом заскользила обратно и наконец остановилась на толщину волоса ниже нужного веса.
   – Десять стонов, – удивленно объявил служащий, фиксирующий вес. – Как вы это сделали? Наждаком?
   – Почти, – усмехнулся я.
   В парадном круге Джеймс Эксминстер посмотрел на доску, где цифры показывали, какой вес должна нести лошадь и какой у ее жокея, и обратился ко мне.
   – Лишнего веса нет? – спросил он.
   – Нет, сэр, – ответил я так, будто сбросить лишний вес – самое пустяковое дело, какое только бывает.
   – Гм… – Он, махнув рукой, подозвал конюха, который водил по кругу вялую старую кобылу, ту, с которой мне предстояло работать, и сказал: – Вам придется все время пинать эту старую клячу. Она ленива. Хорошо прыгает, но больше ничего.
   Я привык пинать ленивых лошадей. Пинал я и эту кобылу, которая хорошо прыгала: мы финишировали третьими.
   – Гм, – снова промычал Эксминстер, когда я распускал подпругу.
   Я взял седло и пошел взвешиваться – на полфунта легче, чем до заезда. Я переоделся в цвета другой лошади, с которой должен был работать в тот же день, а когда вышел из весовой, Эксминстер ждал меня. Он держал лист бумаги и, ни слова не говоря, протянул его мне.
   Это был список пяти заездов в различных скачках на следующей неделе. Против каждой лошади он указал вес, который она должна нести, и скачки, в которых она участвовала. Я внимательно прочел список.
   – Итак, – сказал он, – вы сможете работать с нами?
   – Я смогу взять четырех из них, но меня уже наняли на скачки новичков в среду.
   – Это важно? Вы не можете отказаться?
   Мне ужасно хотелось сказать, что могу. Бумага, которую я держал, была приглашением в персональный рай. И, кроме того, если я откажусь от одной из лошадей, то жокей, который возьмет ее, скорее всего, будет работать с ней и в будущем.
   – Я… не могу, – пробормотал я. – Я должен участвовать. Это для фермера, который первым дал мне нескольких лошадей.
   Эксминстер слегка улыбнулся, и его нижние зубы выдвинулись вперед.
   – Прекрасно. Тогда возьмите четырех других.
   – Спасибо, сэр. Я бы очень хотел…
   Он повернулся и ушел, а я сложил драгоценный листок и засунул в карман.
   Вторую лошадь, с которой я работал в этот день, тренировал Корин Келлар. После смерти Арта он постоянно нанимал разных жокеев и ворчал, как неудобно не иметь под рукой хорошего специалиста. Зная, что именно из-за его отношения Арт, лучший из жокеев, бросил Корина самым ужасным из всех возможных способов, мы с Тик-Током считали, что Келлар – готовый случай для психиатра, но мы оба, в общем-то, с удовольствием работали с его лошадьми.
   – Если Корин предложит тебе, – спросил я Тик-Тока, когда мы брали седла и шлемы, готовясь взвеситься перед заездом, – ты возьмешь работу Арта?
   – Если предложит – да, – усмехнулся Тик-Ток. – Но Келлар не собирается беспокоить меня в будущем. – Он поднял глаза к потолку, тонкогубый широкий рот растянулся в беззаботной улыбке. Ясное душевное здоровье отражалось в каждой черте его худощавого лица, и в этот момент он показался мне человеком, родившимся слишком рано. Он был таким, каким я представлял себе человека двадцать первого столетия: необыкновенно жизнеспособный, любознательно-наивный, без тени апатичности, злобности или жадности. В его присутствии я чувствовал себя старым. Ему было девятнадцать.
   Мы вместе вышли на парадный круг.
   – Улыбку на тридцать два зуба, – бросил он. – Глаз мира обшаривает наш путь.
   Я посмотрел вверх. Когда мимо проводили по кругу серую лошадь, телевизионная камера со своей продуваемой всеми ветрами площадки направила на нас квадратную морду. Камера чуть-чуть задержалась и двинулась дальше.
   – Я забыл, что мы на виду, – безразлично заметил я.
   – О да, – ехидное выражение появилось в глазах Тик-Тока, – сам великий человек тоже здесь, единственный и неповторимый Кемп-Лоур. Человек – воздушный шар.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Быстрый взлет. И наполненность горячим воздухом. Но богатый человек и со вкусом. Бодрящий аромат, свежий и хрустящий.
   Я засмеялся. Мы подошли к Корину, и он начал давать нам обоим указания, как провести заезд. Кобыла Тик-Тока была на хорошем счету. Я, как обычно, работал с лошадью, от которой мало что ожидали, и совершенно правильно. Мы долго плелись в хвосте, и я видел по номерам, появившимся на табло, что другая лошадь Корина победила.
   Корин, Тик-Ток и владелец лошади образовали кружок вокруг победительницы и обменивались взаимным восхищением. Когда я проходил в весовую с седлом под мышкой, Корин окликнул меня и попросил сразу же вернуться и рассказать, как вела себя лошадь во время заезда.
   Вернувшись, я увидел, что он разговаривает с человеком, стоявшим спиной ко мне. Я остановился неподалеку, не желая мешать их беседе, но Корин, заметив меня, взмахом руки подозвал к себе. Человек обернулся. Ему было чуть за тридцать. Среднего роста, стройный, с приятными чертами лица и светлыми волосами. Никогда не перестаешь приходить в замешательство, встретив первый раз во плоти человека, чье лицо знакомо, будто лицо родного брата. Передо мной стоял Морис Кемп-Лоур.
   Телевидение не льстит никому. Оно делает фигуру толще, а лицо – банальнее. Поэтому, чтобы сиять с маленького экрана, в реальной жизни человек должен буквально ослеплять. И Кемп-Лоур не был исключением. Очарование, которое исходило от его программ, становилось совершенно неотразимым в реальной жизни. Его рукопожатие было быстрым и сильным, его улыбка – заразительной и теплой, излучающей восхищение от встречи со мной. Но даже в тот момент, когда я улыбался в ответ и пожимал руку, я осознавал, что эффект, который он произвел на меня, рассчитан. Все на продажу. Хорошие интервьюеры знают, как вызвать доверие в людях, чтобы они раскрылись, как бутон, а Кемп-Лоур, конечно, был мастером своего дела. В его программах скучные люди сверкали остроумием, молчаливые – красноречием, догматики – гибкостью ума.
   – Я видел, что вы проиграли этот заезд, – проговорил он. – Плохой день.
   – Плохая лошадь, – возразил Корин и расплылся в улыбке, обретя юмор в присутствии телекомментатора.
   – Я бы хотел как-нибудь сделать программу, если вы простите меня, с жокеем-неудачником. – Широкая улыбка смягчила жало его слов. – Или, вернее, с жокеем, который пока не добился успеха. – Его голубые глаза засверкали. – Не согласились бы вы выступить в моей передаче и рассказать зрителям, какую жизнь ведете? Финансовое положение, надежда на удачу в очередной скачке, безопасность… такого рода детали. Просто показать публике обратную сторону медали. Она знает все о крупных владельцах конюшен, больших скачках и жокеях, которые их выигрывают. А я хочу показать, как ухитряется жить жокей, который редко выигрывает даже на незначительных соревнованиях. Жокей, живущий на нерегулярные вознаграждения. – Он тепло улыбнулся. – Вы расскажете?
   – Да, конечно, – согласился я. – Но мой случай не совсем типичный. Я…
   Он перебил меня:
   – Не говорите мне сейчас ничего. Я достаточно слышал о вашей карьере и считаю, что вы подходите для моего замысла. Я всегда предпочитаю не знать ответа на мои своеобразные вопросы, пока мы не окажемся в прямом эфире. Это делает передачу непосредственнее. Если мы с моими приглашенными будем репетировать то, что скажем в программе, передача получится скучной и неубедительной. Я пошлю вам список примерных вопросов, которые собираюсь задать, и вы можете подумать над ответами. Хорошо?
   – Да, – согласился я. – Пусть будет так.
   – Прекрасно. Тогда в следующую пятницу. Программа идет в эфир в девять часов. Приходите в студию в семь тридцать, вы сможете? Вот эта карточка поможет попасть туда. – Он протянул карточку, на одной стороне которой большими буквами было напечатано: «Юниверсл телекаст», а на другой помещена схематически карта Уайлсдена.
   – И кстати, будут, конечно, гонорар и возмещение всех расходов. – Он приветливо улыбнулся, показывая мне, что знает, как приятна эта новость.
   – Спасибо. В пятницу буду.
   Он перекинулся парой слов с Корином и ушел. Я взглянул на Корина, когда тот смотрел вслед Кемп-Лоуру, и поймал на его лице то же выражение, какое часто видел у поклонников, окружавших после концертов моих родителей. Самодовольная, глупая ухмылка, означавшая: «Знаменитая личность, которая умнее меня, разговаривала со мной».
   – Я довольно хорошо знаю Мориса, – начал Корин громким, самодовольным тоном. – Он попросил у меня совета, подойдете ли вы для его передачи… мм… о неудачливом жокее, и я сказал ему, что в самый раз.
   Он ждал, что я поблагодарю, и я сказал:
   – Спасибо.
   – Да-с, Морис великий человек. Из хорошей семьи, вы знаете? Его отец выиграл национальный приз – как любитель, конечно. Его сестра долгие годы была первой в выездке. Бедный старина Морис, он едва ли вообще сидел на лошади. Он даже не охотится. Знаете, от лошадей у него разыгрывается ужасная астма. Он так страдает из-за этого. Он бы никогда не занялся телевидением, если бы мог участвовать в скачках или бегах. Но может, и к лучшему.
   Спустившись в раздевалку, я увидел Гранта Олдфилда, который стоял возле моей вешалки и держал в руках лист бумаги. Подойдя ближе, я с раздражением обнаружил, что это список лошадей, который дал мне Джеймс Эксминстер. Значит, Грант шарил у меня в карманах.
   Не обратив ни малейшего внимания на мое возмущение, не говоря ни слова, он сжал кулак и двинул меня по носу.

Глава 4

   Количество крови, которое вылилось от этого удара, сделало бы честь целой клинике доноров. Кровь лилась по бледно-зеленому шелковому камзолу и стекала на белые бриджи. Маленькие лужицы образовались на скамейке и на полу. Я отплевывался, пытаясь очистить от крови рот.
   – Ради бога, положите его на спину! – крикнул один из служителей, подбегая ко мне.
   Его совет был, вообще-то, бесполезен, потому что я и так лежал на полу, задрав ногу на скамейку. В такой позе я оказался, когда после удара потерял равновесие.
   Грант стоял у меня в ногах и смотрел в пол, будто удивляясь, что стал причиной такого переполоха. Я бы расхохотался, если бы не был так занят проглатыванием, как мне казалось, полных чашек собственной крови.
   Молодой Майкл подсунул мне под плечи седло и закинул голову назад. Затем положил мокрое полотенце на переносицу, и постепенно сгустки крови, выходящие с дыханием, стали меньше, и кровотечение прекратилось.
   – Вам лучше побыть еще немного здесь, – сказал Майкл. – Я сейчас схожу и приведу кого-нибудь из первой помощи, чтобы вас осмотрели.
   – Не беспокойтесь, – возразил я. – Пожалуйста, не беспокойтесь. Со мной все в порядке.
   Он нерешительно вернулся и встал у моей головы.
   – Какого черта вы это сделали? – спросил он Гранта.
   Мне тоже хотелось услышать ответ, но Грант ничего не сказал. Он хмуро взглянул на меня, повернулся на каблуках и стал проталкиваться к дверям навстречу жокеям, возвращавшимся с последнего заезда. Список лошадей Эксминстера, кружась, опустился на пол. Майкл поднял его и вложил в мою протянутую руку.
   Тик-Ток бросил седло на скамейку, снял шлем и подбоченился.
   – Что это у нас здесь? Кровавая ванна? – воскликнул он.
   – Из носа пошла кровь, – ответил я.
   – А то я не вижу.
   Жокеи начали собираться вокруг меня, и я решил, что полежал уже достаточно. Я снял с лица полотенце и осторожно встал. Фонтан иссяк.
   – Грант двинул ему в нос, – пояснил один из жокеев, который был здесь с самого начала.
   – За что?
   – Спросите меня о чем-нибудь другом, – отозвался я. – Или спросите Гранта.
   – Следовало бы доложить распорядителям.
   – Не стоит, – возразил я.
   Я привел себя в порядок, переоделся и пошел вместе с Тик-Током на станцию.
   – Ты, конечно, знаешь, за что он ударил тебя, – проговорил он.
   Я протянул список Эксминстера, он прочел и вернул мне.
   – Да, понимаю. Ненависть, зависть и ревность. Ты занял место, на которое он рассчитывал. Ему тоже представился шанс, и он его проворонил.
   – А что случилось? – спросил я. – Почему Эксминстер выбросил его?
   – Честно, не знаю, – ответил Тик-Ток. – Лучше спросить Гранта и выяснить, чтобы не наделать ошибок. – Он усмехнулся. – Твой нос похож на дешевую открытку с морского курорта.
   – Как раз для телевизионной камеры, – заметил я и рассказал о предложении Кеми-Лоура.
   – Мой дорогой сэр, – воскликнул он, снимая тирольскую шляпу и отвешивая шутливый поклон, – я потрясен!
   – Ну и дурак.
   – И слава богу.
   На этом мы расстались. Тик-Ток отправился в свою берлогу в Беркшире, я – в Кенсингтон. В квартире никого не было – обычное дело для субботнего вечера, самого занятого концертами. Я взял кубики льда из холодильника, положил их в пластиковый мешок, обернул в чайное полотенце и лег на постель. Мешочек со льдом подрагивал у меня на лбу. Полное впечатление, будто вместо носа у меня желе.
   Я закрыл глаза и думал о них, о Гранте и Арте. Два раздавленных человека. Одного довели до насилия над собой, а другой обратил насилие против всего мира. «Бедняги, – подумал я, пожалуй, чересчур свысока, – у них не хватило стойкости справиться с тем, что разрушало их». Позднее мне пришлось вспомнить эту небрежную жалость.

   В следующую среду Питер Клуни приехал на скачки, пуская пузыри от счастья. Родился мальчик, жена чувствовала себя прекрасно, все виделось в розовом свете. Похлопывая жокеев по плечам, он утверждал, что мы не понимаем, чего лишены. Лошадь, с которой он работал, начинала среди фаворитов, но прошла плохо, однако это не испортило ему настроения.
   На следующий день он должен был участвовать в первом заезде и опоздал. Еще до того, как он появился, мы знали: он упустил свой шанс.
   Я стоял возле весовой, когда Питер наконец приехал за сорок минут до первого заезда. Он бежал по траве с озабоченным лицом. Его тренер отделился от группы людей, с которыми разговаривал, и пошел навстречу Питеру. Обрывки сердитых реплик долетали даже до меня.
   Питер прошмыгнул мимо меня, бледный, дрожащий, на вид больной, и, когда немного погодя я вернулся в раздевалку, он сидел на скамейке, спрятав лицо в ладони.
   – Что случилось на этот раз? – спросил я. – С женой все в порядке? И с малышом? – Я подумал, что он, должно быть, слишком увлекся, ухаживая за ними, и забыл о времени.
   – С ними все прекрасно, – несчастным голосом ответил он. – У нас теперь живет теща, она присматривает за ними. Я не опоздал… Каких-нибудь пять минут или около того… но… – Он встал и посмотрел на меня большими влажными глазами. – Вы не поверите, там опять был перегорожен выезд на шоссе, и мне снова пришлось объезжать даже дальше, чем в первый раз… – У него упал голос, когда я недоверчиво взглянул на него.
   – Неужели еще одна цистерна? – скептически спросил я.
   – Нет, машина. Старая машина, один из этих тяжелых старых «ягуаров». Он уперся носом в изгородь, передние колеса застряли в кювете, и он крепко завяз прямо поперек дороги.
   – И вы не могли заставить водителя убрать ее в сторону? – удивился я.
   – Не было никакого водителя. Абсолютно никого… И дверцы машины заперты, он поставил ее на ручной тормоз. Вонючий мерзавец! – Питер редко использовал такие сильные выражения. – Еще один человек ехал сзади, и мы вдвоем пытались столкнуть этот «ягуар», но абсолютно напрасно. Нам пришлось делать объезд в несколько миль, он ехал первым и вовсе не спешил… У него новая машина, и он боялся ее поцарапать.
   – Какая неудача, – сказал я совсем некстати.
   – Неудача! – в отчаянии воскликнул он, чуть не плача. – Это больше чем неудача, это… это ужасно… Я не могу себе позволить… я нуждаюсь в деньгах… – Он замолчал, несколько раз сглотнул, глубоко вздохнул. – Нам приходится много платить по закладной. Я и не знал, что на ребенка нужно столько денег. И жене пришлось оставить работу. Мы не предполагали… мы не рассчитывали иметь ребенка так скоро.
   Я живо вспомнил новое небольшое бунгало с дешевым голубым линолеумом, терракотовые половики домашней работы, голые стены и минимум мебели. У него машина, и теперь еще траты на ребенка. Я понял, что потеря десяти гиней гонорара за скачки была для семьи катастрофой.
   В тот день он не участвовал в других заездах и провел его, слоняясь возле весовой, чтобы быть на глазах у тренеров, если вдруг спешно понадобится замена. Он обводил всех взглядом отчаявшегося человека, и я чувствовал, что один этот взгляд отпугнул бы меня, будь я тренером. Только после пятого заезда он уехал, безработный и несчастный, и у каждого тренера, встретившего его, осталось впечатление, что с ним не все в порядке.
   Я видел, как он брел к автостоянке, и волна раздражения окатила меня. Почему он не может сделать хорошую мину при плохой игре, обратив свое несчастье в шутку? И почему он не оставил себе времени на всякие дорожные неожиданности, если опоздание стоило ему так дорого? И что за мрачные совпадения, которым надо было случиться дважды в одну неделю?
   Джеймс Эксминстер, улыбаясь, представил меня владельцу лошади. Мы обменялись обычными, ни к чему не обязывающими фразами. Третья на этой неделе лошадь Эксминстера, с которой я работал – средних лет, не подающая надежд, – сонно трусила по кругу. Я уже сумел оценить, как умело и ловко было поставлено дело у Эксминстера. Его лошади были хорошо вышколены и красиво снаряжены, в экипировке никогда не появлялось ничего случайного или второсортного. Об успехе и процветании говорили каждая попона с яркими инициалами, каждая высшего качества уздечка, каждая щетка, ведро и даже коновязь.
   На двух предыдущих скачках я работал с его лошадьми из второго состава, тогда как Пип Пэнкхерст занимал свое обычное место на лучших лошадях. Но скачки в четверг были мои, потому что Пип не мог участвовать из-за веса.
   Когда Пип узнал, что я работаю на некоторых лошадях из той же конюшни, он с ободряющей улыбкой посоветовал:
   – Если вес не должен превышать десяти стонов шести фунтов, скачки твои. А если нужно потяжелее, то и не пытайся!
   Я всю неделю почти ничего не ел и не пил и ухитрился сохранить нужный вес, меньше десяти стонов, что при моем росте требовало большого напряжения. Но доброе расположение Пипа этого стоило.
   Джеймс Эксминстер сказал:
   – Вначале надо держаться где-то в середине, после третьего препятствия смотрите, чтобы вас не слишком обошли, держитесь за четвертым. Лошади нужно время, чтобы набрать максимальную скорость. Постарайтесь идти за лидером, а там увидите, что можно сделать. Эта лошадь – великолепный прыгун, но она быстро выдыхается.
   Раньше он никогда не давал мне таких детальных инструкций. Я почувствовал дрожь возбуждения. Наконец я работал с лошадью, тренер которой не удивится, если она выиграет.
   Я буквально следовал его указаниям и подошел к последнему препятствию вровень с двумя другими лошадьми. Я поощрял старого скакуна со всей решительностью, на какую был способен. Он ответил мощным броском, который позволил ему еще в воздухе оставить позади других лошадей, и мы приземлились на добрых два корпуса впереди них. Я услышал стук копыт, когда другие лошади задевали препятствие, и в глубине души понадеялся, что они запнутся и потратят время на приземление. Эксминстер был прав, старый скакун не особенно спешил. Я дал ему восстановить равновесие после прыжка и направил прямо к финишному столбу. Я вообще не использовал хлыст, сосредоточившись на том, чтобы сидеть спокойно и не мешать ему, а он весело продолжал дистанцию и шел впереди на полкорпуса, когда мы прошли финишный столб. Прекрасный момент!
   – Хорошо, – бросил Эксминстер, будто это само собой разумелось. Победы были так привычны, что ничего не значили для него.
   Владелец был в восторге.
   – Здорово! Здорово! – повторял он, обращаясь сразу к лошади, Эксминстеру и ко мне. – Я никогда не думал, что он сможет, Джеймс, даже когда последовал вашему совету и нанял его.
   Я быстро взглянул на Эксминстера. Его пронзительные глаза насмешливо разглядывали меня.
   – Хотите работу? – спросил он. – Регулярную, вторым после Пипа.
   Я кивнул, набрал побольше воздуха и выдохнул:
   – Да… – Это «да» прозвучало будто хрип.
   Владелец скакуна засмеялся:
   – Удачная неделя для Финна. Джон Боллертон говорил мне, что Морис будет интервьюировать его в своей программе завтра вечером.
   – Да? – удивился Эксминстер. – Постараюсь посмотреть.
   Я пошел взвеситься и переодеться, и, когда вышел, Эксминстер дал мне очередной список лошадей. Он хотел, чтобы на следующей неделе с четырьмя из них работал я.
   – С этого дня, – сказал он, – я не хочу, чтобы вы принимали какие-либо предложения, не узнав сначала, нужны ли вы мне. Идет?
   – Да, сэр, – подтвердил я, стараясь не очень выказывать идиотский восторг, который испытывал. Но он и так видел. Он набил на таких делах руку. Его глаза сияли пониманием, дружелюбием и обещанием.
   Я позвонил Джоанне:
   – Как насчет того, чтобы поужинать вместе? Я хочу отпраздновать.
   – Что?
   – Победу. Новую работу. Мир со всем миром, – сообщил я.
   – Звучит так, будто ты уже отпраздновал.
   – Нет, – возразил я. – Опьянение, которое ты можешь услышать в моем голосе, означает, что на меня свалилась удача.
   Она засмеялась:
   – Тогда все в порядке. Где?
   – «Хенниберт».
   Это был маленький ресторанчик на Сент-Джеймс-стрит, где кухня была под стать адресу, а цены – под стать тому и другому.
   – О да! – воскликнула она. – Я приеду в золотой карете.
   – Я так и думал. Я заработал сорок фунтов за неделю и хочу часть потратить. И, кроме того, я голоден.
   – Ты не найдешь свободного стола.
   – Он уже заказан.
   – Сдаюсь. Буду в восемь.
   Джоанна приехала на такси, что польстило мне. Она любила гулять пешком. Она надела платье, которого я не видел прежде, – облегающее, прямое, из плотной темно-голубой ткани. При движении оно слабо мерцало. Волнистые волосы аккуратными локонами падали на шею, и темные тонкие линии, которыми она обвела веки, делали ее глаза большими, бездонными и таинственными. Головы всех мужчин повернулись к ней, когда мы вошли в зал, хотя она не была ни особенно хорошенькой, ни слишком эффектной, да и одета не так уж… Она выглядела… я сам удивился этому слову… интеллигентной.
   Мы ели авокадо под французским соусом, и бефстроганов со шпинатом, и клубнику осеннего урожая со сливками, и грибы, и свиную грудинку, и маслины. Пир после моего долгого птичьего рациона. Мы ели долго, и выпили бутылку вина, и сидели за кофе, и болтали с легкостью, которая свойственна дружбе, уходящей в детство. После долгой тренировки я научился скрывать от Джоанны мои совсем не братские чувства к ней. А скрывать их было необходимо, потому что я знал по прошлому опыту: если бы я заговорил о любви, она начала бы нервничать, прятать глаза и очень быстро нашла бы подходящий предлог, чтобы уйти. Если я хотел наслаждаться ее обществом, надо было принимать ее условия.
   Казалось, она искренне рада тому, что я буду работать для Джеймса Эксминстера. Хотя скачки и не интересовали ее, она ясно понимала, что это значит для меня.
   Я рассказал о телевизионной передаче.
   – Завтра? – спросила она. – Хорошо, я буду свободна и погляжу на тебя. Ведь ты ничего не делаешь наполовину, да?
   Я усмехнулся:
   – Это только начало.
   Я сам почти верил своим словам.
   Всю дорогу назад мы прошли пешком и остановились в темном дворе возле дверей. Я взглянул на нее. Это было ошибкой. Поднятое кверху лицо, свет звезд, отражавшийся в затененных глазах, темные волосы, растрепавшиеся при нашей прогулке, гибкая линия шеи, высокая грудь вблизи моей руки… От всего этого меня охватило невыносимое волнение, которое я подавлял весь вечер.
   – Спасибо, что пришла, – отрывисто бросил я. – Спокойной ночи, Джоанна.
   Она удивилась:
   – Разве ты не зайдешь выпить кофе… или что-нибудь еще?
   Или что-нибудь еще? Да.
   Я сказал:
   – Больше ничего не могу ни есть, ни пить. Кроме того… там Брайан…
   – Брайан в Манчестере на гастролях.
   Это было просто констатацией факта, не приглашением.
   – Ну все равно, думаю, мне лучше отправиться спать.
   – Хорошо. – Она ни капельки не была встревожена. – Ужин был великолепен, Роб, благодарю тебя.
   Она дружелюбно положила руку мне на плечо и улыбнулась, желая спокойной ночи, потом вставила ключ в дверь, открыла ее, махнула мне рукой, когда я обернулся, и хлопнула дверью. Клянусь, с силой, слишком громко. Слабое утешение.

Глава 5

   На телевидении меня встретили так, будто я был тем, кто в семье Финн называется ДВП – Довольно Важная Персона. Меня принял не последний чиновник, тем самым показав, что обо мне позаботились.
   Моя мать прекрасно разбиралась во всех различиях между Особо Важной Персоной и Довольно Важной Персоной и неизменно замечала каждую деталь в поведении чиновников, сопровождавших ее. Ее стремление быть всегда Особо Важной Персоной я чувствовал с самого раннего детства, и, когда я вырос, эта игра немало забавляла меня. И поскольку я долгие годы был СНВП (Совсем Не Важная Персона), то восприятие во мне обострилось. Через вертящуюся стеклянную дверь я вошел в большой вестибюль и спросил девушку, сидевшую за справочным столом, куда мне идти. Она любезно улыбнулась, показывая на стоявший рядом диван – мол, не присяду ли я. Я сел.
   – Мистер Финн здесь, Гордон, – сообщила она по телефону.
   Через десять секунд плотный молодой человек с веснушками, весь облик которого говорил о преуспеянии, стремительно появился в одном из коридоров.
   – Мистер Финн? – радостно воскликнул он, протягивая руку, которая высовывалась из белоснежной с золотыми запонками манжеты.
   – Да. – Я встал и пожал руку.
   – Рад видеть вас здесь. Я Гордон Килдэйр, помощник продюсера. Морис в студии, улаживает последние детали. Я предлагаю сначала немного выпить и съесть по сэндвичу. – Он повел меня по коридору, и мы вошли в маленькую безликую приемную. На столе стояли бутылки, бокалы и четыре блюда со свежими сэндвичами, выглядевшими весьма аппетитно.
   – Что вы будете? – гостеприимно спросил он, и его рука потянулась к бутылкам.
   – Спасибо, ничего.
   – Тогда, возможно, потом. – Он налил немного виски, добавил содовой, поднял бокал и, улыбаясь, проговорил: – Удачи вам. Вы первый раз на телевидении?
   Я кивнул.
   – Самое важное быть естественным. – Он выбрал сэндвич с лососиной и принялся жевать.
   Двери открылись, и вошли еще двое мужчин. Они представились как Дан такой-то и Пол такой-то. Они были одеты чуть менее тщательно, чем Гордон Килдэйр, которому явно уступали по значению. Они тоже взяли по сэндвичу, наполнили бокалы виски с содовой, пожелали мне удачи и посоветовали быть естественным.
   Затем стремительно вошел Морис Кемп-Лоур в сопровождении пары помощников в спортивных куртках.
   – Привет, старина! – воскликнул он и тепло пожал мне руку. – Рад видеть вас здесь вовремя. Гордон позаботился о вас? Все в порядке? Как насчет того, чтобы выпить?
   – Сейчас не стоит, – отказался я.
   – О? Ну хорошо. Может, потом? Вы получили лист с вопросами, вам все ясно?
   Я кивнул.
   Помощники Кемп-Лоура принялись за еду. Меня вдруг осенило, что закуска, предназначенная для участников передач, вероятно, заменяет им ужин.
   Раздался телефонный звонок. Гордон поднял трубку, выслушал и кратко сообщил своему шефу:
   – Он здесь, Морис.
   Кемп-Лоур вышел первым, за ним последовали Гордон и то ли Дан, то ли Пол, они выглядели почти одинаково. Им предстояла более важная встреча Я улыбнулся, подумав, что бы сказала моя мать.
   Я лениво размышлял, кто бы мог быть другой гость и знаю ли я его. На пороге появилась почтительная спина Кемп-Лоура, который держал дверь, чтобы гость вошел первым. Вперед двинулись живот и очки. Мистер Джон Боллертон позволил ввести себя в комнату.
   Кемп-Лоур представил ему всех своих помощников и добавил:
   – Роб Финн, которого вы, наверное, знаете?
   Боллертон холодно кивнул в мою сторону, стараясь не встретиться со мной глазами. Очевидно, ему было неприятно, что я видел, как его рвало возле трупа Арта, и, по-видимому, он знал, что я не скрыл этого от других жокеев.
   – Думаю, пора идти в студию, – предложил Кемп-Лоур, вопросительно взглянув на Гордона. Тот кивнул.
   Проходя мимо стола, я заметил, что на блюдах ничего не осталось, кроме крошек и мятых листьев салата.
   В маленькой студии на небольшом, покрытом ковром возвышении стояли три низких кресла и чайный столик.
   Кемп-Лоур подвел Боллертона и меня к возвышению.
   – Нам надо выглядеть как можно естественнее, – ласково объяснил он. – Будто мы только что вместе пообедали и теперь беседуем за кофе, бренди и сигарами.
   Он попросил Боллертона сесть в левое кресло, меня – в правое и сам занял место посредине. Впереди, чуть сбоку, стоял монитор с темным экраном, и полукругом выстроилась батарея камер с направленными в нашу сторону пугающими черными объективами.
   Гордон и его помощники проверили свет, поначалу слепивший нас, затем звук. Когда Гордон удостоверился, что все в порядке, он обратился к нам:
   – Вам всем нужен грим. Морис, вы, как всегда, справитесь сами? Мистер Боллертон и мистер Финн, я покажу вам, где гримерная, прошу за мной.
   Он повел нас в маленькую комнату в другом конце студии, где нас встретили ослепительными улыбками две девушки в ярко-розовых комбинезонах.
   – Это не займет много времени, – заверили они, втирая в наши лица темный крем. – Чуть затенить под глазами… вот так. Теперь припудрить… – Они окунули ватные тампоны в пудру, осторожно стряхнули лишнюю. – Вот и все.
   Я посмотрел в зеркало. Грим смягчил и сгладил линии лица и неровности кожи. Меня это совсем не заботило.
   – Грим нужен для того, чтобы выглядеть естественнее и здоровее, – убеждали нас девушки.
   Боллертон нахмурился и пожаловался, что одна из них припудрила ему залысины. Девушка деликатно вставила:
   – Иначе они бы чересчур блестели, понимаете? – И она слегка похлопала его по голове ватным тампоном.
   Он поймал мой насмешливый взгляд и от ярости побагровел под гримом. Несомненно, он не разделял сочувственные шутки в свой адрес, о чем мне следовало бы знать. Я вздохнул. Оба раза, когда я видел его, он представал в невыгодном свете, и, хотя мне очень не хотелось вызвать его раздражение, казалось, будто я специализируюсь на этом.
   Мы вернулись в студию, и Кемп-Лоур жестом показал, чтобы мы заняли свои места в креслах на возвышении.
   – Я расскажу вам о порядке передачи. После музыкальной заставки я буду говорить с вами, Джон, о том, что мы обсудили. Потом Роб расскажет о жизни, которую приходится вести жокею. У нас есть несколько кадров, показывающих вас на скачках, мы их используем как иллюстрацию, и как раз тут я планирую начать наше интервью. Вы все увидите на этом экране. – Он показал на монитор. – В последние несколько минут, Джон, у вас есть возможность прокомментировать то, что скажет Роб. В заключение вы оба добавите несколько слов. Увидим, как все пойдет. Итак, самое главное – говорить естественно. Я всегда утверждаю, что слишком много репетиций портят программу, но это значит, что в следующие четверть часа большая доля успеха зависит от вас. Я уверен, что вы оба будете великолепны.
   Он закончил речь ободряющей улыбкой, и я действительно чувствовал, как переливается в меня его уверенность.
   Голос прокричал:
   – Две минуты!
   Ослепительно вспыхнули прожекторы. На мгновение монитор показал крупным планом кофейные чашки на столе, затем следующий кадр – мультипликационная картинка, рекламирующая бензин. Зазвучала музыка, мы были в прямом эфире.
   Я посмотрел на монитор. На нем без слов шла реклама мыльных хлопьев. В студии царило гробовое молчание. Все ждали. Кемп-Лоур подготовил свою знаменитую улыбку и глядел прямо в темный объектив. На десять секунд улыбка застыла на лице без движения. На мониторе сверхкрупным планом галопировали лошади. Гордон резко бросил руку вниз. На камере перед Кемп-Лоуром зажегся красный глазок, и его приятный, задушевный голос зазвучал в миллионах гостиных.
   – Добрый вечер… Сегодня я собираюсь представить вам двух человек. Они оба тесно связаны с национальными скачками, но видят их и говорят о них с противоположных полюсов. Один – мистер Джон Боллертон… – Кемп-Лоур в превосходной степени аттестовал Боллертона, хотя явно перестарался. В Национальном охотничьем комитете сорок девять других членов, включая отца Кемп-Лоура, и все они по крайней мере так же активны и так же преданы конному спорту, как толстый человек, который сейчас наслаждается лестной оценкой комментатора.
   Искусно ведомый Кемп-Лоуром, он рассказывал о своих обязанностях распорядителя скачек.
   Я наблюдал за ним в монитор и вынужден был признать, что на экране он выглядел солидным, рассудительным, ответственным человеком, чувствующим свою правоту. Агрессивная роговая оправа придавала ему на экране авторитетность, и его обычно мрачное лицо казалось скорее открытым и добродушным. Никто из тех, кто смотрел спектакль Кемп-Лоура, не заподозрил бы, что Боллертон надутый тупица, каким мы его знали по скачкам. И тут я вдруг понял, как телепередачи помогли ему собрать голоса на выборах в Национальный охотничий комитет.
   Раньше, чем я ожидал, Кемп-Лоур повернулся ко мне. Я конвульсивно сглотнул. Он улыбался в камеру.
   – А теперь, – начал он с видом человека, который готовит другому подарок, – я представлю вам Роба Финна, молодого жокея стипль-чеза, который пока находится на старте спортивной карьеры. Он никогда не побеждал на крупных скачках и не работал ни с одной знаменитой лошадью. Потому-то я и пригласил его сегодня на встречу с вами, чтобы он помог нам чуть-чуть понять, как выглядят попытки проложить себе дорогу в спорте с такой высокой конкуренцией.
   Красный глазок зажегся на камере, направленной на меня. Я слабо улыбнулся. Язык прилип к нёбу.
   – Сначала, – продолжал он, – мы посмотрим кадры, показывающие Финна в действии. Он в белой кепке, четвертый от конца.
   Мы все уставились в монитор. Меня легко было заметить. Кадры показывали одну из первых моих скачек, и они жестоко раскрывали мою неопытность. В течение нескольких секунд, что продолжался фильм, белая кепка отодвинулась на два места назад. Лучшую иллюстрацию к теме жокея-неудачника трудно было бы подобрать.
   Кадры исчезли с экрана, и Кемп-Лоур, улыбаясь, заговорил:
   – Теперь расскажите нам, как вы начинали и как вы решили стать жокеем.
   – Я знал трех фермеров, которые сами тренировали своих лошадей, и я попросил их дать мне шанс испытать себя на скачках.
   – И они согласились?
   – В конце концов да. – Я мог бы добавить, что пообещал им отдать гонорар и не просить никакого возмещения расходов, но метод, который я использовал для убеждения фермеров, владельцев лошадей, был прямым нарушением правил.
   – Обычно, – прокомментировал Кемп-Лоур, поворачиваясь к камере, и красный глазок моментально зажегся на ней, – жокей на скачках начинает или как любитель в стипль-чезе, или как ученик на скачках без препятствий. Но как я понимаю, вы, Роб, не воспользовались ни одним из подобных путей?
   – Нет, не воспользовался, – ответил я. – Я начинал слишком старым, чтобы быть учеником, и я не мог быть любителем, потому что, объезжая лошадей, зарабатывал на жизнь.
   – Как конюх?
   Слова прозвучали в форме вопроса, но интонация ясно показывала: он ждет, что я скажу «да». Между прочим, такое признание в королевстве скачек считалось унизительным.
   – Нет, – возразил я.
   Он ждал, пока я продолжу, брови у него поднялись и выражали удивление или даже опасение. «Ну, – подумал я, – вы не стали слушать меня, когда я сказал, что едва ли можно меня представить как типичный случай, и, если я отвечаю не так, как вы ожидали, это полностью ваша вина».
   – Видите ли, я уезжал на несколько лет из Англии, бродил по свету. Главным образом в Австралии и Южной Америке. Чаще всего я нанимался пастухом. Но год провел в Новом Южном Уэльсе, работая помощником в странствующей труппе родео. Десять секунд на брыкающемся мустанге – это что-нибудь да значит! – усмехнулся я.
   – О! – Брови поднялись еще, наступила заметная пауза, прежде чем он сказал: – Как интересно. – Слова прозвучали так, будто именно это он и предполагал. Он продолжал: – Я хотел бы, чтобы у нас было больше времени послушать о ваших приключениях, но я собирался представить зрителям финансовую сторону жизни жокея в вашем положении… Жокея, пытающегося заработать на одной или двух скачках в неделю. Ваш гонорар десять гиней за один раз, не так ли?
   Он напирал на самое больное место. Мои финансовые дела выглядели не слишком хорошо: расходы на дорогу, плата служителям, замена экипировки и тому подобное. Выходило, что мой доход в последние два года был меньше, чем я мог бы заработать, например, как водитель почтового фургона, и будущее не обещало мне заметных улучшений. Я почти почувствовал, как у зрителей, глядевших на меня, появилась мысль: какой дурак.
   Кемп-Лоур почтительно обратился к Боллертону:
   – Джон, какие бы вы хотели сделать комментарии к тому, что мы услышали от Роба?
   Злобное удовольствие явно проскользнуло во властолюбивой улыбке Боллертона.
   – Все эти молодые жокеи слишком много жалуются, – заговорил он хриплым голосом, совершенно забыв, что я вообще не жаловался. – Если они плохо выполняют свою работу, почему они рассчитывают, что им будут хорошо платить? Владельцы скаковых лошадей не хотят тратить деньги и лишать своих лошадей шанса, нанимая жокея, которому не доверяют. Я говорю так потому, что знаю, я сам владелец.
   – Гм… конечно, – проговорил Кемп-Лоур. – Но ведь каждый жокей должен когда-то начать? И всегда есть довольно много людей, которые никогда не достигнут высшего уровня, но им тоже надо зарабатывать на жизнь и содержать семью.
   – Им лучше пойти на фабрику и получать хорошую зарплату, стоя у конвейера, – грубовато пошутил Боллертон, но слова его звучали вполне благоразумно. – Если они не могут примириться с фактом, что они неудачники, и не плакаться, как они бедны, тогда им надо вообще оставить скачки. Но немногие бросили скачки, – добавил он с недоброй усмешкой, – потому что им нравится носить яркую шелковую форму. Когда они проходят, люди оглядываются на них, и это льстит их мелкому самолюбию.
   Где-то в глубине студии пронесся вздох после такого неджентльменского удара ниже пояса, и уголком глаза я заметил, что на камере, направленной на меня, зажглось красное пятнышко. Какое выражение на моем лице схватила камера в первый момент, я не знаю, но я расплылся в улыбке, обращенной к мистеру Боллертону, в такой нежной, одобрительной и прощающей, что она заставила слегка улыбнуться даже его. Мне не так трудно было улыбаться, потому что я знал: яркая шелковая форма скорее стесняла меня, чем доставляла удовольствие.
   Кемп-Лоур повернулся ко мне:
   – И что вы скажете на это, Роб?
   Я заговорил искренне и страстно:
   – Дайте мне лошадь и возможность участвовать на ней в скачках, и мне совершенно все равно, шелковая форма на мне или… или… пижама. Мне совершенно все равно, есть зрители или нет. Мне совершенно все равно, заработаю ли я много денег, или сломаю себе шею, или буду голодать, чтобы сбросить вес. Меня интересуют только скачки… скачки и победа, если я смогу.
   Наступило короткое молчание.
   – Мне трудно это объяснить, – добавил я.
   Они оба уставились на меня. Джон Боллертон выглядел так, будто раздавленная оса ожила и ужалила его, и прежняя враждебность перешла в явную озлобленность. А Кемп-Лоур? Выражение его лица я вообще не мог понять. Прошло несколько секунд, прежде чем он спокойно повернулся к камере и знакомая улыбка опять проскользнула на свое место, но я ощутил, как что-то важное зреет в них обоих, и испытал странное беспокойство, не имея ни малейшего понятия, что это такое.
   Кемп-Лоур начал обычный обзор скачек следующей недели и быстро закончил программу традиционными словами:
   – До встречи в пятницу в это же время…
   Изображение на мониторе пропало вместе с улыбкой Кемп-Лоура и сменилось рекламой мыла.
   Гордон, сияя, шагнул вперед:
   – Очень хорошая программа. Все прошло прекрасно. Именно то, что они любят. Острый спор. Прекрасно, прекрасно, мистер Боллертон, мистер Финн. Великолепно. – Он пожал нам обоим руки.
   Кемп-Лоур стоял, потягиваясь и улыбаясь.
   – Прекрасно, Джон. Прекрасно, Роб. – Он нагнулся, взял бокал бренди и протянул мне. – Выпейте, – сказал он, – вы заслужили. – Он тепло улыбался, расслабившись и сбросив напряжение.
   Я улыбался в ответ и пил бренди, все время думая о том, как искусен он в своем деле. Побудив Боллертона подколоть меня, он выудил крик души, который услышали несколько миллионов чужих людей, хотя я никогда бы не признался в этом даже самому близкому другу.
   Несмотря на поздравления, щедро, хотя и незаслуженно обрушившиеся на Боллертона и на меня, я испытывал больше опасений, чем перед началом передачи. Почему – я так и не мог понять.

Глава 6

   Три недели и день спустя после передачи Пип Пэнкхерст сломал ногу. Его лошадь упала на последнем препятствии второго заезда. В серую дождливую субботу середины ноября произошло событие, которое вывело из строя на оставшуюся часть сезона чемпиона стипль-чезов.
   Санитары из «скорой помощи» долго не могли перенести Пипа с поля в машину, потому что острая голенная кость прорвала тонкую кожу сапога и зловеще, как стрела, торчала из отверстия. Наконец – как мне потом сказал один из них, когда Пип потерял сознание, – они ухитрились поднять его на носилки.
   Со своего места я видел только взмахи белого флага, машину «скорой помощи», подпрыгивающую на ухабистом грунте, и неподвижную фигуру Пипа на траве. Было бы неправдой сказать, что я спускался в весовую со спокойным сердцем. Как бы искренне я ни сочувствовал Пипу, от слабой надежды, что я могу занять его место в следующем заезде, пульс у меня взлетал и падал.
   Это был главный заезд дня, главный заезд недели, стипль-чез на три мили с богатым призом, установленным пивоваренной фирмой. Приз привлек множество владельцев знаменитых лошадей, и будущие скачки обсуждались на спортивных страницах всех ежедневных газет. Лошадь Пипа, принадлежавшая лорду Тирролду – звезда конюшни Эксминстера, мускулистый шестилетний каурый холощеный жеребец, – обладала всеми качествами, чтобы стать чемпионом, и лучшие годы ее были впереди. Пока жеребец ходил в обещающих. Звали его Темплейт.
   Я вошел в весовую и увидел Джеймса Эксминстера, который разговаривал с близким другом Пипа и тоже ведущим жокеем. Тот качал головой, и через комнату я видел по губам, что он говорил «Нет, я не могу».
   Эксминстер медленно обернулся и окинул взглядом лица. Я тихо стоял и ждал. Оглядев всех, он заметил меня. Он разглядывал меня без улыбки, размышляя. Затем глаза его передвинулись влево и сфокусировались на ком-то еще. Он принял решение и быстро прошел мимо меня.
   Интересно, на что я надеялся? Я работал для него всего четыре недели. Три победы. И дюжина обычных заездов. Две недели назад я снял угол в деревне рядом с его конюшней и каждое утро тренировался на его лошадях, но все же я оставался новичком, не знаменитостью, жокеем-неудачником из телевизионной передачи. Безутешный, я направился к дверям раздевалки.
   – Роб, – произнес голос возле моего уха, – лорд Тирролд говорит, что вы можете участвовать в заезде на его лошади. Вам надо бы сказать служителю Пипа – он принесет форму.
   Я полуобернулся. Они стояли рядом, двое высоких мужчин, и оценивающе глядели на меня, понимая, что дают мне шанс на всю жизнь, но не уверенные, что я воспользуюсь им.
   – Да, сэр, – сказал я и направился в раздевалку, чувствуя головокружение и едва веря тому, что услышал.
   Ни Эксминстер, ни лорд Тирролд не дали мне в паддоке никаких указаний, как пройти дистанцию. Они были слишком озабочены состоянием Пипа: вид его раздробленной ноги поглотил все их внимание и расстроил.
   Эксминстер лишь произнес:
   – Постарайтесь, Роб, как можете.
   И лорд Тирролд с несвойственной такому дипломатичному человеку бестактностью мрачно проговорил:
   – Утром я поставил сто на Темплейта, да ладно, теперь уже, полагаю, поздно отменять ставку. – Но, заметив мое горестное изумление, он добавил: – Прошу прощения, Роб, я уверен, вы пройдете великолепно.
   Но его слова прозвучали неубедительно.
   Приняв гибкий и меняющийся по обстоятельствам план скачки, я сосредоточился на том, чтобы держать Темплейта четвертым в заезде из двенадцати участников. Оставаясь сначала немного позади, я сохранял его силы для финиша. И, кроме того, если вести скачку первым, не увидишь, что делают остальные, кто может стать соперником. Темплейт сам ко второму препятствию подошел третьим, я еще не оказывал на него никакого нажима. Возле последнего я направил его на край скаковой дорожки, чтобы он мог видеть все впереди, и поощрил его. Его шаг моментально ускорился. Он взлетел так далеко от препятствия, что у меня на секунду упало сердце: я был уверен, что он приземлится на него, но я недооценивал его силу. Темплейт приземлился на несколько ярдов впереди препятствия, сам восстановил равновесие, не запнувшись, и устремился вперед к финишному столбу.
   Одну из лошадей, которая шла чуть впереди, мы обогнали в прыжке. Оставалось обойти только гнедого. Только фаворита, выбранного критиками, публикой и прессой. «Не так зазорно, – мелькнуло у меня в голове, – уступить фавориту».
   Я вдавил колени в бока Темплейта и два раза стегнул его хлыстом. Я понял, что ему нужен был только сигнал. Каждой унцией тела он устремился вперед, вытянув шею. Я чуть не стоял, сжимая его коленями, и двигался в его ритме, держа хлыст и боясь помешать ему. За пять шагов до финиша он был на голову впереди и так и миновал его.
   Я был так измучен, что едва мог спрыгнуть с седла. Когда мы пришли на площадку, где расседлывают лошадей, раздались одобрительные восклицания и комплименты, но я чувствовал себя слишком слабым и вялым, чтобы радоваться им. Ни одна скачка раньше не отнимала у меня столько сил. И ни одна так много не давала.
   От удивления лорд Тирролд и Эксминстер выглядели почти подавленными.
   – Отлично, Роб! – Зубы Эксминстера блеснули в улыбке.
   – Это удивительная лошадь! – с жаром воскликнул я.
   – Да, – согласился лорд Тирролд, – он удивительный. – И потрепал потемневшую от пота шею Темплейта.
   Эксминстер сказал:
   – Не болтайтесь тут, Роб, идите и взвесьтесь. У вас мало времени. Вы участвуете в следующей скачке и еще в одной после нее.
   Я посмотрел на него.
   – Ну а чего вы ждали? Пип, очевидно, пролежит еще несколько месяцев. Я взял вас вторым после него, и вы будете заменять его, пока он не вернется.
   – Некоторые люди и после дезинфекции пахнут лавандой, – выдал Тик-Ток очередное изречение.
   В конце дня он ждал, пока я переоденусь.
   – Шесть недель назад ты выпрашивал лошадей. Потом ты даже на телевидение явился как неудачник. Но ты заставил понять, что ты не неудачник. Воскресные газеты пишут о тебе в спортивных колонках, и в «Таймс» с удовольствием излагают твой символ веры. Теперь ты из дублеров переходишь в звезды. И все вполне прилично. Три победы в один день. Вот это азарт, это нерв.
   – Что взлетает вверх, должно упасть вниз. Ты потом подберешь осколки, – усмехнулся я.
   Завязав галстук и пригладив волосы, я посмотрел в зеркало на глупую улыбку, которую не мог стереть с лица. «Такие дни, как сегодня, бывают совсем не часто», – подумал я.
   – Пойдем лучше навестим Пипа, – предложил я.
   – Идет, – согласился Тик-Ток.
   Нам удалось побыть у Пипа всего несколько минут. Он лежал, накрытый одеялом до подбородка, в одноместной палате, нога подвешена в специальной люльке. Проворная сестра сообщила, что через минуту его увезут в операционную и что пациента не надо беспокоить: он уже принял нужные для операции лекарства.
   – Привет! – Вот почти все, что мы сказали ему.
   Пип выглядел ужасно бледным, и глаза у него были затуманены. Но слабым голосом он спросил:
   – Кто выиграл большие скачки?
   – Темплейт, – ответил я почти извиняющимся тоном.
   – Вы?
   Я кивнул. Он слабо улыбнулся:
   – Теперь у вас будет много лошадей для работы.
   – Я сохраню их тепленькими для вас. Вы не пробудете тут долго.
   – Три проклятых месяца. – Он закрыл глаза. – Три проклятых месяца.
   Сестра вернулась с каталкой и двумя санитарами. Мы подождали в холле и видели, как они провезли Пипа к открытому лифту.
   – С таким переломом он пробудет тут не меньше четырех месяцев, – заметил Тик-Ток. – Как раз в марте к Челтенхему выйдет. Самое время, чтобы отобрать у тебя всех лошадей и лишить шанса участвовать в Больших национальных скачках и Золотом кубке.
   – Ну и что ж, – не согласился я. – Всего лишь восстановится справедливость. Что-нибудь может случиться и раньше.
   Наверное, Эксминстеру нелегко было убедить некоторых владельцев, что я способен занять место Пипа, и вначале я работал не со всеми лошадьми его конюшни. Но проходила неделя за неделей, и я невероятно шел в гору. Эксминстер все меньше и меньше привлекал других жокеев. В день я участвовал в трех или четырех скачках и возвращался в деревенскую берлогу удовлетворенный и выжатый как лимон, но наутро просыпался полный энергии и желания снова оказаться на ипподроме. Постепенно я даже привык побеждать, для меня перестали быть чудом восхищение владельцев или мой портрет в спортивных газетах.
   Я начал зарабатывать довольно много денег, но тратил мало. Где-то в глубине сознания всегда оставалась мысль, что такое процветание временно. Пип поправлялся. Тем не менее Тик-Ток и я решили купить машину на двоих, подержанный кремовый «мини-купер». Нам порекомендовал его как выгодную покупку друг Тик-Тока, владевший гаражом.
   – Еще пару леопардовых шкур на сиденья и пару блондинок, – заявил Тик-Ток, вытирая пыль с маленькой машины, припаркованной возле моей берлоги, – и мы будем похожи на элегантных представителей человеческого рода с рекламы в «Тетлере». – Он поднял капот и сунул нос в мотор. – Какой прекрасный дизайн!

   Пока Бог подбрасывал мне удачу за удачей, у других дела шли все хуже.
   Грант не извинился и не дал никаких объяснений, за что он ударил меня, но с того дня фактически не сказал мне ни единого слова и перестал пользоваться моими вещами. Не уверен, что это меня огорчало. Он все больше и больше замыкался в себе. Неукротимая ярость бушевала в нем, и все больше деревенело его тело и теснее сжимались губы. Он не выносил, если кто-нибудь дотрагивался до него даже случайно, и угрожающе оборачивался, если кто-то натыкался на него в раздевалке. Моя вешалка на большинстве скачек по-прежнему была рядом с его, невозможно было избежать столкновений в таком тесном пространстве, и, если я нечаянно толкал его, взгляд, которым он окидывал меня, был полон ненависти.
   Он не только со мной перестал разговаривать. Он вообще замолчал. Тренеры и владельцы, еще нанимавшие его, не могли обсудить с ним план скачки или объяснить, что произошло, после ее окончания.
   Довольно странно, но мастерство Гранта не ухудшилось вместе с характером. Он работал так же жестко, как обычно, но мы видели, что он начал вымещать ярость на лошадях, и дважды за ноябрь распорядители вызывали его для объяснений «за неумеренное использование хлыста». Не говоря уже о том, что каждая лошадь приходила к финишу с красными рубцами на боках.
   Извержение вулкана произошло однажды холодным днем на стоянке машин в Варвике. Я задержался после скачек, потому что выиграл последний заезд, и ликующий владелец, один из моих друзей-фермеров, повел меня в бар. Тик-Ток уехал на другие соревнования, и «мини-купер» был в моем распоряжении. Когда я вышел, на стоянке маячил «мини-купер», рядом с ним стояла еще одна машина и два или три автомобиля в следующем ряду.
   Я шел к «мини», радуясь победе и восторгу моего друга-фермера, потому, наверно, и не заметил Гранта. Домкрат поддерживал ось черного автомобиля, а он стоял на коленях рядом и держал в руке запасное колесо.
   Он заметил, как я улыбаюсь, и мысль, что я смеюсь над проколотой шиной, взбесила его. Я впервые увидел, как бесконтрольная ярость может исказить лицо человека. Грант вскочил и стоял неподвижно, плотная фигура воинственно сгорбилась, сильные плечи напряглись под пальто, руки висели по бокам. Вдруг он нагнулся и выхватил из кучи инструментов монтировку. Не сводя с меня глаз, он рассекал ею воздух.
   – Если хотите, я помогу вам с этим проколом, – мягко предложил я.
   В ответ он сделал шаг в сторону, размахнулся, будто собирался рубить дрова, и ударил по заднему стеклу «мини-купера». Стекло с треском разлетелось и зазвенело по стенкам салона, из рамы торчал только острый треугольный осколок.
   У нас с Тик-Током машина была всего три недели. Злость поднялась во мне мгновенной горячей волной, и я сделал шаг, чтобы спасти от дальнейшего разрушения свою самую ценную собственность. Он обернулся ко мне и снова поднял монтировку.
   – Не будьте ослом, Грант, – решительно сказал я. – Бросьте эту штуку и давайте вместе поменяем колесо.
   – Вы! – выкрикнул он. – Вы отняли у меня работу!
   Глаза над высокими скулами налились кровью. Большие ноздри сияли, будто черные ямы. Он размахнулся и занес руку над моей головой.
   В эту минуту я подумал, что он, должно быть, действительно сошел с ума, потому что, если бы он попал, он наверняка убил бы меня и у него не было никакой надежды удрать в стоявшей рядом машине без колеса. Но он не способен был думать.
   Я увидел занесенную над моей головой руку и, прежде чем она опустилась, успел увернуться. Монтировка просвистела мимо правого уха. Его рука вернулась в прежнее положение, и он опять целился в меня. Я нырнул у него под мышкой, и на этот раз, когда он замахнулся, его туловище оказалось открытым. Я сделал шаг и ударил изо всех сил кулаком ему под ребра. Он замычал, когда воздух с силой вырвался из легких, рука с монтировкой упала, голова дернулась вперед. Я чуть отклонился вправо и ударил его ребром ладони сбоку по шее. Он упал на колени и, слабея, пополз по траве. Я вынул монтировку из разжавшихся пальцев, положил ее вместе с другими инструментами в ящик и засунул все в багажник его машины.
   Становилось очень холодно, ранние сумерки превратили все цвета в черный и серый. Я присел на корточки возле Гранта. Он был почти без сознания, тяжело дышал и слегка постанывал. Я нагнулся к его уху и спросил, будто продолжая разговор:
   – Грант, почему вас уволил Эксминстер?
   Он что-то пробормотал, но я не расслышал. Я повторил вопрос. Он молчал. Я вздохнул и выпрямился. Оставался лишь маленький шанс.
   Вдруг он отчетливо произнес:
   – Он сказал, что я передавал информацию.
   – Какую информацию?
   – Передавал информацию, – повторил он не так ясно.
   Я нагнулся и переспросил:
   – Какую информацию?
   Хотя губы у него шевелились, он ничего больше не сказал.
   Я решил, что не могу уехать и оставить его лежать тут на холоде. Я опять вынул инструменты, разложил их на траве, поставил целое колесо и затянул гайки.
   Потом накачал шину, вытащил домкрат и бросил его вместе с проколотым колесом в багажник.
   Грант еще не совсем пришел в сознание. Я знал, что не настолько сильно ударил его, чтобы он так долго не приходил в себя, и мне пришло в голову, что, вероятно, его затуманенный мозг нашел спасительный путь спрятаться от реальности. Я нагнулся, потряс его за плечо и позвал по имени. Он открыл глаза. И на секунду показалось, будто улыбается прежний Грант, но затем обида и горечь снова овладели им, как если бы он вспомнил, что случилось. Он выглядел отчаянно уставшим, полностью выжатым.
   – О боже, – проговорил он, – о боже! – Его слова прозвучали как настоящая молитва, и сошли они с губ, которые обычно не задумываясь проклинали.
   – Если бы вы обратились к психиатру, – сочувственно заметил я, – он мог бы что-то посоветовать вам.
   Он не ответил, но и не сопротивлялся, когда я помог ему сесть в «мини-купер». Он бы не смог вести машину, и никого не было поблизости, чтобы довезти его до дома. Я спросил, где он живет, он объяснил. Его машине на стоянке ничего не грозило, и я предложил ему завтра забрать ее. Он молчал.
   К счастью, он жил всего в тридцати милях от ипподрома, и я довез его, куда он сказал. В окнах безликого дома на две семьи на окраине маленького сельского городка свет не горел.
   – Вашей жены нет дома? – спросил я.
   – Она ушла от меня, – бросил он отсутствующим тоном. Затем на щеках вздулись желваки, и он закричал: – Не суйте нос в… чужие дела! – Он толкнул дверцу машины, выбрался наружу и с грохотом захлопнул ее. – Убирайтесь вместе с вашим благополучием и… Мне не нужна ваша помощь, вы…
   Казалось, его обычное состояние вернулось, оно вызывало жалость, но не было никакого смысла оставаться и выслушивать его проклятия. Я включил мотор и отъехал. Но, не проехав и полмили, я нехотя пришел к заключению, что ему не стоит оставаться одному в пустом доме.
   Я находился в центре маленького городка, где в ярко освещенных магазинах уже были заперты двери. Я остановился и спросил пожилую женщину, где можно найти доктора. Она указала большой дом на тихой стороне улицы. Я припарковался и позвонил.
   Появилась хорошенькая девушка.
   – Прием с шести, – сказала она и попыталась закрыть дверь.
   – Если врач там, позвольте мне поговорить с ним, – быстро вставил я.
   – Хорошо, – согласилась она и ушла. Немного погодя вышел молодой круглолицый, внушающий доверие человек, жующий кусок шоколадного торта с кремом. Его лицо выражало безропотный интерес. Такое выражение бывает у врачей, выполняющих долг в нерабочее время.
   – Вы, случайно, не лечите Гранта Олдфилда? – спросил я. «Если Грант и не его пациент, – подумал я, – то он подскажет мне, к кому обратиться».
   Но доктор сразу же сказал:
   – Да. Что, он опять упал?
   – Мм… нет. Не будете ли вы любезны поехать и посмотреть его?
   – Сейчас?
   – Да, пожалуйста. Он… мм… его стукнуло на скачках.
   – Полминуты, – проговорил доктор и вошел в дом. Почти тотчас он вновь появился с врачебным чемоданчиком и еще одним куском торта. – Вы не довезете меня? Чтобы не тратить время, а то мне надо выводить машину из гаража, а тут рукой подать.
   Едва мы сели в «мини-купер», как он спросил о разбитом заднем стекле: вопрос не праздный, потому что пронизывающий ветер леденил нам шеи. Я рассказал, как Грант разбил стекло, и объяснил, каким образом мне удалось привезти его домой.
   Он слушал молча, слизывая крем с куска торта. Затем спросил:
   – Почему он набросился на вас?
   – По-видимому, он убежден, что я отнял у него работу.
   – А вы отняли у него работу?
   – Нет, – возразил я. – Он потерял ее на месяц раньше, чем предложили мне.
   – Вы тоже жокей? – спросил он, глядя на меня с любопытством. Я кивнул и назвал свою фамилию. Он сообщил, что его фамилия Парнелл. Я сбросил скорость, и мы остановились у дома Гранта. В окнах по-прежнему не горел свет.
   – Я оставил его тут меньше десяти минут назад, – сказал я, когда мы шли по дорожке к входной двери. Едва видимый в свете уличного фонаря маленький садик выглядел запущенным и печальным, на заросших травой клумбах торчали засохшие цветы. Мы позвонили в дверь. Никакого результата. Мы позвонили снова. Доктор доел торт и облизал пальцы.
   Что-то в темноте зашелестело на дорожке сада. Доктор вынул фонарь в форме карандаша, каким обычно врачи освещают глаз или горло пациента, и направил его тоненький луч на кусты жасмина, растущие вдоль забора. Свет выхватил из темноты несколько жалких кустов роз, заглушенных некошеной травой. Но в углу забора острый луч света наткнулся на силуэт сгорбившегося человека. Он сидел на земле, прижавшись спиной к забору, обхватив руками голову и упираясь подбородком в колени.
   – Пойдем, старина, – ободряюще сказал доктор и поднял его на ноги. Он ощупал карманы Гранта, нашел связку ключей и вручил мне. Я отпер входную дверь и включил в прихожей свет. Доктор привел Гранта, и мы вошли в комнату, которая оказалась столовой. Все было покрыто толстым слоем пыли.
   Грант бессильно рухнул на стул и положил голову на грязный обеденный стол. Доктор осмотрел его, пощупал пульс, поднял глазное веко, пробежался руками вокруг шеи и выступавших скул. Грант раздраженно откинулся, когда пальцы Парнелла коснулись того места, куда я ударил его, и сердито пробормотал:
   – Убирайтесь вон, убирайтесь вон.
   Парнелл отступил на шаг и пожевал губами.
   – Насколько я вижу, никаких физических повреждений у него нет, разве что онемела шея. Нам лучше уложить его в постель, я дам успокоительное, а утром организую, чтобы его осмотрел тот, кто сможет определить, что с ним происходит. Если будут какие-нибудь изменения в его состоянии, вы можете ночью позвонить мне.
   – Я? Я не останусь тут на всю ночь…
   – М-да, а я думал… Не останетесь? – бодрым тоном проговорил он, и глаза сардонически засверкали на круглом лице. – Кто же тогда? В конце концов, вы ударили его.
   – Да, но… – запротестовал я, – но ведь причина не в этом.
   – Какая разница? Вы уже позаботились, чтобы привезти его домой, и привели меня. Будьте хорошим парнем и доведите дело до конца. Думаю, кто-то должен остаться с ним на ночь… кто-то достаточно сильный, чтобы справиться в критическую минуту. Пожилая родственница тут не годится, даже если бы мне и удалось разыскать кого-нибудь так поздно.
   Когда вопрос поставлен так, отказаться трудно. Мы повели Гранта наверх, вдвоем поддерживая его. Спальня оказалась в отвратительном состоянии. Грязные, скомканные простыни и одеяла кучей громоздились на неубранной постели, толстый слой пыли покрывал все вокруг, испачканная одежда валялась на полу, и грязные рубашки висели на спинках стульев. Вся комната пахла прокисшим потом.
   – Лучше положить его где-нибудь в другом месте, – предложил я, зажигая свет и открывая другие двери на маленькой лестничной площадке. Одна дверь вела в ванную, запущенный вид которой не поддавался описанию. За другой оказался бельевой шкаф, где лежало в аккуратной стопке несколько простыней, а за третьей открылась пустая спальня с яркими букетами роз на обоях. Грант, сощурившись, стоял на площадке, пока я доставал простыни и стелил ему постель. Чистой пижамы в шкафу не нашлось. Доктор Парнелл раздел Гранта до трусов и заставил лечь в чистую постель. Затем он спустился вниз и вернулся со стаканом воды. По брезгливому выражению лица я без слов понял, в каком состоянии оказалась кухня.
   Он открыл чемодан, достал две таблетки и заставил Гранта проглотить их, что тот послушно сделал.
   Парнелл посмотрел на часы.
   – Я опаздываю на прием! – воскликнул он, когда Грант лег на спину и закрыл глаза. – Таблетки позволят ему спокойно поспать. Дайте еще две, когда он проснется. – Он протянул мне маленький пузырек. – Вы знаете, где найти меня, если я понадоблюсь, – добавил он с бессердечной ухмылкой. – Спокойной ночи.
   Я провел ужасную ночь, поужинав бутылкой молока, которую нашел на пороге. В вонючей кухне не было ничего съедобного. В доме я не нашел ни книг, ни радио и коротал время, пытаясь навести порядок в этом жутком хаосе.
   Несколько раз я на цыпочках поднимался взглянуть, что делает Грант, но он мирно спал, вытянувшись на спине. В полночь я увидел, что он лежит с открытыми глазами, но, подойдя поближе, понял, что сознание не вернулось к нему. Он послушно, не говоря ни слова, проглотил две таблетки. Я подождал, пока он снова закроет глаза, потом запер дверь спальни и спустился вниз. Разложив коврик из машины на коротком диване, я заснул тяжелым сном.
   Доктор Парнелл оказался все же так любезен, что в половине восьмого приехал с мужчиной средних лет и освободил меня. Он привез с собой корзинку, собранную его женой. Она положила туда яйца, бекон, хлеб, молоко, кофе, а из своего чемодана он вытащил электрическую бритву.
   – Все при нас, – весело сказал он, и его круглое лицо сияло.
   Так что я приехал на скачки вымытым, выбритым и накормленным. Но мысль о человеке, оставленном с помутненным рассудком, не давала мне покоя.

Глава 7

   – Вся беда в том, что именно сейчас нам не хватает жокеев, – пожаловался Эксминстер.
   Мы ехали в Сандаун и обсуждали, кого можно взять на следующей неделе, когда ему придется послать лошадей на два разных ипподрома в один и тот же день.
   – Как будто всех вас сглазили, – говорил Эксминстер, ловко протискивая большой лимузин между девушкой, едва справлявшейся с велосипедом, и фургоном для перевозки мебели. – Арт застрелился, Пип сломал ногу, у Гранта нервное расстройство. У двоих или троих обычные травмы вроде сломанной ключицы, а четверо, словно по совету Боллертона, ушли из скачек. Есть еще Питер Клуни… но я слышал, что он ненадежен, может вовремя не приехать. Дэнни Хигс чересчур увлечен игрой, говорят владельцы. Ингерсолл, я бы сказал, не всегда старается… – Он сбросил скорость, пока мамаша, толкавшая перед собой коляску, и вместе с ней трое малышей не спеша переходили дорогу, и продолжал: – Каждый раз, когда я считаю, что нашел многообещающего жокея, я узнаю что-то, говорящее не в его пользу. С вами… Те кадры, что они показали в телевизионной программе, просто позор, не так ли? Я смотрел и думал: «Боже, что я наделал, когда взял этого олуха работать на моих лошадях, и, кроме того, как я объясню владельцам, почему я его взял». – Он усмехнулся. – Я готов был обзвонить их и заверить, что вы никогда не будете работать с их лошадьми. К счастью для вас, я вспомнил, как вы уже работали для меня, решил досмотреть передачу и, когда она закончилась, отказался от намерения звонить. Я даже подумал, что наткнулся на золотую жилу, опередив всех и захватив вас. И с тех пор ничто, – он искоса взглянул на меня и улыбнулся, – не изменило моего мнения.
   Я тоже улыбнулся. С того дня, как Пип сломал ногу, проходили недели, и я все лучше узнавал Эксминстера, и с каждым днем он нравился мне все больше. Он не только был первоклассным мастером и не знал усталости, но и был надежным человеком во всех отношениях. Он не поддавался переменам настроения, и, подходя к нему, не приходилось вычислять, в хорошем он расположении духа или плохом. Он всегда оставался самим собой, благоразумным и восприимчивым. Он прямо говорил, что думал, никогда не приходилось разгадывать туманные намеки или искать скрытый смысл, и потому отношения с ним складывались устойчивые и свободные от подозрительности. Тем не менее во многих случаях он бывал эгоистичным. Даже в деловых вопросах его личный покой и удобства всегда занимали и первое, и второе, и третье места. Он мог оказать кому-то любезность, но лишь в том случае, если от него не требовалось жертвовать временем или прикладывать усилия.
   У меня создалось впечатление, что с самого начала его так же удовлетворяло мое общество, как и меня его. Очень скоро он предложил отбросить «сэр» и говорить «Джеймс». В конце той недели, когда мы возвращались с Бирмингемских скачек, нам навстречу то и дело попадались яркие афиши, сообщавшие о концерте, который должен был состояться в тот же вечер.
   – «Дирижер – сэр Трелони Финн», – громко прочел он огромные буквы, бросившиеся в глаза. – Вряд ли родственник, – шутливо заметил он.
   – Напротив, это мой дядя, – ответил я.
   Наступило гробовое молчание. Затем он сказал:
   – А Каспар Финн?
   – Отец.
   Пауза.
   – Кто еще?
   – Леди Оливия Коттин – моя мать, – проговорил я, просто констатируя факт.
   – Боже всемогущий!
   Я усмехнулся.
   – И как это вы скрываете… – пробормотал он.
   – На самом деле не я… Им хотелось бы, чтобы я скрывал. Понимаете, жокей в семье – это неприлично. Это их смущает. Им будет неприятно, если такая компрометирующая связь окажется на виду.
   – Понятно, – задумчиво протянул он. – Это многое объясняет. Я всегда удивлялся, откуда у вас такая спокойная уверенность… такая манера держаться… почему вы так мало говорите о себе.
   Я заметил с улыбкой:
   – Я был бы очень благодарен… Джеймс… если бы вы, из любезности к моим родителям, не позволили этой теме стать предметом болтовни в раздевалке.
   Он ответил, что о моем происхождении никто не узнает, и сдержал слово, но после этого разговора он уверенно воспринимал меня как друга. И когда он перечислял недостатки Питера Клуни, Дэнни Хигса и Тик-Тока, между нами уже установилось некоторое доверие, что позволило мне сказать:
   – Наверное, на вас обрушивается много слухов. Вы убеждены, что все они основаны на фактах?
   – На фактах? – удивленно повторил он. – Допустим, Питер Клуни несколько недель назад действительно пропустил две скачки из-за того, что опоздал. Это факт.
   Я рассказал о чудовищной неудаче, постигшей Питера, когда два раза выезд с узкой проселочной дороги от его деревни к шоссе оказался перегорожен машинами.
   – Насколько я знаю, – настаивал я, – с тех пор он больше никогда не опаздывал. Мнение о нем как о ненадежном человеке основано главным образом на этих двух случаях.
   – Я несколько раз слышал, что ему нельзя доверять, вечно с ним что-то происходит, – упрямо не соглашался Джеймс.
   – От кого? – удивился я.
   – Ну-у, я не помню. Например, от Корина Келлара. И конечно, от Джонсона, который нанимал его, и от Боллертона тоже. Хотя это и против моих правил – обращать внимание на то, что он говорит. Впрочем, у всех такое мнение.
   – Хорошо, а что с Дэнни Хигсом?
   Я знал Дэнни, неукротимого кокни, крохотного роста, но безрассудно храброго человека.
   – Он слишком заигрался на ставках, – убежденно проговорил Джеймс.
   – Кто так считает?
   – Кто так считает? Я… мм… Корин. – Он запнулся. – Корин, кажется, несколько раз говорил мне. Он говорит, что из-за этого он никогда не нанимает Хигса.
   – А Тик-Ток? Кто сказал, что Ингерсолл не всегда старается выиграть скачку?
   Джеймс долго молчал и наконец ответил:
   – Почему я не должен верить тому, что говорит Корин? Он отличный тренер, и он, как и мы все, зависит от хороших жокеев. Разве он отказался бы использовать Клуни или Хигса, если бы у него не было убедительных доводов?
   Я несколько минут подумал, а потом сказал:
   – Я знаю, что это совершенно меня не касается, но, если вы не против, расскажите, почему вы отказались от Гранта Олдфилда. Он сам сказал мне о какой-то информации, но не объяснил, в чем дело. – Я предпочел не упоминать, что Грант был в полубессознательном состоянии, когда говорил.
   – А, информация… Да, он передавал информацию. Я ненавижу такие дела.
   Я все еще ничего не понимал. Эксминстер проскочил на желтый свет и скосил на меня глаза.
   – Сведения о лошадях, – раздраженно объяснил он. – Он их передавал. Если среди нас окажется такой хитрец, он предупредит профессионального букмекера, и владелец лошади не получит тех денег, на какие рассчитывал, потому что букмекер опередит его и испортит рынок. Три владельца моих лошадей страшно разозлились: они получили два или три к одному, тогда как ожидали получить шесть или семь. И сделал это Грант. Очень жаль, потому что он сильный жокей, такой, как мне нужен.
   – А как вы узнали, что именно Грант передавал информацию?
   – Морис Кемп-Лоур раскрыл все дело, когда работал над одной из своих передач. Что-то о том, как действуют профессиональные букмекеры. Думаю, он вышел на Гранта более или менее случайно. Ему было не совсем удобно говорить мне об этом, и он только предупредил, что разумнее не позволять Гранту знать слишком много. Но нельзя нормально работать с жокеем и иметь от него секреты. Совершенно безнадежное дело.
   – А что говорил Грант, когда вы отказали ему?
   – Он очень возмутился и все отрицал. А что он мог еще? Ни один жокей не признается, что продавал информацию, если хочет, чтобы другой тренер нанял его.
   – Вы проверяли у букмекера?
   – Конечно. Понимаете, мне не хотелось верить. Но тут уж никуда не денешься. Мне пришлось надавить на него, потому что, естественно, он не выдавал информатора, но потом Лаббок, букмекер, признался, что Грант предупреждал его по телефону и он каждый раз платил Гранту, когда тот работал для меня.
   Звучало вполне убедительно, но у меня осталось неуловимое чувство, будто я что-то упустил.
   Я переменил тему.
   – Вернемся к Арту, – сказал я. – Почему у него всегда бывали конфликты с Корином?
   – Не знаю, – задумчиво проговорил Эксминстер. – Корин говорил раза два или три, что Арт не выполняет его инструкции. Возможно, так оно и было. – Он осторожно обошел два медленно ползущих грузовика и поглядел на меня. – Почему вас это интересует?
   – Мне кажется, что слишком много непонятного. Слишком много жокеев пострадало от слухов. Вы сами говорили, будто всех нас сглазили.
   – Это же шутка, – запротестовал он. – У вас слишком развито воображение. И если говорить о слухах, разве слухи заставили Арта покончить самоубийством, или Пипа сломать ногу, или Гранта продавать информацию? И ведь не слухи заставили Клуни опаздывать.
   – Дэнни Хигс играет не больше других, – возразил я, чувствуя, что мне надо переходить в наступление. – Ингерсолл работает так же честно, как и все остальные.
   – Вы не можете судить о Хигсе, потому что не знаете. А Ингерсолл, разрешите напомнить вам, на прошлой неделе давал объяснение распорядителям, почему его лошадь пришла третьей. Джон Боллертон, ее владелец, был просто в ярости, он сам мне говорил.
   Я вздохнул. Тик-Ток сообщил другую версию. Корин велел ему не перегружать лошадь, потому что она была не совсем здорова, и Тик-Ток решил поберечь ее, вот они и финишировали третьими. И сам же Корин, мнение которого обычно менялось, подобно колебанию флюгера, осудил Тик-Тока за его действия.
   – Может быть, я абсолютно не прав, – медленно проговорил я. – Надеюсь, не прав. Только…
   – Только? – повторил он, когда я замолчал.
   – Только, – облегченно продолжил я, – если вы услышите какие-нибудь слухи обо мне, вспомните о моих сомнениях… и раньше, чем поверите слухам, проверьте, правдивы ли они.
   – Договорились, – насмешливо согласился он. – Все это чепуха, но договорились, я проверю. – Он ехал молча довольно долго, потом сказал сердито, качая большой головой: – Никому не придет в голову специально стараться сломать карьеру жокею. Чепуха. В этом нет смысла.
   Мы сменили тему разговора.

   Близилось Рождество, и неделю, когда не было скачек, я провел в Кенсингтоне. Родители встретили меня обычным дружелюбным равнодушием и предоставили самому себе. Они оба были заняты подготовкой к предстоящим рождественским выступлениям, и мать отрабатывала концерт, который ей предстояло играть в новом году. Каждое утро она начинала ровно в семь и с короткими перерывами на кофе и размышления сидела за роялем до половины первого. За свои двадцать шесть лет я привык просыпаться под звуки хроматических гамм и арпеджио и лениво лежал в постели, слушая, как она тщательно отрабатывает фразу за фразой, пробиваясь через диссонансы современной партитуры, повторяя и повторяя аккорд за аккордом, пока они наконец не удовлетворят ее и она не будет знать, что каждая нота переливается в другую в назначенном порядке.
   Я мог точно обрисовать ее: одетая для работы в кашемировый свитер и спортивные брюки, она сидит с прямой спиной на специальном стуле, голова устремлена вперед, будто она прислушивается больше к роялю, чем к самим нотам. Она докапывалась до самого дна, чтобы понять суть, основное намерение композитора. И когда все твердо укладывалось у нее в голове, начинала придавать произведению собственную интерпретацию, обостряла контрасты настроения и тональности, пока законченная концепция не всплывала – ясная, сверкающая и запоминающаяся.
   Моя мать не была для меня утешительницей в детстве, не проявляла особого интереса ко мне и теперь, когда я стал взрослым, но своим примером показывала мне множество качеств, которыми я восхищался и высоко ценил. В частности, профессионализм, несгибаемую целеустремленность, отказ удовлетворяться низкими стандартами, если можно трудом достичь высот. Я вырос уверенным в себе, потому что не рассчитывал на материнские заботы, но зато видел, какая тяжелая работа скрывается за громким успехом ее публичных выступлений. Я вырос, не ожидая, что успех свалится мне прямо в руки без малейших усилий с моей стороны. Чему еще мать может научить своего сына?
   Джоанна тоже была очень занята: она пела в Рождественской оратории. Только однажды промозглым утром мне удалось поймать ее на прогулке в парке, но, увы, мысли о Бахе легко отодвигали меня на второй план в ее сознании. Она, не переставая, мычала отрывки из оратории. Я посадил ее в такси и повез на рождественский ланч в «Савой», где она выглядела так, будто с трудом удерживалась от желания запеть в полный голос, потому что акустика главного вестибюля поразила ее. Я не мог решить, притворялась ли она раздраженной или в самом деле сердилась, а если так, то почему?
   Определенно, она выглядела совсем не беззаботной, как обычно, в поведении была какая-то горечь, которая мне не нравилась. Когда мы одолели половину отличного мясного пирога, у меня запоздало мелькнула мысль, что она несчастна. В таком состоянии я не видел ее раньше и потому был не уверен в правильности своей догадки. Я подождал, пока принесли кофе, и небрежно спросил:
   – Что случилось, Джоанна?
   Она посмотрела на меня, потом обвела глазами зал, затем снова взглянула на меня, потом на свой кофе.
   Наконец она сказала:
   – Брайан хочет, чтоб я вышла за него замуж.
   Совсем не то, чего я ожидал, и я почувствовал ужасную боль.
   Я обнаружил, что разглядываю кофе, черный и горький, весьма подходящий к случаю.
   – Не знаю, что делать, – продолжала Джоанна. – Меня вполне устраивало, как у нас все шло, а сейчас я выбита из колеи. Брайан без конца говорит о «жизни во грехе» и что надо «узаконить отношения». Он сейчас особенно часто ходит в церковь и не может примирить наши отношения с религией. Я никак не думала, что это грешно, просто радостно и… и удобно. Он говорит, что надо купить дом и солидно устроить его, он видит во мне только домохозяйку, которая убирает, штопает, готовит и тому подобное. А я не такой человек. Одна мысль об этом пугает меня. Если я выйду за него замуж, я знаю, что буду несчастна… – Ее голос дрогнул.
   – А если не выйдешь? – спросил я.
   – Тогда я тоже буду несчастна, потому что он отказывается продолжать наши отношения. Нам теперь вместе нелегко. Мы… ссоримся. Он утверждает, что безответственно и глупо в моем возрасте отказываться от замужества, и я говорю, что с удовольствием выйду за него замуж, если мы будем продолжать жить, как до сих пор: он будет приходить и уходить, когда ему хочется, и я тоже буду свободна, буду работать и ходить, куда мне нравится. Но он так не хочет. Он хочет соблюдать условности, быть респектабельным и скучным.
   Последнее слово прозвучало с оттенком презрения. Наступила пауза, она энергично размешивала кофе. В нем не было сахара. Я наблюдал за непрерывными движениями сильных пальцев, слишком крепко державших ложку.
   – Ты сильно его любишь? – спросил я, испытывая острую боль.
   – Не знаю, – произнесла она несчастным тоном, – я теперь не знаю, что такое любовь. – Она уставилась на маленький столик. – Если это значит, что я должна всю жизнь приспосабливаться, чтобы создавать удобства для его творчества, тогда я не люблю его. Если это значит быть счастливой в постели, тогда люблю.
   Она заметила тень на моем лице и резко остановилась.
   – Черт… Роб, прости. Ты так давно говорил о… Я не думала, что ты еще…
   – Ладно, – проговорил я. – Не имеет значения.
   – Как ты думаешь, что… мне делать? – спросила она, помолчав и все еще играя кофейной ложкой.
   – Совершенно ясно, – убежденно сказал я, – что тебе не стоит выходить замуж за Брайана, если ты не сможешь выносить жизнь, какую он намерен вести. Это совсем не в твоем характере.
   – И что тогда? – тихо спросила она.
   Я покачал головой. Решать ей. Никакой мой ответ не может быть беспристрастным, и она должна знать об этом.
   Она сразу же ушла, потому что спешила на репетицию. Я заплатил, вышел на предпраздничную улицу и медленно побрел домой, купив по дороге подарки для всей семьи. Брак, какой предлагал Брайан, а Джоанна с презрением отвергала, был и моей самой большой в мире мечтой. «Почему, – с горечью размышлял я, – жизнь так ужасно несправедлива?»

   На второй день Рождества Темплейт выиграл Королевские скачки – одно из десяти важнейших соревнований года. Таким образом он твердо перешел в класс скаковых звезд, и мне это тоже не принесло вреда.
   Скачки транслировали по телевидению. Морис Кемп-Лоур поставил меня перед камерами и взял интервью как у жокея-победителя. В конце краткой беседы он предложил мне послать привет Пипу, который, как объяснил Кемп-Лоур зрителям, следил за соревнованиями дома. Я видел Пипа неделю или две назад, и мы обсуждали с ним тактику предстоящих скачек, но я любезно приветствовал Пипа и сказал, что, надеюсь, его нога заживает хорошо. Кемп-Лоур, улыбаясь, добавил:
   – Мы все желаем вам скорейшего выздоровления, Пип.
   На следующий день спортивная пресса хвалила Темплейта и меня, многие тренеры, с лошадьми которых я еще не имел дела, предложили мне работать для них. У меня наконец появилось чувство, что меня приняли как жокея за мои собственные заслуги, а не только как временную замену Пипа. Вполне возможно, трепетала во мне надежда, что, когда Пип вернется, я не потеряюсь опять где-то в скаковых дебрях, потому что два тренера предложили мне работать с их лошадьми в любой момент, когда я буду свободен.
   Разумеется, не обошлось и без падений, но, наверное, мне везло, и их было меньше, чем обычно: я не получил никаких серьезных травм, которые помешали бы участвовать в скачках, кроме нескольких синяков и царапин.
   Самое худшее, с точки зрения зрителей, падение случилось однажды в январский субботний полдень, когда лошадь, с которой я работал, сбросила меня, отклонившись в прыжке от препятствия в сторону трибун. Я упал на голову и пришел в себя, когда санитары «скорой помощи» поднимали меня на носилках в машину. Минуту или две я не мог вспомнить, где нахожусь.
   Лицо Джеймса, склонившегося надо мной, когда они несли меня в пункт первой помощи, будто щелчком выключателя вернуло меня на землю, и я спросил, в порядке ли лошадь.
   – Да, – ответил он, – а как вы?
   – Ничего не сломано, – заверил я его, будто пьяный двигая конечностями по пути от машины к помещению.
   – Лошадь перекатилась через вас, – сказал Джеймс.
   – Вот как? – усмехнулся я. – То-то я чувствовал, будто меня выжимают, как лимон.
   Я немного полежал в пункте первой помощи и к концу дня вернулся с Джеймсом в Беркшир.
   – С вами все в порядке? – спросил он по дороге в машине.
   – Да, – бодро ответил я. – Прекрасно.
   На самом деле время от времени у меня начиналось головокружение, я испытывал слабость и тошноту, но скрывать свое истинное состояние от тренера стало профессиональной привычкой, и я был уверен, что к понедельнику после хорошего сна смогу участвовать в скачках.
   Единственным человеком, который откровенно выражал недовольство, если я выигрывал скачку, был Джон Боллертон, и я несколько раз в парадном круге ловил его взгляд, когда он, сжав тонкие губы, с очевидной враждебностью, совсем не соответствовавшей положению распорядителя, смотрел на меня.
   После того дня, когда мы вместе участвовали в телевизионной передаче, мы едва ли обменялись несколькими словами, но Корин с едва скрываемым наслаждением передал мне, что Боллертон громко говорил ему и Морису Кемп-Лоуру в баре для членов Национального охотничьего комитета:
   – Финн вовсе не заслуживает той шумихи, какую подняли вокруг его побед. Он так же быстро полетит вниз, как и поднялся, вот увидите. И я первый, кто не будет плакать о нем.
   Каково же было мое удивление, когда на следующий день после падения Корин предложил мне участвовать в скачках на одной из лошадей Боллертона. Сначала я отказался и не принял слова Корина всерьез. Его звонок разбудил меня воскресным утром, и я было подумал, что это следствие сотрясения мозга.
   – Если бы перед ним стоял выбор между мной и мешком картошки, – сказал я сонным голосом, – он выбрал бы картошку.
   – Нет, серьезно, Роб, он хочет, чтобы вы работали с Шантитауном завтра в Данстейбле, – убеждал меня Келлар. – Должен признаться, что я и сам не понимаю, в чем дело, ведь он так настроен против вас. Но он совершенно определенно сказал мне по телефону не больше пяти минут назад. Может, это оливковая ветвь.
   «А может, и нет», – подумал я. Моим первым инстинктивным желанием было отказаться, но я не мог придумать убедительного довода. Корин сначала спросил, свободен ли я, а потом предложил работать с лошадью Боллертона. Откровенный отказ без всяких объяснений хотя и был возможен, но дал бы Боллертону законный повод к враждебности. Если, конечно, он искренне хотел сгладить свою неприязнь, в чем я, правда, сомневался. И все равно отказ от его предложения только обострил бы неприязнь.
   Шантитаун не Темплейт. Далеко не Темплейт. На следующее утро по дороге в Данстейбл Тик-Ток утешительным тоном описывал мне его непредсказуемый характер и ненадежную прыгучесть.
   – Он годится, – говорил Тик-Ток, ставя ногу на акселератор «мини-купера», – только на убой. Деликатес. Вся живодерня будет аплодировать.
   – У него неплохие данные, – слабо протестовал я, предвидя предстоящие мучения.
   – Гм! Каждый раз, когда он выигрывает или занимает призовое место, у жокея руки болтаются, как после вывиха. Попробуй заставь его сойти с места на старте и скакать куда надо. Когда он не в настроении, остается только держать его в шенкелях и надеяться на Бога. Иначе он к финишу не придет. Ему нужна жесткая узда. Я просто не могу вспомнить, – с иронической ухмылкой закончил Тик-Ток, – другую лошадь, которая бы так плохо слушалась своего жокея.
   Несколько недель назад Тик-Ток имел сомнительное удовольствие работать с лошадью Боллертона, а потом оправдывался перед распорядителями. И с тех пор Корин Келлар игнорировал Тик-Тока. Типичная для Корина несправедливость: дать отставку человеку, который, несмотря на неприятности, работал в его интересах. Корин палец о палец не ударил, чтобы положить конец слухам, будто Тик-Ток имеет привычку работать спустя рукава.
   Несмотря на резкое сокращение числа скачек, в которых он участвовал, слухи не портили настроения самому Тик-Току. Он пожимал плечами и с убежденным выражением на худощавом молодом лице заявлял:
   – Со временем они изменят мнение. Я буду выжимать из каждой лошади, с которой работаю, все до костей. Я водружу свою задницу на любую безнадежную клячу. Никто не увидит, что я пришел восьмым, если я могу приволочь это чудовище шестым.
   Шантитаун, когда мы встали на старт, выглядел хуже, чем я ожидал. Казалось, он вот-вот уснет на ходу. Когда дали старт, он едва переступал ногами, и я с трудом заставил его двинуться к первому препятствию. Скакун взлетел довольно хорошо, но потом с трудом обрел равновесие. И так после каждого прыжка. Это меня озадачило, потому что совсем не соответствовало тому, что говорил Тик-Ток. Но у лошадей бывают дни пониженной активности по неизвестным нам причинам, и я предполагал, что это один из таких дней. Все три мили мы ковыляли, замыкая группу лошадей, и бесславно пришли последними. Все мои усилия заставить его двигаться быстрее ушли впустую: он никак не реагировал на них. Шантитаун с самого начала выглядел вялым, а к концу казался загнанным до смерти.
   Когда мы вернулись, нас встретил враждебный прием. Джон Боллертон гремел, как июльский гром. Корин, чувствуя себя неуверенно, по-видимому, собирался сделать меня козлом отпущения за неудачу лошади, чтобы спасти свою репутацию тренера. Вечная опасность, когда работаешь с лошадьми Корина.
   – Какого черта?! Что вы делаете? – агрессивно накинулся на меня Боллертон, когда я соскользнул на землю и стал расседлывать Шантитауна.
   – Мне жаль, сэр, но он был не в состоянии идти быстрее.
   – Не болтайте чепуху! – кричал Боллертон. – Я никогда не видел такой отвратительной беспомощности. Вы не сумеете управлять даже повозкой, запряженной свиньями, не то что лошадью. Если вы спросите меня, я все объясню: вы не дали лошади шанс проявить себя. Вы пропустили старт, и вы мешали ему встать на ноги после прыжков.
   – Я предупреждал вас, – укоризненно обратился ко мне Корин, – не позволяйте ему уходить в сторону и держитесь сзади первые две мили. Я не думал, что вы примете мои советы так буквально…
   – Буквально? – захлебываясь от ярости, перебил его Боллертон. – Вы что, боялись, что он вырвется вперед, или чего вы боялись? Если вы не умеете ездить верхом, то какого черта вы вообще участвуете в скачках? Почему бы сразу не сказать, что вы не умеете? Это спасло бы нам всем и время и деньги.
   Я ответил:
   – Лошадь не тянула, она была как неживая.
   – Келлар, – почти заорал Боллертон, – разве моя лошадь не тянет?
   – Да тянет Шанти, тянет, – подтвердил Корин, избегая моего взгляда.
   – И вы сказали, что с ним все в порядке. Что он в отличной форме.
   – Да, я думал, он выиграет.
   Они оба осуждающе глядели на меня. Корин должен был знать, что лошадь бежала вяло, потому что он наблюдал скачки опытным глазом, но он не собирался признавать очевидный факт. «Если бы я работал для Корина, – кисло подумал я, – у меня с ним скоро начались бы такие же стычки, как и у Арта».
   Боллертон сощурил глаза и сказал:
   – Я попросил вас работать с Шантитауном вопреки моим убеждениям и только потому, что Морис Кемп-Лоур утверждал, будто я неправильно сужу о вас и будто вы надежный человек, который станет заметной фигурой в скачках. Прекрасно, теперь я скажу ему, что он ошибался. Вы больше никогда не получите мою лошадь, я обещаю вам.
   Он повернулся на каблуках и пошел. Корин последовал за ним. Когда я спускался в весовую, моим главным чувством было раздражение, что я не послушался инстинкта и сразу же не отказался.
   К концу дня недоумение, вызванное сонливостью Шантитауна, сменилось тревогой, потому что ни одна из двух других лошадей, с которыми я работал потом, не показала тех результатов, каких ожидали. Они обе вели себя вполне нормально и шли хорошо, но финишировали почти последними, и хотя владельцы оказались гораздо более любезными, чем Боллертон, их разочарование было очевидным.
   На следующий день, уже в Данстейбле, серия провалов продолжалась. Меня наняли для трех лошадей, и все они финишировали плохо. Весь этот кошмарный день я с извинениями объяснял владельцу за владельцем, что не мог заставить их лошадей идти быстрее. И действительно, третья лошадь шла так плохо, что мне пришлось тянуть ее до конца круга. И в лучшие дни она прыгала медленно, а тут так долго готовилась к прыжку и так долго стояла на месте после приземления, что, когда мы одолели милю, остальные уже прошли все препятствия и почти всю дистанцию. Когда я натягивал поводья, она неохотно переходила с медленного шага на галоп, но, проскакав минуту, снова замедляла ход – верный признак, что лошадь очень устала. Я подумал, что поскольку ее тренировал сам владелец, фермер, то, должно быть, он слишком много гонял ее галопом накануне, но фермер утверждал, что такого не было.
   Череда провалов на скачках более привычна, чем удачи, и тот факт, что шесть моих лошадей подряд показали себя гораздо ниже своих обычных способностей, не привлек бы особого внимания, если бы не Джон Боллертон.
   После пятой скачки я переоделся и, выйдя из весовой, наткнулся на него, окруженного маленькой группой постоянных болельщиков. Все головы повернулись в мою сторону, и оценивающие взгляды свидетельствовали о том, что они обсуждали меня. Боллертон, как обычно, громко что-то говорил, и слово «позор» ясно долетало до меня.
   Морис Кемп-Лоур подошел к воротам скакового круга, где я стоял, чтобы поговорить со мной. Мы несколько раз встречались на скачках, и внешне все выглядело, будто мы в дружеских отношениях, но, несмотря на его обаяние или, может, потому, что оно казалось слишком отлакированным, я чувствовал, что его дружелюбие профессионального сорта: «может быть полезен». Я не верил, что нравлюсь ему сам по себе.
   Он сиял улыбкой, очарование было включено на полную мощность, плотная фигура излучала здоровье и надежность, и голубые глаза сверкали в серых январских сумерках. Я машинально улыбнулся: никто бы не смог удержаться. Весь его впечатляющий успех строился на ощущении благополучия, вдохновлявшего любого, с кем бы он ни разговаривал. От старших распорядителей до мелких служащих не было никого, кто бы не радовался его компании, даже если они, подобно мне, подозревали небескорыстные мотивы – собрать материал для программы.
   – Что, Роб, неудача? – бодро спросил он. – Я слышал, будто похвальные слова, что я сказал о вас Боллертону, вышли вам боком.
   – Можно считать и так, – согласился я. – Но в любом случае спасибо.
   Я отчетливо слышал слабый и высокий свист, когда он вдыхал воздух, и понял, что в первый раз встретил его во время приступа астмы. Я слегка пожалел Кемп-Лоура.
   – Джеймс уже утвердил свои планы на Зимний кубок? – небрежно спросил он.
   Я улыбнулся. Как я и предполагал, он собирал информацию. Но ведь это его работа, и я не видел ничего предосудительного в том, чтобы поболтать с ним.
   – Будет участвовать Темплейт, он в прекрасной форме, – сообщил я.
   – И работать с ним будете вы?
   – Да.
   – Как долго еще Пип не сможет участвовать в скачках? – спросил он с явным хрипом в легких.
   – Считают, что нога идет на поправку, но пока она в гипсе, – ответил я. – Его снимут на следующей неделе. Думаю, что к Челтенхему он будет готов, но, конечно, к Зимнему кубку еще не поправится.
   До Зимнего кубка оставался почти месяц, и я возлагал на него особые надежды. К Золотому кубку Челтенхема Пип будет вполне здоров и сможет работать на Темплейте, так что у меня оставался только Зимний кубок, пока я дублирую Пипа.
   – Какие, по-вашему, шансы у Темплейта в Зимнем кубке? – спросил Морис, наблюдая в бинокль за стартом.
   – О, я надеюсь, он выиграет, – усмехнулся я. – Вы можете процитировать меня.
   – Возможно, процитирую, – согласился он, тоже улыбаясь.
   Мы вместе смотрели скачки, и его личность оказывала такое действие, что я уезжал из Данстейбла в бодром настроении, а гнетущие результаты двух последних дней были временно забыты.

Глава 8

   Бодрость оказалась ошибочной. Волшебная полоса удач кончилась и отомстила мне. В течение следующих двух недель я работал с семнадцатью лошадьми, пятнадцать из них финишировали замыкающими, и только в двух случаях пришли средними.
   Я не мог понять, в чем дело. Насколько я знал, в моем умении работать с лошадьми ничего не изменилось, и казалось совершенно неправдоподобным, чтобы все лошади одновременно потеряли форму. Во мне поселилась тревога, и она не помогала делу. Я чувствовал, как испаряется моя вера в себя. И каждый день приносил огорчения и недоумение.
   Была одна серая кобыла, с которой я любил работать из-за скорости ее реакции. Часто казалось, будто она знает, что я намерен сделать, на долю секунды раньше, чем я давал сигнал. Она схватывала ситуацию так же быстро, как и я, и сама независимо от меня начинала действовать. У нее были прекрасный характер, беспрекословное послушание, и она фантастически прыгала. Мне нравился и ее владелец – маленький веселый фермер с сильным норфолкским акцентом. Пока мы наблюдали, как ее водили по парадному кругу перед скачкой, он сочувствовал моим неудачам и говорил:
   – Все ерунда, парень. Эта кобыла принесет тебе удачу. Она не даст тебе проиграть. С ней все будет в порядке.
   Я шел к ней и улыбался, потому что тоже верил: с этой кобылой все будет в порядке. Но тут ее будто подменили. Тот же цвет, те же размеры, та же красивая голова. И никакого темперамента. Работать с ней было все равно что толкать машину с четырьмя спущенными шинами.
   Веселый фермер выглядел уже не таким веселым, а гораздо более задумчивым, когда я вернулся после скачки.
   – Она раньше никогда не бывала последней, парень, – с упреком сказал он мне.
   Мы тщательно осмотрели ее и, насколько могли видеть, не нашли никаких повреждений, она даже дышала легко.
   – Может, проверить ей сердце? – с сомнением заметил фермер. – Ты в самом деле все делал как надо, парень?
   – Да, – подтвердил я. – Но у нее сегодня совсем не было энтузиазма.
   Одна из лошадей, с которой я работал, принадлежала высокой женщине с резкими чертами лица, которая знала очень много о скачках и не симпатизировала плохим профессионалам. Она направилась прямо ко мне, когда я перетащил ее сверхдорогого холощеного жеребца с последнего места на второе от конца за несколько шагов до финиша.
   – Я полагаю, вы понимаете, – заговорила она громким, хриплым голосом, к которому бессовестно прислушивалась большая группа зрителей, – что за последние пять минут вы сумели вполовину снизить цену моей лошади и выставить меня дурой, которая заплатила за нее целое состояние?
   Я извинился и высказал предположение, что, возможно, ее лошади надо дать немного времени.
   – Времени? – сердито повторила она. – На что? Дать время, чтобы вы проснулись? Вы так говорите, будто вся вина в моем решении, а не в вас. Вы слишком задержались на старте. Вам следовало с самого начала держаться ближе к лидирующей группе… – Ее язвительная лекция все не кончалась и не кончалась, а я смотрел на прекрасную голову сверкающе-вороного, благородных кровей коня и сомневался, так ли он плох, каким казался.

   Одна из сред стала большим днем для десятилетнего школьника с искрящимися карими глазами и заговорщицкой улыбкой. Его богатая эксцентричная бабушка, узнав, что для владельца лошадей не ограничен возраст, подарила Хьюго огромного гнедого скакуна и, как предполагалось, крупный счет в банке, чтобы оплатить тренера.
   Мы с Хьюго стали друзьями. Зная, что я почти каждое утро вижу его лошадь в конюшне Джеймса, он обычно присылал мне малюсенькие посылки с кусками сахара, которые он таскал за обедом у себя в школе, и я их добросовестно передавал тому, кому они предназначались. И, кроме того, я писал Хьюго подробнейшие отчеты о том, как прогрессирует его любимец. В эту среду не только самому Хьюго разрешили не ходить в школу, чтобы посмотреть скачки с его лошадью, но он привел с собой трех друзей. Все четверо стояли рядом со мной и Джеймсом на парадном круге. Мать Хьюго принадлежала к тому редкому типу женщин, которые радуются, когда их сын находится в центре внимания. Когда я шел из весовой, она широко улыбалась мне со своего места на трибуне.
   Четверо маленьких мальчиков были возбуждены и взволнованы. Джеймс и я очень забавлялись, разговаривая с ними совершенно серьезно, как мужчины с мужчинами, что они явно оценили. «На этот раз, – пообещал я себе, – на этот раз ради Хьюго выиграю. Должен».
   Но в этот день гнедой гигант прыгал очень неуклюже. Пройдя препятствие, он быстро наклонял голову, и мне, чтобы не скатиться кувырком вниз, приходилось вытягивать одну руку в сторону, а потом вперед и вниз к его шее, а поводья сжимать другой рукой. Вытянутая рука помогала мне удержаться в седле, но этот жест, известный как «остановить такси», вряд ли заслужил бы одобрение Джеймса, который часто называл его стилем «усталого, побитого или больного любителя».
   Маленькое лицо Хьюго стало пунцовым, и трое его друзей мрачно переминались с ноги на ногу позади него. У Хьюго не было возможности скрыть провал от остальных школьных товарищей: они все видели.
   – Очень сожалею, Хьюго, – искренне сказал я, прося прощения за все – за себя, за лошадь, за скачку и за несправедливость судьбы.
   Хьюго держался со стоицизмом, который мог бы послужить уроком взрослым.
   – Я ожидал, что день будет неудачным, – доброжелательно проговорил он. – И в любом случае кто-то должен прийти последним. Так сказал папа, когда я провалился по истории. – Он посмотрел на гнедого, прощая ему провал, и обратился ко мне: – Думаю, он сильный, а вы как думаете?
   – Да, – согласился я. – Он сильный. Очень.
   – Ну, – сказал Хьюго, поворачиваясь к друзьям, – что я говорил? А теперь нам можно попить чаю.
   Поражений было слишком много, чтобы на них не обратили внимания. Дни проходили, и я замечал, как меняется тон, с которым люди говорят со мной. Некоторые, и Корин в частности, выказывали что-то похожее на удовольствие. Другие выглядели смущенными, третьи – сочувствующими, остальные – сожалеющими. Когда я проходил, все головы поворачивались за мной вслед, и я спиной ощущал сплетни, сопровождавшие меня. Но в сущности, я не знал, что говорят обо мне, и однажды спросил Тик-Тока.
   – Не обращай внимания, – отмахнулся он. – Стоит выиграть пару скачек, и они снова забросают тебя лавровыми венками. Это мелкая гнусность, вот и все.
   Больше я ничего не смог из него вытянуть.
   Вечером в четверг Джеймс позвонил в мою берлогу и попросил зайти к нему домой. Довольно несчастный, я шел в темноте и размышлял, не собирается ли он, подобно двум другим тренерам, найти извинительную причину и взять для своих лошадей кого-то еще. Я не мог обижаться на него. Владельцы, наверное, вынудили его отказаться от жокея, который постоянно портит им настроение.
   Джеймс ждал меня возле своего рабочего кабинета и отступил на шаг, приглашая меня пройти первым. Он последовал за мной, закрыл дверь и агрессивно посмотрел на меня.
   – Говорят, – сказал он без всякого вступления, – что вы потеряли азарт.
   В комнате стояла тишина. Слегка потрескивал огонь в камине. За стеной в просторном боксе лошадь била копытом об пол. Я смотрел на Джеймса, и он мрачно глядел мне прямо в глаза.
   Я не отвечал. Молчание затянулось. Я не был удивлен, догадавшись, что болтали обо мне, когда Тик-Ток отказался передать эти разговоры.
   – Нельзя упрекать за это человека, – уклончиво проговорил Джеймс. – Но тренер не может продолжать использовать того, с кем такое случилось.
   Я молчал.
   Он подождал несколько секунд и продолжил:
   – У вас классические симптомы… Вы тянетесь по кругу почти последним, дергаете лошадь по каким-то непонятным причинам, застреваете на старте, чтобы не попасть в общую кучу, и «останавливаете такси». Вы боитесь упасть. В этом все дело…
   Почти оцепенев, я задумался над его словами.
   – Несколько недель назад, – продолжал он, – я обещал вам, что если услышу какие-нибудь слухи о вас, то, прежде чем поверить, сам удостоверюсь, правдивы ли они. Помните?
   Я кивнул.
   – В прошлую субботу несколько человек выразили мне сочувствие, потому что мой жокей завял. Я не поверил им и сам стал внимательно наблюдать за вами.
   Я обреченно ждал, когда опустится топор. На этой неделе я проиграл пять раз из семи.
   Он резко подошел к креслу возле камина и тяжело опустился в него. Раздраженно бросил:
   – Боже мой, да садитесь же, Роб. Только не стойте, как оглушенный буйвол, и не молчите.
   Я сел и уставился на огонь.
   – Я надеялся, что вы будете отрицать, – проговорил он усталым голосом. – Так это правда?
   – Нет, – сказал я.
   – Это все, что вы можете сказать? Мало. Что-то случилось. Вы обязаны мне объяснить.
   – Не могу объяснить, – в отчаянии проговорил я. – Каждая лошадь, с которой я работал в последние три недели, вела себя так, будто ее ноги увязают в патоке. Причина – в этих лошадях… Я остался таким же. – Слова звучали несерьезно и неубедительно даже для меня самого.
   – Определенно вы перестали чувствовать лошадь, – медленно проговорил он. – Наверное, Боллертон прав.
   – Боллертон? – вырвалось у меня.
   – Он всегда говорил, что вы никудышный жокей, каким и были вначале, и что я выдвинул вас слишком быстро… Дал вам первоклассных лошадей, а вы не созрели для них. Теперь он повсюду ходит и самодовольно заявляет: «Я вам говорил». Он так доволен, что не может говорить ни о чем другом.
   – Мне очень жаль, Джеймс, – пробормотал я.
   – Вы больны или что? – сердито спросил он.
   – Нет, – ответил я.
   – Они говорят, что падение с лошади три недели назад напугало вас – в тот день, когда вы упали на голову и лошадь перекатилась через вас. Но ведь с вами было все в порядке, когда вы уехали домой, разве не так? Я помню, вы немножко ушиблись, но не создалось впечатления, будто вы дрожите от страха, опасаясь снова упасть.
   – Я ни разу и не вспомнил то падение.
   – Но почему же? Почему, Роб?
   Я покачал головой. Я не знал почему.
   Он встал и открыл буфет, в котором хранились бутылки и бокалы, налил виски и подал мне.
   – Я не могу убедить себя, что вы утратили отвагу, – продолжал Джеймс. – Я вспоминаю, как вы провели скачку с Темплейтом после Рождества, всего месяц назад. Вы сделали почти невозможное. Человек не способен так основательно измениться за такой короткий срок. Ведь до того, как я взял вас, вы работали с самыми негодными и опасными лошадьми, когда тренеры не хотели рисковать своими лучшими жокеями. Потому-то я и взял вас. И все те годы, что вы провели, нанимаясь пастухом, и разные фокусы в родео… Вы не того сорта человек, который вдруг без причины начинает трусить, и особенно в середине самого захватывающего и успешного сезона.
   Первый раз за день я улыбнулся, поняв, как сильно хотел, чтобы он не потерял веру в меня. Я сказал:
   – У меня такое чувство, будто я борюсь с туманом. Я стараюсь сделать все, чтобы заставить этих лошадей идти быстрее, но они все полумертвые. Или я полумертвый? Не знаю… Какой-то заколдованный круг.
   – Боюсь, что так, – мрачно проговорил он. – И можете себе представить, какие у меня трудности с владельцами. Все, кто вначале сомневался, теперь укрепились в своих сомнениях. Мне не удается разубедить их… Точно паника на бирже, когда все что-то продают. А вы как плохая акция, от которой надо отделаться.
   – На какие скачки я могу надеяться? – спросил я.
   Он вздохнул:
   – Не знаю. У вас могут быть все лошади Брумма, потому что он совершает круиз по Средиземному морю и пока до него еще не дошли слухи… И две мои. Они участвуют на следующей неделе. Остальные… Поживем – увидим.
   Я едва заставил себя выговорить, но мне надо было знать:
   – А как насчет Темплейта?
   Он в упор посмотрел мне в глаза:
   – Я ничего не слышал от Джорджа Тирролда. Думаю, он согласится, не может же он вышвырнуть вас после того, как вы выиграли для него столько скачек. Он нелегко меняет свое мнение, и тут есть надежда. Ведь именно он впервые обратил мое внимание на вас. Если не случится что-нибудь худшее, – добавил он рассудительно, – думаю, вы можете рассчитывать на Темплейта в Зимнем клубе. Но если вы придете с ним последним… это будет конец.
   Я встал и допил виски.
   – Я выиграю эту скачку. Любой ценой. Выиграю.

   Мы молча вместе ехали на скачки на следующий день. Но когда мы добрались туда, я обнаружил, что две из трех моих перспективных лошадей уже больше не мои. Меня, если использовать сильные выражения, выбросили за борт. Владельцы, без церемоний объяснил тренер, считают, что, если они наймут, как планировалось, меня, у них не будет шанса выиграть.
   Я стоял возле ворот и следил за скачками. Обе лошади прошли хорошо: одна выиграла, другая финишировала третьей, не слишком отстав. Я ловил взгляды других жокеев, тренеров, журналистов, стоявших рядом со мной. Если им так уж хотелось видеть, как я воспринимаю чужие победы, ну что ж, это их дело. Точно так же, как мое дело – скрыть от них охватившую меня горечь от этих двух результатов. В четвертом заезде я работал со скакуном Джеймса и выходил из весовой с абсолютной убежденностью, что выиграю. Лошадь была способна победить, я ее знал, она умело преодолевала препятствия и на финише охотно вела борьбу.
   Мы пришли последними.
   Всю дистанцию я едва мог заставить ее идти за остальной группой. В конце легким галопом она медленно прошла мимо финишного столба с низко опущенной от усталости головой. У меня тоже была опущена голова от поражения и унижения. Я чувствовал себя больным.
   Потребовались серьезные усилия, чтобы вернуться назад и слушать похвалы победителям. Мне больше хотелось сесть в «мини-купер» и на большой скорости врезаться в хорошее крепкое дерево.
   Веснушчатый парень, который смотрел за лошадьми, явно избегал моего взгляда, когда в паддоке брал у меня поводья. Обычно он приветствовал меня, сияя улыбкой. Я слез с лошади. Там стояли владелец и Джеймс с ничего не выражающими лицами. Никто ничего не сказал. Говорить было нечего. Наконец, не говоря ни слова, владелец пожал плечами, повернулся на каблуках и ушел.
   Я снял седло, и парень увел лошадь.
   – Так не может продолжаться, Роб, – проговорил Джеймс.
   Я понимал.
   – Мне неприятно. Мне очень неприятно, – продолжал он. – Но я вынужден нанять кого-то еще для моих лошадей завтра.
   Я кивнул.
   Он бросил на меня изучающий взгляд, в котором первый раз недоумение и сомнение были смешаны с жалостью.
   Невыносимо.
   – Думаю, сегодня после скачек я поеду в Кенсингтон, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.
   – Очень хорошо, – согласился он, по-видимому испытывая облегчение оттого, что ему не надо возвращаться домой вместе со мной. – Мне действительно очень жаль, Роб.
   – Да, – кивнул я. – Знаю.
   Я понес седло в весовую, остро чувствуя взгляды, которые сопровождали меня. Когда я вошел, в раздевалке смолкли все разговоры и повисло тягостное молчание. Я направился к вешалке, положил седло на скамейку и стал снимать жокейскую форму. Я смотрел на лица, повернутые ко мне: на одних читалось любопытство, на других – враждебность, на многих – сочувствие, на одном или двух – удовольствие. Никакого презрения. В раздевалке все испытывали одно чувство: «слава богу, что это не я», и для презрения места не было.
   Снова началась обычная болтовня, но со мной никто не заговаривал. Они не знали, что мне сказать. И я тоже не знал.
   Во мне было не больше и не меньше смелости, чем всегда. «Ведь невозможно, – в смятении размышлял я, – подсознательно бояться, избегать падения, не думая об этом, особенно для человека, который всю жизнь так высоко ценил риск». Три недели назад я бы расхохотался, если бы мне пришла в голову такая мысль. Но от сокрушительного факта никуда не уйдешь: только девять из двадцати восьми лошадей, с которыми я работал после того, как упал на голову, выступили более или менее прилично. Их готовили разные тренеры, и они принадлежали разным владельцам, а со мной все вели себя одинаково. Лошадей было слишком много, чтобы их вялость была простым совпадением, но, с другой стороны, те, которых у меня забрали, выступали хорошо.
   Я кружился в путанице бесплодных мыслей и безнадежной статистики, чувствуя, что рушатся небеса. Я переоделся, причесал волосы и удивился, увидев в зеркале, что выгляжу как обычно.
   Я вышел из здания, и, казалось, никто не намерен разговаривать со мной, никто, за исключением потрепанного хорька, который работал, как я знал, для незначительной спортивной газеты.
   Он стоял с Джоном Боллертоном, но, когда заметил меня, направился прямо навстречу.
   – О, Финн, – воскликнул он, вытаскивая из кармана блокнот и карандаш и поглядывая на меня с хитрой злобной улыбкой, – могу я получить список лошадей, на которых вы завтра будете участвовать в скачках? И на следующей неделе?
   Я посмотрел на Боллертона. Его тяжелое лицо светилось самодовольным триумфом. Огромным усилием я подавил ярость и скучающим голосом ответил журналисту:
   – Спросите у мистера Эксминстера.
   Он выглядел разочарованным, но он не знал, как близко к его лицу был мой кулак, просто у меня хватило здравого смысла понять, что дать ему по морде – худшее из того, что я мог бы сделать.
   Я прошел мимо него, лопаясь от злости, но день для меня еще не кончился, совсем не кончился. Корин намеренно попался мне на пути, он остановился и сказал:
   – Вы, наверно, видели это?
   Он держал в руке газету, для которой писал потрепанный хорек.
   – Нет, – ответил я. – И не хочу видеть.
   Корин хитро улыбнулся, наслаждаясь ситуацией:
   – Я считаю, вам нужно подать в суд. Все так думают. Когда вы прочтете, вы тоже захотите подать на них в суд. Нельзя игнорировать такое, иначе все будут думать…
   – Каждый имеет право думать, черт возьми, что ему нравится, – грубо перебил я, пытаясь обойти его.
   – Прочтите, – настаивал Корин, поднося листок к моим глазам. – Уже все прочли.
   Против воли я начал читать:

   Задумывался ли кто-нибудь, почему один человек бывает храбрым, а другой трусливым? Или почему человек храбр в одном случае и труслив в другом?
   Может, все дело в гормонах? Может, ушиб головы способен нарушить химический обмен, который определяет мужество? Кто знает? Кто знает?
   Жокей стипль-чеза, потерявший после падения задор, – жалкое зрелище. В этом могли убедиться любители скачек. Но если иногда такое состояние вызывает глубокое сочувствие, потому что человек ничего не может с собой поделать, то в других случаях каждый имеет право спросить у жокея: правильно ли он поступает, если продолжает участвовать в скачках и выпрашивает у владельцев лошадей?
   Публика требует за свои деньги полноценного зрелища. Если жокей не может обеспечить ей такое зрелище, потому что боится травмы, не значит ли это, что он получает гонорар нечестным путем?
   Но конечно, это вопрос только времени. В конце концов владельцы и тренеры откажутся от такого человека и, защищая интересы публики, вынудят его уйти в отставку, чтобы ей не приходилось выбрасывать деньги на ветер.
   И это будет справедливо!

   Я вернул Корину газету и попытался расслабить болезненную судорогу, сводившую мне челюсть.
   – Я не могу подать на них в суд, – заметил я. – Они не упомянули моего имени.
   Казалось, он удивился, и я тотчас понял, что он все знал заранее. Он просто хотел насладиться, наблюдая за тем, как я читаю, и в его глазах все еще мелькала мерзкая улыбка.
   – Что я сделал вам, Корин? – спросил я. – Почему вы так ведете себя со мной?
   Он отпрянул назад и тихо пробормотал:
   – Мм… ничего…
   – Тогда мне жаль вас, – холодно проговорил я. – Жаль вашу посредственную, трусливую, мелкую душонку…
   – Трусливую? – воскликнул он, вздрагивая и краснея. – Кто вы такой, чтобы называть кого-то трусливым? Смешно слышать это от того, кто сам трусит. Подождите, все узнают… Подождите, я расскажу…
   Но я не стал ждать. С меня было достаточно, и даже больше чем достаточно. Я поехал домой в Кенсингтон в таком глубоком и ужасном отчаянии, что даже не знал, как я это переживу.
   В квартире никого не было, и удивительно, но царил полный порядок. Я сделал вывод, что семья уехала. Кухня подтвердила мой вывод. Холодильник зиял пустотой: ни еды, ни молока… ни хлеба в хлебнице, ни фруктов в вазе.
   Вернувшись в безмолвную гостиную, я достал из буфета почти полную бутылку виски и лег, вытянувшись на диване. Я открыл бутылку и сделал два больших глотка. Спирт резко обжег мне рот и вызвал судорогу в пустом желудке. Я закрыл бутылку и поставил на пол рядом с диваном. «Какой смысл напиваться? – подумал я. – Утром будет еще хуже. Конечно, я могу быть пьяным несколько дней, но в конце концов от этого не станет лучше. Мне вообще уже не будет лучше. Все кончено. Все разбито. Все ушло».
   Я провел много времени, разглядывая руки. Руки. Воздействие, какое они оказывали на лошадей, всю мою взрослую жизнь давало мне средства к существованию. Они выглядели точно так же, как всегда. Нервы и мускулы, сила и чувствительность – ничего не изменилось. Но память о последних двадцати восьми лошадях отрицала этот очевидный факт. Память тяжелая, обременительная, неуступчивая.
   Я не умел ничего другого – только работать с лошадьми. И не хотел ничего другого. Лучше всего я чувствовал себя на спине у лошади. Седло для меня – что море для рыбы, в нем естественно и легко. А седло для скачек? Я задержал дыхание, и мурашки побежали по спине. Для такого седла, мелькнула унылая мысль, я не гожусь.
   Мало хотеть участвовать в скачках, для этого, как и для остального, надо иметь талант и силу. И я столкнулся с открытием, что я недостаточно хорош для скачек, что я никогда не стану достаточно хорошим, чтобы твердо удерживать позицию, какую почти занял. От моей веры в себя остались жалкие лоскутки.
   А что в будущем? Я мог на следующей неделе вернуться и работать с одной или двумя лошадьми Джеймса, если он позволит мне, и, возможно, даже скакать на Темплейте за Зимний кубок. Но я больше не надеялся и не ожидал, что смогу работать хорошо, и меня сотрясала дрожь от перспективы возвращаться со скачек, чувствуя все эти взгляды и слушая оскорбления. Опять начать новую жизнь? Но чем заниматься в этой новой жизни?
   Быть пастухом в двадцать лет еще ничего, но вряд ли я захочу быть пастухом в тридцать, в сорок или пятьдесят. И, кроме того, теперь я не могу уехать, потому что, куда бы я ни удрал, всюду со мной будет это ощущение, что я полностью провалился и что мне надо выкарабкиваться. И сильно постараться для этого.
   Я встал и поставил бутылку на место в буфет.
   Прошло двадцать шесть часов с того времени, как я ел последний раз, и, несмотря на мое отчаяние, желудок начал подавать привычные сигналы. Я еще раз обследовал кухню и обнаружил несколько баночек устриц, сырные палочки и засахаренные каштаны. Мне пришлось выйти на улицу и найти прилично выглядевший паб, где, я был уверен, меня никто не узнает. Мне не хотелось разговаривать.
   Я заказал сэндвичи с ветчиной и кружку пива, но, когда их принесли, толстый кусок свежего белого хлеба показался мне безвкусным, и горло конвульсивно сжималось при попытках его проглотить. «Так продолжаться не может, – подумал я. – Я должен есть. Если я не могу напиться, если я не могу быть с Джоанной, если я не могу… быть большим жокеем… зато я могу есть сколько хочу, не заботясь о том, прибавлю фунт или два…» Но минут через десять я понял, что попытки напрасны: я не сумел заставить себя проглотить ни куска.
   Весь вечер мне не приходило в голову, что сегодня пятница. Незаметно наступило девять часов. Но только я отодвинул сэндвичи и уставился в пиво, чувствуя подступившую тошноту, как кто-то включил телевизор, стоявший в углу паба, и мелодия передачи «Скачки недели» неожиданно перекрыла звяканье кружек и гул голосов. Большая группа болельщиков уселись с полными кружками перед экраном и заставили замолчать остальных посетителей. К тому времени, когда на экране материализовались правильные черты Мориса Кемп-Лоура, его слушала уже более или менее внимательная аудитория. Мой маленький столик со стеклянной столешницей стоял в самом дальнем от двери углу, так что было почти невозможно уйти, не помешав молчаливым слушателям, и мне против воли пришлось остаться в пабе.
   – Добрый вечер, – сказал Морис, и очаровательная улыбка заняла свое место. – Сегодня мы собираемся поговорить о гандикапе [3 - Скачки и бега, в которых шансы лошадей разного возраста и класса уравниваются.]. С вами встретятся два хорошо информированных человека, которые видят скачки с противоположных сторон. Один из них, мистер Чарлз Дженкинсон, в течение нескольких лет был организатором гандикапов. – Застенчивое лицо мистера Дженкинсона мелькнуло на экране. – И другой – хорошо известный тренер Корин Келлар.
   Худое лицо Корина светилось удовлетворением. Мы еще никогда не слышали, чтобы он говорил на эту тему, и я с острой болью вспомнил, что уже никогда не буду там и, разумеется, ничего больше не услышу.
   – Мистер Дженкинсон объяснит, как он проводит гандикап. А мистер Келлар расскажет, как он пытается избежать лишнего веса у лошадей. Кульминационный момент для жокея в гандикапе – каждому отдельному участнику пройти финишный столб в одной линии с остальными, грудь в грудь. Ведь цель гандикапа – дать каждой лошади абсолютно равный шанс. В действительности так никогда не бывает, но каждый участник гандикапа мечтает об этом. – Кемп-Лоур дружески усмехнулся своим гостям, и, когда на экране появился мистер Дженкинсон, почти можно было видеть, как уверенность просто переливается в него от Мориса.
   Я слушал вполуха, неотвязно погруженный в свое несчастье, и Корин говорил уже довольно долго, когда я обратил на него внимание. Ему приходилось говорить полуправду, потому что полная правда очень скоро лишила бы его тренерской лицензии. На практике он вовсе не испытывал угрызений совести, когда давал своим жокеям приказ, чтобы они стартовали последними и такими же оставались до финиша.
   – Жокеи, которые работают с лошадьми из моей конюшни, всегда делают все возможное и невозможное, чтобы победить, – лгал он, не моргнув глазом.
   – Но вы, естественно, не настаиваете, чтобы жокей гнал ее до последней минуты, если у нее нет никакого шанса? – рассудительно спросил Морис.
   – Надо делать все, что необходимо, да, – утверждал Корин. – Я терпеть не могу жокеев, которые сразу же сдаются, поняв, что проигрывают. Недавно я отказался от услуг одного жокея, который не боролся до конца. Он мог бы выиграть, если бы серьезно относился к делу. – Голос Корина гудел ханжески и раздраженно, и я подумал о Тик-Токе, которому пришлось давать объяснения распорядителям из-за того, что он слишком добросовестно выполнял приказы Келлара. А теперь он вынужден доказывать другим тренерам, что ему можно доверять. Я вспомнил Арта, которого Корин придирками и спорами довел до самоубийства. И активная неприязнь, какую я всегда испытывал к Корину, в углу прокуренного паба переросла в ненависть.
   – Победа всегда в руках жокея, – рассуждал Корин.
   – Продолжите свою мысль, – поощрительно сказал Морис и наклонился вперед. Свет откуда-то из студии подчеркнул его глаза и моментально замерцал, когда он подвинулся.
   Корин заговорил:
   – Вы можете работать, как раб, целыми неделями, готовя лошадь к скачкам, и потом из-за одной глупой ошибки жокея весь ваш труд пойдет насмарку.
   – В таком случае гандикап лучше всего, – перебил его Морис, рассмеявшись. И вся публика в пабе тоже засмеялась.
   – Наверное, – согласился Корин в замешательстве.
   – Если вы подходите с такой точки зрения, то да, – продолжал Морис, – но в гандикапе жокей всегда найдет оправдание, если он не сумел выжать из лошади все, на что она способна. Хотя вы как тренер видите, например, ошибку или что-то более серьезное – допустим, нерешительность в критический момент.
   – Вы имеете в виду, что у него поджилки затряслись? – прямо поставил вопрос Корин. – Должен вам сказать, что у жокея в гандикапе это так же явно видно, как и у любого другого. И это каждый должен учитывать. Вот такой случай… – Корин заколебался, но Морис не остановил его, и он продолжал уже смелее: – Вот такой случай, когда некий жокей всегда тащится в хвосте. Он боится упасть, понимаете? И не говорите мне, что он тянется в хвосте, потому что именно эти лошади стали хуже, чем были всегда. Конечно же, лошади такие, какие есть. Тут все дело в жокее, который катится вниз.
   Я почувствовал, как кровь бросилась мне в голову и начала пульсировать там. Я уперся локтями в стол и укусил себя за сустав пальца.
   Невыносимо.
   Голоса неумолимо продолжали:
   – А ваша точка зрения, мистер Дженкинсон? – спросил Морис.
   И специалист в гандикапе, страшно смутившись, пробормотал:
   – Конечно… мм… в определенных обстоятельствах человек может… мм… заметить, что результат случайный.
   – Случайный! – воскликнул Корин. – Я могу перечислить почти тридцать скачек с такими результатами. По-вашему, они все случайные?
   – Я не могу ответить на этот вопрос, – запротестовал Дженкинсон.
   – Что вы обычно делаете в таких случаях? – спросил Морис.
   – Я… в таких… мм… обычно… трудно судить, они не так явны… Я могу проконсультироваться… мм… с другими, прежде чем принять решение. Но дело в том, что это не такой предмет, который я мог бы обсуждать здесь.
   – А где? – настаивал Морис. – Мы все знаем этого бедного парня, который три недели назад получил сотрясение мозга и с тех пор… э-э… работает… неэффективно. Сомневаюсь, что вы не принимаете в расчет такую возможность, когда организуете гандикапы.
   Пока камера была направлена на Дженкинсона, который в замешательстве медлил с ответом, раздался голос Корина:
   – Мне интересно знать, как вы решаете? Одна из этих лошадей была моя, понимаете? Это было ужасающее зрелище. Финн больше никогда не будет работать для меня, и если ни для кого другого тоже, то я не удивлюсь.
   Дженкинсон встревоженно сказал:
   – Не думаю, что нам надо называть имена.
   Морис быстро подхватил:
   – Да-да, я согласен. Лучше не называть.
   Но имя уже было названо.
   – Хорошо, благодарю вас обоих за то, что вы нашли время и пришли на нашу встречу. С сожалением должен сказать, что наша передача подходит к концу. – Он точно рассчитал минуты для сплетен и своих заключительных фраз.
   Но я больше не слушал. Он и Корин поделили добычу на руинах моей краткой карьеры. Понаблюдав за ними на маленьком светящемся экране, я почувствовал ослепляющую головную боль.
   В переполненном пабе снова поднялся гул голосов. Я стал, слегка пошатываясь, пробираться к дверям. Группа энтузиастов скачек допивали пиво, и, когда проходил мимо, я услышал обрывки разговора.
   – По-моему, насчет парня они загнули слишком сильно, – сказал один.
   – Еще мало, – не согласился другой, – я в четверг потерял из-за Финна фунт стерлингов. Он заслужил все, что получил, засранец…
   Я, спотыкаясь, вышел на улицу, хватая ртом холодный воздух и стараясь изо всех сил стоять прямо. Мне хотелось сесть на тротуар, обняв водосточную трубу. Совсем нетрудное занятие. Я медленно пошел в темную пустую квартиру, не зажигая света и не раздеваясь, лег на постель.
   В голове у меня гудело. Я вспоминал день, когда Грант разбил мне нос, когда я жалел его и Арта. Жалеть было так легко. Я застонал, и этот звук поразил меня.
   Какой манящий выход – из окна на мостовую. Пять этажей. Простой и быстрый выход. Я подумывал о нем.
   В квартире под нами часы с боем отсчитывали каждые пятнадцать минут. В тишине дома ясно слышались их удары. Они пробили десять, одиннадцать, двенадцать, час, два.
   Пять этажей. Но как бы плохи ни были дела, я не мог воспользоваться таким выходом. Он не для меня. Я закрыл глаза и спокойно лежал. Наконец, после долгих часов отчаяния, я погрузился в изнурительный, тяжелый сон, полный сновидений.
   Проснувшись, я услышал, что часы бьют четыре. Головная боль прошла, сознание было ясным и четким, как звездное небо за окном, умытое и сияющее. Будто я попал из густого тумана под яркое солнце. Будто спал жар и теперь нормальная температура. Будто заново родился.
   Я уже не спал, но еще и не проснулся, когда вдруг понял, что ко мне вернулось спасительное чувство определенности: я остаюсь той же личностью, что и был, я не какой-то жалкий обломок крушения, как думали обо мне другие, я снова встал на ноги.
   И в таком настроении не совсем уверенно я подумал, что могут быть какие-то другие объяснения моих неудач. Я должен сделать все, все, чтобы найти их. Без сочувствия я вспоминал свое недавнее сокрушительное отчаяние, которому позволил опутать себя. Я наконец начал – давно бы пора – шевелить мозгами.
   Через полчаса я понял: мой желудок тоже проснулся и потребовал, чтобы я его наполнил, иначе трудно сосредоточиться. Я встал и взял сырные палочки и засахаренные каштаны, но не банки с устрицами. Какой нужно испытывать голод, чтобы в пять часов утра глотать этих скользких, отвратительных моллюсков?
   Я снова лег и, пока думал, съел все сырные палочки и немало засахаренных каштанов, которые так прибавляют вес. Желудок успокоился, будто дракон, получивший свою ежедневную порцию в виде юной девушки. Звезды пропали, над Лондоном вставал рассвет.
   Утром я воспользовался советом, который дал Гранту, и отправился к психиатру.

Глава 9

   Психиатра, друга отца, я знал всю свою жизнь и потому считал, что могу позвонить субботним утром, хотя утро он всегда резервировал для гольфа. В восемь утра я позвонил ему домой на Уимпоул-стрит, где он жил в квартире над своей приемной.
   Он спросил, как отец. И по голосу было ясно, что он спешит.
   – Могу я встретиться с вами, сэр? – спросил я.
   – Сейчас? Нет. Суббота. Гольф.
   – Пожалуйста… Ненадолго.
   Короткая пауза.
   – Неотложное дело? – В голосе зазвучали профессиональные нотки.
   – Да.
   – Тогда приезжай сейчас же. Я могу поехать в Уэнтуорт в десять.
   – Я небрит… – проговорил я, взглянув в зеркало и поняв, какой разбитый у меня вид.
   – Ты хочешь бриться или поговорить? – сердито спросил он.
   – Поговорить.
   – Тогда приезжай! – И он положил трубку.
   Я взял такси. Он открыл дверь, держа в руке кусок тоста с джемом. Знаменитый мистер Клаудиус Меллит, которого пациенты обычно видели в полосатых брюках и черном пиджаке, сейчас был полностью готов для зимнего гольфа – непромокаемые брюки и удобный толстый норвежский свитер. Он окинул меня изучающим взглядом и показал: «Наверх».
   Я последовал за ним. По дороге он доел тост. Мы вошли в столовую, он усадил меня за овальный стол красного дерева и предложил чуть теплый кофе в чашке с золотой каемкой.
   – Итак? – сказал он, садясь напротив меня.
   – Предположим… – начал я и замолчал. То, что казалось мне очевидным и бесспорным в пять утра, сейчас вызывало сомнение. Предположение, выглядевшее на рассвете реальным, теперь, при свете дня, прозвучало бы нелепо.
   – Послушай, – прервал он мое молчание, – если ты действительно нуждаешься в помощи, гольф можно отложить. Когда я сказал по телефону, что спешу, я не видел, в каком ты состоянии. Прости меня, но, похоже, ты спал не раздеваясь?
   – Да, – удивленно проговорил я.
   – Тогда расслабься и расскажи все. – Он усмехнулся, мудрый пятидесятилетний человек, большой, как медведь.
   – Простите, что я небрит и неопрятен, – начал я.
   – И темные круги под глазами, и ввалившиеся щеки, – пробормотал он, улыбаясь.
   – Но я не так плохо себя чувствую, как, наверно, выгляжу. Во всяком случае теперь. Я задержу вас ненадолго, если вы только скажете мне…
   – Да? – Он спокойно ждал.
   – Предположим, у меня есть сестра, – начал я, – которая такой же прекрасный музыкант, как отец и мать. А я единственный в семье лишен таланта – вы знаете, что таланта у меня нет, – и чувствую, что они презирают меня. Как, вы полагаете, я буду себя вести?
   – Никто не презирает тебя, – запротестовал он.
   – Конечно… Но если бы они презирали, каким бы путем я постарался убедить их – и себя, – что у меня есть хорошее оправдание, почему я не музыкант?
   – Понятно, – сразу же сказал он. – Думаю, ты будешь делать именно то, что делаешь. Найдешь занятие, которое тебе нравится, и будешь фанатически совершенствоваться в нем, пока не достигнешь в этой области таких же успехов, как твоя семья в своей.
   Я почувствовал, будто меня ударили в солнечное сплетение. Такое простое объяснение моей одержимости скачками никогда не приходило мне в голову.
   – Это… это не совсем то, что я имел в виду, – беспомощно пробормотал я. – Но теперь я понимаю, что вы правы. – Я помолчал. – Вот что я на самом деле хотел бы спросить. Мог ли я, когда рос, развить в себе физический изъян, чтобы им объяснить свои неудачи? Паралич, например, при котором нельзя играть на скрипке, на пианино или любом другом инструменте? Разве это не способ выйти с честью из положения?
   Он несколько секунд смотрел на меня проницательно и без улыбки.
   – Если бы ты был личностью определенного типа, да, такое возможно. Но не в твоем случае. А тебе лучше перестать вальсировать вокруг да около и прямо задать вопрос. Настоящий вопрос. К гипотетическим вопросам я привык… С ними я встречаюсь каждый день… Но если ты хочешь получить достоверный ответ, то должен задать конкретный вопрос.
   – У меня их два. – Я все еще колебался. Как сильно вся моя жизнь зависела от его ответа! Он терпеливо ждал.
   Наконец я заговорил:
   – Может ли мальчик, у которого вся семья увлекается скачками и бегами и все они прекрасные наездники, развить в себе астму только из-за того, что панически боится лошадей? – У меня пересохло во рту.
   Он ответил не сразу. Помолчав, спросил:
   – Какой второй вопрос?
   – Может ли мальчик, став взрослым мужчиной, развить в себе такую ненависть к жокеям стипль-чеза, что начнет ломать им карьеру? Даже если он нашел, как вы сказали, другое занятие, где его дела идут исключительно хорошо?
   – Полагаю, именно у этого мальчика есть сестра, о которой ты говорил?
   – Да, – согласился я, – она, кажется, будет лучшей среди женщин в выездке среди нашего поколения.
   Он откинулся в кресле.
   – Совершенно ясно, что эти вопросы приводят тебя в отчаяние. Но я не могу ответить, мало зная о сути дела. Я не собираюсь сказать пару ни к чему не обязывающих «да» и потом узнать, что у тебя страшные неприятности с разными людьми. Тебе придется рассказать, почему тебя так волнуют эти вопросы.
   – Но ваш гольф! – воскликнул я.
   – Я поеду позже, – спокойно сказал он. – Рассказывай.
   И я начал. Я рассказал ему, что случилось с Артом и с Грантом, с Питером Клуни и с Тик-Током, и со мной. Я рассказал ему о Морисе Кемп-Лоуре.
   – Он происходит из семьи, в которой садятся на лошадь, едва научившись ходить. И он создан для стипль-чеза. Но у него от лошадей астма, и все знают, что поэтому он не ездит верхом. Вполне приличная причина, не правда ли? Конечно, многие астматики участвуют в скачках, но никому и в голову не придет обвинять человека, если он из-за астмы не участвует.
   Я замолчал, но он не задал никаких вопросов, и я продолжил:
   – Никому не удается вырваться из сетей его очарования. Невозможно вообразить его обаяния, пока не испытаешь его. Просто на глазах люди раскрываются и загораются, когда он разговаривает с ними. У него есть подход к каждому – от распорядителя до последнего служащего… Вот я и подумал, что он использует свое влияние, чтобы сеять семена сомнения в оценке характера жокеев.
   – Продолжай, – сказал Клаудиус. Его лицо ничего не выражало.
   – Особенно сильно поддались обаянию его личности два человека: Корин Келлар, тренер, и Джон Боллертон, входящий в правление. Ни один из них никогда не сказал доброго слова о жокеях. Думаю, что Кемп-Лоур выбрал их в качестве друзей единственно потому, что они по злобности и посредственности наиболее подходят для его целей. Они охотно распространяют опасное для жокеев мнение, которое он незаметно внушает им. Думаю, что все разрушительные слухи начинаются с Кемп-Лоура, и даже их содержание тоже главным образом его работа. Почему он не удовлетворен, имея так много? Он нравится жокеям, чью карьеру он ломает, и они с удовольствием разговаривают с ним. Почему ему необходимо унизить их?
   Он сказал:
   – Если бы это был гипотетический случай, я бы объяснил тебе, что такой человек может завидовать отцу и сестре. Подобные чувства в нем развиваются еще в раннем детстве. Но он знает, что это плохие чувства, и подавляет их в себе, а агрессивность, к несчастью, переносит на людей, обладающих теми же качествами и способностями, которые он ненавидит в отце. Таким личностям можно помочь. Их надо понять, лечить и простить.
   – Я не прощу, – сказал я. – И я его остановлю.
   Меллит взглянул на меня.
   – Ты уверен в фактах? – Он погладил ногтем большого пальца верхнюю губу. – Пока у тебя только догадки. А у меня нет возможности побеседовать с ним, и потому я не могу сказать ничего определенного. Я допускаю, что твои подозрения насчет Кемп-Лоура небезосновательны, оставляя право на сомнение. В некотором смысле он фигура общественная. Ты выдвигаешь очень серьезные обвинения. Для этого нужны железные факты. Пока у тебя их нет, всегда есть вероятность, что ты перекладываешь вину за то, что случилось с тобой, на злые внешние силы, таким образом объясняя собственную внутреннюю неудачу. Фактически астма сознания.
   – Психиатры ни на что не смотрят просто, – вздохнул я.
   Он покачал головой:
   – Простого в жизни очень мало.
   – Я найду факты. И начну сегодня же, – сказал я, вставая. – Спасибо, что вы приняли меня и так терпеливо слушали. Я искренне сожалею, что помешал вашему гольфу.
   – Я не так уж и опоздал, – успокоил он меня, спускаясь вниз по лестнице и открывая парадную дверь. Прощаясь, он проговорил: – Будь осторожен, Роберт. Действуй осмотрительно. Если ты прав насчет Кемп-Лоура, хотя это лишь предположение, ты должен чутко отнестись к нему. Надо убедить его пройти курс лечения. Его здоровье в твоих руках, не будь жестоким.
   Я ответил откровенно:
   – Не могу смотреть на него с вашей точки зрения. Я не думаю, что Кемп-Лоур болен, он просто опасен.
   – Где кончается болезнь и начинается преступление?.. – Он пожал плечами. – Об этом спорят столетиями, и нет двух человек, которые бы пришли к согласию. Но будь осторожен, будь осторожен. – Он улыбнулся и добавил, закрывая дверь: – Напомни обо мне родителям.

   Я прошел пару перекрестков. Прежде всего требовалось найти шикарную, пахнущую свежестью парикмахерскую, затем заказать тройную порцию яиц и бекона в соседнем кафе. Я погрузился в обдумывание, как раскопать железные факты. По размышлении я пришел к выводу, что некоторые из них, и весьма ценные, лежат неглубоко и начинать надо с них. Я решил преодолеть барьер жалости и презрения, который воздвигла в королевстве скачек моя последняя неудача. Опасная затея, но я хотел исцелиться, и поэтому придется ее осуществить.
   Воспользовавшись телефоном в кафе, я позвонил Тик-Току.
   – Ты сегодня работаешь? – спросил я.
   – Будь великодушен, дружище. Нечего задавать неприятные вопросы в такой ранний час. Отвечаю: нет! – Пауза. – А ты? – Так невинно-невинно.
   – Подонок…
   – Так меня зовут друзья.
   – Мне нужна машина, – сказал я.
   – Ты ведь не собираешься высаживать десант в тылу неприятеля?
   – Не собираюсь.
   – Прекрасно. У меня отлегло от сердца. Но если надумаешь, дай мне знать, и я присоединюсь к тебе. – Голос у Тик-Тока был веселый и поддразнивающий, но горькая правда, которая скрывалась за ним, не требовала лишних слов.
   – Я хочу побывать кое в каких конюшнях, – начал я.
   – В чьих?
   – Так, кое в каких… примерно в шести.
   – Однако ты не теряешь отваги!
   – Спасибо, – поблагодарил я. – Ты единственный человек, который так думает.
   – Проклятье… Я не думал о…
   Я усмехнулся:
   – Ерунда. Где сейчас машина?
   – У меня под окном.
   – Я поеду в Ньюбери поездом и, если ты встретишь меня на станции, заберу ее, – сказал я.
   – Сегодня бесполезно ехать в любую конюшню: все тренеры на скачках, – заметил он.
   – Да, я очень надеюсь, что их там не будет, – согласился я.
   – Что ты задумал? – В его голосе звучало подозрение.
   – Вернуть утраченную удачу дому Финнов. Я успею на десять десять. Ты меня встретишь. Хорошо? – И я положил трубку, не обращая внимания на его протестующее «эй».
   Но когда я вышел в Ньюбери, он уже ждал, одетый в сверхмодную приталенную куртку для верховой езды почти такой длины, как в восемнадцатом веке, и невероятно узкие вельветовые кавалерийские брюки. Пока я оглядывал его с головы до ног, он с ироническим видом наслаждался моим удивлением.
   – А где же бант, рюши и шпага? – спросил я.
   – У тебя нет воображения. Я человек завтрашнего дня. Моей шпагой будет походная антирадиационная аптечка. – Он усмехнулся. – Надо уметь видоизменять свою защиту в зависимости от опасности, которая тебя ждет.
   В который уж раз я подумал, что у юного Тик-Тока стойкий реалистический взгляд на мир.
   Он открыл дверцу машины и сел за руль.
   – Куда едем? – спросил он.
   – Ты не поедешь, – запротестовал я.
   – Обязательно поеду. Машина наполовину моя. Куда она – туда и я. – Он уже все решил. – Куда едем?
   – Ладно… – Я сел за руль, вытащил из кармана список, который составил в поезде, и показал ему. – Тут конюшни, где бы я хотел побывать. Я постарался расположить их так, чтобы не делать большой крюк, но все равно поездить придется.
   – Фью, – присвистнул он. – Как много. Хэмпшир, Суссекс, Кент, Оксфорд, Лестер, Йоркшир… Мы никогда не объедем их за один день. Тем более что ты уже выглядишь усталым.
   Я взглянул на него, но он уставился в список. Я действительно чувствовал себя усталым, но меня огорчило, что это так заметно. Я надеялся, что парикмахерская и завтрак вернут мне веру в себя и смоют шрамы прошедшего дня и ночи.
   – Тебе необязательно ехать… – начал я.
   – Мы объедем их все, – перебил он. – Мы начнем раскапывать, что случилось вчера с тобой и со мной. И по дороге ты мне расскажешь, зачем мы туда едем. – И он спокойно повернул ключ и нажал на газ. По правде сказать, я был очень рад его компании.
   Тик-Ток повел «мини-купер» в первую по списку конюшню. Конюшню Келлара в Хэмпшире.
   – Ну, – сказал он, – давай.
   – Нет, я не собираюсь рассказывать тебе, зачем мы едем. Слушай и наблюдай, а потом расскажешь мне.
   – Ну и хитрец же ты, – проговорил он, не споря, а потом добавил: – Полагаю, ты учитываешь, сколько идиотов лезет туда, куда и ангел не смеет ступить своей святой ногой? Я имею в виду – и это еще мягко говоря, – что никто не расстелет перед нами красную дорожку. Они скорей отправят нас прямехонько в ад.
   – Ты прав, – сказал я, улыбаясь.
   Тик-Ток повернул ко мне голову и удивленно посмотрел.
   – Смотри на дорогу, – спокойно заметил я.
   – Я раньше не знал тебя, – проговорил он. – Я думал, ты так тяжело все воспринимаешь… ну, то, что случилось… но с тех пор, как я встретил тебя на станции, чувствую себя гораздо веселее, чем все эти недели.
   Мы приехали в просторную ухоженную конюшню Корина, когда конюхи кормили лошадей после второй утренней тренировки. Артур, старший конюх, шел по двору с корзиной овса, когда заметил, как мы вылезаем из маленького автомобиля, и морщинистая улыбка, которой он обычно приветствовал меня, на полпути исчезла: он вспомнил мнение хозяина обо мне. Он даже не поздоровался.
   – Хозяина нет. – В голосе звучала озабоченность. – Он уехал на скачки.
   – Знаю, – бросил я. – Могу я поговорить с Дэви?
   Дэви был конюхом, смотревшим за Шантитауном.
   – Наверно, можете, – задумчиво проговорил Артур. – Надеюсь, у нас не будет из-за вас неприятностей?
   – Нет, – ответил я. – Никаких неприятностей. Где он?
   – Четвертый бокс от конца с той стороны, – показал он.
   Тик-Ток и я нашли Дэви, подбрасывавшего свежую солому в подстилку Шантитауна. Мы облокотились на перегородку, наполовину закрывавшую дверь в бокс, и наблюдали, как меняется выражение лица Дэви от теплого до презрительного. Это был невысокий, коренастый шестнадцатилетний парень с огненно-рыжими волосами и капризно изогнутым ртом. Он повернулся к нам спиной и положил руку на холку лошади. Затем начал перетряхивать солому. Тик-Ток громко втянул воздух, и его руки сжались в кулаки.
   Я быстро сказал:
   – Если вы в настроении чуть-чуть поговорить, то заработаете.
   – О чем? – спросил он, не оборачиваясь.
   – О том дне, когда я работал с Шантитауном в Данстейбле, – пояснил я. – Три недели назад. Помните?
   – Конечно помню, – обиделся он.
   Я не обратил внимания на его тон.
   – Прекрасно, расскажите, что происходило с того момента, как вы приехали на скачки, и до того, когда я сел на Шантитауна в парадном круге.
   – Какого черта! О чем вы говорите? – Он повернулся на каблуках и подошел к двери. – Ничего не происходило. Что могло произойти?!
   Я вынул из бумажника фунт стерлингов и протянул ему. Он рассматривал купюру секунду или две, потом пожал плечами и положил в карман.
   – Начните с того, как вы выехали отсюда, и ничего не пропускайте.
   – Вы спятили? – пробурчал он.
   – Нет, я хочу, чтоб вы отработали свои деньги.
   Он снова пожал плечами и начал:
   – Мы везли лошадь в фургоне отсюда до Данстейбла и…
   – Вы по дороге останавливались? – перебил я его.
   – Да, в кафе Джо, как всегда, когда едем в Данстейбл.
   – Вы там встретили кого-нибудь из знакомых?
   – Да… Джо и девушку, которая разливает чай.
   – Никого из тех, кого вы не ожидали увидеть? – настаивал я.
   – Нет, конечно нет. Ну, как я сказал, мы приехали и сгрузили там лошадей, отвели их в конюшню, сходили в столовую, а потом я отправился поискать букмекеров, поставить десять шиллингов на Блоггса, в надежде, что он придет первым, потом я пошел к воротам и смотрел. Народу там… все кипело, когда лошади шли к финишу… Ну, потом я вернулся в конюшню, взял Шантитауна, надел на него попону и повел в паддок… – Он говорил скучным голосом, перечисляя все детали своей ежегодной работы на скачках.
   – Мог ли кто-нибудь дать что-то Шантитауну выпить или съесть? К примеру, ведро воды перед скачкой? – спросил я.
   – Не выставляйте себя дураком. Конечно нет. Где это слыхано, чтобы лошади перед скачкой давали пить или есть? Глоток воды за два часа до скачек – это еще бывает, но ведро… – Обида в его голосе вдруг сменилась злостью. – Вы что же, думаете, я дал ему воды? Нет, парень, не сваливайте на меня вину за тот позор, что вы нам устроили.
   – Нет, – заверил я его. – Нет, Дэви, успокойся. Как охраняют конюшни в Данстейбле? Может ли кто-нибудь, кроме тренера и конюха, войти туда?
   – Нет, – ответил он более спокойно. – Туда не войдешь ни за что. Любой сторож у ворот будет сейчас же уволен, если разрешит владельцу без тренера войти, а уж к новому человеку они так придираются…
   – Продолжайте, – сказал я. – Мы дошли до паддока.
   – Ну, я вывел лошадь на смотровой круг, подождал, пока хозяин принесет седло из весовой… – Он вдруг улыбнулся какому-то приятному воспоминанию. – Потом я отвел Шанти в бокс, где седлают лошадей, и хозяин надел на него седло, и потом я отвел Шанти на парадный круг, и мы с ним обошли его. Затем они отозвали меня, а вы сели в седло. – Он замолчал. – Не понимаю, зачем вам все это слушать?
   – Что произошло в смотровом круге? – спросил я. – Что-то приятное? Что-то такое, что вы улыбнулись, вспомнив?
   Он хмыкнул:
   – Ничего из того, что вы хотите знать.
   – Вы получили деньги за то, чтобы рассказать все.
   – Ладно, пожалуйста, но это вовсе не связано со скачками. Тот парень с телевидения, Кемп-Лоур. Он подошел, и разговаривал со мной, и восхищался лошадью. Он сказал, что он друг владельца, старого Боллертона, и дал Шанти пару кусков сахару. Я не отнял сахар у Шанти. Понимаете, нельзя же быть грубым, когда имеешь дело с таким человеком… Он спросил, какие шансы у Шанти, и я сказал, что очень хорошие… и остался в дураках… А он ушел. Вот и все. Я говорил вам, что это не имеет отношения к скачкам.
   – Да, – сказал я, – не имеет. Но все равно – спасибо за подробности.
   Мы сели в «мини-купер» и выехали со двора.
   – Можно подумать, – воскликнул Тик-Ток, – что ты убил мать и ограбил бабушку, так они смотрят на тебя! Потерять кураж – не преступление.
   – Если ты не можешь вынести несколько безвредных фырканий, тебе лучше выйти на ближайшей железнодорожной станции, – весело заявил я, с удовольствием обнаружив в последние часы, что фырканья больше не трогают меня. – И я не потерял куража. По крайней мере пока не потерял.
   Он открыл рот, но ничего не сказал и следующие двадцать миль молчал.
   Мы подъехали ко второй конюшне из моего списка к часу дня и потревожили богатого фермера, который сам тренировал лошадей. В прошедшие два года я заработал ему несколько побед, пока на прошлой неделе не потерпел позорного поражения с его лучшей лошадью. Подавив удивление при виде нас, он довольно дружелюбно пригласил зайти и что-нибудь выпить.
   Но я поблагодарил и отказался, спросив только, где найти конюха, который ухаживал за лошадью перед последней скачкой. Он подошел к воротам и указал на дом у дороги.
   Мы извлекли конюха из его дома, посадили в машину. Я дал ему фунт стерлингов и попросил описать в деталях, что происходило в тот день, когда я работал с его лошадью. Он был старше, чем Дэви, не такой умный и не такой агрессивный, но и он не испытывал желания рассказывать. Он несколько раз повторил, что не видит в этом смысла. Но все же я заставил его начать и потом с трудом остановил: он рассказывал почти полчаса, все очень подробно.
   В тот момент, когда в паддоке с лошади сняли попону и надели седло, пришел Морис Кемп-Лоур – «парень с телевидения» – и сказал пару комплиментов насчет лошади владельцу – фермеру, и скормил ей несколько кусков сахару. Потом ушел, как всегда оставив «совершенно потрясающее» впечатление, как выразился конюх.
   Я подождал, пока он дойдет до того момента, когда фермер посмотрел, как я сажусь на лошадь, и остановил его, поблагодарив за подробности. Мы уехали, а он продолжал бормотать, мол, пожалуйста, приезжайте, я рад, но все равно в этом нет смысла.
   – Как странно… – задумчиво проговорил Тик-Ток по дороге к следующей конюшне, отстоявшей на восемьдесят миль. Он не закончил предложения. Я тоже.
   Два часа спустя в Кенте мы, заплатив еще фунт, слушали рассказ мрачного конюха лет двадцати о том, какой классный парень этот Кемп-Лоур, как он интересовался лошадью и какой добрый – дал ей немного сахару, хотя, вообще-то, это запрещено, но разве вы скажете такому человеку «нельзя», если он так дружески настроен. Парень отнесся к нам с довольно обидным превосходством, но даже Тик-Ток не обратил на это внимания. Его заинтересовала лишь повторяющаяся деталь.
   – Расслабляющий допинг, – решительно заявил он после долгого молчания, поворачивая на Мейдстоун. – Он давал им допинг, и они засыпали на ходу, а все выглядело, будто ты не справляешься с лошадью, будто трусишь. И люди поверили.
   – Да, – согласился я.
   – Нет, невозможно, – горячо запротестовал он. – Какого черта! Зачем ему это? Так не бывает. Просто совпадение, что он дал сахар трем лошадям, с которыми ты работал.
   – Может быть. Увидим. – Я не стал спорить.
   И мы увидели. Мы объехали все конюшни, где стояли лошади, с которыми я работал после Шантитауна (не были только у Джеймса), и разговаривали с конюхами, ухаживавшими за ними. И в каждой конюшне мы слышали, какое восхищение вызвал Кемп-Лоур у конюха, как этот «парень с телевидения» хвалил конюха, что он правильно смотрит за лошадью, и потом предлагал соблазнительные куски сахара – и всегда перед скачкой, в которой я участвовал на этой лошади. Мы потратили всю субботу и все воскресное утро и приехали в последнюю конюшню из моего списка на краю Йоркширских вересковых холмов в два часа дня. Только потому, что я хотел обладать действительно железными фактами, мы забрались так далеко на север. В Нортгемптоншире Тик-Ток поверил.
   На следующее утро, в понедельник, я отправился в конюшню Эксминстера повидать Джеймса.
   – Пойдемте в кабинет, – сказал он, увидев, что я жду. Тон был нейтральный, но выступавшая нижняя челюсть – безжалостна. Я пошел за ним, он включил рефлектор и стал греть руки. – Я не могу предложить вам много работы, – говорил он, стоя спиной ко мне. – Все владельцы подняли крик, кроме одного. Посмотрите сами, письмо пришло сегодня утром. – Он протянул руку, нашел на столе лист бумаги и подал мне.
   В нем говорилось:

   Дорогой Джеймс,
   после телефонного разговора я раздумывал над нашим решением заменить Финна на Темплейте в следующую субботу, и теперь я убежден, что надо отменить это решение и позволить ему участвовать в скачке, как первоначально и планировалось. Я полагаю, что это нужно так же нам, как и ему. Я не хочу, чтобы говорили, будто я в первый же критический момент поспешил выбросить его за борт, проявив бессердечную неблагодарность после того, как он одержал столько побед на моих лошадях. Я приготовился к разочарованию, что мы не выиграем Зимний кубок, и прошу у Вас прощения за то, что лишаю возможности добавить еще один приз к Вашей коллекции, но я предпочитаю скорее потерять скачку, чем уважение скакового братства.
Всегда Ваш
Джордж Тирролд.

   Я положил письмо на стол.
   – Ему не придется огорчаться, – хрипло проговорил я. – Темплейт выиграет.
   – Вы хотите сказать, что не будете участвовать в скачке? – воскликнул Джеймс, быстро поворачиваясь ко мне. В его голосе прозвучала опасная страстная нотка, и он заметил, что я услышал ее. – Я… думал… – завилял он.
   – Джеймс, – начал я, без приглашения садясь в одно из кресел. – Я хочу, чтобы вы кое-что знали. Первое: как бы все плохо ни выглядело, но я не потерял азарта, хотя вы этому и поверили. Второе: каждая лошадь, с которой я работал после падения три недели назад, получала расслабляющий допинг. Не такой сильный, чтоб было заметно, но вызывающий сонливость. Третье: допинг давал каждой лошади один и тот же человек. Четвертое: допинг был в кусках сахара. Полагаю, что это какой-то вид снотворного, но у меня нет способа узнать какой. – Я резко замолчал.
   Джеймс стоял и смотрел на меня с открытым ртом, жевательная резинка прилипла к выступающим нижним зубам, губа отвисла: он не верил своим ушам.
   – Прежде чем вы сделаете вывод, что я сошел с ума, окажите любезность, вызовите одного из конюхов и послушайте, что он скажет.
   Джеймс закрыл рот:
   – Какого конюха?
   – Не имеет значения. Любого, с чьей лошадью я работал в последние три недели.
   Он в сомнении помедлил, но все же пошел к двери и закричал кому-то, чтобы нашли Эдди. Этот конюх смотрел за гнедым гигантом, принадлежавшим Хьюго. Меньше чем через минуту появился запыхавшийся парень, его курчавые, будто нечесаные волосы сиянием окружали голову.
   Джеймс не дал мне открыть рот и сам быстро спросил Эдди:
   – Когда ты в последний раз разговаривал с Робом?
   Эдди обиженно удивился и начал заикаться:
   – Н-на той н-неделе.
   – А после пятницы? – Это был день, когда сам Джеймс последний раз видел меня.
   – Нет, сэр.
   – Очень хорошо. Ты помнишь, как плохо большой гнедой пришел в среду на прошлой неделе?
   – Да, сэр. – Эдди мрачно посмотрел на меня.
   – Давал ли кто-нибудь гнедому сахар перед скачкой? – Заинтересованность в голосе Джеймса была замаскирована строгостью.
   – Да, сэр! – горячо воскликнул Эдди. Знакомая улыбка от приятного воспоминания появилась на его грязном лице, и я облегченно вздохнул.
   – Кто?
   – Морис Кемп-Лоур, сэр. Он похвалил меня, что я с любовью смотрю за лошадьми. Он наклонился через перила смотрового круга и заговорил со мной, когда я проходил мимо. Вот я и остановился, он был такой симпатичный. Он дал гнедому немного сахару, сэр, но я не думал, что это имеет значение, потому что мистер Хьюго всегда сам посылает ему сахар.
   – Спасибо, Эдди, – сказал Джеймс упавшим голосом. – Конечно, сахар не имеет значения… Беги теперь.
   Эдди ушел. Джеймс тупо смотрел на меня. Часы громко тикали.
   Тогда я заговорил:
   – Я провел последние два дня, разговаривая с конюхами из других конюшен, с лошадьми которых я работал после того, как упал. Каждый из них сказал, что Морис Кемп-Лоур дал лошади немного сахару, прежде чем я сел на нее. Ингерсолл ездил со мной. Он тоже их всех слушал. Вы можете спросить его, если не верите мне.
   – Морис никогда не подходит близко к лошадям на скачках, – запротестовал Джеймс, – и вообще нигде не подходит к ним.
   – Именно это помогло мне понять, что произошло, – продолжал я. – Я разговаривал с Кемп-Лоуром у ворот в Данстейбле сразу же после того, как проиграл на Шантитауне и на двух других лошадях. И он заметно хрипел. У него разыгралась астма. Это показывало, что он недавно близко подходил к лошадям. Тогда я не обратил внимания, но теперь это установлено.
   – Но Морис… – недоверчиво протянул Джеймс. – Совершенно невозможно.
   – Очень даже возможно, – холодно произнес я. – А возможно, чтобы я начал трусить после небольшого сотрясения мозга?
   – Не знаю, что и думать… – растерянно пробормотал Джеймс.
   Мы оба помолчали. Я хотел, чтобы он оказал мне одну-две услуги, но, помня о его закоренелой несклонности помогать кому-либо, не надеялся на положительный ответ. Как бы то ни было, если я не попрошу, то не получу никакого ответа.
   Я начал медленно, убедительно, как если бы мысль только что пришла мне в голову:
   – Дайте мне поработать с одной из ваших лошадей, ваших собственных, если владельцы не хотят… И вы сами увидите, как Кемп-Лоур попытается дать ей сахар. Возможно, вы сумеете быть все время рядом с лошадью. И если он подойдет с кусками сахара, вы, к примеру, нечаянно заденете его руку, и сахар упадет, прежде чем лошадь съест его. Или, допустим, вы возьмете сахар и сунете в карман, а лошади дадите другой, который будет у вас в руке. И тогда мы посмотрим, как лошадь пройдет.
   – Какая-то фантастика! Я не могу делать такие фокусы.
   – Все очень просто, – спокойно сказал я. – Вы всего лишь толкнете его руку.
   – Нет, – ответил он, но без упорства. «Нет», полное надежды для меня. Я не стал давить на него, зная по опыту: если чересчур настойчиво требовать, чтобы он сделал то, чего не хочет, он упрется и его не сдвинуть с места.
   Я предоставил ему самому решить, как поступить, и спросил:
   – Вы в хороших отношениях с человеком, который проверяет лошадей на допинг?
   После каждых соревнований две-три лошади проходили проверку главным образом для того, чтобы напугать тренеров с сомнительной репутацией, которые использовали допинг, чтобы подбодрить лошадей или, напротив, обессилить их. Перед каждыми скачками распорядители решали, каких лошадей надо проверить, например победителя второго заезда или фаворита четвертого (особенно если он потерпел поражение). Никто, и даже сами распорядители, никогда точно заранее не знал, у какой лошади будет взята слюна на проверку, и действенность всей системы основывалась именно на такой неопределенности.
   Джеймс понял мою мысль.
   – Вы имеете в виду, чтобы я спросил, не проходила ли обычную проверку какая-нибудь из лошадей, на которых вы работали после падения?
   – Да, – подтвердил я. – Могли бы вы спросить?
   – Спрошу, – согласился он. – Я позвоню. Но если хоть одна из них проходила и результаты оказались отрицательными, вы понимаете, что тогда ваши обвинения абсолютно несостоятельны?
   – Понимаю, – кивнул я. В самом деле, я работал со столькими фаворитами, потерпевшими поражение, что систематический допинг уже мог бы быть раскрыт.
   – Вы так убеждены? – удивленно проговорил Джеймс.
   – Да, – ответил я, вставая и направляясь к двери. – Да, я убежден. И скоро вы тоже убедитесь, Джеймс.
   Но он покачал головой, и я оставил его. Он смотрел в окно с застывшим лицом. Невероятность моих слов вступила в борьбу с его собственным мнением о Кемп-Лоуре. Джеймсу он нравился.

Глава 10

   В тот же день поздно вечером Джеймс позвонил мне и сказал, что я могу работать с его собственной лошадью – Тэрниптопом, которая в следующий четверг участвует в стипль-чезе для новичков в Стрэтфорде-на-Эйвоне. Я начал благодарить, но он перебил:
   – Вы должны знать, он не победит, он никогда не брал серьезных препятствий, только легкие заборы. Я хочу, чтобы он привыкал к большим скачкам, и вы без напряжения должны просто пройти дистанцию. Хорошо?
   – Да, – согласился я. – Хорошо. – И он повесил трубку. Не было сказано ни слова о том, ждет ли он или не ждет фокусов с кусками сахара.
   Я устал. Весь день я провел в дороге. Я посетил в Девоне красивую вдову Арта Метьюза. Бесплодная поездка. Она была точно такая же замороженная, как и раньше. Вдовство так же не прибавило ей теплоты, как и супружеская жизнь. Светловолосая, выхоленная и холодная, она отвечала на мои вопросы с ледяным спокойствием, без любопытства и заинтересованности. Арт погиб четыре месяца назад. Она говорила о нем так, будто едва помнила, как он выглядел. Нет, она не знает, почему Арт постоянно ссорился с Корином. Нет, она не знает, почему Арту пришла мысль покончить с собой. Нет, Арту не слишком нравился мистер Джон Боллертон. Да, Арт однажды появился на экране в передаче «Скачки недели». Нет, это не был успех, сказала она, и воспоминание о старой обиде прозвучало в ее голосе. Арта выставили в передаче дураком. Арт, чье обостренное чувство чести и любовь к порядку завоевали ему уважение всех, кто связан со скачками, на экране был представлен как сварливый, ограниченный недоумок. Нет, она не может вспомнить, как шла передача, но она помнит, и даже слишком хорошо, какое впечатление она произвела на ее семью и друзей. После передачи все жалели ее, что она выбрала такого мужа.
   Я слушал ее и в глубине души жалел покойного Арта за такой выбор.
   На следующий день, к негодованию Тик-Тока, я снова присвоил «мини-купер». На этот раз я поехал через Челтенхем и навестил чистенькое новое бунгало Питера Клуни, свернув с шоссе на узкую извилистую дорогу к деревне среди холмов.
   Жена Питера открыла дверь и с напряженной улыбкой пригласила зайти. Она больше не выглядела счастливой, цветущей и довольной. Прямые волосы небрежно заколоты на затылке. В доме чуть ли не холоднее, чем на улице. И на ней порванные меховые тапочки, толстые носки, несколько теплых кофт и перчатки. Без помады на губах и жизни в глазах она едва ли напоминала ту счастливую женщину, дом которой я посетил четыре месяца назад.
   – Заходите, – пригласила она, – но боюсь, что Питер будет не скоро. Он поехал на Бирмингемские скачки… Возможно, он получит работу как запасной жокей… – Ее голос звучал безнадежно.
   – Конечно получит, – заверил я. – Он хороший жокей.
   – Наверное, тренеры так не думают, – в отчаянии возразила она. – С тех пор как он потерял регулярную работу, он участвует самое большое в одной скачке за неделю. Мы не можем жить на это… Как можно жить на десять фунтов? Если положение в ближайшее время не изменится, ему придется бросить стипль-чез и поискать что-то другое… Но его интересуют только лошади и скачки… Если он не вернется в спорт… для него это будет катастрофа.
   Она провела меня в гостиную, которая стала еще более пустой, чем раньше. Разоренной. Исчез купленный в рассрочку телевизор. На его месте стояла детская кровать – картонный ящик на металлической подставке. Я подошел и посмотрел на малыша – маленький сверток под горой одеял. Он спал. Я выразил восхищение, что наконец увидел сына Питера, и лицо матери моментально ожило от удовольствия.
   Она настояла на том, что приготовит чай. Я подождал, пока она наконец села, сказав, что нет ни молока, ни сахара, ни печенья, и тут я задал самый важный вопрос:
   – Тот «ягуар», перегородивший дорогу, из-за чего Питер опоздал, кому он принадлежал?
   – Мы не знаем, – ответила она. – Очень странно. Никто не приехал забрать его, и он стоял поперек дороги все утро. Потом полиция отогнала его. Питер спрашивал у полицейских, чья это машина, потому что Питер хотел сказать этому человеку, чего стоила ему блокированная дорога, но полицейские ответили, что они еще не выяснили.
   – Вы, случайно, не знаете, где «ягуар» сейчас?
   – Не знаю, там ли он сейчас, но прежде стоял во дворе большого гаража возле станции Тимберли.
   Я поблагодарил и встал, она проводила меня до машины. Я знал, что Питер почти не занят в скачках, и понимал, как мало он зарабатывает. Поэтому я привез большой ящик разных продуктов, масла, яиц и тому подобного и пластмассовые игрушки для малыша. Я занес коробку в бунгало и поставил ее на кухонный стол, не обращая внимания на удивленные протесты жены Питера.
   – Он слишком тяжелый, чтобы везти его назад – усмехнулся я. – Вы найдете ему лучшее применение.
   Она заплакала.
   – Держитесь, – сказал я. – Скоро дела пойдут лучше. А вам не кажется, что в бунгало слишком холодно для ребенка? Я где-то прочел, что некоторые дети умирают зимой из-за того, что дышат холодным воздухом, даже если они так тепло закутаны, как ваш.
   – Но я не могу топить, – всхлипывая, проговорила она. – Плата за бунгало забирает почти все, что у нас есть… Мы топим только по вечерам. Это правда, что дети умирают? – испугалась она.
   – Да, абсолютная правда, – подтвердил я, вынул из кармана конверт и протянул ей. – Тут подарок малышу. Тепло. Это не состояние, но вы сможете заплатить за электричество и купить уголь, если захотите. Похоже, что наступает морозная погода, и вы должны пообещать мне, что потратите деньги на тепло для малыша.
   – Обещаю, – тихо сказала она.

   Гараж возле станции Тимберли был недавно отремонтирован и с фасада сиял белоснежной штукатуркой, но, когда я обошел его вокруг, сзади открылась плохо побеленная кирпичная стена. Рядом с ней стоял брошенный «ягуар» в окружении кучи старых шин. Я вернулся в гараж и спросил мужчину, работавшего там, могу ли я купить эту машину.
   – К сожалению, нет, сэр, – весело сообщил он.
   – Почему? – удивился я. – На вид она никуда не годится, разве что в металлолом.
   – Я не могу продать ее, – с сожалением объяснил он, – потому что не знаю, кому она принадлежит. Но, – его лицо просветлело, – она уже так долго стоит здесь, что, можно считать, стала моей… как невостребованная утерянная собственность. Я спрошу в полиции.
   Без всяких понуканий с моей стороны он рассказал о «ягуаре» все: как его бросили поперек дороги и как фирма забрала машину сюда.
   – Но кто-то ведь мог видеть, как водитель выходил из машины?
   – Полиция думает, что его занесло в кювет и он решил, мол, машина не стоит того, чтобы ее вытаскивать.
   – Сколько вы за нее хотите?
   – Вам, сэр, – он широко улыбнулся, – я бы отдал ее за сто фунтов.
   Сто фунтов. Я попрощался с ним и пошел к «мини-куперу». Хотел бы я знать, неужели Кемп-Лоуру стоило сто фунтов сломать Питера Клуни? Неужели его одержимость, его ненависть к жокеям настолько сильны? «Но ведь сто фунтов для Кемп-Лоура, – размышлял я, – наверно, значат гораздо меньше, чем для меня».
   Станция Тимберли находилась почти в четырех милях от поворота на дорогу, ведущую к деревне Питера, то есть в часе быстрой ходьбы. Питер наткнулся на «ягуар» в одиннадцать часов, машину бросили поперек дороги за несколько секунд до того, как Питер поднялся на холм. Перед моим мысленным взором живо возникла картина, как Кемп-Лоур останавливается у поворота, где дорога, извиваясь, идет вниз, как в бинокль наблюдает за домом Питера. Вот он увидел, как Питер вышел, сел в машину и отправился на скачки. У Кемп-Лоура оставалось немного времени, чтобы поставить машину на задуманную позицию, запереть дверцу и исчезнуть. Немного, но достаточно.
   Было одно важное обстоятельство, которое могло мне помочь. Известность Кемп-Лоура. Его лицо было так хорошо знакомо почти всему населению Британии, что он не мог надеяться уехать отсюда незамеченным. «Наверняка даже в этом малонаселенном районе, – подумал я, – можно найти человека, который его видел».
   И я решил найти его. Я начал со станции. Касса была закрыта, кассир дремал в багажном отделении возле горячей плиты с расписанием скачек в руках. Когда я вошел, кассир сразу проснулся и сказал, что следующий поезд в час десять.
   Мы поговорили о стипль-чезе, но я ничего не узнал. Морис Кемп-Лоур никогда (к большому сожалению, сказал кассир) не садился в поезд на станции Тимберли. Если бы такое случилось не в его смену, утверждал кассир, он бы все равно узнал. А он как раз дежурил в тот день, когда сюда притащили «ягуар». Отвратительная история… Разве можно разрешать людям быть настолько богатыми, чтобы бросать такую машину в кювет, будто окурок?
   Я спросил кассира, много ли пассажиров садилось в поезд на станции в тот полдень.
   – Много ли пассажиров? – грустно повторил он. – Здесь никогда не бывает больше трех или четырех, кроме тех дней, когда в Челтенхеме скачки…
   – Интересно, – равнодушно заметил я, – мог ли тип, что бросил «ягуар», уехать в то утро с этой станции поездом?
   – С этой – не мог, – уверенно сказал кассир. – Потому что, как и всегда, все пассажиры, садившиеся в поезд, были леди. Да, женщины. Они ездят в Челтенхем за покупками. В рабочее время у нас здесь не садится ни один мужчина, конечно, за исключением дней скачек.
   Я сообщил ему свежую информацию о скачках в Бирмингеме, и, когда уходил, он за государственный счет звонил своему букмекеру (как я потом с удовольствием узнал, он выиграл).
   В деревенском пабе в Тимберли мне сказали, что Кемп-Лоур никогда не осчастливливал их своим присутствием.
   В двух кафе для водителей вдоль главной дороги никогда не слышали от своих ребят, чтобы они подсаживали его.
   Ни в одном гараже на расстоянии десяти миль никогда не видели его.
   Местная служба такси никогда не возила его. Он никогда не садился в местный автобус.
   Куда бы я ни приходил, мне легко удавалось перевести разговор на Кемп-Лоура, но это требовало времени. К тому моменту, когда дружелюбно настроенный водитель автобуса рассказал мне на автовокзале в Челтенхеме, что ни один из его товарищей никогда не возил такого знаменитого человека, было уже семь часов.
   Если бы не моя твердая, хотя и необоснованная уверенность, что именно Кемп-Лоур бросил «ягуар», мне пришлось бы довольствоваться тем, что, если никто не видел его, значит он тут не был. Но я, хотя и потерпел неудачу, не считал, что мои розыски напрасны.
   Цистерна, перегородившая дорогу, оказалась там случайно, это ясно. Но у Питера было столько неприятностей из-за опоздания, что оружие само шло в руки врага. Достаточно было всего лишь заставить Питера опоздать еще раз, полунамеками распространить слухи о его ненадежности, и дело сделано. Ни доверия, ни работы, ни карьеры.
   Подумав, я решил, что не все потеряно и мне удастся раскопать что-нибудь еще. Поэтому я снял номер в челтенхемской гостинице и провел вечер в кино, чтобы отвлечь внимание от еды.
   Тик-Ток, узнав по телефону, что я оставляю его без машины еще на день, не рассердился. Он спросил, какие у меня успехи, я сообщил, что никаких. Он сказал:
   – Если ты прав насчет нашего друга, то учти: он очень коварный и хитрый. Тебе не удастся легко найти его следы.
   Без особой надежды утром я пошел на вокзал в Челтенхеме. Используя как пропуск фунтовую купюру, я вышел на человека, проверявшего билеты у пассажиров, приехавших из Тимберли в тот день, когда был брошен «ягуар».
   Мы с ним немного поболтали, и оказалось, он никогда не видел Кемп-Лоура, кроме как по телевидению. Хотя он словно бы сомневался, когда это говорил.
   – Что вас смущает? – спросил я.
   – Понимаете, сэр, я его никогда не видел, но, мне кажется, я видел его сестру.
   – Как она выглядела?
   – Она очень похожа на него, сэр, конечно. Иначе как бы я узнал, что это она? И одета она была как жокей. Такие узкие брюки, не знаю, как они называются. И шарф на голове. Хорошенькая, очень хорошенькая. Сначала я не мог вспомнить, кого она мне напоминает. И только потом до меня дошло. Я не разговаривал с ней, понимаете? Я только взял у нее билет, когда она проходила. Вот и все. Я хорошо помню, как взял у нее билет.
   – А когда вы видели ее?
   – О, не могу сказать. Просто не знаю. До Рождества. Незадолго до Рождества. В этом я уверен.

   В четверг утром я одевался и брился с особой тщательностью, потому что предвидел, какой прием меня ожидает. Шесть дней, как я не участвовал в скачках. Шесть дней, за которые клочки моей репутации были окончательно растоптаны и выброшены за ненадобностью. Жизнь в мире скачек шла быстро: важно то, что сегодня, еще важнее, что будет завтра, но вчера – мертво. Я принадлежал к вчерашним событиям и стал устаревшей новостью.
   Даже мой служитель удивился, увидев меня, хотя я написал, что приеду.
   – Вы сегодня работаете? – спросил он. – А я хотел узнать, не продадите ли вы седло… Тут есть парень, он только начинает, и ему нужно седло.
   – Пока я его сохраню, – заметил я. – Я работаю с Тэрниптопом в четвертом заезде. Цвета мистера Эксминстера.
   Странный день… Я обнаружил, что меня все еще жалеют, но, к великому облегчению, это больше не огорчало. Более того, я хладнокровно воспринял успех бывших моих лошадей в двух первых заездах. Единственное, что меня занимало, – как поступит Джеймс с сахаром и что у него на сердце?
   Он давал инструкции участникам других заездов, и за всю первую половину дня мы обменялись лишь несколькими словами. Когда я вышел на парадный круг, он стоял один возле Тэрниптопа и задумчиво глядел вдаль.
   – Морис Кемп-Лоур тут, – коротко бросил он.
   – Да, знаю. Я видел его.
   – Он уже дал сахар нескольким лошадям.
   – Что? – воскликнул я.
   – Я спрашивал у многих… Морис в прошедшие несколько недель скармливал сахар большинству лошадей, не только тем, с которыми работали вы.
   – О, – тихо выдохнул я. Хитер как дьявол! Тик-Ток правильно предсказывал.
   – Ни одна из лошадей, с которыми вы работали, не проходила обычную проверку на допинг, – продолжал Джеймс. – Но другие лошади, которым Морис давал сахар, проходили. Результаты у всех отрицательные.
   – Он давал сахар с допингом только моим лошадям. Остальным для камуфляжа. Так что ему чертовски повезло, что ни одна из моих лошадей не проходила проверку, – сказал я.
   Джеймс покачал головой.
   – Вы… – начал я, не надеясь. – Он… Кемп-Лоур… пытался дать Тэрниптопу сахар?
   Джеймс сжал губы и смотрел на меня. Я затаил дыхание.
   – Он пришел в бокс, где седлают, – ворчливо проговорил Джеймс, – и восхищался линиями лошади.
   Тэрниптоп прошел иноходью, излучая великолепное здоровье, но Джеймс не успел договорить. К нему подошел один из распорядителей, и я так и не узнал, чем кончилось дело с сахаром, потому что пора было выходить на старт.
   Уже у второго препятствия я знал, что Кемп-Лоур не давал лошади сахар. Свинцовые гири, которые замедляли движение моих последних двадцати восьми лошадей и которые, как я вынужден был поверить, появились в результате моего неумения, исчезли.
   Тэрниптоп взлетал, и прыгал, и мчался вперед, будто несущийся поезд, он рвался к финишу, почти не нуждаясь в поощрении. Мне хотелось громко кричать от облегчения. Тэрниптоп прыгал небрежно, скорее с энтузиазмом, чем с расчетом. Такой стиль не грозил особыми неприятностями, когда он имел дело с заборами, но сейчас, на своем первом стипль-чезе, он с таким же пренебрежением относился и к серьезным препятствиям. Есть огромная разница между легко падающим от ударов копыт забором толщиной в одну доску и препятствием шириной в три фута, прочно построенным из березовых бревен, да если еще за ним ров с водой. Но молодой, горячий и неосторожный Тэрниптоп ничего не хотел замечать.
   Обстоятельства сложились так, что в этой скачке мне надо было убедить Джеймса, и мое настроение, должен признаться, будто передалось Тэрниптопу. Мы заражали друг друга безрассудством и неоправданно рисковали, но нам удавалось избегать опасности.
   Я постоянно держал его с краю скаковой дорожки, проскальзывая вперед в любой открывавшийся проход, и он прыгал и брал все препятствия, встречавшиеся на пути. Если он подходил к препятствию в правильной позиции, он легко перелетал через него, если в неправильной – переползал и опускался где придется. Наш стиль напоминал скорее спуск с американских горок, чем благоразумную, хорошо рассчитанную скачку, предписанную Джеймсом. Но такой стиль учил упрямого Тэрниптопа избегать неприятностей даже больше, чем спокойная пробежка в стороне от препятствий. Подходя к предпоследнему препятствию, я больше всего боялся, что мы победим. Боялся, потому что знал: Джеймс хочет продать лошадь, и если она выиграет стипль-чез для новичков, то будет стоить меньше. Несомненный парадокс: слишком ранняя победа помешает ему войти в группу лучших новичков стипль-чеза в будущем сезоне.
   Я знал, что гораздо лучше прийти вторым. Если он покажет, на что способен, но не выиграет, это прибавит в цене за него сотни фунтов. Но мы начали скачку на слишком высокой скорости, и у предпоследнего препятствия наша ненужная победа казалась неизбежной. Где-то вблизи шла одна уставшая лошадь, и я не слышал других за спиной.
   Тэрниптоп прыгнул или, вернее, упал случайно. Несмотря на мое понуждение сделать еще шаг, он оттолкнулся слишком далеко и приземлился, безнадежно увязнув задними ногами во рву, его передние ноги подогнулись от напряжения, и он упал на колени. Мой подбородок уперся в его правое ухо, а руки сомкнулись вокруг шеи. Даже тут упрямое чувство равновесия спасло его, и он встал на ноги, мощным броском швырнул меня снова в седло и, покачивая головой, будто от отвращения, устремился вперед. Теперь впереди была лошадь, что шла рядом, и еще две, которые брали препятствие, пока мы там барахтались, так что к последнему препятствию мы подошли четвертыми.
   Во время падения я потерял стремена, и мне не удалось вдеть в них ноги к моменту прыжка, так что мы взлетели, звякая и лязгая железом в воздухе. Я обхватил его круп ногами и слегка поощрял, и Тэрниптоп довел игру до конца, он обогнал двух лошадей и финишировал вторым.
   Джеймс ждал в боксе, где расседлывают лошадей. С его лица было старательно стерто всякое выражение. Лицо игрока в покер. Я спрыгнул с седла.
   – Вы никогда так не будете работать для меня, как сегодня, – сказал он.
   – Не буду, – согласился я, отстегнул пряжки подпруги, снял седло, взял его под мышку и наконец посмотрел ему в глаза. Они непроницаемо поблескивали из-под сощуренных век.
   – Вы доказали, что не утратили задора, – проворчал он. – Но вы могли погубить мою лошадь, доказывая свою правоту.
   Я молчал.
   – И себя, – добавил он, подразумевая, что это менее важно.
   Я покачал головой, слабо улыбнувшись:
   – Не было шанса.
   – Гм. – Он окинул меня тяжелым взглядом. – Лучше приходите вечером в конюшни. Мы не можем говорить о… о том, о чем надо… здесь. Тут слишком много народу.
   И, словно поставив на этом точку, владелец победителя наклонился через разделяющий барьер и стал восхищаться Тэрниптопом, а я поднял шлем и пошел в весовую, так и не зная, что же случилось перед скачкой в боксе, где седлают лошадей.
   Тик-Ток стоял в раздевалке возле моей вешалки. Он изящно поставил ногу на скамейку и сдвинул тирольскую шляпу на затылок.
   – В следующий раз, когда отправишься на такую скачку, оставь завещание на свою половину машины, – вместо приветствия сказал он. – Это избавит меня от лишней возни.
   – О, заткнись, – проговорил я и пошел в душ.
   – Многим людям, – громко, на всю раздевалку, продолжал Тик-Ток, – придется проглотить свои слова о тебе. Надеюсь, у них начнется несварение желудка. – Он пошел за мной в душевую и, небрежно прислонившись к стене, наблюдал, как я моюсь. – Наверное, ты догадываешься, что твои сегодняшние подвиги ясно видели несколько миллионов домохозяек, инвалидов, сторожей и бездомных, которые вечно торчат у витрин телемагазинов.
   – Что? – воскликнул я.
   – Факт. А ты не знал? Последние три заезда заполняли время между передачами «Секс для шестого класса» и «Посмотри с бабулей». Работа великолепного. Хотел бы я знать, что он сделает, когда услышит, какой шум ты поднял из-за сахара, – закончил Тик-Ток почти мрачно.
   – Он может не узнать, – заметил я, вытирая грудь и плечи. – Он подумает, что случайно…
   – Как бы то ни было, – тихо проговорил Тик-Ток, – кампания против тебя закрыта. Он не рискнет продолжать после сегодняшнего.
   Я согласился. И это показало, как мало мы понимаем, что такое одержимость.
   Джеймс ждал меня в кабинете, погруженный в бумаги. В камине жарко горел огонь, и его блики пробегали по бокалам, стоявшим наготове рядом с бутылкой виски.
   Когда я вошел, он отложил бумаги, встал и налил виски в оба бокала. Я сел к огню в видавшее виды кресло, а он возвышался надо мной с двумя бокалами в руках. Его сильное, тяжелое лицо казалось озабоченным.
   – Приношу свои извинения, – отрывисто бросил он.
   – Не за что, – смутился я.
   – Я чуть не позволил Морису дать Тэрниптопу этот проклятый сахар, – начал он. – Я не мог поверить, что он способен на такое безумие: давать допинг каждой лошади, на которой вы участвуете в скачках. По-моему… просто нелепо.
   – А что случилось в боксе?
   Он отпил из бокала.
   – Я дал Сиду инструкции, чтобы никто, абсолютно никто, какой бы важной персоной он ни был, не давал Тэрниптопу ничего ни выпить, ни съесть. Когда я пришел с вашим седлом, Морис был у дверей соседнего бокса. Я видел, как он дал лошади немного сахару. Сид сказал, что никто ничего не давал Тэрниптопу. – Джеймс замолчал и сделал еще глоток. – Я поставил ваш номер, надел седло и начал затягивать подпругу. Морис подошел и поздоровался. И такая заразительная улыбка… Я не мог удержаться и тоже улыбнулся, и подумал, что вы сошли с ума. Он довольно сильно хрипел из-за этой астмы… А потом он достал из кармана три куска сахару, так естественно, так небрежно – и протянул их Тэрниптопу. У меня руки были заняты подпругой, и я подумал, что вы не правы… Но… не знаю… что-то меня смутило в том, как он стоял с вытянутой рукой, почти с отвращением, и сахар на его ладони был какой-то странный. Люди, которые любят лошадей, гладят их, радуются, когда дают им сахар, они не стараются держаться как можно дальше от них. И если Морис не любит лошадей, зачем он приходит? В любом случае, решил я, не будет вреда, если Тэрниптоп не съест сахар. Я уронил подпругу, притворился, что падаю, и схватил Мориса за руку, будто для равновесия. Сахар упал в солому, и я, словно случайно, наступил на него, когда старался не упасть.
   – Что он сказал? – восхищенно спросил я.
   – Ничего. Я извинился, что толкнул его, но он ничего не ответил. Лишь долю секунды выглядел совершенно взбешенным. Потом опять улыбнулся и, – глаза Джеймса сверкнули, – сказал, как он восхищен мною, что я дал бедному Финну последний шанс.
   – Как мило с его стороны, – пробормотал я.
   – Я объяснил ему, что, вообще-то, это не последний шанс, потому что вы будете работать с Темплейтом в субботу. Он только воскликнул: «Неужели?» – пожелал мне удачи и ушел.
   – Так что сахар оказался растоптанным и перемешанным с соломой? – спросил я.
   – Да, – подтвердил он.
   – Ничего не осталось для анализа? Никаких доказательств? – У меня в голосе звучала досада.
   – Если бы я не наступил, Морис мог бы поднять и снова предложить Тэрниптопу. У меня не было сахару при себе. Ничего не было… Я не верил, что он мне понадобится.
   Я знал, что он не любил брать на себя лишние заботы. Но взял. И я всегда буду ему благодарен.
   Мы молча пили виски. Джеймс вдруг сказал:
   – Почему? Не могу понять, почему он идет на все, лишь бы дискредитировать вас. Что он имеет против вас?
   – Я жокей, а он нет, – прямо объяснил я. – Вот и все.
   Я рассказал о своем визите к Клаудиусу Меллиту и о том, что он ответил мне.
   – Нет никакого случайного стечения обстоятельств в том, что вы и многие другие тренеры с трудом находили жокеев, а потом вынуждены были расставаться с ними. Вы все попадали под влияние Кемп-Лоура. А он действовал или сам, или через своих подручных, Боллертона и Корина Келлара. Эти двое, как губки, впитывают яд и капают им в каждое подставленное ухо. Они нашептывали и вам. Вы сами потом повторяли их слова: Питер Клуни всегда опаздывает, Тик-Ток не старается, Дэнни Хигс слишком азартно играет, Грант продает информацию, Финн струсил, «потерял кураж»…
   Джеймс, потрясенный, смотрел на меня. Я продолжал:
   – Вы же верили, Джеймс, правда ведь? Даже вы! Действительно, почему бы не поверить? У них такое солидное положение. И так мало надо, чтобы владелец или тренер потерял доверие к жокею. Стоит только незаметно подкинуть сплетню, и она уже понеслась: один всегда опаздывает, другой нечестный, третий боится, и скоро, в самом деле очень скоро он уже остается без работы… Арт… Арт покончил с собой потому, что Корин уволил его. У Гранта нервное расстройство. Питер Клуни сломлен, его жена голодает в промерзшем насквозь доме. Тик-Ток паясничает…
   – А вы? – перебил меня Джеймс.
   – Я? Да… у меня тоже не много радостей было в последние три недели.
   – Да, – задумчиво протянул он, будто в первый раз увидел последние события с моей точки зрения. – Полагаю, не много.
   – Все прекрасно рассчитано, – продолжал я. – Каждую пятницу в передаче «Скачки недели», вспомните сами, обязательно поливали грязью того или другого жокея. Меня он представил как жокея-неудачника, неумелого наездника, и он предполагал, что таким я и останусь. Вы помните, какие позорные кадры он показал? Вы бы никогда не взяли меня после этих кадров, если бы не видели раньше, как я работал для вас. Ведь не взяли бы?
   Он покачал головой, сильно встревоженный. Я продолжал:
   – При каждом удобном случае – например, когда Темплейт выиграл Королевские скачки – он напоминал телезрителям, что я только заменяю Пипа и что меня за ухо выведут вон, как только Пип вернется. Безусловно, я выполняю работу Пипа, и он должен обязательно получить ее назад, когда у него срастется перелом, но покровительственные нотки в голосе Кемп-Лоура рассчитаны именно на то, чтобы каждый понял: мой короткий взлет к успеху совершенно не заслужен. И пожалуй, все так и считали. Больше того, думаю, что многие владельцы скорей бы поверили вашему мнению и не поспешили бы выбросить меня за борт, если бы не постоянные шпильки Кемп-Лоура в мой адрес, которые он пускал под видом сочувствия направо и налево. А в прошлую пятницу… – Я постарался, правда не очень успешно, чтобы голос звучал спокойно: – В прошлую пятницу он подтолкнул Корина и Дженкинсона, чтобы те прямо сказали, что я как жокей кончен. Вы смотрели?
   Он кивнул и налил в бокал виски.
   – Этим делом должен заняться Национальный охотничий комитет, – убежденно проговорил он.
   – Нет, – возразил я. – Его отец – член комитета.
   – Да, я и забыл. – Джеймс глубоко вздохнул.
   – Весь комитет настроен в пользу Кемп-Лоура. Все они под влиянием Мориса. Я был бы очень благодарен, если бы вы пока никому из них ничего не говорили. Их будет еще труднее убедить, чем вас, и нет фактов, которые Кемп-Лоур не мог бы объяснить нормальным ходом событий. Но я буду копать. Придет день!
   – Неожиданно для меня вы выглядите бодрым, – заметил он.
   – О боже, Джеймс. – Я решительно встал. – На прошлой неделе я хотел покончить жизнь самоубийством. Я рад, что не сделал этого. И потому чувствую бодрость.
   Он так удивленно смотрел на меня, что я рассмеялся, напряжение спало.
   – Все нормально, – сказал я, – но поймите, вряд ли Национальный охотничий комитет воспримет этот случай с доверием. Они слишком воспитанны. Я надеюсь на более горькое лекарство для дорогого Мориса.
   Но пока я не придумал эффективного плана, а у дорогого Мориса были острые зубы, очень острые.

Глава 11

   Хотя на следующий день ни Тик-Ток, ни я не участвовали в скачках, я забрал у него машину и поехал на соревнования в Аскот. Там я прошел всю дистанцию, чтобы почувствовать грунт. В поле дул острый, холодный северо-восточный ветер, и земля была твердая, кое-где подмерзшая, точно в заплатах. Зима стояла удивительно мягкая, но высокое ясное небо предвещало, что начнется обледенение почвы.
   Я обошел весь круг, планируя в уме скачку. Если земля останется твердой, можно будет взять высокую скорость, а Темплейт это любит. Раскисшая от дождей скаковая дорожка совсем не в его вкусе.
   Возле весовой Питер Клуни остановил меня. Мрачный, бледный, худой, лоб в морщинах от забот.
   – Я верну вам деньги, – заявил он воинственным тоном. Казалось, он приготовился спорить.
   – Хорошо. Когда-нибудь. Не спешите, – спокойно согласился я.
   – Вы не имели права за моей спиной давать жене деньги и продукты. Я хотел отправить их назад, но она не позволила. Мы не нуждаемся в благотворительности.
   – Дурак вы, Питер. Ваша жена правильно сделала. Я бы посчитал ее тупой ослицей, если бы она отказалась. Вам лучше привыкнуть к мысли, что продукты будут приносить в ваш дом каждую неделю, пока вы не начнете снова прилично зарабатывать.
   – Нет! – во весь голос выкрикнул он. – Я не приму их.
   – Не понимаю, почему жена и ребенок должны страдать из-за вашей неуместной гордости. Но ради облегчения вашей совести я объясню, почему это делаю. Вы никогда не получите работу, если будете ходить с видом голодной собаки. Если вы выглядите слабым и несчастным, то никого не убедите, что вас можно нанять на работу. Вы должны быть жизнерадостным, энергичным, всем своим видом доказывая, что стоите той цены, которую вам заплатят. Понимаете, я хочу избавить вас от забот, чтобы вы больше думали о скачках и меньше – о холодном доме и пустом холодильнике. И тогда вы обязательно получите работу… Все зависит от вас.
   Я ушел, а Питер остался стоять с открытым ртом, и его брови поднялись почти до линии, где начинаются волосы.
   Все, что разрушал Кемп-Лоур, я пытался восстановить. Когда я приехал, то увидел его оживленно разговаривавшим с одним из распорядителей, тот смеялся. Изящный, полный жизни, благополучный, он, казалось, освещал все вокруг своей светловолосой головой. В весовой после четвертого заезда я получил телеграмму. В ней говорилось:

   ЗАЕЗЖАЙ ЗА МНОЙ. «БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ», АКСБРИДЖ.
   ВОСЕМНАДЦАТЬ ТРИДЦАТЬ. ВАЖНО. ИНГЕРСОЛЛ.

   Наверное, Тик-Ток жутко злился, когда давал телеграмму, потому что Аксбридж был довольно далеко от его дома, а машина все же наполовину принадлежала ему. Я же на прошлой неделе явно перебрал свою долю.
   День тянулся медленно. Я терпеть не мог, когда за мной наблюдают, и особенно противно мне было теперь, после скачки с Тэрниптопом, когда моя репутация несколько поправилась. Но я старался следовать совету, какой дал Питеру, и выглядеть энергичным и жизнерадостным, за что и был вознагражден бесконечным похлопыванием по замерзшему плечу. Жизнь стала гораздо легче, когда никто не испытывал напряжения, разговаривая со мной. Но я не сомневался: последнее суждение будет вынесено после скачки с Темплейтом. И я ничего не имел против. Я знал, как прекрасно он показывал себя на тренировках, и Джеймс обещал, что ни на секунду не спустит с него глаз, чтобы ему не подсунули допинг.
   На темной стоянке возле «Белого медведя» моя машина была второй. «Белый медведь», один из непривлекательных пабов с холодным светом внутри и без атмосферы уюта, пустовал. Я подошел к бару и заказал виски. Тик-Тока не было. Я посмотрел на часы – двадцать минут седьмого.
   Зеленые пластмассовые стулья вдоль стен отпугивали такой негостеприимностью, что я не удивлялся, почему нет посетителей. Не помогали ни зеленые шторы, ни флюоресцентные лампы на потолке.
   Я снова посмотрел на часы.
   – Вы ждете кого-нибудь, сэр? – спросил бесцветный бармен.
   – Жду.
   – Вы не мистер Финн?
   – Да.
   – Тогда у меня для вас сообщение, сэр. Мистер Ингерсолл только что звонил и сказал, что он не может приехать сюда, чтобы встретиться с вами, сэр, и он приносит извинения, но не могли бы вы подъехать за ним к станции в шесть пятьдесят пять? Станция в полумиле по дороге вниз, первый поворот налево, а потом прямо.
   Я допил виски, поблагодарил бармена и пошел к машине. Я сел за руль и протянул руку, чтобы включить фары и зажигание. Протянул руку…
   Кто-то сзади с силой схватил меня за горло.
   За спиной шуршала одежда, ботинки скребли тонкий резиновый коврик.
   Я закинул руки назад и пытался царапаться, но до лица не дотянулся, а против перчаток, толстых, кожаных, ногти были бесполезны. Сильные пальцы точно знали, куда надо давить: с каждой стороны шеи прямо над ключицей, там, где проходят сонные артерии. Я вдруг вспомнил строчки из какого-то старого курса первой помощи: чтобы остановить кровотечение из головы, надо надавить на сонную артерию с одной стороны, но, надавив с обеих сторон, мы полностью блокируем кровоснабжение мозга.
   Мне не вырваться. Упиравшийся в грудь руль мешал двигаться и сопротивляться. В те несколько секунд, пока гулкая темнота не поглотила меня, две мысли мелькнули в голове. Первая – мне следовало знать, что Тик-Ток никогда бы не назначил встречу в таком дрянном пабе. Вторая, мрачная, – что я умираю. Когда медленно и неуверенно сознание вернулось, я обнаружил, что не могу открыть ни глаза, ни рот: они были заклеены пластырем. Руки у меня были связаны в запястьях. Ноги – опутаны, как у цыганского пони.
   Я лежал на боку, неудобно скрючившись, на полу перед задним сиденьем машины. По размеру и запаху я понял, что это «мини-купер». Я замерз, но не сразу сообразил, что на мне нет ни пиджака, ни пальто. Я был в рубашке с короткими рукавами, а связанные руки были зажаты между двумя передними сиденьями так, что я не мог сорвать пластырь ни с глаз, ни со рта, и мне было ужасно неудобно. Собрав все силы, я попытался высвободить руки, но они были связаны прочно, и кулак – так мне показалось – с такой жестокостью ударил по рукам, что я прекратил всякие попытки. Я не видел, кто ведет машину, и ведет на большой скорости, но мне и не надо было видеть. Только один человек в мире мог подстроить такую мудреную ловушку, как «ягуар» на узкой дороге. Только у одного человека могла быть причина похитить меня, какой бы безумной эта причина ни была. Никаких иллюзий. Морис Кемп-Лоур не намерен позволить мне выиграть Зимний кубок, и он принял меры, чтобы предотвратить победу.
   «Неужели он понял, – беспомощно гадал я, – что Тэрниптоп не случайно не съел отравленный сахар? Неужели он догадался, что я раскрыл его козни против жокеев? Неужели он услышал о моих расспросах в конюшнях и насчет „ягуара“? Если он все знает, что он собирается сделать со мной?» На последний, довольно мрачный вопрос я не спешил найти ответ.
   Путешествие продолжалось, как мне показалось, долго, потом машина вдруг резко повернула налево и запрыгала по дороге, наверное вымощенной камнем, замедлила ход, еще раз повернула, немного проехала и остановилась.
   Кемп-Лоур вышел, нагнул вперед сиденье водителя, схватил меня за веревку, стягивавшую запястья, и вытащил наружу. Я не сумел удержаться на связанных ногах и упал на спину. Земля, усыпанная гравием, была жесткой. Рубашка порвалась, и острые камни царапали кожу.
   Он рывком поставил меня на ноги, и я стоял, покачиваясь, ничего не видя, неспособный бежать, даже если бы мне и удалось вырваться. К веревке на запястьях он прикрепил что-то вроде свинцовой гири и тянул меня вперед, ухватившись за нее. Земля была неровной, а веревка на лодыжках короткой. Я все время спотыкался и два раза упал.
   Очень неприятно падать, когда ничего не видишь, но я ухитрился, извиваясь в воздухе, упасть на спину, а не лицом. Когда я упал второй раз, то попытался сорвать пластырь с глаз, но он грубо дернул меня за руки и потащил по земле. Мелкий гравий, будто терка, сдирал кожу на спине, и было очень больно.
   Он остановился. Я встал на ноги и услышал звук открываемой двери. Он втянул меня в помещение. Я поздно понял, что там ступенька, и опять упал. У меня не хватило времени изогнуться, и я грохнулся на живот, локти и грудь. На минуту у меня перехватило дыхание и потемнело в заклеенных глазах.
   «Пол деревянный», – подумал я, упираясь в него щекой. Сильно пахло пылью и чуть-чуть лошадьми. Он снова поставил меня на ноги, подтянул руки вверх и прикрепил к чему-то над головой. Когда он закончил и отошел, я ощупал пальцами, что это такое, и, едва почувствовав гладкую металлическую поверхность крюка, сразу же понял, куда попал.
   Такие помещения есть в каждой конюшне. В них хранятся седла, уздечки, поводья, щетки, скребки, попоны – все, что нужно для лошадей. С потолка всегда спускается крюк для упряжи – приспособление вроде трехпалого якоря, на него, когда чистят, подвешивают седла, поводья. Но здесь висела не сбруя. Здесь висел я, накрепко прикрученный к штырю, от которого расходятся пальцы-крюки.
   Большинство таких комнат отапливается плитой, над которой сушат сырые попоны, и в тепле кожаная упряжь не портится. Тут было очень холодно, и могильная сырость забивала запахи кожи и дегтярного мыла. Ясно, помещение не использовалось, здание пустовало. Я не слышал движения лошадей в стойлах. Тишина приобретала зловещее значение. Я вздрогнул от чего-то иного, чем холод.
   Потом я услышал, как он идет по усыпанному гравием двору. Раздались знакомые звуки отодвигаемого засова и лязг открываемой двери. Через несколько секунд дверь снова закрылась, какая-то другая открылась и опять закрылась. И еще одна дверь. Он прошел ряд помещений и открыл шесть дверей. Я подумал: «Наверное, он что-то ищет». Мелькнула вялая мысль: пусть бы он это нашел. Шестая дверь конюшни захлопнулась, и он на какое-то время пропал, я не слышал, что он делает. Но машина не отъезжала, и я знал, что он еще здесь. Я не мог догадаться, из чего сделана веревка, стягивавшая запястья. Она была узкой и скользкой, и, сколько я ни двигал руками, никак не мог найти узел.
   Наконец он вернулся и звякнул чем-то за дверью. Ведро.
   Он вошел и мягко прошагал по деревянному полу. Остановился передо мной. Стало абсолютно тихо. Я услышал новый звук. Высокий слабый астматический хрип. Неужели даже в пустой конюшне его мучает астма?
   Он медленно обошел вокруг меня и снова остановился. Опять обошел и остановился. Принимает решение, но какое?
   Он провел рукой в перчатке по моим ободранным плечам. Я невольно отшатнулся. В его дыхании послышался резкий свист. Он закашлялся. Сухой, тяжелый астматический кашель. Припадок у него, что ли?
   Он вышел, продолжая кашлять, взял ведро и прошагал по двору. Я слышал, как звякнуло поставленное ведро и как он повернул кран. Вода плескалась о стенки ведра, эхо громко разносилось в тишине. «Джек и Джил пошли на горку, чтоб набрать воды ведерко. – От звука хлещущей воды нелепо всплыла в памяти детская считалка. – Джек упал и лоб разбил, водой его облила Джил».
   «Ох нет, – подумал я, – мне и так холодно». Половина моего сознания говорила: пусть делает что хочет, лишь бы уйти отсюда вовремя и успеть на скачки с Темплейтом. А другая половина усмехалась: не будь дураком, все дело именно в том, чтобы не дать тебе уйти. А если ты и сумеешь убежать, то будешь таким замерзшим и измученным, что не сможешь сесть верхом и на осла.
   Он закрутил кран и прошагал через двор, при каждом шаге вода чуть выплескивалась на гравий. Он принес ведро в сбруйную и остановился за моей спиной. Ручка ведра лязгнула. Я сжал зубы, набрал побольше воздуха и ждал.
   Он вылил на меня воду. Она точно лезвием полоснула посредине спины. У меня было чувство, будто палач полосками сдирает кожу.
   После короткой паузы он снова прошагал по двору и наполнил ведро. Я подумал: «Ну и пусть!» Промокший человек не может быть еще более мокрым, и замерзшему не может стать холоднее. Руки, привязанные высоко над головой, начали болеть. Я уже боялся не того, что произойдет сейчас, а того, как долго он намерен держать меня в таком положении.
   Он вернулся с ведром и на этот раз выплеснул воду в лицо. Я ошибался, когда думал, что хуже быть не может. Было гораздо хуже, чем в первый раз, потому что много воды попало в нос. «Разве он не видит, – в отчаянии подумал я, – что он утопит меня?» Грудь болела. Я не мог вздохнуть. Он должен снять пластырь со рта, должен… должен…
   Он не снял. К тому моменту, когда я наконец смог вдохнуть воздух, он снова шагал по двору и вода выплескивалась из ведра. Гравий методично скрипел под его ботинками, он направлялся ко мне. Ступенька – и мягкие шаги по деревянному полу. Я ничего не мог сделать, чтобы помешать ему.
   Он остановился передо мной. Я отвернул лицо в сторону. Он выплеснул ведро обжигающе холодной воды мне на голову. «Теперь, – подумал я, – у меня будет больше сочувствия к клоунам в цирке». Бедняги, может, они пользуются хотя бы теплой водой?
   По-видимому, он решил, что я уже достаточно промок. Во всяком случае, он поставил ведро за дверью, а не пошел наполнять его, потом вернулся и остановился близко от меня. Его астматический приступ усиливался.
   Он схватил меня за волосы, отогнул голову назад и первый раз заговорил.
   Низким голосом с явным удовлетворением он произнес:
   – Ну уж это тебя достанет!
   Он отпустил волосы и вышел из помещения. Я слышал, как он прошел по двору, шаги затихли вдали, потом хлопнула дверца «мини-купера», мотор взревел, и машина отъехала. Больше я ничего не слышал.
   Не очень весело оказаться холодной ночью брошенным, связанным и промокшим до костей. Я понимал, что он не вернется в течение нескольких часов, потому что была пятница. С восьми и по крайней мере до половины десятого он будет занят в своей программе. Интересно, какой эффект эта милая шалость окажет на его спектакль?
   Ясно одно: я не могу смирно стоять и ждать, пока меня кто-то освободит. Первое, что надо сделать, – сорвать пластырь. Я долго терся ртом о руки, прежде чем мне удалось отодрать уголок. Теперь я мог втянуть ртом воздух, но не мог кричать и звать на помощь.
   Холод не на шутку тревожил меня. Мокрые брюки облепили ноги, ботинки полны воды, и то, что осталось от рубашки, приклеилось к рукам и груди. Пальцы полностью онемели, и ступни почти потеряли чувствительность. Он нарочно оставил дверь открытой, я понял это сразу. И хотя холодный ветер не дул прямо, а закручивался у наружных стен и потом уже, полуобессиленный, влетал в помещение, я дрожал с головы до ног.
   Крюк для упряжи. Я размышлял над его устройством. Три лапы отходят от стержня. Стержень прикреплен к цепи, которая продета в кольцо, вбитое в потолок. Длина цепи зависит от высоты потолка. Все сделано крепко и основательно, чтобы годами выдерживать рывки конюхов во время чистки сбруи. Абсолютно безнадежно пытаться вырвать кольцо из потолка.
   Я видел крюки для упряжи, которые просто надеты на цепь, их легко снять, если поднимать вверх, а не тянуть вниз. После бесплодных и мучительных попыток я понял, что подвешен не на таком крюке.
   Но ведь должно же где-то быть слабое звено!.. Слабое звено в буквальном смысле слова. Крюк покупают отдельно от цепи. Цепь, когда вешают на нее крюк, или укорачивают, или удлиняют в зависимости от высоты потолка. Где-то должна быть спайка.
   Основание крюка касалось моих волос. Руки были привязаны на три дюйма выше. Это давало мне совсем небольшую амплитуду, но в ней была единственная надежда. Я начал раскачиваться, упираясь предплечьем в лапы крюка и закручивая цепь, потом повисал на ней и слушал, как звенья трутся друг о друга. За два с половиной оборота, насколько я мог судить, звенья сильно перекрутились. Если бы я мог еще больше скрутить их, слабое звено обязательно бы треснуло.
   В теории все просто. Но, начав раскачиваться, я убедился, насколько по-другому все выглядит на практике. Во-первых, когда я закручивал цепь, она становилась короче, мне приходилось еще выше задирать руки над головой, и амплитуда уменьшалась. И во-вторых, руки стали болеть сильнее.
   Я закрутил цепь изо всех сил. Ничего не произошло. Я ухватился за одно из колец цепи, повис на нем и рывком дернул. Цепь раскрутилась и ударила по туловищу. Удар был таким сильным, что сбил меня с ног.
   Не с первого раза, спотыкаясь, почти отчаявшись, я снова выпрямился и повторил всю операцию. На этот раз удар пришелся на плечи, я выстоял и повторил все сначала. Цепь не порвалась.
   Во время передышки я опять принялся отклеивать пластырь и наконец сорвал его. Это означало, что теперь я могу открыть рот и закричать.
   Я закричал.
   Никто не отозвался. Голос эхом отражался от стен и громко звучал у меня в ушах, но боюсь, что снаружи ветер уносил его в поля. Я кричал и кричал, долго кричал. Никаких результатов.
   По-видимому, именно в тот момент, примерно через час после отъезда Кемп-Лоура, я сильно испугался.
   Я испугался за руки: они все время были подняты вверх, и я их не чувствовал. Теперь я не просто дрожал, а одеревенел от холода, и кровь совсем не поступала к рукам, веревка резко врезалась в запястья.
   Передо мной встала мрачная перспектива: если я останусь в таком положении всю ночь, к утру руки омертвеют. Воображение тут же услужливо нарисовало ужасающую картину: омертвевшие руки, гангрена, ампутация.
   Вдруг я подумал, что не мог же он хотеть такого. Значит, он уехал ненадолго. Не может быть человек таким дико жестоким. Я вспомнил удовлетворение в его голосе: «Ну уж это тебя достанет!» Но я думал, только на день. Не на всю жизнь.
   Разозлившись, я стал сильнее и решительнее. Я не намерен, абсолютно не намерен позволить ему безнаказанно уйти и продолжать свое черное дело. Цепь должна быть порвана.
   Я снова туго закрутил и дернул, задыхаясь от напряжения. Я закручивал и дергал, дергал и закручивал, изо всех сил стараясь обернуть цепь вокруг лап крюка. Цепь трещала, но держалась.
   Тогда я начал работать ритмично: шесть рывков – отдых. Шесть рывков – отдых. И опять шесть рывков – отдых, и еще, и снова, пока не разрыдался.
   «Во всяком случае, – подумал я с последней вспышкой юмора, – упражнения согревают». Но это мало утешало: плечи и руки раскалывались от боли, шею и спину будто жгли и кололи иголками, и веревка на запястьях окончательно сорвала кожу.
   Шесть рывков – отдых. Шесть рывков – отдых. Если кто-нибудь пытался плакать со стянутыми пластырем глазами, то он знает, что слезы тогда бегут из носа. Когда я дышал, они попадали в рот. Соленые. Я устал от вкуса соли.
   Шесть рывков – отдых. Никакого отдыха. «Ты должен», – сказал я себе.
   Время шло. Из-за того, что я ничего не видел, чем больше я уставал, тем сильнее кружилась голова. Если я не концентрировал внимания, то начинал качаться из стороны в сторону и падать на колени, руки от этого болели сильнее.
   Ну! Рывок – ничего – рывок – проклятая цепь – рывок – рывок – закручиваю цепь. Я не собирался сдаваться без борьбы, но отвратительное искушение постепенно росло во мне: бросить мучительное закручивание и просто висеть со слабеющим сознанием, получить немножко покоя. Обманчивого, бесполезного, опасного покоя.
   Я продолжал закручивать и дергать, иногда рыдая, иногда ругаясь, иногда, наверно, молясь.
   Я был совершенно не готов к тому, что случилось. Еще минуту назад я собирал остатки силы воли для очередной серии рывков, и в следующий момент, после конвульсивного отчаянного рывка, ошеломленный, я рухнул на пол с крюком, стукнувшим меня по голове.
   Секунду или две я едва мог поверить в успех. Голова кружилась, я ничего не чувствовал. Но под моим телом был пол, твердый, пахнущий пылью, реальный, сырой и дающий уверенность.
   Немного спустя, когда в голове прояснилось, я перекатился и встал на колени, чтобы кровь наконец прилила к рукам, которые я зажал между ляжками, чтобы согреть. Они ничего не чувствовали. Веревка вокруг запястий теперь не врезалась так сильно, когда на руках не висело все тело, она не мешала крови приливать к рукам.
   Невообразимое облегчение оттого, что наконец руки были внизу, заставило меня на какое-то время забыть, как я замерз, какой мокрый и как еще далеко до того, чтобы согреться и обсохнуть. Я чувствовал себя почти бодрым, будто выиграл главную битву. И действительно, оглядываясь назад, теперь я знаю, что выиграл.

Глава 12

   Устав стоять на коленях, я пополз по полу, пока не добрался до стены, и там сел, привалившись к ней спиной.
   Пластырь все еще стягивал глаза. Я пытался отодрать его и терся о веревку на запястьях, но это было болезненно. Мне мешал крюк, который бил по лицу, и в конце концов я бросил это дело и принялся снова греть руки, то засовывая между ляжками, то ударяя по коленям, чтобы восстановить кровообращение.
   Через какое-то время я обнаружил, что могу двигать пальцами. Я их еще не чувствовал, но движение – это уже потрясающий шаг вперед. И следующие десять минут я, улыбаясь, двигал пальцами.
   Я приставил руки к лицу и пытался содрать пластырь ногтем большого пальца, но тщетно: он не поддавался. Мне обязательно нужно открыть глаза, не могу же я выйти на холод, ничего не видя.
   Нагнув голову, я, чтобы согреться, засунул большой палец правой руки в рот, таким образом согревая его. Каждые несколько минут я проверял результат на краях пластыря, пока наконец ноготь слегка не поддел его. Ушло много времени, прежде чем я отодрал такой кусок пластыря, чтобы зацепиться за него связанными запястьями и после нескольких неудач, сопровождаемых проклятиями и ругательствами, ухватить и содрать весь.
   Ослепительный лунный свет вливался в открытую дверь и в окно. Я сидел почти в углу, дверь была слева от меня. Внушительно выглядевшая плита занимала угол справа, и немного угля еще лежало в ящике возле нее.
   В центре с потолка в бледном свете луны свисала тяжелая цепь.
   Я посмотрел на руки. Крюк для упряжи мерцал отраженным светом. Неудивительно, что так трудно было оторвать его: цепь и крюк казались совсем новыми, а вовсе не старыми и проржавевшими, как я воображал. Хорошо, что я этого не знал.
   Руки стали почти такими же белыми, как рукава рубашки, как нейлоновая веревка на руках. Только запястья оставались темными. Такая же нейлоновая веревка связывала одну лодыжку с другой, оставив между ними дюймов пятнадцать.
   Я не смог бы развязать узел пальцами. Карманы пустые: ни ножа, ни спичек. В помещении не было ничего режущего. Я с трудом встал, опираясь о стену, и медленно побрел к двери. На дорожке лунного света лежало треснувшее звено цепи, неправдоподобно прочный круг серебристого металла. Ох и задал же он мне мучений!
   Я подошел к двери и одолел ступеньку. Там стояло ведро, серое и тусклое. В лунном свете я увидел двор в форме латинской буквы L. Справа от меня тянулись четыре бокса для лошадей и перпендикулярно к ним – еще два. В центре виднелся кран, и возле него – вот удача! – решетка для чистки обуви, сделанная из тонкого металла и закрепленная в бетоне.
   Осторожными шажками я добрался до нее по усыпанному гравием двору. Пронизывающий ветер выбил последние остатки тепла из моего тела.
   Опершись о кран, я тер веревку о металлическую решетку, используя одну ногу как маятник.
   Планки решетки были совсем не острые, а веревка новая.
   Я потратил уйму времени, но ноги наконец были свободны. Я встал на колени и попробовал сделать то же с веревкой, связывавшей запястья, но мешал крюк. Похоже, мне пока придется таскать с собой эти кандалы.
   Способность двигать ногами дала мне удивительное чувство свободы. Я выбрался со двора и обошел дом вокруг. Все окна были закрыты ставнями. Дом стоял такой же пустой, как и конюшня. Неприятное, но не неожиданное открытие.
   Я неуверенно пошел по аллее. Она привела меня к воротам. За ними начиналась проселочная дорога, и никаких указателей, в какой стороне цивилизация. Я все равно не знал, куда идти, и свернул направо. Пустынная дорога извивалась среди полей, уходивших вдаль к низким холмам. Ни одной машины, нигде ни огонька. Проклятый ветер стегал меня, будто бичом. Спотыкаясь, я шел вперед, постепенно привыкая к мысли, что, если смогу дойти до человеческого жилья, то так и приду связанный.
   Наконец я увидел не дом, но что-то гораздо лучшее. Телефонную будку. Ярко освещенная, квадратная, она стояла на повороте, где проселочная дорога выходила на шоссе. Телефон избавлял меня от необходимости стучать в незнакомую дверь и объяснять людям, почему я похож на беглого каторжника. Я мог позвонить в полицию, в скорую помощь, даже в пожарную охрану. Но когда я наконец ухитрился почти беспомощными руками приоткрыть дверь, чтобы всунуть ногу, я все решил. Если я позвоню властям, начнутся бесконечные вопросы и расследования, а мне не улыбалось провести ночь в какой-нибудь местной больнице. Терпеть не могу попадать в больницу.
   Кроме того, хотя я и окоченел до костей, но, по-видимому, не обморозился. Лужи по краям дороги еще не покрылись льдом. Завтра в Аскоте скачки. Темплейт должен участвовать, а Джеймс не знает, что его жокей валяется в больнице и не способен работать.
   Не способен… С того момента, как я увидел телефонную будку и неуклюже поднял трубку, я уже знал единственный способ обесценить для Кемп-Лоура его победу: участвовать в скачках и победить, если удастся. А потом притвориться: мол, событий сегодняшней ночи не было. Он слишком долго делал все, что ему хотелось. Но ему не удастся, определенно не удастся, дал я себе клятву, еще раз одержать верх надо мной.
   С трудом я набрал ноль, сообщил телефонистке номер моей кредитной карточки и попросил соединить с единственным человеком в мире, который поможет мне и потом никому не расскажет и не станет отговаривать сделать то, что я намерен.
   – Хелло? – Голос ее звучал сонно.
   – Джоанна… ты занята? – спросил я.
   – Занята? В такое время? Это ты, Роб?
   – Да.
   – Ну тогда иди спать и позвони мне утром. Я сплю. Разве ты не знаешь, который час? – Я услышал, как она зевнула.
   – Нет.
   – Сейчас… сейчас… двадцать минут первого. Спокойной ночи.
   – Джоанна, не вешай трубку, – умоляюще попросил я. – Мне нужна твоя помощь. Действительно нужна. Пожалуйста, не вешай трубку.
   – Что случилось? – Она снова зевнула.
   – Я… я… Джоанна, я прошу тебя, помоги мне. Пожалуйста.
   Трубка молчала, потом она сказала проснувшимся голосом:
   – Ты раньше ни о чем не просил меня. Никогда.
   – Ты приедешь?
   – Куда?
   – Я точно не знаю, – в отчаянии ответил я. – Я в телефонной будке на деревенской дороге, и тут никого нет. Телефонная подстанция Хемпден-Роу. – Я повторил по буквам. – Думаю, это не очень далеко от Лондона. Наверное, где-то на западе.
   – А ты сам не можешь приехать? – спросила она.
   – Нет, у меня нет денег, и вся одежда мокрая.
   – О-о-о. – Пауза. – Хорошо. Я найду тебя там, где ты есть. Я приеду на такси. Что-нибудь еще?
   – Привези свитер, – сказал я. – Я замерз. И сухие носки, если у тебя есть. И перчатки. Не забудь перчатки. И ножницы.
   – Свитер, носки, перчатки, ножницы. О’кей. Тебе придется подождать, пока я оденусь, но я постараюсь приехать побыстрее. Оставайся в телефонной будке.
   – Хорошо.
   – Не беспокойся, я скоро буду. До свидания.
   – До свидания, – пробормотал я, вешая трубку. Как бы она ни спешила, она не приедет раньше чем через час. Я и не представлял, что уже так поздно. И Кемп-Лоур не вернулся. Его программа закончилась несколько часов назад, а он не приехал. Жестокий, кровожадный подонок!..
   Я сел на пол в будке, осторожно прислонился к стене под телефоном, так чтобы голова была видна через стекло. Потом поднес руки к лицу и один за другим пошевелил пальцами. Они ничего не чувствовали. Они сгибались и разгибались, медленно и чуть-чуть, вот и все. Из страха, как бы не стало хуже, я снова принялся возвращать их к жизни, тер, засовывал между ляжками, бил о колени, заставлял сгибаться и разгибаться, не обращая внимания на хруст и боль в ободранных плечах.
   Мне было о чем подумать. Например, липкий пластырь. Он заклеил мне рот, конечно, для того, чтобы я не мог позвать на помощь. Но когда я в конце концов закричал, там все равно никого не было. Никто бы не услышал, как бы громко я ни кричал, потому что конюшня стояла далеко от проселочной дороги.
   Пластырь на глазах, понятно, чтобы я не увидел, куда попал. А если бы увидел, то что? Пустой двор и заброшенную конюшню? Что изменилось, если бы я мог видеть и говорить?
   Видеть… Я бы увидел выражение лица Кемп-Лоура, его удовлетворение, что он вывел меня из игры. Я бы увидел Кемп-Лоура… Вот оно что! Он не хотел, чтобы я его видел.
   Если это так, тогда понятно, почему он не хотел, чтобы я говорил: он боялся попасть в ловушку, отвечая. Он заговорил только однажды, и то низким неузнаваемым голосом.
   В таком случае он, должно быть, убежден, что я не догадался, кто похитил меня, что я не узнал его. Значит, он думает, что Джеймс случайно выбил у него из рук сахар с допингом, и он не слышал, что Тик-Ток и я сделали рейд по конюшням, и не знает о моих расспросах о «ягуаре». Это давало мне незначительное преимущество в будущем. Если он где-то оставил следы, то ему нет необходимости немедленно уничтожить их. Он не будет все время начеку. Следовательно, легче будет разрушить его планы.
   Меня тревожило, что все тормоза цивилизованного человека исчезли из моего сознания. Он так неумолимо вколотил себя в мой внутренний мир, что я не мог думать ни о чем, кроме мести за себя и за других, мести физической, окончательной, без угрызений совести.

   Наконец она приехала.
   Я услышал, как остановилась машина, хлопнула дверца. Быстрый звук шагов по дороге. Дверь телефонной будки открылась, впустив ледяной ветер. Джоанна стояла на пороге в брюках, голубой теплой куртке, свет падал на темные волосы и делал глубже глаза.
   Я глядел на нее, изо всех сил стараясь улыбнуться, но улыбка не получалась: я слишком сильно дрожал.
   Она опустилась на колени, осмотрела меня, и лицо у нее окаменело от ужаса.
   – Руки! – воскликнула она.
   – Да. Ты привезла ножницы?
   Ни слова не говоря, она открыла сумку, вытащила внушительного вида ножницы и освободила меня. Положила крюк на пол, потом нежно сняла с запястий перерезанную веревку. Теперь от запекшейся крови веревка стала коричневой. На запястьях остались полосы, темные и глубокие. Она с испугом смотрела на них.
   – Там тоже веревка, – сказал я, кивнув на ноги.
   Джоанна разрезала веревку на лодыжках, и я заметил, что она потрогала брюки пальцами. Воздух был слишком холодным, чтобы высушить их.
   – Ты плавал? – спросила она. Голос дрогнул.
   На дороге послышались шаги, и тень мужчины появилась за спиной Джоанны.
   – С вами все в порядке, мисс? – В его выговоре явно угадывался кокни.
   – Да, спасибо. Вы не поможете мне посадить двоюродного брата в машину?
   Он шагнул вперед и посмотрел на меня, его глаза задержались на запястьях.
   – О боже, – проговорил он.
   – Ловко сделано, – сказал я.
   Это был крупный мужчина лет пятидесяти, с обветренным, как у моряка, лицом. Казалось, его глаза видели в этой жизни все и большая часть виденного не вызывала у него восторга.
   – С законом все в порядке? – спросил он.
   – В порядке, – подтвердил я.
   Он слегка улыбнулся:
   – Тогда пойдемте. Нет смысла торчать тут.
   Я неуклюже встал, оперся на Джоанну и обхватил ее за шею, чтобы не упасть. И раз уж я оказался в таком положении, было бы позором упустить возможность, и я поцеловал ее. В бровь – первое, что подвернулось.
   – Вы сказали, двоюродный брат? – спросил водитель такси.
   – Да, – твердо ответила Джоанна. Слишком, слишком твердо.
   Водитель придерживал дверь будки.
   – Нам лучше отвезти его к врачу.
   – Нет, – возразил я. – Никакого врача.
   – Тебе нужен врач, – сказала Джоанна.
   – Это обморожение. – Водитель показал на мои руки.
   – Нет, – настаивал я. – Это не обморожение. На лужах нет льда. Я просто замерз. Не обморозился. – Зубы у меня стучали, и я мог говорить только отрывистыми короткими фразами.
   – Что случилось с вашей спиной? – спросил водитель, увидев клочья рубашки и содранную кожу.
   – Я… упал. На гравий.
   Он скептически посмотрел на меня.
   – Вся спина превратилась в ужасную кашу, и там много грязи, – проговорила Джоанна, оглядывая меня. Ее голос звучал озабоченно.
   – Смоешь, – выговорил я. – Дома.
   – Вам нужен доктор, – еще раз повторил водитель.
   Я покачал головой:
   – Мне нужны горячий чай, аспирин и сон.
   – Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – заметила Джоанна. – Что еще?
   – Свитер.
   – В такси. Ты можешь переодеться там. Чем раньше ты попадешь в горячую ванну, тем лучше.
   – Я бы на вашем месте, мисс, был поосторожней, – вмешался водитель. – Не грейте ему руки слишком быстро, иначе пальцы отвалятся.
   Вот так утешил! Я был уверен, что он ошибается. Джоанна выглядела все более озабоченной.
   Мы двинулись к машине. Это было обыкновенное лондонское такси. Как удалось Джоанне так очаровать водителя, что он поехал среди ночи в неизвестную деревню? И более практическая мысль: стучал ли счетчик все это время? Стучал.
   – Входи, – сказала Джоанна, открывая дверцу. – Там нет ветра.
   Я послушался совета. Она вытащила из сумки свой бледно-голубой кардиган и стеганую, оливкового цвета куртку мужского размера, с капюшоном, на молнии. Потом деловито посмотрела на меня и взяла ножницы. Скоро остатки рубашки лежали на сиденье. Она отрезала две длинные полоски и перевязала запястья.
   – Надо бы сообщить в полицию, – решил водитель такси.
   – Драка по личным причинам, – покачал я головой.
   Джоанна помогла мне просунуть руки в рукава и застегнула куртку. Затем извлекла из сумки новые перчатки на меху, и мои руки без труда вошли в них. Потом она достала термос с горячим бульоном и чашки.
   Я смотрел в темные глаза Джоанны, когда она подносила мне чашку ко рту. Я любил ее. Кто бы не любил девушку, которая подумала о горячем бульоне в такое время?
   Водитель тоже взял чашку с бульоном и заметил, выставив ноги наружу, что похолодало. Джоанна с горечью посмотрела на него, и я рассмеялся.
   Он оценивающе взглянул на меня и сказал:
   – Может, вы и обойдетесь без доктора.
   Мы направились в Лондон.
   – Кто это сделал? – спросила Джоанна.
   – Я скажу тебе потом.
   – Ладно. – Она не настаивала, нагнулась над сумкой и вытащила теплые тапочки, толстые носки и свои длинные рейтузы. – Сними брюки.
   – Не могу расстегнуть молнию, – иронически пожаловался я.
   – Я забыла…
   – Ничего, я надену носки, если не справлюсь с брюками. – Я даже сам слышал в своем голосе страшную усталость, и Джоанна, ничего не говоря, встала на колени в покачивающейся машине, сняла мокрые и надела сухие носки на мои безжизненные ноги.
   – Замерзли, – проговорила она.
   – Я их не чувствую. – Лунный свет ярко сиял за окном машины. Я посмотрел на тапочки. Они были слишком большими для меня и, конечно, для Джоанны.
   – Я всунул ноги в шлепанцы Брайана? – спросил я.
   После паузы она равнодушно сказала:
   – Да, это тапочки Брайана.
   – И куртка?
   – Я купила ее как рождественский подарок.
   Вот в чем дело. Не самый подходящий момент для такого открытия.
   – Я не подарила ее, – заметила она, помолчав, будто приняла какое-то решение.
   – Почему?
   – Не подходит для респектабельной жизни в престижном пригороде. Вместо нее я подарила булавку для галстука.
   – Она больше подходит, – сухо согласился я.
   – Прощальный подарок, – спокойно сообщила она.
   – Прости. – Я понимал, что для нее это нелегкое решение.
   Она глубоко вздохнула:
   – Ты сделан из железа, Роб?
   – У меня чувства из железа.
   Такси мчалось на большой скорости.
   – Мы с трудом нашли тебя, – поменяла она тему разговора. – Понимаешь, оказалось, это большой район.
   Спина и плечи ужасно болели, я сидел, прислонившись к твердой спинке, и от этого боль становилась сильнее. Я пересел на пол и положил голову и руки на колени Джоанны.
   Я привык падать, вылетая из седла, особенно во время первого сезона, когда был еще неопытным жокеем, а лошади мне доставались самые плохие. Редко на мне не бывало синяков и кровоподтеков, несколько раз я ломал небольшие кости, лошадь ударяла меня копытом, и раза два или три я ходил с вывихом суставов. Но эти мелкие неприятности не оставили следа на моем оптимизме и хорошем самочувствии. Казалось, что я, как и большинство других жокеев, родился со своего рода упругой конституцией, которая позволяет перенести удар копытом и быть снова в седле если не на следующий день, то все же гораздо раньше, чем медики считают нормальным.
   На практике я научился некоторым методам, как избавляться от болезненного состояния. Главный из них заключался в том, чтобы не обращать внимания на ушибы и думать о чем-нибудь приятном. Но этой ночью проверенная система действовала не очень успешно. Например, когда я в теплой комнате Джоанны сидел в легком кресле и смотрел, как постепенно пальцы меняют цвет от изжелта-белого до грязно-серого, потом от иссиня-красного до красного.
   Джоанна настояла, чтобы я сейчас же снял мокрые брюки и трусы и надел ее рейтузы. Они были теплыми, хотя и короткими. Было странно позволить ей раздевать меня, что она делала как мать, ничего не говоря. Но с другой стороны, это казалось совершенно естественным, потому что в детстве нас купали в одной ванне, когда родители ездили в гости друг к другу.
   Она разыскала аспирин в порошках (нашлось всего три пакетика), и я проглотил их. Затем сварила черный кофе и заставила меня выпить, добавив немного бренди.
   – Надо согреться, – лаконично заметила она. – Наконец ты перестал дрожать.
   Как раз в этот момент пальцы начало пощипывать, и я сказал ей об этом.
   – Очень больно? – спросила она, забирая пустой кофейник.
   – Терпимо.
   – Тогда побудь немного один.
   Я кивнул, она унесла пустой кофейник и через несколько минут вернулась с полным.
   Пощипывание усилилось и перешло в жжение, потом появилось чувство, будто пальцы сдавливают в тисках все туже и туже, боль становилась все острее, и мне казалось, что сейчас пальцы расплющатся под давлением. Но они оставались такими же, только медленно становились коричневато-красными.
   Джоанна вытерла у меня со лба пот.
   – Тебе лучше?
   – Да.
   Она улыбнулась, чуть-чуть добавив в улыбку нежности, отчего мое сердце с детства делало сальто-мортале.
   Теперь руки будто вынули из тисков, положили на скамейку и ритмично били молотком. Ужасно. И продолжалось это слишком долго. Я опустил голову.
   Она стояла передо мной с выражением, которое я не мог понять. В глазах у нее были слезы.
   – Прошло? – спросила она, моргая, чтобы избавиться от них.
   – Более или менее.
   Мы оба поглядели на руки, которые теперь стали ярко-красными.
   – А как ноги?
   – Прекрасно, – ответил я. Их возвращение к жизни прошло почти безболезненно.
   – Тогда я сейчас смою грязь со спины.
   – Нет, – не согласился я. – Утром.
   – Там много грязи.
   – И уже так долго, что еще несколько часов ничего не добавят. Мне сделали четыре противостолбнячные прививки за последние два года… И на худой конец, есть пенициллин… А я так устал.
   Джоанна не спорила. Она заставила меня, нелепо одетого в голубой кардиган и черные рейтузы, лечь в свою постель. Я был похож на второсортного балетного танцора с похмелья. Простыня еще сохраняла очертания ее тела, как она лежала, когда я разбудил ее, и на подушке оставалось углубление от ее головы. Я положил голову в это углубление со странным чувством восторга. Она заметила мою улыбку и правильно поняла ее.
   – Ты первый раз лег в мою постель. И последний.
   – Есть у тебя сердце, Джоанна?
   Она села на край матраса и посмотрела на меня:
   – Это нехорошо для брата с сестрой.
   – А если бы мы ими не были?
   – Не знаю. – Она вздохнула. – Но мы двоюродные.
   Она наклонилась и поцеловала меня в лоб, пожелав спокойной ночи.
   Я не мог сдержаться, обнял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал по-настоящему. Первый раз. Я всегда подавлял и сдерживал свое чувство. Эго был слишком жадный, слишком страстный, даже отчаянный поцелуй. Я знал, но не мог остановиться. На какой-то момент она расслабилась и вернула мне поцелуй, но это было короткое мгновение, и я даже подумал, что мне почудилось, но потом она резко встала.
   Я не удерживал ее. Она стояла и смотрела на меня, на лице не было никаких эмоций. Ни возмущения, ни отвращения, ни любви. Ни слова не говоря, она пошла к дивану в другом конце комнаты, легла и укрылась одеялом. Потом протянула руку к настольной лампе и выключила свет.
   Ровный, хорошо контролируемый голос сказал через комнату:
   – Спокойной ночи, Роб.
   – Спокойной ночи, Джоанна.
   Наступила тишина.
   Я перевернулся на живот и уткнулся лицом в ее подушку.

Глава 13

   Не знаю, спала она или нет. В комнате было тихо. Время тянулось медленно.
   Теперь кровь в руках яростно пульсировала, но меня это не тревожило. Мне было хорошо, хотя и больно. «Завтра к середине дня… – подумал я и поправил себя: – Нет, уже сегодня, сегодня к полудню они должны быть способны работать. Должны». Едва рассвело, я услышал, как Джоанна пошла в узкую ванную-кухню, почистила зубы и приготовила кофе. Субботнее утро. День Зимнего кубка. Но я не вскочил с постели, радостно приветствуя наступивший день. Я медленно перевернулся с живота на бок, закрыв глаза от боли в каждой мышце от шеи до пояса; спину и запястья остро саднило. Я и вправду чувствовал себя неважно.
   Джоанна вошла в комнату с дымящимся кофейником и поставила его на столик возле постели. Лицо у нее было бледным и ничего не выражало.
   – Кофе? – спросила она, лишь бы что-то сказать.
   – Спасибо.
   – Как ты себя чувствуешь? – Вопрос прозвучал как на приеме у врача.
   – Живой.
   Наступила пауза.
   – Ну пожалуйста! – воскликнул я. – Или ударь меня, или улыбнись – или то, или другое. Не стой с трагическим видом, будто Альберт-холл сгорел в первую ночь после представления «Прометея».
   – Черт возьми, Роб, – сказала она, и лицо у нее сморщилось от смеха.
   – Перемирие?
   – Перемирие, – согласилась Джоанна, все еще улыбаясь. Она даже села на край матраса. Я перевел себя в сидячее положение, морщась от боли и высвобождая руку из-под простыни, чтобы взять кофе.
   Рука очень напоминала гроздь свежих говяжьих сосисок. Я вытащил другую. Еще одна гроздь. Кожа на обеих руках страшно натянулась, и они выглядели неестественно-красными.
   – Проклятье! Который час?
   – Около восьми. А в чем дело?
   Восемь часов. Мой заезд в два тридцать. Я должен быть в Аскоте самое позднее в час тридцать, дорога на такси займет минут пятьдесят. Пусть будет час с дорожными пробками. Мне остается четыре с половиной часа, чтобы сделать себя способным для скачек. И, судя по тому, как я себя чувствую, работа предстоит тяжелая.
   Я начал размышлять, что делать. Турецкие бани с паром и массажем? Но я потерял слишком много кожи, чтобы эта идея могла вдохновить. Гимнастический зал? Возможно, но там слишком резкие движения. Легкий галоп в парке? Хорошее решение в любой день, кроме субботы, когда парк битком набит маленькими девочками, прогуливающимися верхом в сопровождении конюхов. Или еще лучше галоп на скаковой лошади в Эпсоме, но нет ни времени договориться, ни объяснения, зачем мне это нужно.
   – В чем дело? – повторила Джоанна.
   Я объяснил.
   – Ты серьезно? Ты решил участвовать в скачках?
   – Да.
   – Но ты не сможешь.
   – В этом все дело. Сейчас мы должны подумать, как сделать, чтобы я смог.
   – Я не то хотела сказать, – запротестовала она. – Ты выглядишь совсем больным. Тебе надо спокойно отлежаться в постели хотя бы один день.
   – Я отлежусь завтра. Сегодня мы с Темплейтом участвуем в скачках на Зимний кубок.
   Она стала энергично отговаривать меня, и тогда я объяснил, почему должен участвовать. Я рассказал о ненависти Кемп-Лоура к жокеям и о том, что случилось вчера, когда она нашла меня в телефонной будке. Я не смотрел на нее, когда рассказывал о том, как висел на крюке. Мне было противно описывать свое бессилие даже ей, и, безусловно, я никогда не повторю рассказ кому-нибудь еще.
   Когда я замолчал, она с полминуты смотрела на меня без единого слова – тридцать долгих секунд, – потом откашлялась и проговорила:
   – Да, понимаю. Тогда нам лучше поскорей взяться за дело, чтобы ты был готов к скачкам. С чего начнем?
   Я улыбнулся:
   – Горячая ванна и завтрак. И можно послушать прогноз погоды?
   Она включила радио, где передавали какую-то отвратительную утреннюю музыку, и начала убирать в комнате. Сложила одеяло, которым укрывалась ночью, и взбила подушки на диване. Музыка прекратилась, и в восемь тридцать начался обзор утренних газет, потом прогноз погоды и объявление распорядителей скачек в Аскоте о том, что, несмотря на легкий мороз, соревнования состоятся.
   Джоанна выключила радио и обернулась ко мне:
   – Ты твердо решил ехать в Аскот?
   – Твердо.
   – Хорошо… Тогда я скажу тебе… Вчера вечером я смотрела передачу «Скачки недели».
   – Неужели? – удивился я. – Ты смотришь передачу о скачках?
   – Да, смотрю иногда, после того как показали тебя. Если я дома. Короче говоря, вчера вечером я смотрела.
   – И?..
   – Он, – нам не надо было уточнять, кого она имеет в виду, – он почти все время говорил о Зимнем кубке, заготовил биографии лошадей и тренеров и тому подобное. Я ждала, что он упомянет тебя, но он даже имени не назвал. Он только говорил, как великолепен Темплейт, и ни слова о тебе. Но вот что, полагаю, ты должен знать. Он сказал: мол, это такие важные скачки, что он сам будет их комментировать и сам возьмет интервью у жокея-победителя. Если ты сможешь выиграть, он будет вынужден рассказать, как ты сделал это, – уже довольно горькая пилюля. А потом ему еще придется поздравлять тебя на глазах у нескольких миллионов зрителей.
   Я благоговейно взглянул на нее.
   – Ты гений! – воскликнул я.
   – Так же, как он интервьюировал тебя после скачек на второй день Рождества, – добавила она.
   – Думаю, после тех скачек он решил мою судьбу. А ты, как вижу, часто смотришь передачи Кемп-Лоура?
   Она взглянула на меня, чуть откинувшись назад:
   – Да… Это не тебя я видела прошлым летом скромно сидевшим в последнем ряду на моем концерте в Бирмингеме?
   – Наверно, свет рампы ослепил тебя, – возразил я.
   – Ты постоянно удивляешь меня.
   Я отбросил простыню. При дневном свете черные дамские рейтузы выглядели еще более нелепо.
   – Мне лучше встать. У тебя найдется что-нибудь дезинфицирующее, бинт и бритва?
   – Только несколько полосок пластыря, – сказала она извиняющимся тоном, – и бритва, которой я брею ноги. Тут на соседней улице аптека, она сейчас уже открыта. Я составлю список. – Она начала писать на старом конверте.
   Когда она ушла, я встал и отправился в ванную. Легко сказать – отправился в ванную. Я чувствовал себя так, будто какая-то чересчур усердная прачка несколько раз выварила меня в котле. Меня раздражало, что такими простыми средствами Кемп-Лоур внес в мое тело столько беспорядка. Я повернул краны, снял рейтузы и носки и влез в ванну. Голубой кардиган прилип к спине, а повязки, нарезанные из рубашки, – к запястьям. Я лежал в горячей воде, не трогал их и ждал, когда они отмокнут.
   Постепенно пар сделал свое дело, расслабил мышцы, и я мог крутить плечами и двигать головой, не заливаясь слезами, как прорвавшаяся плотина. Каждые несколько минут я добавлял горячей воды, так что к тому времени, когда пришла Джоанна, я был уже по горло в воде и тепло дошло до костей. Ночью она высушила брюки и трусы, а пока я освобождался от голубого кардигана и неохотно вылезал из ванны, выгладила их. Я надел брюки и смотрел, как она раскладывает покупки на столе. Темный локон падал на лоб, и она сосредоточенно сжала губы. Совсем как девочка.
   Я сел за стол, и она промыла мне спину дезинфицирующим раствором, высушила, потом пропитала пластырь касторовым маслом со специальными добавками. Ее движения были точными, быстрыми, легкими.
   – К счастью, грязь почти смылась в ванне, – заметила она, подрезая ножницами лишний пластырь. – Какая у тебя прекрасная мускулатура. Ты, наверное, очень сильный… Я не знала.
   – В данный момент я чувствую себя будто желе, – вздохнул я. – Слабым и беспомощным.
   Вдобавок боль не утихла и после ванны, и страшно саднило спину, но не стоило ей говорить об этом. Она ушла в комнату, открыла комод и вернулась еще с одним кардиганом. На этот раз бледно-зеленым, подходящим по цвету к моему состоянию.
   – Я куплю тебе новые, – сказал я, натягивая его.
   – Не беспокойся. Я их оба терпеть не могу.
   – Спасибо, – вздохнул я, и она засмеялась.
   Я накинул куртку и протянул руки. Джоанна медленно развязала пропитанные кровью повязки. Они все еще прилипали к коже, несмотря на горячую воду. То, что оказалось под повязкой, при дневном свете вызывало даже большую тревогу, чем вчера.
   – Тут я ничего не могу сделать, – сказала Джоанна, – тебе надо пойти к доктору.
   – Вечером. А пока перевяжи их.
   – Раны слишком глубокие, в них легко проникнет инфекция. Роб, ты не можешь в таком состоянии участвовать в скачках! Роб, пойми, ты действительно не можешь.
   – Могу, – не согласился я. – Пока мы их продезинфицируем, а потом ты перевяжешь. Аккуратно и незаметно, чтобы никто не увидел.
   – Но разве тебе не больно?
   Я не ответил.
   – Да, – вздохнула она. – Глупый вопрос.
   Она налила в большую миску теплой воды, растворила в ней порошок детола, так что вода стала как молоко, и я на десять минут опустил руки в миску.
   – Все бациллы убиты, – сказал я. – А теперь… аккуратно и незаметно.
   Она закрепила концы бинта маленькими золотыми булавками, и они выглядели узкой полоской, так что под жокейским камзолом их не будет видно.
   – Идеально, – похвалил я, надевая куртку, и бинты скрылись под ее рукавами. – Благодарю вас, Флоренс [4 - Флоренс Найтингейл (1820–1910) – английская медсестра, создала систему подготовки младшего и среднего медперсонала в Великобритании. Международный комитет Красного Креста в 1912 году учредил медаль имени Флоренс Найтингейл.].
   – Для тебя, мисс Найтингейл, – поддразнила она и состроила рожицу. – Когда ты пойдешь в полицию?
   – Я же сказал, что не пойду.
   – Но почему? – удивилась она. – Почему? Ты можешь подать на него в суд за нанесение тяжких телесных повреждений, или как это называется на юридическом языке.
   – Я предпочитаю сам вести свою борьбу… И мне невыносимо думать, как я буду рассказывать полиции о том, что случилось прошлой ночью. Меня будут осматривать их врачи, фотографировать, потом придется стоять в суде, если до этого дойдет, и отвечать на вопросы перед публикой, и вся эта мерзость будет расписана в газетах с душещипательными подробностями. Я просто не вынесу…
   – О-о-о, – медленно протянула она, – согласна, неприятные процедуры, если смотреть с твоей точки зрения. Вероятно, ты испытываешь унижение, вспоминая. Правда?
   – Как ни противно, но ты права, – неохотно согласился я. – И пусть мои унижения останутся при мне, если ты не возражаешь.
   – Мужчины – забавные существа, – засмеялась она. – Странно, что ты так воспринимаешь вчерашний вечер.
   Недостаток горячей ванны в том, что все прекрасные ощущения со временем проходят, ее эффект недолог. Закрепить хорошее состояние можно только упражнениями. А против упражнений все мои мышцы протестовали, хотя потом наступило бы облегчение. Пока Джоанна готовила нам яичницу, я сделал вполсилы несколько перекрестных движений руками. Потом мы позавтракали, я побрился и решительно пошел делать упражнения, потому что, если я не сяду на спину Темплейту в относительно сносном состоянии, у него нет шанса выиграть. Никому не станет лучше, если я свалюсь после первого же препятствия.
   Проработав час, я все еще не мог сделать руками полный круг, но мог поднять их над головой и не кричать от боли.
   Джоанна убрала и вымыла квартиру и после десяти часов, когда я сделал передышку, спросила:
   – Ты собираешься продолжать эти изящные па, пока не уедешь в Аскот?
   – Да.
   – Хорошо. У меня есть предложение: почему бы вместо упражнений нам не покататься на катке?
   – Опять лед. – Я вздрогнул.
   – А я думала, что ты сразу же вскакиваешь после падения, разве нет?
   «Она права», – подумал я.
   – Ты просто гений, дорогая Джоанна! – воскликнул я.
   – Хотя… может быть… Я все же думаю, что тебе лучше было бы оставаться в постели.
   Когда Джоанна была готова, мы отправились на квартиру родителей, где я взял из гардероба отца рубашку, галстук и коньки, единственное его увлечение помимо музыки. Потом мы зашли в банк: ночное путешествие на такси почти полностью опустошило ее карман, и мне самому нужны были деньги, я хотел вернуть ей долг. А напоследок мы купили в магазине пару коричневых кожаных перчаток на шелковой подкладке, и я сразу же их надел. И наконец мы добрались до катка в Куинсуэй, где оба состояли членами клуба с тех пор, когда только учились стоять на коньках.
   Джоанна была права: окаменевшие мускулы расправились, и я уже относительно легко мог двигать и головой, и руками. Сама Джоанна скользила по льду с раскрасневшимися щеками и ослепительно сияющими глазами. Она выглядела совсем юной и полной жизни.
   Время бала для Золушки истекло, и в двенадцать часов мы ушли с катка.
   – Все в порядке? – улыбаясь, спросила она.
   – Потрясающе! – воскликнул я, любуясь умным интеллигентным лицом, обращенным ко мне.
   Она не поняла, относились ли мои слова к ней или к катанию, хотя я имел в виду и то и другое.
   – Я хотела сказать… по-прежнему больно или прошло?
   – Прошло.
   – Лгунишка, но все же ты не такой серый, как был.
   Она уже сказала, что не поедет в Аскот, но будет смотреть скачки по телевизору.
   – Уверена, что ты выиграешь.
   – Можно мне потом вернуться к тебе? – спросил я.
   – Почему же нет, конечно… да, да. – Джоанна будто даже удивилась моему вопросу.
   – Прекрасно. Тогда до свидания.
   – Удачи тебе, Роб, – очень серьезно сказала она.

Глава 14

   Водитель третьего проезжавшего мимо такси согласился отвезти меня в Аскот. Он очень умело и быстро вел машину, и мне удалось сохранить тепло и эластичность рук, делая небольшие упражнения, словно я играл на воображаемом пианино. Если бы водитель увидел меня в зеркале, он бы подумал, что я страдаю пляской святого Витта.
   Когда я расплачивался с ним в воротах, водитель решил, что, поскольку машина его собственная, он, пожалуй, останется посмотреть скачки, и я договорился, что он отвезет меня назад в Лондон в конце дня.
   – На кого бы поставить? – бормотал он, рассчитываясь со мной.
   – Как насчет Темплейта?
   – Нет, – он поджал губы, – нет, только не этот Финн. Говорят, с ним кончено.
   – А вы не верьте всему, что слышите, – сказал я, улыбаясь. – До вечера.
   – Идет.
   Я пошел в весовую. Стрелки часов на башне показывали пять минут второго. Главный конюх Джеймса, Сид, стоял в дверях и, увидев меня, поздоровался и обрадовался:
   – Вы уже здесь.
   – Да. А почему бы нет? – удивился я.
   – Хозяин поставил меня тут дожидаться вас. Побегу скорей сказать ему, что вы уже приехали. Он был на ланче, а там ходили разговоры, что вы вообще не придете, понимаете? – Он бегом отправился искать Джеймса.
   Я пошел через весовую в раздевалку.
   – Привет, – удивился мой служитель, – я думал, вы уже покончили со скачками.
   – Вы все-таки пришли! – воскликнул Питер Клуни.
   – Какого черта, где ты болтался? – приветствовал меня Тик-Ток.
   – А почему вы все думали, что я не приду?
   – Не знаю. Все время какие-то слухи, разговоры. Каждый считал, что ты так испугался в четверг, что вообще решил бросить скачки.
   – Очень интересно, – мрачно заметил я.
   – Не обращай внимания, – сказал Тик-Ток. – Ты здесь, а на остальное наплевать. Я звонил в твою берлогу, но хозяйка ответила, что ты не ночевал. Я хотел спросить, могу ли я сегодня взять машину, потому что тебя, наверное, отвезет Эксминстер. – И он весело добавил: – Я познакомился со сногсшибательной девчонкой. Она сейчас здесь и потом поедет со мной.
   – Машина? – вспомнил я. – Да, конечно. После последнего заезда мы встретимся возле весовой, и я расскажу тебе, где она.
   – Превосходно, – согласился он. – У тебя все хорошо?
   – Да, разумеется.
   – Мои ястребиные глаза подметили, что у тебя вид ночного афериста. Но это все ерунда. Удачи тебе с Темплейтом и все такое.
   В раздевалку вошел служащий и вызвал меня. У дверей весовой стоял Джеймс.
   – Где вы были? – спросил он.
   – В Лондоне, – сказал я. – А как возникли слухи, что я бросил скачки?
   – Бог его знает, – пожал он плечами. – Я был уверен, что вы не исчезнете, не дав мне знать заранее, но…
   – Не исчезну, – подтвердил я. Хотя мелькнула мысль, что я мог бы все еще висеть в заброшенном помещении, борясь за жизнь.
   Джеймс сменил тему и стал говорить о скачке:
   – Кое-где почва подмерзла, но это дает нам преимущество.
   Я сразу заметил, что он взволнован.
   Какая-то несвойственная ему застенчивость в глазах, и нижние зубы поблескивали в почти постоянной полуулыбке. Ожидание победы – вот что это было. И если бы я не провел такую отвратительную ночь и утро, я испытывал бы то же самое. Но у меня предстоящий заезд не вызывал радости. По прошлому опыту я знал: если скачешь, имея травму, она быстрее не заживает. Но я не уступил бы своего места на Темплейте ни за какие блага, какие только мог вообразить.
   Я вернулся в раздевалку и сел на скамейку, где лежала вся моя экипировка. Мне было очень тревожно. Джеймс и лорд Тирролд имели право надеяться, что их жокей в лучшей форме, и вряд ли бы обрадовались, узнав, что это не так. Но с другой стороны, если бы каждый жокей, получив травму, сообщал о ней владельцу, он больше времени проводил бы, наблюдая, как на его лошади выигрывают другие. Не первый раз я обманывал владельца и тренера, скрывая свое состояние, и все равно выигрывал. Я твердо надеялся, что и сегодняшняя скачка не будет последней.
   Потом я принялся обдумывать предстоящий заезд. Я был намерен держаться с краю скаковой дорожки, идти близко к лидеру, на четвертом месте, весь маршрут и вырваться вперед лишь за три фарлонга [5 - Фарлонг составляет около 201,2 м.] до конца. Новая ирландская кобыла Эмеральда, которая тоже должна была скакать, имела блестящую репутацию, побеждала во многих скачках. У ее сегодняшнего жокея волевой характер и умная тактика: он идет почти всегда первым, оставляя перед последним поворотом всех позади не меньше чем на десять корпусов. Я решил, что Темплейт будет держаться поближе к ним, необязательно оставаясь на четвертом месте. Каким бы сильным он ни был, не стоит перегружать его на последней прямой.
   Обычно жокеи не оставались в раздевалке, пока продолжались скачки, и я заметил, что служители с удивлением смотрят, почему я не иду наверх. Я встал, взял камзол с цветами лорда Тирролда, бриджи и пошел переодеваться в душевую. Пусть служители думают, что им нравится, но я не хотел, чтобы они видели, как я переоденусь. Во-первых, мне придется делать это медленнее, чем обычно, и, во-вторых, мне вовсе не улыбалось демонстрировать им пластыри на спине и бинты на руках. Я спустил рукава зелено-черного камзола, так что они закрыли повязки на запястьях.
   Когда я, переодевшись, подошел к своей вешалке и взял седло, как раз закончился первый заезд и жокеи устремились в раздевалку.
   – Вы будете в перчатках? – спросил Майкл, заметив мои руки.
   – Да, – равнодушно подтвердил я. – День холодный.
   – Хорошо, – согласился он, вытащил из корзины перчатки и подал мне.
   Я пошел в весовую и отдал седло Сиду, который там меня ждал.
   – Хозяин сказал, – объяснил мне Сид, – чтобы я оседлал Темплейта прямо в конюшне и потом вывел его сразу на парадный круг, вообще не заходя в бокс.
   – Хорошо, – понимающе сказал я.
   – У нас два частных детектива и огромная злющая собака всю ночь ходили по двору, – продолжал он. – И еще один детектив все время сидел в стойле и не оставлял Темплейта ни на минуту. Такого цирка вы еще не видали.
   – А как он? – спросил я, улыбаясь.
   – Он им всем покажет, – уверенно заявил Сид. – Ирландка не знает, что ее ждет. Все конюхи поставили зарплату на него. Ну конечно, я знаю, они боялись, потому что вы будете работать с ним, но я видел в четверг вас вблизи, как вы шли с Тэрниптопом, и я сказал им, что бояться нечего.
   – Спасибо, – от всей души поблагодарил я, но это добавляло еще фунт к грузу ответственности.
   Время тянулось медленно. Я развлекался тем, что представлял выражение лица Кемп-Лоура, когда он увидел мое имя на табло. Наверное, вначале подумал, что это ошибка, и ждал, когда же назовут другого жокея. Интересно, что с ним будет, когда он поймет, что я действительно здесь? А плечи болели невыносимо.
   Начался второй заезд, а я все сидел в раздевалке, вызывая откровенное любопытство служителей. Я снял кожаные перчатки и надел серо-белые. Когда-то они на самом деле были белоснежными, но уже ничем нельзя было отстирать грязь и следы поводьев, накопившиеся за сезон. Я пошевелил пальцами. Воспаление прошло, и они казались довольно сильными, несмотря на лопнувшую и слезавшую кожу.
   Вернулись жокеи после второго заезда, болтали, смеялись, ругались, дружески и недружески подкалывали друг друга, выкрикивали служителей, бросали на пол свою экипировку – обычная товарищеская атмосфера в раздевалке. Я почувствовал себя изолированным от них, будто жил в другом измерении. Проползли еще пятнадцать минут. И наконец заглянул служитель и закричал:
   – Жокеи на выход, поспешите, пожалуйста!
   Я встал, надел куртку, шлем, взял хлыст и в общем потоке пошел к дверям. Чувство нереальности происходившего обострилось.
   Внизу, в паддоке, где летом под теплым ветром развевались шифон и ленты, теперь стояла маленькая замерзшая группа владельцев и тренеров. Яркое зимнее солнце создавало иллюзию тепла, но синие носы и слезившиеся глаза публики, стоявшей за барьерами, свидетельствовали об обратном. Я с удовольствием обнаружил, что куртка Джоанны непроницаема для ветра.
   На тонко очерченном лице лорда Тирролда было то же выражение взволнованного ожидания, какое я заметил раньше у Джеймса. «Они оба совершенно уверены, что Темплейт выиграет», – с горечью подумал я. Их убежденность делала меня слабее.
   – Ну, Роб, – сказал лорд Тирролд, крепко пожимая мне руку, – дождались.
   – Да, сэр, дождались.
   – Что вы думаете об Эмеральде? – спросил он.
   Мы смотрели, как ее водят по покрытому лужами парадному кругу. Низко опущенная голова, характерная черта многих чемпионов, говорила о силе и упорстве.
   – Считают, что это вторая Керстин, – заметил Джеймс, вспомнив лучшего скакуна на стипль-чезах столетия.
   – Пока еще рано судить, – возразил лорд Тирролд, и я удивился, что та же самая мысль мелькнула у меня. Но он добавил, словно отметая всякие сомнения: – Темплейт побьет ее.
   – Думаю, да, – согласился Джеймс.
   Я сглотнул слюну. Они так уверены. Если он победит, они не удивятся. Если проиграет, будут проклинать меня. И не без оснований.
   Темплейт ходил по парадному кругу в попоне цвета морской волны и всякий раз, когда ветер дул ему в морду, отворачивался, стараясь встать так, чтобы ветер бил в круп. Конюх, водивший его, висел на поводьях, будто маленький ребенок на воздушном змее.
   Зазвонил колокол, оповещая, что жокеям пора садиться, Джеймс сменил парня, который подвел к нам Темплейта, снял с лошади попону.
   – Все в порядке? – спросил Джеймс.
   – Да, сэр.
   Глаза у Темплейта сияли прозрачной ясностью, уши стояли, мускулы играли: образцово настроенный скаковой механизм. Темплейт не был доброй лошадью, во всем его виде не было нежности, и он вызывал скорее восхищение, чем любовь, но я любил его за горячность, агрессивность и жадную страсть к победе.
   – Вы уже достаточно полюбовались им, Роб, – поддразнивая, заметил Джеймс. – Садитесь.
   Я снял куртку и бросил ее на попону. Джеймс подставил руку, и я вспрыгнул в седло, взяв поводья, всунул ноги в стремена.
   Что он прочел на моем лице, не знаю. Но он вдруг озабоченно спросил:
   – Что-нибудь не так?
   – Нет. Все прекрасно, – улыбнулся я, убеждая его и себя.
   – Удачи вам, Роб, – сказал лорд Тирролд, словно считал, что она мне не нужна. Я прикоснулся в ответ к козырьку кепи и тронул Темплейта, чтобы занять место в ряду лошадей.
   На башне, недалеко от стартовых ворот, я заметил телевизионную камеру, и мысль о том, какую ярость вызовет у Кемп-Лоура мое появление на мониторе, оказалась лучшим согревающим на ледяном ветру. Минут пять мы объезжали круг, одиннадцать лошадей и жокеев, пока помощник стартера жаловался: мол, можно подумать, будто мы замерзаем в Сибири.
   Я вспомнил, как Тик-Ток, когда мы вместе работали в холодный день, пробормотал:
   – Аскот – место для шабаша. Где же ведьмы?
   И я представил, как мужественно он переносил отставку, которую дали ему многие тренеры. Я представил Гранта, который, возможно, проклинает меня, смотря скачки по телевизору, и жену Питера Клуни, у которой вообще нет телевизора, и жокеев, которым пришлось уйти, и Арта в могиле.
   – Становись! – закричал стартер. Мы вытянулись в линию, и Темплейт твердо занял позицию на краю дорожки с дальней от зрителей стороны.
   Я подумал о себе, доведенном до отчаяния от вбитой в меня мысли, будто я потерял отвагу, я подумал о себе, облитом водой с головы до ног и привязанном к недавно купленной цепи, и мне не надо было лучшего повода, чтобы выиграть Зимний кубок.
   Я наблюдал за рукой стартера. У него была привычка шевелить пальцами, прежде чем нажать на спуск и дать сигнал, и я не собирался позволить кому-нибудь вырваться вперед раньше и занять позицию, которую я облюбовал.
   Стартер пошевелил пальцами. Я толкнул Темплейта в бок, и мы прошли как раз под поднимавшимся стартовым шнуром, он просвистел у меня над головой, я прижался к холке Темплейта, чтобы меня не снесло. Такое случается, когда слишком резко берешь старт. И мы помчались, заняв позицию с краю на внутренней стороне круга, по крайней мере на ближайшие две мили.
   Для моего состояния первые три препятствия оказались самыми худшими. К тому времени, когда мы одолели четвертое – со рвом, наполненным водой, – я почувствовал, что тонкая корочка, которая образовалась на ободранной спине, потрескалась. Мне казалось, будто из-за напряжения плечи и руки отделились от тела. И кровь на запястьях проступила через рукава камзола с цветами лорда Тирролда. Я все время сдерживал горячившегося Темплейта.
   Когда мы приземлились, перенесясь через ров с водой, я испытал огромное облегчение. Боль была терпима, я мог сосредоточиться и думать только о работе.
   От старта до финиша я видел всего трех лошадей – Эмеральду и еще двух, которым я пока разрешил лидировать. Они шли в одну линию впереди меня, держа от края скаковой дорожки расстояние в два фута, и я рассчитал, что если они так и пойдут до предпоследнего препятствия, то у меня будет вполне достаточное пространство, чтобы вырваться вперед.
   Моя главная задача состояла в том, чтобы не позволить Эмеральде взять препятствие прямо передо мной и прорваться вместо Темплейта в открывшийся коридор. Поэтому я оставил совсем небольшое расстояние между Темплейтом и передней парой, и Эмеральда не могла влезть между нами. Я вынуждал кобылу все время идти с наружной от меня стороны. То, что она была на два-три фута впереди, не имело значения: так я лучше ее видел.
   Нам удалось пройти первый круг по намеченному плану. Четвертое препятствие Темплейт взял так великолепно, что, приземлившись, я чуть не подергал хвосты идущей впереди пары лошадей. Мне приходилось удерживать его, чтобы не вырваться вперед слишком рано и в то же время не дать Эмеральде проскользнуть в промежуток, который был между мной и этими двумя лидерами.
   Время от времени я замечал мрачное выражение на лице жокея Эмеральды. Он прекрасно понимал, что я делаю с ним, и, если бы нам с Темплейтом не удалось занять задуманную позицию с самого старта, то же самое он сделал бы со мной. По-видимому, надо поблагодарить Кемп-Лоура, что жокей Эмеральды не вступил в борьбу со мной еще на старте, мелькнула мысль. Благодаря репутации, которую создал мне Кемп-Лоур, ирландец недооценил меня. Ну что ж, тем лучше.
   Следующие полмили две лидирующие лошади продолжали идти впереди, но жокей одной из них уже использовал хлыст перед третьим от конца препятствием, а второй постоянно поощрял своего скакуна. Они оба фактически уже выбыли из игры, и перед последним препятствием расстояние между ними и краем скаковой дорожки стало шире. Ирландцу следовало бы придерживаться своей обычной тактики, но он избрал именно этот момент, чтобы вырваться вперед. Не самый подходящий для подобного рывка. Я увидел его маневр сбоку, и мы прибавили скорость, но он пошел кругом на внешнюю сторону от двух лидирующих лошадей, которые сами широко разошлись друг от друга, и на этом он потерял несколько корпусов.
   Перед выходом на последнюю прямую с двумя оставшимися препятствиями лидировала Эмеральда, затем две усталые лошади, и на четвертом месте шел я.
   Между двумя лидерами и краем скаковой дорожки было три фута. Я сжал бока Темплейту, он навострил уши, напряг колоссальные мускулы и устремился в узкое пространство. Он взял предпоследнее препятствие на полкорпуса позади и приземлился на корпус впереди усталой лошади. Он прыгнул так близко к ней, что я услышал удивленный вскрик жокея, когда мы пролетали мимо.
   Одно из громадных преимуществ Темплейта заключалось в том, что он, приземлившись после прыжка, моментально набирал скорость. Не теряя широкого шага, он словно летел к следующему препятствию, все еще прижимаясь к краю дорожки, отставая от Эмеральды только на корпус. Я бросил его вперед, чтобы помешать кобыле занять место перед нами у последнего препятствия. Ей всего-то нужно было идти на два корпуса впереди, чтобы безопасно совершить прыжок, но я не намерен был уступать.
   Работа с Темплейтом давала огромное наслаждение из-за гигантской силы, исходившей от него. На его спине не нужно было вытворять какие-то фокусы, переползать с места на место, ложиться на круп, вставать в стременах, надеяться на ошибки других и терять силы свои и лошади. Темплейт обладал такими резервами, что его жокей мог провести скачку как задумал, и ничего нет более волнующего, чем такое ощущение.
   Подходя к последнему препятствию, я считал, что Темплейт побьет Эмеральду, если возьмет его в своем обычном стиле. Она шла на корпус впереди и не показывала признаков усталости, но я все еще сдерживал Темплейта. В десяти ярдах от препятствия я позволил ему идти, как он хотел. Я толкнул его в бок и сжал коленями. Он взлетел над бревнами, точно ангел, – чистый, плавный, идеальный прыжок, какой только можно вообразить.
   Он приземлился всего на полкорпуса позади кобылы, но она не собиралась легко сдаваться. Я поощрял Темплейта, мы боролись за мою жизнь, и он распростерся над землей в удивительно широком, летящем шаге. Он поравнялся с Эмеральдой на половине оставшегося расстояния и помчался вперед. Она шла опасно близко, но Темплейт и не думал уступать. На невероятной скорости он оставил ее позади и победил, обойдя на два корпуса.
   Бывают моменты, когда слова бессильны: ими ничего нельзя выразить. Я снова и снова трепал Темплейта по потной шее. Я готов был расцеловать его, мне хотелось что-нибудь дать ему. Как можно выразить благодарность лошади? Как вознаградить ее в понятиях, доступных ей, за то, что она дала мне такую победу?
   Разумеется, два высоких человека были довольны. Они стояли рядом, ожидая нас с тем же самым взволнованным выражением на лицах. Я улыбнулся, высвободил ноги из стремян и соскользнул на землю. Вот и закончилось незабываемое переживание.
   – Роб! – воскликнул Джеймс, кивая большой головой. – Роб! – Он гладил Темплейта, от которого шел пар, и смотрел на мою борьбу с пряжкой подпруги: пальцы у меня тряслись от слабости и возбуждения.
   – Я знал, что он сделает это, – сказал лорд Тирролд. – Какая лошадь! Какая скачка!
   Наконец я справился с пряжкой и взял седло под мышку… Тут подошел служитель и попросил лорда Тирролда не уходить, потому что через несколько минут ему вручат кубок. И, обращаясь ко мне, он добавил:
   – Подойдите сюда сразу после взвешивания. Для жокея-победителя тоже есть награда.
   Я кивнул и пошел в весовую. Только сейчас, когда скачка завершилась и напряжение спало, я почувствовал, как мне плохо. Спина, плечи, руки и пальцы, каждый мускул налились свинцом. У меня было ощущение страшной тяжести, каждое движение я воспринимал как удар ножом, все тело горело, будто к нему прикладывали раскаленный утюг. Ужасная слабость и усталость навалились на меня, и запястья так болели, что мне с трудом удавалось скрывать свое состояние. Быстрый взгляд на руки подтвердил, что повязки пропитались кровью. Кровь была и на перчатках, и на манжетах камзола. Хорошо, что они были черные, по крайней мере пятен не видно.
   Широко улыбаясь, Майкл взял у меня седло, расстегнул шлем и снял с головы.
   – Они хотели выбросить вас за борт, вы знали? – спросил он.
   Я кивнул. Он достал расческу.
   – Надо немного пригладить волосы. Вам уже пора идти.
   Я послушно взял расческу, причесался и пошел наверх.
   Лошади были выстроены в ряд возле стола, на котором стояли кубок и другие награды. Здесь же толпились управляющие и распорядители. И конечно, тут был Кемп-Лоур.
   К счастью, я увидел его раньше, чем он меня. Я почувствовал, как при виде его вся кожа натянулась и кровь бросилась в лицо. Он обязательно бы понял, в чем дело, если бы заметил.
   Джеймс тронул меня за локоть, проследив за моим взглядом:
   – Почему у вас такой мрачный вид? Он даже не пытался дать Темплейту допинг.
   – Да, – согласился я. – Наверно, у него не хватило времени.
   – Он отказался от своей идеи, – почти прошептал Джеймс. – Он, должно быть, понял, что у него нет шанса убедить кого-нибудь, будто вы потеряли задор. Во всяком случае, того, кто видел, как вы работали в четверг.
   Именно дерзость, с какой я работал в четверг, взбесила Кемп-Лоура и подтолкнула его отправить телеграмму, полученную мной в пятницу. Эго я прекрасно понимал.
   – Вы говорили кому-нибудь про сахар? – спросил я у Джеймса.
   – Нет, вы же попросили меня не говорить. Но думаю, что-то надо делать. Клевета или не клевета, доказано или нет…
   – Можно подождать, – перебил я его, – до следующего воскресенья? Неделю? И потом вы можете говорить все, что хотите.
   – Хорошо, – медленно проговорил он. – Но я все же думаю…
   Он замолчал, потому что к столу с кубком и наградами подошла хорошенькая герцогиня. Сказав несколько тщательно подобранных слов, с искренней, дружеской улыбкой она вручила Зимний кубок лорду Тирролду, серебряный поднос Джеймсу и портсигар мне. Фотограф, нанятый распорядителями, сделал снимок, как мы все трое стоим и восхищаемся нашими призами. Потом, конечно, мы их вернули служителю, чтобы он отдал выгравировать на призах имя Темплейта, а также наши.
   Я услышал голос Кемп-Лоура, когда передавал служителю портсигар, и у меня было время подготовить мягкую бессмысленную улыбку. И все равно я боялся, что, взглянув на него, не смогу скрыть свои чувства.
   Я медленно повернулся на каблуках и встретился с ним глазами. Пронзительно-голубые и очень холодные, они не дрогнули, когда я смотрел в них. Радуясь, что первое трудное препятствие преодолено, я немного расслабился. Он пытался прочесть по моему лицу, знаю ли я, кто похитил меня вчера вечером, и ничего не понял.
   – Роб Финн, – начал он своим чарующим телевизионным голосом, – жокей, который, как вы только что видели, завоевал победу на этой удивительной лошади, Темплейте.
   Он говорил в ручной микрофон, от которого тянулся черный гибкий шнур к камере на деревянном помосте. Зажегся красный глазок камеры. Я мысленно подобрал поводья и приготовился предупреждать любое унижающее меня суждение, которое он надумает высказать.
   – Полагаю, – продолжал он, – вы наслаждались, сидя верхом на Темплейте?
   – Это было потрясающе! – восторженно воскликнул я, ослепляя его улыбкой. – Каждый жокей испытывает такое волнение, работая с лошадью экстра-класса. – И, не дав ему времени открыть рот, я дружелюбно продолжил: – Безусловно, большая удача, что мне представилась такая возможность. Как вы знаете, все эти месяцы я занимаю место Пипа Пэнкхерста, и сегодняшняя победа должна была бы принадлежать ему. Ему сейчас много лучше. И я счастлив сказать, что в недалеком будущем он снова будет принимать участие в скачках. – Я говорил искренне, хотя его возвращение для меня означало меньшее число скачек, но для спорта большое преимущество, если чемпион возвращается в строй.
   У Кемп-Лоура недобро скривились уголки губ.
   – В последнее время вам не слишком везло.
   – Да, – добродушно перебил я его. – И в том нет ничего необычного. Разве вы не знаете, как переменчива удача на скачках? Вы же помните, как Даг Смит однажды проиграл двадцать девять скачек подряд? Как ужасно, должно быть, он себя чувствовал! По сравнению с ним мои двадцать, или сколько их там, кажутся пустяком.
   – Вас не тревожит, что… э-э… такие неудачи могут повториться на вашем пути? – Улыбка исчезла с его лица.
   – Тревожит? – беззаботно повторил я. – Ну разумеется, я не был особенно восхищен, но ведь неудачи на скачках бывают у каждого жокея, их приходится пережить, пока снова не придет победа. Как сегодня, – закончил я, ослепительно улыбаясь в камеру.
   – Большинство считает, что у вас была не просто неудача, – сказал он резко. Его обворожительные манеры явно дали трещину, и я заметил в его глазах вспышку ярости, правда, он быстро ее подавил. Но я получил огромное удовлетворение, и поэтому улыбнулся еще жизнерадостнее.
   – Люди верят всему, когда затронут их карман, – сказал я. – Боюсь, что многие потеряли деньги, ставя на моих лошадей… Вполне естественно, что они проклинают жокея… Когда человек теряет деньги, он почти всегда кого-то проклинает.
   Он слушал, как я латаю дыры, которые он проковырял в моей жизни, и не мог меня остановить: зрители бы подумали, что он ведет себя неспортивно. А ничто так быстро не убивает популярность телевизионного комментатора, как неспортивное поведение.
   Он стоял справа от меня, в профиль к камере, и вдруг сделал шаг и встал рядом слева. Когда он приблизился, я почувствовал по мгновенной гримасе его рта, что он задумал какую-то подлость, и был готов к тому, что он сделал в следующую секунду.
   Широким жестом, выглядевшим на экране как проявление искренней дружбы, он тяжело уронил правую руку мне на плечо. Его большой палец лежал на шейном позвонке, а все другие – на спине.
   Я спокойно стоял, повернув к нему голову, и безмятежно улыбался. Не помню, что еще требовало таких усилий.
   – Теперь расскажите нам немного о скачке, Роб, – сказал он. – Когда вы поняли, что можете победить?
   Будто тонна груза легла мне на плечи, такое чувство вызывала его рука.
   – О… Я подумал, подходя к последнему препятствию, что у Темплейта есть большой запас скорости и он может на ровном участке обойти Эмеральду. Понимаете, он способен в конце так спринтовать.
   – Да, конечно. – Он сильнее надавил на плечо и будто бы дружески ударил по спине.
   У меня закружилась голова и потемнело в глазах. Я продолжал улыбаться, отчаянно сосредоточив внимание на располагающем лице, приблизившемся к моему. И был вознагражден выражением недоумения и разочарования в его глазах. Он знал, что под его пальцами, под двумя тонкими шерстяными рубашками содрана кожа и от его прикосновения должна быть страшная боль, но он не мог понять, как мне удалось вырваться в ту ночь, и не догадывался, чего мне это стоило. Я хотел, чтобы он поверил: никаких усилий не потребовалось вообще, веревки сами соскользнули и крюк легко оторвался от потолка. Я хотел, чтобы он не почувствовал удовлетворения от сознания, что он чуть не сорвал скачку с Темплейтом.
   – И какие планы на Темплейта в будущем? – Он старался продолжать нормальный, обычный разговор. Телевизионное интервью продвигалось по накатанному пути.
   – Золотой кубок в Челтенхеме. – Я боялся, что мой голос звучит не так спокойно, как мне хотелось бы. Но на его лице не было триумфа, и потому я продолжил: – Скорее всего, через три недели он примет в нем участие. Конечно, если все будет хорошо.
   – И вы надеетесь опять работать с ним? – Он едва сдерживался, чтобы не сказать мне что-то оскорбительное. Для него оказалось почти невозможным сохранять видимость такого же дружеского расположения, какое я выказал ему.
   – Это зависит от того, поправится ли Пип… и захотят ли лорд Тирролд и мистер Эксминстер, чтобы я работал с Темплейтом, если Пип еще не поправится. Но безусловно, я был бы счастлив, если бы получил шанс.
   – Мне кажется, вы еще никогда не участвовали в скачках на Золотой кубок? – Он сказал так, будто я годами старался попасть в число участников, а мне отказывали.
   – Не участвовал, – согласился я. – Но он проходил всего два раза с тех пор, как я стал жокеем. И если мне так быстро удастся сделать скачок в моей карьере, это будет большая удача.
   К моему удовлетворению, его ноздри раздулись от злости. «Удар прямо под ложечку, дружок, – подумал я. – Ты забыл, как недавно я пришел в королевство скачек».
   Он отвернулся к камере, и я увидел, как окаменели у него шея и подбородок и как пульсирует жилка на виске. Я легко представил, с каким удовольствием он узнал бы о моей смерти. И все же он владел собой и понимал: надави он на плечи сильнее – и я догадаюсь, что это не случайно.
   Возможно, если бы он в этот момент меньше контролировал себя, я бы милосерднее отнесся к нему потом. Если бы сквозь профессионально любезное выражение прорвалась ярость или если бы он в неуправляемой мстительности открыто всадил ногти мне в спину, я, вероятно, поверил бы, что он скорее безумен, чем просто зол. Но он слишком хорошо понимал, где надо остановиться, и потому, по моим представлениям, такая самодисциплина свидетельствовала не о сумасшествии, а о нормальности. Нормальный и владеющий собой, он не собирался приносить себе ни малейшего вреда. И потому я наконец отбросил просьбу Клаудиуса Меллита «жалеть, лечить, простить».
   Кемп-Лоур спокойно договорил, заканчивая передачу, и на прощание больно пожал мне руку, что на экране выглядело вполне естественно. Медленно и методично я повторял про себя десять самых неприличных слов, какие знал, и немного спустя ипподром Аскота перестал кружиться вокруг меня, все встало на свои места – и кирпичные стены, и трава, и люди. Я опять четко их видел, и они снова стояли перпендикулярно земле.
   Оператор за камерой поднял большой палец, и красный глазок потух.
   Кемп-Лоур повернулся ко мне и сказал:
   – Ну вот и все. Теперь мы не в эфире.
   – Спасибо, Морис! – воскликнул я, тщательно состраивая последнюю теплую улыбку. – Выиграть большие скачки и заключить победу телевизионным интервью с вами – все, что мне нужно. Я на седьмом небе. Я так благодарен вам, спасибо.
   Я тоже сунул пальцы в его рану.
   Он взглянул на меня. Выработанная привычка очаровывать боролась с бушевавшей злостью и все-таки победила. Он повернулся и пошел, волоча за собой шнур магнитофона.
   Трудно сказать, кто из нас двоих больше ненавидел другого.

Глава 15

   Я появился на пороге дома Джоанны в жалком виде. Сначала я привез на такси Тик-Тока и его сногсшибательную девушку в скучный «Белый медведь», где, по моему мнению, должен был стоять брошенный «мини-купер». Конечно, Кемп-Лоур приехал в «Белый медведь» на своей машине, воспользовался «мини-купером» для задуманной экспедиции в пустующую конюшню и, вернувшись, пересел в свою машину. И все же я вздохнул с облегчением, когда мы нашли на стоянке нашу малютку в полном порядке.
   Шуточки Тик-Тока насчет моего неуважения к коллективной собственности сразу же прекратились, когда он нашел в машине мои часы, бумажник и другие вещи из карманов и вдобавок – пиджак, пальто и обрывки белой веревки.
   – Что за чертовщина? – медленно проговорил он. – Зачем ты оставил тут машину? Почему бросил в ней часы, деньги, пальто? Удивительно, что их не украли.
   – Виноват северо-восточный ветер, – торжественно произнес я. – А также луна. Когда дует северо-восточный ветер, со мной вечно происходят дурацкие штуки.
   – Задница моей тетки, а не северо-восточный ветер, – усмехнулся Тик-Ток, собрал вещи и перенес в такси. Потом он переложил всю мелочь в карманы моих брюк и надел мне на затянутую в перчатку руку часы. – Дурачь кого-нибудь еще, дружище, – сказал он. – Весь день ты выглядел будто мертвец, вставший ненадолго из гроба… И новые перчатки… Ты обычно вообще их не носишь. Что случилось?
   – Продолжай работать над этой версией, – любезно посоветовал я. – Конечно, если тебе больше нечем заняться. – Я взглянул на его маленькую подружку. Он засмеялся, махнул рукой и пошел усаживать ее в «мини-купер».
   Водитель такси встретил меня в прекрасном настроении. Он поставил на трех победителей и выиграл кучу денег, он даже не ворчал, что мы заехали еще в «Белый медведь». Когда я, расплачиваясь, дал ему хорошие чаевые, он спросил:
   – Вы тоже поставили на победителя?
   – Да, – ответил я. – На Темплейта.
   – Вот потеха, – продолжал он. – Я тоже поставил на него, когда вы сказали, что не надо верить всему, что слышишь. Вы были совершенно правы, разве нет? Этот парень, Финн, совсем не конченый, у него еще много впереди. Он чертовски провел скачку. Я уверен, он мне еще вернет проигранное. Со временем. – Он аккуратно уложил деньги в бумажник и уехал.
   Я глядел вслед красным огонькам отъезжавшей машины и чувствовал себя необыкновенно счастливым и спокойным. Выиграть скачку – само по себе многого стоит, а таксист, не зная, с кем говорит, сделал мне подарок: дал понять, что для британских любителей скачек я снова в деле.
   Смертельно измученный, я прислонился к дверям Джоанны и позвонил.
   Но самые изнурительные двадцать четыре часа моей жизни еще не закончились. Предусмотрительная сестра правильно рассчитала, что я откажусь пойти к врачу, и привела его домой. Когда я вошел, он уже ждал, грубоватый, бесцеремонный шотландец с густыми бровями и тремя бородавками на подбородке.
   Я говорил, что не выдержу осмотра и перевязки, но и он, и Джоанна остались глухи к моим настойчивым протестам. Они усадили меня на стул, сняли перчатки, куртку, рубашку отца и нижнюю шерстяную для скачек, липкий пластырь с касторовым маслом и, наконец, ссохшиеся от крови повязки. К концу этой процедуры комната начала кувыркаться так же, как Аскот, и я позорно скатился со стула на пол, мечтая остаться там навсегда.
   Но шотландец поднял меня и снова посадил на стул со словами, что надо держаться и быть мужчиной.
   – У вас всего лишь содрана кожа, – сухо заметил он.
   Я начал тихонько смеяться, но шотландец был не склонен к шуткам. Он сжал губы так, что задрожали бородавки, и стал расспрашивать, что со мной случилось. Я покачал головой и ничего не сказал. Тогда он перевязал меня и дал обезболивающие таблетки. Они оказались очень эффективными, и когда я добрался до постели Джоанны, то сразу же утонул в благостном сне.
   Когда я наконец вынырнул на поверхность около четырех часов дня в воскресенье, она стояла перед мольбертом и тихонько пела. Не ту угловатую, колючую мелодию, с какой выступала на концертах, а гэльскую балладу в минорном ключе, мягкую и печальную. Я лежал с закрытыми глазами и слушал, зная, что она тут же замолчит, если увидит меня проснувшимся. Прекрасный голос, хотя она пела почти шепотом, – результат великолепно натренированных голосовых связок и потрясающего контроля над дыханием. «Она чистокровный представитель семьи Финн, – сухо подумал я. – Ничего не делает наполовину».
   Джоанна закончила балладу и начала другую: «Я знаю, куда лежит мой путь и кто идет со мной. Я знаю, кто моя любовь, но не знаю, кто станет мне мужем. Говорят, что черна его душа, а я говорю: он хорош…»
   Она резко остановилась и произнесла спокойно, но с силой:
   – Проклятье, проклятье и еще раз проклятье.
   Я услышал, как она бросила палитру и кисть и пошла в кухню.
   Через минуту я сел в кровати и крикнул:
   – Джоанна!
   – Да, – отозвалась она из кухни.
   – Я умираю от голода.
   – О! – Она засмеялась, потом всхлипнула и сказала: – Сейчас. Я уже готовлю.
   Еда была королевской: жареный цыпленок со сладкой кукурузой, бекон и ананас. Пока из кухни доносились соблазнительные запахи, я встал, оделся, достал из комода чистое белье и приготовил для нее свежую аккуратную постель.
   Она принесла из кухни поднос с тарелкой, вилку и нож и увидела убранную постель и сложенные грязные простыни.
   – Что ты делаешь?
   – Тебе на диване неудобно. Ты явно там не высыпаешься, и у тебя красные глаза.
   – Это не потому… – начала она и замолчала.
   – Не потому, что ты не высыпаешься?
   Она покачала головой:
   – Ешь!
   – Тогда в чем дело? – спросил я.
   – Ничего. Ничего. Замолчи и ешь.
   Она наблюдала, как я очистил тарелку до крошки.
   – Ты лучше себя чувствуешь, – констатировала она.
   – Конечно. Почти хорошо. Благодарю тебя.
   – И ты не собираешься ночевать здесь сегодня?
   – Нет.
   – Ты можешь попробовать спать на диване, – спокойно сказала она. – И сам увидишь, что я терпела ради тебя. Я хочу, чтобы ты остался, Роб. Останься.
   Я внимательно посмотрел на нее. Хотел бы я знать: ее печальные песни, и слезы в кухне, и теперь настойчивое требование, чтобы я остался, – нет ли тут мельчайших признаков, что наше родство ее огорчает больше, чем она предполагала? Я всегда знал, что, даже если она полюбит меня так, как я хотел, это будет для нее большим потрясением, потому что Джоанна не способна отбросить свои предрассудки. Но в любом случае именно сейчас мне уходить не время.
   – Хорошо, – улыбнулся я, – спасибо, я останусь. На диване.
   Она вдруг оживилась, стала разговорчива и рассказала во всех деталях, как выглядело на экране интервью.
   – В начале программы он заявил, что полагает, будто твое имя на табло появилось по ошибке. Он слышал, что ты не приедешь. И я испугалась, не попал ли ты по дороге в аварию. Но ты приехал… и потом вы оба выглядели как самые закадычные друзья. Он обнял тебя за плечи, и ты улыбался ему так, будто солнце сияло из его глаз. Как тебе удалось? А он старался подколоть тебя, не так ли? Может, это мне показалось, потому что я знаю… – Она замолчала на середине фразы и потом совершенно другим голосом, полным слез, спросила: – Что ты собираешься с ним сделать?
   Я рассказал ей. Наступила долгая пауза.
   Она была потрясена.
   – Ты не сможешь! – воскликнула она.
   Я улыбнулся, но ничего не ответил.
   Она вздрогнула:
   – Он не догадывался, что ты все знаешь, когда подкалывал тебя.
   – Ты мне поможешь? – спросил я. Ее помощь была очень важна.
   – Может, лучше обратиться в полицию? – серьезно спросила она.
   – Нет.
   – Но то, что ты планируешь… это жестоко.
   – Да, – согласился я.
   – И сложно, и много работы, и дорого.
   – Да. Ты позвонишь один раз. Хорошо?
   Она вздохнула:
   – Если он перестанет вредить, ты тоже успокоишься?
   – Безусловно. Но ты позвонишь?
   – Я подумаю. – Она встала и забрала поднос.
   Джоанна не позволила помочь ей вымыть посуду, и я подошел к мольберту посмотреть, над чем она работала весь день. Я почувствовал смутную тревогу, обнаружив, что это портрет моей матери за роялем.
   Я все еще разглядывал портрет, когда она вернулась.
   – Боюсь, что он мне не удался, – заметила она, становясь рядом. – Видимо, что-то неправильно с перспективой.
   – Мать знает, что ты рисуешь ее?
   – Ох нет.
   – Когда ты начала?
   – Вчера днем.
   Мы помолчали. Потом я сказал:
   – Нет никакого смысла убеждать себя, что ты испытываешь ко мне материнские чувства.
   Она вздрогнула от удивления.
   – Я не хочу вторую мать, – продолжал я. – Я хочу жену.
   – Я не могу… – проговорила она, и у нее перехватило дыхание. Я отвернулся от портрета, понимая, что надавил слишком сильно и слишком рано. Джоанна взяла измазанную краской тряпку и начала стирать еще не высохшие мазки, уничтожая свою работу.
   – Ты видишь слишком многое, – сказала она. – Больше, чем я понимаю сама.
   Я улыбнулся, и немного спустя она тоже с усилием улыбнулась, вытерла пальцы тряпкой и повесила ее на мольберт.
   – Я позвоню… Ты можешь начинать… то, что запланировал.

   На следующее утро, в понедельник, я взял напрокат машину и отправился к Гранту Олдфилду.
   Ночью ударил мороз, и скачки были отменены. Поля и деревья сверкали свежим снегом, и я ехал в прекрасном настроении, хотя меня ждал холодный, как нынешний день, прием.
   Я остановил машину за воротами, прошел короткую дорожку и позвонил.
   Мне бросилось в глаза, что медный колокольчик сиял, начищенный до блеска. Дверь открыла приятная молодая женщина в зеленом шерстяном платье и вопросительно посмотрела на меня.
   – Я приехал… Я хотел… мм… Не могли бы вы мне сказать, где я могу найти Гранта Олдфилда?
   – Тут, – ответила она. – Он живет здесь. Я его жена. Минуточку, я позову его. Как ваше имя, что мне сказать ему?
   – Роб Финн.
   – О! – удивленно воскликнула она и тепло улыбнулась. – Входите. Грант так обрадуется.
   Я очень сомневался в этом, но вошел в узкую прихожую, и она закрыла за мной дверь. Нигде ни единого пятнышка, все сияло чистотой, будто я попал в другой дом, не в тот, что помнил. Она провела меня в ослепительно чистую кухню.
   Грант сидел за столом и читал газету. Он взглянул на входившую жену, и, когда увидел меня, на лице у него появилась удивленная приветливая улыбка. Грант похудел, выглядел постаревшим и как-то внутренне съежившимся, но он стал или скоро собирался стать вполне нормальным человеком.
   – Как вы, Грант? – спросил я, немного растерявшись и не понимая их дружелюбия.
   – Гораздо лучше, спасибо. Я дома уже две недели.
   – Он был в больнице, – объяснила жена. – Они забрали его вечером следующего дня после того, как вы привезли его сюда. Доктор Парнелл написал мне, что Грант болен и нуждается в помощи. И я приехала. – Она с улыбкой посмотрела на Гранта. – Но теперь все будет хорошо. Грант уже получил работу. Через две недели он начнет продавать игрушки.
   – Игрушки? – Самое несоответствующее его натуре дело.
   – Да, – подтвердила жена. – Врачи считают, что ему лучше заниматься тем, что не имеет отношения к лошадям.
   – Мы вам очень благодарны, Роб, – сказал Грант.
   – Доктор Парнелл объяснил мне, – продолжила его жена, заметив мое удивление, – что вы имели полное право сдать Гранта в полицию.
   – Я хотел убить вас, – произнес Грант с удивлением в голосе, как будто не мог понять, откуда такая мысль возникла. – Я действительно хотел убить вас, понимаете?
   – Доктор Парнелл сказал, что, если бы вы были человеком другого типа, Грант вполне мог бы закончить дни в тюремном сумасшедшем доме.
   Мне стало неловко.
   – Доктор Парнелл, – пробормотал я, – по-моему, слишком много говорит.
   – Он хотел, чтобы я поняла, – улыбаясь, возразила жена Гранта. – Вы дали ему шанс выздороветь, и я тоже должна внести свою долю.
   – Вы не будете возражать, Грант, – спросил я, – если я задам вопрос, как вы потеряли работу у Эксминстера?
   Миссис Олдфилд подвинулась к мужу, словно защищая.
   – Не будем ворошить прошлое, – озабоченно сказала она.
   – Все нормально, любимая, – успокоил ее Грант, обнимая за талию. – Задавайте ваш вопрос.
   – Я убежден, что вы сказали Эксминстеру правду и вы не продавали информацию профессиональному букмекеру Лаббоку. Вопрос такой: кто на самом деле получал деньги, которые якобы предназначались вам?
   – Вы не знаете дела, Роб, – начал Грант. – Я сам вертелся и крутился, чтобы узнать. Я ходил к Лаббоку и очень разозлился на него. – Он виновато улыбнулся. – И Лаббок сказал, что, пока он не поговорил с Эксминстером, он вообще не знал, кому платит за информацию. После слов Эксминстера он догадался, что это я. Еще он сказал, будто я передавал информацию по телефону, а он посылал деньги в лондонское почтовое отделение до востребования Робинсону. Он не поверил, что я ничего не знаю. Он считал, мол, я не сумел прикрыться как надо и теперь пытаюсь увернуться. – В его голосе не было заметно горечи. Что-то изменило его до самых корней – или пребывание в клинике, или болезнь.
   – У вас есть адрес Лаббока?
   – Он живет в Солихале, – медленно проговорил он. – Я мог бы узнать дом, но не помню ни улицы, ни номера.
   – Я найду.
   – А зачем он вам понадобился?
   – Если я сумею доказать, что вы говорили правду, будет в этом для вас смысл?
   Вдруг его лицо оживилось, будто осветилось изнутри.
   – Я бы сказал – будет. Вы не можете представить, каково мне было потерять работу из-за того, чего я не делал, и никто мне не верил, никто и никогда.
   Я не стал говорить, что хорошо понимаю, каково ему было.
   – Я сделаю все, что смогу, – заверил я.
   – Но ты не вернешься к скачкам? – встревоженно спросила миссис Олдфилд. – Ты не начнешь все снова?
   – Нет, любимая, не беспокойся. Я буду с удовольствием продавать игрушки. Кто знает, может, на будущий год мы откроем свой магазин, когда я научусь торговать.

   Я проехал тридцать миль до Солихала, нашел в телефонной книге номер и позвонил Лаббоку. Секретарь сообщила, что его нет, но, если он срочно нужен, возможно, я застану его в Бирмингеме, в отеле «Куин», где у него ланч.
   Я дважды заблудился в улицах с односторонним движением и чудом нашел место, чтобы поставить машину на площади перед отелем «Куин». На листке с грифом отеля я написал мистеру Лаббоку записку с просьбой уделить мне несколько минут. Заклеив конверт, я попросил старшего портье передать с рассыльным записку.
   – Дикки, отнеси записку мистеру Лаббоку. Он несколько минут назад вошел в салон для ланча, – сказал портье.
   Дикки вернулся с ответом, что мистер Лаббок будет ждать меня в холле в два пятнадцать.
   Он оказался полнеющим человеком средних лет с пушистыми усами и редкой прядью, зачесанной на лысину. Я угостил его двойной порцией бренди и толстой сигарой, и он с ироническим удивлением разглядывал меня. Конечно, он привык сам угощать жокеев, а не принимать от них угощение.
   – Я хочу узнать подробности о Гранте Олдфилде, – прямо приступил я к делу.
   – Олдфилд? – пробормотал он, попыхивая сигарой. – Да, да, Олдфилд, помню. – Он проницательно посмотрел на меня. – Вы… вы работаете для той же фирмы? Вы хотите знать, как это делается? Ну что ж, не вижу причины, почему бы не рассказать вам. Я буду давать вам двадцать пять фунтов за каждого победителя, о котором вы мне сообщите заранее. Никто вам не даст больше.
   – Столько вы платили Олдфилду?
   – Да.
   – Вы давали ему деньги в руки?
   – Нет. Но он и не просил давать ему лично. Он сообщал информацию по телефону и просил по почте посылать ему чек на предъявителя в конверте на имя Робинсона.
   – На какое отделение?
   Он сделал глоток и неодобрительно взглянул на меня:
   – Зачем вам знать?
   – Хорошая идея, почему бы не воспользоваться.
   Он пожал плечами:
   – Не помню. По-моему, совершенно не важно, какое отделение. Где-то в пригороде Лондона. Не помню, прошло столько времени. Может быть, седьмое? Или двенадцатое? Что-то в этом духе.
   – У вас не записано?
   – Нет, – твердо сказал он. – Почему бы вам не спросить у самого Олдфилда?
   Я вздохнул:
   – Сколько раз он передавал вам информацию?
   – Он назвал мне имена примерно пяти лошадей, так мне кажется. Три из них выиграли, в этих случаях я посылал ему деньги.
   – Вы уверены, что вам звонил Олдфилд?
   – Все зависит от того, что вы подразумеваете под «уверен», – задумчиво проговорил он. – Пожалуй, я не был уверен, пока Эксминстер не сказал мне: «Я знаю, вы покупаете информацию у моего жокея». И я подтвердил, что покупаю.
   – А до этого вы никому не говорили, что Олдфилд продает вам имена претендентов на победу?
   – Разумеется, нет.
   – Никому? – настаивал я.
   – Совершенно точно, никому. – Он осуждающе посмотрел на меня. – О таких вещах не болтают. А в чем дело?
   – Понимаете, – начал я, – мне очень жаль, что пришлось обманывать вас. Я не продавец информации. Я просто хочу очистить от грязи имя Гранта Олдфилда.
   К моему удивлению, он добродушно рассмеялся и стряхнул пепел с сигары.
   – Знаете, если бы вы согласились продать мне информацию, я бы воспринял это как ловушку. Есть жокеи, которых можно купить, а есть – которых нельзя. И у человека моей профессии должен быть инстинкт, кого нельзя купить. И вы… вы не того сорта человек, которого можно купить.
   – Спасибо, – пробормотал я.
   – И очень глупо, – добавил он. – Многие так делают, и мой бизнес легален.
   Я усмехнулся.
   – Мистер Лаббок, – сказал я, – под именем Робинсона скрывался не Грант Олдфилд, но его карьера и его здоровье рухнули из-за того, что вас и мистера Эксминстера заставили поверить, будто он продавал информацию.
   Лаббок удивленно посмотрел на меня и погладил большим пальцем левой руки усы.
   – Олдфилд теперь отбросил мысли о скачках, – продолжал я, – но для него много значит вернуть свое честное имя. Вы поможете ему?
   – Как?
   – Только напишите, что у вас не было доказательств, что под именем Робинсона, которому вы платили, скрывался Олдфилд, пока мистер Эксминстер не подтвердил ваши подозрения, кто такой Робинсон.
   – И это все?
   – Да.
   – Пожалуйста. Не вижу в этом вреда. Но думаю, вы ошибаетесь. Кто же, кроме жокея, станет так тщательно скрывать свое имя? Только тот, кто потеряет работу, если секрет раскроется. Уверяю вас. Но я напишу то, о чем вы просите.
   Он достал ручку, взял листок бумаги с грифом отеля и написал все, что я просил. Подписал и поставил дату.
   – Вот, пожалуйста. Но все равно не понимаю, какая от этого польза.
   Я прочел написанное, сложил листок и положил в бумажник.
   – Кто-то сказал мистеру Эксминстеру, что Олдфилд продает вам информацию, – объяснил я. – Если вы никому не говорили, кто мог знать?
   – О! – У него расширились глаза. – Да, да. Понимаю, тот, кто сам продавал. Но Олдфилд никогда лично не приходил… Так, значит, Робинсон не Олдфилд?
   – В этом-то все и дело, – подтвердил я. – Я вам очень благодарен, мистер Лаббок, за вашу помощь.
   – Всегда к вашим услугам. – Он помахал укоротившейся сигарой и широко улыбнулся. – Увидимся на скачках.

Глава 16

   Во вторник утром я купил еженедельник «Лошадь и собака» и начал обзванивать людей, давших объявление о продаже верховой лошади. С двумя из них я договорился, что в течение пары дней приеду посмотреть.
   Потом я позвонил одному из фермеров, с лошадью которого работал, и уговорил одолжить мне на несколько часов в четверг «лендровер» и автоприцеп.
   Затем я достал рулетку из рабочего столика Джоанны – она была на репетиции – и на взятой напрокат машине поехал в конюшни к Джеймсу. Он сидел в рабочем кабинете и занимался бумагами.
   – Сегодня опять нет скачек, – заметил Джеймс. – Но нам все-таки удивительно везло этой зимой, по крайней мере до сих пор.
   Он встал, потер руки и подержал их над плохо греющим огнем.
   – Звонили некоторые владельцы, – сообщил он. – Они снова хотят вас. Я сказал им… – нижние зубы сверкнули, когда он исподлобья взглянул на меня, – что я удовлетворен вашей работой и что вы будете участвовать с Темплейтом в скачках на Золотой кубок.
   – Что?! – воскликнул я.
   – Да.
   – Но… Пип…
   – Я объяснил Пипу, что не могу снять вас с лошади, раз вы выиграли на ней и Королевские скачки, и Зимний кубок. И Пип согласился. Я договорился с ним, что он начнет через неделю после Челтенхема, у него останется время провести несколько скачек до Большого национального приза. Он будет работать с тем скакуном, с которым участвовал в прошлом году в Больших национальных скачках.
   – Он финишировал шестым, – вспомнил я.
   – Да, правильно. У меня теперь достаточно лошадей, чтобы загрузить работой Пипа и вас, и у меня нет сомнений, что между вами все будет хорошо.
   – Не знаю, как и благодарить вас!
   – Благодарите себя. Вы заслужили. – Он нагнулся и подбросил совок угля в камин.
   – Джеймс, – сказал я, – вы напишете для меня, что я попрошу?
   – Напишу? А, конечно. Вы получите контракт на следующий сезон, такой же, как и Пип.
   – Нет, я не это имел в виду, – смущенно возразил я. – Совсем другое… Не напишете ли вы, что Морис Кемп-Лоур сказал вам, будто Олдфилд продает информацию о ваших лошадях, и что Кемп-Лоур узнал это от Лаббока?
   – Это написать?
   – Да, пожалуйста.
   – Не понимаю… – Он недоуменно посмотрел на меня и пожал плечами. – Ну что ж… – Он сел, взял листок бумаги с его именем и адресом и написал то, что я просил.
   – Подпись и дату? – спросил он.
   – Да, пожалуйста.
   – Какой смысл? – с сомнением проговорил он, протягивая мне листок.
   Я достал из бумажника написанное мистером Лаббоком и показал ему. Он прочел эти строчки три раза.
   – О боже! – воскликнул он. – Невероятно! Предположим, я сам осторожно бы проверил все у Лаббока? Какой риск для Мориса!
   – Никакого риска, – возразил я. – У вас бы не возникло сомнений, он просто дружески предупредил вас. Но предупреждение сработало. Грант был уволен.
   – Мне очень жаль, – медленно проговорил Джеймс. – Я хотел бы как-нибудь исправить ошибку.
   – Напишите Гранту и объясните, – предложил я. – Он оценит ваше письмо выше всего на свете.
   – Напишу, – согласился он и сделал пометку на календаре.
   – В субботу утром, – начал я, забирая заявление Лаббока и вкладывая в бумажник, – эти документы попадут на стол распорядителя. Конечно, их мало, чтобы начать дело в суде, но достаточно, чтобы столкнуть нашего друга с пьедестала.
   – Я бы сказал, что вы правы. – Он мрачно взглянул на меня. – Но зачем же ждать субботы?
   – Я… мм… Я не буду готов до субботы, – уклончиво ответил я.
   Он не настаивал. Мы вышли во двор и осмотрели некоторых лошадей. Джеймс давал инструкции, делал критические замечания и хвалил окруживших его конюхов. И я понял, насколько сроднился с этим прекрасно организованным бизнесом и как много для меня значит быть его частью.
   На округлых, поросших травой холмах, в миле или чуть больше от конюшни, стоял заброшенный домик сторожа, принадлежавший Джеймсу. Он мне как-то рассказал, что в этом доме жил служащий, следивший за лошадьми на тренировках. Но в доме не было ни электричества, ни водопровода, ни канализации. Новый служащий, естественно, предпочитал жить в деревне со всеми удобствами и приезжать сюда на мотоцикле.
   Попрощавшись с Джеймсом, я поехал к коттеджу. Я увидел четырехкомнатное строение с маленьким огороженным садом и узкой тропинкой, ведущей от ворот к входным дверям. В каждой комнате было по окну, два смотрели в садик, два – в противоположную сторону.
   Войти без ключа не составило труда, потому что стекла в окнах были выбиты. Я забрался внутрь и нашел, что стены и пол еще в хорошем состоянии. Все четыре двери выходили в маленький холл перед входной дверью. Я закончил осмотр, решив, что ничего более подходящего не мог бы и представить.
   Я вынул рулетку, взятую у Джоанны, измерил оконные рамы – три фута высотой, четыре фута шириной, – затем сосчитал, сколько окон разбито, и измерил одно из них. Потом вернулся к Джеймсу и попросил одолжить мне коттедж на несколько дней, чтобы сложить кое-какие вещи.
   – Ради бога. Делайте что хотите, – сказал он.
   Я поблагодарил и поехал в Ньюбери. Там я подождал, пока торговец стройматериалами выполнит мой заказ: десять оконных стекол, замазка, несколько отрезков водопроводной трубы, корзина, немного гвоздей, тяжелый навесной замок, мешок цемента, банка зеленой краски, кисть, мастерок для цемента. Нагруженный до предела, я вернулся в коттедж.
   Я выкрасил входную дверь. Затем выбрал комнату с окном на противоположную от садика сторону и выбил оставшиеся стекла. Замешал цемент, набрав воды в бочке с дождевой водой, и вставил в окно без стекла шесть отрезков водопроводной трубы длиной в три фута. Затем накрепко привинтил петли для навесного замка к дверям той же комнаты. На внутренней стороне двери я отвинтил ручку и выбросил ее.
   Оставалось только вставить стекла в окна по фасаду. С целыми окнами и свежеокрашенной дверью коттедж уже казался обитаемым и приветливым.
   Я улыбнулся, поглядев на дом, вывел машину из-за кустов, где спрятал ее, чтобы не привлекать внимания, и поехал в Лондон.

   Когда я вошел, шотландский доктор пил с Джоанной джин.
   – Ой, нет! – бесцеремонно воскликнул я.
   – Ой, да, дружище, – передразнил он меня. – Предполагалось, что вы вчера придете ко мне показаться, помните?
   – Я был занят.
   – Я только посмотрю на ваши запястья, если вы не возражаете.
   Я вздохнул, сел за стол, он развязал повязки. На них снова была кровь.
   – По-моему, я говорил вам, чтобы вы не делали пока никакой работы, – проворчал доктор. – Так они никогда не заживут.
   Рассердившись, он затянул новую повязку слишком сильно, и я поморщился. Он хмыкнул, но со второй рукой уже обращался нежнее.
   – Ну вот и все, – сказал он, закончив перевязку. – Дайте им отдых хотя бы на пару дней. И приходите показаться в пятницу.
   – В субботу, – возразил я. – В пятницу меня не будет в Лондоне.
   – Тогда в субботу утром. И не забудьте, что надо прийти. – Он допил джин и попрощался исключительно с Джоанной.
   Она проводила его и, вернувшись, засмеялась:
   – Он не всегда такой несимпатичный. Но боюсь, он подозревает, что ты участвуешь в каких-то отвратительных садистских оргиях: ведь он не знает, откуда у тебя такие травмы.
   – Черт возьми, а ведь он прав, – мрачно согласился я.
   Я снова лег спать на диван и лежал без сна, слушая в темноте мягкое, сонное дыхание Джоанны. Каждый день она неуверенно спрашивала, не хочу ли я остаться еще на ночь в ее квартире. И я не уходил, пока оставался хоть какой-то шанс сломить ее сопротивление. Видеть знакомые очертания Джоанны, входившей в ванную и выходившей оттуда в красном халате, и наблюдать, как она ложится в постель в пяти ярдах от меня, – это абсолютно не то, чего бы я хотел. Но я легко мог убежать и, не испытывая соблазнов, спокойно спать в квартире родителей в полумиле отсюда. Если я этого не делал, что ж, это моя вина. И я показывал это всем своим видом, когда она каждое утро с искренним раскаянием извинялась за свои предрассудки.
   Утром в среду я поехал в большое фотоагентство и попросил показать фотографии сестры Кемп-Лоура – Алисы. Мне показали кипу ее фотографий в самых разных видах. Я купил один портрет, где она наблюдала за соревнованием гунтеров, в куртке для верховой езды и с шарфом на голове. Затем поехал к импресарио родителей, поговорил с «нашим мистером Стюартом» и попросил его разрешения воспользоваться пишущей машинкой и ксероксом.
   Я напечатал сухой отчет об обвинениях Кемп-Лоура в адрес Гранта Олдфилда, отметив, что Эксминстер поверил им и в результате Олдфилд потерял работу, пережил тяжелый нервный срыв и три месяца находился в психиатрической клинике.
   Сделав десять копий этого отчета и заявлений Лаббока и Джеймса, я поблагодарил «нашего мистера Стюарта» и вернулся на квартиру Джоанны.
   Когда я показал ей фотографии Алисы Кемп-Лоур, она воскликнула:
   – Но сестра совершенно не похожа на брата! Не может быть, чтобы это ее видел контролер в Челтенхеме.
   – Конечно, – согласился я. – Это был сам Кемп-Лоур. Ты сможешь нарисовать его с шарфом на голове?
   Она взяла кусок плотной бумаги и углем набросала лицо, очень похожее на то, которое я, не желая того, постоянно видел во сне. Потом несколькими штрихами она нарисовала шарф и пару локонов, упавших на лоб, выделив губы так, чтобы они стали полными и темными.
   – Губная помада, – объяснила она. – А костюм? – Ее рука с углем остановилась у шеи.
   – Брюки для верховой езды и такая же куртка, – ответил я. – Одежда, которая одинаково подходит и мужчине и женщине.
   – Как же просто, – сказала она, глядя на меня. – Совсем нетрудно: шарф на голове и помада, и никто не узнал бы в нем Кемп-Лоура.
   – Да, – кивнул я. – Но все же люди улавливали сходство.
   Она нарисовала воротник, галстук и плечи куртки. Сходство одетой для верховой езды девушки с Кемп-Лоуром усилилось. Я почувствовал, как у меня стянуло кожу.
   Джоанна сочувственно взглянула на меня.
   – Ты даже смотреть на него не можешь, да? – спросила она. – И во сне разговариваешь.
   Я скрутил в трубку рисунок и похлопал им Джоанну по макушке.
   – Мне придется купить тебе затычки для ушей.
   Я вложил в десять больших конвертов свой отчет и заявления и написал адреса: старшему распорядителю и четырем другим влиятельным членам Национального охотничьего комитета, председателю «Юниверсл телекаст», Джону Боллертону и Корину Келлару, чтобы показать им грязные делишки их идола, Джеймсу и самому Морису Кемп-Лоуру.
   – А он не может предъявить тебе иск за клевету? – спросила Джоанна, заглядывая через плечо, пока я писал.
   – Не беспокойся, он не подаст на меня в суд.
   Я положил девять конвертов на книжную полку, десятый, без марки, сверху.
   – Мы пошлем их в пятницу, а один я вручу сам.

   В четверг утром, в половине девятого, Джоанна позвонила, как я ее просил.
   На лондонской квартире Кемп-Лоура автоответчик предложил передать сообщение. Джоанна посмотрела на меня, я покачал головой, и она повесила трубку, ничего не сказав.
   – Проклятье, – вырвалось у меня.
   Я дал ей номер телефона в доме отца Кемп-Лоура в Эссексе, она соединилась и с кем-то поговорила. Закрыв трубку рукой, Джоанна сказала:
   – Он там. Пошли его позвать. Надеюсь, я не испорчу дело.
   Я ободряюще кивнул. Мы столько репетировали. Она облизывала губы и озабоченно глядела на меня.
   – О? Мистер Кемп-Лоур? – Она умела говорить, как кокни, не подчеркивая выговор, а очень естественно. – Вы меня не знаете, но мне бы хотелось вам что-то сказать. Вы можете использовать это в своей программе. Я так восхищаюсь вашей передачей, это моя самая любимая, понимаете? Она такая хорошая. Я всегда думаю…
   Стал слышен его голос, перебивший поток восторгов.
   – Какую информацию? – повторила Джоанна. – Ну знаете, все эти разговоры о спортсменах, что они используют таблетки, уколы и все такое. Ну вот, я подумала, а может, вы захотите узнать о жокеях, они тоже… Вообще-то, один жокей, которого я знаю, но я думаю, они все это делают. Если правда раскроется… Какой жокей? Мм… ох… Робби Финн, вы его знаете, он говорил по телевизору в субботу, после того как выиграл в скачках. Нашпигованный таблетками до бровей, разве вы не догадались? Вы стояли так близко к нему, что я думала, вы должны… Откуда я знаю? Я все знаю… Вы хотите знать откуда… Ну тут немножко дело нечестное, я как-то раз доставала для него… Я работаю у доктора в аптеке… убираю, понимаете… и он сказал мне, что взять, и я взяла. Но теперь послушайте, я не хочу неприятностей, ну, чтобы все знали, что я… Тогда, наверно, мне лучше дать отбой… Не вешать трубку? Вы не будете говорить, что я взяла?.. Почему я позвонила вам?.. Ну… он больше не ходит ко мне, вот почему. – В ее голосе явно звучали ревнивые, мстительные нотки. – После всего, что я делала для него… Я хотела позвонить в какую-нибудь газету, но потом решила, а вдруг вы захотите. Я могу рассказать им, если вы не… Проверить?.. Что значит – проверить? А, вы не можете по телефону? Хорошо, да, вы можете приехать и встретиться со мной. Если хотите, приезжайте в… Нет, не сегодня, я весь день на работе. Да, ладно, тогда завтра утром. Как вы найдете? Ладно, слушайте. Вы доедете до Ньюбери, потом повернете к Хангерфорду… – Она медленно объясняла, как проехать, чтобы он мог записать. – И там только один коттедж, вы не можете не заметить его. Да, я буду ждать вас около одиннадцати. Ладно. Как меня зовут?.. Дорис Джонс. Да, правильно. Миссис Дорис Джонс… Ну пока.
   Он положил трубку, и послышались частые гудки.
   – Рыба проглотила крючок, леску и грузило, – вздохнула Джоанна.

   Когда открылись банки, я взял сто пятьдесят фунтов. Как сказала Джоанна, мой план был сложным и дорогим, но именно поэтому он давал результат высшего класса, и, в конце концов, я делал комплимент Кемп-Лоуру, копируя его метод. И вообще, зачем нужны деньги, если я не могу получить за них то, что хочу, сами по себе они мне вовсе не нужны. А я хотел отплатить ему его собственной монетой.
   Когда я в полдень приехал к фермеру, который обещал одолжить мне «лендровер» и автоприцеп, они уже стояли готовые во дворе. Я купил у фермера два тюка соломы и тюк сена, и мы погрузили их сзади в «лендровер». Пообещав вернуть машину и прицеп вечером, я поехал к владельцу лошади, с которым договорился встретиться по объявлению.
   Крупная двенадцатилетняя каурая кобыла выглядела совсем неплохо. Амбициозный хозяин продавал ее только потому, что она не могла бегать так быстро, как ему бы хотелось. Он сказал, что ее имя Баттонхук. Я заплатил ему восемьдесят пять фунтов и погрузил кобылу в автоприцеп.
   Тремя часами позже, в половине пятого, мы прибыли на лужайку перед коттеджем. Я спрятал машину и прицеп с Баттонхук в кустах позади дома. Кобыла спокойно ждала в автоприцепе, пока я укладывал солому в комнате с отрезками водопроводной трубы, зацементированными в оконный проем, наполнял ведро дождевой водой из бочки и носил охапки сена.
   «Симпатичная старушка», – подумал я, когда она осторожно вышла из автоприцепа и, не сопротивляясь, без шума прошла по тропинке к входной двери, а потом в комнату, приготовленную для нее. Я дал ей немного сахару, почесал за ушами, и она игриво положила мне голову на грудь. Убедившись, что Баттонхук как будто довольна необычным и не очень просторным стойлом, я закрыл дверь в комнату и повесил замок. Потом обошел коттедж и проверил, крепко ли держатся в окне трубы. Они держались крепко.
   Кобыла подошла к окну и попыталась просунуть морду в раму без стекол, но трубы мешали ей. Я протянул руку и погладил морду, ее ноздри раздулись от удовольствия. Потом она вернулась в угол, где лежало сено, и доверчиво принялась есть.
   Я перенес остальное сено и солому в комнаты по фасаду, закрыл входную дверь и направился к фермеру. Вернув ему машину, я поблагодарил его и на взятом напрокат автомобиле отправился к Джоанне.
   Когда я вошел, она соскочила с дивана, где сидела и читала, и радостно поцеловала меня в губы. Это был совершенно неосознанный поступок, без мысли, и он удивил нас обоих. Я положил руки ей на плечи и недоверчиво смотрел в глаза. Удивление в них сменилось смущением, а смущение перешло в панику. Я повернулся спиной, чтобы дать ей время прийти в себя. Снимая куртку, я спокойно проговорил:
   – Коттедж принял жильца. Большую каурую кобылу с добрым характером.
   – Просто я рада… что ты вернулся, – чересчур громко сказала она.
   – Прекрасно, – согласился я. – Можно мне приготовить яичницу?
   – В кухне есть немного грибов для омлета, – успокоившись, сообщила Джоанна.
   – Потрясающе, – обрадовался я и пошел в кухню. Потом она принялась готовить для меня омлет, а я рассказывал о Баттонхук, и трудный момент миновал.
   Позже Джоанна сказала, что утром поедет со мной в коттедж.
   – Нет, – запротестовал я.
   – Да. Он ждет, что миссис Дорис Джонс откроет ему дверь. И гораздо лучше, если она и откроет.
   Я не смог переубедить ее.
   – Я уверена, что ты не подумал о занавесках на окнах. Если ты хочешь, чтобы он вошел в твою гостиную, она должна выглядеть нормально. Вероятно, у него острый нюх на такие вещи. – Она вытащила из шкафа какой-то цветастый ситец. – Мы возьмем булавки и сделаем из него занавески. – Она скатала легкий старый ковер, на котором стоял мольберт, и сняла со стены картину, изображавшую цветы.
   – Это зачем?
   – Чтобы украсить прихожую. Так она будет лучше выглядеть.
   Мы сложили вещи, которые она собрала, в аккуратный сверток и положили к дверям. Я добавил две коробки сахара, большой электрический фонарь, который она держала на случай, если перегорят пробки, и веник.

   После того порывистого поцелуя диван показался мне выжженной пустыней.

Глава 17

   Мы встали рано и приехали в коттедж, когда не было еще девяти. До приезда Кемп-Лоура предстояло много работы.
   Я спрятал машину в кустах позади дома, мы внесли ковер и другие вещи в прихожую. Баттонхук прекрасно себя чувствовала и, когда мы открыли дверь, встретила нас восторженным ржанием. Пока я набросал ей свежей соломы и принес сена и воды, Джоанна решила вымыть окна с фасада.
   Свежевыкрашенные рамы, занавески, ковер и картина, видные в полуоткрытую дверь, создавали впечатление ухоженного, обжитого дома. Закончив работу, мы вместе стояли в воротах и любовались результатами.
   Я обнял ее за талию. Она не отстранилась.
   – Ты ведь будешь осторожен, правда?
   – Конечно, – заверил я и посмотрел на часы. Двадцать минут одиннадцатого. – Нам лучше войти в дом, вдруг он приедет немного раньше.
   Мы закрыли дверь и сели на сено в комнате с окном на ворота. Минута или две прошли в молчании. Джоанна вздрогнула.
   – Тебе холодно? – озабоченно спросил я. Ночью опять был мороз. – Надо бы затопить плиту.
   – Это от нервов, не от холода, – проговорила она и снова вздрогнула.
   Я обнял ее за плечи, она уютно прижалась ко мне, и я поцеловал ее в щеку. Темные глаза мрачно и тревожно глядели в мои.
   – Это не кровосмешение, – пояснил я.
   Глаза у нее расширились, как от удара, но она не отодвинулась.
   – Правда, наши отцы – братья, но между нашими матерями нет никакой родственной связи.
   Она ничего не ответила. У меня вдруг возникло чувство, что, если я упущу этот момент, я потеряю ее навсегда, и свинцовый холод отчаяния сдавил мне желудок.
   – Никто не запрещает браки между двоюродными братьями и сестрами, – медленно начал я. – Закон разрешает, и церковь разрешает. Если в этом было бы что-то аморальное, разве бы они разрешали? И в таких случаях, как наш, медики тоже не видят никаких препятствий. Если бы были убедительные генетические основания, разумеется, мы бы не поженились. Но ведь их нет. И ты знаешь, что их нет. – Я замолчал. Она мрачно смотрела на меня и ничего не говорила. – Я не понимаю, – потеряв надежду, продолжал я, – откуда у тебя это чувство?
   – Инстинкт, – ответила она. – Я сама не понимаю. Но я всегда думала, что такой брак невозможен…
   Наступило молчание.
   – Наверное, сегодня мне лучше ночевать в моей берлоге, в деревне, и завтра утром начать тренировки. Я пренебрегаю работой уже целую неделю.
   – Нет, – резко сказала она. – Возвращайся на квартиру.
   – Я не могу. Я больше не могу.
   Она встала и подошла к окну. Прошло несколько минут. Она присела на подоконник, загородив свет, и я не мог видеть выражение ее лица.
   – Это ультиматум? – спросила она дрожащим голосом. – Или я выйду замуж за тебя, или ты опять исчезнешь?..
   – Это вовсе не ультиматум, – запротестовал я. – Но мы не можем оставаться навсегда так, как сейчас. По крайней мере, я не могу. Не могу, если у тебя нет сомнений, что ты когда-нибудь переменишь свои взгляды.
   – До конца прошлой недели не было никаких проблем, вернее, они меня не трогали. Ты был чем-то запретным для меня… Вроде устриц, от которых у меня несварение… А теперь, – она попробовала засмеяться, – а теперь я будто жить не могу без устриц. И я как раз посредине…
   – Иди сюда, – требовательно сказал я.
   Она подошла и снова села рядом на сено. Я взял ее руку.
   – Если бы мы не были двоюродными, ты бы вышла за меня замуж? – Я затаил дыхание.
   – Да, – просто ответила она. – Без колебаний.
   Я обнял ее и повернул лицо к себе. В глазах на этот раз не было паники. Я поцеловал ее. Нежно, с любовью.
   Губы у нее дрожали, но она не напряглась и не отпрянула, как неделю назад. Я подумал: если за семь дней такие изменения, то что же с ней будет через семь недель?
   Во всяком случае, я не потерял ее. Мы сидели на тюке сена, я держал руку Джоанны и улыбался.
   – Все будет хорошо, – заверил я ее. – Пройдет немного времени, и тебе не будет мешать, что мы в родстве.
   Она удивленно поглядела на меня и потом неожиданно засмеялась.
   – Я верю тебе, – сказала она, – потому что в жизни не встречала такого упорного человека. Ты во всем такой. Ты не останавливаешься перед неприятностями, лишь бы добиться чего хочешь… Вроде участия в скачках в прошлую субботу или ловушки в этом коттедже… И пока ты жил эту неделю у меня, инстинкт против родственных браков стал во мне замирать. Я привыкаю к мысли, что не права… Как Клаудиус Меллит проводит психоанализ и очищает мозги от ненужных идей, или что-то в таком роде, так и ты действуешь на меня… Я постараюсь, – закончила она уже серьезно, – не заставлять тебя ждать слишком долго.
   – В таком случае, – начал я, подхватывая ее шутливый тон, – я буду приходить ночевать на твой диван как можно чаще, чтобы быть под рукой, когда случится прорыв обороны.
   Она весело засмеялась:
   – И начнешь с нынешней ночи?
   – Хорошо бы, – согласился я. – Берлога никогда мне не нравилась.
   – Уф! – с ироническим облегчением вздохнула она.
   – Но все равно я должен вернуться сюда в воскресенье вечером. Раз Джеймс снова берет меня на работу, должен же я проявить интерес к его лошадям.
   Мы сидели на тюке с сеном и спокойно разговаривали, будто ничего не случилось. Да ничего и не случилось, кроме чуда, от которого зависит вся моя жизнь, чуда, что рука Джоанны нежно прижалась к моей и у нее нет желания отодвинуться.
   Минуты проходили, и время близилось к одиннадцати.
   – А если он не приедет? – спросила Джоанна.
   – Он приедет.
   – Я почти хочу, чтобы он не приехал, – выдала она себя. – Хватит и тех писем.
   – Не забудь бросить их в почтовый ящик, когда вернешься.
   – Конечно. Но почему ты не хочешь, чтобы я осталась?
   Я покачал головой. Мы сидели и смотрели на ворота. Минутная стрелка на моих часах подошла к двенадцати и пересекла цифру.
   – Он опаздывает, – заметила она.
   Пять минут двенадцатого. Десять минут двенадцатого.
   Двадцать минут двенадцатого.
   Джоанна вздохнула и пошевелилась. Минут десять мы не говорили ни слова. В половине двенадцатого она сказала:
   – Он не приедет.
   Я не ответил.
   В одиннадцать тридцать три гладкий кремовый нос «астон-мартина» замер перед воротами, и Морис Кемп-Лоур вышел из машины. Он потянулся и оглядел коттедж. Уверенность и грация в каждом его движении.
   – Какой он красивый, – выдохнула Джоанна мне в ухо. – Какие черты! Какие краски! Телевидение делает его хуже. Трудно поверить, что человек, который так благородно выглядит, может делать гадости.
   – Ему тридцать три, – заметил я. – А Нерон умер в двадцать девять.
   – Ты столько всего знаешь… – пробормотала она.
   Кемп-Лоур отодвинул задвижку в воротах, прошел по короткой дорожке и постучал в дверь.
   Мы встали. Джоанна отряхнула сено с юбки, сглотнула, чуть улыбнулась и не спеша направилась к входной двери. Я последовал за ней и встал у стены, где меня не было бы видно, когда откроется дверь.
   Джоанна облизала губы.
   – Иди, – шепнул я.
   Она открыла дверь.
   – Миссис Джонс? – проговорил медовый голос. – Простите меня, что я немного опоздал.
   – Вы не войдете, мистер Кемп-Лоур? – сказала Джоанна с выговором кокни. – Такая радость видеть вас не на экране.
   – Спасибо. – И он переступил порог. Джоанна сделала два шага назад, и Кемп-Лоур вошел за ней в прихожую.
   Захлопнув ногой дверь, я схватил его сзади за локти, вывернул руки за спину и вынудил его дернуться вперед. В это время Джоанна открыла дверь в комнату Баттонхук, и я ногой дал такой пинок Кемп-Лоуру, что он влетел в дверь и упал лицом на солому. В ту же минуту я закрыл дверь и повесил замок.
   – Оказалось все очень легко, – удовлетворенно констатировал я. – Спасибо за помощь.
   Кемп-Лоур начал бить ногами в дверь.
   – Выпустите меня! – кричал он. – Что вы собираетесь делать?
   – Он не видел тебя? – мягко спросила Джоанна.
   – Не видел, – подтвердил я. – Наверное, лучше оставить его в неведении, пока я отвезу тебя в Ньюбери и посажу на поезд.
   – Это безопасно? – Она выглядела озабоченной.
   – Я скоро вернусь, – пообещал я. – Пойдем.
   Прежде чем отвезти Джоанну в Ньюбери, я поставил машину Кемп-Лоура к кустам, где ее не было видно. Меньше всего мне хотелось, чтобы какой-нибудь местный житель из любопытства решил обследовать коттедж. Я отвез Джоанну на станцию, минут через двадцать вернулся и опять спрятал машину в кустах.
   Я спокойно обогнул дом и подошел к окну.
   Кемп-Лоур ухватился за трубы и яростно тряс их. Крепко зацементированные, они не дрогнули.
   Заметив меня, он тут же замер, и злость на его лице сменилась явным удивлением.
   – Кого вы ожидали здесь увидеть? – спросил я.
   – Я не понимаю, что происходит, – начал он. – Какая-то проклятая дура заперла меня здесь около часа назад, а сама уехала. Выпустите меня скорее. – Дыхание с хрипом вырывалось из горла. – Тут лошадь, от нее у меня астма.
   – Да, – спокойно согласился я. – Знаю.
   Это поразило его.
   – Так это вы?..
   – Да.
   Он стоял и смотрел на меня через решетку из труб.
   – Вы намеренно заперли меня с лошадью? – Он возвысил голос.
   – Да, – подтвердил я.
   – Почему? – закричал он. Должно быть, он догадался, но я не отвечал, и он спросил еще раз почти шепотом: – Почему?
   – Даю вам полчаса подумать над ответом, – сказал я, повернулся и пошел.
   – Нет! – воскликнул он. – Мне плохо, у меня астма! Выпустите меня. – Я вернулся и подошел ближе. Дыхание со свистом вырывалось из груди, но он даже не расслабил галстук и не расстегнул воротник. Опасности не было.
   – Стойте у окна и дышите воздухом, – посоветовал я.
   – Холодно. Тут просто ледяной дом.
   – Может быть, – улыбнулся я. – Но вы счастливчик… вы можете двигаться, чтобы согреться, на вас теплый пиджак… и я не вылил три ведра холодной воды вам на голову.
   Он открыл рот и быстро задышал. «Наконец-то, – подумал я, – он начал понимать, что ему так запросто не выбраться из своей тюрьмы».
   Я вернулся, посидел на сене полчаса и послушал, как он попеременно то пинал дверь, то звал на помощь. Кемп-Лоур отталкивал Баттонхук, которая ласково положила голову ему на плечо. Я рассмеялся, и он чуть не лопнул от злости.
   – Заберите ее, – застонал он. – Она не отходит от меня. Я не могу дышать.
   Он схватился за трубу одной рукой, а другой отталкивал Баттонхук.
   – Если вы не будете так шуметь, она вернется в угол к сену.
   Он посмотрел на меня через барьер из труб, и лицо его исказилось от злости, ненависти и страха. Астматический приступ усиливался. Он расстегнул рубашку и бросил на пол галстук. Я заметил, как тяжело он дышит.
   Я положил коробку с сахаром на подоконник и быстро отдернул руку, которую он попытался схватить.
   – Положите немного сахару ей на сено. Ну кладите же, – добавил я, видя, что он колеблется. – Он без допинга.
   Его голова резко дернулась. Я с горечью посмотрел в его испуганные глаза.
   – Двадцать восемь лошадей, начиная с Шантитауна. Двадцать восемь сонных лошадей, и все они ели сахар из ваших рук перед скачкой.
   Он схватил коробку, нервно разорвал ее и высыпал кубики на сено в другом углу комнаты. Баттонхук последовала за ним и, опустив голову, начала хрупать сахар. Он подошел к окну.
   – Вы так не отделаетесь. Вы пойдете в тюрьму. Я увижу, как вас приговорят к позорному столбу.
   – Поберегите дыхание, – перебил я его. – А если хотите пожаловаться полиции, как я обращаюсь с вами, ради бога.
   – Вы и не догадываетесь, как быстро попадете в тюрьму! – грозил он, и дыхание со свистом прорывалось сквозь зубы. – Торопитесь, говорите, что вы хотели.
   – Торопиться? – медленно повторил я. – Нет, спешить некуда.
   – Вы должны выпустить меня не позже половины второго, – настороженно заявил он. – У меня в пять репетиция.
   Я улыбнулся. По-видимому, это была неприятная улыбка.
   – Вы очутились здесь в пятницу не случайно.
   У него отвисла челюсть.
   – Программа… – пробормотал он.
   – Придется обойтись без вас.
   – Но вы не можете, – закричал он, хватая ртом воздух, – вы не можете так поступить!
   – Почему? – кратко спросил я.
   – Это же… Это же телевидение! – закричал он, как если бы я не знал. – Миллионы людей ждут передачу.
   – И миллионы людей будут разочарованы, – равнодушно подтвердил я.
   Он перестал кричать и со свистом втянул воздух.
   – Я уверен, – начал он, с видимым усилием стараясь говорить спокойно, – вы не собираетесь держать меня здесь долго, чтобы я не смог вовремя попасть на передачу. Так и быть. – Он замолчал, чтобы сделать пару свистящих вдохов. – Если вы отпустите меня на репетицию, я не стану сообщать о вас в полицию. Я прощу вам эту ловушку.
   – Вам лучше сохранять спокойствие и слушать, – сказал я. – Боюсь, вам трудно понять, что мне плевать на пьедестал, на который британская публика вознесла вашу искусственную личность. Они все обмануты. Но я не стал бы разоблачать вас, если бы вы не дали допинг двадцати восьми лошадям, с которыми я работал, чтобы потом говорить каждому, будто я потерял отвагу. И вам придется провести этот день, размышляя над тем, что вы не пропустили бы сегодняшнюю передачу, если бы не пытались помешать мне участвовать в скачках на Темплейте.
   Теперь он стоял, окаменев. Его лицо побледнело и покрылось потом.
   – Вы имеете в виду… – прошептал он.
   – Да, именно это я и имею в виду.
   – Нет! – воскликнул он. У него начала дергаться щека. – Нет, вы не можете… Ведь вы же выиграли на Темплейте! Вы должны отпустить меня на передачу.
   – Вы больше никогда не будете делать передачи. Ни сегодня вечером, ни в какой другой вечер. Я заманил вас сюда не ради личной мести, хотя не стану отрицать: в прошлую пятницу ночью я готов был убить вас. Я позвал вас сюда от имени Арта Метьюза, Питера Клуни и Гранта Олдфилда. Вы оказались здесь потому, что вредили Дэнни Хигсу, и Ингерсоллу, и любому жокею, кому только могли. Вы сделали все, чтобы они потеряли работу, а теперь вы потеряете свою.
   Первый раз он не нашел слов. Его губы двигались, но никаких звуков, кроме астматического свистящего дыхания, не издавали. Глаза у него запали, нижняя челюсть отвисла, и на щеках появились морщины. Он выглядел как карикатура, на которой на месте лица красавца проступает череп.
   Я вынул из кармана большой конверт, адресованный ему, и протянул сквозь решетку. Он достал три листа ксерокса и прочел их. Прочел дважды, хотя по лицу было видно, что с первого раза понял: это катастрофа. Глаза ввалились еще больше.
   – Как видите, это копии. Первые экземпляры придут по почте к старшему распорядителю и к вашему боссу на «Юниверсл телекаст». Они получат их завтра утром и перестанут удивляться, почему вы не явились сегодня на передачу.
   Казалось, он потерял способность говорить, и его руки судорожно тряслись. Я просунул через решетку скатанный портрет, который нарисовала Джоанна. Он развернул его, и стало ясно: он получил еще один удар.
   – Я принес его показать вам, чтобы вы наконец поняли: я знаю все о ваших делах. Однажды вы открыли, что иметь мгновенно узнаваемое лицо вовсе не преимущество, когда вы собираетесь сделать гадость, например перегородить старым «ягуаром» дорогу Питеру Клуни.
   Голова у него, точно от удара, откинулась назад.
   – Контролер в Челтенхеме, – спокойно добавил я, – сказал про вас: «Хорошенькая девушка».
   Я слегка улыбнулся. В этот момент его вряд ли назвали бы хорошеньким.
   – Ваши грязные слухи, – продолжал я, меняя тему, – вы распространяли через Корина Келлара и Джона Боллертона. Вы поняли, что они тупо будут повторять каждую мысль, которую вы вобьете им в голову. Надеюсь, вы хорошо знаете Корина и понимаете, что он никогда не стоит за своих друзей. Когда содержание письма, которое он завтра получит, дойдет до его крысиных мозгов и он узнает, что и другие получили такие же письма, никто не будет изрыгать столько опасной для вас правды, как он. Например, он начнет каждому рассказывать, что это вы поссорили его с Артом Метьюзом. И ничто не остановит его. Возможно, – закончил я после паузы, – это всего лишь восстановление справедливости: вы испытываете страдания, на какие сами обрекали других.
   Наконец он заговорил.
   – Как вы узнали? – ошеломленно спросил он. – Вы не могли догадаться в прошлую пятницу, ведь вы ничего не видели…
   – Я сразу же догадался, потому что знал, как далеко вы можете зайти, чтобы, например, сломать карьеру Питеру Клуни. Я знал: вы так ненавидите меня, что готовы страдать от астмы, давая снотворное моим лошадям. Я знал, что попытка с допингом не удалась с Тэрниптопом в Стрэтфорде. А вы не подумали, что Джеймс Эксминстер не случайно толкнул вашу руку и наступил на кусочки сахара? Это я попросил его так сделать. Я знал все о вашей ненормальной, маниакальной ненависти к жокеям. Мне не нужно было видеть вас в прошлую пятницу, чтобы догадаться.
   – Вы не можете все это знать, – тупо упорствовал он, будто, вцепившись в эти слова, мог изменить суть дела. – Когда я вас интервьюировал после скачек, вы ничего не знали…
   – Не только вы умеете улыбаться и ненавидеть одновременно, – равнодушно заметил я. – Ваши уроки пошли мне на пользу.
   Он издал звук, похожий на писклявый стон, повернулся спиной ко мне и обхватил руками голову, раскачиваясь из стороны в сторону, словно в отчаянии. Может, подобное зрелище и вызывает сочувствие, но у меня не было жалости к нему.
   Я отошел от окна, снова сел на тюк сена и посмотрел на часы. Четверть второго.
   Кемп-Лоур снова стал звать на помощь, но никто не пришел. Тогда он попробовал открыть дверь, но с его стороны не было ручки, да и сама она была очень прочной. Баттонхук встревожилась от шума и начала бить копытами по соломе.
   Джоанна больше всего боялась, что астма разыграется и ему всерьез станет плохо, и несколько раз предупреждала меня, чтобы я был осторожен. Но я считал, что, если у него хватает дыхания так шуметь, опасности пока нет, и я сидел и слушал его крики, не испытывая никаких угрызений совести. Время медленно тянулось, заполненное взрывами ярости из комнаты с решеткой.
   Часов в пять он надолго успокоился. Я встал, обошел коттедж и заглянул в окно. Он лежал лицом вниз на соломе и не двигался.
   Я понаблюдал за ним несколько минут и позвал по имени, но он не шелохнулся. Я встревожился и решил проверить, все ли с ним в порядке. Плотно закрыв входную дверь, я отпер замок. Баттонхук приветствовала меня тихим ржанием. Я опустился на одно колено, чтобы посмотреть, в каком он состоянии, и тут он сильным ударом повалил меня на солому и молнией кинулся к дверям. Я схватил его за ботинок, который мелькнул в трех дюймах от моего лица, и втащил назад. Он тяжело упал на меня, и мы покатились по полу к ногам Баттонхук. Я пытался прижать его к полу, а он, как тигр, боролся, стараясь вырваться. Кобыла испуганно прижалась к стене: чтобы освободить нам место. Комната была маленькой, и мы дрались между ног лошади и у нее под животом. Она осторожно перешагнула через нас и вышла в открытую дверь.
   Левая рука Кемп-Лоура вцепилась в мое правое запястье, и это сильно мешало мне. Я бил его в лицо и шею левой рукой, но на таком близком расстоянии не мог вложить в удар всю силу. К тому же мне приходилось отражать его удары.
   Когда он потерял преимущество неожиданности, он, наверное, решил, что сможет освободиться, если вцепится мне в волосы и будет бить головой о стену. Это он и пытался сделать. Я бы никогда не поверил, что при его астме он так силен. Злость и отчаяние довели его до сумасшествия, и глаза его горели, как огонь в топке.
   Если бы волосы у меня были не такими короткими, может, ему и удалось бы послать меня в нокдаун, но его пальцы скользили, когда я вырывался, вертя головой. Наконец с третьего раза мне удалось высвободить правую руку. Прямой правой я ударил его под ребро, и воздух со свистом вырвался из легких. Он стал серо-зеленым и вяло свалился на меня.
   Я подтащил его к окну, чтобы свежий воздух обдувал его лицо. Минуты через три-четыре цвет лица улучшился, тяжелое дыхание стало ритмичнее, и сила вернулась в подкашивавшиеся ноги. Он немного пошатывался, но пальцы крепко обхватили трубы. У меня немного кружилась голова, я вышел и запер дверь на замок.
   Баттонхук нашла дорогу в другую комнату и теперь мирно жевала сено. А я прислонился к стене и, глядя на нее, ругал себя за глупость, из-за которой чуть не запер себя в самим же устроенную тюрьму. Мне было нехорошо не только из-за драки с Кемп-Лоуром, но главное – из-за последнего удара: надо бы знать, что против астматиков нельзя применять такие приемы.
   Из комнаты не доносилось ни звука. Я снова подошел к окну. Он так и стоял, как я его поставил, и держался за трубу. Слезы бежали у него по щекам.
   Он дышал почти нормально, и я подумал, что ему не станет хуже, потому что Баттонхук больше не было в этой комнате.
   – Будьте вы прокляты! – бросил он и еще сильнее заплакал. – Будьте прокляты! Будьте прокляты!
   Мне нечего было сказать.
   Я вернулся к Баттонхук, оседлал ее и вывел из дома. Мы поднялись на холм. Проехав с милю, я свернул с дороги, и вскоре мы были возле ограды поля одного фермера, для которого я иногда работал. Я открыл ворота, завел ее и отпустил.
   Она была очень милой, и я с сожалением расставался с ней, но я не мог держать ее в коттедже, не мог привести в конюшню для старых скакунов у Джеймса, не мог найти покупателя на нее в шесть часов вечера и откровенно не знал, что с ней делать. Я погладил ее по морде, потрепал по шее, дал целую пригоршню сахара. Потом я шлепнул ее по спине и смотрел, как мои восемьдесят пять фунтов взбрыкивают и несутся галопом, будто двухлетний жеребенок. Фермер, конечно, удивится, найдя на своем поле каурую кобылу, но не в первый раз так бросают лошадей, и я не сомневался, что он приютит ее.
   Когда я подошел к дому, стояла полная тишина. Через сад я тихо приблизился к окну. Увидев меня, он спокойно сказал:
   – Выпустите меня.
   Я покачал головой.
   – Хорошо, тогда позвоните на телевидение и скажите, что я заболел. Они будут ждать до последней минуты.
   Я ничего не ответил.
   – Идите и позвоните, – требовательно повторил он.
   Я молчал.
   Он протянул руки сквозь решетку и прижался к ней.
   – Выпустите меня. Ради всего святого, выпустите меня.
   Ради всего святого.
   – Сколько времени вы намерены были держать меня в ту пятницу? – спросил я.
   Он отпрянул, будто я ударил его, втянул руки и ухватился за решетку.
   – Я приехал, чтобы развязать вас, – начал он быстро, стараясь убедить меня. – Сразу же, как передача кончилась, я приехал, но вы уже ушли. По-видимому, кто-то быстро нашел и освободил вас, ведь на следующий день вы смогли участвовать в скачках.
   – Вы вернулись, нашли помещение пустым и поняли, что со мной все в порядке. Так?
   – Да, – страстно подтвердил он. – Да, именно так. Я бы не оставил вас там надолго, потому что веревки мешали кровообращению.
   – Вы считали, что долго висеть на крюке опасно? – невинно спросил я.
   – Да, конечно, очень опасно, потому я и приехал. Я бы вовремя освободил вас. Нужна была лишь небольшая травма, чтобы вы никогда больше не могли ездить верхом. – У него был такой обманчиво убедительный голос, как если бы он сообщил совершенно обычные вещи.
   – Вы лжец, – холодно сказал я. – Вы не приезжали после передачи. Я освободился только к полуночи. Потом я нашел телефон и вызвал машину. И к тому времени, когда машина нашла меня, было два часа ночи, а вы еще не возвращались. Когда на следующий день я приехал в Аскот, все удивлялись, увидев меня, и говорили, что прошел слух, будто я бросил скачки. Вы даже упомянули по телевидению, что мое имя на табло попало по ошибке. Хорошо… Ни у кого, кроме вас, не было никаких оснований считать, что я не приеду, и, услышав эти разговоры, я понял, что даже утром вы не появились там, чтобы развязать меня. Вы полагали, что я все еще болтаюсь на крюке, бог знает в каком состоянии… Вы собирались оставить меня там навсегда, пока кто-нибудь случайно не найдет меня… или пока я не умру.
   – Нет, – слабо возразил он.
   Я посмотрел на него, ничего не говоря, и пошел.
   – Ладно! – закричал он и начал бить кулаком в решетку. – Ладно! Мне было наплевать, останетесь вы в живых или умрете. Это вас устраивает? Вы это хотели услышать? Меня не пугала ваша смерть. Я представлял, как вы висите там… как руки разбухают и чернеют… как агония длится и длится… и меня это не трогало. Я даже не страдал бессонницей. Я лег спать и сразу же уснул. Ваше состояние меня не интересовало. Надеюсь, вы довольны?
   Голос у него дрогнул, он сполз вниз, и я мог видеть в свете поднимавшейся луны его светлую макушку и руки, вцепившиеся в решетку, с побелевшими суставами пальцев.
   – Нет, не доволен. Ни капельки. Меня тошнит от ваших слов.
   Я медленно отошел и снова сел на сено. Пятнадцать минут седьмого. Еще три часа ждать – три часа, за которые ужасная правда наконец дойдет до коллег Кемп-Лоура, три часа озабоченных предположений и срочной переделки программы. Им придется чем-то заполнить пустые пятнадцать минут.
   Мороз стоял весь день, а в сумерках стены нежилого дома, казалось, испускали холод. Кемп-Лоур начал бить ногами в дверь.
   – Мне холодно! – кричал он. – Мне холодно! Выпустите меня.
   – Тем хуже, – пробормотал я.
   Я сидел на сене, не двигаясь. Запястье, в которое он вцепился в драке, неприятно саднило, и кровь снова показалась на повязке. Что скажет доктор, когда увидит? Три бородавки затрясутся от негодования! Я улыбнулся, представляя эту картину.
   Кемп-Лоур пинал дверь довольно долго, хныкал и кричал, что он хочет есть, что ему холодно и чтобы я выпустил его. Через час крики и удары в дверь прекратились, он сел у дверей и зарыдал от отчаяния.
   Я тихо сидел, слушал его стоны и рыдания и не испытывал ни малейшего сострадания: я тоже тогда плакал в заброшенной конюшне.
   Без четверти девять, когда уже ничто не могло спасти программу и даже объясняющий его отсутствие звонок запоздал, Кемп-Лоур перестал стонать и рыдать. В коттедже наступила тишина.
   Я вышел в сад с чувством облегчения, глубоко вдохнул свежий воздух. Кончался трудный день, и звезды ярко горели в морозном небе. Красивая ночь. Я завел машину Кемп-Лоура, развернулся и поставил ее перед воротами. Последний раз я обогнул дом, чтобы поговорить с ним через окно: его лицо уже белело там за оконной рамой.
   – Моя машина! – истерически выкрикнул он. – Я слышал мотор. Вы хотите уехать на моей машине и оставить меня здесь?!
   Я засмеялся.
   – Нет. Вы сами уедете на своей машине. На вашем месте я бы поехал в ближайший аэропорт и улетел подальше.
   – Вы хотите сказать… Я могу уехать? Всего лишь уехать? – В его голосе звучало удивление.
   – Всего лишь уехать, – кивнул я. – Если вы поторопитесь, то сможете избежать расследования и обвинений, которые выдвинут против вас распорядители. Вы можете уехать в какую-нибудь далекую страну, где вас не знают, и, легко отделавшись, все начать сначала.
   – Думаю, у меня нет другого выхода, – пробормотал он. Приступ астмы почти прошел.
   – И найдите страну, где нет стипль-чеза, – закончил я.
   Он громко застонал и ударил кулаком по оконной раме.
   Я пошел в коттедж и при свете фонаря Джоанны отпер дверь. Он неуверенно двинулся по соломе, пряча опустошенное лицо от света. Не взглянув, он прошел мимо меня и, спотыкаясь, заспешил к машине. Я прошел следом и повесил фонарь на ворота, чтобы освободить руки на случай, если они понадобятся. Но в нем уже не осталось воинственности.
   Он сел в машину, помолчал и, не закрывая дверь, взглянул на меня.
   – Вы не понимаете, – дрожащим голосом начал он. – Когда я был мальчиком, я хотел участвовать в скачках за Большой национальный кубок, как отец. Но потом пришел страх падения. Я представлял себе землю, взлетевшую из-под копыт лошадей, и ужасная судорога сводила мне кишки, я весь покрывался потом. И с тех пор я заболел.
   Он застонал, лицо сморщилось, и вдруг с неожиданной злобой он сказал:
   – Мне доставляло удовольствие видеть несчастные лица жокеев. Я многим перебил хребет. Я чувствовал себя великим.
   Он посмотрел на меня с прежней яростью, и голос его источал яд.
   – Я ненавидел вас больше всех: вы слишком хорошо работали для новичка и слишком быстро шли в гору. Все говорили: «Какую бы плохую лошадь вы ни дали Финну, он не знает, что такое страх». Такие разговоры бесили меня. Я пригласил вас на свою передачу, помните? Я собирался представить вас дураком. С Метъюзом получилось, так почему бы не попробовать с вами? Но Эксминстер взял вас, когда Пэнкхерст сломал ногу… Я так хотел уничтожить вас, что не мог думать ни о чем другом. В вас чувствовалась такая спокойная уверенность, будто вам гарантированы сила и смелость… Поговаривали даже, что в будущем вы обязательно станете чемпионом… Я дождался, пока вы упали. Многие решили, что травма опасна. И тогда я применил сахар. Это сработало. Вы знаете, что сработало. Я чувствовал себя на десять футов выше, глядя на ваше бледное лицо и слушая, как все говорят, будто вы конченый жокей. Я ждал, как вы перенесете, когда все станут вас жалеть, я хотел видеть, как вы будете корчиться от стыда, когда каждый начнет говорить о вас… как мой отец говорил своим друзьям: такая жалость… такая жалость, что вы маленький хныкающий трус… такая жалость, что вы шарахаетесь от безобидной лошади.
   Голос постепенно затих, глаза были широко раскрыты, смотрели куда-то вдаль, будто он заглянул назад, в невыносимое прошлое.
   Я стоял и смотрел на обломки человека, который мог бы стать великим. Такая жизненная сила, такой великолепный талант растрачены на то, чтобы причинять вред людям, не сделавшим ему ничего плохого.
   Клаудиус Меллит говорил: «Понять, лечить и простить».
   Наверное, я мог понять, потому что сам в семье был словно подкидыш. Но отец отвергал меня по-доброму, и у меня не было потребности причинять музыкантам страдания.
   Лечить… Курс, который я провел сегодня, наверное, не излечил пациента, но теперь от его болезни не будут страдать другие, а мне больше ничего и не надо.
   Не говоря ни слова, я захлопнул дверцу машины и махнул рукой, чтобы он уезжал. Я надеялся, что он поедет осторожно. Я хотел, чтобы он жил. Я хотел, чтобы он жил долгие годы, размышляя о том, что он оставил позади. Иначе он слишком легко отделался.
   Последний раз я увидел знаменитый профиль, потускневший, отвергнутый профиль, и он исчез в темноте.
   Я снял с ворот фонарь и пошел в тихий коттедж – привести его в порядок.
   «Простить? – подумал я. – Это совсем другое дело. Понадобится много времени, чтобы простить».

Дик Фрэнсис Кураж