Чезаре Ломброзо, Роберт Ляски
Политическая преступность и революция по отношению к праву, уголовной антропологии и государственной науке

Чезаре Ломброзо – очевидец «восстания масс»

   У истоков современной науки массовой психологии стоит фигура человека и ученого, заслуги которого в этой области не оценены по достоинству. На него с неоправданной легкостью навешивались ярлыки, ему давались часто взаимоисключающие политические оценки. Отдельные работы этого исследователя выходили массовыми тиражами еще при его жизни и впоследствии, другие же почти неизвестны читателям… Возможно, что такая судьба, уготованная его идеям и его научному наследию, была обусловлена изначальной сложностью и противоречивостью самой натуры и жизненного пути этого исследователя.
   Чезаре Ломброзо родился 18 июня 1836 г. в Вероне, а умер 19 октября 1909 г. в Турине. Время его жизни совпало с одним из самых бурных периодов в истории Италии, в эпоху Рисорджименто воссоединившееся государство быстро входило в политический и культурный круг европейских держав, ее писатели, философы и поэты приобретали мировую известность. Политические и военные потрясения, в изобилии обрушившиеся на страну, не обошли и жизнь молодого Ломброзо: он успел посидеть в тюрьме по обвинению в участии в заговоре, воевал. Но уже совсем скоро Ч. Ломброзо находит свой истинный путь, на котором он обретет прижизненную славу.
   С 1862 г. Ломброзо становится профессором университета в Павии, где начинает читать лекции по курсу психических болезней, позже он становится директором клиники душевных заболеваний в Пейзаро. В 1876 г. перебирается в Турин, где получает кафедру юридической психиатрии и криминальной антропологии. В тиши периферийных научных центров «периферийной» страны этот человек создавал свою теорию, которая вскоре вызовет шок у мэтров классической психиатрии и психологии по всей, быстро цивилизующейся в конце XIX в. Европе.
   Ломброзо сумел весьма удачно контаминировать два самостоятельных научных метода: теоретический анализ, основывавшийся на разработках и идеях видных ученых, и большую экспериментальную работу, проводимую им на базе целого ряда медицинских и пенитенциарных учреждений. Обещающей сенсационные результаты сферой его исследований стала пограничная область между медициной и юриспруденцией, он назовет ее юридической, или криминальной антропологией.
   В конце XIX – начале XX вв. антропология как самостоятельная наука развивается особенно быстро, открывая все новые горизонты исследований, формулируя новые проблемы и предлагая новые пути для их решения. Ломброзо сосредоточивает свои усилия на разработке некоторых весьма специфических аспектов рождающейся социальной антропологии – в будущем это направление получит название криминология.
   На основе исследования многочисленных антропометрических данных, полученных при обследовании преступников, Ломброзо как врач и юрист приходит к выводу об особенностях их психического и антропологического развития. «Дегенераты» – такова его общая оценка этого социального типа, черты которого в значительной мере являются врожденными и неизменными. Задачей социальной антропологии в этой связи является установление причин и обстоятельств, при которых данный тип получает наибольшее развитие, и разработка мер для его устранения из социальной среды. Фактически именно Ломброзо настаивает на применении социологических методов в юриспруденции, широко привлекая в эту сферу материалы из смежных областей антропологии, психиатрии и психологии. «Атавистические признаки», свойственные, по его мнению, преступным элементам, «врожденным преступникам», очевидно, свидетельствуют об их перманентной социальной опасности, – дело юристов зафиксировать их и принять соответствующие меры.
   В 1864 г. появляется работа, принесшая Ломброзо громкую известность – «Гениальность и помешательство» (русский перевод 1892 г.). В блестящей и парадоксальной форме молодой ученый излагает свою концепцию психических соотношений, существующих между гениальностью и безумием, ссылаясь при этом на длинный ряд трудов своих предшественников в этой области исследований. Здесь же он намечает наиболее важные связи, имеющие место между структурами патологической психики и множеством иных факторов, в число которых входят географическая среда, климат, социальные и культурные феномены. (На протяжении долгих лет оппоненты будут не слишком справедливо упрекать Ломброзо в недооценке именно социальных факторов, которые он якобы упускал из виду при изучении причин преступности).
   Большую помощь в разработке проблем криминальной антропологии Ломброзо получил, внимательно изучая труды Г. Лебона, Г. Тарда, от совместной работы с Э. Ферри. В 1890 г. вместе с известным социологом Р. Ляски Ломброзо выпускает исследование, в котором психические характеристики индивида и нации самым тесным образом переплетаются с политическими и правовыми феноменами – «Политическая преступность и революция в отношении к праву, уголовной антропологии и государственной науке». Самым обстоятельным образом в ней исследовались связи и влияния, существующие между индивидуальной патологической («врожденные преступники») психикой и социально-политическими феноменами и процессами в обществе.
   Пожалуй, впервые наиболее определенно Ломброзо демонстрирует здесь свое отношение к социально-психологическому феномену новейшего времени – массе, толпе. Эта работа стала одной из основополагающих в процессе рождения новой общественной науки – массовой психологии. И если впоследствии имя французского исследователя Г. Лебона несколько затмит заслуги итальянского ученого, все же Ломброзо в этой области науки принадлежит весьма важная заслуга. Соединение психологического анализа с анализом правовым (из чего и выросла уголовная антропология, или криминология) позволило ученым исследовать «преступную толпу» как сложный антрополого-социальный феномен, а не как простую модификацию суммы индивидуальных психик, вывело его из сферы чистой психологии в область исследования социальных и политических наук.

1. Юриспруденция и психология: общий объект исследования – революция

   Наиболее деликатный вопрос для Ломброзо – вопрос об особенном характере юридической ответственности индивида и группы за политические преступления. Уже в своем предисловии к работе, написанном в соавторстве с Р. Ляски, Ломброзо замечает: «Мы теперь же соглашаемся, что слово преступник, в приложении к совершителям политических проступков, должно казаться неподходящим, в особенности если их смешивать с преступниками врожденными… Мы должны… держаться технического названия, хотя и признаем, что политический преступник является таковым только с юридической точки зрения, а отнюдь не с нравственной или социальной» (С. 4) [1 - Ссылки даются по тексту работы Ч. Ломброзо и Р. Ляски. Политическая преступность и революция в отношении к праву, уголовной антропологии и государственной науке. СПб., 1906.]. Авторы надеялись на постепенное сокращение в правовой практике числа проступков, считающихся политическими преступлениями. Они постоянно подчеркивали существенное различие между понятиями «революция» и «восстание»: только последнее может рассматриваться как преступление, революция же (в толковании Ломброзо и Ляски, более сходная с «эволюцией», постепенным и медленным позитивным преобразованием политической системы) резко отлична от восстания, бунта, как «эволюция отлична от катаклизма». Весьма актуальным подобное толкование было для русского читателя, только что пережившего бурные события 1905 г. Дилемма «революция – эволюция» по-прежнему стояла перед общественным сознанием (и особенно перед интеллигенцией, если вспомнить этот повторяющийся рефрен в романе «Петербург» Андрея Белого) и не могла быть разрешена только в сфере социально-политической. Неизбежным становилось введение проблемы в область психологии, особенно массовой психологии.
   Ломброзо считал, что даже прирожденные преступники, совершившие преступление с политической целью, не должны наказываться наравне с уголовными преступниками. Ведь они как бы предвидят назревшие социальные и политические преобразования, но в силу импульсивности своей натуры спешат осуществить эти реформы при помощи средств, явно «противных честному человеку».
   Основой вменяемости политического преступления, по мысли Ломброзо, является прежде всего «право большинства граждан поддерживать излюбленную ими политическую организацию, преступление состоит именно в нарушении этого права» (С. 206). Закон большинства есть в сущности закон природы, и на этом законе основаны все государства, представляющие собой общую волю граждан. Нарушение этой воли и должно рассматриваться как политическое преступление. Грань, столь же мало различимая, как и та, какую Ломброзо проводил между гениальностью и сумасшествием, пролегла между политическим преступлением и революционным действием.
   Врожденные преступные наклонности часто проявляются в виде революционной деятельности, которая дает им определенное нравственное оправдание. В этой среде Ломброзо выделяет особую группу потенциальных и вечных революционеров, природные данные которых и толкают их на это поприще: «тщеславие, религиозный фанатизм, частые и живые галлюцинации… вместе с крайней импульсивностью эпилептиков, делают из них прекрасных политических и религиозных новаторов» (С. 140). Вообще говоря, маньяки – лучший материал для руководства массовыми движениями. Соединяя фанатическое, непоколебимое убеждение с лукавым расчетом, они действуют, по большей части, без логического обсуждения, но инициативно и очень экзальтированно. Правда, они ничего не доводят до конца, но зато дают чувствительный толчок движению, предварительно уже подготовленному внешними обстоятельствами.
   Ломброзо следующим образом связывает болезненные типы психики с формами политической деятельности: «Разные виды сумасшествия отражаются в типах политических преступников. Мономаны и параноики, почти всегда обладающие интеллектом выше среднего, строят обыкновенно широкие системы, но они редко способны действовать и поэтому пренебрегают большой публикой, запираются в интимном кружке и, наподобие настоящих ученых, ограничиваются идеологией, тем более грандиозной, чем меньше они способны к деятельности». Меланхолики, алкоголики и паралитики, напротив, безудержно активны. «Иногда они бросаются в восстание без всяких предвзятых идей, просто чтобы пошуметь и позабавиться» (С. 145). Особую роль в политической борьбе играют цареубийцы, большинство из которых являются откровенно сумасшедшими.
   Итак, реформаторы и альтруисты в помыслах, и разрушители и преступники на деле – такова сущность активистов революции. Гении и врожденные преступники действуют в нерасторжимой связи, и самые сумасшедшие и безумные утопии реализуются в жизни, это – характеристика наступающего XX в.
   Социальные, политические и экономические факторы рассматриваются Ломброзо в узком контексте главного тезиса: «классовая борьба есть закон природы» (установка эта, пожалуй, ближе Гумпловичу, чем Марксу). На историческом фоне родной Италии Ломброзо рассматривает само действие этих факторов: католические республики Италии пытались в свое время перейти от «религиозного деспотизма» к либеральному строю, основанному на разуме, и погибли в попытке совершить такой переход. Они боролись, волновались, делали революции, проходили через краткий этап свободы, но вновь возвращались к абсолютизму как своей естественной основе.
   За это время на историческом горизонте появлялся новый деспот – партии и секты, поначалу возникавшие как средство борьбы слабых с сильными, но вскоре превратившиеся в нового олигархического тирана, в инструмент для «развращения человеческого характера». Ломброзо цитирует А. Токвиля: «Партии суть зло, присущее либеральным правительствам», «великие политические партии интересуются больше разработкой принципов, чем практическим делом; обобщениями, чем специализацией; идеями, чем людьми». Ломброзо приводит в качестве примера Интернационал, объединивший в себе «все секты, стремящиеся к социальной революции» и в течение «тридцати лет производившие повсюду беспорядки» (С. 90). Влияние этой организации на Европу облегчается одной особенностью, свойственной поведению масс вообще, – подражанием, и Ломброзо говорит об эпидемии революций, охватывающих все большие пространства и все большие массы людей.
   Подражание особенно сильно там, где слабы внутренние основы индивидуальной или коллективной психики, где слабы традиция и авторитет. Несомненно, человечество постоянно стремится к переменам, но перемены могут осуществляться лишь при условии сохранения основ, главных принципов, на основе здорового консерватизма. Неудачно или преждевременно проведенные реформы также провоцируют начало революций: «только люди, совершенно не знающие натуры человека или чересчур властные, могут вводить реформы, не соответствующие условиям времени, разрушая старые учреждения и заменяя их новыми не потому, что это нужно народу, а потому, что так принято в других странах и при других условиях» (С. 93). Подобное подражательство гибельно для наций и государства: «желать все реформировать – значит, желать все разрушить».

2. Революционный невроз

   Импульсивность и неконтролируемость революционных масс не в состоянии объяснить ни психология, ни политическая наука. Полный иррационализм их действий должен восприниматься как исходный момент при анализе поведения толпы и массы, и здесь требуется особый метод наблюдения и анализа.
   Самым тщательным образом Ломброзо исследует влияние климатических и географических факторов на массовые движения и революционные ситуации. Здесь он идет значительно дальше своего духовного наставника Ш. Монтескье, им учитываются даже рельеф местности, состояние атмосферы и др.
   Что касается человеческого фактора, то здесь Ломброзо предваряет многие начинания американской социологии XX в.: кажется, что важнейшие элементы «социокультурной динамики» Питирима Сорокина непосредственно выводятся из психиатрического анализа революций, данного Ломброзо, – голод и алкоголизм как факторы социальных конфликтов будут самым тщательным образом исследованы великим русско-американским социологом.
   Но Ломброзо не просто антрополог, он – социальной антрополог. Вместе с Лебоном итальянский ученый (вслед за немцем Вольтманом) проявляет самый живой интерес к проблемам расологии, исследуя особенности социального развития у различных рас, обращаясь, правда, осторожно и с оговорками, к метрике черепов (долихоцефалы и брахицефалы) и выявлению особой цивилизаторской роли белой расы, отмечая мимоходом, что все революции XVI–XVIII вв. были проведены «белокурыми людьми, принадлежащими к германской расе» (С. 59).
   Разумеется, культура нации, выраженная в развитии литературы и печати, самым непосредственным образом влияет на создание революционной ситуации, особенно, как подчеркивает Ломброзо, в тех странах, где она является «преждевременной», как это отмечается у славян, «азиатская кровь которых содействует безграничным полетам воображения». Влияние революционных лидеров и культуры было бы значительно меньшим, если бы ему не содействовала печать, этот главный инструмент в руках современных агитаторов: «революция всегда производилась книгами», – повторяет Ломброзо знаменитый афоризм контрреволюционера де Бональда.
   Но главным возбудителем революций и бунтов все же являются страсти: и если в революциях они приобретают более или менее благородные человеческие черты (Лебон говорил об «альтруистических» страстях), то в бунтах они жестоки и бесчеловечны. И в любом случае страсти действуют наподобие взрыва, бросая людей гораздо дальше намеченной цели, в эти моменты все старые истины кажутся нелепостями, а сумасшествие кажется мудростью. Сами инициаторы и создатели революционной идеи очень скоро оказываются в горниле этих страстей: сначала они отстают от своего создания, а затем и поглощаются, уничтожаются им, «революция пожирает своих детей».
   Но революция играет вместе с тем и роль очистительного огня – даже самые темные и незаметные люди в ходе революционного катаклизма, считает Ломброзо, начинают выражать чувства, не свойственные им в обыденной жизни. Подражание (феномен, подробно изученный Тардом) многократно усиливает силу страстей; Ломброзо, цитируя Тарда, замечает: хотя большинство людей присоединяются к толпе чисто из любопытства, но страсть, кипящая в некоторых участниках, заражает всех остальных и проявляется в виде «дикого бреда». Некоторые безобидные действия (например, песня, призыв и т. п.) вызывают смутное брожение в толпе, которое очень скоро направляется к иным целям, чем те, которые вызвали это брожение; вместе с Лебоном Ломброзо твердит: «Это вполне естественно, так как страсть опирается не на разум, а на чувство, которое всегда сильно» (С. 74). Страсти питают революционный невроз – феномен, который не может быть понят и исследован лишь методами политической науки.
   Авторы «Революционного невроза» О. Кабанес и Л. Насс (работы, подготовленной к изданию в России в декабре 1905 г., т. е. в самый разгар революционного насилия) вслед за Ломброзо и Лебоном доказывают, что в «периоды революций, в обществе данной страны наблюдается обыкновенно и притом одновременно – с одной стороны, значительное понижение умственных сил, а наряду с этим, с другой – победоносное пробуждение первобытных, чисто животных инстинктов, и что таким образом оно в подобные периоды оказывается всецело во власти стихийных, не поддающихся никакому умственному контролю порывов и побуждений» [2 - Кабанес О., Насс Л. Революционный невроз. М., 1998. С. 255–256.]. При этом революционная истерия проявляется одними и теми же симптомами, принимает одни и те же формы и, следовательно, ее истоки и мотивы лежат не вовне, не в социальной, политической или культурной сфере, а внутри самой движущей силы революции – массы, толпы.
   Против революционного невроза могут помочь лишь профилактические средства, но если он уже проявился, то не может быть подавлен никакими средствами и мерами, он неизбежно выльется в присущие ему формы, и болезнь будет протекать до своего окончания более или менее продолжительно.
   Но спад революции неизбежно наступит, и тогда за безумными вспышками и массовым возбуждением следуют периоды полной прострации. На примерах Великой французской революции и Парижской коммуны Ломброзо демонстрирует результаты этой депрессии, которая последовала за периодом жестоких репрессий и ломки всех государственных, социальных, религиозных и нравственных установлений: волна самоубийств вдруг прокатывается в постреволюционном обществе, одинаково жестоко накрывая собой недавних жертв и палачей, судей и подсудимых, победителей и побежденных.

3. Тайны и парадоксы «преступной толпы»

   Понятие «преступная толпа» появилось в лексиконе массовой психологии с легкой руки Сципиона Сигеле. С этого момента какие-либо альтруистические и гуманные рефлексы, казавшиеся свойственными толпе, отходят на второй план: толпа и масса представляются преимущественно злобными и жестокими монстрами, непрогнозируемыми и неуправляемыми в своих действиях.
   Тогда же оказываются поставленными в тупик юристы. Во-первых, совершенно неясным остается вопрос об ответственности (юридической) толпы как целого: является ли она особым субъектом ответственности или за ее действия отвечает каждый отдельный член массы, как это принято в классической юриспруденции?
   Во-вторых, становится очевидным, что вечно действующая в состоянии аффекта толпа вовсе не располагает никаким, даже самым примитивным правосознанием. Гюстав Лебон первым заметил, какое незначительное воздействие оказывают на ее импульсивную природу законы и постановления: толпа не в состоянии руководствоваться правилами, вытекающими из чисто теоретической справедливости.
   Но, как коллективная психология толпы является регрессом по отношению к более сложной психологии отдельной личности, входящей в ее состав, так и юридическая ответственность толпы является институтом более примитивным, чем система индивидуальной юридической ответственности: «Чувствуется, что было бы ошибочно взваливать ответственность на более определенное и ясно выраженное целое – на отдельное лицо, так как в индивиде не заключаются все факторы такого рода преступлений; в нем скорее только одна причина, чем совокупность всех причин» (антропологических и социальных, которые вкупе несет в себе лишь толпа как собирательное целое)» [3 - Сигиле С. Преступная толпа // Преступная толпа. М., 1998. С. 87.]. То, чего недостает в индивиде, дополняет толпа, масса, поскольку она делает его своим атомом, клеткой единого организма, ведь только в ней он становится тем, чем он и является – «человеком массы».
   В истории массы неоднократно выходили на передний план политической жизни, но лишь в XIX в. им удалось в ней остаться и начать диктовать собственные условия. «Восстание масс» (Ортега-и-Гассет) произошло в Европе повсеместно, массы получили в свое распоряжение все, чем ранее обладали лишь узкие слои общества, в том числе и влияние на политику. Власть массы скрывается за традиционными политическими структурами и институтами, но часто действуют помимо их и по собственным каналам влияния. В эпоху масс и социальных конфликтов целью борьбы в обществе уже не является исключительно захват структур власти, этой целью становиться осуществление социального влияния [4 - Московичи С. Век толпы. Исторический трактат по психологии масс. М., 1996. С. 48–49.].
   Складывается парадоксальная ситуация: к власти рвутся массы, субъект, который по самой своей внутренней природе не способен рассуждать, не способен к теоретическим и телеологическим построениям, но желающий изменить мир и управлять государствами. Масса не может отличить реального от воображаемого, люди толпы понимают единственный язык – «это язык, минующий разум и обращенный к чувству» (Серж Московичи), массы воспринимают не то, что изменяется, а лишь то, что повторяется и по сути своей весьма консервативны.
   Еще один парадокс: эти консервативные, живущие прошлым и своими грезами массы становятся движущей силой всех революций и восстаний. Это среда их реализации, в смутные времена массы выходят на авансцену открыто и демонстративно, громко провозглашая свои девизы и заклинания. Именно в эти моменты на улицах появляются и «чернь», «люмпен», самые низшие слои революционной массы, именно они составляют самую активную часть толпы. Бунт и революция – это праздник для массы, революция открывает широкую дорогу преступлению, смысл которого даже не осознается, поскольку масса переживает все события в состоянии бреда.
   Массовое умопомешательство часто выражается в эпидемии галлюцинаций. Ломброзо утверждает: всем великим революциям сопутствовали или предшествовали эпидемии помешательств, но к невзгодам и сумасшествию обычно присоединяются преступные инстинкты, становящиеся во время бунтов преобладающими. Политические и религиозные маньяки возбуждают стихию страстей, из которой на передний план выходят именно самые преступные и извращенные, принимают ли они форму оккультных сект или банальных преступных группировок. «Преступник, – пишет Ломброзо, – есть по самой природе своей импульсивный неврастеник, ненавидящий учреждения, которые мешают ему проявлять свои инстинкты, и потому вечный мошенник, только в бунтах видящий средство удовлетворить свои страсти, тем более что они тогда получают как бы всенародную санкцию» (С. 79). Политическая преступность прекрасно совмещается в революционные эпохи с преступностью врожденной.
   Лебон, убежденный в глубоком консерватизме, свойственном массе, предупреждал при этом: внезапная смена обстановки и среды могут коренным образом изменить ее поведение, пробудив дремлющие в массе психические зародыши; «взбалтывание осадка, заложенного предками в глубине нашей души, не проходит безнаказанно. Неизвестно, что может из этого выйти: душа героя или разбойника» [5 - Лебон Г. Психология социализма. СПб., 1995. С. 110.]. При переходе от состояния покоя к состоянию взрыва поведение массы столь же непредсказуемо, как и сами процессы ее образования или распада. Она быстро переходит от жестокости к альтруизму, и наоборот, совершая эти переходы одинаково спонтанно и сокрушительно для окружающей ее среды.
   Актуальная для Лебона и Ломброзо проблема социализма связывалась этими исследователями с подобным типом поведения человеческой массы. Однако упомянутые авторы расходились в своих оценках (и психологических, и юридических) движущих мотивов этого социального движения. С юридической точки зрения объективные обстоятельства антигосударственной, антибуржуазной деятельности социалистов никак не сочетаются с мотивами, субъективной стороной этой деятельности. Критикуя Ломброзо, Г. Лебон замечал: «Современные психиатры полагают вообще, что фанатики социализма, составляющие авангард, принадлежат к особому типу преступников, которых они называют прирожденными преступниками. Но такое определение уж очень поверхностно… и неоправданно широко охватывает различные группы и классы людей» [6 - Там же. С. 129.]. Примкнувшие к социалистам преступники только выдают себя за политических деятелей, чтобы скрыть за этим свою преступную сущность. Истинные же проповедники социализма, хотя и совершают деяния, с юридической точки зрения признанные преступными, с психологической точки зрения не могут рассматриваться как преступные элементы: эти деяния совершаются ими не только без всякого личного интереса (составляющего существенный признак преступления), но часто вразрез с их интересами. Эти энтузиасты поглощены религиозным чувством, мешающим им разумно и адекватно оценивать жизненную ситуацию.
   Одновременно с полемикой Лебон цитирует Ломброзо, точно подметившего, что душевнобольные с альтруистическими наклонностями в новейшее время устремились из сферы религиозности в сферу деятельности «политических партий и антимонархических заговоров своей эпохи». При этом, чем «страшнее и безрассуднее идея, тем большее число душевнобольных и истеричных людей она увлекает, особенно из среды политических партий, где каждый частный успех обращается в публичную неудачу или торжество, и эта идея поддерживает фанатиков в течение всей их жизни и служит им компенсацией за жизнь, которую они теряют, или за переносимые ими муки» [7 - Там же. С. 130–131.]. Альтруизм толпы объясняется прежде всего отсутствием в ней эгоизма, наличие которого возможно лишь при условии способностей к рассуждению и размышлению, свойственных индивиду, но полностью отсутствующих в толпе и массе. Альтруизм характерен для толпы в той же мере, в какой и ее неожиданные переходы от неистовости и жестокости, к слепой покорности и добродушию.
   Толпа, состоящая из случайной смеси людей, руководствуется отчасти увлечениями, отчасти по-своему понятой справедливостью, любовью к скандалам; готовая к жестокости и милосердию, к истреблению и обожанию, она жаждет чего-то необычного. Настроение толпы зависит от случая, иногда для совершения политического преступления достаточно простого скопления большого количества людей. Ломброзо вторит Лебону и другим исследователям массовой психологии: «Слова ораторов действуют тогда на верующую, раздражительную, невежественную, героически настроенную толпу, подобно внушению свыше. Происходит нечто подобное нравственному опьянению, возбуждаемому, помимо занимательных речей, криками, толкотней, взаимной поддержкой. Все это заглушает индивидуальную совесть и заставляет толпу совершать такие деяния, о которых отдельное лицо никогда бы не подумало» (С. 171). Микробы зла легко распространяются в этой среде, микробы добра быстро гибнут, не находя условий для роста. Воображение отдельного индивида усиленно работает, каждый становится более доступным для внушения. Интенсивность эмоции растет пропорционально росту численности толпы. Малейший факт приобретает гигантские размеры в сознании толпы и может сподвигнуть ее к самым неожиданным действиям.
   Толпа живет чувствами и верованиями. Мимолетность чувств очевидна, но еще большая опасность для современного массового общества заключена в отсутствии у массы неких общих верований, утерянных ею в ходе исторического процесса. Внешние обстоятельства постоянно меняют мнения массы, которая, будучи не в состоянии отказаться от старых верований, все время ищет новых. Так и социализм, по мнению Лебона, «может образовать собой одно из таких мимолетных вероучений, возникающих и исчезающих на протяжении одного и того же века, которые служат только для подготовки или для возобновления других верований, более подходящих и к природе человека, и к разным потребностям, которым должны подчиняться общества» [8 - Там же. С. 117.]. (Здесь Лебон уже близок к идее «социалистического мифа», чуть позже развитого Ж. Сорелем).

4. Власть массы

   «Эрой масс» назвал Гюстав Лебон наступающий XX век. Массы диктуют правительствам поведение, и эти последние стараются прислушиваться к их требованиям: «Не в совещаниях государей, а в душе толпы подготавливаются теперь судьбы наций, а божественное право масс заменяет собой божественное право королей» [9 - Лебон Г. Психология толпы // Психология толпы. М., 1998. С. 126–127.].
   К XIX в. сформировалась особая форма власти, контролирующая сам процесс жизни, эта форма концентрировалась вокруг «тела – рода», вокруг тела, которое пронизано механикой живого, служит опорой для биологических процессов жизни и составляет целый набор способов контроля: «прежнее могущество смерти, в котором символизировалась власть суверена, теперь тщательно скрыто управлением телами и расчетливым заведованием жизнью» [10 - Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996. С. 243–244.]. Биополитика власти по отношению к целому социальному организму постоянно исходит из представления о механической природе человеческого существа и его унифицированности, масса в этой перспективе представляется более органической и живой, чем ее отдельный член. Масса и толпа теперь первичны, индивид вторичен и производен. Власть, растворенная в массе, формирует его как члена массы: он должен быть такой же, как все, согласовывать свои действия с работой общего и единого социального механизма, его тело и душа превращаются в элементы огромной мегамашины (да и сам он теперь становится полновесным «человеком-машиной», о чем давно мечтал Ламетри). Теперь все характеристики, в том числе и политические, должны относиться не к индивиду, а к массе.
   Внешне вполне демократические массы (а иной установки в психологии толпы быть и не может – здесь «все равны», все отвечают за одного, один – за всех и т. п.) своим поведением постоянно демонстрируют (новый парадокс!) склонность к деспотизму, характерному для любой массовой идеологии и массовой политической системы. Тайная связь между провозглашаемым равенством и деспотизмом установилась давно, еще Шатобриан подчеркнул эту тенденцию применительно к ситуации Французской революции: «Повседневный опыт заставляет признать, что французы бесспорно устремляются к власти, они нисколько не дорожат свободой, их идеал – равенство. Между тем равенство и деспотизм соединены тайными узами» [11 - Цит. по: Психология толпы. С. 71.]. Равенство выдвигается в качестве лозунга, посредством которого стремятся обеспечить стабильность общества масс, ведь массой становятся, именно предполагая равенство (Э. Канетти).
   Либеральная и демократическая политика традиционно делает ставку на разум и рациональность, однако массы движимы, прежде всего, своими собственными страстями и заблуждениями («предрассудками», сказал бы Э. Берк, считавший только данный тип сознания способным справиться с неожиданно возникающими жизненными проблемами).
   Полагаясь на интеллект, чтобы убеждать, и на расчет, чтобы преодолевать трудности, либералы не учитывают иррационального характера массовой, коллективной психологии: можно предъявлять претензии к интеллекту отдельных людей, но не масс, стихийная сила которых смущает аналитиков. Отсутствие у таких политиков воли к власти и инстинкта, с помощью которого только и можно понять массу, подготавливает новый парадокс, когда призыв к свободе порождает диктатуру, а демократия открывает путь тирану. В сфере политики только иррациональное имеет отношение к поведению массы, «разум – это приговор политике, а политика – могила разума». Там, где начинаются массы, кончается рациональное, и поскольку объектом политики могут быть только массы, то рациональность для политика – лишь помеха.
   Иррациональное – характерный признак массы, это – новое явление для политических систем, построенных на рациональности, демократизме и либерализме. В «цивилизованном» обществе массы возрождают иррациональность: вытесненная из экономической сферы наукой и техникой, она сосредоточивается в сфере власти, становясь ее стержнем [12 - Московичи С. Век толпы. Исторический трактат по психологии масс. С. 59, 61.]. Если отношения людей к вещам могут быть построены и проанализированы на началах рациональности, то отношения между людьми всегда сопровождаются значительной долей иррационального, и на этом допущении строятся как психология масс, так и политика массового, т. е. современного, общества.
   Кроме того, власть имеет здесь не только иррациональный, но и скрытый, латентный характер. С. Московичи называет «западным деспотизмом» тип властвования, основанный не столько на монополии производства, сколько на монополии на средства коммуникаций. Захват орудий влияния или внушения обеспечивает политическому режиму невидимую власть над доверчивыми, импульсивными и внушаемыми по своей природе массами. «Видимое господство подменяется духовным, незримым господством, от которого невозможно защититься» [13 - Там же. С. 75.]. Сами же массы оказываются царящими, но не правящими, с неотвратимой неизбежностью в их среде развивается тяга к деспотизму, и ее результатом становится рождение тирана.
   М. Фуко заметил, что в новейшее время сам тип властвования претерпевает существенные изменения: право захвата перестает быть «преимущественной формой, но оказывается лишь одним из элементов наряду с другими, обладающими функциями побуждения, усиления, контроля, надзора, умножения и организации сил, которые власть себе подчиняет – власть, предназначенная скорее для того, чтобы силы производить, заставлять их расти и их упорядочивать, нежели для того, чтобы ставить им заслон, заставлять их покориться или их разрушить» [14 - Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996. С. 240.]. Все это и является фрагментами более широкого понятия «влияние», заменяющего брутальное представление о власти – насилии.
   Массовые лидеры давно поняли, что в толпе намного эффективнее обращаться не к интеллекту, не к понятливости массового человека, а к чувствам любви, ненависти, мстительности, виновности, которые остро ощущает толпа. Вместо того, чтобы будить ее разум, следует будить ее память. Коллективной памятью массы является миф. Эрнст Кассирер писал: «Проблемы, не замеченные политическими мыслителями XVIII и XIX веков, неожиданно вышли на первый план. Самой важной и вызывающей беспокойство чертой эволюции современного политического мышления становится, быть может, появление новой власти: мифического мышления» [15 - Цит. по: Московичи С. Век толпы. Исторический трактат по психологии масс. С. 57.]. Масса формируется под воздействием общих верований и страстей, она объединяется в некое состояние высшей убежденности в истинности своих заблуждений. Персонификацией страсти и идей массы становится некая персона, лидер, наиболее адекватно выражающий ее собственные представления. Обезличенная масса объединяется вокруг идеи, чаще всего принимающей форму некоей «догматической религии», максимально адаптированной для всеобщего восприятия. Характерно, что на всем протяжении истории в одних и тех же условиях власть проявляется и действует одними и теми же методами: в том, что касается власти, «прошлое господствует над настоящим, мертвая традиция опутывает живую современность» [16 - Там же. С. 163.]. Поэтому и массовая политика построена на древних и скрытых от сознания архетипах, поэтому прогресс, столь свойственный и заметный в технике и экономике, полностью отсутствует в политике, т. е. в сфере властвования.
   Верования толпы всегда имеют религиозную форму с соответствующими признаками: слепым подчинением, нетерпимостью, потребностью в религиозной пропаганде и т. п. Верования, идеи управляют массами при посредстве вождей, «идеи управляют массами, но масса с идеями неуправляема. Чтобы решить эту насущную задачу, произвести эту алхимию, необходима определенная категория людей. Они преобразуют взгляды, основанные на чьих-то рациональных соображениях, в действие всеобщей страсти. С их помощью идея становится материальной» [17 - Там же. С. 175–176.].
   Лидер осуществляет власть над толпой, используя не насилие, а ее верования. Вождь убежден в истинности идеи, с которой он неразрывен, зато он полностью утрачивает контакты с реальным миром и своими близкими. Любое его действие направлено на достижение любой ценой победы, не его личной, но победы его идеи, доктрины, религии, веры. Удаленность лидеров от мира и друзей, от взаимности подчеркивает атмосферу тайны, питающей иллюзии относительно их самих, которые рождаются в массе. «Завеса тайны, скрывающая их, всегда украшена какими-то представлениями, как театральный занавес масками и драматическими сценами… Тайна, которой они облекают свои действия и решения, выводит их за рамки обычного… Вера толпы вынашивает эту тайну, приукрашивает образ, который она хочет себе создать». Обе стороны своими действиями усугубляют ситуацию, в которой авторитет оказывается не более чем «разделенной иллюзией».
   Важнейшим архетипом власти является модификация отцовской власти: лидер и вождь – всегда «отцы нации». Поэтому массы стихийно стремятся вовсе не к демократии, как предполагают либеральные интеллектуалы, а к деспотизму, сильной власти, подчинению. (В системе «демократического деспотизма» отцовские черты скрыты под личиной «брата», символа народного равенства. Братская ипостась лидера позволяет ему быть одновременно повелителем, деспотом, господином своих подданных и их же защитником от деспотизма могущественного государства, которое он же сам и олицетворяет).
   Тиран не приходит сам, его жаждут и призывают массы. Они желают так же искренне заблуждаться на счет его истинных качеств и целей, как дети убеждены во всесилии и всезнании отца. Они готовы раскаиваться и даже требуют себе наказаний от него. И вместе с тем они пристально наблюдают за ним, ревниво и ворчливо оценивая его действия по отношению к «Родине-матери», нации, всегда готовые к взрыву иррационального и спонтанного гнева. Но сила и авторитет держат их в повиновении.
   Поскольку толпа, масса существует «автоматически», будучи нечувствительной к противоречиям и нуждающейся в повторяемости направленных к ней обращений, она особенно чувствительна к простым ответам на свои вопросы, реагирует на то, что поражает ее память: именно те положения, «смысл которых менее всего определен, порой обладают наибольшей действенностью. Таковы, например, термины: “демократия”, “социализм”, “равенство”, “братство” и т. п., чей смысл остается таким туманным, что пухлых томов недостаточно, чтобы его прояснить. И все же действительно магическая сила связана с произнесением слогов, как если бы они содержали решение всех проблем. Они соединяют в себе неосознанные и многообразные чаяния и надежду на их осуществление» [18 - Лебон К. Психология толпы. С. 183.].
   Слова и лозунги подстрекают массы к восстанию. Является ли этот акт выступлением детей против отцовской власти? Это – проблема фрейдизма. Сама революция – явление значительно более сложное, это осознавал и Ломброзо, не ограничивавшийся в ее описании только психобиологическими факторами.
   Обыденное мышление связывает воедино движение массы и революцию; Лебон настаивает на другом – он утверждает, что массы по своей природе консервативны. Даже когда массы уже поднимаются на баррикады и размахивают красными знаменами, не следует особенно верить их революционным призывам: в действительности они лишь страстно желают вернуться к архаическим основам. И властители должны использовать эту тягу, чтобы вернуть массы к их прошлому (например, мифу нации), от которого они ненадолго освободились. «С помощью ностальгии сердца, прошлой славы, заботы масс о почитании памяти мертвых предотвращается или завершается революция» [19 - Московичи С. Век толпы. Исторический трактат по психологии масс. С. 153–154.].
   Массы вполне удовлетворяются демонстрируемым властями фокусом, когда старым учреждениям присваиваются новые названия, слово и знак для толпы имеют значительно большее значение, чем логичное и конструктивное преобразование социальных или политических структур. Так, вера в парламентаризм представляет собой «условную ложь», превратившуюся у большинства воспринимающих ее людей в простую привычку. Столь же условной является вера в равноправие и свободу – просто привилегии прежних сословий незаметно перешли на новое (Ч. Ломброзо называет его представителей «политиканствующими адвокатами»).
   «Общественный прогресс», прежде всего его нравственная составляющая, осуществляется весьма медленными темпами, а человеческое общество по своим инстинктам консервативно. Любое подталкивание этого процесса будет вредным и антизаконным. По мнению Ломброзо, это уже не революция (совпадающая у него с эволюцией, осуществляющейся с наименьшим трением и наибольшим результатом), а патологический бунт.
   Итак, круг замкнулся: революции привели к власти массы, а установившаяся власть массы кладет конец революционной эпохе. «Пожрав своих детей», революция восстановила новую тиранию и деспотизм. И в этом виноваты сами массы, неспособные предвидеть и рассуждать, ставшие частью природы, неким социальным организмом, больше похожим на машину. Ломброзо убежден в косности и инертности массы и толпы, непредсказуемости ее поведения в мире. Вместе с другими мыслителями, открывшими для себя эту проблему, он тревожно вглядывается во встающий перед ним пугающий феномен: не разрушит ли эта «преступная толпа» ту традиционную систему ценностей и вещей, которая сложилась в Европе и мире, куда она направит свое течение, кто станет ее врагом, какие новые бездны откроются перед ней в грядущем веке? Если врожденные пороки человека смогли вылиться в череду социальных и политических катаклизмов – революций, не будут ли они направлены и против самой среды человеческого обитания?
   В предлагаемой читателю работе великого итальянского провидца все эти вопросы остаются без ответа. Тогда еще время ответов не наступило. Прошло сто лет после выхода книги, и нам теперь уже приходится самим отвечать на поставленные Чезаре Ломброзо вопросы.

И. А. Исаев, доктор юридических наук, профессор

Предисловие

   Этот ряд преступлений важнее всех других, по крайней мере, для наших современных обществ; он отзывается не только на частных лицах, но и на общем благе и на интернациональном положении страны, и на отношении граждан друг к другу, и на общественной нравственности. Поэтому политические преступления должны быть изучаемы как случаи социальной патологии.
Литтре

   Нет, пожалуй, ни одного юридического вопроса, который открывал бы такое широкое поле для составления самых противоречивых теорий, как вопрос о политических преступлениях. Достаточно вспомнить, что многие известные пеналисты, как, например, Lucas, Froebel, Halsher и Carrara доходят до сомнения в существовании последних, как будто бы они не были ярким общественным явлением, повторяющимся во все времена и при всякой форме правления.
   Правда, что политические преступления никогда не были изучаемы как таковые: деспотизм, откуда бы он ни шел – от дворца или от улицы – всегда успевал отклонить от них научную критику, присваивая себе их монополию или превращая в оружие против своих противников.
   Тому же немало содействовали и те доктринеры свободы, которые, гоняясь более за видимостью, чем за сутью, более за фразами, чем за делом, восставали всякий раз, когда кто-нибудь пробовал прилагать критерии преступлений против общего права к деяниям, несколько отклоняющимся от такого типа, по крайней мере, во всем, что касается намерения.
   А между тем мы видим, что с древнейших времен и до наших дней самые свободные нации страшно строго преследуют преступления такого рода: в Афинах, например, всякого, кто только был подозреваем в желании свергнуть народное правление, считали достойным смерти; в Спарте отдавали на жертву адским богам того, кто в народных собраниях говорил или вотировал против республики.
   Республиканский Рим рубил головы врагам отечества и народа римского (perduelis). В Средние века итальянские свободные коммуны, например, Венеция и Флоренция, налагали самые суровые наказания лиц, только подозреваемых в политических замыслах: а в наше время, даже в таких демократических государствах как Северо-Американские Штаты, за нарушение конституции и за политический заговор, проявившийся в деяниях, назначается смертная казнь [20 - Status of New-York. Гл. 1.].
   Во всяком случае, следует признать, что если законы даже самых свободных народов не соответствуют в этом отношении историческому и научному прогрессу, то они не согласуются и с современным общественным мнением, по крайней мере, наиболее образованных классов. Последнее, в самом деле, более не оправдывает чересчур строгих мер против политических преступлений, как это проявляется в преувеличенной мягкости приговоров присяжных и в снисходительности избирателей, игнорирующих постановления суда.
   Хотя первая идея научного исследования, предлагаемого теперь читателям, явилась у нас на Туринской выставке 1884 г. при обозрении портретов итальянских политических мучеников, а разрабатывалась она людьми, которых трудно подозревать в ретроградных стремлениях, мы не были удивлены кампанией, начатой против нас даже самыми доблестными из наших товарищей по оружию [21 - См.: Actes du congres d’anthropologie criminelle. Rome, 1887.]. Мы так хорошо понимаем гуманные мотивы, которыми они руководствуются, что и сами разделили бы их чувства, если бы холодный рассудок и научная объективность не одержали победы над первым порывом, заставившим нас симпатизировать более предполагаемым преступникам, чем их судьям.
   Если можно сравнивать малое с великим, то мы, пожалуй, и сами принадлежим к числу таких преступников, потому что искать причины преступности, значит, вносить такие изменения в старые правовые понятия, которые сами по себе могли бы, в иное время и в иных странах, считаться преступными; да и были бы таковыми в юридическом смысле слова, если бы мы захотели слишком самоуверенно и при помощи средств посторонних наук ввести их в практику.
   Кроме того, мы теперь же соглашаемся, что слово преступник в приложении к совершителям политических проступков должно казаться неподходящим, в особенности, если их смешивать с преступниками врожденными. Эти последние входят, правда, в контингент лиц, совершающих политические преступления, но в очень ограниченном количестве и с такими особенностями, что их тотчас же можно отличить от массы весьма почтенных деятелей, к числу которых они примешиваются.
   Но мы должны все-таки держаться технического названия, хотя и признаем, что политический преступник является таковым только с юридической точки зрения, а отнюдь не с нравственной или социальной.
   Правда, что с каждым днем данный вопрос становится все менее и менее важным. Если мнение Спенсера насчет того, что «преступление против общего права должно исчезнуть со временем», есть результат иллюзии, то не в приложении к преступлению политическому. Это уже начинает проявляться в мягкости, если не буквы современных законов, то их духа, и уж, во всяком случае, в общем чувстве, в общем мнении, поддерживающем законы и реформы при согласии с ними или отрицающим их, при несогласии. Очевидное доказательство этому мы имеем в постоянном уменьшении числа поступков, считающихся политическими преступлениями в просвещенных странах Европы.
   Дело в том, что, с одной стороны, теперь начинают понимать, что между революцией и бунтом (rebellion) существует такая же громадная разница, как между эволюцией и катаклизмом, натуральным ростом и болезненной опухолью; что между ними больше антагонизма, чем аналогии, что революции и восстания представляют почти полную противоположность друг другу. Последние, будучи бесплодными даже тогда, когда руководятся намерениями, не имеющими в себе ничего преступного, должны быть, следовательно, поставлены в разряд преступлений, которые хотя и совершаются вследствие честных побуждений, но не могут избежать преследований закона.
   С другой стороны, целый ряд причин, делавших в прошлом политические преступления почти постоянными – таких, например, как угнетение национальностей и религиозная нетерпимость – постепенно уничтожается, или, по крайней мере, сокращается, а потому сокращается и реакция, которую они вызывали.
   Нельзя, однако же, сказать, чтобы эти причины совершенно исчезли, отчасти потому, что рядом с нами – счастливыми в этом отношении – стонут народы, которым отказано в свободе мысли и праве политического самоопределения, а отчасти потому, что даже и у нас человеческая природа является неудовлетворимой – насыщение не всегда ее успокаивает, а иногда развивает новые, беспорядочные аппетиты, по крайней мере, у той группы людей, которую невроз или житейские разочарования сделали неспособными к спокойствию.
   Правда, что многие из последних, делаясь виновными в настоящих преступлениях, бессознательно совершают доброе дело, потому что указывают нам на неудовлетворенные нужды или ускоряют события, которые иначе совершились бы гораздо позднее. Чаще, однако, они просто живут в болезненном бреду среди противоречивых проектов, подобно мыльным пузырям блещущим всеми цветами радуги, но лопающимся от малейшего прикосновения.
   В самом деле, вслед за республиканцем и социалистом, имеющими историческое или экономическое право на существование, появляются коммунист и анархист, совершенно отвергающие государство, отрицающие даже обязанности гражданина и стремящиеся одним ударом разрушить все связи, делающие современного человека сравнительно счастливым.
   Но ведь никто же не пойдет за ними так далеко.
   Нам следует, стало быть, заняться изысканием, существует ли, помимо злоупотреблений деспотизма, политическое преступление, приносящее обществу вред и, следовательно, влекущее за собой ответственность перед законом. А если такое преступление существует, то в чем оно состоит по отношению к политическому организму и правам граждан, входящих в состав последнего.
   Если бы мы при этом изыскании стали следовать по протоптанным тропинкам древних понятий о праве, то должны бы были начать с априористического определения, опирающегося на какие-нибудь древние цитаты, а затем, исходя от него, подобно пауку, ткущему свои нити, и с такой же прочностью продолжать ткать основы нашей работы. Но так как для нас преступник важнее преступления, то мы дадим определение последнего – составляющего для нас, во всяком случае, дело второстепенное, только после основанного на криминальной антропологии и истории изложения факторов этого нового вида преступности.
   Что касается приложения наших теорий к жизни, то есть политических и социальных реформ, то мы не скроем, что многие поверхностные критики сочтут нашу попытку бесполезной потому только, что мы допускаем врожденность преступности. Но рассуждать таким образом значило бы, по прекрасному сравнению Signele [22 - Archivio Giuridico. Флоренция, 1891.], то же самое, что отвергать всякую возможность улучшения земледелия, поэтому только, что мы не можем застраховать себя от молнии и града. В природе существуют случайности и менее неустранимые, чем град и молния, а с ними, к счастью, человек может бороться. Точно так же и в общественной среде есть враги более многочисленные и менее закоренелые, чем прирожденные преступники, а потому в борьбе с этими врагами постоянная и просвещенная предусмотрительность может много чего сделать. Да и, кроме того, в среде народа покойного и довольного своими учреждениями, всякая политическая попытка прирожденных преступников останется безрезультатной.
   Пробуя разрешить некоторые из великих исторических социальных задач, занимающих внимание ученых и мыслителей, мы старались быть объективными. Мы заставили молчать в себе всякие предвзятые чувства, одинаково не подчиняясь как симпатиям, так и антипатиям. Будем надеяться, что и читатель поступит так же, что перед решением вопросов такой громадной важности он сбросит с себя предрассудки, присущие его партии, его народности и даже его веку. Перед лицом исторической эволюции один век – лишь секунда.
   Пусть спорят с нами, пусть даже разбивают, если хотят, наши заключения, но не факты, нами представленные и твердо установленные, как те, например, которые доказываются миллионами показаний выраженных нами в диаграммах. Априористическая критика бессильна против фактов; их мог бы оспаривать только тот, кто противопоставит нам тоже факты и, по крайней мере, не в меньшем количестве.

Ч. Ломброзо. – Р. Ляски

Часть первая
Антропология и социология политических преступлений и революций

Глава I
Инерция и прогресс. – Мизонеизм и филонеизм. – Революции и бунты

I. Инерция и прогресс

   Охватывая одним взглядом сложные явления нравственного мира для того, чтобы вывести из них общий закон, преобладающий над всеми другими, мы увидим, что это будет закон инерции. Это одинаково верно как для мира органического, который с первого взгляда кажется таким отличным от первого, а на самом деле вполне совпадает с ним как по натуре, так и по происхождению.
   По мере того, как мы удаляемся от грубой материи, в которой законы движения развиваются почти без перерывов, это совпадение кажется ускользающим от нас, потому что, дойдя до вершины лестницы существ, мы уже не видим более первых ее ступеней, не постигаем, как инфузория могла развиться до человека, и каким образом дикарь каменной эпохи, неандерталоид, превратился в Дарвина, Вирхова, Пастера.
   1) Прогресс. Но если эти превращения поражают нас своей неожиданностью и как бы говорят в пользу прогресса бесконечного, неизбежного и совершающегося со страшной быстротою, то внимательное исследование доказывает, что этот прогресс никогда не проявляется повсеместно и сразу, или какими-нибудь скачками, обусловленными особым творческим актом. Он был напротив того результатом очень медленной эволюции, обусловленной отчасти – внешними случайностями, влияние которых упрочивалось естественным отбором и борьбой за существование, дозволяющими жить и размножаться только видам наиболее хорошо вооруженным против всяких опасностей, а отчасти именно законом инерции, потому что, раз начавшись, движение не только не могло остановиться, а шло, постоянно ускоряясь, так как действующая причина изменений одновременно вызывает в разных направлениях многообразный эффект и увеличивает гетерогенность [23 - Спенсер. Прогресс. 1886.].
   Так, телеграфы и железные дороги обусловили не только быстроту сообщений, но и скученность населения в больших центрах, ослабление голодовок и появление целого ряда новых отраслей промышленности, а, стало быть, новых категорий работы и рабочих складов и оптовых магазинов, доступ к которым не преграждается уже больше расстояниями. А быстрота и дешевизна сообщений, в свою очередь, содействовали специализации промышленности.
   Все это проявляется тем легче, что поле применения новых сил постоянно расширяется и становится более гетерогенным, почему и результаты такого применения оказываются более многочисленными и разнообразными. В Ломбардской долине телеграф шире распространен, чем на Корсике; дикие раньше нас узнали каучук, которым мы теперь так широко пользуемся, но не умели ни к чему приложить его.
   Размножение результатов, в свою очередь, обусловливается непрочностью всего однородного, гомогенного, так как под влиянием постоянно действующей силы это последнее дифференцируется, превращается в гетерогенное, что и составляет первое условие всякого совершенствования [24 - Спенсер. Основные начала.].
   Чем более животное совершенствуется и приспособляется, тем более оно становится гетерогенным. У современного европейца черепные и лицевые кости гораздо более дифференцированы, чем у папуаса. Точно так же дифференцирован их труд. В самом деле, между тем как дикарь должен быть одновременно воином, охотником, рыболовом и каменщиком, у нас каждое из этих ремесел подразделяется на множество отдельных специальностей.
   Этот закон был выражен Дарвином под другой формой, в его теории наклонности каждого индивидуума к изменению той наклонности, от которой именно и зависит образование новых видов и родов. Изменяемость, однако же, нисколько не противоречит закону инерции и есть, напротив того, результат действия этого закона под влиянием внешних толчков, обусловленных необходимостью победить в борьбе за выживание, дозволяющей жить только наиболее приспособленным.
   2) Инерция в органическом мире. Как бы то ни было, эта дифференциация, развитие столь разнообразных форм, происходит лишь очень медленно.
   «Естественный отбор, – пишет Дарвин, – так же, как и прочность наиболее приспособленных организмов вовсе не обязывают к дальнейшему прогрессивному развитию; он только пользуется выгодными для индивидуума случайными изменениями. Тщетно было бы доискиваться, какую выгоду может принести инфузории, или глисту, или какому-нибудь червю, более сложная организация; а так как нет выгоды, то и формы этих животных не улучшаются или улучшаются очень мало. Этим и объясняется прочность и неизменность многих низших организмов».
   Этим же объясняется, прибавим мы, и существование в море, на больших глубинах, таких животных, формы которых совершенно одинаковы с ископаемыми, жившими сотни веков тому назад. Внешняя обстановка не изменилась, никакой новой формы борьбы за существование не потребовалось, поэтому и организмы остались прежними.
   Закон инерции так всемогущ, что, даже будучи побежден внешними условиями, он все-таки и в наиболее прогрессировавших существах всегда оставляет черточки первобытного строения в виде пережитков и зачаточных органов, если только это строение не возобновляется во всей своей целостности, как в некоторых атавистических формах.
   В самом деле, если мы находим около человеческого уха маленькие мускулы, совершенно для нас беспомощные, но у лошади, содействующие выражению радости или испуга; если мы видим в кончиковой кости зачаток хвоста, в червеобразном отростке – остаток удлиненной кишки травоядных животных, а в musc. psoas – остаток мышцы, служащей для прыгания у грызунов, то мы имеем перед собою анатомические доказательства силы закона инерции, хотя и побежденного борьбой за существование и естественным отбором, но все же не перестающего проявляться там и сям. Точно так же уроды и микроцефалы часто воспроизводят все характерные признаки обезьян и грызунов, притом не только в анатомическом устройстве, но и в инстинктах [25 - Мы исследовали Крао, у которой все лицо и огромные уши покрыты волосами: но что еще важнее она обладает различными мешками, как низшие обезьяны и таким же носом без хрящей, как у них. Тереза Гамбарелло из Салерно, помимо шерсти по всему телу, не исключая лица, обладает еще и жирными подушками готтентотских женщин (См.: Лобмрозо. L’uomo bianco e Puomo di colore. 1890).]. То же можно сказать о преступниках, которые суть нравственные уроды, и в которых Sergi, вполне основательно, видит проявление атавизма (анатомически доказанное), восходящее к плотоядным и грызунам.
   У большинства уродов закон инерции является побежденным лишь наполовину. Таковы, например, те из них, которые наследовали от предков только шерсть по всему телу, не исключая лица; или двойное влагалище; или зачаточный хвост, как у рыб; или дольчатые почки, как у китовых. И все это повторяется с такой точностью, что ее можно выразить в цифрах. Так, muscischio-pubicus встречается у 20 % больших людей, а мозжечковая ямка, нормально находящаяся у птиц и почти всех млекопитающих, у – 45 % [26 - Ломброзо. Uomo bianco. 1870.].
   Правда, что теперь Негели выступил [27 - Нэгели. Mechanische und Physiologische. Theorie der Abstammungslehre. Мюнхен, 1884.] с учением, предполагающим бесконечный прогресс вида. По этому учению, мицелий идиоплазмы в силу внутренних причин, присущих живой организованной материи, постоянно стремится переходить от простых форм к сложным, а следовательно, органическая эволюция обусловливается тою же механической необходимостью, которая наблюдается и в основной структуре кристалла, точно так же зависящей от внутренних, молекулярных сил и очень слабо изменяющейся под влиянием сил внешних.
   Но помимо того, что учение Негели не объясняет, каким образом идиоплазма, распространяясь вследствие сегментации зародыша по всем тканям, а стало быть, прогрессивно уменьшаясь в количестве, может потом находиться во всех клеточках молодого организма, сохранив все свои филогенетически приобретенные свойства; помимо того, что «общее стремление к тому совершенствованию» вследствие предустановленной наклонности к организованной материи, по справедливому замечанию Марселли [28 - Lezioni nell’uomo, secondo la teoria dell’evoluzione. Турин, 1888.], отзывается старой метафизикой, – помимо всего этого, новейшие наблюдения показывают, что среди животных часто встречается подлинный регресс, видимо выродившиеся, то есть оставшиеся от более высокой организации, формы. Это можно наблюдать, например, у пластинчатожаберных, у многих crustaces, может быть, также у amphious. Кроме того, существование некоторых животных с органами, подвергшимися регрессу (как, например, глаза у пещерных видов) тоже не согласуется с бесконечным стремлением к совершенствованию, которое Негели приписывает идиоплазме. Да надо еще прибавить, что и домашние животные регрессируют, возвращаясь к дикой жизни, и негры на Сан-Доминго превращаются в чистых дагомейских.
   Да, наконец, и по теории Негели, как и по новейшей теории Вейсмана, прогресс в мире животных никогда не совершается вдруг, а всегда медленно и постоянно.
   3) Инерция в мире нравственном. – Даже предполагая, что можно оспаривать проявления инерции в мире органическом, мы, конечно, не можем этого сделать по отношению к миру нравственному.
   В самом деле, сколько бы ни говорили о величии прогресса, нами достигнутого, но если мы составим карту распространения его по земному шару, то сразу увидим, к каким ничтожным размерам он сведется. Можно сказать, что вся Африка, за исключением нескольких пунктов, занятых арийцами, Австралия и добрая половина Америки находятся почти в доисторическом состоянии или много-много в положении больших азиатских империй первых эпох истории.
   В Южной Америке, на Гаити, цивилизация изменила только внешние формы примитивной жизни, заменив неподвижность неустойчивым равновесием, что, пожалуй, еще хуже.
   Даже и у нас, в странах, наиболее цивилизованных, если выделить стариков, женщин, крестьян, духовенство, большую часть аристократии и деревенской буржуазии, совершенно враждебных прогрессу, то много ли останется сторонников последнего?
   Какое варварство царствовало всего несколько лет тому назад в Греции, Испании, Кроатии (Хорватии), Сардинии, на Корсике? Да нельзя сказать, чтобы и теперь оно там перестало царствовать даже в среде лиц, наиболее просвещенных.
   Не только частое повторение случаев, в которых люди наиболее цивилизованные под влиянием страсти становятся варварами (как, например, во время холеры в Италии, Палермского бунта, Деказвильских стачек и проч.), показывает, каким тонким слоем культурного лака мы покрыты, но и наблюдения над нравами наших народов в самое мирное время может доказать, что несмотря на скрещивания и культуру они недалеко ушли от первобытного состояния.

II. Мизонеизм

   1) Наиболее ярким доказательством преобладания закона инерции в нравственном мире является боязнь всего нового, которую мы называем мизонеизмом или неофобией, и которая обусловливается трудностью заменить старое ощущение новым. Между тем боязнь эта так распространена в животном царстве, что может считаться физиологически характерной для него. Вслед за первым сообщением, которое мы сделали по этому поводу в «Revue scientifique», фактов набралось множество, и с некоторыми мы познакомим здесь наших читателей.
   Одна обезьяна, которую мы одели по-европейски, возвратившись в свои горы, была принята очень неблагосклонно – все товарищи от нее разбежались.
   Всем известно, что собаки часто лают без всякой надобности, например, на экипаж, проезжающий по тихим улицам деревни.
   Известны случаи, в которых лошади начинали нести потому только, что наездник одет не в тот костюм, в котором они привыкли его видеть.
   По словам Роменса и Дельбо, собаки боятся мыльных пузырей: «При четвертом лопнувшем пузыре, – пишет последний, – злоба моих собак вышла из границ».
   Дети точно таким же образом относятся ко всему для них новому. Ребенок, в первый раз увидевший чужое лицо или невиданное животное, волнуется и ищет возможности убежать только потому, что боится нового впечатления. По той же самой причине он сердится, если вы переведете его в другую комнату и пугается всякой новой мебели. Среди детей попадаются такие, которые любят смотреть все одни и те же картины и слушать одни и те же сказки.
   Вариньи рассказывает, что один двухлетний ребенок, очень его любивший, убежал со страхом, когда увидел его ногу, завернутую в вату по случаю припадка ревматизма. Даже после выздоровления Вариньи ребенок продолжал избегать его и бояться: только через несколько месяцев, и то в присутствии третьего лица, состоялось примирение.
   Женщины мизонеичны так же, как и дети, особенно по отношению к религии и житейским обычаям, а в некоторых областях и по отношению к языку предков до такой степени, что не изменяют последнему даже и в тех случаях, когда все окружающие говорят иначе, как, например, в Америке, в Ориноко, у абипонцев, принявших язык соседних племен.
   Отвращение к новому, замечаемое у детей и женщин, даже высоко-цивилизованных, еще резче проявляется у диких народов, психическая слабость которых затрудняет ассимиляцию непривычных впечатлений, особенно, если они сильно разнятся от впечатлений, ранее ассимилированных, и если между первыми и последними нет точек соприкосновения. Так, в первобытных языках, слон называется быком с бивнями; в китайском языке, лошадь есть большая собака; по-санскритски вместо того, чтобы сказать стойло для лошади, говорят: стойло для лошадиного быка, а вместо пары лошадей – пара лошадиных быков.
   Если от старого впечатления к новому нет никакого перехода, то труд ассимиляции последнего становится так тяжел, что вызывает страдание, проявляющееся в виде страха.
   С нормальным человеком происходит тогда то же самое, что мы наблюдали раз у одной помешанной, которую до такой степени поражал первый встретившийся ей на улице предмет или человек, что она потом целый день подставляла это первое впечатление вместо всех других. В таких случаях она особенно сердилась на свою дочь, которую очень любила и всегда узнавала, но тем не менее видела в форме лица или даже животного, прежде других ею в тот день встреченного. Эта же женщина, даже в компании с кем-нибудь не могла посещать местности, в которых никогда прежде не бывала, так как страх и смущение, овладевавшие ею в таких случаях, доводили ее чуть не до самоубийства.
   Таким образом, первобытный, слабый или ослабленный болезнью разум питает особое отвращение ко всему новому, за исключением, конечно, таких незначительных изменений, каковы, например, новые моды для женщин, новые игрушки – для детей, новые татуировки – для дикарской игры. Эти маленькие новости даже радуют их, так как возбуждают нервные центры, нуждающиеся в некоторой перемене, нисколько не раздражая последние и не причиняя страдания.
   Но когда нововведение является слишком радикальным, то не только дикари да дети, а и громадное большинство людей начинает бояться его, потому что мизонеизм лежит в натуре человека благодаря страданию, производимому слишком резкими переходами от одного впечатления к другому. Вообще инерция и стремление к повторению уже испытанных (лично или атавистически) движений свойственны среднему человеку так же, как и животным.
   Такого среднего, дюжинного человека, враждебно относящегося к нововведениям, можно сравнить с гипнотизированным субъектом, который, находясь под влиянием внушения, не видит предметов, стоящих перед его глазами. Понятно, что он должен считать смешным, глупым или злонамеренным того, кто охотно принимает всякие нововведения.
   Макс Нордау [29 - Макс Нордау. Парадоксы.] совершенно справедливо говорит: «Всякое новое ощущение должно быть легким и не очень неожиданным, чтобы доставить удовольствие: оно должно мало отличаться от ощущений уже испытанных и быть как бы естественным их последствием. Ощущения, слишком резко отличающиеся от привычных, причиняют страдание и потому возбуждают страх. Этим и объясняется тот факт, что люди, гоняющиеся за маленькими новостями, из всех сил отбиваются от нововведений, нарушающих обычную жизнь». «Я расположен думать, – говорит он далее, – что дикие племена исчезают при введении цивилизации единственно потому, что громадная перемена в обстановке вызывает в их мозгу непосильную деятельность».
   Вообще мизонеизм есть способность покровительственная. Эта его функция была прекрасно разъяснена Bcard’ом, который заметил, что дикари, не приходившие в соприкосновение с цивилизацией, необыкновенно хорошо переносят яды, ранения, сифилис, даже алкоголь, почему и смертность между ними меньше. Наоборот, граждане Соединенных Штатов, постоянно раздражаемые такими нововведениями, как телеграф, пресса и т. п., все поголовно становятся неврастениками, то есть вечно больными людами, на которых сильно действует даже чашка кофе или рюмка вина, и это тем более, чем цивилизация выше, так что здоровье обывателей Северных Штатов сильнее расшатано, чем здоровье обывателей Южных. Большинство, – заключает Макс Нордау, – всегда будет консервативным, потому что живет согласно наследственному инстинкту, а не по новым, индивидуально составленным планам, среди которых не может ориентироваться.
   2) Мизонеизм в нравах. – Вот хоть бы, например, нравы. В современном греке, несмотря на все исторические перевороты, мы найдем грека древнего: аркадийцы до сих пор ведут жизнь пастушескую; спартиаты до сих пор отличаются жестокостью и воинственностью. Ренан нашел в Сирии те же нравы и обычаи, которые господствовали во времена Великой Империи. Средневековый византиец отличался той же любовью к элегантным спорам и софистическим тонкостям, как древнегреческие философы. Венгры ненавидят горы и любят равнины, подобно предкам своим, гуннам. Цыгане до сих пор сохранили нравы, язык, черные волосы, блестящие глаза и резкие черты лица древних синдов, вместе с их легковерием, апатичностью, любовью к бродяжничеству и отвращением к работе [30 - Рибо. Психологическая наследственность.].
   Путешественники, как, например, Бельтрам, говорят, что нравы современных кочующих арабов нисколько не изменились с библейских времен.
   В Поти, древнем Фасисе, нравы остались те же что и во времена Геродота. Сваны до сих пор приносят человеческие жертвы, причем не щадят даже собственных дочерей. У осетин фамильные имена еще не установились. У лезгин муж до сих пор пользуется правом на жизнь своей жены [31 - Chantre. Recherches anthropologiques dans le Caucase. 1888.].
   И, таким образом, вплоть до французов XIX в., которые во многих случаях остались такими же, какими их описали Страбон (IV, 4) и Цезарь («De bello Gallico». 4, 5), то есть воинственными, любящими блеск, неизлечимо тщеславными, красноречивыми и увлекающимися красноречием, любителями всего нового, легкомысленными и неблагоразумными.
   В наших современных нравах карнавал есть, в сущности, атавистический возврат к древним римским вакханалиям, праздновавшимся, как известно, с древнейших времен. Некоторые думают, что обычай этот перешел от пеласгов в 497 г. до Р.Х. В Риме вакханалии праздновались сначала 17–го, а потом 19–го декабря и должны были продолжаться один день. Август продлил их на три дня, а Калигула – на пять, на самом же деле они всегда праздновались целую неделю. Это был настоящий народный праздник для низших классов: крестьяне отмечали им конец полевых работ, преступники получали свободу, обвиненные оправдывались, рабы могли одеваться, как свободные люди, освобождались от работ и даже обедали за одним столом с господином.
   В наших карнавальных торжествах много пережитков, указывающих на их происхождение. В Вероне, например, совершаются процессии, в которых участвуют люди, одетые вакхантами, а также отдельные кварталы со своими значками и в строго местническом порядке, как в Средние Века. То же происходит и в Сиене, а в Ивра, в память победы народа над феодалами в Средние Века, все надевают в это время фригийские колпаки.
   3) Мизонеизм в религии. – Мизонеизм проявляется так же в религии, литературе и искусстве. По отношению к религии можно даже сказать, что она всецело основана на мизонеизме до такой степени, что в христианстве, например, сохранились от древних религий не только священные облачения египетских жрецов (митра, фибула), но и некоторые догмы, имеющие отношение к солнцу, и даже древний фетишизм.
   В Австралии, в Индии и даже среди нас, несмотря на обилие пищи, на строгость законов и на сильно развитое чувство милосердия, долго еще сохранялся каннибализм, так же как ритуальные убийства и избиение пленников. Спенсер доказал, что печальным остатком их до сих пор служит еврейское обрезание, которое по ритуалу должно быть производимо каменным ножом, что одно уже указывает на доисторическое происхождение этого ритуала.
   Фанатизм процветал даже в самый разгар революции; по смерти Марата Граше напечатал тысячи экземпляров надгробной речи, в которой беспрестанно повторялось: «Coeur de Jésus, coeur de Marat, protéges nous» («Сердце Иисуса, сердце Марата, покровительствуйте нам»).
   Да даже теперь, в центре Европы, разве не опасно еще и не преступно признать себя атеистом, утверждать, что Бог есть гипотеза? А между тем этой новости уже более трех тысяч лет… Не считают ли за грех и теперь еще многие работать по воскресеньям?
   Но можно найти кое-что и похуже.
   Anfosso [32 - La legenda religiosa. Турин, 1888.] приводит яркие примеры того, что среди современного населения земного шара сохранилось еще поклонение камням – эта первобытная форма религии варваров.
   Так, тунгусы поклоняются камням; значит, этот культ, когда-то общий первобытным народам, еще сохранился. В начале Средних Веков он господствовал и в Европе, притом до такой степени, что Теодорик, архиепископ Кентерберийский, принужден был запрещать поклонение камням; а на Турском соборе в 567 году предписано было священникам не допускать в церкви камнепоклонников.
   Несмотря на это, даже теперь, в наше время, около Оропы (Oropa) находится камень, к которому приходят на поклонение бесплодные женщины, чтобы вымолить себе материнство. Во многих долинах Пьемонта и в Сицилии, по древнему обычаю, прохожие бросают на могилы маленькие камешки, которые и скопляются там большими кучами (Anfosso).
   Рядом с культом камней сохранился и культ источников; в Бретани, знаменитый колодезь Св. Анны Орейской и священный фонтан в церкви Сен-Меле до сих пор служат целью паломничества [33 - Early Races of Scottland.].
   Еще в 1791 г. много народа ходило к источнику Seints-Fillans в Пертшире, для того чтобы искать воды и выкупаться ради здоровья, как в купели Силоамской. Все паломники должны были три раза в день обойти вокруг источника, бросить белый камешек в соседний ручей и в, конце концов, оставить какую-нибудь принадлежность своего туалета в виде жертвы гению-покровителю места [34 - Lisy.In alto. Милан, 1889.].
   Полковник Фаберт Лесли говорит, что в Шотландии очень мало церквей, при которых не было бы святого колодца.
   В Ирландии очень распространены легенды о Kelpy или духе вод, который может принимать различные формы, и является то в виде женщины или мужчины, то в виде лошади, а чаще всего в виде быка. Значит, ирландцы не только в прошлом веке твердо верили в существование этого духа, но не совершенно отказались от того верования и теперь (Леббок).
   Таким образом, культ источников, столь обычный в Индии – стране священного Ганга, перешел и к нам. И теперь еще около Турина, в церкви Св. Панкратия, можно видеть бассейн, из которого верующие пьют воду в день местного праздника, и если они недостойны войти в церковь, то сейчас же отрыгают ее обратно. Вообще вера в чудотворную воду есть одно из самых постоянных и распространенных суеверий, как это доказывается, между прочим, святынями Лурда и Ла-Спеетты.
   В долине Cérésale обыватели имеют обыкновение подвешивать к ветвям деревьев маленькие мешочки с плодами или овощами, что, по всей вероятности, есть остаток древнего культа лесных божеств [35 - Lopez -Lavi. Le leggende delle Alpi. Турин, 1889.].
   Христианские святые в свою очередь по чудесам отождествляются с языческими богами. Так, против бесплодия, принято молиться Св. Андрею; против эпилепсии – Св. Иоанну; против головной боли – Св. Дионисию; против болезни глаз – Св. Лючии и проч.
   В России мужики поклоняются старым славянским богам под новыми именами. Водяной есть старый бог вод; Домовой – гений дома; Св. Власий – Велес – бог скота. Там же во многих местностях существует обычай звать священника для благословения коней и колдуна для того, чтобы заговаривать их. Вообще для большинства Бог является еще великим волшебником, недаром славянский Перун, бог грома, и до сих пор ставится на престолах в форме пророка Илии (?!) [36 - Леруа-Болье. Le sentiment religieux en Russie (Revue de Deux Mondes. 1889).].
   Во Франции, в департаменте Сены-и-Луары, и теперь еще встречаются следы друидизма, у так называемых Белых (Blancs), в их религиозных постановлениях, напоминающих чрезвычайно древний ритуал (Mortillet).
   Mortillet утверждает даже, что в Бретани сохранился обычай ставить кельтские памятники, причем один такой был воздвигнут в честь революции 1848 г.
   В самых отдаленных долинах Умбрии, по словам Bellucsir, как предохранительное средство против молнии употребляются кремневые стрелы; против болезней скота – каменные топорики, огромные кремневые скребницы; против выкидышей – этиты (oétitis), против расстройства регул – минерал «кровавик». В общем, целая фармакопея, очевидно доставшаяся по наследству от каменного века.
   В Бельгии, стране наиболее просвещенной, Hoch собрал народных предрассудков и суеверий на целый том в 600 страниц [37 - Croyamces et remèdes populaires au pays de Liège. Льеж, 1888.]. Тут фигурируют и веревка повешенного, и вода Св. Иоанна, и блудящие огоньки, счастливые и несчастные дни, пасхальные яйца, паломничество на могилы, колдуны, талисманы и проч.
   Pitré рассказывает, что женщины в Палермо целый год сохраняют яйца, снесенные курами в Страстную Пятницу; Tiraboschi говорит, что то же самое делается и в Бергамо, где эти яйца считаются предохраняющими от падения деревьев (chute des arbres). Между тем отец Донато Кальви писал, что в его время (середина XVII в.) многие женщины сохраняли яйца, снесенные в Страстную Пятницу как предохранительное средство от пожара, когда их надо было бросать в огонь [38 - Rivista europea. VII. 1876.].
   А что же сказать о суеверном почитании пятницы, столь распространенном и берущем свое начало в первые века христианства? Парижские омнибусы перевозят в среднем 47 000 человек ежедневно, а по пятницам на 27 000 человек меньше (Pitré).
   Очень многие так же, как будто бы ради шутки, а на самом деле всерьез, носят на себе или вешают на шею своим детям в виде амулета маленькую серебряную или золотую свинью. Между тем этот обычай начался еще в Древнем Риме, где, как известно, свинья считалась священным животным. При самых торжественных свадьбах супруга, отправляясь в дом своего мужа, должна была обертывать притолоки дверей шерстяными лентами и смазывать их свиным салом в предупреждение несчастий.
   Верность очень древним религиям тоже может служить доказательством мизонеизма. Мы видим, например, что доисторический браманизм устоял против нападения монголов, персов, мусульман и европейцев; а когда Будда явился его реформатором, то массы, в интересах которых он действовал, были против него, и до такой даже степени, что пропаганда буддийской религии – то есть, собственно говоря, очищенного браманизма, должна была перенестись из Индии в Китай, Тибет и на Цейлон. То же самое случилось и с гебраизмом: христианство родилось в Иудее, но народных масс не увлекло за собою, евреи рассеялись по всему свету и до сих пор хранят незыблемыми свои древние суеверия [39 - Lacoze. Le Bouddisme et le Christianisme. Rev. Scient. 1887.].
   4) Мизонеизм в нравственности. – Мизонеический инстинкт, поддерживаемый религией, может оставить следы достаточно глубокие для того, чтобы образовать своеобразную мораль и вызывать мучение совести при неисполнении какого-нибудь самого отвратительного обычая. Пример этого мы видим в том австралийце, о котором упоминает Sander, и который, потеряв жену, умершую от какой-то болезни, заявил, что по местным обычаям он должен за это убить женщину из другого племени. А когда ему пригрозили тюрьмой, то он, мучимый совестью за неисполнение того, что считал своим долгом, совсем перестал говорить. В конце концов, ему удалось убежать и выполнить этот священный долг.
   5) Мизонеизм в науке. – В области науки достаточно упомянуть о преследованиях, выпадающих на долю гениальных изобретателей и реформаторов, для того, чтобы доказать пагубное влияние мизонеизма, тем более нетерпимого и фанатичного, чем он невежественнее. Имена Колумба, Галилея, Соломона и Кауза (Caus) – первого изобретателя паровой машины, которого Ришелье засадил в Бисетр, говорят сами за себя.
   Потому-то и нет теперь ни одного современного открытия (фотография, электричество, пар, светильный газ), которое не было бы сделано когда-либо прежде, да не один, а много раз, в разные эпохи, и всегда на горе изобретателя. «Пар, – пишет Фурнье, – во времена Гиерона Александрийского и Антемия Тралесского был детской игрушкой. Нужно, чтобы разум человеческий, побуждаемый нуждою, проделал тысячи опытов, прежде чем извлечет из данного факта возможную пользу».
   В 1765 г. Spedding предложил муниципалитету Уайтхевена переносный газ, совсем уже готовый, но получил отказ; за ним последовали Chaussier, Minkelers, Lebon и Winsor, которые только присвоили себе его открытие и успели им воспользоваться.
   Каменный уголь был открыт в XV в., корабль на колесах – в 1472 г., а винтовой – в 1790 г. Когда в 1707 г. Папен придумал двигать суда паром, то был сочтен шарлатаном. Рише пишет, что Французская Академия еще очень недавно признавала телефон утопией [40 - Ломброзо. L’homme de genie. 1889.]. Дагерротипия существовала в России еще в XVI в., а у нас в 1566 г. была открыта Fabricio, для того, чтобы впоследствии вновь был открытой de la Roche’м [41 - Там же.].
   Гальванизм сначала был открыт Cotugno, а потом Du Verney [42 - Там же.]. Телефонный аппарат впервые был описан еще в 1824 г. (Boursel. «Illustration» от 16 августа).
   Даже теория отбора не принадлежит Дарвину; она, как и все прочие, пускает корни глубоко в прошлое.
   Знаменитые физики Pouiller и Benoit предсказывали, что электрический телеграф никогда не заменит светового и причинит только убытки. Berryer требовал даже, чтобы опыты с ним были прекращены.
   Ньютоновский закон тяготения был уже формулирован в XVI в. Коперником и Кеплером, а впоследствии дополнен Хуком.
   Точно то же можно сказать о химии, даже о самой антропологии преступности, которая довольно долго и почти всеми государственными людьми Италии была рассматриваема как нечто безнравственное, как поблажка преступлению.
   В 1760 г., когда испанское правительство задумало ассенизировать улицы Мадрида, то эта мысль была встречена общим негодованием. Даже врачи, будучи спрошены, заявили, что ассенизация может принести вред, размеров которого даже представить себе нельзя, а между тем она совсем не нужна, так как вредные испарения почвы по тяжести своей держатся внизу, а потому и не портят воздуха.
   В 1787 г. не верили в законы кровообращения; в Саламанкском университете запрещено было изучать открытия Ньютона, так как они противоречат религии; в Мадриде не было библиотеки; корабли были так плохи, что не выдерживали выстрелов из своих собственных пушек (Бокль).
   P. Verri жаловался на то, что Иосиф II и австрийское правительство занумеровали дома и осветили улицы в Милане.
   Китайцы, – говорит Jamesel [43 - Pekin. Souvenirs. 1889.], – всегда смотрят назад, а не вперед; по их мнению, все хорошее идет к нам от предков, а все новое может быть только дурным. Если какое-нибудь новое изобретение окажется полезным, то это значит, что оно уже существовало в древности, но только было позабыто.
   Мы смеемся над китайцами, а поступаем так же, как они. У нас церковь служит официальной стеной против всяких нововведений в обычаях и в понятиях нравственных, а академии защищают нас от гениальных людей и от нововведений в науке и литературе. Нет ни одного открытия, которое они приняли бы и поддерживали; все новое жесточайшим образом преследуется академиями и всегда с успехом благодаря тому, что их поддерживает общественное мнение плебеев и правительства, тоже, по большинству, плебейские.
   Однако же не только академики, которые в большей части случаев суть ученые тупицы, но и гениальные ученые с азартом преследуют все новое, потому ли, что мозг их уже переполнен и не может вместить ничего лишнего, или потому, что собственные идеи делают их нечувствительными к чужим.
   Так, Шопенгауэр, один из высочайших революционеров в философии, относился с величайшим презрением к революционерам политическим.
   Фридрих II, инициатор германской политики, стремившейся развить национальную литературу и искусство, даже не подозревал значения Гердера, Клопштока, Лессинга и Гете [44 - Revue des deux Mondes. 1833.]. По той же причине он так не любил менять костюмы, что во всю свою жизнь не имел их больше двух или трех зараз. Россини никогда не ездил по железным дорогам; Наполеон не признавал паровой машины; Бэкон смеялся над Жильбером и Коперником – он не верил в приложимость инструментов и даже математики к точным наукам [45 - Дрэцер. История интеллектуального развития человека.]! Бодлер и Нодье ненавидели свободных мыслителей [46 - Rev. Bleue. 1887.].
   Вольтер отрицал ископаемые, а Дарвин, в свою очередь, отрицал каменный век и гипнотизм, так же как Робен и Катрфаж отрицали теорию Дарвина. Лаплас не признавал существования метеоритов; по его словам (покрытым единодушными аплодисментами академиков), с неба не может падать камней, так как оно не каменное. Био отрицал теорию волнообразного движения; Галилей, доказавший весомость воздуха, отрицал, однако же, влияние атмосферного давления на жидкости [47 - Epistolaire. 1860.].
   Вообще открытия, оскорбляя мизонеическое чувство, возбуждают против себя реакцию, прекращающуюся только тогда, когда путем повторения подготовят людей к принятию новшества.
   Вот потому-то серьезные люди могут сохранить за собою общественное уважение, даже придерживаясь древнейших суеверий, – заявляя, например, подобно кардиналу Алимондо, что гипнотизм есть дело нечистого духа, или, подобно Брюнетьеру, что материалистами могут быть только негодяи [48 - Revue des deux Mondes. 1887–1888.]. Между тем человек, спокойно и с достоинством поддерживающий самые скромные материалистические теории (отрицающий существование души, Бога, божественного права или оспаривающий какие-нибудь места священных книг) возбуждает против себя почти единодушное общественное негодование.
   Первые, даже при крайней неосновательности, никогда не повредят своей репутации. Они, напротив, выиграют, потому что не оскорбляют инстинктивного мизонеизма, а льстят ему. Последние же, если они и вполне правы, никогда не одержат победы над естественной, мизонеической оппозицией масс иначе, как пожертвовав своей репутацией и целой жизнью.
   Что же это такое, если не доказательство преобладания закона инерции?
   6) Мизонеизм в литературе. – Мизонеизмом же в большей части случаев обусловливается восхищение древними книгами и развалинами, как бы они ни были безобразны сами по себе. Наследственная привычка дает им, так сказать, свободный вход в наши души. Так, санскритский язык – для индуса, древнееврейский – для большинства евреев и до некоторой степени латинский – для многих европейцев, становятся языками священными, лингвистическим фетишем, даже и помимо употребления их при церковной службе.
   Страшное влияние грамматиков в императорском Риме и впоследствии в Средние века объясняет нам современное поклонение грамматике, кажущееся нелепым в век господства естественных наук и математики.
   Отсюда же идет не менее нелепая, но непоколебимая вера в классицизм, закоренелая даже у людей достойных уважения, которая заставляет нас тратить лучшие годы нашей жизни на изучение бесполезного языка под предлогом развития вкуса и мышления (как будто бы новые языки на это не годны), а на самом деле ради удовлетворения мизонеического инстинкта [49 - См. статьи Graf’a (Rivista di filosofia. 1889), который говорит, что гуманизм обусловливает упадок учения.].
   7) Мизонеизм в искусстве. Тут он тоже господствует. В самом деле, если вместе с Гельмгольцем и Жане [50 - Rev. Scientif. 1886.] мы станем анализировать основы эстетики, то увидим, что они сводятся к ритму в тонах и симметрии в пластике. Отсутствие симметрии в прекрасном – в гротесках, например, – временно может возбудить любопытство и похвалы, но прочного успеха не добьется.
   Мы не находим эстетичными капитель или балкон, если они сделаны из железа, потому что не привыкли к употреблению последнего в архитектуре. Так, древний грек в архитектурных линиях своих мраморных храмов предпочитал мотивы, напоминающие деревянную постройку его предков [51 - Exner. Rev. Scient. 1889.]. По той же причине, как это мы можем видеть в Сицилии, в Салинунте, греки воспроизводили в статуях семитический тип, а норманны, позднее – мавританский.
   8) Мизонеизм в модах. Геккель видит господство закона инерции даже в беспрестанно меняющихся капризах моды. Он доказал, что современный сюртук (habit noire), с его пуговицами сзади, есть пережиток военного костюма, распространенного три, четыре века тому назад, а жилет есть древняя кираса.
   9) Мизонеизм в политике. Множество общественных и политических учреждений, считающихся современными, суть не что иное, как обломок древности, и потому только пользуется уважением большинства, представляющим собою условную ложь, как называет Нордау.
   Такую ложь представляет собою вера в парламентаризм, на каждом шагу оказывающийся бессильным, так же как и вера в непогрешимость людей, часто стоящих во всех отношениях ниже нас; такою же ложью является вера в суд, который, налагая тяжелую обузу на честных людей, наказывает не более 20 % настоящих преступников, да и то чаще всего психопатов, тогда как остальные гуляют на свободе, пользуясь почетом и уважением со стороны своих жертв.
   Дело в том, что условная ложь поддерживается всеми без возражений, так как, передаваясь из поколения в поколение, превратилась в привычку, от которой мы не можем отделаться, даже понимая ее полную бессмысленность. Потому-то, несмотря на противодействие закона, продолжают существовать дуэли – остаток первобытного правосудия – да не только существуют, а служат даже для решения политических вопросов (как дуэль между Флоке и Буланже); поэтому же, несмотря на противодействие мыслителей, народы смотрят на войну как на какой-то праздник. В самом деле, самые непродуктивные расходы на войну всегда принимаются безропотно, а на народное просвещение и на сельское хозяйство, развитие которых сделало бы нас богаче, образованнее и, стало быть, сильнее, денег не хватает.
   В политической жизни мы, латинцы, покланяемся Кавуру или Мадзини; во время революций каждая партия поклоняется какому-нибудь одному человеку. Достаточно того, чтобы какая-нибудь партия взяла верх, хотя бы не надолго, она всегда оставит за собой убежденных сторонников, верность которых будет передаваться из поколения в поколение. Примерами такой верности могут служить сторонники правительств, в свое время признанных проявлением гнева Божия, каковы карлисты – в Испании, легитимисты – во Франции, приверженцы Бурбонов – в Италии и проч.
   То же можно сказать о кастах, господствовавших в течение известного времени; тем более, что они сами по себе вполне соответствуют нашему стремлению к неподвижности, потому-то их невозможно искоренить. Индус, прежде всего, боится изменить своей касте, а между тем измена эта так возможна: достаточно поесть мяса, хотя бы насильно, или съездить в Европу, или, по неведению, съесть обед, приготовленный сторонниками другой религии, или сойтись с женщиной из другой касты и проч.
   По отношению к париям, с которыми ни один человек, принадлежащий к высшей касте, не должен приходить в соприкосновение, принимаются еще большие предосторожности. Еще очень недавно пария, встречая представителя касты, обязан был обходить последнего на далеком расстоянии, чтобы даже нечистые испарения его не коснулись привилегированного лица.
   Таким образом, кастовые предрассудки приковывают каждого индуса не только к той специальной группе, к которой он принадлежит по рождению, но даже к известной профессии, заглушая всякую идею национальности и сохраняя даже анатомический характер расы [52 - De Lanessan. Rev. Scient. 1888.]. Гарофало замечает, что аристократия оставила в нас такое инстинктивное поклонение, что даже демократы при политических выборах отдают предпочтение ее представителям перед людьми гораздо высшими по личным заслугам. Даже те лица, которые, подобно антропологам и психиатрам, знают, что аристократия, по крайней мере, у латинских народов благодаря лени, кровосмесительным бракам и проч., почти выродилась, то есть физиологически стоит ниже буржуазии, даже и они чувствуют к ней инстинктивное пристрастие подобно тому, как жители отдаленных сел к горожанам. У тех и у других это есть последний отзвук феодального рабства.
   Господство теократии сократилось в нашем обществе, по крайней мере, с виду, но попробуйте поднять какой-нибудь вопрос, который бы хоть краешком касался духовенства – о разводе, например, об уничтожении монашества, или хотя бы только об изменении его костюма, и вы увидите, какую оппозицию это вызовет, но, разумеется, под самым либеральным флагом – заговорят о свободе личности, об уважении к женщине, о покровительстве детям и проч.
   Господство военного сословия тоже кончилось, а попробуйте задеть воинственную струнку любого народа, и вы его наверно увлечете. Благодаря этому в бюджетах легко проходят миллиарды на постройку ненужных крепостей, а бедным школьным учителям отказывают в сантимах, потчуя их бесплодными похвалами да обещаниями.
   Говорят, что мы теперь все пользуемся равной свободой и равным правосудием, а в сущности привилегии перешли только на другие касты: теперь не дворянство и духовенство господствуют, а политиканствующие адвокаты, ради которых все мы работаем почти без вознаграждения. Правосудие превратилось в пустое слово. Нордау [53 - Условная ложь.] справедливо говорит, что современный цивилизованный человек должен не только сам себя охранять совершенно так же, как это делают варвары, но еще и платить деньги правительству за охрану, которой оно ему не дает, но должно давать по теории.
   Если вглядеться пристальнее, то весь современный государственный механизм работает в пользу адвокатов, для которых золото, отнятое мошенниками у честных людей, превращается в капиталы, точно так же как земля под влиянием червей превращается в плодородный humus. В Соединенных Штатах, стране архидемократической, состав действительно самодержавного народа сводится к двум– или тремстам тысячам субъектов, находящих средства к жизни в занятии политикой, так что издержки их на избрание покрываются бюджетом государства. Благодаря этому вместо трех тысяч чиновников, как было тридцать лет тому назад, там теперь их больше ста тысяч.
   Самая революция 1789 года, уничтожившая все привилегии, действительно, разорила крупных собственников, но поставила на их место крупных торговцев-буржуа: мелким же собственникам она ничего не дала [54 - Mayer и Ardent. Question agraire. 1889.].
   Во времена Тюрго одна четверть рабочих занималась сельскохозяйственным трудом, а теперь только одна восьмая [55 - Chéron. Rev. Socialiste. 1889.]. Между тем наши рабочие, по словам Летурно, Молинари и Ваккаро, равно как и наши крестьяне – по нашим собственным наблюдениям – находятся в худшем, может быть, положении, чем древние рабы [56 - De Molinari. L’évolution politique; Летурно. L’évolution de la morale; Ваккаро; Rivista di discipline carcerariae.].
   Виллари полагает, что участь нашего простого народа ухудшилась с введением свободы. По мнению Pani-Rossi и Turiello, отношения, существовавшие когда-то между господами и рабами, существуют теперь между буржуа и плебеями.
   В общем, прошлое до такой степени в нас укоренилось, что самые независимые из нас чувствуют к нему могучее влечение. Так, мы сколько нам угодно можем быть неверующими, но богослужение производит на нас неотразимое впечатление; мы можем быть сторонниками равенства, но, как выше сказано, потомки баронов вызывают в нас невольное почтение; мы можем сознавать бесполезность иных законов, но тот, кто их защищает, тотчас же найдет тысячу последователей только потому, что эти законы существовали. И если цивилизация все-таки идет вперед, то лишь благодаря переменам в физической и нравственной обстановке народов, а также благодаря гениям или сумасшедшим, дающим ей множество мелких толчков, которые в течение веков слагаются в одно крупное усилие. Поэтому-то Макс Нордау думает (несколько преувеличивая), что просвещенные деспоты более содействуют прогрессу, чем все революционеры вместе взятые.
   Но прогресс этот может осуществиться все-таки очень медленно: кто хочет ускорить его, тот пойдет против физиологической натуры человека. А потому великая революция, не представляющая собою эволюции, должна быть считаема патологической и преступной.
   10) Мизонеизм в наказаниях. – Против обычая. – Вот почему мы видим, что в первобытных законодательствах нарушение обычая считается самым важным преступлением, безнравственностью. В этом и лежит зачаток почти всех законов, установленных впоследствии для того, чтобы оградить государство от восстания против существующего порядка или для того, чтобы наказать за покушения на жизнь глав правительства, обыкновенно принадлежащих к числу потомков главы первобытного племени. Будучи хранителями обычая, эти главы, в силу мизонеизма, признаются священными и, пользуясь сами полной безответственностью, считают всякое неповиновение их воле преступлением.
   Из этого видно, что во времена первобытные, когда человеческое общество только нарождалось, понятие о политическом преступлении было гораздо яснее, чем теперь, а потому и наказывалось решительнее.
   У тувийцев (thuviens), человек, предлагавший реформу закона, должен был являться с петлей на шее, и был немедленно удавливаем, если народ не принимал его предложения [57 - Диодор. Кн. XII.].
   Кодекс законов Ману [58 - Кн. I. Гл. 108–109.] следующим образом выражается о нарушении обычая: древние обычаи суть главные законы, полученные с помощью откровения; а потому всякий, желающий блага своей душе, должен сообразоваться с древними обычаями. Вот почему Ману, зная, что закон должен опираться на древние обычаи, основал на них свой ритуал и свои наказания.
   И действительно, если в Индии религиозные и общественные учреждения, враждебные всяким новшествам, устояли против напора времени, оружия победителей и влияния соседних народов, то только благодаря стремлению законодателей карать всякое нарушение древних обычаев как важнейшее из преступлений.
   Так, шудра, осмелившийся критиковать поведение браминов и давать им советы, подвергался пытке кипящим маслом [59 - Ману. VIII. 272.]. А для самого брамина, как мы выше видели, является преступлением не только выезд за границу, но и общение с иностранцами.
   Равным образом у евреев поклонение идолу считалось величайшим преступлением, так же как и несогласие с мнением священников.
   «Вы не можете говорить дурно о судьях и не проклянете князя народа вашего» [60 - Десятикниж. XVIII. 8, 12.]. «Человек гордый, не подчиняющийся решению священника или судьи, да будет казнен смертью» [61 - Десятикниж. XVIII. 8, 12.].
   Египтяне в течение долгого ряда веков, с религиозным почтением хранили в целости тексты своих законов.
   Диодор Сицилийский рассказывает, что видел в Бубасте колонну, на которой было написано: «Я есмь Изида, царица сей страны, воспитанная Гермесом, я установила законы, которых никто изменить не может».
   Египтяне довели любовь к неподвижности до такой степени, что для живописи, ваяния, пения и танцев установили особые законы, нарушать которые считалось нечестивым [62 - Платон. Законы. Кн. II.]. Даже отрицательное отношение к лекарствам, указанным в священных книгах, считалось кощунственным; врачи, не употреблявшие этих лекарств, подлежали смертной казни в случае неуспеха лечения [63 - Thonissen. Etudes sur l’histoire du droit criminel. Брюссель, 1869.].
   То же можно сказать и о перуанцах, у которых народ так был связан обычаями, что не мог переезжать с места на место или менять костюм без дозволения правительства (Бокль).
   В Китае целый ряд веков дело шло таким же образом, да и до сих пор эта страна враждебно относится к европейской цивилизации. В 1840 г. хозяин одного судна, пользовавшийся европейским якорем, был наказан, а само судно разрушено.
   В законах династии Хиа (Hia) встречаются следующие курьезные случаи мизонеизма:
   «Кто изменит слова в законах, кто нарушит порядок титулов и изменит правила, кто будет проповедовать ложные учения для того, чтобы пошатнуть государственный строй, тому – смертная казнь».
   Из постановлений менее важных, огражденных только денежным штрафом, можно отметить следующие:
   «Обыкновенная посуда, не соответствующая законной мере; всякие ткани, в которых число нитей или размеры не соответствуют закону; произвольные цвета, не соответствующие чистым, первоначальным; дерево, не по закону распиленное – не продаются на рынке».
   Здесь мы уже видим настоящий физиологический мизонеизм, не позволяющий даже употреблять цвета, отличные от общепринятых, совершенно так же, как это мы видим у животных и первобытных народов [64 - Гонкур говорит, что если бы «Revue des deux Mondes» переменило цвет обложки, то потеряло бы до 2000 подписчиков.].
   Во всех греческих городах нарушение самых диких обычаев и верований считалось политическим преступлением: Сократ был осужден за неверие в богов Аттики и за намерение придумать новых. Даже народные суеверия требовали к себе уважения: Анаксагор был изгнан и приговорен к штрафу за то, что назвал солнце раскаленным камнем; Клеанф Самосский требовал, чтобы афиняне осудили Аристарха за нечестие, так как последний утверждал, что земля движется по эклиптике и вращается на своей оси [65 - Плутарх. Вид луны. VI.].
   У даяков считалось преступлением против нравственности рубить стволы деревьев по-европейски, накось, а следовало рубить их перпендикулярно к оси.
   В древней России, по словам Степняка-Кравчинского, духовный совет наказывал за введение новой прически или нового блюда; в 1563 г. первая типография была там закрыта как создание дьявола.
   И у нас еще не так давно попытка изменить самые ничтожные обычаи считалась государственным преступлением. Падшие деспотические правительства в Италии преследовали как своих личных врагов не только настоящих заговорщиков, но и всякого, кто носил усы.

III. Филонеизм

   Теория мизонеизма, впервые выдвинутая во Франции, в «Nouvelle Revue», вызвала возражения со стороны гг. Брюнетьера, Проаля, Тарда, Жоли и Мерлино. «Дети, женщины и дикари очень любопытны и любят всякие новости, – говорили они, – да и среди мизонеистов сами же вы приводите имена академиков, которых нельзя заподозрить в невежестве. Кроме того, художники могут иметь успех только, открывая новые пути в искусстве; все народы любят перемену, что доказывают своей эмиграцией и вторжениями – нашествие варваров представляет собой блестящий тому пример».
   «Как же можно строить теорию политических преступлений на таком шатком основании?»
   «Да и, кроме того, если существуют мизонеики, то существуют и неофилы, друг друга уравновешивающие».
   «Всякий из нас, – пишет Тард, – рядом с привычкой, то есть физиологическим мизонеизмом, обладает и капризами – рядом с наклонностью к повторению имеет и наклонность к новому. Если первая из этих нужд есть основная, то последняя представляет собой ее сущность, повод к ее появлению».
   Для того, чтобы отвечать на эти возражения, необходимо предварительно столковаться.
   В маленьких нововведениях, в капризах, доставляющих упражнение нашим органам, все мы, разумеется, очень нуждаемся, соответственно полу, возрасту и степени интеллектуального развития. Маленький ребенок обрадуется кукле, но испугается при виде маски или крупного животного; я видел таких, которые падали в обморок при виде воробья или мухи. Женщине доставит удовольствие нарядиться, надеть новое платье, побывать в театре, но она придет в ужас от одной мысли о новой религии, а пожалуй, и от большинства новых открытий до такой степени, что многие и до сих пор отказываются носить ткани машинной работы; даже швейные машинки распространялись между ними весьма медленно.
   Уверять, что дикари любят новое (Мерлино) потому только, что они, по словам Эллиса, выпрашивали Библию (принимая ее, может быть, за игрушку) или оружие, пользу которого видели воочию, – значит не понимать их натуры, так как, даже проведя несколько лет среди цивилизованных людей, в современной обстановке, они возвращались в свои леса, где опять начинали ходить голыми, хотя одежда не была бы для них и там предметом роскоши.
   Точно так же, верить, вместе с кардиналом Массайя, что они охотно прививают себе оспу, даже требуют этого, значило бы забывать, что даже между нами вакцинация часто встречает ожесточенных противников. Разве Стэнли не рассказывал, что во время его последнего путешествия, когда в лагере открылась эпидемия оспы, то многие больные, даже видя, что вакцинированные занзибарцы не умирают, все-таки отказались вакцинироваться.
   По словам Тарда, «суеверное поклонение диких народов различным сумасшедшим, слывущим пророками и святыми, не согласуется с тем отвращением ко всему новому, из ряда вон выходящему, которое я им слишком произвольно приписываю». Но ведь причиною этого поклонения служит страх, соединенный с невежеством, которое заставляет их принимать болезнь за наитие Св. Духа. Да, наконец, я далек от того, чтобы отрицать влияние сумасшедших на развитие филонеизма и революции (как мы это увидим далее), хотя варвары уважают их вовсе не за новые и полезные идеи.
   Что же касается академиков, то они, конечно, восторгаются новым видом какого-нибудь растения или открытием финикийской надписи, дающей им возможность узнать имя главы племени, или рисунком винта новой формы, но они зато отвергают телеграф, телефон, железную дорогу, законы, открытые Дарвином.
   Художник так же весьма охотно создает новую арабеску, переменит фон с розового на голубой, но он никогда не добьется успеха на новом пути в искусстве. Отрицательное отношение образованных классов общества и академических кружков к Золя, Бальзаку, Флоберу, и всемирные скандалы, устроенные братьям Гонкурам, Россини, Верди, доказывают это неоспоримо. Первый, по крайней мере, попробовавший новый путь в живописи, литературе и проч., никогда не встретит ничего кроме ненависти и презрения.
   Смеясь над незыблемо установленными моделями египтян, мы забываем, что типы Иисуса Христа и Божьей Матери в нашей живописи не изменялись в течение восемнадцати веков.
   Мизонеизм академиков вовсе не исключает наибольшей его интенсивности среди невежд, как это мне выставляли на вид во Франции [66 - Journ. des Èconomistes. 1890.]. Каждый класс, всякая каста отличаются особым родом невежества и особым сортом мизонеизма, пропорциональным этому невежеству. Мы доказали это, даже по отношению к гениальным людям, которые бывают велики, с одной стороны, только потому, что они ничтожны – с другой; такое же доказательство мы видим и в том, что самые горячие неофилы – анархисты – являются противниками теории мизонеизма, ярким подтверждением которой служат сами. Бисмарк презирал парламентаризм, мирное решение международных споров и латинский – лучше сказать – европейский – алфавит; Флобер и Россини боялись железных дорог. Государственные люди, управляющие Европой, не все, конечно, гениальны, но они все же не лишены интеллектуальной культуры; как же объяснить то, что они с постоянно растущим усердием и упрямством стремятся увеличить армии и вооружение государств, притом до такой степени, что разоряют народ больше, чем могла бы разорить самая несчастная война? И все для того, как они говорят (по-видимому, искренно), чтобы избежать войн. А между тем четвертой части тех денег, которые тратятся на вооружение, хватило бы на решение социального вопроса, то есть обеспечение народам счастья, столь будто бы дорогого сердцу правителей, но на деле все более и более ими отдаляемого. Настоящая причина этого отдаления лежит в их отвращении к новым путям, в наклонности держаться за старые обычаи, начало которых восходит к временам существования военных каст. В самом деле, душа большинства людей, по крайней мере, немцев, больше лежит к бравому гвардейскому капралу, чем к ученому. В парламентах запрещается рассуждать о постройках новых крепостей, как бы дорого они ни стоили, а о постройке новых школ можно спорить сколько угодно. Во Франции, в Италии, в Германии оспаривать военный бюджет, как бы он ни был бесплоден и разорителен, значит поднять руку на святыню, совершить государственное преступление.
   Но ведь наука есть нововведение, а военное искусство восходит к седой древности, идет от Ахилла, если не от Каина.
   И я нисколько себе не противоречу, говоря, что современные французы любят все новое так же, как их предки. Я слишком люблю французов, и любим ими, чтобы льстить им и не высказывать свои мысли вполне. Франция, несомненно, стоит во главе латинской расы, но она больше, пожалуй, предпочитает мелкие новости крупным нововведениям. Она всегда любила бурные революции больше их полезного результата: великая религиозная реформа – протестантизм задел ее только краем; великая конституционная реформа укоренилась в ней только два с половиной века спустя после Англии.
   Бальзак писал: «Во Франции временное становится вечным, хотя французов и подозревают в любви к переменам» [67 - Les paysans.].
   Для того, чтобы быть принятой французами, новость должна принадлежать к числу тех, которые не нарушают их обычаев. Недаром они изобрели слово «рутина».
   Французы охотно меняют костюмы, министров, внешнюю форму правления, но в душе всегда остаются верными древним друидическим и империалистским тенденциям. Не так давно еще в Вандее, в Бретани командовал священник. В разгар республики французы дрались за Папу. Обладая Фурье и Прудоном, а что еще важнее – всеобщей подачей голосов, они до сих пор не имеют закона, дающего удовлетворение справедливым требованиям бедных и рабочих людей.
   Правда, что они создали Жакерию и 1789 год, но это были минутные вспышки, вслед за которыми они падали еще ниже. В самом деле, несколько веков спустя после Жакерии мы видим, что те же самые крестьяне, которые ее проделали, целуют лошадь курьера, привезшего добрые вести о здоровье короля (Мишле), и какого короля! – Людовика XV, которого скорее можно было назвать палачом, чем устроителем своего государства. Прогнав столько королей и императоров, они чуть было не попали под власть кукольного цезаря в лице генерала Буланже.
   Помимо этого многие частные факты, рисующие их характер, доказывают, насколько они в душе консервативны. Вот хоть бы, например, уважение, которым пользуются в высших классах народа академики; или страсть к генеральским титулам и орденам. Почти в такой же степени, как у итальянцев!
   «Франция академична», – пишет Гонкур в «Manette Salomon».
   Саре рассказывает, что во время осады Парижа, когда в продажу было пущено мясо животных из Ботанического сада, то его покупали только образованные люди, а простой народ скорее готов был уморить себя голодом, чем дотронуться до этого мяса.
   Известно, с каким упрямством французы под разными предлогами противятся реформе орфографии, которая есть не что иное, как остаток древнего произношения.
   Недавно один инженер из Бордо писал мне, что, изобретя аппарат, очень удобный для выгрузки товаров с кораблей на набережную, он встретил оппозицию со стороны именно тех разгрузчиков, которые прежде всех получили бы выгоды от его изобретения.
   Парижский медицинский факультет не только противился употреблению рвотного камня, вакцины, эфира и антисептического метода, но даже преследовал врачей, которые вместо традиционного мула употребляли лошадей для разъездов по больным [68 - Rev. Scientifique. 1889.].
   Не в ученой ли Германии вошел в моду антисемитизм? А Россия не превратила ли его в закон Империи?
   Не сохраняется ли в некоторых местах Сицилии древний обычай бальзамирования и раскрашивания трупов, бывший в употреблении у египтян (Pitré).
   Недавний процесс, разыгравшийся в Турине, показал, что не только простой народ, но и многие из лиц, принадлежащих к образованным классам, охотнее лечатся у знахарей, напоминающих средневековых колдунов, чем у настоящих врачей.
   Все это доказывает, что филонеизм есть скорее исключение, чем правило.
   Мне говорят, что всегдашнее стремление народов к переселению должно служить доказательством их любви к перемене; но прежде чем утверждать это, следовало бы изучить причины, побуждающие людей переселяться. Цена сельскохозяйственного труда с каждым годом падает, а между тем крестьяне не уходят от земли, которую страшно любят и которая их больше связывает, чем феодальные законы (Золя). Только тогда, когда начинают развиваться эпидемии, порожденные хлебом плохого качества, вроде пеллагры и акродинии, например, только тогда, когда голод и болезни губят их тысячами, крестьяне начинают думать о переселении. Да и затем, в течение долгих лет, они не перестают вспоминать о своей родине, которая дала им только болезни и страдания.
   Бедные эмигранты из Тревизо говорили мне: «Нам оставалось только умирать: жизнь на родине стала совершенно невозможной, и только поэтому мы решились эмигрировать».
   Что касается вторжения варваров, то его только по неведению можно считать внезапным движением, почти беспричинным капризом масс. Все давно уже допускают (даже Тацит – Annal. Кн. II, 62), что это движение было очень медленным и началось еще за три века до Р. Х., так что вторжение кимвров, шедшее из Ютландии, было только одним из его эпизодов. Переход через Балтийское море не представлял никаких затруднений. У жителей побережья судов было достаточно, а от Карлсруны до ближайших портов России и Померании не более тридцати четырех лье.
   Германцы, будучи более охотниками, чем земледельцами, естественно, должны были беспрестанно менять свое местожительство. Известно в самом деле с какой быстротой истощается дичь; а это истощение заставляет людей, живущих охотою, постоянно переходить с места и притом громадные расстояния. Поэтому эмиграция в данном случае есть результат закона инерции, так как народы не сумели заменить подвижную и неудобную форму существования другою, более устойчивой. Городов у них не было, а были подвижные лагери вроде тех, которые и теперь устраиваются американскими дикарями. Подобно всем кочующим охотничьим племенам, германцы при первом проблеске возможности завоевать себе новые территории в более теплом климате, бросали свои леса и поднимались вместе с женами и детьми. Долгое время все усилия их оставались тщетными, потому что до эпохи Марка Аврелия они, подобно дикарям Америки, были разделены на сорок отдельных маленьких племен, рассеянных по обширной территории и враждующих между собою. Не будучи знакомы с употреблением кирас, едва привыкшие пользоваться железом, не имея кавалерии и не зная тактики римских легионов, они были не в состоянии бороться с ними (Cpolla).
   Несмотря на это, однако же, племена германцев, свевов и готов, оттесненные от итальянской почвы, оседали на почве Галлии. Цезарь («De bello Gallico») говорит о свевах, как о самых опасных из встреченных им врагов, и сообщает, что германцы постоянно проникают в Галлию.
   Медленное продвижение народов тянулось долго, так как мы видим, что и после Августа римляне встречают разные народы в одних и тех же местах, как утверждает Procope и многие другие.
   Когда Рим времен падения начал пополнять свою армию германцами и перестал тщательно охранять границы от прихода не только отдельных семей, но целых племен германских, то он оказался безоружным против врага, поселившегося в его собственном доме, овладевшего его оружием, познакомившегося с его тактикой и слабостями. Уже при Тиберии всеми было признано, что главную силу римского войска составляют вспомогательные отряды, состоящие из иноземцев (Nihil validum in exercitu nisi quod externum). Сначала их было немного, но затем, когда римские граждане стали избегать военной службы, а сенаторам, при Галлиене, было запрещено командовать армией, то число их сравнялось с числом легионеров и даже превзошло последнее.
   Ко всем этим главным причинам эмиграции присоединяются второстепенные.
   Гиббон говорит: «Когда настал жестокий голод, то германцам оставалось только послать треть или четверть своих молодых людей искать счастья в других местах».
   По словам Павла Диакона, эмиграция обусловливалась несоответствием между количеством населения и средствами к существованию. Не будучи земледельцами, германцы не были привязаны к земле; достаточно было чумы или голода, победы или поражения, прорицания оракула или красноречия вождей для того, чтобы заставить их идти в теплые страны, на юг (Гиббон). А климат Германии был тогда, по-видимому, холоднее, чем теперь.
   Гуннов погнала к Западу необходимость бежать от гнета победоносных врагов; арабов двинул на Византию и Персию религиозный фанатизм; а кимвров и тевтонов бросил на Галлию и Италию религиозный террор [69 - Бертолле. Revue des deux Mondes. 11 июня 1889.].
   Часто, между прочим, к переселению понуждала страсть к вину и спиртным напиткам. Согласно одному преданию, отвергаемому, однако же, некоторыми историками, лангобарды спустились в Италию лишь после того, как воины Нарсеса принесли домой итальянские фрукты, соблазнившие их вкус.
   Всего этого совершенно достаточно для того, чтобы объяснить себе медленное движение народов Севера к Югу, впоследствии победившее законы инерции и ставшее неудержимым.
   Надо заметить, что это движение не кончилось с достижением цели, но, подчиняясь закону инерции, вследствие которого всякое движение должно продолжаться бесконечно, если не будет остановлено трением, оно продолжалось в виде Крестовых походов, вторжения норманнов в Сицилию, и, наконец, в виде пилигримства, которое вошло в привычку и не прекращалось, несмотря на отсутствие необходимости менять место.
   Другой причиной филонеизма служат последовательные движения, рождающиеся из первичных. Так, некоторые историки полагают, что магометанство явилось продолжением христианско-иудейской революции. «Магомет был назарянин-иудеохристианин. Семитический монотеизм возвратил в нем себе свои права и отмстил за мифологические и политические осложнения, внесенные греческим гением в теологию первых учеников Иисуса» (Ренан).
   Можно сказать более: в революциях, а уж особенно в бунтах, в восстаниях, прогресс, следуя тому же закону инерции, принимает движение ускорительное и сильно стремится к крайностям, которые его и губят.
   Так, Кромвель доводит страну, почти феодальную и ультрамонархическую, до цареубийства и демократической республики, причем лорды теряют всякое значение, а сторонники свободы стесняют последнюю до такой степени, что стремятся уничтожить адвокатское сословие и университеты, воспрещают танцы, спектакли и даже празднование Рождества Христова, разбивают статуи и сжигают священные картины (Маколей). Все это ведет к реакции при Карле II, которому парламент вручил абсолютную власть. Точно таким же путем христианство приходит к кастрации и к уничтожению собственности. Крайности, совершенные в 1789 г., всем известны.
   Эбионы («о Христе нищие»), которым христианство обязано своими первыми шагами, по прошествии века скандализировали церковь, и учение их было признано кощунственным (Ренан).
   Вот это-то стремление переходить границы, обусловленное чересчур страстным отношением к делу, губит восстания, ведет их к самоубийству путем эксцессов и уничтожает или (по крайней мере) уменьшает прогресс, достигнутый революциями.
   Следовательно, самое серьезное возражение против мизонеизма представляет собою и самое яркое его подтверждение. Человек – как и животное, как растение, как камень, – пребывает в неподвижности, если внешние силы тому не помешают и не бросят его в противоположную крайность, в которой он вновь может быть иммобилизирован.
   Во всяком случае, в силу законов инерции всякие перемены совершаются очень медленно и дают возможность возврата. Движение становится постоянным и даже ускоряющимся лишь тогда, когда силы, его обусловившие не только постоянны, но и увеличиваются.
   В общем филонеизм как причина прогресса одерживает иногда верх над законом инерции, по крайней мере, в белой расе и многих желтых, но он никогда не бывает результатом естественных, внутренних стремлений человека, а всегда обусловливается силами внешними, физическими, социальными (сумасшедшие, голод, завоевания), историческими и проч., которые собственно и побеждают инерцию. Он есть, следовательно, равнодействующая маленьких и незаметных влияний житейской обстановки человека, совместно с влияниями более крупными – воздействием обстановки физической, так же, как работой гениев и сумасшедших, хотя последняя и является иногда бесплодною в данное время. Мы видим только эффект этой равнодействующей, так как без телескопа истории и социологии не можем различить тех маленьких сил, из которых она слагалась в течение долгого времени. Точно так же мы, глядя на Сириус, не можем себе представить, чтобы лучам его понадобились века, чтобы дойти до нашего глаза, а, глядя на громадные мадрепоровые (коралловые) острова, с трудом верим, что они построены миллиардами маленьких зоофитов, целые тысячелетия работавшими над этой постройкою.
   И пусть никто не говорит, что филонеизм и прогресс представляют собою реакцию пропорциональную акции мизонеизма – колебание маятника, исключающее закон инерции.
   Маятник не двигался бы, если бы его не толкали, и даже самые маленькие его колебания происходят все-таки от внешних толчков, хотя бы незаметных.
   Закон инерции всюду постоянен, так что всякое движение продолжалось бы вечно, если бы ему не мешало трение.
   Мячик летает и прыгает, но только тогда, когда его двинула внешняя сила, и, если бы он не встречал препятствий и не испытывал трения о воздух, то летал бы вечно. Инерция есть общий закон и перемены, производимые внешними силами, менее общими, менее постоянными и настойчивыми, касаются более внешности, чем сути вещей.
   Перемены эти, однако же, производимые внешними силами и совершающиеся очень медленно, замечаются не только в среде людей и животных, но даже в мире неорганическом. Так, соли меди и кальция при некоторых условиях обстановки и перемен температуры меняют цвет, не изменяясь, однако же, в молекулярном строении и продолжая давать обычные химические реакции.

IV. Революции и бунты

   1) Обоснование понятия политических преступлений. – Если, следовательно, органический и нравственный прогресс должен идти весьма медленно, в силу естественных толчков, производимых внешними и внутренними обстоятельствами, и если человек и человеческое общество являются консервативными по инстинкту, то слишком произвольные, внезапные и резкие усилия для того, чтобы ускорить его, должны быть считаемы нефизиологичными. Будучи юридически необходимыми для угнетенного меньшинства, эти усилия все-таки антисоциальны, а потому и преступны. В большей части случаев даже бесполезно преступны, так как возбуждают мизонеистическую реакцию, которая, опираясь на основные свойства человеческой натуры, оказывается более сильною и идет дальше, чем предшествовавшая ей акция. Всякое прогрессивное движение для того, чтобы упрочиться, должно идти медленным шагом, а иначе оно будет не только бесполезным, а прямо вредным.
   Люди, стремящиеся навязать обществу политическое нововведение резко, без особой надобности и наперекор традициям, будят мизонеизм и вызывают реакцию, оправдывающую приложение к ним закона о возмездии.
   2) Революции и проч. – Вот тут-то и проявляется разница между революциями, собственно так называемыми, – процессом медленным, подготовленным обстоятельствами, неизбежным, слегка ускоряемым разве только гениальными невропатами или историческими случайностями – и бунтом, восстанием, которое всегда бывает внезапным, искусственным, подогретым, а потому уже в зародыше обреченным на верную смерть.
   В истории революция есть синоним эволюции. Раз государственный строй данного народа, религиозная система или научная теория перестали удовлетворять новым условиям существования, они должны измениться с наименьшим трением и наибольшими результатами. Поэтому-то заговоры и бунты, сопровождающие революцию – если уж без них нельзя обойтись – бывают обыкновенно едва заметны и следы их быстро изглаживаются. Это не что иное, как проклевывание яичной скорлупы цыпленком, достаточно созревшим. Главным отличительным признаком настоящей революции является, стало быть, успех, наступающий рано или поздно, смотря по тому, насколько созрел цыпленок, насколько перемена для народа необходима.
   Другой отличительный признак революции есть медленное и постепенное развитие, служащее залогом успеха, так как тогда она легко переносится и совершается без особых толчков, хотя обусловливает иногда некоторое насилие сторонников старого порядка, которые всегда будут в силу мизонеизма и универсальности закона инерции.
   Затем, революции всегда бывают более или менее распространены, общи целому народу, тогда как бунт есть дело отдельных партий, каст или индивидуумов. В первых принимают участие все классы народа, и высшие в особенности (если только революция направлена не против них, конечно), в последних высшие классы почти никогда участия не принимают.
   Правда, что благодаря мизонеизму инициатором общего движения всегда является небольшая кучка или партия, но партия, которая чует, предчувствует скрытое напряжение, разлитое в массах.
   Такие чуткие души, пионеры революции, размножаются прямо пропорционально времени (в продолжение целых веков иногда) и приобретают сторонников даже в среде противной партии.
   Социальный порядок так же, как и порядок органический, устраивается путем медленных и мелких усилий.
   Идеи Иисуса Христа и Будды, подготовленные в течение веков другими, менее счастливыми гениями, терпят поражение у народов, среди которых возникли, и побеждают в других местах. Но победа эта дается им после трехвековых усилий, употребленных адептами для распространения соответствующих учений в среде самых низких и неинтеллигентных слоев народа, притом не путем насилия, а путем благости и убеждения.
   Плебеи 250 лет боролись в Риме за свободу, постоянно встречая от сенаторов один и тот же ответ: «Ваши предложения слишком новы», так что свобода была дана одним из них и взята другими лишь для того, чтобы быть сейчас же потерянной, сначала в анархии, а потом в диктатуре и империи.
   Апостолов у Иисуса Христа было только двенадцать, но 150 лет спустя в одном только Риме, в катакомбах, оказалось 737 христианских гробниц, и Ренан высчитал, что ко времени Коммода в Риме было 33 000 христиан.
   Известно, что сам апостол Павел был сначала ожесточенным врагом Христа.
   Перед 1789 годом Робеспьер считался конституционалистом, и даже роялистом.
   Английская революция до того времени, когда Карл I задумал арестовать четверых членов парламента, была антиреспубликанской, даже строго роялистской, но революционные идеи гнездились в умах народа, и самые усердные сторонники короля, не будучи слепы, первые ворчали против него после вышеупомянутой деспотической попытки.
   Бунты вспыхивают обыкновенно из-за пустяков [70 - Сакетти сообщает, что в 1354 г. в Тоскане чуть не вспыхнул бунт из-за того, что осел Альбицци толкнул Риччи, который ударил за это бичом погонщика.], под влиянием алкоголя, подражания, а чаще всего – климатических условий, как это я покажу далее, и прекращаются тем скорее, чем более бурно начались. Не опираясь на возвышенные идеалы, они или не достигают никакой цели или приводят к результатам, противным общему благу. Они очень часты у народов отсталых (например – на Сан-Доминго, в маленьких, средневековых республиках и в Южной Америке), а также среди необразованных классов народа и лиц слабейшего пола. Преступники участвуют в них гораздо чаще, чем честные люди.
   Революции, напротив того, очень редки, никогда не совершаются у народов отсталых и всегда возникают по важным причинам и из-за возвышенных идеалов. Страстные люди, то есть преступники по страсти и гении, принимают в них участие чаще, чем преступники обыкновенные.
   «Великие народные помрачения, – пишет Бонфадини [71 - Mezzo secolo di patriotismo. Милан. 1858.], – те, которые оставляют за собою неизгладимые следы, суть почти всегда результаты причин нравственных, хотя бы предлогами для них и служили чисто экономические мотивы. Народы легко выносят даже крупные неудобства в практической жизни, если чувствуют, что душа их свободна. Но, если они чувствуют, напротив того, что свобода эта стеснена, то редко выносят даже экономическое благосостояние, даваемое им умелым правительством взамен свободы воли».
   «Французская революция началась ропотом против хлебной монополии, а между тем первый акт насилия, совершенный народом, был направлен не против булочников, а против Бастилии. Восстание англичан против Стюартов началось отказом Гемпдена платить налоги, а между тем Карла I судили за презрение к правам и вольностям народа».
   «Дело в том, что настоящие революции, такие, которые дают результат, всегда начинаются и проводятся мыслящими классами народа.
   Глубокие и прочные изменения государственного строя создаются не руками, а идеями».
   «Когда двигаются одни только руки, то происходит не революция, а бунт, героем которого является Мазаньелло, а не Кромвель и не Кавур».
   Из этого следует, что если бунты кончаются со смертью вожаков, то революции, напротив того, получают от таких смертей новый толчок, и если вначале они не блещут успехами, то кончают обыкновенно полной победой, в противоположность бунтам, которые только в самом начале и кажутся победоносными.
   Так бывает даже при столкновениях слабых народов с сильными, как в Греции, Голландии, в Милане в 1848 г. и в предприятии Гарибальди.
   Если сначала эти революции казались неудавшимися, то они послужили зато началом медленного брожения, давшего им, в конце концов, победу. Так, народная партия в Риме, задавленная Суллой, восторжествовала при Цезаре; так, во Флоренции, побежденные чомпи добились победы при Медичи. В новейшее время революционные движения 1848 и 1849 гг. в Венгрии и Италии, сначала жестоким образом усмиренные, повели к завоеванию этими нациями политической независимости.
   Все это объясняется тем, что революции возникают лишь на почве совершенно подготовленной от толчка, производимого гениями или мономанами благодаря оригинальности и остроте своего разума, а также меньшему мизонеизму, предчувствующими потребности, которые впоследствии будут ясно сознаны всеми. Вначале мизонеическое большинство бывает неспособно разделять взгляды этих людей, но позднее, когда их предчувствия оправдаются, оно уже смело идет за ними, представляя собою громадную силу. Достижению результатов начинает помогать тогда и реакция, возбужденная их страданиями и несправедливостью, им оказанною. Доказательство всему этому можно видеть в примерах Лютера, Текели, Мадзини, Гарибальди и проч.
   Но, если почва не подготовлена, как следует, и масса публики далеко отстала от провозвестника новых идей, то его не слушают, сторонниками его являются только фанатики, преступники и сумасшедшие, вместо революции выходит бунт, вместо здорового движения – судорога, служащая доказательством болезненного состояния общества.
   Вот почему, как мы увидим, бунты чаще возникают в странах жарких или лежащих на большой высоте, где меньшее атмосферное давление вызывает аноксиемию, тогда как революции чаще случаются в умеренном климате. Не надо забывать, что евреи, например, переходя из теплых стран в холодные, становятся почти совсем арийцами, между тем как чистые арийцы – вандалы, например, переходя из умеренных стран в Африку, претерпевают обратное развитие.
   Вот почему так же есть страны, в которых никогда не было настоящей революции, в которых религия постоянно остается католической, браминской или фетишистской, а правительство – личным и деспотическим, даже в так называемых республиках. Между тем в Англии, в Северной Америке, в Германии, где были настоящие революции, там почти нет бунтов.
   В общем, революции суть явления физиологические, а бунты – патологические. Поэтому первые никогда не могут считаться преступными, так как освящаются и поддерживаются общественным мнением, а последние, наоборот, почти всегда бывают, если не преступлением, то чем-то эквивалентным последнему.
   3) Нечто среднее. – Бывают, однако же, случаи, представляющие собою нечто среднее между бунтом и революцией. Таковы суть перевороты, вызванные справедливой причиной, притом не личной, а общей, но начатые слишком преждевременно, как, например, перестройка России Петром Великим, движения, созданные Помбалем – в Португалии, Кола ди Риенцо и Мазаньелло – в Италии. Сюда же относятся движения, вышедшие из низших слоев народа, как, например, христианство и буддизм, жакерии во Франции и проч. Или из самых высших – как нигилизм и движения 1821 и 1831 гг. в Италии. Правда, иногда они одерживают победу, но до тех пор, пока не приспособятся к среде, должны быть рассматриваемы как преступления, конечно, временные только, так как в более или менее далеком будущем будут признаны за героизм.
   В самом деле, не будучи продуктом чисто физиологическим, они почти всегда оставляют дело в незаконченном виде и часто попадают в руки настоящих преступников и настоящих сумасшедших.
   Лучшим примером движений такого рода я считаю начало Французской революции 1789 г. Она сразу была встречена общим сочувствием, выразившимся в подаче 5 000 000 голосов за Генеральные Штаты, а несколько лет спустя эти пять миллионов свелись в 700 000, так что при вторжении герцога Брауншвейгского ему можно было противопоставить только 40 000 волонтеров. Но в это время власть начала уже переходит в руки сумасшедших и преступников. Вот почему Французская революция отличалась жестокостями и почему она оказалась непрочною.
   В таких случаях трудно сказать с первого взгляда, идет ли дело о революции или о простом бунте; а при анализе отдельных характеров не всегда можно отличить революционера от бунтовщика, являющегося преступным, тем более, что характеры эти в большинстве случаев оказываются средними, ничем не выдающимися. Только один успех сегодня делает революционером того, кого вчера следовало считать за бунтовщика, а мы не можем принимать в расчет успех при обсуждении антропологических характеров с общей точки зрения.
   Помимо этого самая законная революция не может обойтись без некоторых насилий, хотя и представляющих собою проклевывание скорлупы, но все же очень чувствительных для этой последней. Вот о них-то и нельзя определенно высказаться с первого взгляда. Эта задача может быть решена лишь гораздо позднее, когда насилие будет оправдано всеобщим сочувствием, успехом дела и вполне выяснившимися добрыми намерениями, а для этого нужно время, и много времени.
   Французская революция и Сицилийская Вечерня, например, хотя и были вызваны вполне справедливыми причинами и совершились при участии высших классов народа, но запятнали себя такими неслыханными преступлениями, что этой своей стороною принадлежат к числу наивозмутительнейших бунтов, тем более, что и результаты их далеко не соответствовали ожиданиям, не оправдали средств. В самом деле, Сицилия выиграла только то, что заменила анжуйское владычество испанским, а экономические реформы, достигнутые Французской революцией, были сравнительно ничтожны; да их можно было бы добиться, просто продолжая легальное движение, начатое энциклопедистами [72 - Сама Декларация прав человека, если и могла быть приложена к жизни в то время, когда революция совершилась при помощи монархии, то, попав в руки республики, потеряла всякое значение. Так, среди прав человека значилась свобода религиозной мысли, а Конвент при Робеспьере гильотинировал тех, кто не соглашался поклоняться придуманному им Высшему Существу; в Правах содержалась гарантия ненаказуемости иначе, как по суду, а Конвент при министре юстиции Дантоне сотнями душил заключенных в тюрьмах; Права дозволяли арестовывать граждан только по приказу судьи, а Конвент арестовывал прямо в заседании даже депутатов (жирондистов). В принципах, провозглашенных в 1789 г., значилось уважение к независимости народов, а Директория по настоянию философа Lareveillère-Lepaux предписала Бона-парту сдать Милан австрийцам (Боифадини).].
   По этому поводу Ренан сказал во Французской Академии:
   «На революцию надо смотреть как на приступ священной болезни, по выражению древних. Лихорадочное состояние может быть благотворным, если оно служит признаком внутренней работы, но не надо, чтобы оно повторялось. Революция осуждена бесповоротно, если через сто лет после нее приходится начинать сначала, вновь искать путей и бороться с заговорами да анархией.
   Как бы то ни было, после всего нами сказанного, разница между краткой борьбой, сопровождающей революцию, задолго подготовленную и отвечающую потребностям времени, с одной стороны, и грубой, насильственной оппозицией общим законам мизонеизма – с другой, становится вполне ясною. А так как эти законы особенно сильно действуют во всем, что касается религии, политики и общественного порядка, то грубое их нарушение в этих пунктах является политическим преступлением, каковым следует называть «всякое насильственное покушение, направленное против политического, религиозного и социального мизонеизма большинства народа, против основанного на нем общественного строя и против лиц, служащих официальными представителями последнего».
   4) Метод. – При нашей манере исследования можно избежать всякой путаницы в этом отношении. Так как гениальность представляет собою наивысший пункт, которого достигла эволюция в данное время, то изучение ее натуры и причин дает нам точное понятие об истинном характере и истинных причинах тех великих стадий эволюции, которые называются революциями, в отличие от бунтов. Для того, чтобы дополнить изложение, мы обратим особенное внимание на личности наших политических мучеников и на французские выборы 1877, 1881 и 1885 гг., которые дадут нам в цифрах картину стремлений и вполне законных действий революции, лишенной всякого преступного характера.
   Что касается бунтов и политических убийств, то по отношению к ним наша задача будет легка, потому что мы будем опираться только на факты, совершившиеся на наших глазах, в наше время, причем для решения вопроса, который никогда не был изучен с помощью чисто позитивного метода, мы дадим материалы вполне точные – цифры.

Глава II
Влияние климата и атмосферных явлений на революции

   Исследуя влияние, производимое такими могучими факторами, как климат, пища и почва на эволюцию рода человеческого, мы, прежде всего, увидим, что в странах очень жарких, то есть тропических, и полярных – революций и бунтов почти не бывает. Этот факт легко объясняется с физиологической точки зрения и согласуется с данными, добытыми нравственной патологией.
   1) Влияние жары на гениальность и революции. – Южные департаменты Франции за исключением тех, которые лежат около Пиренеев, где распространен зоб и живет иберийская раса, дают большое количество либералов и гениальных людей.
   Правда, я еще в своем сочинении «Гениальный человек» цифрами доказал, что гении родятся преимущественно в теплое и жаркое время года, так как на весну падает maximum – 539, на лето и осень – 485, а на зиму – 368. Я доказал там же, что наибольшее количество гениальных людей появляется в странах холмистых, с теплым климатом и вблизи от моря. Великие музыканты тоже особенно многочисленны в жарких странах: из 118 музыкантов 44 родились в Италии, а из них 27 – в Неаполе и Сицилии. Из Неаполя же выходят знаменитые живописцы и скульпторы.
   Между тем наибольшее количество либералов на политических выборах 1877–1881–1885 гг. было дано холмистыми и сравнительно холодными местностями. А если еще принять во внимание эволюцию протестантизма и развитие промышленности, то окажется, что наиболее жаркие страны Европы, дающие наибольшее количество бунтов (Греция, Испания, Италия, даже Франция), и в этом отношении далеко уступают странам северным и холодным (Англия, Германия, Голландия), в которых эволюция идет гигантскими шагами. Равным образом и в Америке Северные Штаты далеко ушли вперед от Южных, а те и другие вместе – от южно-американских республик – по пути прогресса.
   2) Чрезмерный жар. – Бокль замечает, что в странах очень жарких, где благодаря обилию пищи распределение богатства, а, стало быть, и общественной власти, очень неравномерно, народ постоянно остается в угнетенном положении. В его летописях не встречается ни борьбы классов, ни восстаний, ни крупных заговоров и, если бывали какие-нибудь перемены, то страна в них участия не принимала.
   Вообще, если у жителей жарких стран нет недостатка в инициативе, то у них не хватает выдержки, настойчивости. Когда человек ест плохо, а переваривает еще хуже, то он поневоле бывает предрасположен к инерции, к вошедшему в пословицу far niente, к йоге индусов, фиваидскому аскетизму; чувствительность его обострена, организм созревает преждевременно, идеи и страсти не уравновешенны – детское тело с мозгом и страстями взрослого человека. Инерция – необходимый результат действия чрезмерного жара, обусловливающего постоянную слабость, делает организм склонным к судорогам, к внезапным взрывам, способствует наклонности как к ленивому созерцанию, так и к преувеличенным увлечениям, а следовательно, к религиозному фанатизму и деспотизму. Вот почему мистические, суеверные идеи зарождались в Египте, Индии, Месопотамии и оттуда расходились по всему миру. Вот почему в жарких странах безудержный разврат чередуется с аскетизмом, а наиболее деспотический абсолютизм с полнейшей анархией. Вот откуда взялись великие цивилизации, громадные империи, сложные религиозные системы, растущие под раскаленными лучами тропического солнца, как гигантские грибы, и как грибы же лопающиеся для того, чтобы дать место менее скороспелым, медленнее растущим, но более сильным и прочным концепциям народов умеренного климата и жителей гор – норманнов, германцев, македонцев, персов, яванцев, а у нас в Италии – пьемонтцев.
   То же самое замечается и в Новом Свете: деспотические империи – Мексика, Перу – группируются около экватора, тогда как более свободные народы живут в странах умеренных: в Канаде, Аргентине и проч.
   3) Холод. – В странах очень холодных, напротив того, где борьба за существование ожесточеннее ввиду трудности добывать себе пищу, одежду и топливо, там все гораздо устойчивее. Чрезмерный холод успокаивает воображение, замедляет мышление и делает его менее изменчивым, а вместе с тем жители холодных стран, поглощая огромные количества углеводородов для того, чтобы уравновесить потерю тепла, принуждены тратить жизненную энергию на переваривание пищи в ущерб той ее доле, которая должна идти на жизнь индивидуальную и общественную. Так, эскимосы потребляют до десяти килограммов жира в день, и все-таки чрезмерный холод задерживает развитие их тела и духа.
   Во всяком случае, жар, даже чрезмерный, менее неблаготворно действует на ум, чем чрезмерный холод. Юг Китая, Индия, Камбоджа, Перу, Сицилия, Великая Греция, Египет были древнейшими колыбелями цивилизации, потому ли, что жар прямо обусловливает быстрейшее развитие духа и тела, или потому, что он влияет на них косвенно, обусловливая большее плодородие почвы. В самом деле, благодаря обилию пищи и меньшей потребности в одежде и топливе, борьба за существование в жарких странах сводится к minimum’у, так что человек тем может легче и скорее достигать высших форм социальной жизни и приходить к высшим религиозным абстракциям. Между тем в странах холодных великие религиозные и эстетические идеи находят немногих последователей и еще меньше инициаторов. В Гренландии не было никакой религии, а у эскимосов никогда не было эпоса. Ливингстон нашел, что религиозные идеи у африканских дикарей развиваются по мере приближения от мыса Доброй Надежды к экватору.
   Д-р Prink [73 - Rev. Britanique. 1876.] говорит, что некоторые племена эскимосов отличаются величайшим спокойствием и миролюбием; у них нет слов для обозначения спора или ссоры – самая сильная реакция против обиды состоит в молчании.
   Ларрей заметил, что под влиянием русских морозов, те самые солдаты Великой Армии, которых до того не могли поколебать ни голод, ни раны, ни опасности, становились трусами.
   Bove рассказывает, что у чукчей при 40° мороза никогда не бывает слез, ни насилий, ни преступлений; вполне апатичные, они живут в постоянном ладу друг с другом.
   Смелый путешественник по полярным странам Прейер, заметил, что при 40° воля его была парализована, речь затруднена и чувства отупели [74 - Petermann. Mitth. 1876.].
   4) Умеренное тепло. – Все это относится, однако же, к странам чрезмерного жара или холода, так как климат умеренный, особенно, если он в то же время и сухой, оказывается благоприятным для социального и политического развития по причинам весьма понятным, то есть потому, что он содействует большему развитию энергии и мускулов, а вместе с тем облегчает общение и борьбу за существование.
   «Первенство, – пишет Сенека, – всегда принадлежит народам, живущим в мягком климате» [75 - De la cоl. II.].
   Влияние умеренной температуры подтверждается наблюдениями над психологией южных народов, наклонных ко лжи, непостоянству и преобладанию индивидуума над обществом и государством. Это зависит частью от того, что тепло содействует развитию великих индивидуальностей и уменьшает житейские нужды, но, главным образом, от того, что оно раздражает нервные центры, наподобие алкоголя и наркотических веществ, но с той разницей, что никогда не вызывает полной инерции, как эти последние.
   А. Доде написал целый роман для того, чтобы выставить влияние южного климата на нравственные наклонности [76 - Нума Руместан.]. «Южанин, – говорит он, – не нуждается в вине, потому что пьян от рождения: солнце и ветер льет в него крепкий напиток, влияние которого сказывается на всех рожденных на юге. Одни из них хмельны лишь слегка, в той же степени, которая развязывает язык и жесты, делает смелыми, заставляет лгать, а другие доходят до буйного бреда. И какой же южанин не испытывал по временам той прострации, которая свойственна пьяному человеку, того расслабления, которое неизменно следует за припадками гнева или энтузиазма?».
   Туриелло пишет [77 - Governo e governati. Болонья, 1888.]: «На Юге страсти быстрее сменяют друг друга, чем на Севере. Там большая часть преступлений совершается экспромтом из-за любви, по страху, из-за гнева, а, стало быть, против личностей; между тем как на Севере преступления почти всегда бывают обдуманными. Отсутствие узды причиняет на Юге бедствия острые (разбойничество), а на Севере длительные (секты, заговоры).
   Другая особенность южанина состоит в том, что он крайне индивидуален и не способен входить в состав корпорации, посему последние быстро распадаются; будучи обусловлено крупными индивидуальными достоинствами, все это приводит, однако же, к полному общественному бессилию».
   Фучини [78 - Napoli a colpo d’occhio. 1875.] считает непостоянство характерной чертою южан: «Они ленивы и трудолюбивы, воздержаны и пьяницы; их наука граничит с суеверием. Солнце снабжает их платьем, лекарствами, дезинфицирующими средствами».

Глава III
Влияние климата и атмосферных явлений на бунты и восстания

   Раз мы психологически определили характер южан, то без труда поймем, что бунты у них должны случаться часто и по ничтожным поводам.
   1) Времена года. – Для того, чтобы доказать могучее влияние тепла на народные восстания, я мог бы сослаться на выведенные уже мною отношения между бунтами и временами года [79 - Influenza della temperatura sulle rivoluzioni. 1887; Pensiero e meteore. Riv. Internaz. Милан, 1878; Klinische Beitrage zur Psychiatvie. Лейпциг, 1869.], которые показывают, что, в общем, теплые и жаркие месяцы дают высшие цифры как для восстаний, так и для политических преступлений. Но так как старые мои работы (благодаря трудности самостоятельного собирания однородного материала) дали повод к справедливой критике, то теперь я обращусь уже к материалам вполне достоверным, официальным, то есть для нашего времени – к «Готскому альманаху» за 1791–1880 гг., а для древних и средних веков – к источникам, известным своею точностью [80 - Курций. История Греции; Моммзен. История Рима; Перренс. История Флоренции; Гиббон. Падение Римской Империи.].
   Суммированные результаты наших изысканий представлены для удобнейшего обозрения в графиках.
   В древние времена, как это можно видеть на графиках, максимум бунтов падает на июль (19 из 115), а минимум (2) на ноябрь. Но данные для Древней Греции не сходятся с теми, которые мы имеем для Рима и Византии. В самом деле, для первой максимум падает на июль (9 из 27), причем в октябре и ноябре не было ни одного бунта, а для последних двух, на 88 бунтов 11 было в апреле и по 10 в марте, июне, июле и августе.
   Как бы то ни было тот факт, что бунты чаще бывают в теплые месяцы, чем в холодные, и в весенние, чем в осенние, не может подлежать сомнению. Если считать по сезонам, то этот факт выступит ярче. Так, для древних времен мы имеем:

   Преобладание лета не может быть объяснено в данном случае никакими другими обстоятельствами, даже тем, что выборы падали иногда на последние дни июля, потому что выборы эти в Риме назначались только для избрания незначительных общественных деятелей, а большая часть крупных избиралась одновременно с консулами в «Dies solemnis». Этот день сначала назначался разновременно, но в 154 г. до Р. Х. он был установлен на 1-е января, так что «imperium» – вступление в должность консулов, преторов, совершалось лишь 1-го марта для того, чтобы кончиться к 1-му марту следующего года. «1-го января, – пишет Willems [81 - Le droit publique romain depuis l’origine de Rome. 1872.], – было днем выборов всех должностных лиц, за исключением квесторов, которые избирались 5-го декабря, и народных трибунов, избиравшихся 10-го декабря». С тех пор электоральные комиции собирались обыкновенно в августе.
   Этим мы могли бы объяснить до некоторой степени увеличение количества бунтов в июле, в январе и марте, но уж, конечно, не в августе, июне или апреле. С другой стороны, как справедливо замечает Willems, электоральные комиции, хотя и были установлены на определенное время года («comitiorum tempus»), но они могли быть отменены Сенатом и даже по религиозным причинам Коллегией авгуров. Поэтому они часто собирались в разное время.
   Если мы теперь сравним количество бунтов по временам года в древнем мире с тем же количеством их в Средние века и в наше время, то будем поражены полной параллельностью распределения. Повсюду мы найдем, во-первых, постоянное понижение кривой от января к февралю и повышение – от февраля к марту; во-вторых, – постоянное повышение от июня к июлю и понижение от июля к августу; наконец, в октябре и ноябре повсюду будем иметь максимальное понижение. За исключением 1550–1790 гг. в декабре число бунтов всегда было меньше, чем в январе.
   В Средние века наибольшее количество бунтов падает тоже на лето, но тогда, как для Тосканы максимум имеет место в июле (6 из 46), для других местностей он падает на июнь (6 из 30). Кроме того, в Тоскане в противность общему правилу, на осень падает больше бунтов, чем на весну. Поэтому-то, в общем, Средние века дают большее число бунтов осенью, чем в другие времена года, за исключением лета, как это видно из следующих цифр:

   На исключение, представляемое Тосканой, влияли, конечно, политические и социальные причины, среди которых надо в известной степени иметь в виду выборы на различные общественные должности. К 1–му декабря (1328 г.) выбирали 12 «bons-hommes»; в ноябре (1334–1335–1336 гг.) назначали «капитанов свободы» [82 - Villani. XI, 39.]. В 1446–1447 гг. приоры вступали в должность в январе, когда, по словам Ciocuti [83 - Le corporazioni delle Arti nel communo di Vitorbo (Arch. D. R. Soc. Romana di Storia Patria).], было в обычае выбирать всех должностных лиц общины.
   Из 31 бунта в Европе (1500–1791 гг.), большая часть падает на первые месяцы: максимум (6) – на май и на июль. По отношению к временам года они распределяются так: весна – 10, лето – 14, осень – 3, зима – 4.
   Но так как на это нам могли бы возразить, что по отношению к Средним Векам наши сведения слишком недостаточны и отрывочны, потому что бунтов тогда было очень много – Феррари считает их 7224, в среднем по 45 на каждый город, – то мы обратимся к официальному источнику: «Готскому альманаху», по крайней мере, за сравнительно короткий период 1791–1880 гг. В течение этого периода было 836 бунтов, которые распределились так:
   Европа………………495
   Америка……………283
   Азия……………………33
   Африка………………20
   Океания………………5

   Что касается Азии и Африки, то мы ограничимся замечанием, что большая часть тамошних бунтов произошла в июле (13 из 53).
   В Европе и Америке максимум количества бунтов неоспоримо падает на жаркие месяцы: в Европе – на июль, а в Южной Америке – на январь, который там по температуре соответствует нашему июлю. Минимум в Европе падает на ноябрь и декабрь, а в Америке на май и июнь.
   Надо отметить, однако же, особенный подъем кривой для Америки – на июль и для Европы – на март.
   Июльский подъем в Америке (по крайней мере, для испанских республик) за последние пятнадцать лет, то есть за время господства пара и телеграфа, можно объяснить распространением современных испанских и португальских волнений. Июльскому восстанию в Лиме, например, в 1838 г. предшествовало португальское восстание в июне, июльским восстаниям на Кубе и в Боготе в 1857 г. – майское восстание в Португалии, июльскому восстанию в Мексике в 1840 г., – испанское восстание в том же месяце, точно как и уругвайскому восстанию в июле 1869 г.
   Что касается марта месяца, то мы впоследствии укажем атмосферные причины, обусловливающие подъем, который на него падает в Европе.
   В конце концов, каждая нация и каждая эпоха имеют свою специальную хронологию бунтов с подъемом кривой в иные из жарких месяцев преимущественно перед другими. В самом деле, разделив бунты в Америке и в Европе на два разных периода: 1791–1835 гг. и 1835–1880 гг., мы увидим разное распределение их по месяцам. Во втором периоде в Америке учащаются бунты в январе, мае, июле и ноябре, а в Европе – в июне и октябре. Декабрь, напротив того, дает сильное понижение для Америки, так же как март, апрель, ноябрь и декабрь для Европы. Вот почему в Америке инсуррекционные движения, во втором периоде, чаще бывали в жаркие месяцы, а в Европе реже в начале (ноябрь, декабрь) и конце (март, апрель) холодов.
   Что касается времен года, то, памятуя, что в Америке январь соответствует нашему июлю, февраль – августу и т. д., мы будем иметь:

   Из чего видно, что лето в обоих полушариях занимает первое место, (затем – весна) – по отношению к бунтам и политическим преступлениям всегда берет верх над осенью и зимой, отчасти в виде наступления жары, а отчасти, может быть, благодаря недостатку жизненных припасов. Осень и зима мало отличаются друг от друга.
   Если мы перейдем к отдельным нациям, населяющим Европу, то увидим, что на жаркие месяцы (за немногими исключениями) падает еще большее сравнительное количество бунтов. Но преобладание июля не так уж и сильно выражено, именно благодаря отдельной для каждого народа хронологии, о которой мы упомянули выше. Июль преобладает в Италии, Испании, Португалии и Франции; август – в Германии, Турции, Англии и Шотландии; март – в Греции, Ирландии, Швеции, Норвегии и Дании; январь – в Швейцарии; сентябрь – в Бельгии и Голландии; апрель – в России и Польше; наконец – май – в Боснии, Герцеговине, Сербии и Болгарии. Следовательно, влияние теплых месяцев сильнее выражено в теплых странах, чем северных.
   Группируя данные по временам года, мы найдем, что для 9 народов, в том числе для всех южных, большинство бунтов падает на лето; для пяти, преимущественно северных, – на весну; для одного (Австро-Венгрия) – на осень; и для одного (Швейцария) – на зиму. Затем мы видим, что у пяти наций (преимущественно южных) зима богаче осени бунтами, у восьми, наоборот, а в трех случаях получились равные числа.
   Точно так же из 47 знаменитых покушений на жизнь монархов и глав государств, совершившихся в XIX в., большинство падает на жаркие месяцы:

   А группируя их по временам года, получим: зимой – 14, весной – 15, летом – 14, осенью – 5.
   2) Времена года, социальные причины и проч. – Распределив 142 бунта, имевших место в Европе в течение XIX столетия [84 - Archivio di psichiatria. B. IX. T. 1.], по их производящим причинам, по районам распространения и временам года, мы увидели до какой степени влияния термические и географические преобладают над прочими, то есть социальными и экономическими, которые, однако же, растут с каждым годом, как это доказал Lorio.
   Восстания по политическим причинам дают максимум зимой на юге Европы; военные бунты – летом и тоже на юге; рабочие, так же как экономические, – весною в центре; религиозные – летом и тоже в центре; и все это с сохранением почти только параллелизма между временем и местом. Можно заметить так же, что восстания рабочих из-за голода чаще случаются летом, несмотря на то, что в это время и нужды не так велики и пропитание становится дешевле.
   Во всем этом ясно видно преобладание термических причин, хотя не исключительное. Для массовых политических преступлений это еще можно бы было объяснить при помощи предположения Спенсера, что хорошая погода благоприятствует народным собраниям на чистом воздухе, тогда как плохая поневоле заставляет сидеть дома, в семье.
   3) География политических преступлений. В географическом распределении бунтов и восстаний по Европе в течение 1791–1880 гг. мы имеем новое доказательство термического влияния.
   Мы видим, что число их растет по направлению от Севера к Югу, то есть параллельно температуре. В самом деле, Греция дает максимум бунтов – 95 на 10 000 000 жителей, а Россия минимум – 0,8. Вообще наименьшие цифры получились для северных стран: Англии, Шотландии, Германии, Польши, Норвегии и Дании; тогда, как наибольшая – для южных: Португалии, Испании, европейской Турции, южной и средней Италии. Центральные области дают как раз и средние цифры.
   В общем, оказывается, на 10 000 000 обывателей [85 - Едва ли такой способ исчисления можно считать правильным, так как сомнительно, чтобы число бунтов было связано с числом жителей (Прим. перев.).] в северной Европе – 12 бунтов, в центральной – 25, в южной – 56.
   Есть, правда, два исключения: Швейцария и Ирландия, дающие количество бунтов в обратном отношении к их географическому положению. Но в Швейцарии это должно зависеть от множественности кантональных правительств и от частных изменений конституции. В самом деле, с 1830 по 1879 г. там было 115 пересмотров кантональных конституций и 3 – федеральной; с 1830 по 1869 г. – 27 пересмотров ради перемены аристократического правления на демократическое; с 1862 по 1866 г. – 66 пересмотров ради перехода к направлению народному, плебисцитарному [86 - Revue des deux Mondes. 1885.]. А что касается Ирландии, то там причиною частых бунтов является печальное политическое и социальное положение, не оставляющее ирландцам, по словам Тарда, никакого выхода, кроме бунтов, эмиграции и самоубийства. Еще Гладстон доказал, насколько необходимы радикальные реформы для излечения этнологических, социальных и экономических язв Ирландии. Нигилистические манифестации в России так же показывают, что, когда социальные вопросы выступают на первый план, то они могут маскировать влияние климата, которое, однако же, позже вновь восстанавливается.
   Кроме того, следует помнить, что климат Ирландии значительно смягчается Гольфстримом, так что по средней температуре своей зимы (+5°) она стоит на одной изотерме с Бретанью, югом Франции, Северо-Апеннинским округом Италии и Далмацией. Между прочим, число самоубийств в ней такое же, как и в этой последней [87 - Marselli. Il suicidio. Милан, 1872.].
   4) Уголовные преступления против личности и проч. – Влияние температуры подтверждается и на других нравственных явлениях, тесно связанных с бунтами, например, на уголовных преступлениях против личности.
   В самом деле, мы видели, что в Италии, например, в северных округах, приходится 27 бунтов на 10 000 000 жителей, в центральных – 32 и в южных – 33. Но точно так же в ней распределяются и преступления против личностей, насилия, буйства и проч., как это видно из следующей таблички:

   Между географическим распространением этих преступлений по Европе и таковым же распространением бунтов так же существует большое сходство. Так, в самом начале труда Водио «О движении преступлений в Италии» мы находим, что эта страна вместе с Испанией дает наибольшую цифру осужденных за убийство (9,5; в среднем для Европы – 8,3 на 100 000 жителей) и наибольшее число убийств, а наименьшие цифры этих преступлений падают на Англию и Германию (0,5; 1,1).
   Как во Франции, так и в Италии число убийств растет прямо пропорционально средней годовой температуре, а потому в южных округах оно выше.
   То же можно сказать и о бунтах согласно статистическим сведениям, собранных Водио для Италии и министерством милости и юстиции для Испании. Распределив число бунтов по градусам широты и отнеся их к числу населения, мы найдем:
   Число преступлений на 100 тысяч населения Испания [88 - Монсада. Il regicidio e il parricidio nel diritto penale. Катанья, 1882.] (Мадрид, Барселона, Сарагоса)

Италия (Неаполь, Рим)

Из чего влияние южного климата становится вполне очевидным, если исключить столицы и большие города, нарушающие порядок, обусловленный климатом.

Глава IV
Влияние барометрического давления, геологического строения почвы и высоты над уровнем моря на революции

   1) Давление и колебания барометра. – Влияние других атмосферных явлений менее очевидно, но, во всяком случае, высокие цифры, даваемые мартом – месяцем, особенно богатым барометрическими колебаниями – так же, как сентябрем и октябрем, когда эти колебания все же существуют, хотя и в меньшей степени, доказывают, что и атмосферное давление влияет на политическую атмосферу.
   В Древнем Риме почти все знаменитые революции совершались весною и главным образом в марте месяце. Так, по Macrobe’у, Тарквинии были изгнаны в июньские календы, между тем «Refugium» праздновался в Мартовские иды [89 - Kuschke. Das. alt. Rom. 1869.], что заставляет подозревать, что эта дата вернее.
   Известно, что те же Мартовские иды оказались гибельными для Юлия Цезаря, но все писатели заметили, что они были таковыми и для большинства его преемников. А для византийских императоров, напротив того, были гораздо более гибельными июнь или июль.
   Ramos-Meija [90 - Las nevrosis de las hombres celebres en la Historia Argentina.] приписывает частое возникновение бунтов в Южной Америке резким изменениям температуры и северным ветрам, сильно возбуждающим нервную систему.
   2) Сухой и влажный климат. – Сухость сильно влияет на социальную эволюцию.
   По словам одного наблюдательного англичанина [91 - Times.1885.], сухость и электрическое напряжение атмосферы Нью-Йорка, даже в иностранцах возбуждающие усиленную умственную работу, играют не маленькую роль в развитии так называемых kranks – невропатов, поставляющих из своей среды бунтарей, политических убийц и партийных фанатиков.
   Beard [92 - Le neurosisme Américain. 1888.] видит доказательство влияния климата в различии между жителем северных штатов – любителем всего нового и жителем Юга, консервативным до такой степени, что с большим трудом принимает даже новые ткани и новые машины, притом потому только, что они новые.
   Политические обычаи, погоня за золотом, волнения выборной агитации на Севере – все это суть результаты влияния резких перемен температуры, вместе с вполне естественными нуждами вновь устраиваемой страны и пионерской жизни. Быстрое испарение ускоряет там процесс траты вещества и их поглощение в нервной системе. Даже великие ораторы Севера, по Beard’у, суть продукт господствующего там невротизма.
   Но в Америке атмосферные влияния усложняются историческими и социальными, а в особенности скученностью миллионов народа на небольшом пространстве – фактор, к которому мы вернемся в свое время. Надо заметить, что те же условия совмещаются во Франции, где к влиянию переменчивого климата в Париже примешивается влияние лихорадки, производимой концентрацией новых идей со всего мира, притом действующих на такую подвижную расу, какова галльская.
   Народы – завоеватели древнего мира – явились из стран бездождных, заключающихся между севером Африки, Аравией, Персией, Тибетом и Монголией. Татарская раса заселила Китай и страны, отделяющие его от Индии, а кроме того, от времени до времени, делала набеги на Запад; арийская раса заселила Индию и оттуда распространилась по все Европе; наконец, семитическая раса заселила север Африки и покорила часть Испании. Принадлежа к разным типам, все они, однако же, явились из сухих стран и покорили страны сравнительно сырые, потому что обладали энергичным характером, который потом вновь настолько теряли, что, в свою очередь, принуждены были уступать народам, приходившим из тех же первичных колыбелей человечества.
   Точно так же самые передовые из первичных цивилизаций Америки развивались в районах бездождия, то есть между центральной частью и Мексикой, а также в Перу, где встречаются следы цивилизации, предшествовавшей инкской.
   Но наиболее точное подтверждение наших взглядов мы можем почерпнуть из анализа орографии департаментов Франции (по Реклю) в связи с распределением в них гениальности за последний век (по Якоби) и с результатами всеобщей подачи голосов в 1877–1881– 1885 гг. [93 - Классификация департаментов по преобладающим политическим мнениям установлена нами на следующих основаниях:а) Все департаменты, дававшие на выборах 1877–1881–1885 гг. более 40 % монархических голосов, были считаемы монархическими.б) Департаменты, в которых число монархических голосов было меньше 40 % или шло, постоянно уменьшаясь, признавались республиканскими.Ввиду того, что 20 % избирателей постоянно уклоняются от подачи голосов, мы приняли за половину последних сорок процентов, а не пятьдесят. Те департаменты, в которых число уклонений от подачи голоса было особенно велико, мы признавали неопределенными.] Это голосование дает нам громадные цифры, представляющие собой точную фотографию политической мысли, господствующей в каждом данном районе. Обилие данных избавляет нас от необходимости принимать во внимание выборные подкупы, внешнее давление и проч.
   3) Горы и холмы. – Уже при изучении гениальности нас поразил тот факт, что горы благоприятствуют ее развитию, так же, как и развитию республиканских стремлений, что в монархической стране, конечно, должно явится зачатком революции.
   В горных департаментах республиканцев больше, чем в холмистых, а в последних больше, чем на равнинах.
   Разница эта еще резче выражается по отношению к гениальности. Горные и холмистые страны, дают больше гениальных людей, чем равнины.
   4) Горы. – Надо заметить, однако же, что влияние гор сложнее, чем кажется с первого взгляда. В общем, горец больше способен к эволюции, а житель равнины больше консервативен, но в частностях могут быть большие отступления.
   Жители гор умеют противостоять завоевателям и возмущаться против гнета; они также более способны господствовать над другими народами, в особенности же над жителями равнин, а потому горы способствуют возникновению восстаний (в смысле законной реакции против чужестранного гнета) и еще более бунтов, чему содействует орографическая неприступность. Примером могут служить курды, клефты, черногорцы, шотландцы, бретонцы, пьемонтцы и проч., моральная устойчивость и сила которых получают поддержку в геологическом рельефе родины. Так, Спарта всегда была свободна, население Тибета энергично борется с китайцами; так, трезвые, честные и смелые афганцы, в особенности юзуфузские горцы, сумели сохранить свою независимость, живя рядом со слабыми и беспечными индусами. По Геродоту, Кир не позволял своим персам уходить из родных гор, придававшим им особую энергию.
   Можно прямо сказать, что главными защитниками свободы и последним оплотом против рабства всегда были горцы. Так, самниты, лигурийцы и жители Абруцци боролись против Рима; астурийцы – против готов и сарацинов; албанцы, трансильванцы, друзы, марониты, майноты – против турок; горцы кантонов Ури и Унтервальдена – против Австрии и Бургундии. Точно так же во Франции – в Севеннах и у нас – в Вальтелине и Пиньероле, несмотря на «драгоннады» и инквизиционные казни, проявились первые попытки завоевать религиозную свободу.
   Иллирийцы отстаивали свою независимость от своих соседей, греков, и причиняли много неприятностей македонянам до тех пор, пока окончательно от них не отделились после смерти Александра.
   Точно то же происходило в наши времена на Кавказе.
   В Англии жителей гористых округов Уэльса весьма трудно было заставить признавать власть центрального правительства. Понадобилось восемь веков для того, чтобы победить противодействие местного населения и подчинить его окончательно. Графство Фенс, пустынный и скалистый округ Линкольшира и Кембриджа, древнее убежище разбойников и бунтовщиков, в эпоху Норманнского нашествия служило последним оплотом англосаксонского сопротивления; беглецы держались там под защитой скал, делающих эту страну почти неприступною.
   Точно так же и шотландские «хайлендеры» были окончательно подчинены центральному правительству лишь тогда, когда генерал Вейд провел дороги, открывающие доступ в их дикие убежища.
   Вообще прогрессивные политические идеи развиваются чаще всего в горах. По словам Плутарха, аонны после бунта Хилона разделились на три партии, соответствующие географической конфигурации страны: жители горных областей во что бы то ни стало желали народоправства, жители равнин – олигархии, а жители побережья – смешанного правления.
   5) Очень высокие горы. – Энергия эволютивная, по крайней мере, исчезает, однако же, на очень высоких горах, потому что пониженное атмосферное давление обусловливает слабую оксидацию крови. Здесь мы имеем нечто подобное влиянию температуры: будучи умеренной, она благоприятствует бунтам, а усиленная в крайней степени обусловливает политическую инерцию.
   Так, в Мексике жители местностей, лежащих на высоте 2000 метров и более, отличаются меньшей рождаемостью (3,06 %), чем жителей равнин (6,50 %); они апатичны, бесстрастны и умственно бездеятельны. Равнинный мексиканец, напротив того, более деятелен, решителен и экспансивен, у него более инициативы и способностей к торговле. Даже горные лошади Мексики отличаются от равнинных – они не могут проскакать 250 метров, не страдая одышкой [94 - Jnauidanet.Ofluence de la pressijn. 1811.].
   По словам Samper’а, жители Анд – маленькие, с круглым лицом, покатым лбом и грубыми, иногда белыми волосами – отличаются спокойствием, религиозностью, застенчивостью, бесстрастием и неподвижностью; тогда как их соотечественники из областей более низко лежащих, весьма деятельны, страстны, интеллигентны и склонны к торговле, промышленности и проч., так как фабрикуют шляпы и ковры.
   Шлагинтвейт нашел, что среди обывателей высоких плато Тибета женщин больше, чем мужчин, а детей мало даже по сравнению с количеством браков [95 - Шлагинтвейт. Reisen n. Jndien und Hoch Asien. 1866.].
   Известный географ и натуралист, проф. Маринелли, ездивший по моей просьбе изучать быт населения двух итальянских общин, расположенных на разных высотах, не нашел между ними особенной разницы по отношению к уму и физической силе, но все же обыватели высшей точки над уровнем моря оказались более склонными к малокровию и кровотечениям. Сравнивая населения Sauris di sopra, расположенного на высоте 1390 м., с населением Sauris di sotto (1220 м), он заметил, что в первом жители более сварливы, но менее расположены к половой жизни и более апатичны, чем в последнем.
   «Всеми давно замечено, – пишет один из наших наиболее наблюдательных писателей [96 - Джиордано. Alpinismo e aeronautica. Турин, 1876.], – что жизнь, а, стало быть, и функция воспроизведения, при помощи которой она поддерживается, значительно слабеют по мере увеличения высоты над уровнем моря, притом не только в животном царстве, но и в растительном. На тех высотах, где орел вьет свое гнездо, растительность ограничивается одними лишаями; другие животные жить там могут лишь с трудом и совершенно не размножаются; даже зайцы, столь плодовитые, и там становятся бесплодными. Быки, привезенные испанцами в Боливию, в Пас (3730 м. высоты) ради любимой национальной забавы, по словам одного путешественника, становились там трусливыми и безобидными.
   Записка, доставленная нам одним ученым наблюдателем [97 - Nibbi. Gli altipiani del Messico in rapporto alla psicologia (Arch. di psich. e scienze penali. Т. VIII).], доказывает, что великая цивилизация, перуанская и мексиканская, не противоречат этому закону.
   «Я хотел бы, – пишет он, – дать вам объяснение того противоречия, которое вы видите между мнением Журдане и историческим фактом существования на высоте 2280 м. двух народов с двумя различными цивилизациями, древней и новой. Древняя цивилизация развилась, прежде всего, и почти единственно у тольтеков, потом у ацтеков. Есть вполне основательное мнение, что тольтеки пришли с Востока; религия и политическое устройство доказывают их родство с азиатскими народами; они-то и принесли первый луч цивилизации. Ацтеки пришли в долину Мехико или, говоря точнее, в Теночтитланскую лагуну, где построили свою столицу, из Северной Америки, откуда принесли свою религию и организацию. Они победили все другие народы и в том числе тольтеков, у которых, однако же, не сумели заимствовать того хорошего, что было в их цивилизации. Вот почему тольтекам принадлежит право называться древнейшими пионерами цивилизации этой части Америки. Появление ацтеков есть шаг назад».
   «Таким образом, древние народы Америки, так же как и новейшие, не были аборигенами в своих странах. Я сказал, откуда пришли древние, что же касается новейших, то это были европейцы вообще и испанцы в особенности. Цивилизация, значит, всюду была привозною, и это мне кажется чрезвычайно важным для определения ее причин и изучения развития народа по отношению к среде, в которой он живет».
   «Наконец, одного взгляда на местные расы достаточно для того, чтобы видеть, насколько миролюбивы и склонны к подчинению те из них, которые живут на высоких плато, тогда как расы воинственные, до сих пор воюющие или ежеминутно готовые к восстанию, обитают преимущественно по берегам моря, каковы индейцы из Юартана, из Гокададжары (Gocadahjara), с северной границы, из Гуерреро, из Туантепека или Юхитанеки (Juchitanecos) – народ крупный, красивый, с чисто европейской формой лба, но жестокий и кровожадный».
   «Достаточно пройтись по улицам и посмотреть, как работают рабочие – на них жалко смотреть, еле-еле двигаются и поминутно отдыхают, точно боятся вспотеть».
   «Мексиканцы не только мало работают, но и гулять не любят. Поэтому-то, может быть, в Мексике – столице страны – нет места для пеших прогулок. Мексиканцы появляются на улицах лишь верхом или в экипажах и только перед заходом солнца. Поэтому-то, несмотря на умеренную температуру и на легкость борьбы за жизнь, они крайне бедны и возмутительно нечистоплотны».
   «В общем, мексиканец – житель столицы – чрезвычайно апатичен».
   «Все великие люди Мексики – писатели, ученые, политики – не суть местные уроженцы. Любопытно бы составить им подробный список вроде того, который имеется относительно шестидесяти самых выдающихся президентов республики; мы увидели бы тогда, что почти все они не суть мексиканцы по происхождению».
   «Надо принимать во внимание так же, что Мексиканская республика в 11 раз больше Италии, что в нее входят страны с различным климатом и весьма разнообразным населением, так что, когда трансатлантический телеграф приносит им известие о новой революции в Мексике, то это еще не значит, что последняя вспыхнула именно в Мехико, в столице. Большая часть революций начинается там в отдельных провинциях. Мехико – город чрезвычайно миролюбивый. Несмотря на усиленную агитацию революции в нем не было даже в бурную эпоху войны за независимость, а если и происходили вооруженные стычки, то исключительно в войсках гарнизона. По собственному сознанию мексиканцев, население столицы и ее окрестностей не отличается ни храбростью, ни удобовозбудимостью. Оно вполне пассивно и подчиняется условиям, наложенным извне. Главные pronunciados стремились к подчинению войск, а не к поднятию Мехико».
   Правда, что бунты в Мексике были очень часты, особенно между метисами Арекипы (7800 ф. над уровнем моря), бунтовавшими 17 лет сряду. Много бунтов происходило также в Боготе, в Потоси (3000 метров) и Ла-Пасе (11 000 футов), но, как разъясняет Нибби, это были не революции, а именно бунты, поднимаемые несколькими сотнями все одних и тех же людей, проделывающих все одну и те же анархию. Эти бунты, подобно анемическим судорогам и – увы! – нашей парламентской борьбе, были скорее доказательством слабости, чем энергии, и притом всегда оставались бесплодными.
   6) Неприступность. – Чрезмерная высота горы, служа не только оплотом, но и перегородкой, мешающей сообщениями между расами и идеями, мало действуя на воображение, угнетая душу суровой температурой и бедностью природы, является препятствием для эволюции и могучим консервативным агентом.
   «Когда границы какой-нибудь страны, – пишет Ретцель, – лежат со всех сторон на равнине, то она имеет возможность расширятся во все стороны, и предоставляет жителям полную свободу быть кочевниками, тогда как в долине, окруженной горами, жители поневоле становятся оседлыми и приобретают постоянные привычки. В первом случае центробежная сила, сближающая различные народы, действует свободно, тогда как во втором – сама природа тому препятствует – естественные границы страны служат ей защитою как от чужой расы, так и от новых идей».
   «На юге Европы два полуострова – Иберийский и Апеннинский – благодаря их закрытым границам дают пристанище исключительно двум отраслям романской расы, тогда как Балканский полуостров благодаря соседству с Азией и равнинами Восточной Европы населен самыми разнообразными народами, за исключением Фессалии, которая населена исключительно греками, но зато и со всех сторон окружена горами».
   «Вообще влияние характера границ перевешивает, по-видимому, влияние расы, так как в Англии, например, мы видим самые разнообразные народы соединившимися в национальность наиболее политически объединенную».
   «Сравнивая государства, отделенные друг от друга естественными границами, как, например, Италия и Франция (Пиренеи), Германия и Италия (Альпы), даже Германия и Франция (Вогезы), с государствами, границы которых сливаются, как, например, Германия и Польша, Россия и Германия, мы найдем в первых постоянное спокойствие или, по крайней мере, стремление к нему, а в последних – неуверенность и беспокойство» [98 - Ретцель. Anthropo-géographie. 1882.].
   Изолирующее, а, стало быть, неблагоприятное для политических преступлений влияние высоких гор отражается в большом проценте выбранного абсентеизма, замеченного нами в горных департаментах Франции.
   Это вполне естественно объясняется трудностью сообщений. В холмистых и равнинных департаментах, напротив того, абсентеизм менее развит именно благодаря большему удобству для избирателей являться в выборные центры. По аналогичной же географической причине (водопады, рудные разработки и проч.) абсентеизм преобладает в департаментах промышленных и потому наиболее республиканских [99 - Число департаментов].
   Недоступность горных территорий, пишет Ретцель, обеспечивает их от завоеваний. Центральный массив Франции так же, как и угловые ее массивы, всегда благодаря трудностям доступа, отсутствию торговли, суровости климата и бесплодию почвы, должны были скорее отклонять пограничные народы от завоевания, чем привлекать к нему.
   На низах народы боролись за землю; на верхах они мирно обладали ею. В равнинах люди постоянно передвигались ради войны или ради торговли; на горах они жили покойнее и хотя медленным, но зато уверенным темпом. На граничных горах человек, подобно дереву, рос с большим трудом, но достигал больших размеров и становился выносливее.
   7) Влияние кретинизма. – Еще более гибельным является в некоторых долинах влияние кретиногенное. Обыватели почти всех глубоких долин, сжатых высокими горами, благодаря чрезмерной сырости бывают в большей части случаев медленны и апатичны. В сыром воздухе, говорит Кабанис, ум становится инертным, воля – слабою, вкусы – безразличными; даже стремление к воспроизведению слабеет. В китайском языке теплый и влажный воздух есть синоним глупости. Для того, чтобы доказать это, достаточно сравнить живого, деятельного и бойкого комаска с беззаботным и апатичным павийцем или еще лучше с жителями альпийских долин Вальтелины и Аосто.
   Долины, расположенные у подошв очень высоких гор, то есть в условиях весьма неблагоприятных для здоровья, как по крайней своей сырости, так и благодаря каким-то неизвестным кретиногенным и «струмогенным» миазмам, дают очень мало гениальных людей и обусловливают малый рост жителей.
   Напротив того, страны, расположенные на умеренных высотах, обращенных к солнцу, дают население высокого роста.
   Нельзя поэтому, согласиться с Брока насчет того, что горы не оказывают никакого влияния на рост человека, так как есть горцы маленькие и есть высокие. Это двойное действие зависит от места, занимаемого человеком, живущим в горах – от того высоко ли оно расположено и хорошо ли освещается солнцем. Потому-то в одной и той же долине Вальтелины я видел районы, переполненные кретинами и карликами, а рядом с ними другие, в которых живут люди высокого роста и очень развитые в умственном отношении.
   «Пиренейские горцы, – пишет Marchant, – по месту жительства – в высоких или низких долинах – должны быть разделены на две категории. Жители высоких долин отличаются объемистым черепом, высоким ростом, красивым телосложением и живым, деятельным умом; жители низких долин, напротив того, малы, обладают маленькими, асимметричными черепами, короткими и толстыми ногами, несоразмерно длинными руками, апатичны и расположены к нищенству, воровству и всякого рода излишествам» [100 - Marchant. Observation sur le crétinisme dans les Pyrénees.].
   Знаменитая сардинская комиссия делает те же замечания о кретинизме.
   «Обыватели местностей, охваченных кретинизмом, даже не кретины, почти поголовно страдают рахитизмом, головной водянкой и припуханием суставов; все они низкорослы, с широкими скулами, маленькими глазами и проч.».
   Все это может быть до некоторой степени доказано даже цифрами. Так, в другом месте мы доказали, что при одинаковости расы те части Италии, в которых распространен зоб – Аосто, Сандрио, Суза – почти всегда дают максимум малого роста и минимум гениальности. Наоборот, местности: Весельо – в Пьемонте, Креспань – в Венеции, Кальо и Кьези – в Вальтелине, расположены, хотя и в горах, но при здоровых условиях дают население крупное и вполне нормальное по сравнению с долинами, в которых царствует зоб.
   Эти долины не предрасполагают не только к революции, но даже и к бунтам. Таковы, например, во Франции, департаменты Ардет, Арьеж, Пиренеи, Нижние Альпы, Пюи-де-Дом, которые дают минимум гениальности и минимум республиканизма. Такова была Беотия в Греции, давшая только Пелопида и Пиндара. Таковы Швейцария, Пьемонт и Тироль, в течение многих веков не давшие ни гениев, ни революций.
   Спартанцы, обитатели долин, сжатых высокими горами, не дали миру гениальных людей. Держась за древние обычаи, они девять веков сохраняли свои учреждения неизменными, тогда как афиняне, жившие в холмистой местности, по соседству с морем, и живые, любознательные, любящие приключения, ионийцы, постоянно из своей среды выдвигали гениев и республиканцев.
   8) Равнины. – Равнина, в большей части случаев или очень жаркая или очень однообразная, с незапамятных времен слывет консервативной и противореволюционной. Она также дает очень мало гениальных людей, доказательством чего может служить сравнение Пизы и Падуи с Флоренцией и Вероной. В Египте и в Индии в течение девятнадцати веков не было революций (Ренан).
   На громадных и однородных плоскостях господствуют обыкновенно сильные и прочные правительства; примеры: Египет, Сирия, Китай. Это было замечено уже Монтескье («Espr. des Lois». Кн. XVII), который придавал такое значение географической конфигурации страны, что приписывал ей развитие в Европе свободы в противоположность азиатскому рабству. Азия, в самом деле, состоит из громадных равнин, ограниченных с юга невысокими горами и омываемых незначительными реками. Все это благоприятствует возникновению и увековечению деспотических империй, потому что, если бы рабство не было в них строго поддерживаемо, то империя распалась бы, чего географическое однообразие страны не допускает.
   В Европе, напротив того, горные цепи, разделяющие страну на отдельные районы, благоприятствуют развитию отдельных государств, в которых любовь к свободе и независимости затрудняет возникновение деспотизма и во всяком случае делает его непрочным (в особенности со стороны иноземца).
   Другой причиной, препятствующей возникновение бунтов на обширных равнинах, как заметил еще Руссо в своем «Contrat social», является невозможность для восставших тайно принимать внезапные меры, тогда как правительству легко следить за ними и быстро передвигать войска в те места, где они требуются.
   Из этих правил существуют, однако же, исключения. Аргентинская республика, например, представляющая собою равнину во сто квадратных лье, была и до сих пор остается очагом революций. Но это зависит от других факторов и главным образом от крайней сухости воздуха, усиленной борьбы за существование в больших центрах и подражания революциям европейским. Польша и Голландия тоже достаточно революционны и тоже по другим причинам, подобно всякой равнинной стране, орошаемой большими реками и усеянной большими коммерческими центрами.
   9) Конфигурация почвы. – Порты. – Дороги. – Апатичности жителей равнин сильно содействует однообразие природы: постоянно одинаковые впечатления поддерживают мизонеизм, тогда как разнообразия развивают стремление к новаторству, что мы видим в Афинах и Флоренции. Надо, однако же, иметь в виду, что разнообразие это должно быть эстетичным и приятным, а не угнетающим, как в тех странах, которые подвержены частым вулканическим или атмосферным катаклизмам, подобно Испании, Шотландии и Индии.
   Страх, внушаемый этими катаклизмами, и тяжелые потери ими обусловливаемые, развивают в населении религиозное чувство и мизонеизм.
   Помимо конфигурации почвы на дух жителей влияет также центральное или краевое положение страны, в которой они обитают. Польша, например, обязана своей скороспелой цивилизацией и своими несчастьями краевому положению между славянами, германцами и византийцами.
   Греческие философы [101 - Грот. История Греции.] были глубоко поражены разницей между городами, лежащими внутри страны и на берегу моря. В первых господствовали простота, однообразие, верность древним обычаям и отвращение ко всяким новшествам, а в последних – сложность и разнообразие жизни, экспансивность воображения, терпимость к чужестранным обычаям, большее развитие индивидуальности и непрочности общественного строя.
   В прибрежных странах море обусловливает усиленное умственное развитие всех классов населения и в особенности торговлю, как это мы видим у финикийцев и карфагенян, основавших свободные республики еще в глубокой древности. Берега Средиземного моря вообще были колыбелью политической свободы и мореплавания.
   Надо отметить также, что великие цивилизации всегда возникали при устьях больших рек: Нила, Ганга, Желтой реки, Тигра и Евфрата.
   Такое влияние имеют морские порты. Италия и Греция, благодаря обилию таких портов, первые могли воспользоваться плодами цивилизации других народов: финикиян, египтян, индийцев – и скрещиваться с ними, и мы увидим впоследствии, как благотворны такие скрещивания.
   Департаменты Франции, расположенные вдоль больших рек – Сены, Роны, Луары – или обладающие крупными морскими портами, независимо от других факторов проявляют более гениальности и дают большее количество республиканских голосов. По отношению к приморским городам – Генуе, Неаполю, Венеции – мы это доказали в одном из предыдущих наших исследований.
   10) Геологическое строение почвы. – Trémaux («Otig. et transf. de l’homme») говорит, что совершенствование человека пропорционально степени обработки почвы, на которой он живет, а почва тем более подчиняется обработке, чем она геологически более нова. Поэтому первобытные почвы, как, например, в экваториальных странах, в Лапландии, в горах Бразилии и проч., неблагоприятны для прогресса, тогда как на новых геологических наслоениях Бомбея, Персии, Мидии живут расы, красивые и способные к развитию.
   В Африке силурийская почва обусловливает народонаселение тупое и безобразное (бечуаны) [102 - Петербург стоит тоже на силурийской почве (Прим. перев.).], тогда как на почвах новейшего образования Ливингстон нашел племена более цивилизованные.
   Венгрия, страна в высшей степени революционная, расположена на почве новой, тогда как остальные земли Австрии и России стоят на более древних геологических наслоениях.
   Сравнив растительность, покрывающую гранитные горы, писал Соссюр [103 - De l’influence du sol.], с той, которая покрывает горы известковые, мы будем поражены громадною между ними разницей. На известковых горах как флора, так и фауна блещут разнообразием и цветущим состоянием видов растений и животных, а на граните последние меньше ростом, худее, и самки дают даже меньше молока, хотя и питаются так же обильно.
   Чурилов подтверждает это наблюдение [104 - Revue anthropolog. 1876.] и говорит, что на каменистой и песчаной почве 30–ти департаментов Франции народонаселение является низкорослым, тогда как там, где преобладает юрская формация, например, в департаментах Doubs и Jura (считаемых так же наиболее холодными и здоровыми), равно как и в департаментах Сены и Луары, оно отличается высоким ростом. Так же говорят и Э. Реклю и Дюран [105 - Bull. de la soc. d’Antrop. 1860–1865.]. Теперь появились даже факты, доказывающие, что там, где почва улучшена путем культуры, искусственным удобрением и проч., там рост населения прибавляется на два, а иногда и на четыре сантиметра (Катрфаж. «L’esp. Humaine»). Между тем, изучая на больших цифрах распределение гениальности по департаментам Франции в ее зависимости от почвы, мы находим, что минимум гениальности соответствует максимуму известковых земель.
   На этих землях слегка преобладают монархические и антиреволюционные волны, а стало быть, встречаются меньше революций и политических преступлений. Что же касается всяких других родов почв, то на них обитает население по преимуществу республиканское.
   Вообще надо признаться, что точное определение влияния геологического строения не везде возможно, а (кроме того) влияние это маскируется другими факторами и между прочим культурой земли.
   11) Плодородие почвы. – И действительно, влияние этой культуры выражено весьма резко.
   По мнению Дрепера, цивилизация Египта зависела от больших урожаев, нигде в мире не достигавших такого размера.
   Вообще человек не может думать, если не поест и притом до сытости. Поэтому-то, может быть, наиболее плодородные департаменты Франции (Вар, Воклюз, Лангедок) дают и большее количество гениальных людей. Но когда плодородие почвы и богатство населения становится чрезмерным, то они обусловливают задержку умственного развития, как мы это видим на департаментах Франции, дающих наименьшее количество республиканцев и гениальных людей.
   Чрезмерное богатство, особенно основанное на земледелии, обусловливает наклонность к консерватизму, тогда как среди промышленного населения, живущего в неудобных для обработки земли горах, встречается большее количество гениев и республиканцев.
   Когда почва плодородна, говорит Монтескье, то жители-земледельцы заботятся главным образом об ее обработке, ведут себя смирно и легко мирятся с монархическим режимом. Бесплодие почвы древней Аттики вызвало там народоправство. В Генуе при бесплодности почвы правление было аристократическим, в Женеве – республиканским, тогда как Швеция при тех де условиях долго оставалась при деспотическом образе правления (Вольтер).
   12) Здоровое местоположение и высокий рост. – Здоровое местоположение сильно влияет на прогресс цивилизации. Уже в нашем «Homme de genie» было доказано цифрами, что в Италии наибольшее количество гениальных людей встречается среди населения великорослого (Флоренция, Неаполь, Лукка, Сиена и проч.), но рост зависит не только от расы, а главным образом, от здоровых условий жизни, как я это доказал в другом сочинении («Sulla statura degli italiani»). Зависимость эта так велика, что даже высокорослые расы становятся низкорослыми, живя в странах, где господствует малярия или зоб (Сондрио, Сассари).
   Из Гроссето не вышло ни одного гениального человека, точно так же как нет там и людей высокого роста, напротив того, рост тамошних уроженцев вдвое меньше, чем рост уроженцев Флоренции. По такой же причине Сардиния дала меньше гениальных и высокорослых людей, чем Ливорно (36 против 51), а Матера и Ланчиано меньше, чем Потенца и Аквила.
   Во Франции этот параллелизм проявляется еще реже, так как в 75 департаментах (из 86) одновременно преобладает высокий рост и обилие гениальных людей.
   В «Атласе» Ломбара мы видим, насколько распределение малярии во Франции совпадает с распределением монархизма в Ландах, Нижней Шаронте и Вандее, хотя, однако же, не в департаменте Устье Роны, где малярия сильна, а монархистов мало, вероятно, благодаря плотности населения и промышленному характеру.
   13) Смертность. – Изучая отношения между гениальностью, склонностью к революции и смертностью, мы найдем обратное.
   В самом деле, статистика показывает, что департаменты со средней и наименьшей смертностью суть именно те, в которых слаба гениальность, и наоборот – наибольшая смертность соответствует и наибольшей гениальности.
   То же можно сказать и о революционном настроении, как это видно из следующих цифр:

   Департаменты

   Наибольшая смертность преобладает, стало быть, в департаментах республиканских. Это явление легко объясняется тем, что монархисты менее скучиваются в больших городах и промышленных центрах, дающих наибольшую смертность, что нисколько не колеблет установленного нами принципа касательно преобладания гениальности и революционных стремлений в местах наиболее здоровых, так как высокий рост есть более точный показатель благоприятных для здоровья условий жизни, чем смертность [106 - Ломброзо. Sull’ influenza orografica nella statura.].
   Таким образом, зоб, например, нарушающий гигиеническую обстановку местности, отражается только на росте населения, а отнюдь не на смертности. То же можно сказать и о миазмах [107 - Здесь, как и во многих других местах, мы опускаем указания автора на городки и местности Италии, подтверждающие его выводы (Прим. перев.).].
   Закон соответствия между ростом и гигиенической обстановкой местности подтверждается даже на животных. Лошадь, перевезенная из Испании или Аравии в Сардинию, через несколько поколений становится маленькою, тогда как в Голландии маленький ютландский бык в несколько лет становится гигантом. А на Целебесе этот же бык еще более мельчает.
   В Сардинии, также как в Калабрии и Абруцци, быки и собаки очень маленькие. Самая крупная порода тосканских быков встречается в Пизе. Пьемонтская порода быков, довольно высокая (1,7 м выс.), в Бра и Савильяно становится карликовой в Аосто. Лошади, маленькие (1,45 м) в Вольтеллине и Бергамо, становятся большими (1,51 – 1,63 м) в Милане, Удино и Неаполе [108 - Giornale delle razze ed animali utili. 1862.] – точно так же, как и люди. В миазматических местностях Вандеи и Медоке, так же, как и внутри Бретани, нормандская лошадь мельчает.
   Значит, высокий рост населения служит лучшим показателем здоровых условий жизни, чем смертность, которая часто вовсе не зависит от топографии. Достаточно вспомнить насколько последняя увеличивается в крупных центрах благодаря больницам и скученности, независимо от условий местности. Тем и объясняется тот странный с первого взгляда факт, что гениальность и наклонность к революциям прямо пропорциональны как росту населения, так и его смертности.

Глава V
Питание. – Голод. – Алкоголизм. – Их влияние на бунты и революции

   1) Питание. – Питание, несомненно, влияет на эволюцию, а, стало быть, и на революции.
   «Принято думать, – пишет Ретцель в «Anthropo Géographie», – что обильное питание, достающееся без большого труда, неблагоприятно влияет на эволюцию. В этот есть частица правды, но далеко не такая большая, как обыкновенно думают. Полуцивилизованные народы Великого океана: гавайцы, жители Таити, Конго, Самоа, Фиджи и проч. доказывают, что и среди плодородия, делающего борьбу за жизнь очень легкой, прогресс может совершиться. На Суматре и Мадагаскаре, где почва очень плодородна, развитие общественности идет большими шагами. Кафры, живущие среди богатых пастбищ, выгодно отличаются от соседних племен. В Центральной Африке наиболее склонные к прогрессу племена (ашанти, дагомейцы) живут среди богатой растительности. Не следует забывать так же и про долину Нила, служившую колыбелью древней цивилизации».
   Классический онагр, близкий родственник лошади, перейдя из свободных степей Азии в стойло скупого европейского мужика, кормившего его больше ударами кнута, чем овсом, превратился в тощего осла.
   Лошади одной и той же породы, например, фландрской или бретонской, смотря по качеству и количеству пищи, становятся годными или для кареты, или для водовозки и при этом начинают так мало походить друг на друга, что могут быть причислены к разным породам. По той же причине вожди полинезийских племен отличаются от своих подчиненных и ростом, и дородством, а у африканских бечуанов даже более светлой окраской кожи [109 - Bastian. Das bestandîge Menschenrassen.].
   Гульд заметил, что солдаты, получающие хорошую пищу, были выше ростом, чем те, которые получали плохую (1,707 м против 1,690).
   По словам Latham’a, [110 - Pet. Hist. 1850.] жители Огненной земли, благодаря холоду и голоду превратившиеся в пигмеев, происходили от того же племени, как и гиганты-патагонцы, живущие в теплом климате и питающиеся лошадиным мясом.
   Плохое качество и грубость пищи диких народов проявляются в преувеличенном развитии у них жевательного аппарата, точно так же, как частые переходы от полной голодовки к обжорству – в преувеличенном развитии кишечника (Спенсер).
   2) Революции. – Выше мы видели, что плодородие почвы мало влияет на гениальность, а на революционные волны и совсем влияния не оказывает, но не потому, однако же, чтобы оно было антиреволюционно само по себе, а потому, что проявляться-то оно может только в странах земледельческих, где население не скучено.
   3) Голод. – Замечено, что народ может восстать лишь тогда, когда ему относительно хорошо живется, так как при крайнем истощении у него, как у отдельного человека, не хватило бы энергии для действия. Таким образом, по отношению к восстаниям, высшие бедствия – голод, например, – играют роль более усмиряющую, чем высшее благосостояние. Поэтому-то народонаселение большей части Африки не ищет возможности сбросить с себя рабство. Поэтому же и в средние века бунты чаще возникали в среде городских коммун, чем в деревнях, где царила феодальная система, и народ страшно бедствовал.
   Тунисский Казнадар говорит, что когда араб сыт, то он спешит купить ружье и поднять восстание.
   Истощая силы народа, голод лишает его энергии, нужной для вооруженной борьбы, которая, кроме того, только ухудшила бы его положение, лишив работы, а, стало быть, и средств к существованию.
   Пример этого мы видим в Италии, где крайняя бедность сельского населения не вызывает восстаний даже в Ломбардии, где тысячи обывателей питаются ядовитой гнилью.
   Из донесений французских интендантов за 1698 г. мы видим, что в некоторых округах умирало от голода и бедности до 5 % обывателей, а у оставшихся помирали дети, уже родившиеся слишком слабыми и больными [111 - Мишле. История революции.]. А между тем народ любил тогда своего непредусмотрительного короля, целовал лошадь курьера, привозившего хорошие известия о его здоровье и проч.
   Кроме того, во время голодовок народ бывает тем менее расположен к бунту, что правительство во имя личных интересов спешит помогать ему всеми средствами, вспоминая древнеримское panem et circenses.
   В 1846 г., например, Англия поспешила облегчить тяжелое положение ирландского народа, снабдив его работой и хлебом. Потому-то в то время и не было серьезных бунтов.
   Голод, царствовавший в Италии в 1588 г., правительства Тосканы и Венеции прекратили ввозом хлеба из Гамбурга и Данцига, а затем их примеру последовали частные торговцы.
   Во время голода во Франции в 1816–1817 гг. правительство покупало хлеб за границей и продавало его с убытком, потеряв при этой операции 21 миллион. Кроме того, оно еще раздало деньгами более 70 миллионов [112 - Say Z. B. Traité d’Econ. polit.] и установило в Париже раздачу марок на покупку хлеба (bons de pain). В течение 10 лет такая раздача проводилась пять раз. Не обсуждая экономического достоинства этих мер, надо сознаться, что они усмиряли злобу народа.
   Но если к голоду присоединяется политический гнет, увеличивающий народное недовольство, то тогда (и то не всегда) возникают страшные реакции, особенно усиливаемые неудачными мерами правительств. Александр Север и Коммод – в Риме, а Юлиан в Антиохии – усилили, например, народное бедствие введением такой таксы на хлеб, при которой продавцы отказались продавать его. Та же история произошла в Германии в 1771 г. и во Франции – в 1793 г. С другой стороны, крайняя слабость правительства вызывает во время голода тоже анархию, как это было в Китае и Испании.
   В Китае, когда народ начинает умирать с голоду, то он разбредается в поисках пищи. Шайки в три, четыре, пять человек начинают грабить. Правительство истребляет их обыкновенно, но при обширности территории иные шайки могут уцелеть и разрастись в целую армию, которая идет тогда прямо на столицу и возводит своего вождя на трон.
   Плохое правительство тогда быстро наказывается (Монтескье).
   В Испании в 1664 г., когда никакие угрозы не заставили привозить хлеб из провинции в столицу, решено было отправить губернатора Кастилии с палачом и солдатами собирать этот хлеб в провинциальных городах.
   Италия в это время была совершенно разорена налогами; жители оставались без пристанища и умирали с голоду. В некоторых городах две трети домов были разрушены. Под влиянием голода рабочие и торговцы Мадрида (1680 г.) шайками грабили дома столицы. Общество совершенно распалось: не было ни полиции, ни правительства и никакой власти. В 1693 г. прекратилась выдача пенсий, голод постоянно усиливался, и из-за хлеба возникали беспрестанные бунты. В 1700 г. в Испании воцарилась французская династия (Бокль).
   Есть и другие примеры голодных бунтов. Восстанию Мазаньелло, например, в 1647 г. предшествовал голод в 1646 г. Надо принять во внимание, однако же, что если в 1647 г. хлеба и было мало, но зато фрукты, говядина, масло и сыр продавались в большом количестве. Так что к голоду в данном случае присоединились и другие причины; между прочим – сумасшествие Мазаньелло, жаркое время (революция вспыхнула 7 июля), наконец, жестокость герцога Аркоса, который отвечал жалующимся на тягость податей и сборов: «Продавайте честь ваших жен и дочерей, но платите».
   Великой Французской революции 1789 г. также предшествовал неурожай, увеличивший бедность народа, и без того уже страшную. Было высчитано, что количество нищих в Париже возросло тогда втрое; в одном Сент-Антуанском предместье их было 30 000. Надо заметить, однако же, что в первые годы Французской революции почти все бунты в Париже были вызваны нарочно распускаемыми слухами о голоде или искусственным поднятием цен на хлеб. Настоящий голод, даже гораздо более ужасный, никогда не вызывал таких бунтов, а по временам протекал совсем тихо.
   Так, в 1794 г. во Франции умерло от голода более миллиона человек, а революции это не вызвало. В Аллье, по словам Тэна, бойни и рестораны долго оставались закрытыми, а в Лозере даже у богатых людей хлеба не было в течение 6–8 суток, но бунтов это не вызывало. Париж, однако, не был так спокоен, и все усилия абсолютной власти снабдить его провиантом не устранили вспышек народного недовольства. Но, во всяком случае, вспышки эти были кратковременны и погашались успешно, так же как голодные бунты в Девре – 28 февраля; в Дьепе – 14 февраля; в Лилле – 4 Мессидора; в Дервиле – 9 Прериаля. В Дьепе и Дервиле, между прочим, бунты возникли потому, что мэрии, покупавшие хлеб по 7–8 франков, выпускали его в продажу по 25 и даже по 50 франков.
   Двенадцатого Жерминаля, когда провизия, запасенная для Парижа в огромном количестве, почти истощилась, хлебная порция дошла до ¼ ливра. Народ напал на Конвент, но был отражен, и порция сведена к 4 унциям или, самое большее, к 5–6 (Тэн). Другой бунт вспыхнул 1–го Прериаля, но тоже был усмирен.
   Из драгоценной книги Фаралья, дающей подробные сведения о голоде в Неаполе за целые девять столетий из года в год, можно видеть, что наиболее голодными годами были: 1182, 1192, 1254, 1269, 1342, 1496–1497, 1505, 1508, 1534, 1551, 1558, 1562–1563, 1565, 1570, 1580, 1586–1587, 1591–1592, 1595, 1597, 1603, 1621–1622, 1625, 1642, 1672, 1694–1697, 1759–1760, 1763, 1790–1791, 1802, 1810, 1815–1816, 1820–1821.
   Между тем из этих 46-ти годов совпадают с бунтами только шесть: 1503, 1580, 1587, 1595, 1621–1622, 1820–1821. Да еще надо заметить, что из них первые два бунта ограничились простым народным ропотом без всяких серьезных проявлений, а последний был вызван политическими причинами, совершенно достаточными для того, чтобы вызвать бунт.
   Не было бунта при страшном голоде 1182 г., продолжавшемся пять лет сряду, когда люди принуждены были питаться травой. Не было его ни в 1496–1497 гг., когда голод сопровождался чумою, и обыватели городов разбегались по полям; ни в 1570 г., когда деревенские жители, оборванные, голодные и больные, толпами шли в Неаполь и усеивали дорогу своими трупами; ни в 1586 и 1802 гг., когда жителям Неаполя выдавалась строго определенная и очень небольшая порция хлеба (Фаралья).
   В Индии голод многократно происходил на наших глазах. В 1865–1866 гг. в Ориссе погибло 25 %, а в Пури – 35 % населения, между тем в эти годы бунтов не было.
   В течение последних ста лет самые знаменитые голодовки, по крайней мере в Нелоре (Nellore), где они благодаря бездождию и плотности населения очень часты, имели место в следующие годы: 1769–1770, 1780, 1784, 1790–1792, 1802, 1806–1807, 1812, 1824, 1829, 1830, 1833, 1836–1838, 1866, 1876–1878. Во время первой из них погибла целая треть населения; в 1877–1878 гг. в Индии из-за голода умерло на пять миллионов человек больше нормальной средней цифры.
   И все-таки ни в одну из этих голодовок не было ни бунтов, ни возмущений.
   Великое восстание 1857–1858 г.г. в Индии вызвано было [113 - Hunter. Imperial Gazette of India. 1881.], главным образом, отвращением туземцев к новшествам европейской цивилизации (телеграф, пар и проч.), жалобами лишенных престола местных царьков и, между прочим, слухом, возникшим среди сипаев о том, что ружейные патроны впредь будут смазываться свиным салом [114 - Kaye. History of the sepoi sedition.].
   Значит, продолжительный голод менее влияет на революцию, чем предрассудки разного рода.
   Другие известные революции тоже не имели никакого отношения к голоду. Таковы, например: восстание в Бокилле в 1741 г.; в Пенджабе в 1710 г.; восстание сипаев в 1764 г.; маленькие полудинастические бунты 1843 г. и проч.
   Надо заметить, кроме того, что провинция Орисса, наиболее часто посещаемая голодом, дает меньше бунтов, чем все другие.
   Наконец, из 142 бунтов прошлого столетия, только 11,2 % были обусловлены голодом, да и то еще под влиянием термических причин, так как почти половина их (3/8) вспыхивала летом.
   Значит, роль голода при восстаниях следует считать лишь вторичной и случайной.
   Голод, по словам Roscher [115 - Sul commercio dei grani (Bibliot. dell’ Econom).], сам по себе вызывает только небольшие местные бунты, которые, однако же, способны разрастаться, если горючего материала накопилось много.
   Правда, этот экономист сам себе противоречит, говоря далее, что «все великие революции были подготовлены голодом», но даже приводимые им примеры не подтверждают этого положения.
   Так, среди примеров революций, вызванных голодом, он упоминает Крестовый поход, предпринятый французами в 1095 г. Но Крестовый поход, так же, как и переселение, не суть революции; они скорее могут быть рассматриваемы как предохранительные клапаны против излишка населения.
   Да, если бы даже Крестовые походы могли быть принимаемы за революции, так все-таки экономические причины играли в них роль второстепенную, а на первый план выступал религиозный фанатизм, поддерживаемый ловкими попами при помощи горячих проповедников, притом среди невежественного и суеверного населения.
   Наконец, если голод и существовал кое-где во время проповеди Крестовых походов, то он должен был прекратиться при выходе ополчившихся из страны, так как все они стремились продавать свое имущество и не находили покупателей. «Крестоносцы бросали все, что не могли унести с собою; сельскохозяйственные продукты были продаваемы ими за бесценок, что создавало обилие там, где царствовал голод» (Мишо. «История Крестовых походов»).
   Шведское политическое движение 1772 г., которое Roscher считает революцией, обусловленной голодом, было, в сущности, весьма быстрым и безобидным переворотом, закончившим революционный кризис, переживаемый тогда Швецией. «Король, утром бывший наиболее стесненным монархом в Европе, через два часа сделался таким же всемогущим, как короли Франции или как турецкие султаны. Народ с радостью передал власть из рук наглой аристократии в руки всеми любимого и уважаемого монарха» [116 - Scheridan. Histoire de la derniére revolution de Suéde.].
   По мнению Лингарда, бунт баронов в 1258 г., так сильно повлиявший на английскую конституцию, был значительно облегчен голодом 1254–1258 гг. Но бунт баронов (вспыхнувший, надо заметить, 11 июня) подготовлялся уже с 1227 г. и был направлен к политической (а не экономической) реформе государства – к поддержанию Великой Хартии и к уменьшению иностранного влияния на внутренние дела. С другой стороны, это была революция сытых, так что, если голод и помог ей сколько-нибудь, так лишь тем, что удержал народ от вмешательства в пользу ли баронов или против них. Даже сам Roscher признает, что в данном случае революция была облегчена голодом, а не подготовлена или возбуждена им.
   Голод, постигший Россию в начале XVII века, не влиял заметным образом на успех Лжедмитрия. В Москве тогда продавалось человеческое мясо (!), и в одном этом городе умерло около миллиона (!!) людей. Истомленные голодом и преследуемые суеверным убеждением, что ряд неурожайных годов служил Божьим наказанием царю Борису, русские пассивно подчинялись казакам и полякам, не страдавшим от голода. Революция была проведена скорее этими последними, чем русскими. Это до такой степени справедливо, что те же поляки и казаки продолжали ее и впоследствии, когда голод уже кончился.
   Следует заметить, что голодовки вызывают различные последствия в зависимости от условий, в которых находятся различные нации.
   «Народы, – пишет Z. B. Say, – реже испытывали голод, если бы разнообразили свою пищу. Когда народ питается преимущественно одним каким-нибудь продуктом, то недостаток этого продукта всегда будет вызывать народное бедствие». Так, в Ирландии наступает голод при неурожае картофеля.
   Политические последствия таких голодовок могут быть очень серьезные. В 1845 г. неурожай картофеля в Ирландии обусловил страшную бедность, причем более миллиона людей умерли и столько же эмигрировали, а вместе с тем произошел целый ряд бунтов, которыми молодая ирландская партия воспользовалась для борьбы за независимость страны.
   4) Алкоголизм. – Злоупотребление алкоголем играет большую роль во время политических переворотов, так как, затемняя разум, вызывает особую форму душевной болезни, выражающуюся крайним цинизмом и жестокостью. Вожаки бунтов давно это заметили и часто пользовались алкоголем для достижения личных целей. Так, в Аргентине дон Хуан Мануэль, сам закоренелый алкоголик, вызывал при помощи спиртных напитков взрывы буйства в народе. В Буэноснег». Ему неоднократно приходилось арестовывать батальонных командиров, пьянствовавших днем и ночью.
   «Что делали осажденные в форте Исси в то время, когда дела их шли плохо, когда версальцы готовы были взять этот форт? В скотски пьяном виде они переполняли кабаки. В Аньере, как раз накануне капитуляции, национальная гвардия по своему похвальному обычаю пьянствовала, ела, курила и спала».
   Лаборд перечисляет заведомых пьяниц среди коноводов Коммуны: L. – тщеславный и сварливый человек, несколько раз терпевший наказания за буйство и едва ли не сумасшедший; К. – член военного суда, наследственный пьяница; Gentron – председатель этого суда, бывший столяр, грубое животное, постоянно пьяное; Dardelle – военный губернатор Тюильри, с осипшим от водки голосом; наконец – Protot, министр юстиции, превративший свой кабинет в кабак.
   Одинаковые причины – одинаковые последствия: не так давно годовщина Коммуны ознаменовалась анархическим движением в некоторых округах Бельгии, которое сопровождалось грабежом и пожаром громадных стеклянных заводов, дававших хлеб тысячам рабочих; и вот, при ближайшем рассмотрении оказывается, что как раз эти самые округа отличаются наибольшим потреблением спиртных напитков, которое вообще в Бельгии в этом году (1884) достигало 600 000 гектолитров, т. е. сравнялось с потреблением алкоголя в Италии, где население впятеро многочисленнее.
   Печальное положение! Безрасчетная трата народной энергии, которая пригодилась бы для поднятия экономической обстановки страны! Лавеле вычислил [117 - Des troubles en Belgique (Rev. polit. et litt. 1886).], что если бы английские рабочие отказались от спиртных напитков, то через двадцать лет могли бы скупить все фабрики, на которых теперь работают.
   5) Роль алкоголизма в эволюции. – В других своих исследованиях я доказал, что многие гениальные люди и их родители были алкоголиками (Александр Македонский, Авиценна, Бетховен, Байрон, Мюрже), но надо заметить, что это есть лишь простое совпадение пьянства с гениальностью, печальное, хотя необходимое осложнение последней, а не причина ее.
   Айресе алкоголь также служил орудием возбуждения политических страстей в руках агитаторов, из коих Бласито и Ортогес сами принадлежали к числу делириков (Ramos-Mejia).
   Во время Французской революции кровожадные инстинкты населения и представителей революционного правительства подогревались также спиртными напитками. Монастье, например, в пьяном виде приговаривал людей к смертной казни, а на другой день сам забывал о своих приговорах. Комиссары, посланные в Вандею, в течение трех месяцев выпили 1974 бутылки вина. В числе их находились известный пьяница Россиньоль, рабочий ювелирного цеха, сделавшийся генералом, и Ватерон, расстреливавший женщин, которые отказывались удовлетворять его страсть, распаленную алкоголем.
   Франция до сих пор пользуется печальной привилегией потреблять спиртные напитки в большом количестве, чем какая-либо другая страна. По словам Ротара [118 - L’Alcool (Rev. des deux Mondes. 1886).], потребление алкоголя, равнявшееся там, в 1788 г. 369 000 гектолитрам, к 1850 г. поднялось до 891 500 гектолитров, а к 1881 – до 1 821 287 гектолитров. Немудрено, стало быть, что влияние алкоголя отражается и на политической жизни Франции, что абсент создает в Париже ораторов и политиков [119 - La fin de la Boheme.].
   Утверждают, что перед декабрьским переворотом 1852 г. войска были напоены водкой, но роль последней в политическом движении 1848 г. (среди вожаков которого Коссидьер и Гранмениль были заведомые пьяницы) [120 - Chenu. Les Conspirateurs.]и особенно при Коммуне не подлежит никакому сомнению. В осажденном Париже был большой запас спиртных напитков, и желающие свободно ими пользовались.
   Despine [121 - De la folie.] замечает по этому поводу, что большую часть солдат Коммуны привлекало стремление удовлетворять свои дурные страсти при помощи жалованья, получаемого за грабеж. Вино делало их беспечными и нечувствительными к ранам.
   Сам генерал Клюзере не скрывает этого в своих «Мемуарах». «Никогда, – говорит он, – виноторговцы не наживали столько денег». Ему неоднократно приходилось арестовывать батальонных командиров, пьянствовавших днем и ночью.
   «Что делали осажденные в форте Исси в то время, когда дела их шли плохо, когда версальцы готовы быта взять этот форт? В скотски пьяном виде они переполняли кабаки. В Аньере, как раз накануне капитуляции, национальная гвардия по своему похвальному обычаю пьянствовала, ела, курила и спала».
   Лаборд перечисляет заведомых пьяниц среди коноводов Коммуны: L. – тщеславный и сварливый человек, несколько раз терпевший наказания за буйство и едва ли не сумасшедший: К. – член военного суда, наследственный пьяница; Gentron – председатель этого суда, бывший столяр, грубое животное, постоянно пьяное; Dardelle – военный губернатор Тюильри, с осипшим от водки голосом; наконец – Protot, министр юстиции, превративший свой кабинет в кабак.
   Одинаковые причины – одинаковые последствия: не так давно годовщина Коммуны ознаменовалась анархическим движением в некоторых округах Бельгии которое сопровождалось грабежом и пожаром громадных стеклянных заводов, дававших хлеб тысячам рабочих; и вот, при ближайшем рассмотрении оказывается, что как раз эти самые округа отличаются наибольшим потреблением спиртных напитков, которое вообще в Бельгии в этом году (1884) достигало 600 000 гектолитров, т. е. сравнялось с потреблением алкоголя в Италии, где население впятеро многочисленнее.
   Печальное положение! Безрасчетная трата народной энергии, которая пригодилась бы для поднятия экономической обстановки страны! Лавале вычислил [122 - Des troubles en Belgique (Rev. polit. et litt. 1886).], что если бы английские рабочие отказались от спиртных напитков, то через двадцать лет могли бы скупить все фабрики, на которых теперь работают.
   5) Роль алкоголизма в эволюции. – В других своих исследованиях я доказал, что многие гениальные люди и их родители были алкоголиками (Александр Македонский, Авиценна, Бетховен, Байрон, Мюрже), но надо заметить, что это есть лишь простое совпадение пьянства с гениальностью, печальное, хотя необходимое осложнение последней, а не причина ее.
   Необходимо оно потому, что мозг гениального человека постоянно нуждается в новых возбуждениях. То же можно сказать и про целые народы, из коих наиболее цивилизованные страдают и от алкоголизма (особенно на Севере). Здесь опять алкоголизм является не причиной, а необходимым – к несчастью – осложнением или спутником большей впечатлительности, в конце концов, вызывающим вырождение, микроцефалию, эпилепсию, преступления и вообще агентом, более задерживающим эволюцию, чем благоприятствующим ей.
   Между тем, изучая легенды, касающиеся поклонения первобытных народов спиртным напиткам, можно видеть, что вначале последние были действительно могучими факторами эволюции, почему потребление их долгое время считалось привилегией вождей, жрецов и вообще самых высших слоев общества.
   Таким образом, усиленное питание благоприятствует гражданской эволюции, но не политической; на бунты оно влияет весьма мало, так как последние не вызываются даже голодом. Что же касается алкоголизма, то он наоборот, возбуждая, поддерживая и усиливая бунты, препятствует ходу мирной эволюции, за исключением разве первых лет по введении спиртных напитков в употребление.

Глава VI
Раса. – Население. – Их гениальность; интеллектуальная культура: сумасшествие и преступность

   1) Раса. – Среди антропологических факторов политической преступности на первом плане стоит влияние расы, что ярко иллюстрируется при сравнении резко выраженного революционного духа некоторых народностей с абсолютной апатией, проявляемой другими, живущими при такой же климатической и социальной обстановке.
   Исследуя специальные характеры населения Франции по преобладанию среди него брахицефалов и долихоцефалов [123 - Круглоголовые и длинноголовые (Прим. пер.).], Лебон нашел, что первые отличаются воздержанностью, трудолюбием, благоразумием, привязанностью к традициям и однообразию, а последние – требовательностью, стремлением к прогрессу и широкой, лихорадочной деятельности; они смелы, предприимчивы, много зарабатывают и много теряют.
   Так, из 89 великих новаторов и революционеров на 20 брахицефалов (Гельвеций, Паскаль, Мирабо, Верньо, Петион, Марат, Демулен и проч.) приходится 69 долихоцефалов (Расин, Вольтер, Лавуазье, Дидро, Руссо, Кондорсе, Сен-Жюст, Шарлотта Корде, Ришелье, Сюлли, Тюренн, Конде и проч.).
   Из этого Лебон заключает, что долихоцефальные расы наиболее революционны. И в самом деле, долихоцефальные народы севера Франции дольше других противились римлянам и были единственными, восставшими против них [124 - Rev. d’Anthropol. 1887.]. Цезарь считал галлов бунтовщиками, и вот мы теперь ежедневно убеждаемся в политической неустойчивости их потомков – ирландских кельтов и парижан.
   Такими же потомками галлов являются в Бельгии валлоны, до такой степени склонные к излишествам и насилию, что большинство анархических бунтов, происшедших за последние годы в каменноугольном округе Льежа, населенном валлонами, приписывается их расовому характеру.
   Лигурийцы так же принадлежали к небольшому числу итальянских народов, так упрямо сопротивлявшихся римскому владычеству, что их пришлось выселить в иные страны.
   Lapouge [125 - De l’inégalite parmi les homes (Rev. d’Anthrop.1888).] приписывает белокурой, долихоцефальной расе образование высших классов в Египте, Халдее, Ассирии, Персии и Индии, так же, как и большое влияние на греко-римскую цивилизацию.
   Блондины. – Действительно, на памятниках Египта, Халдеи и Ассирии все высокопоставленные лица изображены белокурыми, голубоглазыми и высокорослыми. Греки на египетских изображениях представлены так же высокими, белокурыми и длинноголовыми.
   Тип героев Греции, несомненно, был таков. Боги и герои Гомера всегда суть блондины высокого роста и со светлыми глазами. Только один Гектор (в конце концов, побежденный, надо заметить) представлен черноволосым в XII песне Илиады. В первой песне Минерва схватывает Ахилла – первенствующего героя – за его белокурые волосы, и это выражение повторяется еще раз в XIII песне, когда Ахилл приносит в жертву останкам Патрокла свои волосы. Царь Менелай также блондин. В «Одиссее» Мелеагр, Аминтор и Рамадант – блондины. Вергилий даже Дидону представляет блондинкой («flaventes abscissa comas»), хотя она финикиянка, а потому должна быть черноволосой; Минерва, Аполлон, Меркурий, Камилл и Лавиния тоже у него являются белокурыми.
   Все куртизанки и кутилы у Овидия, Сафо, Анакреонта и у Катулла белокуры.
   В римской аристократии тоже, должно быть, преобладал белокурый тип, если судить по прозвищам: Flavius, Fulvius, Ahenobarbus и по описаниям выдающихся лиц, например, Катона, Суллы, Тиберия.
   Данте и Петрарка воспевают белокурых героинь: Беатриче, Матильду, Лауру. Вообще достаточно пересмотреть галерею картин эпохи Возрождения, чтобы убедиться, насколько светлые волосы тогда преобладали, особенно у женщин.
   Протестантизм – эволюция католичества – распространялся преимущественно среди белокурых народов Европы, а не среди черноволосых (латинских кельтов).
   Lapouge доходит до заключения, что цивилизация народов почти в точности пропорциональна количеству белокурых долихоцефалов, входящих в состав их правящих классов. Так, галльские и франкские элементы создали величие Франции [126 - Topinard. Anthropologie.], этим же элементам обязаны своим процветанием Англия и Соединенные Штаты, а долихоцефальные саксы, потомки скандинавских завоевателей – блондинов высокого роста – составляют силу современной Германии.
   В общем в эволюции человечества черноволосые брахицефалы и продукты их скрещивания играли роль простых солдат при главном штабе, состоящем из белокурых долихоцефалов. Только в виде исключения некоторые суббрахицефалические расы давали в Европе нечто стойкое и определенное.
   «Кто может отказать, – говорит Морзели [127 - Letteratura. 1888; Lezzioni d’Anthropol. 1889.], – англичанам, северным германцам, франкам, бельгийцам, голландцам и североамериканцам в первом месте среди народов мира?»
   Но этого мало. Возьмем антропологическую статистику Франции, Германии, Англии, Италии, Швейцарии, Бельгии – одним словом всех европейских государств, стоящих во главе прогрессивного движения. Во всех в них наибольшую способность в культуре проявляют области, населенные по преимуществу блондинами. В этих областях мы находим наивысшее развитие народного просвещения, торговли и промышленности, путей сообщения и наименьшее количество убийств, одним словом – высшую степень нравственного и умственного прогресса. Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на этнологическую карту Франции, составленную Брока, а также на карту Швейцарии – Кольмана, Германии – Вирхова, Великобритании – Beddoe и проч. Во Франции, например, наиболее прогрессивными являются департаменты северные; в Швейцарии – немецкие кантоны; в Германии – области, населенные саксонцами и фризами; в Великобритании те графства, в которых англосаксы преобладают над кельтами.
   Напротив того, черноволосые народы, заселяющие берега Средиземного моря, повсюду стоят на низшей степени развития, как, например: иберийцы, кельты Восточной Европы, древние лигурийцы, семиты, иранцы – в Персии и Индии, берберы, копты, абиссинцы. Все эти народы остановились как бы на различных стадиях древней и средневековой цивилизации – халдейской, ассирийской, египетской, финикийской, греческой, римской и арабской.
   Так полагают ученые. Нет никакого сомнения, что влияние расового происхождения на народы, так же как и наследственности на индивидуум, должно быть весьма сильным, в особенности по отношению к эволюции.
   Известно, например, что в Италии гениальность, то есть самое яркое проявление эволюции, преобладает в областях, населенных этрусской или греческой расой, между тем как потомки кельтской и семитической рас обладают ею в меньшей степени.
   Закон Lapouge’a относительно большей способности блондинов к развитию подтверждается изучением регрессивных, атавистических типов – кретинов, эпилептиков (среди которых блондины представляют исключение) и главным образом преступников. В самом деле, мы вместе с Марро, Боно и Оттоленги нашли, что процент белокурых между ними ничтожен, а черноволосые встречаются в громадном количестве. Среди нормальных пьемонтцев, например, черноволосые составляют 27 %, а среди преступников – 43 %. Если присоединить к блондинам и рыжих, то, вопреки пословице, разница выйдет еще рельефнее.
   Долихоцефалы. – Что касается формы черепа, то этот закон окончательно еще не подтвердился, хотя надо признаться, что кретины, психопаты и преступники в громадном большинстве случаев принадлежат к числу ультрабрахицефалов. Надо заметить, однако же, что полной точности в этом отношении достигнуть и невозможно, так как нет ни одной расы, у которой какая-нибудь форма черепа ярко преобладала (за исключением жителей некоторых долин, например, в Лукке, в Сардинии).
   С другой стороны, преувеличенная долихоцефалия встречается у народов отсталых, малореволюционных и даже цветных, как, например: египтяне, негры, австралийцы и сарды. Наоборот, некоторые настоящие брахицефалы, как, например, овернцы, особенно в департаментах Крез и Пюи-де-Дом, суть ярые эволюционисты, как это можно видеть на электоральной карте Франции. Точно так же ультрабрахицефалия преобладает в Юрском и Дьепском департаментах, отличающимся большим количеством революционеров и гениальных людей.
   Равным образом и у нас в Италии, если ультрабрахицефальное население Пьемонта и Венецианской области отличается ультраконсерватизмом, а долихоцефалы Палермо, Генуи и Ливорно – революционным настроением, то романьолы и жители Равенны, по преимуществу брахицефалы, являются весьма склонными к прогрессу, тогда как долихоцефалы Лукки, Тосканы и Сардинии суть закоренелые консерваторы. Среди последних гениальных людей не встречается, тогда как среди первых – сколько угодно. Но вот и тут есть некоторое противоречие: тосканские долихоцефалы суть потомки этрусков, а сарды – семитов и берберийцев.
   В новой истории произошли и закончились три революции: Нидерландская – в XVI в., Английская – в XVII в. и Американская – в XVIII в. Все три были начаты и проведены белокурыми людьми, принадлежащими к германской расе. Та же раса дала Гутенберга и Лютера.
   В общем можно сказать, что белокурые расы (германская, английская) более революционны и способны к развитию, чем расы черные (испанцы, ирландцы, итальянцы), но для того, чтобы окончательно доказать это положение, не хватает данных.
   Франция. – Мы попробовали, по крайней мере, для Франции, решить эту задачу, следуя примеру самых выдающихся антропологов (Реклю, Топинара, Ланьо), то есть составить карты, на которых рядом с распределением рас по департаментам обозначено процентное отношение республиканских и реакционных голосов в каждом из них на избирательные периоды 1877, 1881 и 1885 гг.
   С первого взгляда на эти карты мы видим, что республиканцы преобладают среди лиц, принадлежащих к расам лигурийской, галльской и бельгийской, но из цифрового подсчета, резюмированного в нижеследующей диаграмме, видно, что только одна лигурийская раса (долихоцефальная) сплошь отличается ярким республиканизмом, что согласно и с историей. Что же касается расы галльской, то в ней республиканцы только преобладают; в бельгийской расе это преобладание еще заметно, но уже меньше; в кимврской преобладают монархисты, а иберийская состоит почти только из одних последних.
   В подробностях, однако же, замечаются весьма резкие противоречия. Так, ультрамонархический департамент Па-де-Кале населен долихоцефалами бельгийской расы, так же как и департамент Северный; кельтская раса, оказывающаяся реакционной в Вандее, в Кот-дю-Нор и Морбигане, далеко не такова в департаментах Нижней Луары, Луары-и-Шеры, Крезском и проч.
   Даже иберийская раса, постоянно реакционная в департаментах Верхних Пиренеев, отступает от своих привычек в департаменте Верхней Гаронны.
   2) Раса и гениальность. – Сравнивая соответствующие карты, мы ясно видим, что гениальность, а, стало быть, и способность к эволюции, стоит в прямой зависимости от расы. Гениальность преобладает в департаментах, населенных лигурийской и бельгийской расами и весьма редко встречается среди населения иберийского и чисто кельтского, хотя опять-таки не без крупных отступлений и противоречий, доказывающих, что влияние происхождения сглаживается и затемняется другими, не менее сильными.
   В числе последних на первом плане стоит климат, влияние которого гораздо постояннее, чем влияние расы. В самом деле, хотя расовые отличия и проявляются в современном человечестве, но не могли же они в течение многих веков не подвергнуться изменению от беспрестанных скрещиваний и целого ряда вторжений, местами успевших заменить одну расу другой.
   3) Эволюция. – По словам Vernial’я [128 - De l’extinction des races latines.], «эволюция всякого живого существа подчинена тем же законам, которые управляют и явлениями регресса, вырождения. Значит, только при изучении этих законов мы найдем причины прогресса или регресса той или другой расы».
   «Те виды, которые способны к быстрой эволюции – как, например, раса арийская, – испытывают органические изменения, дающие начало новым видам, и потому существуют недолго, являются переходящими».
   «К какой бы эпохе виды не принадлежали, каждый из них развивается, дифференцируется, достигает высшей степени усложнения и затем начинает регрессировать, причем первыми исчезают самые совершенные и самые несовершенные разновидности, а остаются только средние, которые и пребывают более или менее долго без всякого изменения».
   В течение своей исторической жизни арийцы постоянно видоизменялись, давая начало многочисленным филиальным расам, весьма быстро терявшим сходство как с материнской расой, так и между собой. Главнейшие из этих филиальных рас суть: на северо-западе – галлы, германцы, славяне, литовцы, в центре – греки и латинцы; на востоке – индийцы и персы.
   «Китайцы, напротив того, достигнув несколько тысяч лет тому назад максимума своей цивилизации, претерпевают обратную метаморфозу. Поколения, создавшие их цивилизацию, были, очевидно, талантливее ныне существующих, которые ничего не создают».
   По мнению Vernial’я, современные китайцы находятся именно в среднем состоянии, в состоянии неизменного пребывания. Равным образом и еврейская раса стоит на одном месте, она тоже находится в среднем состоянии.
   «Еврей, куда бы ни попал, сохраняет свою физиономию, не смешивается с окружающими народами и не подвергается их влиянию. Благодаря медленному, но постоянному распространению по Европе, евреи живут теперь во всех странах в большем или меньшем количестве».
   «А тем временем, когда китайцы и евреи оставались индифферентными ко всему окружающему, латинская раса, бессознательно подчиняясь закону эволюции, испытывала глубокие изменения, притом не только нравственные, но и физические, в зависимости от среды, в которой жила.
   «Следовательно, мы, – продолжает Vernial, – видим перед собой три расы, находящиеся в различных периодах эволюции».
   «Две первые (китайцы и евреи) с незапямятных времен останавливались как бы на одной ступени эволюции, закончили последнюю и пребывают неизменно как физически, так и нравственно».
   «Латинская раса, напротив того, постоянно изменяется. Она смешивается с народами, которые покорила, и поглощается ими. Она исчезает, теряет свой этнологический характер».
   4) Скрещивания. – Скрещивание рас производит яркий этнологический эффект. Оно делает их более прогрессивными, подобно тому как скрещивание в растительном мире, по Дарвину, необходимо даже для растений двуполых. Пример тому мы даже видим в ионийцах, которые, будучи весьма близки к дорийцам, тем не менее дали множество гениальных людей (Афины) и оказались весьма революционными, потому что гораздо раньше еще скрещивались с лидийцами и персами в своих малоазиатских и островных колониях, где, кроме того, подвергались еще влиянию климата.
   Первое и может быть величайшее из открытий человечества – алфавит – обязан, по-видимому, своим происхождением семито-египетскому скрещиванию: пастухам-семитам приходились переписывать семитические слова по-египетски, для этого они должны были придавать иероглифам фонетическое значение [129 - Rougé. Origines égypt. de l’alphabet phénicien.]. Составленный таким образом алфавит перешел в Европу благодаря скрещиванию семитов с греками.
   Дорийцы, обитавшие в северных, гористых странах Греции и не подвергавшиеся скрещиванию, сохранили свой стойкий, воинственный характер, свою верность древним обычаям и не дали ни великих людей, ни революций. Между тем эти же дорийцы в Сицилии и Великой Греции, смешавшись с италиотами, сикулами (sicules) и пеласгами, в свою очередь, стали революционны, дали множество великих людей (Архимед и пифагорейцы, хотя не сам Пифагор, который был иониец) и внесли семя революции в этрусское искусство. Если этот новаторский дух и эта цветущая цивилизация не передались в потомство, то лишь потому, что скрещивание дает великие, но непрочные результаты, если они не поддерживаются дальнейшими скрещиваниями. Ирландия и Польша как раз по тем же причинам дают нам примеры цивилизаций, развившихся страшно быстро при первом столкновении с иностранцами, но не менее быстро и остановившихся, может быть, также благодаря отсутствию физических и общественных факторов, благоприятствующих эволюции.
   Даже негры, столь мало склонные к революции, на Кубе становятся более революционными при смешении с белыми. Надо заметить, однако же, что если смешение с высшими расами дает хорошие результаты, то смешение с низшими дает плохие, как это мы видим в Америке, на Антильских островах, где мулаты и белые были дезорганизованы и деморализованы благодаря дарованию гражданских прав неграм [130 - Rev. d’Anthr. 1888.].
   Японцы, с другой стороны, которые по расе стоят ниже китайцев и не обладают ни коммерческим, ни финансовым гением последних, ни их необыкновенным трудолюбием, быстро восприняв от Европы ее костюм, машины, железные дороги, университеты и все прочее, оказываются теперь гораздо более склонными к эволюции и революции – несомненно, потому, что перемешались с малайцами, тогда как Китай продолжает хранить чистоту своей высшей расы [131 - Lannesan. L’evolut. Des peoples de l’extr. Orient.].
   Примесью германской расы объясняется быстрое и могучее развитие поляков среди других славянских племен, находящихся в первобытном состоянии. Это тем более замечательно, что сами германцы, привившие цивилизацию к Польше, были не особо хорошо цивилизованы [132 - Смешение с германцами произошло во времена доисторические, так как на Волыни, в доисторических могилах, находятся долихоцефальные черепа германского типа.].
   В самом деле, в зародыше всех польских городов лежат германские колонии, основанные эмигрантами на пустых, необитаемых землях. Германцы принесли с собой в Польшу муниципальное устройство, искусство и науку, которых у поляков не было [133 - Nitchmann. Geschihte der Polit. Litter.]. И до такой степени, что все торговые и технические термины взяты поляками из немецкого языка, и даже школьное преподавание в Кракове велось по-немецки. Первым кодексом Польши был Магдебургский. Во второй половине XIII в. в польских церквах пели по-немецки, а решения суда назывались ortila от немецкого Urtheilen.
   А к германскому элементу примешалось много других. В 1772 г., по Станиславу Платеру [134 - Géographie de l’Europe orientale. 1800.], в Польше на двадцать миллионов жителей приходилось:
   Поляков……………………………………6 770 000
   Малороссов (Rutheniens)…………7 520 000
   Евреев………………………………………2 110 000
   Латышских народов…………………1 900 000
   Немецких…………………………………1 640 000
   Русских………………………………………180 000
   Валахов………………………………………100 000
   Примесь итальянских и французских политических и религиозных эмигрантов внесла в Швейцарию источник гениальности и стремление к либеральным идеям, замечающееся исключительно только в тех кантонах, в которых эта примесь имела место. Точно так же в самое последнее время вторжение семитических и германских элементов в Россию внесло в нее социалистические идеи или, по крайней мере, содействовало их распространению.
   Примесь германской крови обусловила, без сомнения, частое появление во Франш-Конте величайших научных революционеров (Фурье, Прудон, Кювье [135 - Rev. des deux Mondes. 1882.]).
   Самый высокоразвитый народ Европе, давший трех величайших гениев нашего времени, есть народ английский, составившийся из смеси кельтов, германцев и латинцев. Напротив того, Ирландия, где смешения рас почти не было, дает много бунтовщиков, но мало гениальных людей и вообще была менее революционна, остановилась на лиризме.
   Сицилия отличается от Неаполитанской области большим стремлением к эволюции, потому что население в ней смешанное. Это резче всего выступает в Палермо, где к норманнской крови примешалась сарацинская. Триест, в котором славянская кровь смешалась с латинской и германской, дал миру целый ряд гениальных личностей (Люстиг, Танци, Ревере, Фортис, Асколи, Бейсо, Тедески).
   Влияние климата. – Перемена климата для человека, как и для растений, может заменить благоприятные скрещивания.
   Современный североамериканец не только физически отличается от англосакса, от которого произошел (более темная кожа, более черные и блестящие волосы, более длинная шея, более круглая голова, более выдающиеся скулы, более длинные пальцы), но и нравственно; он представляет особую высшую степень эволюции человека.
   В самом деле, уважение к традициям, которое англичане доводят до смешного, американцы заменили таким новым обычаем, как закон Линча (!); крайнюю сдержанность женщин – безграничной свободой; нетерпимое англиканское правоверие – самой пестрой гетородоксией (мормоны, шекеры) и терпимостью, доходящей до иронии, до того, что англиканский священник, католический патер и еврейский раввин проповедуют в одном и том же храме. Вместо европейского церемонно почтительного отношения к аристократии, к наследственному благородству, к представителям правительственной власти в Америке практикуется полная к ним индифферентность, иногда доходящая до оскорблений не только главы государства, но даже и представителей народа. Американцы уважают только ум, а еще более – золото; печать у них пользуется гораздо большей властью, чем правительство [136 - «Не поздоровится от этих похвал!» (Прим. перев.).].
   Нет возможности отрицать, что эти новые отношения суть признаки действительной эволюции, хотя бы они и были с известной точки зрения кощунственны. Наши предки прославились при помощи средств всегда гораздо более грубых, чем коварство (astuce) и красноречие. Титулы их приобретались грабежом [137 - Хорошо, что хоть не обманом, воровством-мошенничеством и подлостью, которые, будучи проявлением «интеллектуальной силы», все-таки едва ли более достойны человека, чем мужество и удаль, необходимые для грабежа (Прим. перев.).], и слово proedium обозначает завладение (possession).
   Преобладание слова и золота может считаться, если угодно, преобладанием сильного над слабыми; но интеллектуальная, мозговая сила, как бы она плохо не употреблялась, всегда будет более достойна человека, чем сила мышц. Мы предпочитаем Мирабо, Фекса, даже Ротшильда, Алкидам и Роландам. Благодаря преобладанию умственной силы в Америке влияние правительства заменилось влиянием индивидуума, усиленным в сто раз ассоциациями, капиталом и машинами. Машина там заменила животных; она теперь печатает, шьет, варит кушанья, рисует и ведет войну. Она дала янки то же могущество, каким обладал первый человек, которому удалось смирить лошадь и быка.
   Таким образом, белый человек Северной Америки возвысился над белыми людьми Испании и Италии, пропитанными суеверием, неспособными к ассоциации, не имеющими ни машин, ни капиталов, бездеятельными и несмотря на свои индивидуальные достоинства бессильными до такой степени, что постоянно находятся в зависимости от правительств, против которых беспрестанно бунтуют.
   Североамериканец представляет собой, следовательно, трансформацию белой расы, пожалуй, даже настоящую новую расу, до уровня которой мы не дойдем и через несколько столетий.
   Каким же образом раса эта создалась?
   Не столько благодаря скрещиваниям, которые наступили гораздо позднее, сколько благодаря переходу людей и без того уже самых крепких, в новую климатическую обстановку. К этому присоединилась ожесточенная борьба за существование на необработанной почве и среди враждебно настроенных диких племен. Борьба эта, погубив слабых, содействовала развитию сильных и вызвала к деятельности таланты, спавшие в мозгу обывателя Великобритании, пока он спокойно сидел на родине, в кругу своего семейства.
   Евреи представляют собой другой, столь же красноречивый пример видоизменяющегося влияния климата.
   Известно, что большая часть евреев, рассеянных по Европе, сохраняет неизменными главные черты своей расы, то есть: долихоцефалию, черные волосы, прогнатизм лица, густые, сходящиеся на переносице брови, крупные губы и непропорционально короткие ноги. Но много между ними таких, которые окончательно лишились этих характерных черт и стали походить на представителей тех рас (преимущественно – английской), среди которых живут.
   Почти все статистики Европы единогласно утверждают, что у евреев родится больше мальчиков, чем девочек, и что смертность среди них гораздо меньше, чем среди христиан Германии [138 - В Пруссии среди евреев на 100 девочек рождается 113 мальчиков, а в Ливонии —120. В Пруссии между христианами умирает 1 на 34, а между евреями – 1 на 40 (Babbage. Edinb. Zourn. of. Science. 1825).], Франции и Венгрии. Но внимательное изучение быта веронских евреев доказало нам, что последняя разница не так велика. Она зависит от того, что подлежащие учреждения и, между прочим, больницы относят цифру смертности к одному только католическому населению города, тогда как она должна быть в известной пропорции распространена и на евреев [139 - У католиков в Вероне одно незаконное рождение приходится на 5 законных, а у евреев – на 100. Поэтому и смертность еврейских детей равняется 30 %, тогда как у католиков она вдвое больше. Но среди взрослых евреев смертность равняется 65 %, а среди католиков – только 39 %.].
   По этой же причине (и благодаря кажущейся, фиктивной редкости незаконных рождений в еврейской среде) легко объясняется и преобладание в ней мальчиков над девочками.
   Перейдем теперь к нравственным качествам. Зародыш многих из достоинств и недостатков современного еврея лежит в древней истории его народа, как, например: настойчивость, иногда доходящая до упрямства; живая любовь к родине, которую он и теперь доказывает так же ярко, как в древние времена; скупость, даже жадное стремление к золоту; теологическое легковерие; преувеличенное уважение к традициям (как бы они странны и нелепы они ни были); наклонность составлять ассоциации; коварство и хитрость, поставившие евреев во главе торгового мира; наконец, – неспособность евреев к пластическим искусствам тем более закоренелая, что она встречает поддержку в строгих иконоборческих законах Библии.
   Во всяком случае, однако же, нельзя отрицать, что современные евреи начинают нарушать древние постановления. Среди них теперь встречаются и живописцы, и скульпторы, и даже неверующие, свободные мыслители. В общем, у евреев начинают развиваться те же способности, которые преобладают в окружающей их среде. Так, в Германии еврей является ученым, в Польше – суеверным, в Венеции – говоруном, в Пьемонте – трезвым и молчаливым. Акоста и Спиноза – два еврея, сильнее других нападавшие на иудейские предрассудки и верования, родились в Голландии, как раз там, откуда вышли и наиболее упорные противники католического правоверия.
   Но вместе с тем евреи потеряли и многие из своих исторических достоинств. Храбрость и презрение к жизни были когда-то выдающимися качествами этого сильного народа, ручьями проливавшего свою кровь на стенах Масады так, что римляне-победители, заняв город, впервые увидели самоубийство целого населения, не пожелавшего пережить национальный позор. Но вот теперь среди современных евреев эти качества встречаются очень редко и уступили это место инстинктивному страху смерти, что доказывается как незначительным процентом самоубийств, так и отсутствием замечательных военных людей между евреями.
   Потеряв некоторые достоинства, они, однако же, приобрели другие, которыми не обладали до переселения в Европу. Так, семейное чувство развилось среди них очень сильно; вошедшая в пословицу азиатская инерция, полное равнодушие ко всему, кроме древней веры и золота, вытекающее из этого равнодушия невежество – все это исчезло, заменившись лихорадочной деятельностью на всех поприщах общественной жизни. Повсюду еврейство дало выдающихся людей: в политике – Абрабанеля; в диалектике – Спинозу; в журнализме – Юнга, Вейля и др.; в музыке – Мейербера, Галеви. Знаменитейшие врачи и физиологи Германии – Каспер, Гирш, Шифф, Валентин, Конхейм, Траубе, Френкель – по происхождению евреи. В общем, еврейская нация дала столько же, если не больше, интеллектуальных работников, сколько дали их расы несемитические, и притом в таких отделах знания, к которым семиты прежде являлись неспособными, например, в точных науках. Только в пластических искусствах и в механике они не дали ни одного сколько-нибудь заметного деятеля.
   Значит, семиты не только сравнялись с арийцами, но и превзошли их во многом. Вот, следовательно, еще одна раса, которая, на наших глазах, сохраняя от части свой первобытный тип, преобразовалась и поднялась на более совершенную ступень совершенства.
   Как это произошло – всем известно. Принудительная эмиграция поставила малопрогрессивную расу под влияние климатов, совершенно не похожих на тот, в котором она развивалась, а затем постоянное, многовековое преследование обострило интеллект и укрепило характер тех, которых не могло задушить окончательно (и таких было большинство). А так как усиленная деятельность, коварство и скупость, развившиеся вследствие необходимости казаться бедняками, одни только могли спасти евреев от слишком жестоких преследований, то эти пороки и развивались в них с особой силой; храбрость же и щедрость – достоинства, которые могли быть скорее вредными, чем полезными – исчезли совершенство. Впоследствии, как мы видим ниже, у евреев развился особого рода невротизм.
   Это совокупное влияние климата и окружающих обстоятельств выступает еще резче при сравнении евреев европейских с теми, которые живут на первоначальной родине, в жарких странах, и никаких преследований не испытали. Эти последние – в Абиссинии, например, – ни в чем не изменились и даже, пожалуй, одичали, несмотря на всевозможное ухаживание за ними со стороны европейских единоверцев.
   В Бомбее евреи – земледельцы, каменщики, плотники, солдаты, – претендующие на прямое происхождение от племен, плененных ассирийцами во время Осии, строго соблюдают субботу и обрезание, почитают Библию, не понимая ее, и женятся только в своем кругу. Объединенные в особые корпорации еще до появления европейцев, они не успели подняться выше уровня самых низких индийских каст.
   В горах Атласа, среди берберов, Давидсон нашел евреев, очень бедных и нисколько не отличающихся от других полудикарей. То же самое и в Халдее, где евреи живут со времен Навуходоносора.
   В Китае, где они обосновались тысячи две лет тому назад, среди евреев не заметно никакого прогресса, несмотря на то, что там их никто не преследует. Они уже позабыли большую часть обычаев и постановлений иудаизма, подобно китайцам не произносят букв «б» и «р», наконец, приняли даже отчасти китайский культ предков.
   Недостаток сродства. – Одной из важных причин политических волнений является недостаток духовного сродства между народностями, вследствие завоевания или иммиграции одновременно живущими на одной и той же территории.
   Уже Аристотель («Politicon». Кн. V) заметил, что разница в происхождении народов, живущих вместе, может служить причиной революции до тех пор, пока они не ассимилируются и не поглотят друг друга; так ахейцы, присоединившиеся к трезенатам, чтобы основать Сибарис, прогнали последних, когда стали более многочисленными.
   Таким же недостаткам сродства можно объяснить ненависть славян к туркам, чехов – к венгерцам, басков – к испанцам, европейцев – к евреям.
   Мусульмане, живущие на севере Суматры, постоянно восстают против голландцев. Причиной этого служит не климат и не управление, – очень разумное, терпимое и дающее им полную свободу (остаются же покойными буддисты на Яве), – а разница расового характера, которой разница в религиях служит только признаком (Lannesan).
   5) Плотность населения. – Изучение отношений, существующих между плотностью населения и монархическими наклонностями в различных департаментах Франции, доказывает, что там, где население более скучено, общественное мнение склоняется к идеям республиканским, и наоборот. В самом деле, те департаменты, в которых количество жителей на квадратный километр не превышает 40–60 (Нижние Альпы, Эндра, Вандея, Северный, Жерский, Авейронский и проч.), дали большое количество монархических голосов на выборах 1877–1881–1885 гг. Напротив того, те департаменты, в которых народонаселение очень плотно (Сена, Рона, Луара, Сена-и-Уаза и проч.), дали большинство голосов республиканских.
   Легко понять, что в больших городах, где население особенно скучено, политические волнения почти не прекращаются. Это особенно ярко проявляется в Париже, куда, по словам Виале-ле-Дюка [140 - Mémoires sur la defense de Paris. 1817.], весь свет выбрасывает свою пену, делая из столицы Франции космополитический город, в котором кочевая, беспринципная толпа нагло распоряжается выборами и пользуется несчастьями страны для того, чтобы колебать правительство и становиться на его место.
   Поэтому-то после Коммуны на 36 000 арестованных пришлось 25 648 провинциалов и 1725 иностранцев.
   «Вот в этом то и состоит, – прибавляет M. du Camp, – недостаток чересчур централизованных стран, в которых провинциальная жизнь слишком неразвита».
   «Большие столицы вредят политическому покою страны; подобно всасывающему насосу, они притягивают и задерживают. У Франции голова несоразмерно велика, и потому она, как все страдающие водянкой в голове, по временам подвергается приступам буйного бреда. Коммуна была одним из таких приступов».
   «Чистокровный парижанин лишь в слабой степени участвует в таких взрывах. Пена провинций волнует Париж. Все неудачники, тщеславные, себялюбивые и завистливые люди скопляются в столице, считая себя способными управлять всем миром, потому что удачно проповедовали в кабачках родного города. Париж должен осуществить их надежды или погибнуть, а так как он не знает даже их имен, то пусть проваливается» («Les convulsions de Paris»).
   6) Отношение к гениальности. – Что касается гениальности, то что бы ни говорил Якоби, – исследованиям которого мы, однако же, многим обязаны – отношение ее к плотности населения очень слабо выражено. Если и проявляется слабый параллелизм, то только в очень крупных центрах (Париж, Лион, Марсель), а в средних он незаметен.
   Да, наконец, большое количество гениальных людей в крупных центрах есть явление скорее кажущееся, чем действительное. В другом месте мы доказали, что гениальные люди хотя и умирают по большинству в больших городах, но рождаются они в провинции, откуда уходят в города лишь потому, что там легче могут проявить себя. Это заставляет думать, что крупные центры способствуют скорее проявлению, чем нарождению гениальных людей [141 - «На истощенной почве столиц гениальные люди не растут», – говорит Bagehot. «Ни один поэт не родился в столице», – говорит Рихтер в своей «Автобиографии». То же думают Карлейль и Смайлс.].
   Если в первые эпохи эволюции плотность населения способствовала прогрессу, то теперь, если судить по Китаю, Египту, Мадриду и Неаполю, этого сказать нельзя.
   В общем можно признать, что плотность населения благоприятна как для бунтов, так и для эволюции, но больше для первых, чем для последней, что доказывается и малым ее влиянием на гениальность, служащую высшим проявлением эволюции.
   7) Земледельческий и промышленный прогресс. – Возникновение крупных рабочих центров, предоставляя всяким новым идеям более легкую возможность распространения, увеличило удобства и неудобства чрезмерной скученности. Если быстрые средства сообщения – телеграфы и железные дороги – облегчают принятие репрессивных мер, то они облегчают и распространение бунтов. Поэтому-то деспотические правительства и относятся враждебно к почте и железным дорогам.
   Научные открытия вообще не только помогают развитию промышленности, но и дают оружие революционным силам; динамит и керосин предназначены, по-видимому, сыграть для пролетариата ту же роль, которую сыграл порох для буржуазии при ее борьбе с дворянством.
   Промышленные округа Франции дают большинство голосов республиканских, а землевладельческие – монархических. Распространение земледелия и виноградарства преобладает в странах монархических.
   То же самое можно было бы сказать и о преобладании гениальности в странах промышленных, но так как она преобладает и в странах горных, которые часто становятся промышленными только потому, что негодны для сельского хозяйства, то влияние промышленности маскируется влиянием орографическим.
   Быстрый ход эволюции в промышленных странах вполне подтверждает исторический закон Спенсера, согласно которому промышленный период представляет собой венец человеческой эволюции, так же, как и высочайшую степень развития благосостояния.
   8) Образование. – После всего сказанного становится вполне понятным, что эволюция идет быстрее там, где шире распространено образование. Департаменты, население которых наиболее образованно (90–95 % грамотных) суть чисто республиканские, а в департаментах средних по образованию монархисты и республиканцы друг друга уравновешивают. Одного только я не могу себе объяснить – почему республиканцы преобладают так же и в департаментах, дающих наименьший процент грамотности.
   9) Гениальность. – Распространение гениальности и республиканских принципов повсюду вполне совпадают, как предвидел Якоби [142 - De la Selection.].
   Таким образом, мы видим, что департамент Сены дает максимум гениальности и минимум реакционных голосов. Точно так же республиканские департаменты Вар, Роны, Сены-и-Уазы, Сены-и-Марны etc. богаты гениальными людьми, тогда как Вандея, Морбиган, Па-де-Кале, Северный, Верхних и Нижних Пиренеев, Жерский и проч. реакционны и бедны гениальностью. Эта аналогия до такой степени полна, что маскирует влияние расы, плотности населения и проч., что вполне естественно, разумеется.
   Гениальность есть одновременно и проявление и показатель эволюции, как потому, что рождается из последней, так и потому, что выдвигается ею на свет.
   Карлейль («Les héros») пишет, что лучшим показателем интеллектуальной культуры данной эпохи является отношение последней к гениальным людям.
   В Древней Греции литература и искусство процветали, потому что она посредством эстетического воспитания, Олимпийских игр и частых революций, приучала народ ценить гениальность, лишь бы последняя не слишком опережала век, как это случилось с Сократом.
   «Во время многих путешествий, – пишет Лебон, – я мог убедиться, что средние слои общества у китайцев и индусов нисколько не уступают в развитии тем же слоям нашего общества, но у нас гораздо больше лиц, превышающих средний уровень».
   По мнению Ренана, две главные религиозные революции евреев – иудаизм и христианство – произведены пророками, то есть гениальными людьми.
   Народы, одаренные живым воображением, более других склонны к восстанию; это доказывается не только примером Парижа, но примером Флоренции. Женева, слывшая в XVI столетии городом недовольных, была, конечно, культурным центром Швейцарии. То же можно сказать и об Афинах, где в цветущий период развития цивилизации насчитывалось 56 знаменитых поэтов, 21 оратор, 12 историков и писателей, 14 философов и ученых, 2 знаменитых законодателя – Драконт и Солон. Между тем в Спарте не было ни революций, ни знаменитых людей (по счету Schoell’я, всего 6).
   В Италии республиканские принципы особенно процветают в Романье, в стране, в которой, по словам Массимо д’Азело, «человек вырастает более красивым и могучим, чем в остальной Италии». Но тут дело осложняется влиянием орографическим.
   Польша. – Другое дело – Польша, где все, по-видимому, противодействует республиканскому настроению, так как страна эта представляет собою равнину, расположенную в холодном, северном климате и населенную славянским брахицефальным племенем, а между тем поляки считаются наиболее революционным народом в Европе.
   Формою правления, борьбой при выборе королей, существованием liberum veto этого объяснить нельзя, потому что бунты в Польше предшествовали окончательному установлению государственного строя. Революционное настроение польского народа скорее объясняется очень ранним и широким распространением в стране интеллектуальной культуры, которая, в свою очередь, обусловлена была географическим положением Польши между северными славянскими племенами, германцами и разлагающимся византийским Востоком, а, кроме того – крайней смешанностью населения.
   Первый толчок к насаждению интеллектуальной культуры в Польше был дан Болеславом Великим, призвавшим в 1008 г. орден Бенедиктинцев. Затем, Казимир I вызвал из Льежа многих французских ученых. В XII в. школы и библиотеки в стране процветали, а в XIII в. поляки не только являются студентами Падуанского, Болонского и Парижского университетов, но даже профессорами и ректорами, как Николай Краковский, Ян Грот и Пшеслав.
   Спустя еще одно столетие в Польше уже являются собственные ученые: историки – Маттиас Холева, Винцент Кадлубек, Мартин Полонус и знаменитый математик Витевиус.
   В 1347 г. основывается Краковский университет, первый на севере Европы; в 1364 г. он уже считается одним из самых знаменитых, а спустя еще одно столетие польские доктора считаются первыми после Болонских.
   В ту же эпоху Григорий Саннок отличается как философ и натуралист, а Матфей Краковский диктует «Ars moriendi», напечатанное в Гарлеме в 1460 г.
   Эразм Роттердамский в письме к Северино Буару называет Польшу «отечеством ученых».
   Говорят, что первый типографией в Европе была краковская, основанная в 1474 г., но вполне достоверно, что среди типографов, рассеянных по разным странам, встречалось много поляков. Как на примеры можно указать на Адамуса в Неаполе (в 1478 г.), Скражецкого в Вене и проч.
   Царствование двух Сигизмундов (1502–1622 гг.) было очень богато знаменитыми людьми, среди которых можно отметить Коперника и историка Яна Длугоша.
   Образование проникло в самые низшие слои народа. Несмотря на шляхетские привилегии, каждый мог подниматься в высшие слои общества личными талантами: Клемент Юницкий, Дантискус, Кромер, Хозиус были людьми низкого происхождения.
   Юридические сочинения Бернарда Люблинского и Яна Пильзенского во многом сходятся с творениями Беккариа и Филанджери [143 - Forster. La Poiogne.].
   Бедность – результат постоянных воин и внутренних неурядиц – вместе с допущением иезуитов к школьному делу (при Сигизмунде III, в 1528 г.), обусловили начало падения цивилизации в Польше, ускоренного политическими преследованиями и эмиграцией лучших людей. Но все же Сианчинский (Sianczinski) в своем «Словаре знаменитых людей Польши» насчитывает при Сигизмунде III: 1149 знаменитых людей; 711 писателей; 110 полководцев.
   Но падение мало-помалу усиливалось. При Владиславе III едва можно насчитать одного проповедника и одного поэта (Сербиновского).
   В Польше, как в Афинах и во Флоренции, слишком высоко развитая гениальность выродилась в беспрестанные бунты.
   Вообще интеллектуальная культура, если она преждевременна, слишком интенсивна и плохо направлена, оказывается вредною. Таким образом, и у нас, в Италии, в известную эпоху пасторальный (pastoral) классицизм, культ формы и классико-архаический патриотизм, проведенный иезуитами, немало содействовали подогреванию в душах молодых людей революционного настроения и ненависти к иностранцам. Даже и теперь классическое образование, мало культивируя нравственность и не представляя собою вспомогательного средства при борьбе за жизнь, – каковым являются точные науки, – увеличивает число неудачников, то есть усиливает несоответствие между потребностями и возможностью их удовлетворения, что, конечно, не может не быть вечной угрозой общественному спокойствию.
   Нигилисты. – По мнению Шерера [144 - Les Nihilistes.], одною из причин развития нигилизма в России была чрезмерная интеллектуальная культура женщин. В самом деле, если сначала русские девушки стремились поступать в гимназии и университеты, открытые для них Александром II, из любви к просвещению, то затем большая их часть стала поступать туда единственно ради моды, а те, которые шли исключительно по призванию, занялись изучением естественных наук и стали анархистками.
   Этому содействовали, может быть, и причины этнические. Бурже [145 - Etudes psychologiques.] доказывает, в самом деле, что пессимизм, порождаемый контрастом между действительностью и мечтами, навеянными преждевременной и чрезмерной интеллектуальной культурою, особенно сильно развивается у славян, азиатская кровь которых содействует безграничным полетам воображения.
   Потому-то 15–18-тилетние девушки лучших фамилий, повинуясь инстинкту эмансипации, толпами бежали из дому, чтобы поступать в высшие учебные заведения, где братались со студентами, превращались в нигилисток и становились искательницами приключений.
   Бабизм. – Для народа нет ничего опаснее интеллектуальной культуры, противоречащей его традициям, тем более, если она преждевременная и скороспелая. Это особенно ярко проявилось в Индии, где школы, управляемые англичанами и устроенные по европейскому образцу, развели бабидов, считающихся теперь тысячами. Они «обезьянят» европейскую интеллектуальную культуру, не понимая ее, а потому превратились в нечто умственно и нравственно дряблое, достойное презрения.
   У бабидов слова заменяют идеи. Это слепые, окруженные цветами. Королева Англии, принц Уэльский и первый министр заменяют для них буддийскую троицу. Они позабыли свой язык, свою религию, литературу, утратили традиционную нравственность, не приобретая взамен ничего европейского, кроме слов, не имеющих значения.
   Трусливые перед европейцами, которым дозволяют даже бить себя, бабиды грубо и деспотически относятся к другим индусам.
   Администрация Индии находится в их руках, но они надеются захватить в свои руки и правительство, для чего устраивают заговоры и бунты.
   Бабиды представляют собою разительный контраст пандитам, индусам, воспитанным в национальных школах; последние отличаются серьезностью, благовоспитанностью и честностью. Нельзя не признать, что вице-король Индии, учредивший в стране европейские школы, оказал плохую услугу Англии, так как бабиды, ведущие теперь только устную и печатную пропаганду, рано или поздно устроят восстание в пользу России [146 - Lannessan. Rev. scient. 1885.].
   10) Печатная литература. – Влияние вожаков революции и культуры ума было бы гораздо незначительнее, если бы ему не содействовала печать, которая теперь направляет общественное мнение и служит главным союзником современных агитаторов.
   Благодаря ей энциклопедисты подготовили падение старого режима. Но и у них были предшественники, как, например: Мабли, Бриссо (которому приписывают изречение: «Собственность есть кража») и аббат Морелли, проповедовавший коммунизм в начале XVIII в. «Начиная с Евангелия, – говорит Бональд, – и кончая «Общественным договором», революции всегда производились книгами». Маркс и Лассаль посеяли первые семена освобождения рабочих классов путем печати; тем же путем Герцен, Чернышевский и Бакунин начали борьбу с самодержавием в России. Точно таким же образом дарвинизм разрушил в науке последние остатки религиозных суеверий.
   Если верить одному английскому писателю [147 - The Jrish Problem. Лондон, 1881. Edinb. Rew. Янв. 1882.], то гражданская война Ирландии с Англией тоже опиралась на печать.
   В самом деле, прежде ирландский народ читал только рассказы про колдунов да разбойников, а теперь он читает биографии борцов за свободу Ирландии. Исторический «Мемуар» О’Коннела вновь подогрел не только расовую, но и религиозную вражду между двумя народами, а за ним последовали другие сочинения, хотя и не обладающие такими же достоинствами, но имеющие в виде ту же цель, вроде, например, стихов Томаса Девиса, наиболее выдающегося поэта-националиста.
   Наибольшим влиянием пользуется, однако же, периодическая печать, так как из 153 ирландских газет – 59 – пропагандируют националистическое движение, не считая фенианских изданий, выходящих в Нью-Йорке. Одно из них – «Jrish Worlds» – пользуется особым почетом в народе.
   Нельзя сказать, следовательно, чтобы роль печати всегда была умиротворяющая, и чтобы газеты, как думает Кетле [148 - Physique social.],служили регулятором, предохранительным клапаном, мешающим революционным силам дойти до степени опасного напряжения.
   Мы теперь воочию видим, как во Франции и в Германии громадное количество газет и брошюр, проходя через руки народа, сеют ненависть между различными его классами. Анархисты особенно щедро наводняют страну листками, иногда положительно преступного содержания и с возмутительными заглавиями, вроде: «Журнал убийц». Вот, например, один абзац из немецкой «Freiheit»: «Убивайте, убивайте! Пусть мщение будет ужасным! Таков должен быть припев революционных песен. Таков будет лозунг Исполнительного Комитета после победы пролетариата над буржуазией. В критические минуты перед каждым убежденным революционером является дилемма: или – в возможно большем количестве рубить головы своих врагов, или – потерять свою собственную. Наука дает теперь средства уничтожать этих чудовищ оптом и очень деликатно».
   А вот другой, из газеты «Ciclone» (Циклон), выходившей несколько лет тому назад в Мантуе:
   «Эта масса прекрасно знает, что ей выгодно душить собственников, жечь их пожитки, завладевать великолепными дворцами, ею же построенными, взламывать железные сундуки, перевевернуть кверху дном всякий авторитет, перевешать королей, министров, сенаторов, депутатов, адвокатов, полицейских комиссаров, префектов и тому подобную сволочь. Эта униженная масса добьется своих прав только путем революции».
   Ясно, каким образом должны действовать такие фразы на невежественный и истощенный лишениями народ.
   11) Роль страстей в революции и бунтах. – Страсти являются могущественными факторами, как в революции, так и в бунтах. В первой работают обыкновенно страсти более благородные и человечные, а в последних – жестокие и бесчеловечные, но и там и сям они проявляются бурно, резко, и потому кратковременно. Вообще страсть действует наподобие взрыва, бросающего народ гораздо дальше намеченной цели.
   «Во дни ужасного кризиса, – пишет Valbert [149 - Le centenaire de 1789 (Rev. des deux Mondes, 1889).], – истины, в которые вчера еще все верили, оказываются лишенными смысла. Мудрость кажется сумасшествием, а сумасшествие – мудростью. Мирные люди испускают воинственный крик, тихие становятся буянами, сердца большинства черствеют. Закон причинности как бы отменяется; дело целого столетия совершается в один час».
   «Не требуйте от революции благоразумия, это значило бы требовать от бури, чтобы она вела себя тихо».
   Член Конвента Бодо говорил: «У людей лихорадка продолжается сутки, а меня она треплет десять лет сряду».
   Во время революции, говорит Маколей, жизнь протекает с необычайной быстротой; за несколько часов люди приобретают опыт нескольких лет. Закоренелые привычки сразу искореняются, а новшества, возбуждавшие страх и отвращение, становятся привлекательными и желанными.
   Мы видели, например, как ультрамонархические парламенты вдруг становятся республиканскими. Кларендон, приходивший в отчаяние оттого, что его сын перешел из службы Якову II на службу к Вильгельму, сам через пятнадцать дней поступил также. Св. Павел, ожесточенный враг Христа, сделался апостолом.
   Во всякой революции, пишет Ренан, создатели ее поглощаются и заменяются теми, кто выступает позже. Родные и друзья Магомета, желавшие воспользоваться революцией, которую совершили, подвергались истреблению в первый век Хиджры.
   При французском движении прямые ученики св. Франциска Ассизского через одно поколение были признаны опасными еретиками и сотнями сжигались на кострах.
   Это потому, что идея в первые дни своей творческой деятельности в силу закона инерции, о котором мы говорили выше, идет гигантскими шагами, так что инициатор ее скоро становится уже отсталым, делается препятствием к ее распространению.
   Понятно, стало быть, почему в революционных эпохах (Афины, Флоренция) великие люди, обыкновенно прозябающие в неизвестности, принимаются с распростертыми объятиями. Страсти заглушают мизонеизм и ищут своих естественных союзников, а при отсутствии последних довольствуются великими фанатиками, как было в 1798 г.
   Лавеле говорит, что великим революциям свойственно возвышать души современников и давать им особый закал, который, однако же, скоро исчезает. Самые темные и низменные люди, которые даже никакого участия в великих событиях не принимали, и те начинают выражать чувствования, в обыденной жизни им не свойственные. Достаточно жить во время революции, чтобы выйти из нее более чистым и твердым.
   Страсть, поддерживаемая и усиливаемая подражанием, препятствиями, победами, заставляет людей совершать такие деяния, которые напоминают эпидемическое сумасшествие.
   Офицеры Кромвеля, пишет Маколей, помимо военных исполняли и духовные обязанности. В свободное от службы время они проповедовали и совершали богослужения. Экстаз заменял для них знание и умение. Давая ему волю в проповедях, они удивляли не только слушателей, но и самих себя тем красноречием и эрудицией, которые у них, неизвестно откуда, являлись.
   Англиканская проповедь, икона Богородицы, нарисованная на стене, возбуждали среди пуританского воинства такую злобу, что офицеры едва могли ее сдерживать. Кромвель едва мог остановить своих солдат, чтобы они не взяли штурмом кафедру проповедника.
   Перед началом битвы весь лагерь пел псалмы. Борясь за святое дело, солдаты Кромвеля смотрели на раны, как на отличие, а на смерть, как на мученичество. Усталость и опасность не только не разрушали их благочестивого настроения, а даже усиливали его.
   Первые христиане учили, что брак постыден, красота бесполезна, а мученичество обязательно.
   Только влиянием страстей, разбуженных Савонаролой, можно объяснить иконоборческое усердие флорентийцев, наиболее артистического народа в Италии. Теми же страстями объясняется предложение депутата Жана Дебри (в заседании 26 августа 1792 г.) организовать корпус из 1200 добровольцев, которые бы «посвятили себя индивидуальной борьбе – один на один – с тиранами, объявившими войну Франции, и генералами, стремящимися уничтожить в ней свободу». Тою же страстью объясняется жестокость евреев-зелотов к умеренным, которых они не только всех поголовно задушили, но и дома их сожгли; антропофагия современного человечества в Париже и Палермо; Сицилийские Вечерни, когда народ, не имея оружия, разбил французские и австрийские войска.
   По словам Амари [150 - Vespri Siciliani.], в Сицилии перед Вечернями не было ни заговора, ни внушения со стороны каких-либо гениальных личностей; народ восстал исключительно из-за национального антагонизма.
   «Налоги для предприятия в Греции; жестокости, проявленные в Палермо за неделю до Пасхи, наконец, невыносимое оскорбление, нанесенное Дроетто, истощили терпение народа».
   «Избиение совершалось до такой степени безжалостно, – по словам Маласпина, – что, убивая француза, каждый как бы мстил за смерть своего отца или сына и думал сделать угодное Богу».
   «Толпа, – говорит Тард [151 - Philosophie penale.], – есть нечто очень странное. В сущности, она представляет собою разнокалиберный сбор элементов, не имеющих друг с другом ничего общего, а между тем, как только искорка страсти проскочит от одного к другому, наэлектризует это разнородное сборище, так оно вдруг является уже организованным. Бессвязное – связывается; шум становится голосом; тысячи рядом стоящих людей вдруг сливаются в одно чудовищное дикое животное, с непреклонной решимостью стремящееся к своей цели. Большинство присоединяется к толпе чисто из любопытства, но страсть, кипящая в некоторых, заражает всех и проявляется в виде дикого бреда. Человек, прибежавший исключительно для того, чтобы воспрепятствовать убийству невинного, вдруг сам, один из первых, заражается стремлением убивать и даже нисколько этому не удивляется».
   «Вот хоть бы во времена Коммуны: человек в белой блузе проходит мимо возбужденной толпы, собравшейся на площади; кому-то он кажется подозрительным; подозрение это ни с того ни с сего вдруг охватывает всю толпу, и затем – все кончено. Никакой протест, никакие доказательства или оправдания не помогают – подозрение превратилось в глубокую уверенность».
   Влияние страсти чувствуется даже в манере переносить страдания так, как будто бы они доставляли большое удовольствие.
   «Можно сказать, – пишет Ренан [152 - L’Eglise chrétienne.], – что первые христиане жили ожиданием казни. Мученичество лежит в основе христианской апологетики. По словам тогдашних писателей, оно есть признак истинности христианства. Только ортодоксальная Церковь обладает настоящими мучениками, а диссидентские секты изо всех сил стараются доказать, что они не лишены этого единственного доказательства истины».
   «Гонения были главным элементом, сплотившим ту группу людей, которая впервые отстояла свое право от тиранических поползновений государства.
   «В самом деле, люди умирают только за то, во что верят, а не за то, что знают наверное. Наиболее блестящие победы христианства – обращение Тертуллиана, например, – были одержаны лицезрением мужества мучеников, их готовности радостно переносить страдания, а также и возмутительной жестокостью преследователей» (Ренан).
   Среди посланий, написанных Игнатием из Смирны, есть одно, адресованное к римлянам, в подражание апостолу Павлу. Резким, простонародным языком в нем выражена та живая жажда страданий за веру, которая в течение двухсот лет была характерной для христианских обществ.
   «Дело устроилось, – говорил он, – только ничто мне не помешало достигнуть цели, то есть быть умерщвленным. Правду сказать – это вы меня беспокоите; я боюсь, как бы ваша привязанность ко мне не послужила препятствием. Вы ведь ничем не рискуете, а я могу потерять благодать Божию, если вы меня спасете. Другого такого случая мне никогда не представится, и если вы сделаете мне одолжение и не вмешаетесь, то это будет с вашей стороны добрым делом. Если вы помолчите, то я буду принадлежать Богу, а если вы пожалеете мою плоть, то мне придется вновь участвовать в мирской суете».
   «Ах, как я хотел бы успокоится в Боге! Вы никогда никому не делали вреда, зачем же хотите начать теперь с меня?»
   «Дайте мне накормить своим телом диких зверей – я буду радоваться о Господе. Я есмь пшеница Божия и должен быть смолот звериными зубами для того, чтобы стать хлебом Иисуса Христа. Позаботьтесь скорее о зверях, чтобы они ничего от моей плоти не оставили и были моей могилой, так чтобы и похороны никому ничего не стоили».
   «Надеюсь, что они будут достаточно голодны; в случае надобности я их побью, чтобы они тотчас же меня растерзали и не поступили со мной, как с некоторыми другими, которых боятся тронуть. Не захотят, так я их заставлю».
   «Пусть огонь и крест, нападение стаи зверей, изуродование членов, все демонские казни обрушатся на меня… я все вынесу, лишь бы радоваться о Христе Иисусе» [153 - Ренан. Les Evangiles.].
   Рядом с этим посланием в наше время можно поставить только следующую песнь умирающей нигилистки, которая вызывала слезы на глазах даже у ее судей и палачей.
   «Слышите, судьи, приговаривайте меня скорее; преступление мое велико и ужасно! Одетая в простое ситцевое платье, без башмаков, я пошла туда, где стонут наши братья, где царствует вечный труд и вечный голод. Зачем ваши фразы и речи? Разве я не сознаюсь в своем преступлении? Смотрите – на мне и теперь еще крестьянское платье, ноги мои босы, руки – в мозолях, я истомилась от работы. Но величайшей уликой против меня служит моя любовь к родине. Как бы я ни была виновна, однако же, вы – судьи, вы бессильны против меня. Да, всякое наказание бессильно против меня, потому что я имею веру, которой вы не имеете – веру в окончательную победу моих идей. Вы можете посадить меня в тюрьму на всю жизнь, но моя болезнь, как видите, сократит наказание. Я умру с сердцем переполненным любовью, и сами палачи будут плакать и молиться у изголовья моего смертного одра» (Степняк-Кравчинский).
   Шестьдесят лет спустя после смерти Игнатия Смирнского характерная фраза из его послания: «Я есмь пшеница Божия» – сделалась лозунгом Церкви; ее повторяли для того, чтобы поддержать дух мучеников. Равным образом песнь умирающей нигилистки и теперь воспламеняет русских страдальцев.
   Влиянием страсти объясняется факт, недостаточно отмеченный историей и состоящий в том, что всякое восстание, всякая революция сопровождается особым гимном, возбуждающее действие которого не оправдывается иногда достоинством слов и музыки. Так, в 1769 г. появилась «Ca ira» и «Марсельеза»; в 1831 г. – «Su figli d ’ Italia»; в 1849 г. – «Fratelli d’Italia»; в 1860 г. – гимн Гарибальди «Siscopron le tombe»; а в последнее время: «Pioupious d’Auvergne» и «En revenant de la revue», распространяемые для подготовки буланжистского движения. Наконец анархисты в Чикаго распевают «Песнь бродяг-бунтовщиков» [154 - Schak. Anarchie and anarchists. Чикаго, 1889.].
   От древней жизни осталась нам знаменитая марсельеза афинского народа – «Scolion», сочиненная Каллистратом в честь убийц Гиппия.
   «Я буду носить нож под миртовой веткой, как Гармодий и Аристогитон, когда они убили тирана и возвратили Афинам свободу».
   «О Гармодий! Говорят, ты не умер, а живешь на островах блаженства вместе с быстроногим Ахиллом и Диомедом, сыном Тидеевым».
   «Я буду носить нож под миртовой веткой, как Гармодий и Аристогитон, когда они на афинских торжествах убили тирана Гиппия».
   «Ваша слава, о, Гармодий и Аристогитон, никогда не потухнет на земле, потому что вы убили тирана и возвратили Афинам свободу».
   В царствование Якова II весьма плохие стихи Томаса Вартона оказывали такое влияние на публику, что этот бесталанный поэт хвастался потом, что он один изгнал короля.
   Пение, которым у первобытных народов сопровождалась всякая работа, всякое действие, в силу атавизма и теперь служит необходимой принадлежностью всякого общественного движения, в котором участвует страсть. Но оно не только сопровождает эти движения, а может и породить их, так же, как цвета знамен, крики, исступленные жесты, которые, иногда, будучи совершенно бессмысленными, возбуждают массу и направляют ее к какой-нибудь заранее намеченной цели.
   Песня благодаря своей неопределенности может отвечать всяким стремлениям толпы и связывать последнюю в одно целое. Она играет роль тотализатора, сводящего к одному общему чувству разнообразные стремления отдельных лиц, так что может быть зараз и причиной, и следствием общего брожения.
   Такое брожение часто вызывается добрыми чувствами, но в дальнейшем своем течении, особенно во время бунтов, оно часто становится и несправедливым и несоответствующим цели, которая его вызвала. Это, разумеется, вполне естественно, так как страсть опирается не на разум, а на чувство, которое всегда сильно.
   Один и тот же народ, находясь под влиянием страсти, может разражаться взрывами жестокого бунта из-за пустяков, а затем оставаться апатичным, несмотря на очень важные причины восстания. Так, во время Парижской коммуны удовольствие насолить буржуазии делало героями таких людей, которые апатично относились и к иностранному нашествию, и к диким погромам черни.
   Подражание, как при Кола ди Риэнцо, и голод, как во времена Мазаньелло и в 1759 г., могут усилить или ослабить влияние страсти особенно, когда она только что начинает действовать.
   Французы, проявившие такую энергию в 1789 г., оставались апатичными в 1815 г; энтузиазм, охвативший итальянцев в 1848 г., ослаб к 1859 г. и еще более к 1866 г. Что значили Фикуцца и Ментана в сравнении с первыми подвигами гарибальдийской «Тысячи»? А между тем и народ, и вождь, и деятели, и обстоятельства остались почти те же самые.
   В древней Византии бунты возникали по самым пустячным причинам, иногда просто из-за прибавки или опущения какой-либо фразы в молитвах. В 658 г. по Р.Х. одна такая прибавка, сделанная каким-то епископом, погубила империю Анастасия. В некоторых церквах ее приняли и пели, а в других ей свистали. Император счел долгом вмешаться и наказать насильников, но был за это низложен патриархом. Началось вооруженное восстание, предводительствуемое монахами, призывавшими народ к битве, к страданиям за правду. Другой бунт возник из-за вопроса о том, действительно ли на кресте умерла одна из ипостасей Св. Троицы. При этом был убит один монах, друг Анастасия, сожжены дома еретиков, и сам император спасся, только отдав своих министров диким зверям на растерзание. А между тем в то же самое время гунны опустошали Фракию и убили 65000 христиан в окрестностях Византии.
   Между прочим, при Анастасии и Юстиниане в Византии тянулась нескончаемая борьба между партиями «синих» и «зеленых», возникшая по поводу разногласия в вопросе о наездниках цирка и служившая причиною целого ряда возмутительных преступлений, массовых убийств и бунтов, колебавших даже императорский трон.
   Вообще бунты чаще обусловливаются низкими и жестокими страстями, а революции – благородными и возвышенными.
   12) Эндемическое и эпидемическое сумасшествие. Подмеченная нами связь между гениальностью, неврозами и сумасшествием уже à priori заставляет предполагать их совместное проявление в массах, причем эволюция является зараз и причиною, и следствием усиленного нервного напряжения. В другом месте я доказал, что семьи, богатые сумасшедшими, изобилуют также и гениальными людьми. Весьма естественно, что это правило подтверждается и на целых народностях.
   Beard, например, доказал, что в Соединенных штатах неврастения распространена эндемически, почему весьма многие там не переносят ни сильного шума, ни сильных запахов, ни спиртных и вообще возбуждающих напитков (кофе, чая, какао), которые, однако же, очень любят [155 - G. Beard. Le nevrosisme americain.]. Поэтому же, то есть благодаря неврастении, сопровождающей цивилизацию, Европа так сильно терпит теперь от алкоголизма. В самом деле, дикие и негры тоже пьянствуют, но алкоголиками не делаются, так же, как не делаются и морфиноманами несмотря на потребление морфия, а в то же время и сумасшедших среди них очень мало. В Северных Штатах, отличающихся особой любовью к новшествам, гораздо больше сумасшедших, чем в Южных, население которых консервативнее. Сумасшествие принимает там даже эпидемический характер, выражающийся в появлении странных сект, вроде перфекционистов, лаятелей, шекеров и проч.
   Евреи, среди которых встречается гораздо больше гениальных людей, чем среди какой-нибудь другой народности, богаты тоже и сумасшедшими, причем количество последних, по исследованиям Якобса, пропорционально количеству первых [156 - Jacobs (Distrib. Comparée de la capacité des juifs) дает следующие цифры: Среди англичан сумасшедших – 3050 на миллион жителей, а гениальных людей – 24.Среди шотландцев сумасшедших – 2400 на миллион жителей, а гениальных людей – 26.Среди евреев (в Англии) сумасшедших – 3600 на миллион жителей, а гениальных людей – 27.].
   Якоби доказал, что число сумасшедших увеличивается параллельно прогрессу цивилизации: в течение 33 лет народонаселение Франции увеличилось на 11,2 %, а число сумасшедших – на 530,5 %, то есть в 47 раз больше. В Англии в 1844 г. один сумасшедший приходился на 802 человека, а в 1868 г. – на 432.
   Этим отношением между гениальностью и неврозами (почти всегда дегенеративными) можно объяснить, почему народы, ультраконсервативные в политике и религии, могут давать великих революционеров в других областях человеческой деятельности. Таким образом, семиты, оказывающие в древности наиболее упорное сопротивление римскому владычеству и произведшие две великих религиозных революции – христианскую и магометанскую, в настоящее время благодаря старчеству расы являются ультраконсервативными в политике, но в других отраслях человеческой деятельности не перестают давать таких революционеров, как Неандер, Клоотс [157 - Клоотс был, кажется, офранцуженный пруссак (Прим. перев.).], Кремье, Спиноза, Гейне, Маркс, Лассаль и проч.
   У нас в Италии, в Венецианской области и Тоскане, среди чисто консервативного и пропитанного клерикализмом населения, тоже встречаются новаторы, вроде Трецца, Ардиго, Марцоло, Фузиньери, Кардуччи. Наоборот, народы, чисто новаторские, каковы южные американцы и русские, не давая крупных религиозных и научных революционеров, быстро осваиваются с революционными идеями, занесенными извне.
   Таким образом, социализм и принципы итальянской уголовной школы находят себе последователей преимущественно в России.
   Во Франции, в Италии и в Южной Америке, где так часты возмущения, настоящих, крупных революционеров в области политики и науки встречается очень немного.
   Это странное противоречие объясняется, по нашему мнению, тем, что, хотя старые расы и наиболее склонны к нервным болезням и гениальности, но то и другое проявляется среди них только у небольшого количества индивидуумов, тогда как массы, истощенные старческим маразмом, оказываются более склонными к постоянству традиций и мизонеизму.
   Молодые народы, напротив того, не измученные избытком цивилизации, менее противостоят новшествам, но зато благодаря отсутствию кровосмесительных браков, обломков старого дворянства и проявления старческого маразма расы менее страдают и от неврозов, менее дают сумасшедших и революционеров.
   Связью сумасшествия с гениальностью и новаторством объясняются подражательные эпидемии сумасшествия и самоубийства, возникающие иногда во время бунтов и революций, придавая последним характер крайней жестокости и бессмыслия.
   Эскироль заметил, что политические потрясения «усиливают деятельность всех интеллектуальных способностей человека, возбуждают самолюбие и увеличивают число сумасшедших». Так, начиная с 1789 г. и во все времена Французской революции, количество самоубийств и сумасшествий было громадным.
   Те же явления, по словам Belhomme’a [158 - Jnfl. des commotions politiques.], повторились и в 1831, 1832 и 1848 гг. в Париже.
   Тяжелые для Франции 1870–1871 гг. равным образом вызвали эпидемию сумасшествий, так как, согласно сведениям, собранным Lunier [159 - La politique et la folie (Gaz. des hopitaux. Апрель и март. 1886).], с 1 июля 1870 по 31 декабря 1871 г. во Франции было зарегистрировано до 1800 свежих случаев помешательства.
   Ramas-Meija [160 - Las nevrosis de les hombres celebres en la historia Argentina.], составивший историю Аргентинской конфедерации, приписывает частые революционные вспышки в Буэнос-Айресе, особенно в 1816 г., настоящей эпидемической истерии, проявившейся многими кровавыми эпизодами и жестокостями, напоминающими Парижскую коммуну. То же самое повторилось и в 1820 г., когда в Буэнос-Айресе в течение нескольких часов произошло три бунта, и было последовательно провозглашено и низвергнуто три правительства.
   Одновременно с политическими потрясениями в Аргентине, особенно при тирании президента Росаса, господствовало нервное настроение, граничившее с безумием. Мания человекоубийства, поддерживаемая алкоголизмом и доходящая до некрофагии, а, с другой стороны, болезненное обожание Росаса заставило его сторонников окрашивать в красный цвет (rozas – красный) все предметы домашнего обихода.
   За периодами болезненного возбуждения при массовом сумасшествии так же, как и при индивидуальном, следуют периоды полной прострации. Но как те, так и другие, носят на себе особый характер, соответствующий причине, которою было названо сумасшествие. Характер этот отражается и на бредовых идеях. Так, в 1848 г. во Франции одна сумасшедшая считала себя «матерью республики», обязанной освободить политических арестантов и разорвать цепи деспотизма; другая – бегала по улице, крича: «Долой религию! Истинные пастыри рода человеческого суть Робеспьер, Прудон и Ледрю-Роллен!»
   Беспристрастный очевидец, Séguin, состоявший секретарем военного министерства Парижской коммуны, так описывает деятельность министерства [161 - Le Ministère de la guerre sous la commune.]: «С одиннадцати часов утра до семи вечера, – говорит он, – к нам беспрестанно являлись депутации офицеров, жалующихся на генералов; солдат, жалующихся на офицеров; избирателей и избранных, жалующихся на выборы. Особенно надоедали избиратели. Один из них требовал постройки особого театра, в котором бы мог петь марсельезу его сын – мальчик, так хорошо певший этот гимн, что дрожь пробирала».
   Barron [162 - Sous le drapeau rouge.] говорит о нелепых идеях некоторых вожаков Коммуны. Россель, например, предлагал разбить пруссаков, уничтожив предварительно версальскую армию, и все это с одним батальоном.
   13) Самоубийство. – Известно, что среди самых образованных классов и у наиболее прогрессивных наций самоубийства начинают приобретать характер эпидемии.
   Во Франции за 39 лет народонаселение выросло на 1/5, а число самоубийств – на 150 %.
   Во время Великой революции благодаря полной перестройке государственного быта и переоценке всех общественных, религиозных и нравственных понятий, так же, как и ввиду жестокостей, совершавшихся на каждом шагу, самоубийства страшно размножились. В кровавые сентябрьские дни множество арестантов, сидевших по тюрьмам, спешили предупредить палачей, лишая себя жизни добровольно. По этому поводу Фукье-Тенвиль предложил Конвенту издать декрет, признающий таких самоубийц, как бы казненными по приговору.
   Из 76 членов конвента трое лишили себя жизни, а из 124 знаменитых политических честолюбцев – девятеро [163 - Sur le suicide politique contemporain.].
   Палачи и жертвы, судьи и подсудимые, победители и побежденные одинаково истребляли сами себя. Священник Жак Ру, которого Марат прозвал «бешеным», и который провожал Людовика XVI на эшафот, будучи впоследствии приговорен революционным трибуналом к смерти, зарезался в Бисетре.
   Из жирондистов лишили себя жизни: Барбару, Бюзо, Петион, Лидон, Шамбон и Ролан.
   Из вожаков Коммуны самоубийцей был один Ранвье, но это потому, что преступников по страсти между ними было мало, а большинство принадлежало к числу преступников прирожденных (см. ниже).
   Надо заметить, однако же, что в самый разгар революций самоубийства становятся редкими, потому что бурная политическая деятельность заглушает личные импульсы. Так, в 1830 г., по словам Corre [164 - Suicide et criminalité.], число самоубийств упало с 1904 (в 1829 г.) до 1756. Наоборот, в 1831 г. несмотря на восстановление порядка, оно возросло до 2084 – благодаря, вероятно, экономическому кризису, последовавшему за политическим.
   В 1844 г. число самоубийств во Франции опять упало с 3647 до 3301, а в 1848 г. поднялось до 3583 и стояло около этой цифры несколько лет, после чего стало быстро подниматься.
   В 1848–1849 гг. число самоубийств упало даже во всей Европе и в особенности в тех странах, в которых политическая борьба была сильнее: в Дании, Пруссии, Франции, Вюртемберге, Саксонии, Баварии и Австрии. Число это продолжало расти только в Бельгии и Скандинавии.
   Точно так же в 1870–1871 гг. число самоубийств во Франции упало с 5198 (средней цифры за последние четыре года) до 4157; 1846 г. – для Дании; 1866 г. – для Австрии и 1870–1871 гг. – для Германии имеют то же значение [165 - Pazzi ed anomaly.].
   14) Галлюцинации. – При многих религиозных и политических революциях развиваются массовые галлюцинации или даже импульсивное помешательство. Так, в Париже в 1870–1871 гг. повсюду видели прусского шпиона, а впоследствии коммунары с остервенением разрушали чудеса французского искусства.
   Толчок к развитию таких эпидемий на заранее подготовленной почве (голод, неудачная война и проч.) чаще всего дается какими-нибудь фанатиками, пророками, неизвестно откуда появляющимися и удивляющими невежественную публику своей выносливостью к холоду, ранениями проч. Болезненно возбужденный организм быстро воспламеняется речами и чудесами этих фанатиков, причем душевное равновесие нарушается до степени острого припадка сумасшествия.
   В другом месте мы уже имели случай упоминать о примерах такого массового умопомешательства, в особенности на религиозной почве – о демономаньяках, анабаптистах, янсенистах и проч., вообще о распространении самых странных психопатологических эпидемий, основанных иногда на концепциях грандиозных, но не соответствующих степени интеллектуальной культуры народа.
   Так, анабаптисты в Мюнстере, Аппенцеле и Польше, а потом кальвинисты и янсенисты заявляли, что видят сонмы ангелов или демонов, сражающихся в облаках друг с другом; получают приказания убивать своих детей (мания убийства), воздерживаться от пищи по несколько месяцев и проч.
   Вообще при внимательном рассмотрении можно заметить, что всем великим революциям (даже чисто литературным) сопутствовали или предшествовали эпидемии помешательства. Так эпоха немецкого возрождения (1799–1833 гг.) сопровождалась, как известно, двумя бессмысленными движениями, из коих одному, не без основания называющемуся периодом «бурь и борьбы» («бури и натиска»), предшествовало слепое поклонение Клопштоку и слепая ненависть в Виланду.
   Но это еще более справедливо по отношению к революциям религиозным. Проповедь христианства, например, была предшествуема и сопутствуема настоящей психической эпидемии религиозной мании, представительницами которой были секты Иуды Глонита и Тейды (Teuda), из коих последняя обещала перейти посуху Иордан. А за несколько лет перед тем Самария была взволнована откровениями одного фанатика, обещавшего открыть место, в котором Моисей спрятал некоторые священные предметы. Начиная с 45 г. до Р.Х., в Иерусалиме образовалась странная секта теологов-убийц (théologo – sicaires), убивавших того, кто, по их мнению, нарушал закон (Ренан).
   «Личности, считавшие себя вдохновленными свыше, волновали народ и уводили его в пустыню, обещая показать при помощи знамений, что Бог скоро освободит свой народ. Римские власти тысячами истребляли последователей этих агитаторов. Один еврей, пришедший в Иерусалим из Египта (в 56 г. до Р.Х.), привлек к себе чудесами 3000 человек и 4000 вышеупомянутых убийц на теологической почве. Из пустыни он привел их на Оливковую гору, чтобы видеть, как по слову его падут стены Иерусалима. Феликс, тогдашний прокуратор, уничтожил эту банду поголовно, а глава ее успел бежать и скрылся. Но как в больном организме припадки следуют один за другим, так и в Иудее того времени народные движения не прекращались. Через несколько времени подобные банды, состоящие из фанатиков и воров, стали появляться беспрестанно, открыто возбуждая народ против Рима и угрожая смертью всем, не желающим подчиниться. Под этим предлогом они убивали богатых людей, грабили их имущество, жгли города и свирепствовали по всей Иудее, производя смятение, граничащее с сумасшествием [166 - Renan. Les Apôtres.]».
   Подобное же смятение предшествовало и сопровождало в России нигилистическое движение. За вторую половину XIX столетия там сотнями и тысячами появлялись религиозные и политические сектанты, более или менее лишившиеся рассудка. Цакни говорит, что их было не менее тринадцати миллионов [167 - Tsakni. La Russie sectaire.]. К этому числу принадлежали, например, христовы воины или калики перехожие, не желавшие избирать себе место жительства на земле; хлысты, воплощавшие в себе Христа; немые аскеты, хранившие молчание и готовые скорее умереть, чем заговорить; немоляи, отрицавшие всякое духовенство; нигилисты, отрицавшие решительно все; штундисты, то есть коммунисты, убивавшие тело, чтобы спасти душу; шелапуты – социалистическая секта, покланявшаяся Духу Святому, отрицавшая торговлю и всякий труд, кроме сельскохозяйственного; скопцы, уродовавшие себя во имя веры, и проч.
   Точно будто народ ждал каких-то великих происшествий, прибавляет Цакни, почти повторяя выражения Ренана, только ожидание это выразилось в форме религиозных стремлений.
   Все, имеющие возможность близко наблюдать деревенский люд, пишет Пругавин, замечают теперь в народных массах глухое, смутное, но постоянно усиливающееся волнение.
   «Ложные верования, – справедливо говорит Лебон, – и всяческие иллюзии служат главными факторами цивилизации. Все это бред, конечно, но бред могучий, без которого народы обойтись не могут. Во имя такого бреда воздвигались пирамиды, и Египет в течение 5000 лет наполнялся гранитными громадами; во имя его же в Средние Века европейские города украшались величественными зданиями. Не в погоне за истиной, а в погоне за иллюзиями человек утомлялся всего более; никогда не достигая химер, к которым стремился, он содействовал прогрессу, о котором и не помышлял – совершенно так же, как Колумб, поехавший искать Азию и открывший Америку».
   15) Эпидемическая преступность. – К невзгодам и сумасшествию присоединяются обыкновенные преступные инстинкты, которые во время бунтов становятся преобладающими.
   «Инстинкт человекоубийства, заложенный даже в ребенке, – пишет Андрель, – и часто достигающий необычной силы во взрослом, под влиянием политических и религиозных страстей может проявиться эпидемически».
   Свидетели избиений 1792 г. утверждают, что на третий день убийцы совсем уже потеряли самообладание [168 - Aubry. La contagion du meurtre.].
   Вид крови порождает желание проливать ее в еще большем количестве (Barbaste). Человекоубийственный инстинкт, подобно огню, тлеющему под пеплом, готов вспыхнуть ярким пламенем при первом дуновении. В толпе достаточно малейшего повода для того, чтобы вся она сразу заразилась стремлением убивать. Бесформенный конгломерат разнородных человеческих личностей, – по словам Флобера, долго наблюдавшего за стачками, – так прочно цементируется собственными своими действиями, что превращается в однородную массу. Любопытствующая и мирно настроенная толпа превращается иногда в дикого зверя под влиянием слов оратора, которых она даже и не расслышала хорошенько.
   Человек, присоединившийся к такой толпе с самыми добрыми намерениями, пишет Тэн, способен вдруг проникнуться ее инстинктами и стать самым рьяным убийцей. Так, некто Грапен, посланный для того, чтобы спасти от смерти двух арестантов, садится рядом с Мальяром и 63 часа сряду произносит смертные приговоры.
   «Толпа, – говорит Maxime du Camp [169 - Les convulsions de Paris.] по поводу Коммуны, – избивает бессознательно только для того, чтобы убивать. Она перебьет и своих друзей вместе с врагами из одного только нетерпения убить поскорее. При расстреле заложников один коммунар, бросив ружье, стал хватать священников и бросать их к стене, у которой производилась экзекуция. Толпа аплодировала. Но когда один из священников стал сопротивляться и упал на землю вместе с захватившим его коммунаром, то убийцы не вытерпели, дали залп и вместе со священником убили своего товарища».
   Дело в том, что примитивные инстинкты убийства, воровства, сластолюбия и проч., дремлющие в каждом индивидууме, пока он живет изолированно, и притом сдерживаемые воспитанием, вдруг просыпаются в нем при малейшем возбуждении.
   Преступник есть по самой природе своей импульсивный неврастеник, ненавидящий учреждения, которые мешают ему проявлять свои инстинкты, и потому вечный мятежник, только в бунтах видящий средство удовлетворять свои страсти, тем более что он тогда получит как бы всенародную санкцию.
   Такие прирожденные преступники, и по природе и из выгоды, всегда являются сторонниками всякого новаторства. Они ненавидят всякий существующий порядок за то только, что он сдерживает их и наказывает. Для них порядок этот, каков бы он ни был, должен казаться насильственным и несправедливым. Будучи импульсивней всех прочих, они поэтому готовы становиться под всякое знамя, обещающее (так или иначе) разнуздать их инстинкты.
   Это, впрочем, давно уже замечено. Еще Сократ говорил, что революции происходят, во-первых, благодаря непостоянству всего земного, а во вторых, потому, что в иные эпохи (которые он определял при помощи довольно неосновательных геометрических формул, как позднее Феррари) родится много порочных и совершенно неисправимых людей. Аристотель, передающий слова Сократа, прибавляет: «Это, правда, потому что, действительно, существуют люди неспособные быть добродетельными и образованными. Но почему, – спрашивает он далее, – революции случаются и в странах прекрасно управляемых»?
   Среди анархистов, бунтовавших в Лондоне в 1888 г., один очевидец заметил много татуированных, то есть прирожденных преступников. «На тыльных поверхностях их рук или на предплечье, под грязным рукавом, можно было видеть вытатуированные сердца, черепа, скрещенные кости, якоря и даже кружевные узоры, накалывание которых очень мучительно. Некоторые не пощадили даже свои лица: на лбу одного я видел вытатуированный лавровый венок, а на лбу другого слова: «I love you» – «я вас люблю».
   «На пятьдесят политических арестантов, – пишет Гатье («Arch. d’Antrop. Crimin». 1888), – принадлежащих к среднему – если не к высшему – классу рабочих такого большого города, как Лион, по крайней мере, полдюжины чувствуют себя в тюрьме как дома, и сближаются больше с уголовными арестантами, от которых заимствуют и нравы, и манеры, и язык, и противоестественные аппетиты, – вообще всю их дикость и злобу. Я здесь говорю, конечно, не о тех, которых полиция захватила по ошибке, и не о тех, которые еще прежде побывали в тюрьме и успели с ней свыкнуться».
   В истории мы встречаем множество примеров совмещения политической преступности с врожденною, причем, то политические страсти преобладают над преступным инстинктом, то, наоборот.
   Консерватор Помпей, например, защитник Сената, имеет на своей стороне всех честных людей – Катона, Брута, Цицерона, тогда как сторонниками Цезаря являются: грязный пьяница Антоний, банкрот Курион, сумасшедший Клелий, Долабел, уморивший свою жену и, наконец, Катилина.
   Во время Неаполитанской революции округа, наиболее склонные к воровству и разбойничеству, как, например, Изериния, Мельфи и Лонгано, сильнее других противостояли реакции Бурбонов и кардинала Руффо [170 - Coco. Saggio storico della rivoluzione di Napoli.]; в Греции клефты, в мирное время занимающиеся разбоями, оказались самыми храбрыми защитниками независимости своей родины. У нас в Италии в 1860 г. сицилийская Мафия присоединилась к Гарибальди, а неаполитанская Каморра – к либеральной партии. Эти преступные организации, впрочем, скоро воспользовались удобным случаем, чтобы сформировать банды шалопаев, нападавших на тюрьмы, не дававших никому покоя и совершавших возмутительные жестокости в Палермо (Томассо-Круделли).
   Надо заметить, что Каморра и теперь еще не совсем исчезла, как это можно видеть по разоблачениям на последних парламентских дебатах. Значит, вмешательство прирожденных преступников в политику всегда очень подозрительно, потому что они редко забывают свои индивидуальные цели, и как только политические страсти затихают, так простая преступность вновь поднимает голову. Трудно было бы определить границу, за которой прирожденный преступник перестает быть политическим и становится просто уголовным, если бы антропология не давала нам признаков врожденной преступности.
   Прирожденные преступники выступают обыкновенно в бунтах и при начале революций, заражая своим примером слабых и нерешительных, порождая настоящую подражательную эпидемию.
   Chenu [171 - Des conspirateurs 1845–1846.], говоря об эпохе, предшествующей 1848 г., показывает, как политические страсти превращались мало-помалу в открытую наклонность к преступлению; так, тогдашние предшественники анархистов под руководством Коффино, доводя до крайности коммунистические принципы, возвели воровство в политический идеал. Он грабили лавки, оправдываясь тем, что наказывают, будто бы заведомых воров и отнимают у последних украденное; а затем, под таким же предлогом стали подделывать банковские билеты. Такая преступная деятельность, прикрываемая революционными целями, вызывала во всех недовольных подражания и повела к революции. Надо заметить, однако же, что настоящие республиканцы с отвращением отвернулись от этих своих предшественников, которые в 1847 г. и были наказаны по суду.
   В Англии, во время образования заговоров против Кромвеля, страшно размножились воры и разбойники. Собираясь в шайки и маскируя политическими целями свои преступные стремления, они грабили мирных жителей без различия партий. Даже иностранные войска не всегда могли с ними справиться.
   Перед началом Французской революции тоже появлялись шайки бродяг, воров и убийц. Мерсье говорит, что из них составилась армия тысяч в десять человек, которая мало-помалу проникла в столицу и сделалась главной пособницей террора, участвуя во всех массовых избиениях. По определению Мейснера [172 - Генкур. Hist.de la sociètè Française.], сами революционные комитеты были не что иное, как «ассоциации, организованные ради безнаказанного производства убийств и грабежей» (Тэн).
   «В 1790 г. в Консьержи содержалось 490 преступников, а в 1791 г. уже 1198. Арестанты, прикрываясь гражданскими мотивами, вели себя перед судом нахально, а осужденные публично занимались у позорного столба мастурбацией».
   То же происходило и во время Парижской коммуны.
   Народонаселение Парижа, оскорбленное в своих патриотических чувствах несчастною войною, нервированное беспрестанными битвами, голодом и алкоголем, выделило из себя подонков-преступников, сумасшедших, пьяниц, которые и восстали ради удовлетворения своих анормальных аппетитов. Характер этого восстания ярко выразился в избиениях безоружных пленников, в изобретении жестоких пыток и ненужных истязаний. Один заложник был убит 69 пулями; тело отца Bengy было изранено 62 штыковыми ранами.
   Кровавая расправа правительства с коммунарами не прекратила проявлений преступности. В самом Париже, во время анархических бунтов 1883 г., из 33 человек, арестованных по политическим причинам, 13 были уже судимы за воровство. Затем, в Бельгии, во время бунтов рабочих стеклянной промышленности на 67 арестованных пришлось 22, уже по десяти-двенадцати раз отбывавших наказание за воровство и буйство.
   Да нам, к несчастью, и не нужно никаких цифр для того, чтобы убедиться в удобосовместимости самых прогрессивных идей с самыми преступными наклонностями. Мы на всяком шагу встречаем лиц весьма развитых в современном смысле слова, но относящихся к действительной жизни далеко не так корректно, как люди старого закала, ограниченные по идеям, но более честные и твердые по характеру. В каждом городе можно встретить красноречивых, но бессовестных болтунов, злоупотребляющих доверием публики с личными целями. Недаром слово «политик» стало синонимом интригана.
   16) Роль преступности в эволюции. – История показывает, что преступность является одним из агентов настоящей эволюции.
   В другом месте мы уже указывали на то, что нравственность и правосудие родились из преступления. «Обман (l’imposture) победил жестокость первобытного человека. Семья утверждена суровыми мерами: тысячи «лапидированных» женщин жизнью заплатили за нарушение супружеской верности. Порядок был установлен разбойниками, превратившимися в жандармов» (Ренан. «Hist. du people d’Israel»). В другом месте я доказал, что гениальность часто совмещается с преступностью.
   Во всяком случае, изучая в этом отношении бунты и революции, мы, кажется, можем сделать заключение, что преступники участвуют главным образом в первых, тогда как в последних они являются скорее противниками, чем пособниками настоящих революционеров. Революционеры чаще являются жертвами преступлений и, если совершают последние, то только в виде реакции. В переворотах, совершенных Иисусом Христом и Лютером, в голландской и итальянской революциях новаторы являлись жертвами точно так же, как и нигилисты, по крайней мере, отчасти. Французская революция и Сицилийские Вечерни опозорили себя преступлениями, но мы выше видели, что это были скорее бунты, чем революции, да и, кроме того, преступления, их запятнавшие, являлись часто простой реакцией на ошибки противной партии.
   17) Статистика преступности. – Все это подтверждается новейшими статистическими данными, доказывающими, что революции имеют одинаковое с бунтами и кровавыми преступлениями географическое и метеорическое распространение. Так, в Италии, политические преступления чаще совершаются в Ливорно, Люго и Равенне, где с человеческой жизнью вообще мало церемонятся.
   Сопоставляя (относительно к числу жителей) число обвиненных и осужденных в разных департаментах Франции с господствующим политическим настроением последних, можно убедиться, что число это растет пропорционально большему или меньшему республиканизму общественного мнения. В самом деле, будучи ничтожным там, где количество монархистов равно количеству республиканцев или превышает его, оно доходит до максимума там, где республиканцы преобладают.
   Из 51 республиканского департамента, в 19-ти число преступников выше среднего, а из 34 монархических департаментов оно выше среднего только в девяти.
   Из новых наших исследований (которые появятся в другом месте) видно, что убийство совершается чаще в странах промышленных, населенных лигурийской, бельгийской и галльской расами, то есть наиболее прогрессивными, образованными и республиканскими.

Глава VII
Социальные, политические и экономические факторы

   1) Борьба за преобладание между различными общественными классами является результатом того неравенства, которое Аристотель считал причиною революций. «С одной стороны, – пишет он, – восстают такие, которые, будучи поставлены ниже других, оскорблены этим неравенством и стремятся к власти; с другой стороны, восстают и такие, которые, будучи поставлены выше прочих, все-таки сами себя считают обделенными».
   Стало быть, борьба классов представляет собою не одно только стремление угнетенных свернуть с себя гнет, а есть закон природы, в силу которого все части организма стремятся работать одинаково, так как иначе те из них, которые менее работают, должны бы были атрофироваться.
   Это проявляется и в процессе развития древних цивилизаций, Рима и Этрурии, например, или даже раньше – Индии и Египта, где сначала правящим классом были жрецы, потом воины, аристократия, и, наконец – цари как представители низших классов народа. Даже номады, бывшие сначала охотниками, затем – пастухами, затем – рабами жрецов и воинов, превращаются в граждан.
   Тот же процесс совершается и теперь: по мере того, как аристократия, убаюканная обеспеченностью существования, становится все более и более инертною, буржуазные классы развивают свою энергию, опережают правящие классы и, наконец, свергают их окончательно.
   С другой стороны, мы видим, что преступность параллельно гениальности, интеллектуальной культуре и эволюции растет в больших бытовых центрах, где распространяется даже на прекрасный пол; у народов первобытных (по-видимому, по крайней мере) этого не замечается [173 - Искренний республиканец Эмиль Золя в своей «Карьере Ругонов» в качестве выдающегося республиканца выводит Антуана Маккара – пьяницу и сына пьяницы, вора и контрабандиста, который становится ожесточенным республиканцем в тот день, когда его поймали с поличным на краже.Другой настоящий республиканец, Сильвер, происходил из эпилептической, истерической и чахоточной семьи; «маттоидом» он сделался благодаря чтению книг, несоответствующих полученному им образованию.].
   Правда, что крайняя тирания ставит иногда народ в полную невозможность восстать за свои права, как это было с народами Италии под игом лангобардов [174 - Villar. Il communo Italiano.], но тирания не может быть вечною и рано или поздно восстание разражается.
   Для того, чтобы вызвать реакцию, достаточно злоупотребить властью, а между тем уже Аристотель говорит, что «всякое правительство склонно искажать преувеличением те принципы, на которых оно основано».
   В Англии монархический принцип сдерживал тиранические инстинкты аристократии, а когда он сам превратился в тиранию, то, при Кромвеле, возникла революция из-за восстановления конституционной свободы. Революция эта была, в сущности, реакцией со стороны средних классов, которые, выделившись богатством и образованием, почувствовали, что не пользуются в общественных делах соответствующим влиянием [175 - Гизо. Disc. sur l’hist. De la Revol. d’Angl.].
   В Польше выбор королей только из состава не более 200 семей высшей аристократии послужил к гибели государства.
   Во Франции, революция 1789 года, потопившая монархический принцип в крови короля, превратилась сначала в анархию, а потом в империю, вновь возникшую после анархии 1849 г.
   2) Исключительное преобладание одного класса. – Жрецы. Независимо от формы правления, преобладание одного какого-нибудь класса или касты над другими всегда является опасным, так как останавливает органическое развитие страны, предрасполагая сначала к атрофии, а затем – к бурной революции и анархии.
   «Тело, – пишет Аристотель, – состоит из членов, которые должны расти одновременно для того, чтобы целое вышло пропорциональным. Это сравнение приложимо и к государству».
   «Если одна из его частей разваливается сильнее, например, если в демократической республике низшие классы безмерно размножаются, то революция неизбежна».
   Так, преобладание и размножение духовенства в Испании, Шотландии, Неаполитанском королевстве, Папских владениях надолго остановило прогресс в этих странах и вызвало в них бунта, часто бесплодные.
   «В странах, в которых религия основана на принципах непоколебимости, инерция становится общественным догматом, и прогресс оказывается противоречащим законам совести, – говорит Кине. Для того, чтобы внести какое-нибудь изменение в строй государства, основанного на непоколебимой Церкви, нужна сила, нужно насилие».
   «Как же перейти от деспотического строя, основанного на религиозном терроре к либеральному строю, основанному на разуме? Все католические республики Италии погибли, пытаясь совершить такой переход, и та же судьба постигла другие католические страны, гонявшиеся за свободой. Последняя являлась для них чем-то бурным, противным природе, нарушающим естественный ход жизни. Они боролись, волновались, делали революции, проходили через свободу, но возвращались опять к абсолютизму, как к своей естественной основе. Сравним католические республики Южной Америки с протестантскими республиками Северной: у последних был Вашингтон, а у первых только Росасы да Франция».
   В Италии восемь веков религиозных воин и уединения погубили цивилизацию и укрепили преобладание духовенства, которое, изгоняя неверных и сжигая мыслителей, задушило все новые идеи, всякую промышленность, все самостоятельные и гениальные порывы до такой степени, что в нужную минуту в стране не оказалось ни одного человека, способного быть не только министром или генералом, а даже капитаном корабля, даже торговцем! Все должности пришлось заполнять ненавистными иностранцами [176 - Бокль.]. И такой недостаток людей до сих пор еще существует – ужасный урок абсолютистам, которые кровавыми преследованиями своих политических противников превращают свою родину в интеллектуальную пустыню, более безотрадную, чем пустыня материальная.
   Кирк [177 - Britann. Distemper.] дает нам картину условий, в которой Шотландия была поставлена преобладанием духовенства в прошлом столетии.
   Недостаточно почтительный разговор с проповедником считался важным проступком; не поклониться ему было уже преступление; не бояться грома считалось признаком нечестия; самое невинное веселье было запрещено; желать иметь сына – смертный грех, а всякие, даже самые незначительные грехи, влекут за собой вечное проклятие; каждый человек грешит даже раньше своего рождения, поэтому распоряжаться его жизнью должен священник. Для суда над грешниками были установлены трибуналы, наказание штрафами, епитимиями, кнутом и каленым железом. Принять в гостиницу католика – грех; помочь голодному или умирающему еретику – будь это собственный сын или отец – не только грех, но и преступление. Грехом считался также переезд из одного города в другой, визит к знакомому в воскресенье, даже прогулка или ванна в этот святой день! Все это нисколько не удивительно, потому что религия есть учреждение, воплощающее в себе мизонеизм.
   Сказанное относительно преобладания духовенства может равным образом быть приложено и к преобладанию какого угодно класса общества.
   3) Аристократия. – В самом деле, тирания патрициев привела Рим сначала к Сатурнину, потом – к Катилине и, наконец, к диктатуре Цезаря. А эта последняя вызвала, в свою очередь, покушение Брута, не соответствовавшее цели, потому что империя должна была явиться ответной реакцией низших классов против олигархии высших классов.
   Очень часто олигархи, соперничая из-за власти, сконцентрированной в немногих руках, сами давали народу средства свергнуть себя. Иногда они даже делались демагогами для того, чтобы победить своих противников (Аристотель).
   В средние века, во Флоренции, тирания аристократов подготовила триумф богатой буржуазии, а злоупотребления последней привели, в свою очередь, к призванию герцога, который потом тоже был изгнан народом.
   В Риме тирания баронов подготовила триумф Кола ди Риенцо и его сторонников.
   Бунты ремесленников-чомпи были вызваны злоупотреблениями аристократии и желанием народа участвовать в управлении государством [178 - Fossat.Il tumulfo dei Ciompi.].
   Причиной социальной революции, поднятой в Париже Этьеном Марселем (в 1356 г.), было презрение короля и аристократии к буржуазному парламенту, которым они пользовались только для сбора податей. Жакерии возникли благодаря жестокому обращению аристократов с крестьянами, разбегавшимися от пыток, преследований и разорения по пещерам [179 - Etienne Marce; Perrens.].
   4) Рабство. – В древности рабы пользовались всякими войнами и общественными бедствиями для того, чтобы восстать против своих господ.
   Так, илоты составляли заговоры и пробовали бунтовать при вторжении Ксеркса и во время войны Спарты с Афинами и с Фивами.
   Ганнон поднял 20 000 карфагенских рабов, чтобы проложить себе путь к диктатуре.
   В Тире рабы убивали свободных людей, чтобы стать на их место.
   В Риме, в первые годы республики, рабы входили в соглашения с плебеями, с вольноотпущенниками, с изгнанниками. Бунт Спартака возник во время войны в Испании и Азии; бунт Трифона Сальвия и Атениона – во время вторжения кимвров и тевтонов. Катилина рассчитывал на рабов для того, чтобы сжечь Рим, а Сатурнин имел большое их количество в числе своих сторонников. Марий обращался к их содействию в то время, когда Сулла занял Рим, а этот последний, в свою очередь, освободив 10 000 рабов, причислил их к римским трибам [180 - Wallon. Hist. de l’esclavage; Vaccaro. Genesi e funzione delle leggi penali.].
   5) Солдаты. – Военные бунты. – У народов цивилизованных преобладают бунты рабочих, восстающих по причинам экономическим, а у народов варварских – бунты из-за голода, военные и религиозные.
   История показывает, что в Азии и Африке не бывает других бунтов, кроме военных и религиозных, так как способность различных классов общества к восстанию пропорциональна их жизненности и социальному значению.
   В первобытные эпохи и у первобытных народов человек стоит на военной и теологической стадии развития, а потому всякая перемена его быта связана с религией или военным ремеслом, и только формы да поводы к восстаниям меняются сообразно условиям.
   Победы и поражения, невыдача жалования, бедность центрального правительства, предпочтение, оказываемое им какой-либо одной части войска – все это вызывает военные бунты, иногда даже прямо военную диктатуру, как в имперском Риме, в Турции (при янычарах), в Египте, в Тунисе, в Алжире и, недавно, в Италии.
   Всюду войска присваивали себе власть, нарушали общественное равновесие, вызывали беспрестанные бунты и содействовали распадению государства.
   Бунты в Алжире поднимались пиратами и войсками, возмутившимися против начальства. Бунты в Турции и в старой России, будучи, собственно говоря, дворцовыми, всегда опирались на войска, а иногда и на духовенство.
   Всемогущество легионов, начавшееся триумфами Мария и Цезаря, возросло с увеличением числа преторианцев, которых при Вителлии было 16 000, а при Севере – 50 000. Рассеянные, по распоряжению Августа, по различным городам Италии, при Тиберии они все были собраны в Риме, где, укрепившись на высотах, господствующих над городом, стали постоянно устраивать бунты.
   Клавдий, возведенный ими на престол, платил каждому по 2700 ливров; Марк Аврелий платил уже по 3600, а Адриан, пожелав сделаться Цезарем, должен был истратить на преторианцев 56 000 000. Падение Гальбы, Отона и Вителлия научило их смотреть на императоров, как на орудие своего произвола, который еще более усилился при Каракалле, когда команду над преторианцами вместо образованных людей стали давать простым мужикам (вроде Максимина) и даже варварам, для которых родиной был лагерь.
   Грубые солдаты убили Пертинакса единственно за то, что он был честен, и дошли до того, что стали торговать императорским титулом. Юлиан Север за 4600 ливров на каждого преторианца перекупил, например, этот титул у Флавия Сульпиция, который давал только 3680 ливров. Он процарствовал всего 66 дней.
   Провинциальные легионы захотели, однако же, урвать что-нибудь и в свою пользу, так как были достаточно сильны для этого. Отсюда – беспрестанные войны, сменяющиеся бунтами. Личные достоинства, перестают иметь значение; все делается по капризу. Когда войска заставили Сатурнина сделаться императором, то он, оплакивая свою судьбу, сказал им: «Создав плохого императора, вы лишились хорошего вождя».
   6) Низшие классы народа. – Если, по словам Макиавелли [181 - Storia Fiorentina.], низшие классы соперничают с высшими, не уничтожая последних, то результат получается хороший; а если низшие классы забирают власть в свои руки, как это было во Флоренции, то результатом будет потеря свободы. К такому результату и привела излишняя демократичность государственного строя в Сиракузах, в Мессине, в Милете, в Мегарах и на Самосе, где политическое равенство и самодержавие народа провозглашены были во время кровавых беспорядков и анархии. Эти маленькие республики кончили тем, что принуждены были отдаться во власть тиранам.
   7) Деревня и город. – В Аргентине исключительное преобладание столицы, населенной людьми белой расы, над провинцией, населенной туземцами, было причиной кровавых восстаний деревни против города. Когда Росас завладел последним, то воздвиг гонение на образованных людей и окружил себя исключительно гаучо [182 - Sarmiento.].
   8) Классовое равновесие. – Там, напротив того, где общественные классы уравновешены во власти, свобода поддерживается, и революции случаются весьма редко.
   Так, по словам Аристотеля, прочность Спарты была обусловлена справедливым распределением власти между сенатом – представителем высших сословий, эфорами – представителями сословий низших, и царями, влияние которых ограничивалось уже тем, что их было два, так что ни один не мог стать тираном.
   В Афинах, которые, между тем, считаются образчиком демократического правления для того, чтобы уравновесить численность и влияние собраний, не только были установлены докимасии, устранявшие бесчестных людей от трибуны, но и все проекты законов, представлявшиеся один раз в год, должны были предварительно быть рассмотрены Сенатом, который мог не разрешить их обсуждения. Что касается автора проекта, то против него всякий мог возбудить обвинение в нарушении закона.
   Кроме Сената, распоряжавшегося, между прочим, финансами страны, конституция противополагала самодержавию народа еще Ареопаг, который благодаря несменяемости своих членов, широте своей юрисдикции и праву veto относительно мер, предлагаемых собранием, представлял собою элемент консервативный и устойчивый.
   Когда впоследствии, при Перикле, Ареопаг был лишен права veto, то Афины превратились в демократическую диктатуру и быстро пошли к упадку [183 - Prins. La democratie et le regime parlament.].
   Полибий, а позднее Макиавелли, доказали, что величие Рима следует приписать уравновешенному сосуществованию трех властей, согласно положению, высказанному Ликургом, что всякая форма правления, опирающаяся на один какой-нибудь принцип, не может быть прочною, потому что сама в себе носит зародыш своего разложения.
   Там, в самом деле, даже после перехода от аристократических комиссий по куриям и центуриям, к демократически комициям – по трибам, и к трибунату, сенат сохранил свою преобладающую роль, образовав, таким образом, интеллектуальную и денежную олигархию, опирающуюся на демократические законы.
   Помимо этого даже в комиции по трибам всеобщие выборы посылали преимущественно консерваторов, потому что большинство голосов принадлежало мелким собственникам деревенских трибов.
   Но устойчивое равновесие больше всего поддерживалось трибунатом.
   Все старики единогласно признают, что это удивительно простое учреждение служило достаточным противовесом патрициям, опиравшимся не только на богатство, традиции и высшую «инстинктуальность», но даже на законы. Оно долго поддерживало настоящее гражданское равенство, оставляя власть в руках наиболее культурных классов, и только, выродившись впоследствии, вызвало демагогию и цезаризм.
   Трибун соединял в своем лице теперешнюю парламентскую оппозицию, печать и кассацию.
   Трибуны, избираемые низшими классами народа, были, так сказать, живым воплощением закона и единственными независимыми чиновниками в то время, когда все писаные законы и магистратура находились в зависимости от произвола патрициев. Они служили предохранительными клапанами против чрезмерного накопления недовольства в плебеях, а вместе с тем и кольцом, соединяющим последних с патрициями. По словам Макиавелли [184 - Le decadi.], благодаря трибунату общественные классы Рима взаимно пользовались силами друг друга, не тратя их на междоусобную борьбу.
   Сначала трибуны не пользовались особыми прерогативами и даже не имели кресла в сенате, а должны были слушать дебаты, стоя у дверей, но потом они получили право арестовывать всех правительственных чиновников, приостанавливать исполнение судебных приговоров, налагать смертную казнь, публично защищать обвиняемых (jus auxillii), созывать комиции, освобождать от ареста должников, вызывать к себе кого угодно, не исключая консулов, и приводить их силою в случае отказа, а помимо всего этого – налагать свое veto на любую меру.
   Позднее, когда законы Солона – это примитивное гражданское и уголовное уложение, дающее перевес богатым и сильным, – было пересмотрено; когда законы стали мягче, хотя и сохранили еще в себе чересчур суровое отношение к должникам; когда 10 % были признаны нормою ростовщической выгоды – трибунат был уничтожен как ненужный. Но вскоре его пришлось восстановить, хотя уже с несколько иными правилами – трибунату дозволялось только налагать штрафы, а не смертную казнь, кроме того, они назначали квесторов. Затем им был дан совещательный голос в сенате.
   В 121 г. до Р.Х. ввиду возрастания бедности в народе Гракхи – патриции, ставшие наиболее энергичными трибунами – при помощи некоторого подобия всеобщей подачи голосов – успели добиться закона, отдающего плебеям государственные земли и устанавливающего для них понижение цены хлеба наполовину. Эта реформа, сама по себе прекрасная, послужила, однако же, первым шагом к цезаризму.
   В самом деле, несколько позднее деятельный и красноречивый, но слишком буйный Сатурнин насилиями добился чисто социалистического закона, при помощи которого успел еще понизить уже и без того низкую цену на хлеб. Вызвав против себя реакцию, он поднял рабов и начал первую в Риме гражданскую войну. Вскоре Сульпиций Руф организовал уже целую армию демагогов в 3000 человек.
   В 41 г. Клавдий ограничил права цензоров по надзору за нравами и уничтожил законы, ограничивающие право ассоциаций.
   С тех пор трибуны становятся тиранами республики и причиною ее падения. Путем потворства беспорядкам и покровительства своим сторонникам, назначавшимся на важные посты, они подготовляют империю.
   Многие думают, что с учреждением Империи институт трибунов прекратил свое существование. И, действительно, Цезарь удержал власть трибунов за собой, но последние все-таки не были уничтожены, как этого и следовало ожидать, потому что императорское правительство, несмотря на свою деспотическую форму, охраняло, в сущности, интересы народа. Но власть трибунов действительно была стеснена. Он сохранили за собою Jasauxilii и Jusinterussionis по отношению ко всем членам администрации, кроме императора, которому прямо были подчинены [185 - Тацит. Annales.]. Потеряв право veto, они сохранили за собою право заседать в Сенате [186 - Бианг Кассий.] и председательствовать в нескольких кварталах Рима, что, сказать правду, и до сих пор еще практикуется, хотя под другим названием [187 - Ломброзо. Tre tribuni.].
   Трибунат стал чином, даваемым императором.
   Как бы то ни было, он просуществовал более четырнадцати веков, потому, вероятно, что считался одним из лучших и полезнейших учреждений Рима.
   Венеция обязана была своею долговечностью не только экономическому процветанию, но и строгой справедливости, с которой относилась к классам, лишенным политической свободы; религиозной терпимости – столь редкой в те времена; наконец – редкому единодушию патрициата. По словам Аристотеля, в олигархиях, сумевших хорошо сплотиться, революции бывают редко, а там, где сплоченности не имеется, они беспрестанны.
   Политическое спокойствие современной Англии основано на союзе патрициев с буржуазией, соединившихся для противодействия короне, что и дало преобладание Парламенту. Между тем во Франции, где феодалы упорно держались за свои привилегии, буржуазия не могла подняться, и потому там было только два класса народа – патриции да плебеи, что, по словам Бокля, и было одною из причин революции.
   9) Партии и секты. – Будучи иногда полезны для борьбы слабых с сильными, партии и секты, по словам Сосо, часто являются средством для развращения (corruption) человеческого характера, что, в свою очередь, развращает всю нацию.
   Наиболее очевидным доказательством справедливости сказанного, могут служит итальянские средневековые общины, особенно Флоренция, которую, по словам Perrens’a [188 - Hist. de Florence.], крайность и нестерпимость партий привели к полному политическому и интеллектуальному истощению.
   Достаточно, в самом деле, вспомнить, что тысячи самых лучших граждан целыми семьями были периодически изгоняемы из Флоренции то той, то другой победившей партией, причем изгнанники весьма часто уже не возвращались более. Таким образом, Альбицци эмигрировали в Гаэто, Альберти – во Фландрию, Алигьери – в Верону, Гуаданьи – в Барселону, Перуцци – в Авиньон, перенося свои богатства и свою просвещенную деятельность в чужие страны.
   Та же судьба постигла многих художников и гениальных людей. По этому поводу рассказывают даже, что в 1422 г., когда Венеция колебалась: вступить ли ей в союз с Флоренцией или Миланом, граждане стояли за последний в надежде, что флорентийские художники будут свободнее эмигрировать в Венецию.
   Само правосудие долгое время служило во Флоренции партийным целям. Когда какой-нибудь подеста осмеливался наказывать преступников, принадлежавших к господствующей партии, то его выгоняли в отставку. В 1353 г. простой народ выбирал себе вожаков между ворами; молодежь собиралась по звуку трубы для того, чтобы грабить город (Perrens).
   Не лучше шли дела и в других общинах, где гвельфы и гибеллины, стоя под различными с виду знаменами, одинаково предавались эгоистичной, семейной или классовой борьбе. Это была, конечно, не та парламентская борьба, которая в Англии обусловливает равновесие властей и которой мы, жители континента, вздумали подражать, не обладая нужными для того людьми, характерами и образованием; потому-то мы из наших потуг и выносим только разочарование.
   Когда партии являются чересчур прямолинейными, то выходит еще хуже. Реакция Росаса в Аргентине была вызвана прямолинейностью «унитариев» Буэнос-Айреса. Эта партия состоит из утопистов-идеологов, которые, подобно нашим мадзинистам, гордо шествовали по теоретически предначертанному пути, ни на йоту не уклоняясь в стороны, не снисходя ни на какие компромиссы и отвечая презрительными фразами на всякую попытку столковаться. Накануне сражения они занимались составлением резолюций в ходульно-торжественных выражениях. Трудно встретить людей более логичных, более предприимчивых и более… лишенных здравого смысла [189 - Sarmiento. Civilisation y Barbaria.].
   Вот и в Италии, как парламент, так и все важнейшие посты переполнены, к несчастью, такими утопистами.
   Вот как Токвилль («la démocratie en Amerique») характеризует современные партии:
   «Партия суть зло, присущее либеральным правительствам; по целям и характеру они являются разнообразными».
   «Великие политические партии интересуются больше разработкой принципов, чем практическим делом, обобщениями, чем специализацией, идеями, чем людьми».
   «По сравнению с прочими, они отличаются от большинства благородством, гуманностью, силою убеждения и откровенными, смелыми порывами; в их среде, личные интересы – всегдашние двигатели политических страстей – так искусно скрываются под маской стремления к общему благу, что не ясно сознаются даже теми, кого вдохновляют».
   «Маленьким партиям, напротив того, стремление к общему благу совершенно чуждо; о высоких идеалах они не заботятся; всякое их деяние носит отпечаток открытого эгоизма. Они искусственно подогревают свое чувство; речи их бурны, а действия робки и нерешительны; средства, ими употребляемые, столь же низки, как и цели, к которым они стремятся. Поэтому-то, когда революция кончается и наступает период успокоения, то великие люди, выделившиеся в период борьбы, вдруг исчезают, точно куда-то проваливаются».
   «Великие партии ставят общество вверх ногами, а маленькие поднимают бунты; первые его насилуют, а последние – развращают, но первые иногда спасают, насилуя, а последние только тревожат без всякой пользы».
   Чем более возрастает влияние партий по мере развития свободы в обществе, тем более уменьшается влияние сект, которые суть чисто результат угнетения. Гонение превращает идеи в чувства, на основе которых и возникают секты. Благодаря такому происхождению они успели вызвать много политических реформ и оказать много важных услуг современной цивилизации. Достаточно вспомнить итальянских карбонариев, ирландских чартистов, греческих гетеристов и даже русских нигилистов, хотя идеалы последних не совпадают со стремлениями большинства русского народа, который, по словам Степняка-Кравчинского, до сих пор, как в древней Руси, верит только Богу да Царю.
   «Сектам вообще суждено приобретать репутацию святости, пока они угнетены, и терять эту репутацию, когда гонение прекращается. В состав гонимого общества люди могут вступать только по глубокому убеждению, а потому такие общества и слагаются исключительно из честных людей. Как бы ни была строга дисциплина в среде религиозной секты, но, ввиду преследований извне, сохранять ее трудно. Только сильно и искренно верующие люди могли жаждать крещения в то время, когда Диоклетиан преследовал Церковь, или стремиться в протестантские общины в то время, когда протестантов жгли живыми. Но как только секта становилась господствующей, так в нее спешат вступать себялюбцы, часто превосходящие своих единоверцев внешними проявлениями усердия. Рядом с пшеницею начинают расти плевелы; публика вскоре начинает видеть, что сектанты ничем не отличаются от прочих людей, и заключает из этого, что если они не лучше, то должны быть хуже и, таким образом, печать святости заменяется печатью святошества» (Маколей).
   В южной Италии, лет 50 тому назад, общество св. Винсента казалось и было очагом либерализма, так же, как и франмасонство во всей Европе, которое теперь все более и более становится союзом и орудием простых аферистов.
   В наше время, по-видимому, на долю сект выпадает одна только задача – собирать в своей среде отбросы общества, конспирирующие против последнего за неимением лучшего занятия. Таковыми являются, например, потомки якобинцев, которые в Париже называются коммунарами, в Ирландии – непобедимыми (invincibles), в Бельгии, Германии и проч. – анархистами.
   Ненависть к сильным и к социальной несправедливости, кипящая в людях, которые жаждут материального благосостояния и сознают свое могущество, каково, например, современное поколение, может служить объяснением, почему обломки вышеупомянутых сект пользуются теперь таким влиянием, несмотря на то, что проповедуют реформы, в большей части случаев невыполнимые.
   Вот, например, «Интернационалка», обобщающая все секты, которые стремятся к социальной революции [190 - Masé-Dari. Sciopero e coalizione; Zacher. L’internationale rouge.]. Из маленького коммунистического союза, образовавшегося в Лондоне, она распространилась по всей Европе и в течение тридцати лет положила начало бесчисленному множеству ассоциаций и федераций – кооператистов, коллективистов, коммунистов, социалистов и анархистов, – повсюду производящих беспорядки, между прочим, убийство Прима и Парижскую коммуну.
   Не признавая стачек средством к прочному улучшению быта рабочих, она признала их (на конгрессе 1864 г.) могучим подготовительным средством к великой и окончательной революционной борьбе. В прокламации, представленной испанским отделом «Интернационалки» министру Зорилье, она сама себя характеризует как «ассоциацию, враждебную принципу власти и основанную для того, чтобы его свергнуть, создав такой социальный строй, при котором бы никто не повелевал и никто не подчинялся». Свержение этого принципа испанский отдел начал убийством генерала Прима и покушением на жизнь короля Амедея.
   Ваньян так очерчивает политические цели «Интернационалки»: «Только овладев политической властью и подчинив на время революции все общество диктатуре пролетариата, рабочие могут искоренять правящие классы».
   За этой могучей ассоциацией, в которой по несколько преувеличенному, может быть, расчету [191 - Martello. Storia dell’jnternzionale.] состоит теперь два с половиной миллиона человек, следует партия социалистов, силы которой выяснятся, если вспомнить, что в 1864 г. в Германии она считала 4610 человек сторонников, а в 1884 г. последних было уже 526 241. Во Франции «Féderation des travailleurs socialistes» считает в своих рядах от ста до двухсот тысяч членов, из коих 2000 в одном только Париже.
   В Америке социализм растет еще быстрее. Недавно [192 - Coppi. Cavalieri di lavoro (Rossegna nazionale).1887.] было сочтено, что одна только ассоциация, основанная в 1869 г. в Филадельфии, к концу 1886 г. состояла уже из целого миллиона человек. Замечательно, что эта ассоциация, отрицая стачки и вооруженные восстания, рекомендует лишь пропаганду кооперации и взаимного страхования – все это при самой крайней программе. Очевидно, здравый смысл американцев повлиял умеренным образом на социалистические идеи европейцев.
   Английские рабочие союзы, примкнувшие к «Интернационалке», в IX параграфе их окончательной программы (Лондон, 1871) говорят так: «Во время борьбы экономическое движение рабочего класса неразрывно связано с политическим».
   И на самом деле, эти союзы за последнее время перенесли свою деятельность на политическую арену: стали во враждебное отношение к правительству, провозгласили солидарность с германскими социал-демократами и образовали на Ноттингенском конгрессе (сентябрь 1883 г.) рабочую политическую партию.
   Продуктом политической деятельности рабочих союзов явилось Общество национализации земли, поддерживающее ирландских фениев и создавшее, в противовес лендлордизму, анархический лендкоммунизм, имеющий уже своих писателей в лице Генри Джоржа и Уоллеса, сочинения которых («Progress and Poverty», «Land-nationalisation») распространяются между рабочими в тысячах экземпляров [193 - Mase-Dari. Sciapero e coalizione di operai.].
   Надо заметить, что ассоциации, образовавшиеся с самыми хорошими целями, под влиянием преступных элементов нередко вырождаются в чисто разбойничьи, что и понятно, если вспомнить о связи, существующей между преступностью, бунтами и эволюцией. Прекрасным примером такого вырождения могут служить пенсильванские «Molly-Maquires», которые сначала образовали ассоциацию для надзора за отношениями рудокопов к предпринимателям, а потом в 1863–1869 г. благодаря вторжению преступных элементов терроризировали всю страну, совершив целый ряд насилий над выдающимися лицами, стоявшими во главе рудного дела. Только в 1879 г., казнив 22 человека, правительство водворило порядок и спокойствие в округе [194 - Krauss. Die Psychologie des Verbrechens.].
   В Италии джирдженское общество «Братской руки» («Mano fraterna»), открытое в 1883 г., было сначала предназначено для взаимной помощи в болезнях и в случае смерти, но оно почти тотчас же выродилось, доведя самые естественные обязанности членов до преступной крайности. Так, оберегая престиж общества, члены обязанности были заставить уважать себя, защищать друг друга от обид и оскорблений, покровительствовать слабому полу и проч., но они так рьяно принялись за исполнение этих обязанностей, что превратили общество в разбойничью шайку, убийствами, террором, «интимидацией» судей и проч., добившуюся диктатуры над целым округом, так что мирные обыватели принуждены были прибегнуть к реакции столь же террористического характера [195 - Lestingi. L’Assol. della Fratellanza (Arch. de prichiat).].
   В Ирландии около «Аграрной Лиги», прославившейся геройской патриотической борьбою за политическую и экономическую независимость родины, с течением времени возникла секта «непобедимых», состоящая всего из двухсот человек, но скоро обратившая на себя внимание всякого сорта аграрными преступлениями.
   Преступная деятельность «непобедимых» отчасти обусловливается в некотором роде исторической традицией, так как они почти точка в точку повторяют те же преступления, которые в 1830 г. производились шайками «белых и черных ног», побуждавшими население не платить налогов и убивать сборщиков податей. А эти шайки, в свою очередь, происходили по прямой линии от «уайтбоев» (белых ребят), которые, десятью годами раньше, объявив войну помещикам-протестантам, суровее прочих относившимся к народу, совершили целый ряд убийств и поджогов [196 - Hervé. Les orig. de la crise irlandaese.].
   Нечто подобное произошло и в Испании с обществом «черной руки», представляющим собой странную смесь религиозного фанатизма с преступностью на социалистической подкладке. Разгар деятельности этого общества совпал с неурожаем 1881–1882 гг. в Андалузии и со страшными бедствиями, зависевшими как от неурожая, так и от тягости налогов.
   В уставе этого общества было сказано, что оно создается для защиты бедных и угнетенных от тех, которые грабят их и угнетают, а программа гласила следующее:
   «Земля создана для блага людей, которые все имеют равное право ею пользоваться; современный социальный строй несправедлив; богатые обращаются с рабочими, как с рабами; нельзя поэтому относиться без страшной ненависти к политическим партиям, которые все одинаково достойны призрения; всякая собственность, нажитая чужим трудом, незаконна. Общество провозглашает богатых стоящими вне закона: для истребления их годятся все средства, не исключая огня, железа и даже клеветы».
   Вообще программа составлена в кратких и категорических выражениях: вся буржуазия приговаривалась к поголовному истреблению, каждый член общества обязывался представлять ему проекты наилучших способов поджигать дома, производить убийства и проч.
   В России имеется подобное же общество «бегунов», в состав которого может быть принят всякий, отказавшийся от своего общественного положения и даже имени. Новичок получает особое крещение и дает клятву не подчиняться ни военной, на гражданской власти, порвать сношения с обществом и жить, как бродяга. Члены этого общества считают императоров антихристами, а весь современный строй общества – делом сатаны [197 - Rev. Scientif. 1888.].
   9) Подражание. – Выше мы видели, что во время народных движений преступность, сумасшествие и галлюцинации в силу подражания могут распространяться эпидемически и сделаться могучим фактором бунтов. Это явление повторяется иногда в широких размерах, представляя собою настоящую эпидемию революции. Так было, по словам Ferrari [198 - Storia della rivoluzioni d’Italia.], в 1348–1494 гг., когда простой народ всей Европы по примеру Италии возмутился против феодальных сеньоров. В самом деле, в течение этого периода, почти одновременно возникли восстания: в Риме – Кола ди Риэнцо; в Генуе – Андорно; во Флоренции – ремесленников; в Палермо – Алесси; в Неаполе – Лаццари; в Богемии – гуситов; в германских городах – рабочих и крестьян; в Генте – горожан (из-за налогов); в Швейцарии – война за независимость; в Швеции – восстание Инглеберта; в Кроатии (Хорватии) – Хорвата; в Англии – религиозное движение Виктора.
   Революционеры 1893 г. старались подражать героям Плутарха, как Наполеон I копировал Цезаря (Бокль).
   Во Франции почти все департаменты подражали сентябрьским избиениям, а затем белому террору.
   Как на причину революции сам Аристотель указывает на близкое соседство двух стран, управляемых различно. Подражание олигархическому строю страны часто ниспровергало демократию Афин, и наоборот.
   10) Исторические традиции. Всякая революция, – пишет Макиавелли, – служит пробой для следующей. И в самом деле, революции часто воспроизводятся в тех же формах, в которых они происходили во времена очень отдаленные. Трибунат, например, несмотря на страшные различия в положении, после многих веков, возник в Риме в лице Кола ди Риенцо и Барончелли, а потом – в лице Чичеруакко и Коккапиллера.
   «Исламизм возник потому, что был во многих отношениях продолжением или, скорее, оплатой за назореизм. Христианство, каким его сделали греческие политеисты и метафизики, не удовлетворяло сирийцев и арабов, стремившихся возможно глубже отдалить Бога от человека и упростить религию. Сирийские ереси IV и V веков являлись протестом против усложнений, введенных греческими отцами Церкви в догматы».
   «Говорят, что Магомет был ариец, но это неверно. Он был назареянин – иудей-христианин. Через него семитический монотеизм восстановил свои права и отомстил за политические усложнения, введенные греческим духом в теологию первых учеников Христа» [199 - Ренан. L’eglise chrétienne.].
   Парижская коммуна вдохновлялась революцией 1789 г., а эта последняя – жакериями. Можно сказать, что баррикады сделались настолько же обычными в Париже, насколько военные бунты – в Испании, политические убийства – в России, политическое разбойничество – в Греции и т. д.
   В 1848 г. в Италии возродился старый гвельфизм, заставивший сделаться революционерами даже таких людей, которым, в сущности, не было никакого дела не только до политических новшеств, но и до независимости родины.
   Наоборот, традиции Римской Империи заставили даже великих итальянских политиков, Данте и Петрарку, стремиться к восстановлению этой империи под скипетром германских монархов, забывая о взаимной враждебности народов и неспособности правителей.
   Последним доказательством влияния традиций служит то, что революции, не сумевшие поддержать их престижа, не удаются, так что, чем дальше отходит новый строй от старого, традиционного, тем менее прочным он оказывается.
   Вот почему революции, опирающиеся на старые правовые понятия и учреждения, почти всегда оказываются удачными. Такова была, например, революция, руководимая Брутом, который сохранил плебеям их царя в лице sacrificulus’a, или превращение республики в империю, причем сохранились и трибуны, и Сенат и вся республиканская внешность, а монарх замаскировался титулом военачальника (Imperator). Точно так же «Magna Charta» англичан опирается на старые обычаи. Восстание против Якова II достигло цели только потому, что облекло новые права народа в древние формы правительственного уклада.
   Японцы могли так легко совершить свою антифеодальную революцию 1868 г. потому, что она возникла во имя восстания древней власти Микадо, узурпированной сегунами.
   Вообще, по выражению Флорантена, «реформируя государство, следует удерживать хотя бы тень древних форм».
   11) Преждевременные, неудавшиеся политические реформы. – Насильственное введение реформ, преждевременных или неприятных народу (хотя бы в силу мизонеизма), весьма часто вызывает против себя вполне законное восстание. Я говорю законное, потому что такие реформы сами по себе суть бунты против порядка вещей.
   Только люди, совершенно незнающие натуры человека или чересчур властные могут вводить реформы, несоответствующие условиям времени, разрушая старые учреждения и заменяя их новыми не потому, что это нужно народу, а потому, что так принято в других странах и при других условиях. Такие реформы возбуждают всеобщее недовольство и создают неустойчивое равновесие, ведущее к беспрестанному повторению революций. К этому привели реформы Савонаролы и Кола ди Риэнцо, стремившихся в те времена навязать Италии политические реформы, которые лишь недавно успел ввести Кавур, да и то не вполне. Та же судьба постигла во Франции реформы Этьена Марселя, который пробовал основать республиканскую федерацию, ввести пропорциональные налоги, общественное и административное равенство, всеобщую политическую свободу, замену королевской власти властью нации и все это тогда, когда даже простое представительство было невозможным. В результате – реакция, и сам народ, мизонеист по натуре, разорвал новатора в клочки.
   Точно так же, когда Кромвель, при всей своей гениальности, задумал ввести в Англии республиканское правление, то встретил суровое противодействие, потому что монархические чувства глубоко коренились в народе; в течение двух лет последний организовал семь восстаний и кончил тем, что взял вверх над протектором.
   Для республиканского образа правления сочувствие народа особенно важно. «Монархический строй еще, может быть, и бывал вводим силою, – пишет Гизо, – но республика, введенная вопреки инстинкту и желанию народа, не может быть прочною». К этому следует прибавить, что она не может быть прочной и тогда, когда вводится вопреки традициям и физическим условиям страны или степени цивилизации народа. В самом деле, тот же самый республиканский строй, который дает такие прекрасные результаты в штатах Северной Америки, будучи введен в республиках Южно-Американских и в Мексике, где народонаселение невежественно, а климат слишком жарок, дал только ряд бессмысленных волнений и бунтов.
   Точно так же образцовая английская конституция, медленно и органически выработавшаяся из характера, нравов и обычаев англосаксонского племени и вполне им соответствующая, будучи перенесена к латинским народам, столь отличающимся от англосаксов, послужила лишь препятствием к политическому их прогрессу и вызывает, особенно во Франции и в Испании, беспрерывный ряд парламентских революций.
   Мания все сплошь реформировать неизбежно вызывает контрреволюции. Излишняя свобода утомляет людей, как и всякое сильное возбуждение. Но, когда желают навязать ее народу уже развращенному, то выходит еще хуже. После Тарквиниев Рим мог удержать свободу, а после Цезаря и Калигулы уже не мог, так же, как Милан после Филиппа Висконти и Флоренция по смерти Александра Медичи. Реакция во всех этих случаях была неизбежна, потому что «бунты не вредны там, где натура еще не испорчена, но, где много развращенных людей, там и хорошие законы ни к чему не послужат» (Макиавелли).
   «Желать все реформировать – значит желать все разрушить», – пишет Коко по поводу Неаполитанской революции 1799 г. Тамошние революционеры были деятельны только в теории и неуместно. Они уничтожили феодализм так, что повредили этим народу; они совершенно бессмысленно разделили страну, соединив, например, Абруцци с Апулией, из подражания французам они изгнали всех дворян и бывших королевских чиновников, которые, конечно, сделались потом главными факторами реакции.
   Так было повсюду, где неблагоразумные правители считали возможным изменить религиозную веру и общественное чувство народа одним приказом. Так было во Франции с законами против гугенотов и с провозглашением Богини Разума; так было в Англии, где англиканцы и пресвитериане восстали против гонения на Стюартов.
   По мнению Аристотеля, самые лучшие законы ни к чему не послужат, если не соответствуют нравам народа.
   В Испании Карл III, пользуясь своей властью, мог забрать в руки духовенство и улучшить положение страны, несмотря на то, что народ единогласно требовал восстановления иезуитов, но тотчас же после него все реформы были отменены, потому что оказались несвоевременными. В 1812, 1820 и 1836 гг. в испанском правительстве тоже имелись ярые реформаторы, но они пали, потому что намерения их не соответствовали желаниям народа. «В 1814 и 1823 гг., – пишет Walton [200 - Revol. of Spain.], – кортесы (либеральные) были разогнаны во имя общественного негодования». Quin рассказывает, что при проезде короля толпа повсюду ругала либералов, конституцию и кортесы [201 - Memories of Ferdinand.].
   А когда Фердинанд VII восстановил инквизицию, то приказ его был встречен криками радости со стороны народа. То же случилось и в 1845–1851 гг., когда духовенству было возвращено его имущество. Напротив того, когда в 1855 г. правительство вновь собралось отнять это имущество, то народ взялся за оружие и поднял карлисткое восстание при криках: «Религия в опасности!» Кончилось все это в 1857 г. восстановлением старых конкордатов (Бокль).
   К этому следует прибавить, что Росас и Квирога в то же самое время в Америке подняли реакцию во имя тех же самых принципов, за которые так упрямо стояла их старая родина – этнологические законы могущественны до такой степени, что в самых различных средах приводят к одним и тем же результатам.
   В древности за правлением Соломона, значительно опередившего свой век революционера в искусстве и в торговом деле, последовала контрреволюция Иеровоама.
   Даже тогда, когда вводятся реформы вполне справедливые, предназначенные к истреблению позорных, недостойных натуры человеческой предрассудков, и тогда, при малейшем насилии или несвоевременности, они вызывают реакцию и, во всяком случае, не удаются.
   Против жестокости Ивана Грозного народ в России не восставал, а против Петра Великого, когда он захотел слишком быстро цивилизовать Россию и затронул духовенство, бунты не прекращались. Точно так же в современной Японии начинает уже проявляться реакция против некоторых реформ, введенных слишком либеральными министрами.
   Г. Лебон объясняет бунты во французских владениях на Дальнем Востоке той ошибкой, которую совершило французское правительство, введя самые либеральные реформы среди народов, погруженных в азиатскую спячку, тогда как им и мусульманская цивилизация еще не по плечу.
   Именно поэтому гуманные законы против невольничества, да еще введенные слишком круто, вызвали в Америке войну за целостность Союза, хотя надо признаться, что в ней и коммерческие интересы играли большую роль. Те же законы против невольничества служили главной причиной восстания в Судане. Это настолько справедливо, что сам Гордон, фанатик аболиционизма, признал необходимым отменить их для того, чтобы успокоить страну.
   Первоначальным источником нигилизма были волнения, вызванные освобождением крестьян.
   Восстание в Египте последовало за первыми реформами Тефика-Паши.
   12) Плохое управление. – Правительство, не заботящееся о благе народа и преследующее честных людей, постоянно вызывает против себя бунты и революции. Преследования идей превращают последние в чувства (Макиавелли).
   В тех странах, где политические реформы соответствуют настроению народа, бунты бывают редко, как это мы видим на примере Италии, где современный строй, при всем его несовершенстве, все же гораздо лучше старого режима, хотя надо заметить, что в Италии излишнее стремление к политическому и законодательному объединению недостаточно считается с различием климата и нравом в разных областях [202 - Ломброзо. Tre tribuni (1889); Ломброзо. Troppo presto (1889).].
   Во Франции порядки, приспособленные к вкусам классов высших по культуре и неудобные для классов низших, как это было при Людовике-Филиппе, послужили причиной бунтов и политических преступлений, количество которых тотчас же сократилось при демократической империи Наполеона III, успокоившего народ попытками социальных реформ, блеском и роскошью. В этом можно убедиться при первом взгляде на следующую табличку, в которой показано число судимых и осужденных по политическим преступлениям (включая сюда и дела о печати) за 1826–1880 гг.

   Из этой таблицы видно, что за время Второй империи (1851–1870 гг.) политических дел возникало даже меньше, чем при республике.
   Накануне американской революции Бенджамин Франклин в брошюре, озаглавленной «Как сделать из большой империи маленькую», следующим образом характеризует дурное управление, доведшее его родину до восстания:
   «Вы хотите раздражить колонии и довести их до восстания? Вот вам самое верное средство: считайте их склонными к бунту и обращайтесь соответственно; наводните их солдатами, которые бы вызывали бунты своим нахальством и потом усмиряли их пулями и штыками».
   «Не назначайте в губернаторы благоразумных людей, которые бы уважали законы, религию и нравы населения, а назначайте кутил, проживших свое имущество, игроков, неудачных аферистов – они как раз годятся для этого».
   «Чем они будут упрямее и нахальнее, тем лучше».
   «Если вы боитесь, что этого будет недостаточно, чтобы вызвать недовольство, то остерегайтесь выслушивать жалобы, к вам обращенные, а еще лучше – наказывайте жалующихся».
   «Если жители колоний думают, что пользуются свободой личности и совести, то спешите рассеять это иллюзию».
   «Постарайтесь помешать их торговле нелепой регламентацией, которая сделала бы пошлины, взимаемые вами, еще более ненавистными; пришлите из столицы чиновников самых необразованных, наглых и тупоумных».
   «Затем, когда выколотите из населения подати, то назначьте вашим чиновникам крупные жалования, чтобы они могли жить в бесстыдной роскоши за счет крови и пота рабочего народа».
   Вот как поступила Англия с североамериканцами, и все мы знаем, что из этого произошло.
   Но то же самое произошло и в Южной Америке, где испанское правительство заботилось только о том, чтобы выжимать соки из своих колоний, чем вызвало революцию, которая, в свою очередь, не создав ни одного прочного учреждения ни по части правосудия, ни по санитарной части, ни по народному просвещению, дала повод к беспрестанным бунтам, только теперь как будто бы начинающим затихать.
   14) Религия. – В странах азиатских и африканских религия не только вмешивается в политику, но даже составляет самую ее суть, иногда революционную, а чаще реакционную.
   В шестом веке до Р. Х. Будда основал в Индии свою новую религию. Подобно христианству, она не была принята на родине, но распространилась по всей остальной Азии. С виду она не имела политического характера, но на деле сильно задевала политику, так как уничтожила касты. Адепты ее потому принимали большое участие в борьбе между маленькими государствами, создавшимися после вторжения Александра Македонского.
   В той же Индии Нанак (род. 1469 г.), творя чудеса, основал религию сикхов, главными чертами которой является единобожие, уничтожение каст и блаженство Нирваны. Прозелитов этой религии было мало, но все же они при Хаговинде, одном из преемников Нанака, а затем и после несколько раз восставали против мусульманского фанатизма. Будучи побеждены, они потом вновь усилились, учредили особого рода республику и теперь их насчитывается до двух миллионов [203 - Vinson. Les religions actuelles.].
   Магомет уничтожил фанатизм, покорил Аравию и, будучи сам совершенным невеждою (предлагаем кому угодно найти смысл в сурах его Корана), произвел революцию даже в науке, так, с 750 по 1250 гг. арабские ученые под предлогом объяснения Корана переводили греческих писателей и написали обширные лексикографические сборники, разошедшиеся потом по всей Европе.
   Как бы для того, чтобы еще раз подчеркнуть параллелизм религии с политикой, Конвент декретировал поклонение Высшему Существу и организовал банкеты с участием сумасшедшей Екатерины Тео, «матери божией», которая еще раньше проповедовала бессмертие тела и надеялась помолодеть в 70 лет. Конвент покровительствовал так же обществу «теофилантропов», завладевших Нотрдамским собором, который превратился в «Храм разума», и церковью св. Роха, посвященной «Гению». Там они пели классические сентиментальные стихи, возлагали на алтарь фрукты и цветы, а также праздновали дни Сократа, св. Винсента, Руссо и Вашингтона.
   За последние века [204 - Rev. Scient., 1887. № 19.] в Исламе возникло поклонение новой духовной силе – святым или Махди, отличающимся не только религиозным рвением и высокой нравственностью, но также экстазом, который считается частью творческой силы. Способы достижения экстаза сделались предметом особого культа среди мусульманских религиозных братств. Многие из новых святых провозгласили себя богами, но в большей части случаев они довольствуются званием представителей Бога. Были такие в Персии, Аравии, Тунисе, Египте, а теперь есть и в Судане.
   Все стремятся к реформам в реакционном духе и вызывают у своих адептов сильную экзальтацию. Таким образом, в Европе все сильнее и сильнее развивается национализм, а в мусульманском мире – стремление объединиться в религиозные группы, жаждущие обновление веры и возврата к древним традициям. Последнее вполне естественно, так как основная религия этого мира консервативна, и возврат к ней может быть только реакционным.
   Реакция проявляется всякий раз, когда европейцы пробуют идти против обычаев или даже суеверий населения. Однако из причин восстания аннамитов против Франции было, например, непочтительное отношение французов к старым рукописям, даже просто ко всякой писаной бумаге, которая пользуется у аннамитов особым уважением как нечто, обладающее таинственной силою [205 - Revue politique. 1888.].
   В Индии все восстания против англичан были обусловлены нарушениями обычаев и оскорблениями религии народа. Таким образом, бунт сипаев в 1857 г. был вызван не столько занятием Ауда индийской компанией, сколько проповедями протестантских миссионеров и их излишним усердием, восстановившим против Англии как браминов, так и мусульман. Немало повлияло также на сипаев приказание смазывать патроны свиным салом, или, по крайней мере, слухи о том, что такое приказание будет дано.
   Вот потому-то Англия с тех пор и стала относиться гораздо терпимее не только к невинным предрассудкам индусов, но даже и к таким обычаям – вроде полигамии, полиандрии и чересчур ранних браков – которые повсюду считаются предосудительными [206 - De Lannessan. L’extreme Orient et la colonization moderne (Rev. Scient. 1888).].
   В Азии некий Сейид Али Мохаммед (Баб), отрицавший миссию пророка или, лучше сказать, сам желавший стать на его место, основал секту бабидов, которая в 1808 г. вторглась в Сирию и, хотя была отбита, но заразила своим учение бедуинов, которые в 1887 г. участвовали в восстании против афганского правительства. Не без участия бабидов возникла, как кажется, и китайская революция 1855 г.
   В Африке реакционные революции были делом секты Санусси – мусульманских иезуитов, главная цель которых состоит в том, чтобы восстановить первобытную чистоту нравов и укрепить в новой форме каноническую власть. Помимо прочих экономических причин все восстания в Судане, Алжире, Тунисе и Триполи следует приписать влияние этой секты.
   Даже в настоящее время в России религиозные секты, в состав которых по недавнему подсчету [207 - Tsakni. La Russie sectaire.] входит до 13 миллионов членов, вмешиваются в политику, отрицая государство, общество и семью – настоящий возврат к временам доисторическим.
   В самом деле, оставляя в стороне чистых мистиков, каковы, например, бегуны – считающие брак смертельным грехом; хлысты – отрицающие плотскую любовь, и скопцы – уродующие себя, чтобы избежать последней, остаются еще духоборы – отрицающие семейную власть, военное ремесло и даже власть административную допускающие только в известных границах как необходимое зло; немоляи – отрицающие необходимость молитвы и не признающие никаких властей, наконец, ренегаты (renégates) – настоящие нигилисты, которые верят только в борьбу добра со злом, причем первое всегда побеждает.
   Но самой распространенной в России сектой, несмотря на недавнее ее возникновение, является та, которая основана тверским крестьянином Василием Сютаевым. Сам Лев Толстой выступил ее защитником. Она отрицает не только церковную иерархию, таинство и внешний культ, но также государство, военную службу, суд и торговлю. А так как все беды рода человеческого произошли от учреждения личной собственности на землю, то сютаевцы проповедуют земельный коллективизм, который, однако же, стремятся ввести не насилием, а проповедью и проведением в жизнь принципов любви, равенства, братства, справедливости и самопожертвования. Сам Сютаев первым показал пример подчинения своей доктрине: он роздал бедным деньги, которые были у него в звонкой монете, а все бумажные ценности, как фиктивные, обманные – сжег.
   Сютаевщина означает не что иное, как религиозный социализм, только по средствам осуществления отличающийся от светского.
   Вообще в странах варварских всякое чрезмерное расширение или сужение власти духовенства, всякое появление новой религиозной секты, какого-нибудь фанатика, сумасшедшего или галлюцинаторной эпидемии непременно вызывает бунт, превращающийся в революцию, если во главе его станет гениальная личность, стремления которой совпадут с народными.
   15) Экономические причины. – «Исторические факты, особенно такие сложные как политические революции, – справедливо говорит Cognetti, – не могут быть правильно поняты при рассмотрении с одной только стороны, потому что содержат в себе элементы самые разнообразные, логически друг с другом связанные. Для правильного понимания их следует внимательно рассмотреть все, причем окажется, что экономические причины играют в революциях крупную роль» [208 - Ifattorio economicic della Rivoluz. Napolit. 1820.].
   В Древнем Риме, – говорит Carle, – вопросы политического права принимали как будто бы частный характер, потому что все крупные движения возникали там обыкновенно из-за кодификации частного права – из-за домов, обременяющих плебейство, или из-за аграрных законов» [209 - Genesi e soiluppo delle varie forme di connivnza civile e politica.].
   Влияние экономических причин на большинство важнейших революционных движений последнего времени было неопровержимо доказано L o r i a.
   Борьба классов в Англии возникла в то время, когда аристократия стала вотировать законы, покровительствующие земельной собственности в ущерб промышленникам. Буржуазия сплотилась тогда вокруг Елизаветы и вместе с нею одержала победу над аристократией, сплотившейся около Марии Стюарт. То же произошло и при Кромвеле, и при возведении на престол Вильгельма Оранского.
   Так же шло дело и в Германии в XVI в., когда дворянство в лице электоров, обладавших всею полнотою политической власти, стало издавать законы, враждебные капиталу и торговле, то есть налагать ввозные и вывозные пошлины. Понимая всю невыгоду этих законов для торговли и промышленности, богатая буржуазия не только добилась от Карла V их отмены, но и взяла сторону крестьян, которые в это время восстали против помещиков. Впрочем, союз этот скоро разрушился, так как буржуазия почувствовала, что в крестьянском восстании дело идет не только о земле, но и о капитале.
   В Италии, равным образом, за борьбою гфельфов и гибеллинов скрывалось соперничество капитала с земельной собственностью, промышленников с феодалами; по крайней мере, так полагал Loria [210 - Мысль несколько смелая, но не лишенная доказательств. Бонаккорси, например, подеста Реджио, оказавшийся слишком снисходительным к бедным, был через 8 месяцев уволен гибеллинами.].
   «Все итальянские революции, – пишет Кине, – были социальными; общественные классы свергали друг друга: аристократия превращалась в буржуазию, буржуазия – в аристократию, и обе терялись в пролетариате, чтобы возникнуть из него с новой силой. В постоянном коловороте, который представляет собою средневековое итальянское политическое право, общественные классы сталкивались между собой и поочередно разбивались при каждой революции; трудно встретить где-либо подобное непостоянство права собственности».
   Loria видит влияние экономических причин даже в бунтах янычар, потому что в Турции, как и в других восточных государствах, собственность являлась в двух главных формах: как результат производительной деятельности купцов и промышленников и как военная награда, как лен, даваемый не только военачальникам, а и простым солдатам. Янычары, например, были вассалами короны; в награду за службу они получали земельную собственность. И вот эта военная собственность сталкивалась иногда с безоружной гражданской собственностью, что мы видим и в Риме, в последние годы Империи, и во всей Европе в средние века.
   Во Франции лига времен Генриха III была союзом духовенства, владеющего собственностью, с лимузенскими и овернскими нищими, с угольщиками и водоносами Парижа против аристократии и буржуазии. Во время своего эфемерного триумфа она старалась разорить последних с помощью законов, направленных против их собственности, как, например, сложением квартирной платы с бедных жильцов.
   В свою очередь, буржуазия, долгое время бывшая бессильной против короны и аристократии, подстрекнула народ к бунту и вместе с ним победила своих угнетателей, но, победив, она отделилась от народа, который продолжал революцию уже на свой страх и довел ее до террора, причем обрушился на свою прежнюю союзницу, подвергнув ее прогрессивному налогу, грабежам и всяческим насилиям (Loria).
   Буржуазия, впрочем, успела наверстать свое в дни Термидора, когда преобладание класса собственников было восстановлено; но воцарение Наполеона вновь создало поворот не в ее пользу благодаря высоким налогам и континентальной системе, тогда как простой народ извлек выгоду из повышения заработной платы, обусловленного постоянным войнами (Loria). Потому-то буржуазия и постаралась ускорить падение Наполеона, понизив пятипроцентные бумаги до 45 франков во время войны с союзниками.
   Реставрация со своими наклонностями к феодализму тоже плохо была принята буржуазией, которая, вновь соединившись с народом, создала Июльскую революцию, возведшую на престол Людовика-Филиппа.
   Современный нигилизм, по мнению Roscher, также порожден столкновением капитала с земельной собственностью, особенно же покровительством торговых классов выкупу земельных участков крестьянами в ущерб дворянству, которое реагировало на это, вступив в союз со всеми разоренными и врагами буржуазии (Loria).
   Tschen говорит, что благоденствие зависит от того расширения сети каналов, орошающих землю, и что те богдыханы, которые мало заботились об этом расширении, всегда были свергаемы.
   16) Налоги и изменение единицы ценности. – Часто сами правительства своим непониманием экономических законов увеличивают существующее уже нарушение экономического равновесия и тем вызывают бунты. Одной из причин революции во Франции в 1360 г., при Валуа, было изменение ценности золота, совершенное 26 раз в один год; а в Сицилии недовольство низкопробною монетою, по словам Амари, ускорило Вечерни.
   «Каждый год, а иногда несколько раз в году, в Мессине и Бриндизи чеканили мелкую разменную монету из сплава, очень бедного серебром. И так как никто ее добровольно не брал, то правительство насильно заставляло всех покупать ее по высокой цене, уплачиваемой полноценной серебряной или золотой монетой, причем казна получала восемьдесят процентов выгоды» [211 - Amari. Storiadei Vespri Siciliani.].
   Чаще, однако же, бунты вызываются чрезмерными налогами. Так, в России восстания случались только по этому поводу. При одном из них население, выведенное из терпения, возмутилось, бежало за границу и избрало своим вождем разбойника Стеньку Разина, который взял несколько городов, а потом был убит. Другой бунт из-за тяжести налогов был в Нижнем Новгороде, но кончился тотчас же, как только царь пожертвовал своими советниками.
   В Лондоне в 1739 г. были бунты из-за вотированных Парламентом налогов на некоторые пищевые вещества; тем же кончилась попытка Уолпола основать финансы страны на одних только косвенных налогах.
   В 1382 г. в Париже налог на торговлю овощами вызвал страшный бунт колотушечников (maillotins), и вот при каких обстоятельствах.
   По смерти Карла V герцоги Анжуйский, Беррийский и Бургонский составили регентство ввиду малолетства их племянника, Карла VI, которому было только двенадцать лет.
   Предавшись роскоши и кутежам, регенты скоро растратили богатства, накопленные покойным королем, а потому для пополнения государственной казны должны были возобновить множество давно уже отмененных налогов и, между прочим, налог на продажу жизненных припасов. Решение это было принято без ведома Генеральных штатов.
   На другой день, 1 марта 1382 г., сборщики отправились по рынкам, и один из них обратился с требованием уплаты налога к старушке, торговавшей зеленью. Она платить отказалась, а когда сборщик прибегнул к насилию, то стала кричать. Сразу вспыхнул страшный бунт. Народ бросился к арсеналу ратуши и захватил там колотушки (maillets), запасенные ввиду возможности нападения англичан. Этими колотушками он перебил сборщиков податей и солдат герцога Анжуйского, а затем освободил арестантов, которые присоединились к бушующей толпе. Все аббатства, монастыри, церкви, даже кладбища были ограблены. Восстание быстро распространилось на Руан, Реймс, Шалон, Орлеан и проч. Скоро, впрочем, оно было потушено кровавыми репрессиями.
   В 1548 г. кровавый бунт возник в Гиени. Шайки крестьян, по десять-пятнадцать тысяч человек, восставшие против налога на соль, проходили всю провинцию, избивая сборщиков, сражаясь с жандармами, освобождая арестантов и сжигая дома агентов правительства. В Бордо они убили помощника губернатора. Герцог Монморанси с десятитысячным войском жестокими мерами потушил это восстание.
   В 1638 г. руанская чернь восстала против соляных приставов, но бунт быстро был потоплен в крови восставших. Ненависть к соляным приставам, однако же, не исчезла, так что в следующем году правительству пришлось особым декретом воспретить под страхом смертной казни называть их грабителями, лихоимцами и тому подобными ругательными прозвищами.
   В 1640 г. Мазарини удвоил налог на пищевые вещества. Парижский народ тотчас же построил баррикады, овладел тюрьмами, освободил президента парламента Потье-де-Бланмениля и советника Брусселя, арестованных по приказанию самого министра. Двор испугался и вошел в соглашение с народом, облегчив налоги более чем на двенадцать миллионов.
   В 1649 г. народ вновь отказался платить соляной налог. Опять восстание. Полторы тысячи лодочников с Луары явились в Нант, запаслись там солью в большом количестве и стали развозить ее по деревням, продавая на площадях, на рынках, у церквей, как всякий другой товар, не обложенный пошлиною. Ненависть против фиска была так велика, что всякий преследуемый полицией человек, закричав «Долой соляной налог!», мог быть уверен в помощи толпы.
   Перед революцией тяжесть налогов во Франции была невыносима. В Шампани, например, плательщики податей должны были вносить в казну 54 франка 18 су с каждых ста франков дохода, а в некоторых приходах даже 71 франк.
   В Верхней Гиени с домов платили треть дохода, а с фондов – четверть ренты; кроме того, всем приходилось платить подушные – одну десятую часть дохода, да одну седьмую в счет оброка сеньорам, да еще налог в замену барщины, да расходы по насильственному взиманию налогов, да штрафы разного рода и проч.
   В Тулузе поденщик, зарабатывавший, может быть, 10 су в день, должен был платить 8, 9, 10 франков подушных; в Бургони простой рабочий был обложен подушной податью в 18–20 франков; в Лимузене весь зимний заработок каменщика шел на уплату налогов; в Бретани девять десятых обывателей благодаря налогам вошли в неоплатные долги.
   В Париже самые бедные торговцы – битыми бутылками, например, или старым железом – платили 3 франка 10 су подушных, что, по тому времени, было суммой довольно значительной. Налоги взимались безжалостно: в голодный 1784 г. сборщики податей отнимали у бедняков деньги, вырученные от продажи мебели и предназначенные на хлеб для детей; неплательщиков заключали в тюрьмы: в 1785 г. в одном только округе Шампани было арестовано таким образом 85 человек (Тэн).
   В 1789 г. первым шагом революции было не взятие Бастилии, а сожжение замков в Париже.
   В Италии, народонаселение Неаполя возмутилось под предводительством Мазаньелло, главным образом, из-за налога на соль, прибавленного к другим разорительным поборам. В 1667 г. там же бунт вспыхнул из-за налога на фиги; в Голландии были бунты из-за налога на рыбу.
   Даже вполне справедливые налоги при неравномерном разложении служат причиною бунтов, как это было, например, в Павии с налогом на помол муки и во Флоренции с налогом на земельную собственность.
   17) Экономические кризисы. – На революционные движения эти кризисы заметного влияния не оказывают, а возбуждают только местные бунты.
   Так, в Риме, по словам Hegewisch’a, несмотря на обилие революций, возникавших по экономическим причинам (задолженность плебеев, аграрные недоразумения), никогда не было революций из-за финансового кризиса [212 - Lois sur les finances de Rome.].
   Из истории Флоренции видно, что там в 1342–1345 гг. обанкротились тридцать компаний по торговле шерстью, и несмотря на это (да еще в 1343 г. был неурожай) спокойствие не нарушалось (Перенс).
   В новейшей истории, например, в прошлом веке, ни один крупный промышленный кризис не вызвал революции (Англия, 1797 г., 1814–1816 гг.; Шотландия, 1817 г.; Франция, 1818–1819 гг.; Шотландия, 1820 г.; Англия и Франция, 1825–1827 гг.; Франция, 1830–1831, 1836–1839 гг.; Англия, 1839–1841, 1847 гг.; Америка, 1857 г.; вся Европа, 1866–1879 гг.), несмотря на то, что они сопровождались большими бедствиями.
   Не было также бунтов в Англии в 1846–1847 гг. несмотря на то, что Ирландия была тогда поставлена в такое бедственное положение, которое заставило правительство занять общественными работами более полумиллиона рабочих и издержать на это два с половиной миллиона фунтов. Правда, что, может быть, эта мера и послужила к предотвращению бунта.
   18) Пауперизм. Стачки. – В наше время самыми серьезными причинами политических и социальных восстаний являются чисто теоретические и доктринерские взгляды на отношение между трудом и капиталом, вошедшие в политическую экономию в качестве аксиомы.
   Пропасть, лежащую между этими двумя факторами, и с каждым днем все более и более углубляемую, главным образом, банковскими спекуляциями, либеральные доктринеры желают засыпать слишком поспешно и необдуманно, но она действительно существует и грозит большими бедствиями.
   Опираясь на теорию Дарвина, которая хотя и допускает индивидуальное неравенство между людьми, а, следовательно, и неравное распределение богатств между ними, но основывается на борьбе за существование, доктринеры приглашают слабых соединиться между собой во имя такой борьбы с сильными. Между тем помимо теории Дарвина и рекомендуемой ею борьбы нам не следовало бы забывать и чувства человечности, впервые выдвинутого Иисусом Христом, чувства, не могущего допустить, чтобы рабочий человек умирал с голода, чтобы, желая трудиться, он не находил себе работы.
   Мы, итальянцы, особенно не должны бы этого забывать по отношению к аграрному вопросу, очень обострившемуся за последнее время, как это видно из недавнего опроса, в результате которого оказалось, что страшная бедность сельских рабочих в большинстве наших провинций, даже самых цветущих, не имеет себе равной в Европе, кроме Ирландии [213 - Zacin. Proemio all’juchiesta Agraria.].
   После этого смешно слушать разглагольствования наших демагогов по поводу рабочего вопроса в городах, который представляет собою ничтожную величину по сравнению с аграрным.
   Когда видишь, что тысячи крестьян принуждены питаться гнилым маисом, что зоб, кретинизм, глухонемота и альбинизм чуть не сплошь охватывают население альпийских округов только потому, что на снабжение его хорошей питьевой водою не тратится и сотой части тех сумм, которые идут на постройку бесполезных монументов; когда подумаешь, что на многих равнинах Италии – у ворот двух самых больших городов – малярия косит население [214 - Из 5258 коммун Италии в 2813, то есть среди населения в одиннадцать с половиной миллионов, свирепствует малярия; да и в остальных она отмечается не редко.], и все это потому, что никто о нем не заботится, то приходится согласиться, что ответственность за недавние стачки в Павии, Мантуе и Ровиго должна падать именно на тех, кто был обязан принимать меры против бедствий.
   Стачки суть предохранительный клапан, а вместе с тем и маяк, указывающий на дурные экономические условия, на слишком большое несоответствие между силами труда и капитала. Когда они единичны и ограничены, то являются простым нарушением невыгодного частного контракта; но если проследить их быстрое распространение по обширному району и по разным производствам, если обратить внимание на грубые, часто кровавые формы, в которых они проявляются и на потрясение всего политического организма, которое производят, то нельзя не признать их факторами политической революции.
   Да, наконец, сама «Интернационалка» заявляет, что будет пользоваться стачками как подготовительным средством к этой последней.
   В Бельгии анархисты и социалисты пользуются всякой стачкой для того, чтобы требовать всеобщей подачи голосов и подстрекать рабочих к насилиям. На каждую стачку съезжаются эмиссары социалистических партий Германии и Франции, поддерживая волнение и стараясь создать как можно больше затруднений правительству. Во время последней стачки в Шарлеруа (апрель и май 1887 г.) достаточно было изгнать из страны иностранных агрегатов для того, чтобы стачки прекратились.
   Во Франции за десять лет (1874–1885 гг.) было 804 стачки. Распределяя их по департаментам, можно видеть, что это распределение вполне параллельно количеству революционных голосов в данной местности.
   В пятнадцати департаментах (Нижние Альпы, Верхние Альпы, Канталь, Шаронта, Дордонь, Эра, Жера, Эндра, Юрский, Луара, Лозер, Майенн, Морбиган, Верхние Пиренеи и Гиень) совсем не было стачек. Это те департаменты, которые населены преимущественно земледельцами; фабричных рабочих там мало.
   Наибольшим количеством стачек, как и следовало ожидать, отличаются департаменты промышленные. Из 804 стачек -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

имели место в семи департаментах: Северном – 172, Сены – 103, Роны – 57, Марны – 32, Соммы – 36, Изеры – 32, Луары – 25.
   Стачки разражаются преимущественно в марте, апреле и мае, а затем – в июне и июле. На 105 стачек в апреле месяце (из 804), в сентябре приходится только 45. В этом виден, во-первых, параллелизм с бунтами, а во-вторых – стремление рабочих бастовать преимущественно в то время, когда работы много, когда фабриканту нужны руки и когда, следовательно, легче диктовать ему свою волю.
   Среди поводов к стачкам требование прибавок к заработной плате составляет 40 %, тогда как произвольное уменьшение этой платы со стороны фабриканта всего 22 %, а требование уменьшить число рабочих часов – 5,6 %. В тринадцати случаях стачки возникали вследствие уменьшения количества рабочих часов, но понятно, что в этих случаях рабочие получали плату по часам. В 25 случаях причиною стачек было требование удалить неугодных рабочим директоров, инженеров или мастеров; в случаях, напротив того, рабочие стремились удержать на службе лиц, рассчитанных фабрикантом. Четыре стачки возникли ради удаления с работ иностранных рабочих, а одна – ради удаления женщин, которые, как известно, работают усерднее мужчин и довольствуются меньшей платой.
   Но стачки 1882 г. в Руане, в Бессеже и других промышленных центрах юга, а также серьезные волнения в Монсоле-Мине и в Лионе были результатом социалистической агитации, имевшей чисто политический характер и начавшейся вскоре после митинга, на котором председательствовал Рысаков, провозгласивший, что если тираны соединяются для того, чтобы угнетать народы, то и народ должен соединиться для того, чтобы уничтожить тиранов, правителей и буржуазию» [215 - Génie. Civil. 1890.].
   Что касается средств для борьбы с угнетателями, то не только подпольные прокламации, а даже журналы, подобно лионскому «Droit social», печатали подробные наставления относительно фабрикации динамита и бомб, приглашая своих читателей не церемониться с общим врагом и действовать против него всеми средствами, «какие предлагает наука», не брезгуя пожарами и вообще разрушением всякого рода. Стачечники так и поступали.
   Даже в Америке партия социалистов-революционеров, сконцентрировавшаяся и организовавшаяся в Чикаго, пользуясь экономическим кризисом, стремится завоевать себе преобладающее положение. Она-то и устраивает стачки (160 в два года), вызывающие вмешательство военной силы, которое, на митингах, характеризуется как «непростительное злоупотреблений властью в пользу привилегированных и патентованных воров» (Zacher).
   В общем, социалистическая партия в лице крайних ее фракций, выступив на арену политической борьбы, создала себе из стачек могучее и опасное оружие. Доказательством этому может служить знаменитая Эйзенахская программа немецких социалистов, в которой содержится такой многознаменательный параграф:
   «§ 4. – Политическая свобода есть необходимое условие экономической эмансипации рабочих классов. Социальный вопрос; разрешение его тесно связано с нею и возможно только в демократическом государстве».
   Поэтому-то во всех платформах рабочей партии выставляются требования всеобщей и прямой подачи голосов, вознаграждения депутатам и проч.
   19) Распределение восстаний по причинам. – Пользуясь цифрами, представленными в главе III, мы видим, что из 142 восстаний – 16, то есть 11,2 %, были вызваны голодом, хотя надо помнить, что половина голодных бунтов произошла в 1747 г., когда рядом с дороговизной жизненных припасов действовали и другие причины политического свойства, а, кроме того, большая часть этих бунтов вспыхнула в Бельгии и во Франции, то есть в странах далеко не бедных.
   Что касается других экономических причин, то мы видим, что 32 восстания, то есть 22,5 %, были вызваны причинами финансового характера, так что в общем не менее 48 из них (29,58 %) имели характер экономический.
   Наибольшее число экономических бунтов имело место на Юге Европы (Италия, Испания, Турция и пр.) и в Англии, тогда как на Севере их не было.
   Возрастание числа экономических бунтов, по сравнению с военными, ясно доказывается как историей, так и тем фактором, что они растут преимущественно в странах наиболее цивилизованных (Франция, Англия, Бельгия), передовых, тогда как в Турции и Испании, представляющих собою живой осколок древнего мира, военные бунты преобладают. Так, в Испании из 19 бунтов было 5 военных и 3 экономических; в Турции из 24 бунтов только один экономический; в Бельгии из 16 бунтов 8 экономических и ни одного военного; в Англии из 15 бунтов тоже 8 экономических и ни одного военного.
   Вообще военных бунтов из общей суммы 142 было 26, то есть 18,3 %. Из них на Севере, в России только один; в Средней Европе – 4, а в Южной – 21 (12 – на Иберийском полуострове и 7 в Турции).
   Большая часть этих бунтов, так же, как и религиозных, выпадает на теплые страны и теплое время года.
   Студенческие бунты были только в Италии, Германии, Австрии и России.
   26 % бунтов возникли по причинам политическим. Они преобладали в Швейцарии (3 из 5), Италии (13 из 22), Испании (5 из 19) и Турции (4 из 14), то есть в республиках и странах, плохо управляемых. Из них 14 были направлены против правительства, 23 – против иностранного гнета или из-за пересмотра конституции.

Глава VIII
Случайные причины

   1) Псевдосоциологи, неопытные в синтетическом мышлении и боящиеся отклониться от неподвижных формул, возразят нам, что влияние физических факторов на революции маловероятно ввиду преобладания факторов общественных, замеченных уже в древности. Но признавать влияние одних факторов еще не значит отказывать во влиянии другим, даже ввиду резкого преобладания первых. Явления животной, а уж в особенности общественной жизни так сложны и обусловливаются таким множеством разнообразных причин, что поневоле следует рассматривать влияние каждой из них в отдельности.
   Когда мы говорим, например, что тепло влияет на развитие растений, то этим вовсе не думаем отрицать влияние почвы, удобрения, количества влаги и проч. Одна причина не исключает влияния другой, а все действуют в совокупности для того, чтобы произвести общий эффект.
   Во всех биологических, а уж тем более, исторических, явлениях мы встречаемся с таким множеством разнообразных и часто противоположных друг другу влияний, что не можем надеяться достигнуть той точности, которая требуется естественным наукам. В самом деле, следуя аналитическому методу Тарда, мы нарушаем связь фактов друг с другом, а, противопоставляя их один другому, легко можем доказать, что существование одного исключает существование другого, причем логика торжествовала бы в ущерб действительности, в которой противоречивые факты весьма часто существуют одновременно.
   Во всяком случае, однако же, чем глубже мы погружаемся в исследование вопроса, тем яснее становятся его очертания – главные линии обрисовываются рельефнее. Мы видим, например, что в вопросе о причинах революции раса, климат, гениальность, развитие промышленности, оставаясь главными факторами, нисколько не мешают действовать и другим факторам, менее значительным.
   2) Интеллектуальная культура. – После того, например, что мы сказали о равнинном положении Польши, о холодном ее климате, о славянской расе, которою она заселена, в ней никогда бы не должно быть революций; но слишком ранняя ее культура и формы правления, главным образом, от этой культуры зависевшие, преувеличенно выдвигая на первый план индивидуальность и обусловливая беспощадную классовую борьбу, да еще при содействии чужестранного гнета, сделали из Польши самую революционную страну в Европе.
   В последние годы Россия начинает выходить из той азиатской неподвижности, в которой коснела столько веков. Причиною этого является, конечно, уже не раса, не климат, не правительство, а сразу выросшая интеллектуальная культура, да экономические потрясения, вызванные уничтожением крепостного права.
   Между тем Испания, которая благодаря скрещиванию различных рас климату и проч. должна бы быть странной эволютивной и революционной, по крайней мере, не меньше Франции и Италии, потеряла всякое стремление к эволюции, потому что инквизиция, воздвигнув гонения на разум, оставила в стране только нищих духом.
   3) Старчество. – Иногда эволюция прекращается ввиду развития преждевременного старчества у народов, которые интенсивно жили и много испытали.
   Падение Италии, недостаток в ней эволюционных стремлений зависит именно оттого, что она пережила несколько цветущих цивилизаций. Доказательством может служить тот факт, что застоем страдают, главным образом, местности, когда-то наиболее передовые – Венеция, Рим, Флоренция, тогда как Пьемонт, Сицилия, Генуя, никогда особенно не процветавшие, дают теперь более надежды на прогрессивную эволюцию в будущем.
   Такая судьба постигла и Грецию, которая теперь расплачивается за то, что когда-то поднялась на высочайшую вершину человеческого развития.
   Фламандская раса – потомок наиболее прославившихся в Средние Века коммун – является теперь наиболее слабою и реакционною в Бельгии.
   В Тоскане застою содействовали другие причины, и, главным образом, клерикализм, восходящий к временам очень отдаленным, и беспрестанные гонения на лучших людей страны. Так, в 1358 г. гвельфы лишили всех прав 98 самых выдающихся граждан с их потомством за принадлежность к партии гибеллинов; то же было сделано в 1359 г. с 14 гражданами, в 1360 – с пятью, в 1365 – с шестью. В 1382 г., наоборот, торжествующая олигархия казнила 160 гвельфов, сотнями лишала их прав и тысячами изгоняла.
   Болгары, напротив того, – самая последняя раса в Европе, варварство и жестокость которой вошли в пословицу (см. происхождение слова bougre), – превращаются теперь в очень рассудительный народ, во-первых, потому что в Болгарии скрещивание славян с татарами, немцами и греками дало расу более прогрессивную, чем соседние сербы, а во-вторых, потому что эта раса новая, не истощенная историей и, подобно американским республикам, ставит во главе правительства молодых людей: Стамбулову было только 30 лет.
   4) Внешние перемены. – Сам Спенсер, убежденный сторонник эволюции, допускает, что часто при перемене внешней обстановки вид изменяется и иногда регрессивно: «Так было со многими видами паразитов, – говорит он, – которые регрессивным путем потеряли свою первоначальную организацию. Иногда прогресс одних типов обусловливает регресс других, вытесняемых в менее благодатные климаты и присуждаемых к более трудной жизни».
   Человеческие социальные организмы, будучи вытеснены высшей расой в страны, менее благоприятно обставленные в метеорологическом, геологическом или общественном отношении, тоже изменяются регрессивно. Так было в Камбодже и в Перу. Победители очень часто заставляют побежденных бежать в места, несоответствующие их социальному положению, и многие расы, в настоящее время выродились именно по этой причине.
   У австралийцев, например, замечаются некоторые остатки цивилизации (воспрещение кровосмесительных браков, обрезание и проч.), общие с другими племенами, живущими весьма далеко; это заставляет подозревать, что они когда-то составляли одно обширное государство.
   На равнинах очень жаркий климат делает семитов-феллахов и берберов Египта – антиреволюционными; между тем те же берберы в качестве алжирских горцев постоянно восстают против Франции, как прежде восставали против собственных своих правителей: в Алжире показывают гробницы семи беев, избранных и убитых в один и тот же день.
   Под влиянием новой среды и новых скрещиваний, голландские земледельцы стали бродячими пастухами (буры), нормандские охотники – смелыми мореплавателями, пастухи-евреи – торговцами, упорный консерватор– англосакс – новатором и революционером янки.
   5) Status nascendi. – В социологии, как в химии, влияние некоторых агентов, находящихся in status nascendi, проявляется гораздо сильнее и оставляет более прочные следы.
   «Влияние местности, – пишет Спенсер, – было преобладающим при начале цивилизации. Только развившись до настоящего своего состояния, последняя может одинаково выносить самые разнообразные и неблагоприятные для нее климаты».
   Религиозные верования теперь мало влияют на цивилизацию и эволюцию, но когда они зарождались, то очень благоприятствовали бунтам и революциям. Появление новых религий почти всегда сопровождается прогрессивной эволюцией нравственности и улучшением характеров, что сильно помогает прозелитизму. Христианство и лютеранство – в Европе, бабизм – в Персии, буддизм – в Азии могут служить тому примерами. То же самое можно сказать и о появлении новых сект, вроде лазаретистов, квакеров и русских диссидентов разного толка, но спустя некоторое время новые религии перестают улучшать человека и становятся даже иногда рассадницами безнравственности.
   Когда народы жили уединенно, то первые скрещивания, в некотором роде этнические прививки, вызывали в их среде гораздо больший прорыв к эволюции, чем вызывают теперь. Достаточно вспомнить дорийцев и римлян. Этими скрещиваниями, как мы видели, объясняется преждевременная эволюция Польши, прекратившаяся после первого прорыва.
   6) Недостаток сродства. – Влияние недостатка расового сродства на революции было сильно преувеличено, потому что оно первое бросается в глаза, и скрывает от нас другие причины, трудно объяснимые. Мы видим, в самом деле, что сарды, столь не сродные с пьемонтцами, как французы с корсиканцами, уживаются, однако же, прекрасно друг с другом.
   Вся Европа представляет собою смесь не сродных друг с другом рас, тем не менее, живущих в мире, а между тем иногда расы, родственные друг другу и рядом живущие, никак не могут слиться благодаря каким-нибудь разъединяющим причинам. Так, поляки ненавидят русских, своих единокровных братьев по славянству, и прекрасно уживаются с австрийцами, с которыми ничего общего не имеют.
   Точно так же рейнская народность, по большинству немецкая, больше тяготеет к Франции, чем к своим ближайшим родственникам, немцам, потому что французские порядки, которые им больше нравятся, так же как и торговые интересы, превозмогая этническое сродство, сближают их с французами.
   Подобным же образом одним только недостатком расового средства нельзя объяснить ненависть ирландцев к англичанам, так как она достаточно объясняется долголетними насилиями последних и религиозными предубеждениями. В самом деле, Уэльс, так же как Ирландия населенный кельтами, слился же совершенно с Англией; то же можно сказать и относительно Шотландии, населенной наполовину кельтами.
   Хорошее управление особенно способствует слиянию рас, тем более, если ему помогает притяжение, оказываемое крупными народностями на мелкие. В этом и лежит главная причина слития семитических рас Сардинии с кельтскими расами Пьемонта и чисто итальянской расы корсиканцев с французами.
   Не надо забывать также о колонизации, которая может сближать народы, создавая между ними общий интерес, особенно, когда дело касается низших рас. Древняя Римская Империя завоевала мир скорее своими колониями, чем оружием. То же самое повторяется теперь с Англией и Голландией.
   Постыдная особенность нашей современной цивилизации – антисемитизм – объясняется обыкновенно отсутствием расового сродства, и, конечно, оно препятствует сближению, особенно там, где расы не скрещиваются и не имеют общих интересов.
   Но эту причину нельзя считать единственной, потому что народы сливаются иногда и при большем отсутствии сродства. Можно даже сказать, что нет в Европе страны, которая бы не представляла собою сплав самых разнообразных рас. Доказательством может служить смесь долихоцефалии с брахицефалией в одном и том же народе. Во Франции, например, мы имеем сплав кельтской расы с латинской, баскской и германской (Нормандия); в Англии – кельтской с англосаксами и латинянами. Да еще надо помнить, что в Европе климат поднял семитическую расу до уровня арийской.
   Надо, значит, поискать другие причины антисемитизма; их две, обе атавистические и потому очень могущественные.
   Первая лежит в той полупрезрительной снисходительности, которую высший питает к низшему и которая является остатком древнего преобладания свободных арийцев над рабскими народами. Становясь национальным, это чувство еще усиливается, потому что сбрасывает с себя личное тщеславие и поддерживается подражанием.
   Тем же чувством можно объяснить себе взаимную ненависть между поляками и русскими, австрийцами и итальянцами. Преобладающий всегда чувствует некоторое презрение к обладаемому, а потому и считает себя стоящим выше по натуре. Брамин считает преступником шудру, осмелившегося к нему прикоснуться; англичане, до Гладстона, считали ирландцев неспособными к развитию. Ну, а презираемый, в силу реакции, начинает, конечно, ненавидеть презирающего, и, таким образом, взаимная вражда усиливается.
   Другой причиной антисемитизма является накопление в памяти взаимных обид (stratification de la memoire). Римляне впервые возненавидели еврейский народ, осмеливавшийся им противостоять и впоследствии, путем распространения и христианства, даже победить в области религии. В Средние Века под влиянием духовенства, обратившего ее в долг и в ритуал, эта ненависть разгорелась еще сильнее.
   Нельзя поэтому удивляться, что вся Европа с радостью ухватилась за преследование евреев, дозволявшее не только безнаказанно творить зло и наживаться легким способом, но и возводившее все деяния в религиозный долг. А затем ненависть стала наследственной и тем более деятельной, что превратилась в бессознательный инстинкт. К этому надо еще прибавить раздельную жизнь: разницу в языке, обычаях, пище; торговую конкуренцию, возбуждавшую низкие страсти и заставлявшую стремиться к унижению евреев, наконец, – психическую эпидемию, породившую множество невероятных легенд.
   7) Аналогичные агенты. – Из множества агентов, влияющих на эволюцию, весьма многие могут оказаться аналогичными друг другу, и если они преобладают над остальными, им противоположными, то и эффект может одинаковым.
   Так, у кочующих семитов, так же как у киргизов и номадов Верхнего Нила – значит, у трех совершенно различных рас – мы встречаем один и тот же патриархальный строй, основанный на возвышенных, почти пуританских, религиозных идеях, чего не находим у ассирийцев и гимиаритов, принадлежащих тоже к семитической расе. Следовательно, здесь мы видим между различными расами, живущими в разных климатах, полную аналогию, не встречающуюся у народов одной и той же расы, живущих в одном и том же климате. Ренан («Histoire du people d’Israel») объясняет это «кочевой жизнью народов, которая являлась главным фактором отбора в религиозных аристократиях. Безграничная вера номадов два раза покоряла мир. Их образ жизни, невозможность переносить с собою монументальные здания и статуи – а я прибавлю еще однообразие пустыни и степей, препятствующее развитию воображения, – отклонили их от постройки храмов и таких статуй; а отсутствие последних устранило возможность идолопоклонства, упростило культ и заставило вообще полюбить простоту».
   «Кочевник есть прирожденный протестант, – продолжает Ренан. – Дождь, являющийся для индоевропейца результатом объятий между землей и небом, для семита служит проявлением воли Божьей, которой он объясняет себе и гром, и молнию, и победы, и поражения».
   8) Вторичные факторы цивилизации. – Нельзя оставить без рассмотрения и вторичные факторы, которые, размножаясь и усложняясь с каждым столетием, затушевывают влияние факторов первичных. Так, мы выше видели, что за последние годы экономические причины стали действовать сильнее, тогда как в прежние времена их влияние было незаметно. Когда человек ходит почти голым и довольствуется самым скромным удовлетворением своих насущных нужд, то заботы об этих нуждах, разумеется, его тяготить не могут; но когда цивилизация прибавит к первобытным нуждам еще множество новых, гораздо труднее удовлетворимых, то дело должно значительно измениться. Давно ли мы прибавили к своему пищевому режиму, кроме вина, еще кофе – из Аравии, чай – из Китая, опиум – из Индии, табак и какао – из Америки и листья коки – из Перу?
   Эти вновь вошедшие в употребление агенты обусловили, в свою очередь, алкоголизм, никотинизм и проч., произведшие глубокие изменения в нашей жизни и послужившие новыми причинами бунтов. Цивилизация изменяет народности, и эти изменения служат новыми агентами эволюции.
   Бретань, например, так же как и пиренейские департаменты, только в текущем веке стали промышленными. Население их возросло и стало плотнее. В этом лежит причина, изменившая консервативное настроение его в революционное.
   Усиленная интеллектуальная жизнь, обусловливаемая цивилизацией, сама по себе ведет к неврастении, и делает население беспокойным, непостоянным, революционным, иногда вопреки влиянию климата и расы.
   Голландия, например, есть страна холодная, ровная, значит антиреволюционная по натуре, но борьба с морем и чужестранным гнетом обострила ее наклонность к эволюции.
   9) Мелкие факторы. – Бывают, наконец, факторы такие мелкие, что совершенно ускользают от нашего внимания. Так, Спенсер замечает, что горячие источники породили керамическое производство среди американских племен. С другой стороны, обилие вьючных животных, лошадей, облегчая перевозку, содействует торговли и эволюции, обилие минеральных или растительных материалов обусловливает развитие различных ремесел и т. д. Напротив того, непроходимый, густой лес, переполненный дикими зверями, может задержать эволюцию. Таким образом, лагуны, отделяющие Венецию от материка, так же как и ее каналы, разделяющие город на части, затрудняя массовые восстания, были причиной политической стойкости ее режима.
   Далекарлийцы, заметив, что во время речи Густава Вазы, приглашающей их восстать против Дании, все время дул северный ветер, сочли это знаком воли Божией и залогом успеха, а потому сразу решились следовать за Вазой и тут же сформировали отряд в четыреста человек.
   10) Противоречия. – Нам очень мешает необходимость рассматривать вместе бунты и революции, так как между ними больше антагонизма, чем аналогии. Факторы, благоприятные первым, неблагоприятны для последних. Мы видим, например, что кельты, будучи очень склонны к бунтам, являются малоспособными к эволюции; что жаркое время года благоприятствует бунтам, тогда как революции совершаются больше в станах умеренных. И мы увидим впоследствии, что женщины, часто такие сварливые, никогда не бывают эволютивными.
   Еще страннее встречать такие противоречия в одном и том же народе. Такова, например, революционная гениальность состарившихся народов. Эта гениальность зависит у них от причин невропатических и проявляется, хотя и часто, но спорадически, тогда как основным фоном для нее постоянно служит старческий ультраконсерватизм, как у семитов и венецианцев. Здесь опять противоречие не исключает одновременного существования.
   11) Случайность. – В число факторов, влияющих на эволюцию и революции, входят причины индивидуальные, которые мы рассмотрим в следующей книге, и различные случайности. Аристотель говорит, что олигархии погибали в таких случаях, когда один из их членов становился слишком могущественным, а, погибнув, они вновь стремились образоваться путем революции. В Сиракузах, продолжает он, конституция была изменена вследствие любовной ссоры, побудившей двух молодых людей из высшего общества и их сторонников к восстанию. Говоря об убийстве тиранов, он находит, что чаще всего эти убийства вызывались личными оскорблениями: Аминтас был убит тем лицом, которому похвастался причинить насилие; Периандр погиб по той же причине; Филиппа убил Павсаний по личному поводу; Гиппарх был убит Гармодием и Аристогитоном за оскорбление сестры первого и т. д.
   В Митиленах – споры о наследстве, а в Дельфах – неисполнение обязательства жениться, повели к продолжительным, многолетним волнениям. Точно так же во Флоренции – хотя это не вполне доказано – оскорбление, нанесенное семьей Буондельмонти семье Амедеи, привело к кровавой борьбе гвельфов и гибеллинов [216 - Hartwig в «Florentinische studien» заявляет, что это легенда.].
   Бэкон говорит, что иногда какое-нибудь неосторожное слово владетельного лица служило причиной восстания; Гальба погубил себя фразою: «Legi a se militem non emi», так как после этого солдаты перестали надеяться получить деньги за свои голоса; слова Проба: «Si vixero, non opus erit amplius Romano imperio militibus» подняли против него легионеров.
   И в наше время бунты вызываются иногда столь же ничтожными причинами: в апреле 1821 г. в Мадриде вспыхнул бунт потому, что король не хотел или не мог присутствовать на религиозной церемонии; в июле 1867 г. Бухарест восстал против табачной монополии; в сентябре 1867 г. Манчестер восстал из-за ареста двух фениев; в сентябре 1876 г. восстал Амстердам из-за уничтожения годичной ярмарки.
   Понятно, что все эти случайности служили только предлогом, толчком к бунту, к которому народ уже был предрасположен.
   В Риме жестокое обращение Папириуса с ребенком, оставленным ему под залог долга, вызвало революцию, кончившуюся отменой невольничества за долги. Жестокое обращение Демофила и его жены с рабами вызвало бунт этих последних в Сицилии. Грубость одного солдата и распутство одного властителя были причинами Сицилийских Вечерен и изгнания Тарквиниев. Но, вспоминая, во скольких жестокостях и грубостях виновны бывают сильные, кто же может сомневаться в том, что эти частные случаи были только толчками, переполнившими меру терпения слабых?
   Гнет должен быть доведен до крайних пределов для того, чтобы вызвать реакцию, как это доказывает злоупотребление властью со стороны духовенства, военного сословия, а теперь вот – адвокатов, так долго выносимое без всякого протеста.
   12) Войны. – Войны также служат причиною восстаний.
   Так, в Фивах демократическое правительство было свергнуто после потери сражения; в Афинах богатые классы потеряли влияние после того, как вследствие потерь в войне со Спартой должны были служить в пехоте; в Аргосе после потери сражения против Клеомена пришлось дать гражданские права рабам; в Сиракузах после победы народа над афинянами демократия заменила республику; в Афинах случилось то же самое после победы при Саламине, так как состав флота был демократический.
   В Средние века битва при Монтеаперти погубила гвельфскую партию во Флоренции, а битва при Беневенто вновь ее восстановила.
   «Часто, – пишет Аристотель, – олигархи, по взаимному недоверию, поручают охрану города солдатам, начальник которых и захватывает в свои руки власть; так было в Самосе, Лариссе и Абидосе». Так было не особенно давно и во Флоренции, можем мы прибавить.
   Победоносные войны поляков за 1587–1795 гг., ухудшив положение простого народа, послужили, по мнению Солтыка, одною из причин гибели Польши.
   Франко-Прусская война создала, лучше сказать, цементировала Германскую Империю, тогда как раньше население относилось к объединению враждебно. Это доказывается статистикой политических преступлений в Германии, из которой видно, что число процессов по оскорблению Величества, поднявшись с 76 (1846 г.) до 242 (1848 г.) и 362 (1849 г.), перед войной 1866 г. упало до нормы, а затем снова поднялось до 375 и только после Франко-Прусской войны опять упало до 132–193.
   В свою очередь, Империя Наполеона III закончилась Седаном.
   По мнению Ренана, две великие европейские революции – иудаизм и христианство – были обязаны своим происхождением отчасти пророкам, но еще более переворотам в еврейском народе, произведенным победами ассирийцев и римлян.
   Войны подобны тем болезням, при которых обнаруживаются старые дискразии; они представляют собой некоторого рода толчки к начатию волнений, так как, расшатывая существующий строй, обнаруживают его недостатки и пробуждают заботиться об исправлении. Вообще никогда война не обусловливала революции, но она давала толчок, без которого последняя или не удалась бы или разыгралась бы позднее.
   Эти и вполне понятно. Если победа являлась результатом действия интеллектуальных, экономических и материальных сил народа, то поражение указывает на недостаточность этих сил, что оскорбляет гордость народа и заставляет его искать виноватого или в лице человека, на которого, справедливо или нет, можно свалить ответственность, или в лице совокупности существующего государственного строя.
   13) Гениальность. – Второстепенные обстоятельства, случайности влияют, между прочим, и на гениальных людей, хотя прирожденный гений может проявиться даже вопреки им.
   Так, педантически поставленная школа может задушить гениальность при самом ее выходе на свет Божий, но с другой стороны, обойдясь совсем без школы, гений может потерять надлежащее направление и уж, во всяком случае, публику, способную его понять.
   Столь могучее влияние расы и горных местностей на развитие гениальности легко может быть изглажено варварским состоянием общества, иноземным игом или старческим истощением расы, как это мы видим на примерах Греции и Тосканы.
   Не надо забывать так же, что эволюция может превратить неподвижные расы в очень деятельные (Россия), а инволюция даже в высшей степени гениальный народ может вернуть почти к первобытному состоянию, как это случилось с Грецией и Испанией.
   Не доказано, чтобы бедность мешала проявлению гениальности; часто она, напротив того, дает толчок к такому проявлению. Зола говорит, что, если бы Бальзака не подгоняла нужда, то мы лишились бы большей части его произведений.
   То же самое, говорит Смайлст про Драйдена и Голдсмита, сделавшихся писателями с голоду.
   Но, когда бедность становится крайней, то она, если и не душит гений окончательно, то, во всяком случае, задерживает его проявления, как это случилось со Стефенсоном. Паскаль говорит, что богатство сохраняет гениальному человеку двадцать лет труда.
   С другой стороны, Якоби доказал, что большое богатство, так же как большая власть, скорее губит гениальность, чем благоприятствует ее развитию.
   Политическая борьба, свободные учреждения благоприятны для проявления гениальности, потому что выдвигают ее вперед, тогда как деспотизм, естественный враг гения, душит его или заставляет молчать.
   Я никогда бы не кончил, если бы стал перечислять все возможные случайности, влияющие на гениальность и эволюцию. Вообще следует помнить, что, как бы эти случайности не были многочисленны и могущественны, они никогда не могут вполне заглушить влияние причин главных, основных.

Глава IX
Индивидуальные факторы: Пол. – Возраст. – Общественное положение. – Профессия

I. Пол

   1) Артистическая, политическая и проч. эволюция женщины. – В эволюции гениальности женщины почти не участвовали. Гениальные женщины являются редким исключением. Давно уже замечено, что на сотни мужчин, играющих на рояле, приходятся тысячи женщин, а между тем из последних не выдвинулось ни одной великой виртуозки, не смотря на то, что различная обстановка полов этому нисколько не мешает.
   Правда, в физике прославилась Мэри Соммервилль; в литературе блещут имена Джорджа Элиота (Мэри Эванс), Жорж Санд (Авроры Дюпен), мадам де Сталь; в художестве составили себе имя Роза Бонер, г-жи Лебрен и Мараини; Сафо, г-жи Готье и Давидсон создали новый жанр поэзии; Элеонора д’Арборса, еще во времена полуварварские (1400 г.), взяла на себя инициативу правовой реформы, достойной нашего времени (теперь это отрицается); св. Екатерина Сиенская имела большое влияние на политику и религию своего времени; Сара Мартен, бедная портниха, сумела повлиять на реформу тюрем; г-жа Бичер-Стоу играла роль в аболиционистской эволюции Соединенных Штатов и пр. Но ни одна из этих писательниц и деятельниц не возвысились до гениальности Ньютона, Микеланджело, даже Бальзака [217 - Lovati. Dizionario biografico delle donne illustri; Prudhomme. Répertoire univers. des femmes célébres; Abrantes. Vies et portraits des femmes célébres.].
   Пульхерия, Цинга д’Анголь, Мария Медичи, Луиза Савойская, Мария Кристина, Мария Терезия, Екатерина II, Елизавета Английская были хорошими правительницами и обладали большим политическим талантом, точно так же как, среди демократок, г-жи Ролан, Фонсека, Жорж Санд, Адан. Стюарт Милль утверждает, что в трех четвертях случаев, когда маленькие индейские государства управлялись энергично и умело, правительницами были женщины. Но, во всяком случае, давно уже замечено, что когда правит женщина, то ею командует мужчина (и наоборот), да и вообще число великих женщин ничтожно по сравнению с числом таковых же мужчин. То же следует сказать и по отношению к храбрости, хотя блестящими примерами таковой могут служить: Екатерина Сфорца, Жанна д’Арк, Кордьера, Анита Гарибальди, Энрикетта Кастильони и другие, а равно и женщины, прославившиеся при осадах Мальты, Сиены, Кипра, Ла-Рошели и проч. [218 - Cère. Les femmes soldats; Anelli. Iriformatori; Frascati. Les femmes électrices.]
   Эти факты потому и были замечены, что являлись слишком неожиданными, исключительными. Можно, пожалуй, сказать, что деспотизм мужчин, лишая прекрасный пол голоса в политике и активного участия в войнах, не дает женщинам возможности проявить себя; но если бы последние действительно, по большинству, обладали великими политическими, научными и проч. талантами, то они проявились бы именно в борьбе с препятствиями, тем более что в оружии у них недостатка не было, и не было даже недостатка… в друзьях среди вражеского лагеря.
   То же можно сказать и о революциях, в которых женщины участвуют весьма мало (за исключением революций религиозных). В английской, голландской и американской революциях, например, они совсем не участвовали.
   Никогда женщины не создавали новых религий и не стояли во главе крупных политических, научных или артистических движений.
   В Италии, по данным, собранным D’Ayala и Vannacci, из 966 мучеников за независимость женщин было всего 15, то есть 1,55 %. Наоборот, таких женщин, которые противодействовали прогрессивным движениям, всегда было большинство. Женщина, подобно ребенку, в высшей степени мизонеична; она стремится сохранить религию, нравы и обычаи предков даже тогда, когда мужчины уже от них отказались. В Америке есть племена, в которых только женщины говорят на родном языке, а мужчины давно его уже позабыли. В медвежьих уголках Сицилии и Сардинии женщины до сих пор сохраняют древние, пожалуй, еще доисторические суеверия, вроде лечения камнями.
   Из этого не следует, однако же, чтобы они не являлись иногда (именно благодаря отсутствию гениальности) фанатичными сторонницами мелочных нововведений, как это доказывает быстрая смена мод, но крупных перемен, не влияющих на их положение, они не любят.
   «В делах они видят только личность, – пишет Гонкур, – и черпают свои принципы из чувства».
   «Отсутствие объективности и сочувствие слабому, – сказал Спенсер, – делают их более сострадательными, чем справедливыми. Быстро, ясно и верно схватывая все личное и близкое им, женщины с трудом воспринимают общее, отвлеченное и отдаленное… Женщины чаще мужчин ошибаются в определении общего блага, потому что видят только близкие результаты мероприятий, не обращая внимания на отдаленные… Преклоняясь перед властью и авторитетом, женщины склонны поддерживать сильное правительство и духовенство, а потому менее мужчин уважают свободу, не номинальную, а настоящую, ту, которая ограничивается только свободой других» [219 - Введено в социологию.].
   Некоторые женщины принимали, правда, участие в бунтах и политических убийствах, но число их, во-первых, очень мало по сравнению с числом мужчин, а во-вторых, роль их была второстепенною, да и брали они ее на себя по причинам, в большей части случаев, половым, то есть приставали к делу или изменяли ему, смотря по своим личным отношениям к деятелям той или другой стороны. Вообще они представляли собою сообщниц не особенно необходимых, как выражаются юристы. Только сильная половая страсть придавала рельефность их деяниям и сделала последние знаменитыми. Так было, например, с проституткой Леонией, которая отрезала себе язык, чтобы не выдать имена заговорщиков против одного тирана; Порция, жена Брута, также как Пракседа, жена Лабеона, покончила с собою, чтобы не пережить мужа; Марция, возлюбленная Флавия, любимица Августа, узнав, что он решился на самоубийство, потому что она выдала вверенную ему государственную тайну, умерла раньше его; Ария, муж которой был приговорен к смерти, зарезалась для того, чтобы убедить его самоубийством избежать наказания, причем произнесла свое знаменитое: non dolet (не больно). Елена Маркович совершила покушение на жизнь короля Милана для того, чтобы отомстить за несправедливое осуждение своего мужа.
   Домиция, Розамунда, Мария Стюарт, Иоанна Неаполитанская, Екатерина II были скорее мужеубийцами, чем цареубийцами, так как совершали свои деяния для того, чтобы понравиться своим возлюбленным или чтобы спасти их – вообще из-за половой любви.
   Правда, число святых или мучениц, путем геройской смерти избегавших позора и оскорблений, подобно св. Пелагее, св. Веронике и нигилисткам, очень велико; но это, как мы увидим, объясняется преобладанием у женщин чувства стыда и стремлением к самопожертвованию, которые у них развиты сильнее, чем у мужчин.
   2) Женщины в христианстве. – В великом христианском перевороте женщины действительно играли большую роль, хотя ни одна из них не отличалась особенно и не стояла не только на первом, но и на втором плане.
   Из списка надгробных эпитафий в римских катакомбах, составленного de Rossi [220 - La Roma Sotterraneo.], мы видим, что там похоронено:

   Значит, 40 % женщин – цифра громадная по сравнению с другими революциями.
   Это объясняется теми условиями, которые создало христианство для восточной женщины.
   «Женщины, – говорит Ренан, – вполне естественно должны были стремиться в такую общину, которая особенно заботилась о слабых. Они занимали тогда в обществе шаткое и унизительное положение, в особенности вдовы, которые не были уважаемы и бедствовали несмотря на покровительство законов. Многие ученые советовали даже не давать религиозного воспитания женщинам. Талмуд ставит на один уровень со скотом болтливую, любопытную вдову и девицу, тратящую время на сплетни. А новая религия давала этим бедным, обделенным созданиям почетное и прочное место. Некоторые женщины занимали даже очень важное положение в Церкви, и дома их служили для собрания верующих, а те, которые не имели собственных домов, входили в состав женских духовных орденов или корпораций, заведовавших раздачей милостыни. Учреждения эти, считающиеся позднейшими в христианстве, – конгрегации сестер милосердия или женщин, посвятивших себя молитве, – были напротив того самыми первичными его созданиями, основной его силы, полнейшим выражением его духа. Освятить религией и связать правильной дисциплиной женщин, не связанных замужеством, – превосходная и чисто христианская идея. Слово «вдова» сделалось синонимом религиозной женщины, посвятившей себя Богу – «дьякониссы». В тех странах, где двадцатичетырехлетняя женщина уже увядает, где нет постепенного перехода от молодости к старости, христианство создало новую жизнь для целой половины рода человеческого, особенно способной к самоотречению».
   «Время Селевкидов прославилось распутством женщин. Никогда не бывало стольких семейных драм, адюльтеров и отравлений. Тогдашние мудрецы смотрели на женщину, как на язву в человечестве, как на воплощение бесстыдства и низости, как на злого гения, который занят единственно борьбою со всем, что есть благородного в другом поле. Христианство все это изменило. Находясь в том возрасте, который у нас считается еще молодым, а на Востоке – чуть не старостью, тамошняя женщина, поступавшая некоторым образом в отбросы общества, особенно если она вдова, благодаря христианству могла надеть черную вуаль и поступить в дьякониссы, что делало ее равною самым уважаемы мужчинам и давало почетное положение. Бездетность, столь унижающая восточную женщину, была облагорожена и освящена христианством. Вдова становилась почти на равную ногу с девицей – она делалась камрерой, то есть «старицей», полезной, почитаемой и уважаемой всеми, как мать».
   Кроме того, когда территория государства неимоверно разрослась, то простой народ Греции и Рима, потеряв чувство принадлежности к определенной национальной группе, стал искать это в создании группировок искусственных ассоциаций, вроде похоронных, в которые принимались не только свободные люди, но и вольноотпущенники и женщины. Там они взаимно помогали друг другу, вместе обедали [221 - Orelli. Insc. n. 2409.]. Так вот христианская община приняла как раз форму такой ассоциации.
   Точно так же во время пифагорейского, религиозного и политического переворота в Греции, благоприятствующего женщинам, эти последние отличались своей экзальтацией. Вообще пифагореянки занимают положение, аналогичное святым женщинам христианской Церкви [222 - Nouv. Revue. 1891.].
   3) Женщины Французской революции. – Сначала женщины с великим энтузиазмом предались делу революции, но этот энтузиазм, вызванный стремлением последней уравнять их права, оказался столь же мимолетным, как и всякая и другая мода. Он продолжался только до конца смутного времени, а потом женщины стали враждебно относиться к эволютивным идеям, и такое их настроение отличалось гораздо большей прочностью.
   «Женщины, – пишет Гонкур [223 - Hist. De la sociétè franc.], – увлеклись революцией так же, как прежде Месмером. Некоторое время они были всецело поглощены политикой и стали влюбляться уже не в учителей музыки, а в ученых и депутатов; жертвовали даже спектаклем, чтобы попасть на политическое собрание. Даже торговки рыбою участвовали в движении и были амазонками революции».
   Но позднее, особенно после казни Марии Антуанетты, они совершенно, переменились. Торговки сделались опасными для республики и были ею отодвинуты в сторону (Мишле). В провинциях, особенно в Вандее, в Анжу, в Мене, именно женщины подстрекали мужчин к контрреволюции. Мишле пишет, что на сто революционерок, во Франции приходилось более тысячи противниц революции, недаром, по его словам, один офицер из Вандеи сказал, что «революция была бы прочной, если бы не женщины».
   В Сен-Серванте был женский бунт против революции; в Эльзасе служанка одного священника ударила в набат, чтобы собрать контрреволюционеров.
   Вообще женщины много мешали революции, да из тех, которые ей содействовали, нет ни одной, достойной стоять рядом с Мирабо и Дантоном [224 - Даже в древности не было такой благородной фигуры как, m-me Roland, – пишет Легуве. – Мнения ее были чисты, глубоки и проникнуты горячим энтузиазмом; храбрость граничила с геройством. Какая жена! Какой друг! Какая мать! И – увы… какой невозможный государственный человек! Вместо политических идей она довольствовалась ощущениями и погубила ту партию, душой которой была».«Олимпия де Гуж была философом этой группы и мечтала о роли Сиеса. Ей для этого не хватало только принципов. Считая себя националисткой, она предложила каждой партии создать такое правительство, какое ей будет угодно. Считая себя республиканкой, она хлопотала об увеличении содержания королю. Провозгласив Людовика XVI изменником, она, год спустя, требовала от Конвента права защищать его».«Роза Лакомб основала революционный клуб для женщин и была его президентом. Красноречие ее особенно гремело против дворянства, которое она стремилась отставить от всех должностей. Но когда случай свел ее с молодым тулузским дворянином, в которого она влюбилась, то весь ее республиканизм сразу испарился: она восстает против Робеспьера, называет его «monsieur» и стремится разрушить Коммуну».].
   4) Женщины революционерки в России. Другие исключения. – Замечательно, что в наше время в русских политических процессах встречаются много женских имен. В деле Долгушина, например, на 9 обвиняемых было 2 женщины; в процессе «пятидесяти» замешано 8 женщин, из коих одна, Бардина, отличавшаяся красноречием, впоследствии бежала из Сибири, и, поселившись в Швейцарии, кончила самоубийством. Из этого процесса видно, что женщины по 14 часов работали на фабриках с целью пропаганды своих идей; вот до чего доходила их преданность этим идеям.
   В процессе Жабова на 6 обвиняемых встречаются одна женщина, а в процессе 38 крестьян – три. В деле социалистов замешано было шесть женщин, и из них 5 принадлежали к богатым семьям; между прочим жена полковника Гробищева и три дочери одного статского советника. Ради успеха пропаганды, они переодевались [225 - Malon. Histoire du socialisme.]
   Наконец, в процессе 1-го марта на 6 обвиняемых приходятся две женщины, из коих одна, Перовская, была душою заговора.
   Сигнал к началу революционного террора в России подала тоже женщина, Вера Засулич, которая в 1878 г. выстрелила в генерала Трепова, секшего политических арестантов.
   В общем, на 109 приговоренных по политическим преступлениям в России приходится 16 женщин, то есть 14,68 %.
   В польском восстании 1830 г., по исчислению Страшевича [226 - Les polonais de la Rev. du 1830.], на 97 повстанцев приходилось 9 женщин (7,93 %).
   Причиною такого относительного преобладания женщин в нигилистическом движении служит то обстоятельство, что в основе этого движения лежат идеи мистико-религиозные, порожденные голодом, пожарами и наводнениями [227 - Revue. des deux Monde. 1887.]! Недаром нигилистки выражаются о себе, как о «невестах революции», наподобие монахинь, называющих себя «Христовыми невестами».
   Вообще страсть к мученичеству, зависящая от обладания чувства над разумом, более свойственна женщине, чем мужчине. К этому надо прибавить влияние некоторых социальных условий, главным образом, преувеличенного стремления к девству, которое в Петербурге душит семейный принцип и отстраняет женщин от наиболее плодотворного направления в развитии способностей.
   В самом деле, за пять лет в Петербурге приходился один брак на 155 жителей, тогда как в Берлине – 1 на 115, в Париже – 1 на 109, в Москве – 1 на 137, в Одессе – 1 на 107. В Петербурге из пяти человек четверо не женаты; на 538 041 лицо, находящееся в брачном возрасте, женатых и замужних оказывается всего только 226, 270. На 168 000 незамужних и разведенных женщин там имеется только 98 000 замужних; 1120 женщин и 24 мужчины состоят в разводе [228 - Les scandals de Saint-Pétersbourg. Париж, 1887.].
   В результате и выходит, что женщины, лишенные своего настоящего дела, обращаются к политике, вмешиваются в революцию.
   Вмешательство это объясняется также высокой интеллектуальной культурой славянских женщин, обладающих склонностью к мужским отраслям деятельности больше, чем какие-либо другие женщины в Европе [229 - Sacher-Masoch. Revue des deux Monde. 1891.].
   В 1886 г., например, в России 979 женщин получали образование в высших учебных заведениях; из них 443 – на историко-филологических факультетах, 500 – на медицинских и 36 – на математических; 437 были дочерьми дворян; 84 – из духовного, 125 – из купеческого и 10 – из крестьянского сословия. Вот эти-то студентки, если и не входят в самые серьезные заговоры, то своим богатым приданым обогащают казну последних. Они-то освобождают арестантов, соблазняя стражу, втираются повсюду в ролях горничных или сиделок и ведут пропаганду так, как только женщины способны вести. Потому Бакунин и назвал их своим «драгоценным сокровищем» [230 - Krauss. Die Psychologie des Verberchers.].
   5) Роль женщины в бунтах. – В бунтах, напротив того, женщины участвуют массами, увлекая своим примером мужчин. Причина этому лежит в большем их эретизме, предрасполагающим к заражению имитативными эпидемиями и побуждающим к излишеству.
   «При всех психических эпидемиях, – говорить Despine [231 - De la folie au point de vue philosophique.], – женщины отличаются особенной экзальтацией, что зависит от их преимущественно инстинктивной и раздражительной натуры, склонной к преувеличениям как в добре, так и во зле. Общественное чувство их легче возбуждается подражанием, а когда страсть разнуздана и поддерживается мужчинами, то женщины способны зайти гораздо дальше последних на пути безумия».
   Во времена Фронды куртизанки имели большое влияние на бунты.
   В Италии не позабыты деяния палермских женщин, которые в сентябрьские дни 1866 г. резали на куски, продавали и ели мясо карабинеров, как в Неаполе в 1799 г. такие же женщины ели мясо республиканцев.
   В 1789 г. женщины всегда стояли за бунт и притом самый жестокий.
   В самом деле, если Французская революция была подготовлена энциклопедистами и вообще мыслителями, то в восстаниях, послуживших ее началом, женщины играли первенствующую роль. Пятого октября, когда будущие якобинцы склонялись еще к реакции, 5 или 6 тысяч женщин под предводительством Теруань-де-Мерикур заставили короля вернуться в Париж; 12 Жерминаля, когда Париж голодал благодаря недостатку в денежных знаках (громадной цене ассигнаций), женщины восстали, требуя хлеба; то же было и 10 Прериаля (Кине).
   Рыночные торговки (по словам Гонкура) подстрекали мужчин, замешиваясь между войсками; они участвовали в избиениях, занимали почетные места на патриотических празднествах и устроили женский республиканский клуб; они клялись восстать против собрания, если оно в течение восьми дней не издаст декрет об изгнании священников. Марат наэлектризовал их еще более: 8000 женщин записалось в число «рыцарей кинжала» [232 - Hist. de la Soc. Franc.].
   Женщины революции как бы позабыли и свой пол, и свою национальность; Шарлота Корде в своем последнем письме к Барбесу глумится над оскорбленной невинностью.
   Легуве пишет [233 - Hist. morale des femmes.], что между женскими клубами, образовавшимися в Париже после 1790 г., приобрели известность два: «Sociétè fraternal» и «Socitété des républicains révolutionnaires», основанные Розой Лакомб и состоявшие под ее председательством. К чему же они служили? К тому, чтобы быть орудием в руках вожаков революции. Во время террора, когда нужно было заставить коммуну вотировать какую-нибудь насильственную меру, то эта мера предлагалась, прежде всего, первым из вышеозначенных клубов. Когда нужно было сорвать прения или заставить молчать Верньо, то трибуны Собрания наполнялись республиканками из второго клуба. В дни торжественных казней, первые места вокруг гильотины были оставлены для тех фурий, которые цеплялись за эшафот для того, чтобы поближе видеть агонию жертв и заглушать стоны последних своим хохотом [234 - Во время революции, – пишет Легуве, – женщины в течение трех лет захватили много отраслей мужской деятельности. Печать, клубы, восстания, битвы – всюду они были в первых рядах. Послужил ли им на пользу этот опыт? Для того, чтобы ответить на такой вопрос, заглянем в мемуары того времени, прочтем, например, следующие строки из дневника Mére Duchesne: «Заметили вы, какой шик придает женщинам воздух свободы! Как они теперь бойки и развязаны! Колпак на боку, резкие движения, точно “будто идут на абордаж”, а вместе с тем сколько достоинства! Как они ораторствуют в клубах! Как убедительно говорят! И за словом в карман не лезут – успевай только слушать!» (Собственно говоря, тирада из Mére Duchesne совершенно непереводима, потому что изложена в выражениях, так сказать, чересчур «залихватских». – Прим. перев.).].
   Jules Valles, говоря о Коммуне, пишет: «Если женщины выходят на площадь и хорошие хозяйки начинают подстрекать мужей к бунту, то революция неизбежна!»
   В самом деле, женщины принимали большое участие в деяниях Коммуны, проявляя страшную жестокость при избиении доминиканцев, начатом именно одною из них, так же как и при избиении заложников. Они даже превосходили жестокостью мужчин, которых упрекали в неумении убивать, как следует; сама Valles это говорит.
   Одна, например, не дожидаясь расстреляния пленника, убила его сама; другая при избиении заложников горевала о том, что ей не удалось ни у кого вырвать язык. А что касается «петрольщиц», то они были чистыми фуриями.
   На 38 568, арестованных правительственными войсками, женщин было 1051, то есть 2,7 % и из них 246 проституток. Замечательно, что болезненная энергия, дозволявшая этим женщинам проявлять чудеса храбрости на баррикадах, после ареста им вдруг изменила – попав в руки власти, они сразу стали униженно просить пощады.
   Maxime du Camp [235 - Les conv. de Paris.] так описывает этих женщин: «Они задались целью превзойти мужчин в пороках и были беспощадны. В качестве сиделок они убивали раненых, спаивая их водкой; в школах они учили детей проклинать все, кроме Коммуны; в клубах они требовали себе прав и равенства с задней мыслью о провозглашении полиандрии, которою, на практике, пользовались весьма охотно».
   «Одетые в короткую юбку, не закрывающую икр, с маленькими кепи или венгерской шапочкой набекрень, в жакетках, плотно облегающих формы, они нахально расхаживали между рядами сражающихся в качестве приманки, награды победителю; подогретые такой ненормальной жизнью, гордясь своим мундиром, своим ружьем, они превосходили мужчин дерзкими выходками, упрекали их в неумении убивать и подстрекали к самым невообразимым преступлениям, за которые, ввиду своей болезненной нервности; могут, пожалуй, быть признаны неответственными. Но энергия и дерзость их были напускными и непрочными. Самые жестокие, самые бесстрашные женщины, проявлявшие чудеса храбрости на баррикадах, попав в руки солдат, падали на колена, и сложив руки как на молитву, кричали: «Не убивайте меня!»
   «Ни в одной из коммунарок, – пишет Гонкур, – не замечалось полуапатичной решимости мужчин; на их лицах видна злоба или жестокая ирония, глаза у большинства сумасшедшие. Слабейшие из этих женщин выдавали свою слабость только тем, что слегка склоняли голову на бок, как они делают это в церквах, молясь Богу [236 - Journal des Goncourts.].
   «Женщин сомнительной нравственности, – пишет Corre, – мы встречали за кулисами всяких темных и преступных деяний, а теперь, к стыду нашего времени, встречаем и в политических заговорах, наряду с выдающимися общественными деятелями. Цель оправдывает средства и ради нее последние не пренебрегают ничем. Так поступала Катилина, и Вейсгаупт знал, что делал, стараясь привлечь прекрасный пол в свои ложи»» [237 - Le crime et le suicide.].
   Золя, в своем «Germinal’е», заставляет мужчин подготовить и начать стачку, а женщины выступают на сцену уже после, но они зато отличаются бесстыдством и свирепостью [238 - По статистическим сведениям число исключительно женских стачек за последние 15 лет равнялось 27, то есть 3 или 4 процентам общего числа стачек за это время. Но число это постоянно возрастает: в 1876, 1875 и 1876 гг. было всего 4 стачки, а в 1883, 1884 и 1885 гг. – четырнадцать (Le genie civile. 1890).].
   Преобладание женщин в бунтах, при полном почти их отсутствии в революциях, еще раз доказывает эволютивный характер последних и дегенеративный или регрессивный – первых, так как женщины, особенно в прошлые годы, стояли далеко ниже мужчин и не могли бы участвовать в движениях, соответствующих максимуму человеческого прогресса.
   Надо помнить, однако же, что бывают исключения, как мы говорили выше. Исключения эти объясняются или особой гениальностью, как у Жорж Санд, у Фонсека или живой страстью, как у m-me Roland [239 - M-me Roland по своим философским и республиканским убеждениям стояла выше своего пола. Она создала себе религию из господствовавших тогда принципов. Она заразила своим энтузиазмом не только мужа, но и всех жирондистов, поклонявшихся ее красоте, уму и убеждениям. Прибыв на место казни, она склонилась перед статуей свободы и сказала: «О, свобода! свобода! Сколько преступлений совершается во имя твое!»], или какими-нибудь исключительными обстоятельствами, например тем, что революция, во всех отношениях много давая женщинам, заставляет их из-за личной выгоды отказаться от врожденного мизонеизма, особенно, если еще к расчету присоединится чувство (христианки, пифагореянки и проч.).

II. Возраст

   1) Молодость. – Импульсивность, свойственная женщинам, является также отличительным признаком молодежи вообще, а у детей к ней присоединяется еще подражательность, любовь к шуму и отсутствие предусмотрительности, нейтрализующее мизонеизм. Все это делает из молодежи самый подходящий контингент для бунтов, а иногда и революций. Бывало, что дети начинали бунты, увлекая старших за собою, как, например, Балилла – в Генуе, и тринадцатилетний Виала, который, при осаде Лиона, первый бросился в реку, показывая пример республиканским войскам, а когда был ранен, то воскликнул: «Попали-таки разбойники, но я рад умереть за свободу» [240 - Мишле. Hist. de la Revol.].
   «Уличные мальчишки во Флоренции, – пишет Коллоди [241 - Profili e nasi.], – всегда оказываются в первых рядах бунтовщиков. Им все равно, что кричать, лишь бы наделать больше шума».
   Молодежь, в силу своей импульсивности и меньшего развития нравственного чувства, легко доходит до излишеств; вот почему во время Коммуны, дети упражнялись в неистовствах над трупом Дюбуа, убитого федералистами.
   У молодежи, кроме того, сильно развит альтруизм. В этом возрасте благодаря усиленной энергии полового аппарата и незнакомству с недостатками человеческой природы любовь к человечеству достигает высшей степени, а в то же время и мизонеизм развит далеко не так сильно, как в зрелые годы и в старости, когда человеку свойственно избегать новых впечатлений и всякого лишнего движения.
   «Из всех высоких подвигов, какие я знаю, – пишет Монтень, – большая часть была произведена людьми, не достигшими тридцатилетнего возраста». Этим мнением Монтеня подтверждается то, что я писал относительно скороспелости гениальных людей: Наполеон и Питт служат прекрасными тому примерами в области политики.
   «Я никогда не слыхивал, – пишет Вендель, – чтобы революции производились людьми, носящими очки, или чтобы новые истины были услышаны теми, кто нуждается в слуховой трубе».
   Один известный нигилист Я<…> говорил мне: «Русский человек, который бы в двадцать лет не был социалистом, а в сорок не раскаялся в этом, – пошлый дурак».
   Во всяком случае, как замечает Сосо (говоря о молодых людях, которых неаполитанские революционеры рассылали по провинциям в качестве комиссаров и которые реформировали решительно все, не имея определенного плана) молодые люди способны сделать революцию, но неспособны ее поддержать, что легко объясняется отсутствием у них благоразумия и здравого практического смысла, даваемого только опытом. Понятно, стало быть, почему молодежь преобладает во время бунтов, а при настоящих революциях оказывается в меньшинстве.
   Так, на 152 человека, судившихся за участие в деле объединения Италии, большинство принадлежало к возрасту 30–50 лет, как это видно из следующей таблички [242 - D’ Ayala. Vita degli jtaliani benemeriti della liberta e della partia.]:

Тогда как при маленьких местных восстаниях на 183 убитых приходилось:

В польском восстании 1830 г. (Страшевич) на 84 революционера приходилось:

   Между тем в политических покушениях, произведенных русскими революционерами в 1883–1884 гг., из 21 обвиненного только одному из них было больше 30 лет, а из остальных – 13-ти было 25–30, и 20–25.
   Из замешанных в убийстве императора Александра II ни одному не было более 30-ти лет (Михайлову – 21, Гельфман – 26, Кибальчичу – 27, Желябову – 30, Перовской – 30, Рысакову – 19).
   Известно, кроме того, что нигилистическая партия состояла, главным образом, из студентов разных университетов, сделавшихся центрами революционного движения.
   По словам Степняка-Кравчинского, именно молодежь начала движение 1873–1874 гг., с которого началась революционная эра в России. Этому движению помогло само правительство, предписав русским, учившимся в Швейцарии, вернуться на родину под страхом изгнания. Этим оно усилило пропаганду студентов, пропитанных социалистическими идеями.
   2) Возраст участников в бунтах. – Из 651 коммунара, захваченных на улицах Парижа с оружием в руках, 237-ми было от роду 16 лет, 226-ти – 14, 47-ми – 13, 21-му – 12, 11-ти – 11, 4-м – 10, одному – 8 и одному 7 лет!
   Из 76 членов коммуны, возраст которых можно было точно определить:

В Италии, по официальным статистическим сведениям за 1881–1885 г., из двенадцати осужденных за политические преступления, только трое были совершеннолетними, а из остальных семерым было от 18 до 21 года и двоим – менее 18-ти лет.
Вообще гениальность проявляется очень рано, как это мы доказали в «L'homme de génie».

III. Профессия и положение в обществе

   1) Изучая историю революций, мы видим, что некоторые общественные классы поочередно дают толчок революционному движению и направляют его, а чем более это движение соответствует духу времени и нуждам народа, тем шире участие в нем различных классов общества. Это можно видеть, например, в России, где до половины XIX столетия, совершались только дворцовые революции или восстания самозванцев, провозглашавших себя царями. Но во второй половине этого столетия там появляется уже движение, которое можно назвать демократическим, проявляющееся покушениями на особу императора. Так, в апреле 1866 г. студент Владимир Каракозов стрелял в Александра II; в июле 1867 г. ремесленник Березовский совершил знаменитое покушение на жизнь того же государя на Елисейских полях; в апреле 1879 г. вновь покушался на его жизнь Соловьев; в 1880 г. был взорван императорский подъезд; в феврале того же года состоялся взрыв в Зимнем Дворце; наконец, в марте 1881 г. Александр II был убит.
   Из этого можно видеть, что политические преступления тоже эволюционируют – с течением времени, меняют форму.
   Анализируя участие различных общественных классов в политических преступлениях, прежде всего надо отделить городское население от деревенского. Мы уже прежде видели, что революционные элементы концентрируются главным образом в больших городах, там, где больше сумасшедших и невропатов.
   В деревнях, напротив того, низший уровень образования, большая привычка к подчинению, большее уважение к властям предержащим и духовенству, почти полное отсутствие ассоциаций и коопераций и проч. обусловливает и отсутствие бунтов, разражающихся весьма редко, главным образом, только в случаях общей и крайней бедности. Да и то эти бунты весьма легко укрощаются.
   2) Дворянство и духовенство. – Надо заметить, что дворянство и духовенство, которые по традициям, по воспитанию и по инстинкту сохранения своих привилегий почти всегда бывают реакционными (достаточно вспомнить о разбойничестве, подготовляемом и направляемом монахами [243 - Cardinali. I briganti e la Corte pontificia.], о реакционной деятельности кардинала Руффо в Неаполе и о карлистском движении в Испании), тем не менее в значительном числе встречаются и в рядах прогрессивных революционеров, если только революция не угрожает их собственным интересам и жизни. В последнем случае они являются закоренелыми мизонеистами и рьяными консерваторами.
   В России политические преступления совершаются, главным образом, лицами, получившими высшее образование; в этом нельзя сомневаться, несмотря на то, что с 1880 г. официальных статистических данных на этот счет не имеется, так как политические преступления были тогда изъяты из ведения присяжных.
   На этот факт указывает и Анучин в своей работе касательно лиц, сосланных в Сибирь с 1827 по 1846 г. Там мы находим, что в царствование императора Николая I дворян было сослано за политические преступления в 120 раз больше, чем лиц других сословий (Тарновский).
   Причину этого явления можно найти в том уже отмеченном нами факте, что даже свободный народ, в силу привычки и атавизма, охотно дозволяет командовать собой членам той касты или партии, которая хотя и тиранизировала его когда-то, но в данное время является деятельной помощницей. «Аристократизм, – говорит Мабле, – является для народа в некотором роде религией, жрецами которой служат дворяне». Гарофило заметил так же, что при демократических выборах в Италии аристократическое имя, при равных условиях, всегда дает кандидату преимущество.
   Духовенство легче увлекается революционными течениями, потому что оно, при большей осведомленности относительно недостатков своей касты и своих доктрин, подвержено большей экзальтации, вызываемой уединением и особенностями монашеской жизни. Потому-то самые яркие противники догм и обличители недостатков духовного сословия встречаются именно среди духовных, что и вполне естественно, так как делами партии больше всего интересуются ее члены. Достаточно вспомнить имена Джордано Бруно, Савонаролы, Кампанеллы, Кальвина, Лютера, Спинозы, Ардиго и, наконец, – Ренана. Интересно отметить по этому случаю, что выражение Высочайшее существо (Être supreme), поставленное вместо слова Бог в Декларации прав человека, было подсказано священниками, входившими в состав собрания, аббатами: Грегуарам и Бонифуа, епископами Шартрским и Нимским [244 - Rev. politique. 1886.].
   Что касается дворян, то их участие в революционных движениях объясняется также дегенеративными аномалиями (Мирабо может служить примером), личным соперничеством, желанием превзойти противника или вырваться из цепей касты, которыми более сильные члены последней окутывают более слабых. Наконец, надо иметь в виду и большую осведомленность относительно недостатков этой касты, и тот закон контраста в проявлении наследственности (Рибо), по которому дети мотов, скупцов, себялюбцев отличаются иногда качествами, совершенно противоположными.
   К этому надо прибавить, что аристократия обладает большими средствами получать образование и проявлять свои таланты. Гальтон, например, насчитывает среди гениальных людей 35 % аристократов, тогда как гораздо более многочисленный класс плебеев дает их только 20 %. Одна буржуазия может соперничать с аристократами, так как дает 42 % гениальных людей.
   Аристотель, изучая в своем «Politicon’е», причины, побуждающие аристократов становиться во главе революций, приписывает эти побуждения или демагогическому инстинкту, или дурному поведению, доведшему их до разорения, или, наконец, желанию захватить в свои руки власть для себя лично, или для передачи кому-нибудь другому, подобно тому, как Гиппарх очистил путь для Дионисия Сиракузского.
   Но это справедливо только по отношению к бунтам. В действительности, аристократов не всегда личное самолюбие или стремление захватить власть толкает в революцию. Примером могут служить Гракхи, пожертвовавшие собою за дело народа и поднявшие последний против своей собственной касты. Во Франции так же поступили герцоги Лонгвиль и Бофор, и принц Конти, а позднее – Мирабо, Ламартин, Рошфор; в Германии – Гец фон Берлихинген; во Фландрии – графы Горн и Эгмонт; в Италии – Кавур, Риказоли, д’Азелио; в России – Бакунин, Достоевский, Кропоткин, Перовская и проч.
   Что касается влияния вырождения дворянства, то мы не можем представить лучшего примера, как семья князей Сулковских в Силезии, которая с начала XIX столетия принимала участие во всех заговорах и революциях на своей родине.
   Все члены этой семьи были ненормальны: первый, князь Ян, фанатично преданный Наполеону, сражаясь против Австрии, был взят в плен и поселен в Ольмюце, откуда в один прекрасный день исчез и пропал без вести – натура безумно храбрая и необузданная. Второй, князь Максимилиан, очень бедный, потому что был младшим в роде, женился на богатой американке, приехал с нею в Европу и тотчас же начал вести жизнь самую разгульную. Он путешествовал с любовницей, переодетой пажом, а впоследствии погнал ее от себя ударами хлыста. Жена его, тем временем, умерла, кто говорит – с горя, а кто – от яда.
   Брат Максимилиана, подпавший под влияние другой женщины, для того, чтобы получить наследство от матери, убил последнюю выстрелом из ружья, а потом бежал в Вену, где и был убит во время революции 1848 г. при нападении на Арсенал.
   Старший из братьев, Людовик, узнав об участии своего брата в Венской революции, поспешил к нему на помощь с шайкою волонтеров, но был на дороге арестован, бежал, переодевшись в костюм железнодорожного кочегара, и прожил десять лет в Америке простым фермером. Вернувшись в Европу, он поселился в Белицком замке, откуда больше уже никуда и не выезжал. Один из его сыновей, Иосиф, за расточительность был недавно заключен в Деблине.
   Вот несколько цифр, показывающих степень участия дворян и духовенства в революциях и бунтах: по словам Сосо, из 200 революционеров, участвовавших в неаполитанском восстании 1799 г., дворян было 30, а священников и епископов 40; из 114 осужденных за это восстание, Конфорти насчитывает 10 дворян и 19 духовных, из коих один епископ.
   В числе 1149 итальянских революционеров, по нашему счету, было 80 дворян и 83 священника. Фердинанд Бурбон повесил за политические преступления 16 священников и епископа Вико; в неаполитанском восстании 1837 г. погиб священник Луи Бельмонте; в 1849 г. австрийцы расстреляли и повесили пятерых аббатов.
   В некоторых местах духовенство восставало на защиту религии. Так, в Греции, эпирские монахи хранили оружие и помогали революционерам; в Польше, по словам Солтыка, ксендзы вооружали повстанцев и устраивали в церквах собрания.
   Сами иезуиты, которые всегда были наиболее рьяными представителями мизонеизма, – иезуиты, которые и теперь еще считают магнетизм «дьявольским наваждением», а Гарибальди – «исчадием дьявола», которые продолжают верить в божественное право, когда и сами короли уже в него не верят, – и те решались на убийство королей, если последние не подчинялись их советам.
   Так, в Англии в 1581 г. три иезуита были казнены за покушение на жизнь Елизаветы, а в 1605 г. еще двое за «Пороховой заговор». Во Франции отцу Гиньяру отрубили голову за оскорбление Генриха IV (1595 г.), а немного спустя весь Орден был изгнан по подозрению в прикосновенности к покушениям на принца Оранского, Генриха III и Генриха IV.
   Из Голландии иезуиты были изгнаны за покушение на жизнь Морица Насауского (1598 г.), из Португалии – за покушение убить короля Иосифа (1754 г.), в котором трое из них были замешаны, а из Испании – за заговор против Фердинанда VI (1766 г.).
   В то же время в Париже два иезуита были повешены как участники в покушении на жизнь Людовика XV.
   Равным образом они были изгнаны из Антверпена (1578 г.), из Венеции (1606 г.), Трансильвании (1607 г.), Богемии (1618 г.), Моравии, Пруссии и Польши (1619 г.).
   Декретом герцога Савойского они были изгнаны из Сицилии (1715 г.) как бунтовщики и заговорщики; Петр Великий выгнал их из России (1723 г.) «для того, чтобы обезопасить свою жизнь и покой своего народа» [245 - Dall’Ongaro. Gesuiti giudicati da sè medesimi.].
   Не принимая активного участия в политических преступлениях, они подстрекали к цареубийству или тираноубийству в своих сочинениях. Mariana, первый, в своей книге «De Rege et Regis constitutione», оправдывает цареубийство [246 - Притом чисто на иезуитский манер. «Спорят о том, – пишет он, – что лучше: яд или кинжал. Подсыпать яду в пищу, конечно, практичнее, потому что не подвергает опасности собственную жизнь. Но такой род смерти был бы самоубийством, а помогать самоубийству не дозволяется. К счастью, употребить яд можно иначе – отравив платье, мебель, постель (Cimbali. Il diritto della Rivoluzione. Antologia giuridica. 1886–1888).] несмотря на то, что Констанцский собор осудил эту доктрину. Сочинение это было впоследствии одобрено Гретцером («Opera omnia»), де Салем («Tractatus de legibus») и Бекано («Opuscula theologica»).
   Уже отец Эммануил Са («Aphorismi confessariorum»), Григорий Валентский («Commentaria theologica»), Келлер («Tyrannicidium») и Суарес («Defensio fidei») высказали те же мнения, тогда как Азор («Iustit. Moral»), Лорен («Comment. in librum psalmorum») и другие допускали только право каждого убить монарха ради личной защиты [247 - Gioberti. Il Gesuita moderno.].
   Здесь мы имеем пример мизонеизма, побуждающего к действиям с виду антимизонеичным, но, в сущности, жестоко реакционным.
   3) Буржуазия и простой народ – Ни одна настоящая революция не была делом исключительно дворянства и духовенства, во всех, наряду с высшими классами, участвовали и низшие. Общественные движения, ограничивающиеся одним классом, никогда не удаются. Это суть бунты, а не революции.
   В Нидерландской революции народ участвовал весьма заметным образом. В Турне в 1568–1570 гг. герцог Альба казнил или изгнал 36 человек, среди которых было 18 ремесленников, 6 купцов, 3 дьякона, 3 солдата, 2 фермера, 1 трактирщик, 1 учитель, 2 дворянина и 1 адвокат [248 - Le Sandoje. Chronique de Tournai.].
   В Английской революции 1649 г. главными вождями были рабочие и мелкие торговцы [249 - Перечисляя их имена, автор повторяет старую сказку о том, что Кромвелль был пивоваром (Прим. перев.)]. Большинство полковников парламентской армии также были торговцы, портные, пивовары и проч.
   Во Французской революции дворяне дали первый толчок, адвокаты, писатели и средние классы продолжали движение, а чернь, фанатики и искатели приключений – закончили его (Калло д’Эрбуа – разорившийся актер, Эрбер – театральный кассир, Бильо-Варенн – актер).
   Во главе восставших пролетариев никогда не встречалось ни одного рабочего или крестьянина; в 1789 г. вожаками были адвокаты, писатели, врачи, вроде Робеспьера, Сен-Жюста, Марата и проч. Единственным крестьянином был Кателино – вождь вандейцев-роялистов, значит, революционер реакционный [250 - Erskine May. La democratie en Europe.].
   Но трехсоттысячная революционная толпа, которою эти вожаки распоряжались, состояла сплошь из подонков общества (classes infimes).
   В Неаполитанской революции, напротив того, масса оказалась реакционной, и образованные классы пали жертвою восстания, которое подняли.
   В самом деле, из 95 казненных за это восстание, по словам Конфорти [251 - Napoli nel. 1799.]:
   Нотариусов и адвокатов было……………20
   Военных………………………………………………20
   Ученых и профессоров………………………17
   Собственников……………………………………12
   Врачей…………………………………………………10
   Купцов…………………………………………………5
   Учителей фехтования…………………………2
   Банкиров………………………………………………1
   Крестьян………………………………………………2
   Рабочих…………………………………………………3

   В итальянской революции, также и в романьольской (в 1825 г.), преобладала буржуазия, но к ней присоединилось и дворянство, и духовенство, чем и был обусловлен ее успех.
   В самом деле, из 1159 итальянских революционеров:
   Солдат и офицеров было………472
   Разных профессий…………………256
   Священников……………………………83
   Дворян……………………………………80
   Студентов…………………………………73
   Рабочих……………………………………50
   Собственников………………………49
   Купцов……………………………………18
   Ученых……………………………………17
   Депутатов………………………………17
   Крестьян…………………………………44

   А в романьольской:
   Рабочих…………………………………176
   Собственников………………………156
   Приказчиков……………………………74
   Либеральных профессий………62
   Военных…………………………………38
   Священников……………………………2

   Сравнивая эти данные с теми, которые имеются относительно недавних революционных движений во Франции, мы сразу видим, что последние не удались, потому что были почти исключительно классовыми.
   В Париже за время революции 1848 г. было убито или арестовано 3000 рабочих; за время Коммуны, по подсчету, сделанному коммунальным советом, погибло:

   Сапожников…………12000(из 24000)
   Портных…………………5000
   Каменщиков……………3000
   Мебельщиков…………6000
   Маляры погибли все (Le Francais. «Etude sur le mouvement communaliste»).

   По другому подсчету (Appert. «Rapport sur la Commune»), к числу коммунаров принадлежало:
   Поденщиков…………………2901
   Каменщиков…………………2293
   Слесарей………………………2266
   Приказчиков…………………2666
   Столяров………………………1659
   Торговцев……………………1065
   Маляров…………………………863
   Типографщиков………………819
   Ножовщиков……………………766
   Мебельщиков…………………636
   Медников………………………528
   Плотников………………………382
   Жестянщиков…………………227
   Плавильщиков………………224
   Шляпников……………………211
   Портных…………………………206
   Часовщиков……………………179
   Позолотчиков…………………172
   Наборщиков……………………159
   Мясников…………………………157
   Переплетчиков и бумажн. фабр……230

   Вожаки Коммуны – 81 человек – следующим образом распределялись по профессиям:
   Рабочих…………………………35
   Журналистов……………………9
   Чиновников………………………2
   Бухгалтеров……………………5
   Живописцев……………………4
   Скульпторов……………………2
   Фармацевтов…………………2
   Адвокатов………………………2
   Архитекторов…………………2
   Врачей……………………………2
   Приказчиков……………………2
   Писцов……………………………2
   Инженер…………………………1
   Профессор………………………1
   Ветеринар………………………1
   Маклер…………………………….1
   Парфюмер………………………1
   Собственник……………………1
   Негоциант……………………….1
   Офицер……………………………1

   Из женщин-коммунарок:
   Проституток было………246
   Замужних женщин………221
   Служанок………………………85
   Прачек…………………………57
   Экономок………………………56
   Гладильщиц…………………47
   Модисток………………………45
   Корсетниц……………………37
   Цветочниц……………………22
   Привратниц…………………4

   За исключением вожаков, коммунары рекрутировались, стало быть, главным образом, из рабочего сословия. То же можно сказать об итальянских анархистах и социалистах. Так, из 51 осужденного по Неаполитанскому и Миланскому процессам, рабочих было 36, артистов и студентов – 6, адвокатов – 2, собственников – 1, негоциантов – 1, неизвестных профессий – 5.
   Мы уже видели, что среди нигилистов преобладали дворяне и образованные люди. Тарновский [252 - Юридический Вестник. 1888.] замечает по этому поводу, что тогда как в Австрии в течение трех лет за преступления с пролитием крови было осуждено только 4 человек, принадлежавших к либеральным профессиям, в России за пять лет, таковых было 165, и среди них 88 чиновников, 59 – духовных, адвокатов и врачей, 19 – писателей, студентов и живописцев. Автор, писавший в русском журнале, не осмелился осветить надлежащим образом это странное преобладание образованных людей в числе убийц, но ясно, что это были главным образом нигилисты. На сто женщин, осужденных за политические преступления в России, приходится 25 образованных, 11,9 – грамотных, 7,4 – неграмотных, тогда как среди простых уголовных преступниц неграмотных приходится 92 %, грамотных – 6,9 %, получивших образование не выше среднего – 0,25 %. Однако же, в последнем политическом процессе из 21 обвиненного оказалось 7 рабочих и 2 крестьянина, что объясняется деятельной пропагандой студентов между ними.
   Из вышеизложенного следует, что успех революции тем более обеспечен, чем более в ней участвуют все классы населения; что в настоящих революциях, особенно между вожаками, преобладают лица, принадлежащие к образованному слою общества, тогда как в бунтах участвует почти только один класс и притом самый низший. Потому-то бунты никогда и не удаются или удаются наполовину.
   4) Профессии. – Нужно иметь в виду влияние, которое имеют некоторые профессии на возникновение и ход революций.
   Так, гладиаторы поддержали восстание Спартака; рабы, привыкшие к суровому труду, вынесли на себе бунт Сертория; преторианцы, привыкшие владеть оружием, играли судьбами Империи точно так же, как стрельцы в России, солдаты алжирского Бея и янычары в Константинополе, убившие пятерых султанов. Надо заметить, что янычары, получая незначительное жалование, пользовались монополиями некоторых ремесел (сапожного, например, кофейного и проч.), что сближало их с народом и давало влияние на последний. Кроме того, они пользовались поддержкой духовенства, дети которого зачастую служили в их среде.
   В Коммуне, как и в буланжистском движении, участвовали, между прочим, военные.
   «Храбрейшими из коммунаров, – пишет Barron [253 - Sans le drapeau rouge.], – были солдаты-дезертиры, вступившие в их ряды. Почти все они были унтер-офицеры, издавна питавшие ненависть к офицерам».
   «Надо заметить, что при Империи отношения между офицерами и унтер-офицерами армии были такие же, как между дворянами и не дворянами при старом режиме».
   «Молодые люди, кончившие курс в Сен-Сире, получали эполеты, будучи двадцати лет от роду, а волонтеры, не обладавшие дипломом, хотя бы прекрасные практики и техники, ждали этих эполет по пятнадцати лет, да и то не всегда их получали. Среди сержантов можно было встретить совсем седых; дворяне и буржуа, окончившие курс в школах, всюду были им предпочитаемы».
   «Даже среди офицеров можно было различить две враждебные друг другу партии – благородных и выскочек (parvenus), из коих только одни первые пропускались на высшие должности».
   «Неудивительно поэтому, что все оскорбленные и униженные бросились в ряды коммунаров, щедрой рукой раздававших галуны и султаны».
   «К числу искателей эполет следует еще прибавить авантюристов из разных стран Европы, преимущественно поляков (Домбровский, Врублевский, Околович и проч.) прирожденных солдат, принадлежащих к расе, издавна прославившейся храбростью и легкомыслием».
   «Они дрались, важничали, позировали, картинно одевались, говорили громкие фразы, гарцевали верхом, командовали и шли в огонь как на праздник. Опасность их привлекала. Они любили военное дело».
   «А к социализму и Коммуне были, мне кажется, совершенно равнодушны. Их кондотьерскому темпераменту, их природному авантюризму нравились экстравагантные теории, отсутствие правильной власти и произвол. Они не размышляли, а действовали».
   «В сущности, это – дети, притом очень добрые. В их голубых глазах отражается мечтательная душа. Необыкновенные иллюзии, невероятные надежды, основанные на смутных гипотезах – вот чем они бредили».
   Шерстяная промышленность во Флоренции благодаря ее важности и большому количеству рабочих (30000 в 1336 г.), которыми она располагала, играла крупную роль в средневековых бунтах. Именно благодаря ее высокомерному отношению к собственным рабочим (чомпи) и к корпорациям мясников, кожевников и булочников вспыхнул бунт чомпи, с виду укрощенный, но кончившийся победой Медичи.
   В Перу и в Испании бунты возникали благодаря чрезмерному влиянию духовенства, за которое стояли женщины, старики и глупцы, которых повсюду так много.
   Большая часть бунтов в Аргентине вызывается почти исключительно деревенскими жителями (candillo), которых раздражает цивилизация, преждевременно и насильственно вводимая горожанами. Потому-то Росас преследовал ученых и адвокатов.
   Гиббон показал, что искусная обработка железа была главной причиной революции и последующих затем победоносных набегов турок. В самом деле, эти последние были сначала рабами татарских ханов в горных округах Центральной Азии, изобилующих железом. Ханы принуждали их вырабатывать оружие, которым они, наконец, и воспользовались не только для того, чтобы освободиться и сделаться независимыми, но и для того, чтобы стать на некоторое время чуть не владыками Европы.

Глава Х
Революционеры и политические бунтовщики (Врожденные преступники. – Нравственные идиоты)

   1) Преступность. – В какой пропорции типичные преступники встречаются в числе революционных деятелей? Нельзя отвечать на этот вопрос, не отличив предварительно настоящих революционеров от простых бунтовщиков, которые ищут в политических преступлениях только удовлетворения своих эгоистических стремлений. При этом не надо забывать, что члены борющихся партий очень часто считают своих противников преступниками, а сторонников – мучениками.
   В Италии из 520 страдальцев за национальное обновление, портреты которых были собраны в Миланском музее и на Туринской выставке (1884 г.), мы нашли 454 нормальных типа, 64 – анормальных, из которых 23 с признаками вырождения, и 3 – чисто преступных типа. Последних оказалось, стало быть, 0,57 %, то есть вчетверо меньше, чем их встречается среди мирных людей (2 %). Да еще надо заметить, что из 3 революционеров преступного типа, один – Паскуале Соттокорнола – был вполне честным человеком. Дело в том, что вырождение ослабляет или совершенно уничтожает мизонеизм, а политические страсти, как в былые времена религиозные, служат предохранительным клапаном для преступных импульсов.
   Среди христианских мучеников, преступные типы встречаются лишь в виде редких исключений, но и тогда (Апостол Павел) находятся в противоречии со всей жизнью своего носителя. Среди знаменитых нигилистов преступный тип также довольно редок, что подтверждается и их жизнью, посвященной горячей любви к ближним.
   Маркс, со своим высоким лбом и добрыми глазами, Лассаль, Герман, Вебер также отличались симпатичными физиономиями.
   2) Среди анархистов, напротив того, встречается много преступных типов.
   Если взять, например, один из самых антиправовых бунтов – Парижскую коммуну – то мы найдем, что из 50 коммунаров вполне нормальными физиономиями обладали только 23, а из остальных у 11-ти имеются некоторые ненормальности, 6 представляют собою полный преступный тип (12 %), 5 – тип сумасшедший (10 %); из восьми «петрольщиц», четыре принадлежат к преступному типу, особенно la Gargote, с ее свирепыми глазами, тонкими губами и выдающимися скулами, de la Dard, с своей мужской физиономией и огромными челюстями.
   По словам M. du Camp., среди коммунаров было 47 % преступников и между прочим 1100 дезертиров и уголовных, освобожденных из военных тюрем. Из 87 молодых людей, осужденных военным судом, 36 были рецидивисты; на 1051 женщину, приходилось 246 проституток, а мы знаем, какая связь существует между проституцией и преступностью.
   Из 41 анархиста, осмотренных нами в полицейской префектуре Парижа, 1 принадлежал к сумасшедшему типу, 13 – к преступному, 8 – к полупреступному; нормальных было только 19 человек.
   На 100 стачечников, арестованных в Турине 1 мая 1890 г., я нашел 34 % принадлежащих к преступному типу по физиономии, и 30 % уголовных рецидивистов. Напротив того, среди неполитических преступников Турина преступный тип дал 43 %, а рецидивизм 50 % [254 - Arch. di Psichiatr. e. sc. pen. 1890.].
   Из 43 американских анархистов, портреты, которых помещены в книге Shack’a [255 - Anarchie and anarchists.], 18 принадлежат к преступному типу (40 %) и 25 – к нормальному (58 %).
   У Штельмахера мы находим сильно развитые челюсти и скулы, мало растительности на лице и злые глаза; у Дюршнера – оксицефалию, субмикроцефалию, асимметричность лица и очень большие уши. Эти два субъекта убили банкира Эйзарта и его двух маленьких детей с единственной целью: украсть несколько сот флоринов на пополнение партийной кассы.
   Каммерер отличался выдающимися лобными пазухами и скулами, большими челюстями, малой растительностью на лице и очень густой шевелюрой.
   Пини – один из парижских анархистов – брат сумасшедшей, при малой растительности и покатом лбе, также отличался большими челюстями, выдающимися лобными пазухами и длинными ушами.
   Среди вождей революции 1789 г. мы встречаем Мирабо, хотя очень красивого, но с кривым носом; Марата, Каррье и Журдана, принадлежащих к чисто преступному типу; Фукье-Тенвиля, с огромными челюстями и богатой шевелюрой; Петиона и Ламеша, с покатыми лбами; Сен-Жюста и д’Эглантина, совсем безбородых; наконец, – Робеспьера, Дантона и Тонвиля, с вздернутыми носами.
   Если верить свидетельству одного известного публициста, Мост – редактор «Freiheit», ныне глава нью-йоркских анархистов, обладает некоторыми чертами преступного типа: большими и разнокалиберными челюстями, маленькими хищными глазками и асимметричным лбом. Недаром у него не имеется нравственного чувства, как это видно из следующей, произнесенной им фразы: материнская любовь и привязанность любимой женщины эгоистичны и преступны.
   3) Психология. – Преступные наклонности вообще ярче проявляются в словах и действиях, чем на лице. Многие анархисты сами чувствуют свою близость к прирожденным преступникам и не скрывают ее. Так, в женевском журнале «L’Explosion» в 1884 г. было напечатано: «Мы, анархисты, так же имеем своих предтеч и мучеников, с оружием в руках восставших против общества, каковы, например: Гаспароне, Баттиста Скорлино, Стринхини, Моттино, Пассатори, Нинко-Нанко, Ченери, а в последнее время – Чеккини, и много других [256 - Знаменитые итальянские разбойники и убийцы (Прим. перев.).]. Когда-нибудь мы воздвигнем им памятники». А один из них в Милане недавно подписался под одной прокламацией: «Le Malfaiteur aux ouvriers». Анархист-ювелир Констан, когда его арестовали, сказал: «Я разбогатею, когда сожгут Париж; все мы, анархисты, к этому стремимся». Перед судом он, правда, оправдывался тем, что был пьян и говорил, что становится анархистом только в пьяном виде.
   Паницца, называвший себя идеальным анархистом (Миланский процесс 1889 г.), написал очерк, озаглавленный: «Il labor» (вор), в котором доказывает, что вор есть жертва общества и потому имеет право воровать!
   В комской газете «Pugnale» мы читаем:
   «Идем жечь мэрии и префектуры, казармы и банки, церкви, нотариальные конторы и регистратуры; захватим дворцы и богатые дома, выбросив из окон всех обладателей, жирных буржуа с суками и щенятами! Разрушим немедленно магазины, в которых торгуют разной снедью и тканями для одежды! Перервем телеграфные проволоки, развинтим рельсы, прекратим всякое сообщение! Взорвем водопроводы и газовые трубы, сожжем все здания, в которых можно защищаться!»
   «Все средства дозволительны против армии, если она окажется низкой! Но так как мы плохо вооружены, то постараемся избегать площадей и широких улиц, будем держаться узеньких и кривых переулков. Баррикады, камни, кипяток, битое стекло, гвозди (для кавалерии), нюхательный табак, динамитные бомбы – представляют собой прекрасные средства для защиты и нападения, затягивают борьбу и дают возможность дождаться других ресурсов. Пусть каждый действует по своей инициативе, пусть душит и жжет все, что того достойно, повсюду, где требуется восстановить нарушенную справедливость. Будем ненавидеть до бешенства для того, чтобы иметь возможность горячо любить впоследствии»…
   Катилина был убийцей своего брата и, кажется, даже сына.
   Факундо, по словам Сармиенто, разбил череп своему ребенку, родившемуся уродливым, оторвал ухо у своей любовницы и убил друга из-за какой-то ссоры за картами.
   Каммерер к 22 годам успел уже убить семерых и хвастался перед судом своим участием во всех убийствах, совершенных тогда в Страсбурге, Штутгарте и Вене, обещая продолжать свою деятельность, если его освободят. Он не струсил даже перед эшафотом.
   Пини хвастал не только своим анархизмом, но и воровством (более 300 000 франков), совершенном для того будто бы, чтобы отомстить богатой буржуазии за угнетаемых бедняков. Он называл такое воровство «законной экспроприацией, совершаемой руками экспроприированных» и образовал вокруг себя целый кружок поклонников. Заподозрив анархиста Черетти в доносе, он пытался убить его. Надо заметить, однако же, что воровские наклонности Пини возбудили против себя всех честных анархистов [257 - Не всех, однако же. В Италии нашелся писатель, который оправдывал его, удивляясь, как можно наказывать человека, мстящего воровством за воровство (Tribuna gindiziaria. 1889).].
   Среди вожаков в Лионском анархическом процессе 1883 г. был некий Борди, три раза судившийся за кражу, буйство и разрытие могил.
   По мнению Despine и M. du Camp почти все выдающиеся коммунары были нравственными идиотами, то есть совмещали инстинкт разрушения с полной бесчувственностью, неспособностью к дисциплине и организации, преступными импульсами, отсутствием совести и проч. Между ними были генералы, вроде Mégy, который, будучи когда-то осужден на галеры за убийство полицейского, подписывал декреты собственным своим каторжным номером, и вроде Eudes’а, который был сыном маньяка, убийцей пожарного и одного из грабителей дворца Почетного Легиона; были полковники, вроде Шандона, осужденного за воровство, и Бено, поджигателя Тюильри, осужденного за мошенничество».
   Среди делегатов встречались люди вроде Parent’а, несколько раз судившегося за мошенничество и подлоги; Lérizier, грубого негодяя, жившего на счет общественной благотворительности и до такой степени возбудившего против себя парижан, что когда он был приговорен к смертной казни, так они подали петицию против помилования; Parisel’я, председателя научной делегации, который был судим за изнасилование и прославился изобретением подкожных впрыскиваний синильной кислоты, как лучшего средства для истребления версальцев; наконец – полицейский комиссар, Chapitel, несколько раз судимый за воровство и другие преступления [258 - Du Camp.].
   Для того, чтобы нас не обвинили в пристрастии за то, что мы повторяем слова ожесточенного противника коммунаров, мы не только напомним показания коммунарского генерала Клюзере о большом числе каторжников среди них, но приведем подлинные слова наиболее фанатичного из членов Коммуны – Жюля Валлеса [259 - Jules Vallés. L’insurgé.], признававшего дегенеративные черты и преступною закваску в характерах своих товарищей.
   «Сапожник Ранвье, говоривший: я обуваю (chausse) людей и ломаю (déchausse) мостовые, был кабацким трибуном, всегда готовым напиться и защищать свободу, особенно свободу напиваться; министром он стал потому, что проходя с сапогами мимо министерства, зашел в него и сел на министерское кресло. А между тем, – прибавляет Валлес, – он обладал умом более ясным, чем у многих ученых. Верморель был семинарист, издатель и беллетрист, за все бравшийся и ни в чем не преуспевший, притом до такой степени, что собирался застрелиться; он бил и царапал свою жену. Гранвье был худ и до такой степени бледен, что крови в нем как будто совсем не было (Марро заметил, что преступники часто бывают очень бледны); у чахоточного Бриона глазки были, как осокой прорезаны; низкопоклонный Дюкасс обладал вылупленными глазами, широким ртом и отвратительным голосом (признаки вырождения, так же как у Фолена и Вермореля, – которые заикались, у Курбе и Арно, – которые растягивали слова). Но в этих заиках, – прибавляет Валлес, – всегда очень самолюбивых, скрывается большая активная энергия».
   Ферре улыбался, когда на его глазах и по его приказанию убивали Вейссе; как и прирожденные преступники, он охотно употреблял цинические выражения и разного рода арго.
   Именно в этом арго проявляется преступный характер или, по крайней мере, преступные наклонности большинства коммунаров. Сам Валлес, довольно часто к нему прибегающий, с большим удовольствием передает любимые словечки своих товарищей. Дюкасс, например, кричал, что он «сочтет себя достойным священного звания революционера только тогда, когда собственноручно сделает couic какому-нибудь аристократу», причем начинал точить свой нож; Раго, обращаясь к своему револьверу, говорил: «Ты должен проснуться для того, чтобы péter sur les cipaux». Во время Коммуны вообще были в ходу формы вроде следующей: «Si l’on découvre un Sergot, on doit le saigner»; расстрелы и убийства назывались кровопусканиями.
   Из вождей 1789 г. Каррье говорил: «Мы превратим Францию в кладбище, если не перестроим ее по своему вкусу». Он страдал галлюцинациями и приступами буйства; стоя на трибуне, он рубил своей саблей свечи вместо голов аристократов; раз, сидя за обедом, он сказал, что Франция не может прокормить своего чересчур многочисленного населения, и что он решился избавить ее от излишка, то есть он аристократов, попов и чиновников, а затем, придя в экстаз, стал кричать: «Убивайте, убивайте!» (Тэн); из-за всяких пустяков он выхватывал саблю и грозил ею собеседникам; он рассыпал пощечины членам разных обществ, а служащих, являвшихся за жалованием, встречал сабельными ударами; сам признавался, что корчи казнимых священников доставляют ему большое удовольствие.
   Лежен устроил себе маленькую гильотинку, с помощью которой рубил головы гусям и курам, предназначенным на жаркое.
   Журдан, последовательно перебывавший мальчишкой в кузнице, мясником, солдатом и контрабандистом, при разрушении Бастилии задушил несчастного де Лоне, своего бывшего хозяина; сделавшись, затем, генералом, он устраивает пожары, грабежи и резню вплоть до того времени, когда сам приговаривается к смерти революционным трибуналом.
   Пинар, бывший комиссаром в Нанте, сам грабит по деревням и убивает преимущественно детей и женщин.
   Гранмезон, уже судившийся за два убийства, устраивал «нуайяды» в Нанте, рубил руки утопавших и хватавшихся за края лодки.
   Jean d’Héron носил на шапке отрезанное человеческое ухо, а в карманах – другие уши, которые предлагал женщинам целовать.
   Среди вождей якобинцев встречались подлинные разбойники. Почтмейстер Друэ в Конвенте сам называет себя бандитом. Javogeus – Эннский Нерон, как прозвал его Кутон; Бертран и Дарте – палачи Лиона и Арраса; Бабеф, в 20 лет уже судивший за подлог; Анрио и Сент-Жюст – лакеи, прогнанные за воровство (последний был даже арестован по просьбе родной матери); Фуше, начавший наживаться еще при Конвенте, а впоследствии обладавший состоянием более чем в 12 миллионов; наконец, Баррас, Дюмон, Мерлен и проч., подобно Фуше, разбогатевшие за время революции (Тэн).
   Во время частых восстаний во Франции большинство народных вождей были настоящими преступниками. Карсо Донаши – фальшивомонетчик, Ж. Саккетти, брат беллетриста – вместе с тем и вор; Фонцано – преступник, лишенный гражданских прав и поднявший народное восстание для того, чтобы вернуть себе эти права.
   В Генуе в 1628 г. во главе восставшей черни стоял Вакеро, приговоренный за несколько убийств на галеры, а когда был прощен, то вновь начал убивать. Будучи послан генуэзцами в Бастию, он соблазнил жену одного тамошнего жителя, так же как и двух его сестер, которых отравил впоследствии, а самого этого человека заставил совершить преступление и потом застрелил (Ferrari. «Storia d’Italia»).
   4) Импульсивность. – Такие ненормальные люди от природы бывают очень импульсивными и потому легко переходят к решительным действиям, совершая политические убийства, противные большинству честных людей, но иногда приносящие некоторую пользу нации.
   Lings, один из американских анархистов, говорил: «Я не могу бороться с анархическими идеями, они сильнее меня». То же говорил и товарищ его, Энгель: «Я не могу сдерживаться; я должен дать себе волю. Энтузиазм, как болезнь охватывает меня».
   Достоевский (в «Бесах»), говоря о конспираторе Лебядкине, затевающем шантаж, замечает: «Характерной чертой этих людей служит полная неспособность отказаться от своих желаний: раз такое желание явилось, то уж они его выполнят несмотря ни на что».
   Затем он рисует нам полный тип такого человека в Петрове («Записки из мертвого дома»): бледный, с выдающимися скулами и дерзким взглядом, он попал на каторгу за то, что убил своего полковника перед целым полком, а потом чуть не убил майора, заведовавшего тюрьмою и тиранившего заключенных. Во время прогулки на дворе он часто подбегал к Достоевскому, как будто за каким-нибудь важным делом, задавал вопрос о Наполеоне III или об антиподах и, едва выслушав ответ, убегал столь же поспешно. Это был самый решительный из каторжных, не стеснявшихся ни совестью, ни здравым смыслом. Раз он украл у Достоевского Библию и тотчас же признался, как будто это было самое простое и законное дело.
   «В данную минуту ему захотелось выпить, а потому нужно было украсть; в другое время он не дотронулся бы и до мешка с золотом».
   «Такие люди, – прибавляет Достоевский, – проявляются и действуют во время беспорядков, бунтов; тогда они находят самую подходящую для себя деятельность. Они не говорливы и не могут сделаться инициаторами или вожаками восстания, но они зато действуют просто, без фраз, без шума, без страха и размышления, с открытой грудью бросаясь на первое встречное препятствие. А другие смело следуют за ними вплоть до непреступной стены, у подошвы которой и оставляют, чаще всего, свою жизнь».
   Точно таким был, например, Орсини, который, служа под начальством Гарибальди, до такой степени удивлял товарищей своим безрассудством, что они считали его сумасшедшим. Только он не был лишен нравственного чувства, подобно Петрову.
   По словам Matthey [260 - Nouvelle Revue. 1891.], «Михаил Бакунин принадлежал к числу людей, которые хотя и оказывают большое влияние на ход идей и на общественную жизнь своего времени, но сами всегда остаются на заднем плане, так что даже их последователи не всегда знают их имена».
   «Это был род могучего и тяжелого гиганта, все члены которого были одинаково колоссальны. Огромная голова, покрытая целым лесом длинных, растрепанных волос, незнакомых с гребнем; борода, закрывающая чуть не все лицо; высокий лоб и маленькие, бегающие, блестящие глазки, постоянно меняющие выражение, всегда дико суровые. Внешний мир для него как бы не существовал; трудно сказать, отличал ли он один цвет от другого. Он понимал только субъективное».
   «Мрачный и нелюдимый обыкновенно, по временам этот революционер становится веселым, и веселость его отличалась большим тактом, хорошим вкусом и чисто французским пошибом. Будучи человеком научно образованным, он отличался большой начитанностью, особенно во французской литературе. Характерной чертой Бакунина было то, что он никогда не имел денег, что его нисколько не стесняло и не мешало тратить большие суммы. В этом отношении он был прямо гением – чутьем знал, где деньги водятся и у кого их можно занять. И все это не из лени, не по расчету, не из желания разорить тех, у которых занимал. Если бы у него были деньги, то он сыпал бы ими на все стороны, но их не было, приходилось доставать. Буржуазное понятие о твоем и моем не вмещалось в его мозгу, он смотрел на ваш кошелек, как на свой».
   «Лукавый, невменяемый, нежный к слабым – женщинам, детям, беднякам – неумолимо жестокий с противниками, на которых бросался очертя голову, как разъяренный бык; пропагандист идей и теорий, фантазировавших тысячи; цельная натура, в которой чувство никогда не контролировалось разумом; гигант, одновременно сильный и слабый, одержимый постоянной потребностью творить, действовать – таков был Бакунин, которого можно ненавидеть или обожать, смотря по точке зрения, но которому нельзя отказать в величии, свойственном силам природы».
   5) Аффективная нечувствительность. – Тот же автор описывает нам другой тип революционера, в герое «Бесов» – Ставрогине. «Это невропат, который с детства страдает припадками эпилептического сумасшествия, во время которых откусывает ухо своему начальнику и ни за что ни про что оскорбляет почтенного человека; не любит свою мать и презирает общественное мнение; служа в армии, не подчиняется дисциплине; якшается в Петербурге с подонками общества, предается грязному и преступному разврату и кончает тем, что в пику общественному мнению женится на хромой и нищей полуидиотке».
   «Атеист, конечно, и очень решительный человек, он привлекает к себе внимание нигилистов, которые в виду его порочных наклонностей, стараются создать из него самозванца, красного царя, но он относится к ним с презрением и лишает себя жизни».
   «Нужно быть великим человеком, чтобы противостоять здравому смыслу», – вот одно из положений Ставрогина. Он не видит разницы между цинизмом и геройством. Он не доступен страху и может убить человека вполне хладнокровно. Его можно сравнить с революционером Л<…>, который всю жизнь искал опасностей и которого опасность опьянила; она стала необходимой для него; он ходил на медведя с простым ножом в руках» («Бесы»).
   Демократ, описанный Платоном («Государство. Кн. IX), немногом отличается от Ставрогина. «Воспитанный скупым отцом, думавшим только о наживе, он рано испытал нужду; попав в компанию мотов и развратников, он занял между ними подобающее место и из членов олигархии превратился в демократа. Под старость он имел сына, которого постигла та же судьба. Мало-помалу он забыл совесть в погоне за удовольствиями и стал тираном, как все пьяницы и безумные. Он не заботился ни о чем, кроме пиров и женщин, причем растратил все состояние свое, своего отца и родных. Если они этому противились, то он прибегал к насилию, а, растратив все, стал грабить храмы и путешественников, не отступая перед убийством. Если такие люди красноречивы, то становятся лжесвидетелями; если их мало, а страна ни с кем не воюет и живет мирно, то они продадут свои услуги иноземцам; если же их много, то они возбудят смуту в стране, выберут своим начальником самого сильного и распутного из своей среды и создадут из него тирана, который поступит с родиной так же, как каждый из них поступал со своими родителями».
   Портрет, нарисованный Жюлем Валлесом с самого себя («L’insurge et L’enfant»), доказывает, что такие типы революционеров вполне реальны. Дядя его был глухонемой; отец – жестокий, сердитый, безнравственный, раздражительный; мать – скупая и жестокая, особенно по отношению к сыну, у которого есть и внешние признаки вырождения (большие челюсти и жевательные мышцы), но, главным образом, он является нравственным уродом – совершенно не способен ни к какой привязанности.
   В детстве его никогда не ласкали и не целовали; с ранних лет он получал от родителей только побои и плюхи, отпускавшиеся так аккуратно в определенные часы, что соседи мерили по ним время. Но мать была очень рада отпускать их и сверх положенного.
   Любопытно видеть, как благодаря вырождению и в виде реакции на жестокость родителей мысль его бросилась в крайность, противоположную господствующим законам, обычая и понятиям – он смеется над любовью к родителям, которая, однако же, переживала все превратности судьбы человеческой.
   Будучи ребенком, когда при нем молились, он смеялся над молитвою, хотя и был религиозен. В молодости он всегда становился во главе всяких бунтов и заговором. Еще в коллегии он вместе с товарищами составлял план бегства и предпочитал сыновей сапожников сыновьям профессоров, с которыми ему приходилось жить.
   К революционерам он всегда питал инстинктивное влечение, но, вступая в политические заговоры, не терпел над собою ничьего гнета. Чувствуя, что не может подчиниться никакой дисциплине, он иногда готов был бунтовать в одиночку, как ни безрассудно такое предприятие. Ко всяким авторитетам и кумирам своих товарищей – к Беранже, к Мишле – он относился с презрением. Встретив через двадцать лет учителя, который плохо с ним обращался когда-то, он жестоко отомстил последнему. Даже с товарищами по оргиям он ссорился, при чем дело раз дошло до смертельной дуэли, к которой он готовился как к великому и прекрасному делу.
   Как все неудачники, он беспрестанно менял профессии, обвиняя общество за то, что оно не умеет ценить его способности, а лучше сказать за то, что оно не платит ему за лень.
   К этому надо прибавить, что классическое образование, очень, однако же, скромное, да и то полученное в ущерб знаниям экономическим (едва ли он прочел много страниц из Мишле и Прудона), послужило только к тому, чтобы раздуть в нем самомнение, как в деятеле 1789 года.
   Он прекрасно помнил все мелочи, до него касающиеся; тщательно записывает все маленькие триумфы, доставшиеся на его долю в коллегии и на улице. Во время Коммуны описывал он себя таким образом:
   «Я не могу быть покоен; голова моя в огне, сердце готово лопнуть, в горле сухо, глаза горят, я бегаю как угорелый по приятелям и требую помощи. Когда была провозглашена Коммуна, я пробовал и не мог писать: идеи жгли мой мозг, я не мог их выразить надлежащим образом. Радость моя так велика, что вместо моего собственного сердца, покрытого бесчисленными ранами, во мне бьется как бы сердце всего народа, распирающее мою грудь».
   Говоря о Lambriot, Валлес пишет: «Он все испробовал, даже нищенство; а я, вместо того, чтобы просить милостыню, сказал буржуа: “Дай мне денег на покупку хлеба или я тебя задушу”; вообще я предпочел бы разбить себе голову об стену скорей, чем запятнать свою честность – инструмент, который мне нужно сохранить чистым, как клинок ножа».
   Эти слова, так же, как вышеприведенные цинические выражения, ясно указывают на существование преступных наклонностей, и если уж так выражался Валлес, человек, получивший классическое образование и начитанный, то можно себе представить, как должны были выражаться его товарищи по бунту, никакого воспитания не получившие.
   Даже сам Лассаль, тоже альтруист, ненавидел своих товарищей по школе, учителей и родителей.
   6) Нравственные идиоты и прирожденные преступники. – Но в этих лицах нравственное помешательство едва проявляется, а есть люди, в которых оно достигает полного развития. Таков, например, был Марат, фигура, которого так хорошо описана Тэном. При росте не выше пяти футов, голова его была непомерно велика и асимметрична, лоб покатый, глаза косые, скулы выдающиеся, взгляд бегающий и беспокойный, жесты быстрые и порывистые, лицо вечно напряженное, волосы черные, волнистые и растрепанные. При ходьбе он подпрыгивал.
   С раннего детства Марат отличался безграничным самомнением, как откровенно признается в своем журнале. «В пять лет, – пишет он, – я хотел уже быть школьным учителем, в пятнадцать – профессором, в восемнадцать – писателем, в двадцать – творческим гением». Дальше он прибавляет: «с ранних лет меня пожирает любовь к славе, менявшая цели в различные периоды моей жизни, но ни на одну минуту меня не оставлявшая».
   Перед революцией он тщетно старался прославиться на ученом поприще. В 1774 г. в Эдинбурге, где Марат был учителем английского языка (?), он издал свое первое сочинение: «The chains of sclavery» («Цепи рабства»), которое в 1792 г. сам перевел на французский язык и которое биографы его считают «довольно плохим политическим очерком». В следующем году он опубликовал в Амстердаме трактат в трех томах «О человеке или о принципе законов, о влиянии души на тело и тела на душу», который, по словам Тэна, представляет собою «бессистемную смесь общих мест из физиологии и нравственных наук, плохо переваренных цитат, как бы случайно подобранных имен, голословных и бессвязных предположений, основанных на доктринах XVII и XVIII вв. и выраженных пустыми, ничего не говорящими фразами».
   Ничем не оправданное самомнение, необычное тщеславие, постоянно возбужденное состояние и чрезвычайная писательская плодовитость – все в нем указывает на развитие самолюбивого бреда, к которому, как у параноиков, мало-помалу присоединяется бред преследования, заставляющий Марата видеть повсюду завистников и врагов. Затем он впал в полное нравственное помешательство, заставившее его, в 1793 г. требовать 270 тысяч голов во имя общественного спокойствия и предлагать себя в палачи.
   А вот и еще «Марат», содержащийся в одном из современных психиатрических заведений [261 - Mantelli и Fillippi. Archivio di psychiatria u Spocimentale. 1888.].
   Г. Сгрик <…> родился во Флоренции в 1853 г. от старика отца и молодой матери, страдавшей, кажется, падучей болезнью. До 13-ти лет он успел уже побывать в нескольких школах, так как отовсюду был выгоняем за непослушание. В конце концов, мать отдала его в исправительный дом, где он пробыл два года. По смерти матери он поступил на коммерческое судно, где и провел большую часть своей молодости. Путешествуя по Америке, он встретился с людьми (преступниками, петрольщиками, нигилистами), которые обострили в нем врожденные идеи величия до такой степени, что он стал постоянно думать о перестройке общества на основах равенства. Соскучившись и утомившись службой на судне, он бросил ее и занялся спекуляциями, которые, однако же, пошли очень плохо. Затем он сделался приказчиком, причем не оставлял и своих идей о социальной реформе, но видя, что образование его недостаточно для выполнения задуманного переворота, принялся учиться, стал читать Данте и других итальянцев-классиков. В этом периоде своей жизни он татуировал себе предплечье на правой руке для того, чтобы, как он говорит, показать современному обществу, что не признает за ним права налагать законы, и предпочитает принадлежать к числу дикарей.
   В 1875 г. он присоединился к одной секте, надеясь с ее помощью скорее осуществить свои мечты, но быстро разочаровался, занялся кутежами и, видя, что надежды его сбываются, два раза в течение трех месяцев покушался на самоубийство.
   Приехав в Турин, он остановился у дяди, которого вскоре ранил бритвою, так же как и его жену; суд признал его сумасшедшим, невменяемым, и приговорил посадить в психиатрическую лечебницу. Выйдя оттуда, он зарезал в драке одного из своих приятелей. За это суд приговорил его на десять лет в тюрьму. Выслушав приговор, он бросился с высоты нескольких метров и сломал себе левое плечо. Будучи вновь признан сумасшедшим, посажен в Туринскую психиатрическую больницу, затем переведен в Аверрскую, где и оставался до 1879 г., когда его признали выздоровевшим и посадили отбывать наказание в тюрьму, в Амелии. По отбытии наказания, он приехал во Флоренцию, где по протекции префекта, которому его рекомендовали, был помещен в богадельню в Pio Ricovero Монтедамини, но счел это оскорблением своего самолюбия, да и дисциплина, царствующая в заведении, ему не понравилась, а потому он поспешил оттуда выйти, получив пятьдесят франков премии.
   В последние три месяца 1885 г. после многих бесплодных попыток получить место, ему удалось поступить бухгалтером в одну из городских аптек. Обладая хорошими манерами и вкрадчивостью, он быстро завоевал доверие врачей, от одного из которых получил рецепт на 60 сантиграммов морфия, и принял все это количество яда, чтобы отравиться, но был спасен.
   «Я потерял веру в жизнь, – отвечал он на вопрос о причинах, побудивших его к самоубийству, – мне нечего больше ожидать от общества, не желающего меня ни реабилитировать, ни понять. Если бы было иначе, то я теперь был бы уже большим человеком, так как преобразовал бы общество, и вместо произвольного деления людей на классы установил бы полное социальное равенство».
   Только что выписавшись из больницы, он написал графу Т. письмо с требованием пяти тысяч франков, угрожая, в противном случае, зарезать графа. Явившись на почту за получением этих денег, он был арестован.
   Ростом он был 1 м 60 см и весил 67 кг; волосы на голове редкие и седеющие; большие черные усы; высокий, очень покатый лоб; круглые уши, из коих в правом замечается отверстие фистулозного хода, ведущего к височной кости; лобные пазухи сильно развиты; глаза слегка выдающиеся и очень близорукие; кончик носа приподнят кверху и отклонен влево; лицо слегка асимметрично; рот большой, в верхней челюсти недостает трех резцов.
   Альтруистических чувств лишен совершенно, не любил родителей и никогда не имел друзей. Высказывал некоторую привязанность к своим сторонникам, но легко изменял им в случае надобности, так как, будучи одиноким, не боялся их мести. Никогда не любил женщин и смотрел ни них как на машины для удовлетворения чувственности. Женился на богатой с целью воспользоваться ее средствами для проведения своих социалистических идей. Верил в Бога и проповедовал, что те, которые страдают на земле, будут блаженствовать на других планетах. Нравственного чувства лишен совершенно. При упреках в убийстве, нисколько не конфузясь, сухо отвечал, что между ними и его жертвой существовали политические или имущественные несогласия.
   Будучи мегаломаном, считает себя богатым человеком и дает по 40 сантимов на водку за подачу чашку кофе. Рассказывает, что заплатил 500 франков за бандаж для своей левой руки, тогда как получил его даром. На всякой написанной им записочке накладывал штемпель со своим именем и титулом.
   Будучи проповедником социального равенства, писал одному из своих знакомых, что ему мало трехсот франков в день на прожитие, а когда ему доказывали, что при таких расточительных привычках трудно установить социальное экономическое равновесие, то сердился и из всех сил старался доказать противное. На упрек в сектантстве отвечал, что не стыдится этого, так как есть и хорошие секты; кроме того, он не простой сектант, а вождь.
   Стремясь реформировать общество и считая себя к этому способным, никогда не мог остановиться ни на чем определенном, что самого его приводило в отчаяние. «Я не могу жить, – писал он после попытки самоубийства, – потому что мне кажется, что я проклят; вся моя жизнь идет совсем не так, как у других. Мне не дано даже в поте лица зарабатывать себе хлеб насущный, на что, кажется, я имею право».
   Во всех его речах и статьях преобладает идея о реорганизации общества, которое, по его мнению, со всеми своими филантропическими учреждениями, порожденными самым тонким лицемерием, никуда не годится. Право издавать законы и наказывать за их нарушение он признавал только за одним Богом. Люди все должны быть равны между собой, в равной мере пользоваться произведениями земли, которые суть дар Божий. Современный строй общества, по его мнению, есть дело злонамеренных людей, которые под предлогом цивилизации присвоили себе право создавать правительство, подписывать законы и наказывать нарушителей их воли. Преступления суть необходимая реакция против произвола лиц, захвативших власть в обществе и принуждающих последнее подчинятся этому произволу. «Когда не будет законов, – говорил он, – то не будет и преступлений. Если бы не было короля, то никто бы не пострадал за оскорбление величества; если бы не было собственности, то никто бы не воровал», и т. д. «Убийства могут продолжаться, – прибавляет он, – но народное негодование скоро бы с ними справилось путем линчевания». Политико-религиозная система перестройки общества до такой степени его занимала, что, даже, говоря о посторонних вопросах, он употреблял соответствующие ей выражения. Так, солдат он всегда называл разбойниками, войну – вооруженными грабежами, налоги – шантажом и проч.
   7) Цареубийцы. – Крайняя импульсивность, свойственная преступникам, часто побуждает честных людей, не столь подчиняющихся рефлексу, пользоваться ими для достижения намеченных целей. Поэтому-то самые чистые политические ассоциации, самые безупречные патриоты не брезгают иногда помощью преступников.
   Так, в числе помощников Орсини при покушении на Наполеона III находились: вор – де Рудио, вор-рецидивист – Пьери и Гомес (до такой степени черный и с такими лесами курчавых, рыжеватых волос на голове, что его принимали за негра) – смертельный враг всякой работы и тоже судившийся за воровство [262 - Memorie di Felice Orsini.]. Точно так же ученик Кампанеллы, Пиньятелло, взял себе в помощники Цервелляро, человека скупого и фальшивого.
   В Америке, убийца Линкольна – Бутс, убежденный сторонник рабства, пользовался помощью Пейна, настоящего убийцы по профессии, «чудовищного Геркулеса с бычачьей шеей и взглядом гиены», который зарезал министра Стюарда, двух его сыновей и сторожа, прибежавшего на помощь [263 - Lecomte. Guerre de la Secession.].
   Но самым характерным из всех был Фиески (Fieschi), служивший орудием старого горячего патриота Морея и хотя слабого, но честного Пепена. Политическое преступление было для него только поводом дать волю своей преступной импульсивности и психопатической графомании. Происходя из безнравственной корсиканской семьи, все члены которой были преступниками или дегенератами (отец и другие родственники – разбойники, брат – глухонемой, незаконный сын – идиот), он сначала служил в солдатах, причем отличался храбростью и наклонностью к ссорам, а потом вся жизнь его представляла собой ряд мошеннических переделок, воровских подвигов, насилий и бродяжничества.
   Внешность и характер его носили все признаки прирожденного преступника: гидроцефалический лоб, выделяющиеся скулы, большие уши, наклонность ко лжи и насилиям, порывистая и перемежающаяся привязанность к любовнице (в которую он раз выстрелил из пистолета), а главное – ненасытное тщеславие, до такой степени им владевшее, что Фиески готов был, даже совершив преступление, отрицать его подлинную цель, если не имел возможности сослаться на крупные имена как на своих сообщников. На суде он острил и хвастал, а перед казнью окончательно проявил себя в качестве маттоида: писал в газеты длинные рассказы о своих подвигах, сравнивал себя с Баярдом, раздавал тюремным стражам свои автографы, подписывался не иначе, как цареубийца Фиески, и закончил свои писания чем-то вроде автобиографии, написанной за два дня до казни; в ней он намеревался свести свои счеты с историей [264 - M-du Camp. L'attentat Fieschi.].
   Гедель также был прирожденным преступником, как это доказывают черты его физиономии (лобные пазухи, уши, форма лица) и характера. Еще не достигнув тринадцатилетнего возраста, он был осужден за нищенство, бродяжничество и воровство. Страшно тщеславный, он еще до своего покушения на жизнь германского императора заказал множество своих фотографических карточек, причем обещал фотографу что тот «сделает хорошее дело с этими карточками, так как имя Геделя скоро станет известным всему миру». Но врожденная преступность его ярче всего проявляется в непостоянстве и противоречиях характера. Изгнанный за свою невоздержанность даже из социал-демократической партии, он после покушения, чтобы избавиться от ареста, сказался несовершеннолетним. Затем, при судебном допросе, признавая себя анархистом, утверждал, что хотел убить не императора, а себя, для того, чтобы показать, как тяжело живется народу, но потом начал цинически смеяться над судьями и свидетелями.
   В Нидервальдском [265 - Braun К. Die beiden grossen Hochverraths Prozesse vor dem Reichsgericht.] процессе по делу о покушении на жизнь германского императора (1884 г.) главным преступником являлся Рейнсдорф, еще раньше судившийся за изнасилование и обладавший всеми характерными чертами прирожденного преступника (лобные пазухи, покатый лоб, большие челюсти, выдающиеся скулы и проч.), а между тем он оказался образованным человеком и очень хорошо говорил на суде.
   Будучи вполне лишен нравственного чувства, он, выслушав смертный приговор, воскликнул: «Если бы у меня была тысяча голов, то я все бы их сложил на эшафот за святое дело анархии». Он не изменил себе и перед казнью: последними словами его были: «Долой варварство! Да здравствует анархия!»
   Сообщники его, Рюпш и Клюхнер, тоже отличались чертами, характерными для прирожденных преступников (торчащие уши, большие челюсти и проч.), но они были только орудиями Рейнсдорфа, и на суде старались доказать свою невинность или, по крайней мере, меньшую виновность, что весьма нередко у такого рода преступников, у которых, как у Геделя, при неудаче инстинкт самосохранения берет верх над идеей самопожертвования.
   Вся обстановка убийства лордов Кавендиша и Берка в ФениксПарке, в Дублине, вместе с антропологическими чертами убийц доказывает, что прирожденная преступность и тут сыграла немалую роль. В самом деле, из 22 обвиняемых, по крайней мере, четверо – Бради, Деланей, Ханлонг, Фицгаррис – обладали всеми внешними признаками преступного типа, а по характеру Кери – глава шайки – был, без всякого сомнения, прирожденным преступником. Тотчас же после убийства он занимается описанием в газетах мельчайших подробностей последнего, а затем доносит на своих товарищей, и на их упреки во время суда цинически отвечает: «Да вы меня сами предали бы, если б я вас не предупредил».
   8) Монархи и диктаторы преступники. – Преступники и революционеры довольно часто встречаются среди признанных правителей народа, причем они оказываю такое сильное влияние на ход революций, что Макс Нордау считает их главной причиной последних. Достаточно вспомнить сыноубийцу Петра Великого, убийцу и развратника Наполеона I и проч. Кола ди Риенцо и Мазаньелло, добившись власти, сделались прямо зверями.
   Все это легко объясняется тем, как Якоби доказал, что безграничная, деспотическая власть, полное своеволие само по себе способно развить зачатки злонравия, таящиеся во всяком из нас. Абсолютное всемогущество и полная уверенность в безнаказанности сделали преступников из римских цезарей и средневековых тиранов.
   «Тот, кто обладает безграничной властью над телом и кровью себе подобных, кто может унизить до последней степени другое существо, тот не способен бороться с желанием делать зло. Тирания есть привычка, с течением времени становящаяся болезненной. Лучший человек в мире может огрубеть до степени дикого животного. Кровь опьяняет; душа становится доступною самым неестественным чувствам и начинает находить в них наслаждение. Произвол может царить над целым народом, а между тем общество, презирающее палача по профессии, не презирает палачей, облеченных властью» (Достоевский).
   Голлендер и Саваж заметили частое развитие нравственного идиотизма у людей, родители которых, по излишней доброте или по небрежности, не обуздывали их смолоду и не приучали к сдержанности во имя закона, обязательной для нравственного человека. Плохое воспитание влияет, следовательно, так же как и деспотизм.
   В Аргентинской революции участвовал доктор Францио, родители которого были сумасшедшими. Достигнув власти, он сначала мечтал о самоубийстве, а потом стал хладнокровно обдумывать убийства и поджоги. Во время припадков психопатической злобы он посадил в тюрьму, а затем казнил своего отца с матерью, подвергал пыткам лиц, которых видел во сне в качестве заговорщиков, и каждую ночь придумывал для них особые мучения.
   Он умер в глубокой старости, когда нравственное помешательство, закончилось безумием. При жизни наружность его отличалась всеми характерными признаками прирожденного преступника: далихоцефалия, выдающиеся скулы, большие лобные пазухи, глубокая морщина между бровями, кошачьи глаза, выдающаяся нижняя губа и проч.
   9) Переход от преступных наклонностей к политическому преступлению. – Врожденные преступные наклонности весьма нередко проявляются в виде революционной деятельности, так как она, удовлетворяя импульсивность, свойственную дегенератам, прикрывает их неблаговидные поступки вуалью служения идее – дает им нравственное оправдание и дозволяет поэтому оказывать влияние даже на честных людей, то есть именно то, что они страстно желают, будучи тщеславными до мегаломании.
   Замечательно при этом, что большая часть из них оказываются относительно честными в своих преступлениях; так, венские социалисты Энгель и Флеггер крадут большие суммы для дела анархии, но удерживают из этих сумм в свою пользу: первый – только стоимость потерянных очков, а последний – стоимость своего проезда в Прагу.
   Вообще они играют в обществе ту же роль, какую играет в природе гниение, которое является одновременно результатом действия ферментов и причиной, их порождающей, а затем, в свою очередь, помогает развитию растительности и питает ее, обусловливая, таким образом, вечную циркуляцию жизни.
   Этим объясняется, почему плохие правители, вроде Коммода и Гелиогабала, в противоположность хорошим – Марку Аврлию и Юлиану – гораздо терпимее относились христианам: нравственный идиотизм, как причина их преступности, делает их равнодушными к учению Христа.
   Яркий пример проявления преступных наклонностей в виде революционной деятельности, представляет собою некий В. – невропат и вор с семилетнего возраста. Замешанный во все мошеннические ассоциации Италии, он несколько раз покушался на самоубийство, потому что не мог противостоять своим преступным наклонностям, а между тем стыдился их до такой степени, что в одном из своих предсмертных писем говорит: «Я должен умереть для того, чтобы не приносить дальнейшего вреда обществу».
   Оставшись в живых, он сказал однажды: «Не хочу больше воровать, а посвящу свою жизнь искуплению народов при помощи динамита и восстания рабочих». Затем В., действительно, очень долго занимался политической экономией, законами нравственности, составлением ассоциаций и проч. Впоследствии он выздоровел, но продолжал оставаться таким безудержным альтруистом, что очень рассердился на меня за отказ воспользоваться его кровью для трансфузии [266 - Lombroso. Palimsestï del cariere.].
   В этом примере наклонность к преступлению и самоубийству вдруг переходит в наклонность к революционной деятельности, что доказывает существование связи между этими наклонностями, точно так же как весьма нередкий переход конвульсивного припадка эпилепсии в преступное деяние доказывает их общее начало.
   10) Политическая эпилепсия. – Связь врожденной преступности с эпилепсией объясняет нам столь частое их совмещение форм, которую можно назвать эпилепсией политической.
   В самом деле, тщеславие, религиозный фанатизм, частые и живые галлюцинации, мегаломания, перемежающаяся гениальность вместе с крайней импульсивностью эпилептиков делают из них прекрасных политических и религиозных новаторов.
   «Никто, кроме правоверных, – говорит Маудели, – не сомневается в том, что Магомет получил свое первое откровение в припадке эпилепсии, что он, обманываясь сам или обманывая других, выдавал этот припадок за вдохновение свыше. Видения его носят на себе точный характер эпилептической галлюцинации, как это признано врачами. Эпилептики в больницах часто имеют такие видения и всегда вполне искренно принимают их за действительность; поэтому я, со своей стороны, скорее склонен считать обманом внезапное превращение Савла в Павла, чем усомниться в том, что Магомет вполне добросовестно считал свое первое видение реальным. Так что, значит, если вообразить последствия, к которым ведут иногда эпилептические экстазы и галлюцинации, то придется быть очень осмотрительным в оценке их значения и не всегда признавать болезненным бредом то, что непонятно для нашего разума».
   В другом месте я описал некоего R. E., занимавшегося производством выкидышей, мошенника и эпилептика, который писал: «Кончаю уверением, что никогда не стремился управлять государством, но если бы плебисцит и вообще воля народа сделали меня министром, то я, первым делом, совершенно реформировал бы магистратуру» и проч.
   Я описал также («L’homme de genie») другого эпилептика, мошенника, убийцу своей жены, изнасилователя и вместе с тем не лишенного дарования поэта, проповедовавшего новую религию, главным ритуалом которой он сделал изнасилование. В свободное от припадков время ритуал этот он пытался практиковать публично, на площадях.
   Другой эпилептик и вор, будучи 17-ти лет от роду, пытался организовать экспедицию в Новую Гвинею в поисках какого-то острова, а затем старался попасть в депутаты с целью изменить все законы и ввести всеобщую подачу голосов.
   Один из героев Золя, Лантье («Germinal») – потомок алкоголиков-вырожденцев стремится к убийствам и, будучи пьян, высказывает желание попробовать человеческого мяса.
   Золя бессознательно описал здесь случай политической эпилепсии.
   Но самое яркое проявление последней представляет собою недавно арестованный за безделье и бродяжничество молодой рецидивист, с весьма покатым лбом и почти совершенно лишенный чувства осязания. На вопрос: интересуется ли политикой, он отвечал: «Уж и не говорите – просто беда! Когда мне за работой (он – лакировщик) придет в голову мысль о реформах, то я не могу не говорить и договариваюсь до того, что у меня начинает кружиться голова, я перестаю видеть и падаю». Затем он нам изложил свою систему реформ, чисто допотопную: монета, школы, одежда – уничтожаются, люди обмениваются результатами своего труда и проч. Данный субъект все свое время тратил на пропаганду; воли у него достаточно, гения только не хватает. Одним словом, чистая политическая эпилепсия. В подходящей среде и в подходящую эпоху он мог бы сделаться реформатором, а болезненное его состояние никем бы не было замечено [267 - Росси описывает следующий случай: пьемонтец Ф.А. 37 лет, лакировщик по профессии, сын сумасшедшего отца и чахоточной матери, брат пьяницы, онанист с 13 лет, обладавший весьма характерными чертами прирожденной преступности, атеист и эпилептик, проповедовал, что деньги не нужны; что всякий должен работать понемногу и жить, меняя продукты своего труда на продукты чужого; что никакая одежда, кроме платка, прикрывающего половые органы, не нужна; что половые сношения должны быть совершенно свободны. Затем он требовал уничтожения школ и церквей, так же как полного уравнения экономического благосостояния (Arch. di psich. 1889).].
   Напомним, что из маленькой группы неаполитанских анархистов (15 человек) самым фанатичным был типографский наборщик Фелико, двенадцать раз судившийся за попытки убийства, стачки, диффамацию и притом – эпилептик.
   К той же категории, вероятно, принадлежит и М., описанный проф. Цуккарелли [268 - Arch. di psich. 1888.]. Он был человек высокого роста, с неправильно развитым черепом (левая плагиоцефалия, плоскими, несимметричными и слишком низко поставленными ушами, выдающимися скулами, огромной верхней челюстью, большими зубами и маленькой, редкой бородкой). Брат деда и отца – апоплектики, брат матери – невропат.
   Восьми лет от роду он уже начал читать, а в 16 лет окончил лицей, постоянно проявляя слишком скороспелое развитие при наклонности ко всему странному и фантастическому.
   Будучи онанистом с 12 лет, в 13 лет он стал чувствовать сильные приливы крови к лицу, заставлявшие его бояться удара. По выходу из лицея перенес слабый тиф, после чего появились головокружения и судорожные припадки, а в то же время – периоды сильного возбуждения, чередующиеся с периодами угнетения, наклонность к самоубийству и страх смерти.
   Сознание во время припадков не теряется, но воспоминание о них очень слабо.
   При всех переменах судьбы М. оказывался очень хорошим человеком в душе: либерал, стремящийся к мученичеству. Много писал по социологическим вопросам, причем свои собственные убеждения приписывал другим. Очень рано начал вступать в демократические ассоциации; при студенческих демонстрациях всегда шел впереди; говорил кратко, определенно, горячо и всегда был готов перейти от слова к делу. Во время одной бурной народной манифестации, желая овладеть ею и предводительствовать, предложил поджечь городскую ратушу и первый попытался выполнить этот план.
   При одной университетской демонстрации, направленной против профессора, первый овладел флагом и предводительствовал товарищами, а вечером в тот же день имел эпилептический припадок. Несмотря на это на другое утро пошел в университет и, увидав профессора, против которого была направлена демонстрация, напал на него сзади и побил. Арестован, осужден и приговорен за буйную агитацию при одной стачке рабочих.
   Напомним здесь об одном из диктаторов Аргентинской республики, отличавшемся особенной кровожадностью. Росас, сын истерички, эпилептик, был нравственным идиотом и по наружности представлял собою типичного прирожденного преступника (обильная шевелюра, острый лицевой угол, вдавленный лоб и выдающиеся брови); с детства любил мучить животных и рабов, а также причинять возможный вред кому бы то ни было (сжечь, например, запас пшеницы). Достигнув власти, Росас заставил отдавать себе божеские почести в храмах; призывал возить по городу свой портрет в колеснице, запряженной генералами и городскими властями. Весьма любезно и весело приняв девиц, явившихся хлопотать о помиловании приговоренных к смерти, он обещал им дать это помилование, а между тем в то же самое время последних уже расстреливали. Услышав залп, он сказал: «Ах, они уже убиты!»
   Когда ему казалось, что палачи недостаточно усердны, то Росас сам сек приговоренных к этому наказанию. Кроме того, он позволял себе самые странные и преступные причуды: велел, например, продавать по улицам головы казненных; из кожи врагов заказал сделать сбрую для своей лошади; предпринимал беспричинную поголовную резню; изобретал пытки, вроде распиливания, раскаленных ботинок, беспрерывной музыки и проч. (Ramos-Meija).

Глава XI
Индивидуальные факторы (продолжение). Сумасшедшие политические преступники

   1) Сумасшедшие в большом числе входят в состав политических преступников, потому что наклонность к преступлениям разного рода, обусловливаемая уже отсутствием нравственного чувства, усиливается в них еще и умственной неуравновешенностью, отсутствием рассудка, преувеличенным самочувствием, идеями величия или преследования. Им часто удается даже сбивать с толку людей здоровых, приходящих с ними в соприкосновение – слабых, недовольных существующим порядком, у которых жалобы сумасшедшего на общество и властей всегда находят отклик.
   При революциях полезно чаще вспоминать слова Стендаля: «Общество, охваченное страхом, бессознательно подчиняется людям глупым или совсем сумасшедшим, потому что они не страдают мизонеизмом и охотно бросаются на все новенькое».
   Маудели заметил, что мономаны относятся ко всяким вопросам, по большей части, интуитивно, то есть без логического обсуждения, а потому в их именно среде и можно чаще всего встретить оригинальность, инициативу и ту экзальтацию, которая необходима для пожертвования собственными интересами и даже жизнью ради пропаганды новых идей, неприятных пропитанному мизонеизмом большинству.
   Соединяя фанатическое, непоколебимое убеждение сумасшедшего с расчетливым лукавством гения, они развивают силу, способную в любое время разбудить спящие массы народные, что очень часто изумляет не только большую публику, но и мыслителей, забывающих, что сумасшествие (даже само по себе) производит сильное впечатление на народ, находящийся на низкой степени развития.
   Мономаны, понятно, ничего не проводят с начала до конца. Они только дают толчок движению, уже задолго подготовлявшемуся обстоятельствами. Благодаря своей страсти к новому и оригинальному они вдохновляются, обыкновенно, самой последней новинкой и напролом двигаются вперед, исходя из нее. Так, Шопенгауэр писал в то время, когда начал входить в моду мистицизм, смешанный с пессимизмом, из чего он и создал свою философскую систему [269 - Рибо. Философия Шопенгауэра.]; Дарвин резюмировал Ламарка и Эразма, Золя – Бальзака и Флобера; Лютер – идеи многих своих предшественников; достаточно упомянуть об одном Савонароле.
   Если новые идеи слишком сильно противоречат общепринятым или представляют собою полнейший абсурд, то немедленно гибнут, иногда увлекая в своем падении и автора. В большей же части случаев последний остается один или с маленькой кучкой последователей, которых успел убедить окончательно.
   В последнее время в Индии, в среде самих браминов, благодаря Кешабу формируется новая религия, основанная на рационализме и скептицизме. Сумасшествие Кешаба, очевидно, опередило век, так как победа такой религии маловероятна даже в среде европейцев, гораздо дальше ушедших в науке, чем индусы.
   То же можно сказать и о немце Кнутцене, который двести лет тому назад (1680 г.) проповедовал, что ни Бога, ни ада нет; что священники и чиновники суть люди не только бесполезные, а даже вредные; что брак есть надувательство; что человек по смерти совершенно уничтожается; что каждый должен руководствоваться в жизни своим внутренним чувством, то есть, совестью (поэтому-то последователи его назывались добросовестными – consciensieux). Все это подкреплялось самыми экстравагантными доказательствами.
   Но когда гениальные сумасшедшие не очень отклоняются от идей большинства или являются ходатаями за действительно существующие потребности, то они дают толчок к великим преобразованиям и часто вставляют жизнь народа в новые, прочные рамки. Таким образом, наука многим обязана Ньютону и Кардано, а религия и политика – Магомету.
   2) Патологическая анатомия. – Патологическая анатомия может дать иногда важные доказательства существования гениальных сумасшедших, как это было в случае Лемуана [270 - Arch-d’ Anthrop. Crim. 1887.], коммунара, умершего в Армантьерской лечебнице, пятидесяти лет от роду.
   Получив высшее естественнонаучное образование, он последовательно был ученым, педагогом, промышленником и журналистом. Приняв участие в парижских восстаниях, во время осады и коммуны, он был поставлен во главе одного из самых важных министерств. После победы версальцев его присудили к смертной казни, затем помиловали и, наконец, амнистировали. С того времени он вел правильную жизнь, пока не начал проявлять признаков умственного расстройства, среди которых преобладало стремление к краже. Живя в Лилле, он подбирал по улицам окурки сигар и старательно прятал их. Кроме того, он страдал манией преследования и, не будучи форменным мегаломаном, все-таки имел преувеличенное понятие о своих способностях и значении.
   При вскрытии его трупа сердце оказалось гипертрофированным и ожиревшим, весит 400 г.; в аорте – атероматозные бляшки, местами проникнутые известью; кости черепа очень твердые и сросшиеся с твердой мозговой оболочкой; мягкая мозговая оболочка местами непрозрачна и серовата; мозг очень велик и весит 1420 г.
   При подробном анатомическом исследовании этого мозга, точно так же, как и в мозгу Фиески (анатомический атлас Leuret и Gratioet), было найдено множество крупных аномальных строений, которые не могли не влиять на деятельность органа. Подобные же аномалии я нашел и в черепе генерала Раморино, расстрелянного за измену и политический заговор [271 - Arch.di psich. 1890.]. К сожалению, патологическая аномалия прирожденных преступников мало известна, она почти не была изучаема.
   «Я видел замечательную вещь, – пишет Мишле [272 - История революции.], – полный слепок головы Шаретта, сделанный после его смерти. Этот слепок положительно поразил меня; в нем чувствуется особая раса, к счастью иссякшая, как многие другие первобытные расы. Сзади череп поразительно похож на кошачий, на череп хищного животного из породы кошек (Мишле приписывал прирожденную преступность атавизму). Лоб широкий и низкий. Лицо энергичное, но безобразное, с отпечатком злобной воинственности. Глаза круглые и глубоко запавшие. Нос наиболее дерзкий, предприимчивый и химерический из всех, которые я когда-либо видел».
   Даже в черепе Шарлотты Корде, наиболее чистой представительницы преступника по страсти, все-таки имеется много аномалий: асимметрия черепа и лица, плоскоголовость, мужской характер и проч. Роберт Брюс, освободитель Шотландии, обладал, как известно, наиболее близким к обезьяньему черепом доисторических людей.
   3) Физиономия. – Достаточно взглянуть на портреты некоторых политических преступников, чтобы, не будучи даже специалистом, увидеть, что они были сумасшедшими. Так, у Кавалье и Марата – маленькие, покатые лбы, вихрастые волосы и асимметричные лица – ясно показывают принадлежность их к френастеническому типу. Точно так же и Луиза Мишель со своим мужским лицом, водяночным лбом и глазами, выступающими из орбит. В лице Кола ди Риэнцо не замечается ничего ненормального, но историки упоминают о его фантастической (по-нашему мегаломанической) улыбке.
   Из пятидесяти главных коммунаров мы только у 28 нашли нормальные физиономии, а у пяти (Pilloton, Régére, Peyronton, Cavalier, Pothier) – чисто сумасшедший тип.
   4) Наследственность. – У политических преступников наследственное сумасшествие встречается довольно часто. Между коммунарами Лабарб указывает на F., тщеславного буяна, сына сумасшедшей; на Г., тоже сына сумасшедшей, отличавшегося тщеславием и расточительностью; на Б. и Р., из коих у первого мать была сумасшедшей, а у второго – братья. Последний был алкоголиком уже в 17 лет, отличался полицейскими способностями и страдал клептоманией.
   Отец Booth’а сам себя называл Луцием Юнием Брутом; отцы Guiteau и Нобелинга, так же, как мать Staps’а, страдали религиозной манией, а сам Staps, подобно Равальяку, Бруту, Клеману, нередко галлюцинировал [273 - Réegis. Les Régicides.].
   5) Относительное количество сумасшедших среди бунтовщиков еще не определено, но я могу утверждать, что на сто анархистов, арестованных в Турине 1-го мая 1889 г., их было 8 %.
   На 28 цареубийц, описанных доктором Régis, сумасшедших было 13.
   Николсон сделал покушение на жизнь Георга IV, потому что считал себя имеющим право на престол.
   Меклин выстрелил в королеву Викторию для того, чтобы отомстить своему врагу, английскому народу, не переставшему носить синее платье исключительно ради того, чтобы бесить его.
   Анна Нейл, сошедшая с ума вследствие потери состояния, хотела убить президента Джонсона, которого считала виновником этой потери.
   6) Виды сумасшествия. – Разные виды сумасшествия отражаются и на типах политических преступников. Мономаны и параноики, почти всегда обладающие интеллектом выше среднего, строят обыкновенно широкие системы, но они редко способны действовать и потому пренебрегают большой публикой, запираются в интимном кружке и, наподобие настоящих ученых, ограничиваются идеологией тем более грандиозной, чем меньше они способны к деятельности.
   Меланхолики перескакивают от полной инерции к лихорадочной преступной деятельности. Алкоголики и паралитики, особенно в начале болезни, бывают очень деятельны, буянят, цинически бранятся и часто увлекают толпу свои примером. Иногда они бросаются в восстание без всяких предвзятых идей, просто, чтобы нашуметь и позабавиться.
   У эпилептиков действие всегда преобладает над мыслью, так как стимулируется кортикальным раздражением, двигательным и психическим. Поэтому-то эпилептики и являются активными политическими и социальными реформаторами.
   7) Индивидуальные примеры. – Их очень много. Вот хоть бы Лютер; он много терпел от козней дьявола, которые, по собственному его описанию, являются, однако же, просто психопатическими припадками, как, например: тоска (Божье наказание, по его словам), головокружения, головные боли, звон в ушах (Меньерова болезнь), а позднее, в 38 лет, – галлюцинации слуха (мешок с орехами, перетряхиваемый дьяволом).
   Лютеру приходилось просыпаться по ночам для споров с сатаной о литургии. Проповедуя в Виттенбергской церкви, он только что успел произнести одну фразу из «Послания к Римлянам»: «Да живет праведник верою», – как почувствовал, что она проникла в его душу и потом часто слышалась, иногда даже в виде грома, как во время восхождения его по s c a l a s a n t a в Риме (1570 г.).
   Лойола, придя в отчаяние от успехов Реформации, задумывает свой знаменитый орден, причем начинает слышать божественные голоса и сама Пресвятая Дева Мария лично помогает ему в деле.
   Савонарола тоже, еще в молодости, имел видение, убедившее его в том, что он призван возродить греховный мир. Во время разговора с одной монашенкой он увидел, как небо вдруг разверзлось, и оттуда послышался голос, повелевающий ему заявить народу о страданиях Церкви.
   Кроме того, перед ним иногда проносились апокалипсические видения. Так, в 1492 г., проповедуя в Avent, он увидел в воздухе меч, обращенный острием к земле и имеющий на себе надпись: «Gladius Domini super terram». Вслед за тем наступила темнота, и на землю посыпались мечи, стрелы и огонь с небес, настали голод и чума (которые и в самом деле скоро настали, так что видение Савонаролы превратились в предсказание). В другой раз увидел, что он, будучи послан к Иисусу Христу, возносился в рай, беседовал там со многими святыми и с Богородицей, видел трон, который подробно описывает, не забывая упомянуть о драгоценных камнях, украшающий последний [274 - Villari. Vita di Savonarola.].
   Савонарола очень был занят разгадыванием своих снов и определением, который из них послан Богом, а который – дьяволом, причем ему никогда не приходило в голову, что он ошибается. В одной из его книг сказано, что подделывать из себя пророка значило бы выставлять Бога обманщиком. «Но не можешь ли ты сам ошибаться? – продолжает он разубеждать. – Нет, не могу, потому что поклоняюсь Богу, стремлюсь идти по его следам, и не может же быть, чтобы Бог меня обманывал» [275 - De veritate prophetica.].
   А между тем с непоследовательностью, свойственной сумасшедшим, незадолго до того он писал: «Я не пророк и не сын пророка: ваши грехи делают меня пророком против воли».
   Виллари, подобно большинству историков незнакомый с психологией и считающий ее не важною, весьма справедливо замечает, однако же, по поводу Савонаролы: «Странно видеть как человек, давший Флоренции одну из лучших форм республики, повелевавший замечательными философами, гордится тем, что слышит голоса с неба и видит меч Господень»!
   Мазаньелло [276 - Giraffi. Raguagli sulla rivoluzione del Régno di Napoli.], служившему у рыбного торговца, еще не было двадцати лет, как он, раздраженный высокомерием испанцев и пошлинами (gabelle), разорявшими народ, задумал обновить свою родину. Он начал с того, что научил уличных мальчишек петь несколько фраз, легко запоминаемых и выражающих самые заветные желания народа: «L’olio a due tornesi senza gabella»; «Mora il malgoverno» («Масло по два гроша без пошлины»; «Смерть плохому правительству»). Сначала это пели немногие, потом число их возросло до 500, до 1000 и, наконец, до 120 000; тогда, одним смелым ударом, Мазаньелло сделался хозяином Неаполя. Он управлял мудро, но с яркими проблесками сумасшествия.
   Так, он лично выщипывал волосы с головы Караффы, замученного по его приказанию народом и, не успев захватить герцога Маддалони, разрушил его дворец, выколол глаза на портрете его отца и отрезал голову его собственному портрету.
   Затем он сжег все податные конторы и дома тех, кто обогащался податями; наказывал всякого, кто пробовал чем-нибудь попользоваться при этом разрушении – два гражданина были казнены – один за кулек с овсом, а другой – за салфетку.
   Но в то же время он проявлял необыкновенные административные способности. Во-первых, организовал баррикады, воспользовавшись для этого помощью разбойников, но когда увидел, что последние, задумав измену, не желают расставаться со своими лошадьми, то приказал всех их истребить. Во-вторых, запретил женщинам носить фижмы (panniers), а священникам – мантии для того, чтобы помешать разбойникам переодеваться. Затем вооружил женщин палками и горючими веществами для зажигания вражеских дворцов, наконец, предложил отказаться от своей неограниченной власти в пользу народа. Но тут, вследствие ли крайней умственной усталости при врожденном расположении к душевной болезни, уже проявившейся, как мы видели, или вследствие понятного нежелания расстаться с абсолютной властью, Мазаньелло вдруг сдал, что называется. Человек, отказавшийся от больших денег и едва решившийся заменить свою матросскую рубашку великолепным мундиром, как раз во время чтения в церкви договора с народом, сначала посылает требовать от вице-короля права производить в офицеры, потом начинает рвать свой шитый серебром мундир и требует, чтобы вицекороль и архиепископ помогли ему в этом занятии. Вообще с этих пор он начинает вести себя как сумасшедший, одержимый манией величия, например, ударом ноги производит простых людей в рыцари; бегает с обнаженной саблей по улицам и ранит кое-кого; приказывает отрубить голову человеку, не выполнившему какого-то договора с одним из его сторонников; сначала секвестрирует, а потом освобождает лошадей короля; требует, чтобы Караччиоло, не выскочивший при встрече с ним из экипажа, целовал его ноги; конфискует все имущество одного высокопоставленного чиновника, Поццоди-Леоне, якобы в вознаграждение за то, что поцеловал его внука; требует, чтобы вице-король приезжал к нему обедать; швыряет в море деньги и платит за то, чтобы их оттуда обратно доставали и проч.
   Чем дальше, тем дело идет хуже. Мазаньелло грозит убить вице-короля; убивает ни за что ни про что весьма многих и, между прочим, своих сторонников; бросается в море и наконец доводит своих ближайших советников до того, что они принуждены его убить. И все это в течение двух недель со времени своего триумфа.
   Кола ди Риэнцо, родившийся в 1513 г. и происходивший из низкого звания, собственными усилиями достиг положения нотариуса и сделался археологом, когда брат его был убит в Риме тогдашними деспотами.
   С этих пор, по словам Анонима, с лица его не сходит саркастическая улыбка (rire fantastique), а в сердце гнездится непреодолимое желание выполнить намерения, зародившиеся при размышлении о судьбах и несчастьях Рима.
   В качестве нотариуса он делается покровителем вдов и сирот, причем принимает на себя курьезный титул их консула, подобный существовавшим в его время таким же титулам цеховых консулов.
   В 1343 г. после попытки бороться с Сенатом при помощи создания «Совета тринадцати» он был потом, в качестве оратора, в Авиньоне, где так живо описал бедствия Рима, что даже прелаты были тронуты и назначили его нотариусом «Городской Камеры» («Chambre Urbaine»). Вернувшись в Рим, он стал исполнять эту должность, причем называл себя консулом уже не вдов и сирот, а Рима.
   Однажды он публично оскорбил баронов и высших чиновников резким упреком в плохом управлении страною, за что получил пощечину от камергера дома Колонна. Это заставило Риенцо на некоторое время быть сдержаннее, но вскоре он вновь начал преследовать пороки и недостатки тогдашнего высшего общества путем картин, карикатур и драматических представлений, в которых проявил свою страсть к символизму, столь характерному для мономанов. А так как дураки и сумасшедшие служили тогда шутами для высокопоставленных людей, то и Риенцо попал в число таковых. Его непрерывно приглашали развлекать общество и очень смеялись, когда он хвастал своими будущими успехами и обещал повесить того, обезглавить другого и проч.
   Но Риенцо воспользовался ролью шута для того, чтобы мало-помалу возбуждать общественное мнение и подбирать себе сторонников, которых подговорил собраться на Авентинском холме в конце апреля.
   На этом собрании, так же как и на следующем, состоявшемся ночью в церкви замка Св. Ангела, Риенцо весьма красноречиво говорил о бедствиях родины и провел некоторые меры, действительно, гениальные. Получив затем полномочие от этого народного парламента и приняв титул трибуна, он быстро восстановил в Риме спокойствие и водворил строгую дисциплину: запретил, например, игру в кости, незаконное сожительство и подделку съестных припасов, создал гражданскую милицию и мечтал даже сделать Рим политическим центром объединенной Италии.
   К сожалению, мечта эта так и осталась мечтою, потому ли что не пришло еще время для ее осуществления, или потому что Риенцо, в сущности, всегда был теоретиком, способным иметь гениальные идеи, но слишком нерешительным для проведения их на практике. Несмотря на это он считал себя вдохновенным свыше и говорил, что руководствуется наитием Св. Духа. Опираясь на это наитие, он вмешивался даже в жизнь Церкви – издал, например, для всех обязательный закон о ежегодном говении под страхом конфискации трети имущества.
   Сумасшествие его проявлялось, во-первых, в противоречиях, столь свойственных мономанам, а во-вторых, – в символизме. Так, несмотря на свою религиозность, он вполне серьезно сравнивал себя с Иисусом Христом, потому что выступил в роли трибуна, когда ему исполнилось 33 года, а затем, 15 августа короновался шестью символическими венцами из разных растений (миртовым, например, в знак своего уважения к науке; маковым – в знак того, что он может противостоять яду – опию и проч.), к которым присоединил почему-то митру троянских (!) царей и серебряную корону.
   Но если бы даже у нас не было других доказательств его сумасшествия, то одной графомании было бы для него достаточно. После первого бегства Риенцо в его помещении были найдены целые вороха начатых и недоконченных писем; несколько секретарей не успевали писать под его диктовку: множество курьеров было им рассылаемо ко всем монархам Европы с посланиями, столь же претенциозными, сколь ребяческими.
   Так, в одном письме к папе Клименту (от 5 августа 1347 г.) он пишет: «Так как благодать св. Духа освободила при моем правлении республику, то мне приписывают титул “августейшего”». А подписался он под этим письмом так: «Смиренное создание (Humble créature), кандидат св. Духа, Николай суровый и милостивый, освободитель города, ревнитель Италии, возлюбленный мира, целующий ноги праведников».
   В длинном письме к Карлу IV, написанном из тюрьмы, Риенцо, чтобы разжалобить монарха, рассказывает ему лживую историю связи своей матери, прачки, с Генрихом VII, сыном которого он будто бы является. Наконец, в дипломатическом циркуляре к монархам Европы, называя себя новым воином св. Духа, он требует, чтобы все так называемые императоры и короли явились к нему на поклон в день св. Троицы.
   Многое, конечно, в этих письмах обусловливается тогдашними нравами и верованиями, столь отличными от современных, но все же едва ли кто-нибудь усомнится в том, что они носят на себе яркий отпечаток мегаломании [277 - Quarterly Review. 1863.].
   Hong-Siou-Tucen. – Последнее китайское восстание (1840–1850 гг), в котором участвовало до 400 000 человек, стремившихся ввести нечто вроде христианской религии в стране враждебной всяким нововведениям и чуждой религиозного фанатизма, совершилось тоже под начальством сумасшедшего [278 - Quarterly Review. 1863.]. Hong-Siou-Tucen родился в 1813 г. в бедной крестьянской семье. Несмотря на живой ум, он часто проваливался на экзаменах, и вот в одну из таких тяжелых минут в его руки случайно попал католический молитвенник. Заболев от неудачи, он стал бредить и в бреду имел видение: ему казалось, что он стоит среди множества почтенных старцев, из коих один, в черной одежде, горько плакал о неблагодарности людей, которые, будучи им сотворены, приносят жертвы демону. Этот старик передал Hong-Siou-Tucen’у меч, повелевая истребить им поклонников дьявола. Под влиянием такого видения Tucen заявил своему отцу, что отныне все люди должны ему поклоняться и положить к его ногам свои богатства. Отец, конечно, счел сына сумасшедшим, каковым он и был на самом деле.
   Бред Tucen’а продолжался 40 дней. В это время он, между прочим, видел человека средних лет, который побуждал его бороться со злыми духами. При этом Tucen приходил в крайнее возбуждение, размахивал саблей и кричал «убивайте, убивайте», а затем, в полном изнеможении, падал на кровать и засыпал. В другой раз он счел себя китайским императором и очень был рад, когда его в шутку признавали за такового.
   По окончании бреда Tucen вернулся к скромному ремеслу учителя и к новым, бесплодным попыткам получить степень доктора. Но однажды, вновь просматривая католический молитвенник, он вдруг нашел объяснение своих видений: старик в черной одежде – Бог-Отец; человек средних лет – Бог-Сын, и так далее. Тогда Tucen разбил статую Конфуция, велел одному из своих последователей себя крестить и основал секту Божьих поклонников.
   Затем он обратился к одному миссионеру с просьбой о настоящем крещении и принятии в христианство, но был сочтен недостойным этого, вернулся к своей секте, преследуемой правительством, должен был бежать и семь лет скрывался. Преследование, как это всегда бывает, только содействовало увеличению количества прозелитов Tucen’а; они придумали особенное крещение чаем, сделались иконоборцами и, по-видимому, начали галлюцинировать наподобие своего пророка.
   Так, некий Hang беседовал с Богом-Отцом, а Siou – с Иисусом Христом, который научил его лечить все болезни и обличать воров. Сам Tucen тем временем разработал свое учение систематически, энергично его проповедовал, навербовал множество фанатических последователей и, пользуясь национальной враждой между китайцами и татарами, приобрел такую силу, что в 1850 г. провозгласил себя императором под именем Tin-Ouang'a. Ближайших своих сторонников он сделал королями, но с непоследовательностью, свойственной всем сумасшедшим, казнил их почти тотчас же, как они присягнули на десяти заповедях Моисея.
   Много лет и много крови потребовалось для окончательной победы над ним правительства.
   Horopapera. – В 1862 г. в Новой Зеландии, между дикими племенами, появилась новая религия. Основателем ее был некий Horopapera, за много лет перед тем сошедший с ума, что послужило ему на пользу, так как дикари относятся к сумасшедшим с большим почтением и считают их вдохновенными свыше.
   Впервые он выделился своими стараниями спасти от избиения и разграбления экипаж одного английского судна, потерпевшего крушение у берегов Новой Зеландии. Когда ему это не удалось, то он начал бредить и галлюцинировать. Видел, например, архангела Гавриила, который учил его религии мира. Потому-то, когда между дикими племенами возникла война, Horopapera ходил повсюду, проповедуя мир. Сначала англичане ему покровительствовали, но потом, когда он публично сжег Библию и прогнал миссионеров, то покровительство это кончилось. Horopapera склонялся скорее к иудаизму и верил, что соотечественники его происходят от евреев, почему и назвал духовных лиц своей религии «жидами» (Jeu).
   Между прочим, он считал себя способным творить чудеса, так как освобождался от веревок, которыми его связывали, но попробовав исцелить своего сына, убил его, а поведя своих сторонников на штурм английского форта, был причиною поголовного их расстреляния.
   Несмотря на это, путем горячей пропаганды ему все-таки удалось поднять бунт против англичан. Неофитов он гипнотизировал, заставляя их кружиться на одном месте до тех пор, пока они не падали от утомления. Сторонники его вообще превращались в психопатов – лаяли по-собачьи, публично занимались содомией, пили человеческую кровь, заставляли говорить черепа убитых англичан и т. п. [279 - Fraser Magasine. 1886.]
   В Алжире почти все революции были произведены сумасшедшими или экстатическими невропатами, пользующимися своим неврозом для того, чтобы возбуждать религиозный фанатизм последователей и выдавать себя за пророков [280 - Rev. Scient. 1887.].
   В наше время Джордж Фокс, основатель квакерства, был обязан успехам своей пропаганды тоже галлюцинациям. Он слышал голос, говорящий: «Иисус Христос тобой владеет (te comprend)», ушел от семьи, облекся в звериную шкуру, поселился в дупле дерева и стал учить, что все христиане суть дети Божии. Впоследствии он так же, как и его последователи – люди честные, но духовидцы – часто впадали в транс, в каталепсию, при которой тело казалось мертвым, но мысль продолжала работать.
   Лаццаретти. – Самым недавним примером религиозной революции, произведенной сумасшедшим, может служить движение лаццареттистов, возникшее среди невежественного населения, начитавшегося предсказаний некоего Брандано, религиозного мономана XVI столетия, и в семидесятых годах XIX в. признавшего Давида Лаццаретти Иисусом Христом.
   Лаццаретти [281 - Barzellotti. Santi silitari o filosofi.] родился в Арцидоско, в 1834 г. Отец его, происходивший из психопатической семьи, в которой встречались и сумасшедшие и самоубийцы, был, по-видимому, пьяницей, но отличался крепким телосложением. Из шести братьев – один считал себя Богом-Саваофом и умер в сумасшедшем доме, а остальные все отличались гигантским ростом, прекрасной памятью и живым умом.
   Давид превосходил всех их как ростом, так красотою форм и высотою интеллекта. Он обладал большой головою долихоцефального типа, высоким, но узким лбом, прекрасными глазами, в которых, однако же, многие замечали сумасшедшее выражение, и обильной растительностью как на лице, так и на голове. При этом при всем у него была гипоспадия [282 - Signes physiques des manies resonnantes.] – уродство, по словам Мореля и Легран-дю-Соля [283 - Неправильно помещенное отверстие мочевого канала (Прим. перев.).], весьма часто встречающееся у нравственных идиотов.
   С ранней юности в его характере были замечены противоречия и наклонность к крайностям, столь обычные у кандидатов на сумасшествие. Будучи извозчиком, как и отец, он вел пьяную и разгульную жизнь, а в то же время много читал, причем любимыми его авторами были Тассо и Данте. Будучи невообразимым ругателем и драчуном до такой степени, что все его боялись (один раз он, во главе своих братьев, безоружный, заставил бежать все население Кастель-дель-Пиано), Лаццаретти легко, однако же, размягчался и приходил от стихов, проповедей, театральных представлений, от всего великого и благородного в экстаз. Иисуса Христа и Магомета он считал величайшими людьми на свете и питал к ним глубокое уважение. Уже в четырнадцатилетнем возрасте он имел религиозные галлюцинации, с особой силой возобновившиеся в 1866 г. вследствие пьянства и политических волнений. В это время ему явилась Богородица и приказала отправиться в Собине, к одному монаху немецкого происхождения. Последний держал его в своей пещере три месяца, учил богословию и нататуировал на его лбу таинственные знаки, которые Лиццаретти скрывал от профанов под прядкой волос, адептам же говорил, что они начертаны самим апостолом Петром – черта характерная для сумасшедших.
   С этого момента Лиццаретти совершенно перерождается; из пьяницы, драчуна и ругателя он превращается в тихого и трезвого человека, живущего только на хлебе, воде, да овощах. А что еще замечательнее, так это то, что вместо сумбурного и бестолкового слога, которым писал прежде, он начинает писать точным, однообразным и подчас очень элегантным языком, проявляя благочестие, которое было бы подстать только первым христианским святым.
   Повинуясь новому видению, именем Бога повелевавшему войти в сношения с папой, он отправился в Рим и добился аудиенции у Пия IX, который, будучи догадливее многих наших государственных людей, посоветовал ему принимать холодные души в психиатрической лечебнице. Тогда Лаццаретти бросился в противоположную крайность, восстал против папства и стал мечтать о теократическом строе, в котором бы Бог и республика были примирены.
   Между тем народ, пораженный переменой его образа жизни и фантазируемый духовенством, со всех сторон сбегался слушать Лаццаретти, окружал его почти обожанием и даже принялся за постройку храма, для которой мужчины, женщины и дети собственноручно таскали материал. Постройка эта не была, однако же, закончена.
   В январе 1870 г. Лаццаретти основал благотворительное общество «Святой Лиги». Затем, собрав своих последователей на некое подобие Тайной Вечери, он уехал на остров Монте-Кристо, где провел несколько месяцев, сочиняя статьи, пророчества и проповеди. Потом, подчиняясь Божию велению, он жил в Монтелабро и в Шартрез-де-Гренобль, где изобрел новый числовой шифр; там же он написал книгу «Небесные цветы».
   Посидев немного в тюрьме по подозрению в пропаганде междоусобной войны, он приобрел ореол мученика, вследствие чего число его сторонников увеличилось. В августе 1878 г. он заявил им, что совершит чудо; что он послан Богом судить и править, а потому неуязвим; что все власти земные должны преклониться перед его волей и что одного взмаха его жезла достаточно для того, чтобы устранить все препятствия и сделать тщетными все усилия врагов противостоять ему.
   Вот тогда-то он и вышел из своего уединения во главе процессии последователей, несших самые необыкновенные знамена с изображением невиданных зверей, являвшихся Лаццаретти во сне и описанных в его книгах. Участники процессии были одеты в разноцветные костюмы, а вождь – в красную королевскую порфиру и в тиару с султаном из перьев; в руках он нес чудотворный жезл. Процессия эта, как известно, кончилась трагически, но Лаццаретти умер с уверенностью в своей победе и в торжестве своего учения.
   Для невежественных философов, презирающих психиатрию, он до сих пор служит неразрешимой загадкой, между прочим, потому, что представляет собою слишком редкий контраст с современным общественным настроением, чуждым религиозных суеверий.
   Риэль. – Другой из современных нам бунтов тоже был поднят сумасшедшим, успевшим пробудить патриотические чувства в целой стране. Мы говорим о последнем восстании в Канаде и о Людовике Риэле, обладавшим, как это видно на портрете, обильной шевелюрой, большими челюстями и злыми глазами.
   По новейшим исследованиям [284 - The Medico-Legal Journ. 1885; Varigny. Louis Riel (Rev. des duex Mondes. 1886).], это был мистик и мегаломан, сумевший, однако же, внушить массам невероятный фанатизм. Сын сумасшедшего отца и такой же матери, одержимый религиозной манией, три раза просидев уже в сумасшедшем доме (с 1870 по 1878 г.), он, ссылаясь на полученное откровение свыше, стал во главе первого восстания метисов.
   Мегаломания его с течением времени проявлялась все резче и резче. Он считал себя спасителем народов и претендовал на роль пророка и папы. Очень непостоянный, как все сумасшедшие, сегодня он проявлял преувеличенную религиозность, а назавтра начинал восставать против церкви и священников. Иногда у него бывали, однако же, светлые промежутки, во время которых он действовал с таким тактом и благоразумием, что производил большое впечатление на туземцев. Так, могучее восстание в 1885 г. в Канаде было, в сущности, вызвано им, хотя вождями этого восстания явились Дюмон и Дюме. Правда, в то время, когда последние храбро сражались в рядах повстанцев, Риэль только бегал с крестом в руках, пророчествуя, произнося проповеди и распевая молитвы, но этим он фантазировал сражающихся.
   Восстание было подавлено, и Риэль арестован. На суде он горько упрекал своего защитника, старавшегося выставить его сумасшедшим. Несмотря на три последовательные экспертизы, признавшие Риэля маньяком, он был казнен.
   Ramos-Meija, перечисляя общественных деятелей Южной Америки, говорит, что Бернардино Ривадавия и Мануэль Гарсия были ипохондриками и умерли от мозговых болезней; адмирал Браун – меланхолик, одержимый бредом преследования; доктор Варела – эпилептик; инженер Бельтран, герой войны за независимость – сумасшедший; полковник Эстомба, прославившийся во время гражданских войн в Аргентине – сошел с ума во время командования войсками, и проч.
   В числе героинь Французской революции была сумасшедшая Теруань-де-Мерикур [285 - Эскироль. Des maladies mentales.].
   Коммуна. – Изучая Парижскую коммуну, Лабарб [286 - L’insurrection de Paris devant la psychologie morbide.] в числе вождей движения отмечает четырех лиц, у которых сумасшествие было в роду; четырех уже сидевших в сумасшедшем доме; шестерых нравственно-помешанных и семерых мегаломанов. Среди них был, например, Allix – несколько раз лечившийся от мании величия, изобретатель телеграфа, основанного на взаимной симпатии 48 улиток, представлявших собою буквы двух алфавитов, посаженный в тюрьму самими коммунарами за измену, сумасшествие и безумие; был В. маньяк и мистик, одевавшийся во все красное и подписывавшийся: «Сын Царства Божия и парфюмер»; был доктор Р., из священников, сделавшийся атеистом и реформатором, пророчествовавший и вносивший в Коммуну нелепые идеи; был аббат С., сидевший уже в лечебнице по поводу мании величия.
   К этим лицам следует еще прибавить трех, о которых говорил Maxime du Camp: Люллье, главу вооруженных сил Коммуны, которого сам Центральный комитет приказал арестовать, признав сумасшедшим и наклонным к самоубийству; пиромана (поджигателя) Пинди; Флюранса, отличавшегося своими странностями и заведомого маньяка; наконец, – Шателя, который, желая примирить партии в Коммунальном совете, предложил основать имперско-монархическую республику, судебные чиновники которой должны были называться королевскими прокурорами императорской республики, а административные – шефами Коммуны.
   Du Camp и Лабарб напоминают еще о Гальяре, субъекте, страдавшем головной водянкой, бывшем сапожнике, «директоре баррикад», устраивавшем последние из сапожных колодок, хлеба, костей от игры в домино, вообще из всего, что попадет под руку. Он был до такой степени тщеславен, что велел снять с себя фотографическую карточку в геройской позе и на баррикаде, нарочно для того построенной.
   Гарнье дает нам портрет еще одного политического мегаломана [287 - La folie a Paris.]. Р. – страстно тщеславен, ему хочется, чтобы о нем говорили, хочется стать знаменитым во что бы то ни стало. Не получив даже элементарного образования, не умея грамотно писать, он держит речи в мастерских и перед конторой, выкрикивает пустые, но звучные фразы, заученные на анархических митингах, даже сам не понимая их смысла. Собственно говоря, он не имеет никаких политических мнений, и все режимы для него одинаково безразличны, так как разницы между ними он не понимает. Ему нужны только скандалы и беспорядки; где шум, туда и он бежит; где кричат, там и он кричит громче всех.
   Он с одинаковым усердием приветствовал Наполеон III, пруссаков, дефилирующих по Елисейским полям, Коммуну, Гамбетту, Рошфора, а теперь приветствует Луизу Мишель, перед которой преклоняется.
   Недавно Р. выступил в качестве мстителя: в годовщину казни коммунаров на кладбище Pére-Lachaise он стрелял из револьвера в лиц, несших венок от редакции «l’Intransigeant», и многих ранил. «Приношение идет из нечистых рук; прах мучеников возмущен этим оскорблением». Р. восстает поэтому и расправляется по-своему. Один из раненых умер; история наделала шума; заговорили газеты и Р. доволен! Тюрьма – пустяки, лишь бы прославиться.
   В Англии другой анархист, ирландец Mooney, обвиненный в производстве взрывов в Лондоне и заявивший перед судом, что он рад быть первым, нарушившим спокойствие буржуазного общества при помощи динамита, судебными врачами Нью-Йорка признан сумасшедшим.
   Kiernan [288 - Etude statistique sur la comté de Cork.], изучавший роль психопатов в истории, перечисляет следующие знаменитые имена: Равальяк, Беллингам, Laurence, Booth, Гито, Майерс.
   Pinohwer, Аллен, Петр Пустынник, Иоанн Лейденский, Фриман; а из основателей религиозных сект: Mothen Anne (шекеры), L. Muggleton, Noges.
   Параноик Say принес в жертву Богу родную мать; в Цинциннати подобная же сумасшедшая служит предметом культа.
   Один из пациентов автора был последовательно зубным врачом королевы Виктории, генералом Второй французской республики; революционером в Австралии, контролером, кандидатом в губернаторы Нью-Йорка и проч.
   Один из перечисленных сумасшедших, L. Muggleton, проповедуя в кабаках, угрожал вечным проклятием всякому, кто не верит, что рост Бога равняется шести футам и что солнце отстоит от земли на четыре мили.
   Джордж Фокс уверял, что обращаться к одному лицу с местоимением во множественном лице («Вы») значит оскорблять христианскую религию и что называть первый месяц в году январем, есть идолопоклонство, так как это название придумано в честь бога Януса (Маколей).
   8) Цареубийцы. – Здесь подразумеваются политические сумасшедшие, изолированно и по собственному почину убивавшие лиц, поставленных во главе государства. Чаще всего они были порождениями партийной, религиозной или политической борьбы своего времени.
   Так, когда религиозная борьба во Франции обострилась со вступлением на престол Генриха IV, Шатель посягает на жизнь последнего. На суде он чистосердечно во всем признается и говорит, что упреки совести за грязные вожделения к родной сестре и за инстинкт человекоубийства побудили его убить врага религии и тем искупить свои грехи.
   Когда его спросили, откуда он почерпнул такие идеи, то он ответил, что из философии. У него были найдены три билетика с анаграммой короля и девять листиков, в которых содержалась исповедь в грехах, расположенная в порядке десяти заповедей [289 - Etoil. Journ. des choses mémorables advenue Durant le regime de Henri III. 1826.].
   Генрих III был убит доминиканцем Жаком Клеманом, по всей вероятности сумасшедшим, так как, по словам современников, он совершил свое преступление по наитию свыше [290 - Discours aux Français sur l’admirable accident de la mort de Henry de Valois. 1589.]. «Однажды ночью, когда Жак Клеман лежал на постели, Бог послал к нему ангела, явившегося в сиянии и передавшего ему обнаженный меч с такими словами: “Брат Жак, я послан Всемогущим Богом объявить тебе, что тиран, владычествующий над Францией, должен погибнуть от твоей руки; радуйся, ибо тебе приготовлен венец мученический”, – сказав это, ангел исчез» (Palma Cayet).
   Таков же был и Poltron, экзальтированный кальвинист, покусившийся на жизнь герцога Гиза; он сам признался на исповеди, что ему было обещано вечное блаженство, если он убьет врага протестантов [291 - Капфиг. История Реформации.].
   Видимой причиной, вооружившей Равальяка против Генриха IV, был религиозный фанатизм, но настоящей причиной был бред преследования.
   Изгнанный из монастыря за слабость разума, попавший в тюрьму по ложному доносу, он, кажется, имел видение, в котором ему именем Божьим повелевалось убить короля, так как иначе последний победит папу. Сами судьи, допрашивающие этого несчастного, смотрели на него, как на сумасшедшего меланхолика, хотя и приговорили к жестоким пыткам. До этого он был уверен, что народ его поддерживает [292 - Mathieu. Hist. de la mort de Henri IV.].
   Замечательно, что при аресте на нем нашли массу всяких писаний и, между прочим, стихи, трактующие о состоянии приговоренного к смерти. Все было написано очень старательно и разными почерками, как обыкновенно пишут графоманы, и как писал Гито. Сходство Равальяка с последним усиливается еще и тем, что он откладывал убийство из сожаления к королеве так же, как поступал Гито из сожаления к жене Гарфилда. Кроме того, оба они считали себя исполнителями Божьей воли.
   В Англии деспотизм правительства и налоги, отягощавшие народ, восстановили против Генриха III сумасшедшую Маргариту Николсон, которая пробовала ткнуть его ножом, и сумасшедшего Хотфильда, который выстрелил в него из пистолета.
   Еще один сумасшедший, Дамьен, опираясь на недовольство населения, тоже истощенного налогами и выведенного из терпения неуступчивым духовенством, пытался убить короля французского, Людовика XV. Это был человек мрачного характера, временами доходивший до бешенства, за что, с раннего детства, был прозван Робертом-Дьяволом. Совершив крупное воровство, он принужден был скрываться от полиции, при чем постоянная тревога пошатнула его психику. Приписывая все беспорядки во Франции тому, что архиепископ парижский лишил короля Св. Причастия, Дамьен решился покуситься на жизнь последнего исключительно для того, чтобы обратить его внимание на бедствия страны. Перед судом Дамьен вел бессмысленные речи о политике и религии, заявляя, что думал совершить деяние, угодное Богу [293 - Вольтер. История царствования Людовика XV.].
   Недавно один сумасшедший эпилептик чуть не убил видного общественного деятеля, генерала Росаса, президента Аргентинской республики, ранив его в голову камнем, взятым из какого-то музея. Этот сумасшедший, J. Monges [294 - Pinero A. Arch. di psich. e scienze penali. 1888.], 38 лет от роду, довольно высокого роста (1 м 67 см) и крепкого телосложения, с детства был невропатом. Он представлял собою смуглого, слегка курчавого брюнета с обильной шевелюрой, длинной черной бородою, карими глазами, покатым, асимметричным лбом, небольшим брахицефальным, асимметричным черепом, широким лицом, большим ртом, крупными челюстями, толстыми губами и многими старыми рубцами на лице, из коих два получены были при падении во время эпилептических припадков.
   Спал он очень мало и постоянно видел печальные или ужасающие сны. Пульс полный и чистый, мускулатура хорошо развита, хотя при возбуждении замечается некоторое дрожание в мышцах. Сила, по динамометру Матье, 70 кг – справа, и 150 кг – слева; кожа мало чувствительна, галлюцинации и иллюзий не бывает.
   Он сам сообщил о себе следующие сведения: родился в Корриенто, незаконный сын, отец и брат здоровы; 15-ти лет поступил в коллегию, в которой получил образование, затем участвовал во всех революционных движениях родины, постоянно держась одной партии до тех пор, пока она в 1874 г. не была побеждена и не распалась. Приехав в Уругвай, терпел притеснения от властей, которым противостоял вооруженной рукою, причем многих ранил, и сам был ранен в лоб. По этому поводу обращался в министерство иностранных дел с просьбой об амнистии. С тех пор не принимал никакого участия в общественной жизни ввиду частых припадков эпилепсии, которой страдает лет двадцать после ушиба головы. Приходил в палату только для того, чтобы посмотреть на церемонию ее открытия; увидав ряды солдат, был очень возмущен, а когда увидел генерала Росаса, то вдруг решился его убить. При вопросе о подробностях подсудимый сделался в высшей степени грубым и раздражительным.
   Вообще он – ипохондрик и меланхолик. За несколько месяцев до суда, сидя в тюрьме, ударил и сбил с ног другого арестанта, а через несколько часов после суда имел продолжительный припадок эпилептических судорог.

Глава XII
Индивидуальные факторы (продолжение). – Политические маттоиды. – Косвенные самоубийства. – Альтруисты истеро-эпилептики

   1) Признаки. – Маттоиды, очень редко встречающиеся в деревнях, в малокультурных странах и среди женщин, отличаются от прирожденных преступников почти полной сохранностью нравственного чувства, от сумасшедших, даже параноиков, на которых больше всего похожи, они отличаются отсутствием бредовых идей и меньшей импульсивностью; наконец, от тех и других они отличаются почти полным отсутствием признаков вырождения и даже психопатической наследственности.
   В самом деле, из 34 исследованных маттоидов, только у 12–ти найдено по два признака вырождения, у двух – по три, у двух – по четыре и лишь у одного оказалось их шесть. Это потому, что маттоиды являются результатом чересчур преждевременной и внезапной интеллектуальной культуры. Таковы суть индийские бабиды, американские trams’ы и cranks’ы, которые, по словам «NewIork Herold’a», «доводят свою эксцентричность до сумасшествия, предаваясь фантастическим, псевдонаучным изысканиям во время выборов или политических волнений, когда страсти вообще разгораются, дозволяя себе даже насилия».
   У них чаще встречаются некоторые функциональные аномалии, зависящие от аномалий или болезненных изменений в нервных центрах. Так, иные из них страдают эпилептоидными судорогами, другие – краткими периодами бреда, третьи – анестезиями, как Лаццаретти и Пассананте.
   Но чем они особенно отличаются, так это внешним видом гениального человека или апостола, не соответствующим внутреннему их содержанию.
   Из характерных особенностей гения они обладают только глубокой верой в свои достоинства, упрямым преследованием своих идей и беззаботностью относительно всего прочего; но ни гениальным разумом, ни оригинальностью, ни плодовитостью не отличаются. Если им удается иногда открывать новые горизонты, то лишь потому, что подобно большинству дегенератов [295 - Большинство слепорожденных и глухонемых лишены мизонеизма и часто являются республиканцами или анархистами.] они не страдают мизонеизмом. Все их деяния являются обыкновенно бесплодными или несоответствующими основным принципам, потому что настоящим-то субстратом гениального творчества – могучим интеллектом – они не обладают.
   Из характерных особенностей апостола они обладают только высоко развитым альтруизмом, ибо действительно заботятся об устранении бед, угнетающих человечество, и могут иногда подсказать к тому средство, но и тут путаются обыкновенно в подробностях, теряют из виду целое, противоречат сами себе, бросаясь в крайности, а главное, во всем видят только самих себя, свое личное тщеславие, которое, в сущности, и является единственным субстратом их альтруизма.
   Amadei указал на другую характерную их черту, связанную с наклонностью к атавистическому вырождению, на возврат к древности. Их прогресс всегда представляет собою движение назад, к очень древним принципам и обычаям. Напомним хотя бы только спартанскую одежду Bosisio; вегетарианство Gleizes’a; антипарламентаризм Sbarbaro и Vita; отказ от современного оружия со стороны Caporali и предпочтение, оказанное им оружию естественному, то есть самому первобытному – камню.
   Baffier желает вернуть Францию к обычаям древних галлов; Coccapieller хочет вернуться к Древнему Риму, к «Comitia trib uta».
   К этому надо прибавить преувеличенную воздержанность маттоидов. Так, Bosisio питается одной «полентой» без соли; Пассананте – одним хлебом, Guiteau – орехами; Лаццаретти ест по две картофелины в день; Mongione покупает себе ежедневно на 10 су гороху, рису и т. п.
   Такую воздержанность можно объяснить тем, что маттоиды видят наивысший комфорт в удовлетворении самолюбия и спокойствии совести, почему скорее согласятся голодать, чем воровать или мошенничать.
   Другой их постоянной чертой является многописание, причем они тысячу раз повторяют одни и те же стереотипные фразы на разный манер, приводят ненужные подробности, подчеркивают или пишут особым почерком ничего не значащие места, злоупотребляют шифром, любят играть словами, звуками, символами и что еще хуже – бессмыслицами. Но то, что возбуждает отвращение в образованных людях, очень нравится толпе, боящейся гениальности.
   Одною из особенностей маттоидов служит их стремление хранить свои открытия в секрете для того, чтобы увеличить свой престиж, или для того, чтобы получить больше выгоды, а, может быть, единственно потому, что сами они сознают пустячность этих открытий и боятся всеобщего разочарования. Так, Coccapieller долго держал в секрете свой план реформ, долженствующих возродить Италию, а потом оказалось, что весь план сводится к восстановлению древнеримского строя. Vita на 650 страницах толкует о своем психологическом открытии, не говоря, что он заключается… в простом соглашении с папством.
   Чем бестолковее маттоиды в своих писаниях, тем находчивее и остроумнее они, однако же, при словесном споре. В обыденной жизни они также оказываются очень смышлеными, даже хитрыми, в противоположность настоящим гениям, которые всегда бывают очень непрактичными.
   Благодаря воздержанности, честности и энтузиазму, с которым они поддерживают свои убеждения, столь же растяжимые сколь абсурдные, благодаря своей благообразной внешности и житейской практичности, наконец, благодаря крупицам истины, всегда заключающихся в их учениях, хотя бы в виде общих мест, доступных пониманию толпы, маттоиды пользуются большим влиянием на эту толпу, особенно в смутные времена.
   Они правят массами именно потому, что вульгаризируют истину, высказывая ее в форме общих мест и сводя на личности, причем иногда удовлетворяют тому чувству справедливости, которое каждый носит в своей душе и которое на практике беспрестанно нарушается в парламентских странах, так как у честных людей не хватает мужества стоять за него.
   Правда, все это они делают из эгоизма, так что правосудие их похоже на правосудие разбойника, грабящего богатых для того, чтобы помогать бедным и, прежде всего, самому себе, но ведь большинство не обращает внимания на такие мелочи, как цели и средства, лишь бы только личные желания были удовлетворены.
   Затем маттоиды, в противоположность гениям и сумасшедшим, связаны друг с другом общностью интересов. Они представляют собою нечто вроде масонского союза, основанного с целью взаимного самовосхваления и противодействия осмеянию, которое рано или поздно повсюду их настигает, а также с целью борьбы против людей действительно гениальных. Ненавидя друг друга, они все же являются солидарными, и если не радуются успеху товарищей, то радуются результатам этого успеха – посрамлению гения, так как толпа почти всегда предпочитает маттоида последнему.
   Надо заметить, что политические маттоиды весьма часто проводят свои идеи и планы с замечательным искусством. В этом отношении классическим примером может служить Mallet. Сидя в сумасшедшем доме, без денег и без войска, при содействии одного священника и одного служителя, он пробует свергнуть Наполеона, что ему почти и удается благодаря убийству одного министра, аресту начальника полиции, изданию поддельных декретов и обману почти всех корпусных командиров, которых он уверил, что Наполеон погиб. И это не первая его попытка: в 1808 г. он уже пробовал поднять бунт, сочинив из своей головы «Senatus consulte» [296 - Hamel. Hist. des deux conspirations du general Mallet.].
   Участие маттоидов в политических преступлениях тем опаснее, что когда они видят крушение своих иллюзий, то есть вместо всеобщего поклонения, к которому стремились во что бы то ни стало, встречают насмешки, да еще находятся под влиянием голода и алкоголизма, то теряют равновесие, отличающее их от сумасшедших, и сразу приобретают эпилептоидную импульсивность, под влиянием которой совершают насилия, прибегают к революционным попыткам, часто удающимся в самом начале.
   Так, Манджионе из мирного филантропа сразу превращается в буяна и ранит Джиуссо, против которого вел полемику; Сбарбаро – политический философ-реформатор, вдруг, на заседании факультета, начинает бросаться чернильницами в головы своих товарищей и оскорбляет министров, не отступая даже перед шантажом. Coccapieller не заходит так далеко, но все же грозит тюремным сторожам и вызывает к себе прокурора исключительно для того, чтобы сказать ему: «Если я не сделался королем, так только потому, что не хочу им быть».
   В одном из таких припадков буйства, конечно, Сбарбаро ходил голым и публично целовал на улице одну незнакомую ему старуху, восклицая: «Я должен это сделать, потому что она похожа на мою мать»!
   Та же эпилептоидно-эмпульсивная наклонность проявляется и в наполненном угрозами письмо его к депутату Бачелли, в котором он заявляет, что прежде, чем утопиться в Тибре, желает дать урок Италии. А вслед за этим письмом он прислал другое, написанное в тоне униженной просьбы, что еще больше подчеркивает контрасты в его настроениях.
   Во всех поступках маттоидов альтруизм является предлогом или маской для преступлений. Поэтому-то они и становятся во главе революций, бунтов и заговором, более или менее искусно прикрывая личные интересы общественными.
   Спеванта совершенно справедливо говорит о Сбарбаро: «Он вполне искренно стремится к справедливости, но смотрит на нее с чисто личной точки зрения, то есть считает преступлением всякое несогласие с собою, наказывая его бранью и угрозами». Все они таковы. Сбарбаро, Кордильяни, Лаццаретти, Бюффе – все считали себя мстителями за несправедливость.
   Ормае, тридцатилетний рабочий, по-видимому, вполне нормальный, напечатав демагогическую статью в одной малораспространенной газете, считает себя уже состоящим у правительства на замечании, тем более, что он стремится получить вселенную и освободить народ при помощи своих открытий. Поэтому в пустой ссоре из-за кур, выпущенных им на засеянное поле, он стреляет в хозяина и в карабинеров, которые пришли его арестовывать; в выговоре хозяина и в появлении полиции он видит месть правительства за написанную статью.
   При полной готовности на преступление маттоиды, однако же, совершают его с меньшей решительностью и меньшим искусством, чем прирожденные преступники, для которых это дело привычное и самое подручное. Они даже не всегда пользуются подходящим оружием. Так, Пассананте, Кордильяни, Копорали, Баффье прибегают к кухонным ножам и камням, а Вита – к коробке с безвредной жидкостью, притом так хорошо упакованной, что она не разорвалась бы, если бы даже была наполнена нитроглицерином. Довольно часто они стреляют холостыми зарядами, как в недавних покушениях против Карно и Ферри. У них, обыкновенно, не бывает сообщников, они не устраивают засад, не приготовляют себе alibi, не запираются, а прямо признают себя авторами преступления.
   Характерным признаком маттоидов, общим для них с истеричными, является многописание – обилие писем, проектов, брошюр, которыми они забрасывают самые ходкие газеты, администрацию и даже первого попавшегося. Другим характерным признаком их служит отсутствие раскаяния в преступлении, несмотря на то, что совести они не лишены. Иногда они даже хвастаются своими подвигами – удовольствие достичь, наконец, известности и принести пользу человечеству заглушает в них всякие другие чувства.
   2) Маттоиды – преследователи. Есть, между прочим, особая разновидность маттоидов, весьма часто страдающих болезнями или аномалиями печени и сердца. В противоположность вышеописанным, они не обладают правильно развитым нравственным чувством и постоянно считают себя обиженными только потому, что никак не могут добиться успеха. Видя повсюду преследование, они сами превращаются в преследователей всего того, что, по их мнению, преднамеренно мешает им проявить свою силу – против богатых, против глав государства, даже против того политического режима, который дозволяет им действовать.
   Примешивая свои личные ссоры и антипатии к политической борьбе, они нападают на депутатов, чиновников, министров, которым приписывают свои личные неудачи, оскорбляют судей и делаются иногда адвокатами всех тех, которых считают угнетенными.
   По словам Бюхнера [297 - Friedrichs Blätter.], один из таких маттоидов основал в Берлине общество покровительства жертвам суда и уведомил об этом короля.
   Примером такого маттоида может служить Sandou, надоедавший Наполеону III и Бильо. Тардье дает следующие о нем сведения [298 - Etude med. leq. sur la folie.].
   В ранней молодости Sandou был чрезмерно самолюбивым адвокатом без практики и находился в жалком положении до тех пор, пока Бильо, товарищ его по школе, не создал ему служебного положения, превышающего его способности. Убедившись затем в психической ненормальности своего школьного приятеля, Бильо от него отступился. Тогда Sandou свалил ответственность за все свои ошибки на Бильо и стал жаловаться на неслыханные преследования последнего, тогда как, на самом деле, сам клеветал на него непозволительным образом.
   Переходя от глупого высокомерия к самому низкому подлизыванию, он то грозил, то унижался, то требовал, чтобы с ним говорили, как с представителем сильной партии, а то давал понять, что удовольствуется койкой в сумасшедшем доме как бедный больной.
   В одном и том же письме он грозил убить Бильо и просил у него яда, чтобы самому отравиться, причем делает его своим душеприказчиком и сообщает свои распоряжения насчет похорон.
   Политическая окраска его бредовых идей беспрестанно меняется; он пристает последовательно ко всем партиям и от всех потом открещивается; приписывает Карно обещание сделать его депутатом от Парижа, но ставит при этом условие состоять под покровительством графа Персиньи, а не герцога Морни!
   Предполагая, что Франция и Европа интересуются только им одним, он сравнивает себя с Монтескье и ждет выбора в Академию за свой «Трактат о величии и падении демократии».
   Писал он вообще очень много, причем, как все помешанные, любил подчеркивать ничего не значащие фразы и прибавлять множество постскриптумов. Говорил тоже свободно и много, но речь его была бессвязна. Он никогда не отвечал на вопрос прямо и при обсуждении самых свежих фактов начинал рассказывать свою прошлую жизнь или совершенно посторонние делу обстоятельства.
   Однажды он вызвал к себе в Мазас одного из членов совета адвокатов, но принял его сначала за шпиона, а потом обвинил в напечатании в бельгийских газетах одной им самим написанной статейки.
   3) Маттоиды – гении. Среди маттоидов попадаются иногда и люди, действительно, поднимающиеся над средним уровнем, но скорее для того, чтобы упасть, как Икар, чем для того, чтобы парить, как настоящий гений: не успев увидать новые горизонты, они уже впадают в абсурд. Таковы были, например, Сбарбаро и Коккапиллер, о которых мы слишком много говорили, чтобы вновь к ним обращаться, а также Баффье, пробовавший зарезать депутата Касса, но только слегка его оцарапавший.
   Этот Баффье [299 - Выдержка из неизданного рапорта Браурделя и Моте от 5 января 1887 г.] был человек высокого роста, 33 лет от роду, очень сильный, с прекрасно развитым черепом и правильными чертами лица, опушенного черной бородой, без всякой психопатической наследственности и без всяких признаков вырождения, кроме разве довольно низкого лба. Начав свою карьеру ремеслом ножовщика, он вскоре нашел возможность поступить на службу к одному скульптору, причем усердно занялся самообразованием, прочел очень много, но переварил прочтенное весьма плохо. Под влиянием обостренного семейного и национального чувства он задался целью сделать искусство исключительно национальным и стал лепить характерные типы галльской расы, с большими лишениями отыскивая модели по деревням и разрабатывая их по традициям галльского искусства. Моделируя фигуру Сен-Жюста, он должен был изучить характер последнего по мемуарам, причем так проникся его идеями, что, несмотря на свою природную мягкость, принял формулу: «Убивай тех, кто плохо правит народом». С этими идеями вошел он в состав одного выборного комитета и, конечно, остался недоволен умеренностью и посредственностью своих товарищей. «Я вотировал вместе с ними, – говорил он, – причем, повинуясь партийной дисциплине, принужден был подавать голос за людей, совершенно того не заслуживших, тогда как мне всегда казалось, что власть должна принадлежать достойнейшему. Поэтому я чувствовал себя преступником; мне казалось, что я должен бы был употребить все силы, чтобы спасти свою родину от революции и остановить ее на наклонной плоскости, по которой она катится. Я предпочитаю смерть потере самоуважения, а между тем дело стоит так, что президент прячется за министрами, министры – за Палатой, а Палата – за мною, избирателем, и мне бы следовало подавать пример политической честности. Помню, один раз отец мой, показывая мне гусеницу, сказал: “Видишь ли – казалось бы и безвредное насекомое, а между тем оно поедает капусту!” И при этом раздавил ее ногою. Вот точно так же, мне кажется, следует поступать и с людьми, если они ведут себя подобно гусеницам – их надо давить».
   Слова эти достойны крупного мыслителя, а между тем статья Баффье «Le Reveil de la Gauloise», представляет собою нечто весьма глупое и смешное. В ней, между прочим, говорится: великий Гюго есть не что иное, как ходульный поэт, пустопорожний мыслитель, раздутый беллетрист, туманный республиканец и вообще ярмарочный шарлатан. Народу не нужны такие недоноски, как Луи-Блан, такие лицемеры, как Гюго, такие паяцы, как Рошфор и такие комедианты, как Клемансо.
   Особенным красноречием отличается обращенная к женщинам просьба Баффье о том, чтобы они отказались от «плеоназма», самым бесстыдным образом увеличивающего размеры и уродующего одну из частей их тел.
   Попав в тюрьму, он ни в чем не раскаивается, говоря, что, если он виновен перед законом, то не перед самим собою.
   Вообще Баффье бросается из стороны в сторону и высказывает много противоречащих друг другу и парадоксальных мыслей, но наряду с этим он иногда бывает действительно вполне искренен и очень красноречив как, например, в следующем отрывке: «Отечество это – луч солнца, играющий в ветвях дуба; это – капли росы на листьях; это – пение соловья, крик совы, весеннее утро, тихая, звездная, ясная ночь! Это – доброе вино, играющее в моем стакане; это – взгляд ребенка, согревающий мое сердце; это – звон колоколов в деревенской церкви, разгоняющий мою печаль; это – могилы моих родителей на кладбище; это – кости старых воинов, выпахиваемые иногда из земли… Все это моя родина, и я люблю все это безмерной любовью!»
   В других наших сочинениях («Tre tribuni». С. 119) приведены гениальные изречения Сбарбаро, из коих достаточно процитировать следующие:
   «Если совесть человеческая не проникнется в достаточной степени справедливостью, то самые лучшие учреждения ни к чему не послужат и даже могут превратиться в орудия гибели. Так было, например, с инквизицией, основанной с целью спасать душу еретика, сжигая его тело».
   «Один французский публицист говорит о языческом направлении современной мысли, но есть теперь и нечто худшее – языческое направление совести, проявляющееся в чувствах, в коллективных страстях, в политических инстинктах наций и тем более противное, что оно прикрывается формами социального правосудия».
   Как в этой книге, так и в монографии о Пассананте, было уже указано, что в писаниях последнего и еще более в его речах нередко встречаются смелые и оригинальные взгляды, которые и вводили в заблуждение лиц, сомневавшихся в действительности его психического расстройства. Стоит вспомнить хотя бы такие две фразы: «Где ученый теряется, там невежда преуспевает»; «История, выраженная в народных преданиях, гораздо поучительнее той, которая изложена в книгах».
   Луиза Мишель обладала психопатической наружностью и происходила из психопатической или, во всяком случае, отличавшейся странностями семьи. Дед ее, например, излагал в стихах хронику своего рода. Сама она, по собственному признанию [300 - Memoires de Louise Michel.], до странности любила животных. Дом ее был зверинцем, наполненным кошками, собаками, птицами и волками. Коров она кормила… букетами цветов.
   При такой любви к животным, при участии к судьбе проституток, при чисто христианском сострадании к несчастьям товарищей по ссылке, прозвавших ее «красным ангелом», она, однако же, бесстрастно присутствовала при убийстве Томаса, собиралась убить Тьера, вотировала во время Коммуны арест священников и смертные казни заложников – по одному в сутки.
   Но вот этот-то именно контраст между болезненной импульсивностью и болезненной чувствительностью является характерным для маттоидов, особенно при чванстве своими литературными произведениями, положительно лишенными всякого смысла. Луиза Мишель еще в ранней юности писала статьи против Наполеона, а затем начала писать плохие стихи, вставляя их ни к селу, ни к городу, в свои серьезные произведения, тоже не отличающиеся смыслом. Замечателен, между прочим, ее антимизонеизм в религиозных и литературных вопросах, дававший ей иногда возможность видеть новые горизонты, но всегда ею плохо эксплуатируемый. Так, она раньше Пастера изобрела прививки, но применяла их – увы! – к растениям…
   Танкреди Вита был человеком среднего роста и хрупкого телосложения, он носил каштановую бородку и заикался. Родители его, пользовавшиеся большим значением в округе, послали его учиться в Палермо, где он, увлекшись философией, совсем забросил лекции юридического факультета, на котором числился.
   Затем он был некоторое время учителем во Флоренции и, наконец, переселился в Рим, где стал писать в несколько газет и, между прочим, в «Gazzetta d’Italia».
   В мае 1887 г. он подал в министерство народного просвещения просьбу о том, чтобы оно, просмотрев рукопись составленного им сочинения по психологии, дало ему субсидию на продолжение работы, которую он считал весьма интересной. Не получив желаемого, он несколько раз возобновлял свое ходатайство и, наконец, дойдя до отчаяния, бросил перед воротами Квиринала жестянку, наполненную безвредными жидкостями, причем имел вид человека, совершающего великое преступление. Между прочим, несколько раньше Вита принес в редакцию газеты «Tribuna» большую рукопись, которую просил не распечатывать до тех пор, пока он ее не допишет. В этой рукописи, состоящей более чем из 650 страниц, содержится множество странностей, перемешанных с гениально и смело формулированными истинами. Вот один из примеров:
   «Наш век может быть назван веком покушений. Не проходит дня без того, чтобы кто-нибудь на кого-нибудь не покушался. Начиная с монархов и переходя через министров, депутатов, мэров и судей к мелким чиновникам, даже к статуям и памятникам, все решительно становится целью покушений первого попавшегося. Там – школьник, не выдержавший экзамена, убивает учителя; здесь – содержанка режет своего патрона…»
   «Вслед за каждым из этих покушений появляется слух, что автор его – сумасшедший. Откуда берутся эти слухи? Не то они возникают в публике самопроизвольно, не то идут от родных и знакомых преступника или от тех, против кого преступление было направлено. Но причина их возникновения вполне понятна. Преступление вызывается чаще всего не какими-нибудь реальными выгодами, не низостью или злобой душевной, а болезненной импульсивностью, преувеличенной впечатлительностью, иногда даже инстинктами высшего порядка. Преступники суть почти всегда люди, доведенные до отчаяния и мучимые навязчивой идеей, встречающей препятствие к своему осуществлению. Будучи постоянно раздражаемы ею, они становятся маньяками, начинают чувствовать необходимость перейти к действию не для того, чтобы отомстить кому-либо или приобрести что-либо, а для того, чтобы проявить свою идею, свое право, чтобы протестовать и тем успокоить самих себя. Вместо того, чтобы скрывать свое преступление, они первые признаются в нем и даже хвастаются им. Зная, что ничего этим не выиграют, а напротив могут даже все потерять, не исключая жизни, они тем не менее стараются найти исход мучающим их чувствам. Поэтому-то их экзальтация и необъяснимое поведение принимает, в глазах публики, форму сумасшествия».
   Следует заметить, между прочим, что Вита, в своей рукописи весьма часто упоминает о каком-то великом открытии, о великой идее, не говоря, в чем она состоит. Из других его сочинений видно, однако же, что дело идет не более и не менее, как о новой религии.
   Весьма естественно, что маттоиды, не обладая настоящей гениальностью, излагают не свои собственные, а чужие идеи, всегда их преувеличивая и на свой манер. Так, у Бозизио, мы встречаем преувеличение мальтузианства, у Томази – практическое применение дарвиновских идей о подборе к болезненному эротизму, у Чианкеттини – применение крайнего социализма к практике и т. д.
   4) Извращение нравственного чувства. Существует разновидность маттоидов, у которых альтруизм исчез почти совершенно, а нравственное чувство подверглось глубокому извращению. Эти люди суть не что иное, как прирожденные преступники, которые, помимо отсутствия аффективности, страдают еще, подобно слабоумным, психическими пробелами, плохо заполняемыми уродливой гениальностью. Таков был, согласно истории, император Клавдий.
   У таких людей имеются обыкновенно и признаки вырождения в организме хотя в небольшом количестве. Так у некоего Pel<…>, отравившего свою жену и сжегшего ее труп, чтобы скрыть следы, но претендовавшего на изобретение perpetuum mobile, замечена была оксицефалия и круглые уши, а помимо этого он отличался апатией и самым невозможным цинизмом. Череп Гито был асимметричен, а уши круглые; Пассанте отличался физиономией монгольского типа.
   G. C., крестьянин 57 лет от роду, с здоровой наследственностью и без видимых признаков вырождения; несмотря на отсутствие образования, постоянно пишет плохие стихи и претендует на изобретение особого удобрения (смесь золы оливкового дерева с мочой ребенка), которое старается распространять ради общего блага, но под этим предлогом… обкрадывает своего компаньона.
   De la R<…>, носящий громкую фамилию, старается выдать себя за политического деятеля с тем же именем, открывает подписку и жертвует крупную сумму на поднесение подарка королю, а семья его в то же время сидит голодная; трется в кругах писателей и журналистов, а в то же время совершает мошенничества и занимается содомских грехом.
   D<…>, кретинообразный молодой человек, с детства отличающийся жестокостью; к 22-м годам он уже успел быть двадцать раз судим за лень и небольшие кражи; 18-ти лет от роду, сидя в тюрьме, D. бил и обижал слабых, выставляя себя их защитником в журнальчике, который вел и раздавал товарищам ежедневно.
   Таким же был и Обертен, несколько лет тому назад заставивший говорить о себе покушением на жизнь Ферри. Сорока лет от роду, худой, седеющий блондин, он 12 лет тому назад женился на молоденькой девушке и открыл модный магазин; но жена вскоре ему изменила, при чем он проломил палкою голову ее соблазнителю, а чтобы избежать наказания за это и получить повод к разводу, сам себя связал в постели и притворился избитым. Хитрость эта не удалась, однако же, и на суде было доказано, что О. сам содействовал распутству жены. В газетах над ним посмеялись по этому поводу. Затаив злобу, он сделался живописцем по стеклу, но вскоре опять попал на скамью подсудимых за шантаж и диффамацию. Тогда О. решил отомстить обществу в лице тех, которые им управляют, и выбрал для этого Ферри, как самого видного политического деятеля.
   Между прочим, он писал стихи. В маленькой поэме, озаглавленной «Va te faire pendre ailleurs» («Пусть тебя повесят где-нибудь в другом месте») он рассказывает историю кражи, совершенной им в детстве. Войдя с матерью в лавку, он стащил в ней что-то, но мать заметила, заставила его возвратить украденную вещь и на коленях просить прощения у лавочника. Поэма оканчивается следующим образом:

     Punir c’est pardonner! J’ai brodé sur ce théme.
     Pardonner c’est punir, vouer à l’ana thème!
     J’ai montré qu’un enfant un lagar défaut,
     Qu’on avait toléré, mourut sur l’echa faud.

     Наказать значить простить! Я писал на эту тему.
     А простить значит наказать, предать проклятию!
     Я указал, как ребенок благодаря маленькому проступку,
     Который простили, – погиб на эшафоте.

   В другой поэме «Une idée à vingt francs» он, по-видимому, старается доказать, что не следует никому оказывать услуг, не получив обещания в свою очередь воспользоваться услугами.
   Помимо всего этого он изобрел трость, в набалдашник которой помещается раскаленный уголь, согревающий руку и дающий возможность закуривать сигары…
   Шарль Гито [301 - Bonvecchiato. Aproposito di unprocesso scandaloso. 1884.], 41 год, высокого роста, макроцефал с асимметричным черепом, обилием черных волос, огромными круглыми ушами, маленькими, глубоко запавшими и широко расставленными глазками; отец его был фанатическим последователем социалистической секты, проповедовавшей свободную любовь, и заявлял, что находится в постоянных сношениях с Иисусом Христом, даровавшим ему власть излечивать все болезни; двое братьев его отца умерли сумасшедшими; у двух теток – сыновья сумасшедшими; у двух теток – сыновья сумасшедшие; мать Гито, за несколько месяцев до его рождения страдала какой-то мозговой болезнью, так же как ее брат и сестра.
   Сам Гито начал говорить очень поздно и плохо произносил слова. Мало склонный к физическому труду, он проводил все время в чтении, а в 18 лет бросил семью, чтобы поступить в школу, но через месяц бросил и эту последнюю: попробовал мошенническим путем достать денег, чтобы основать газету, не успев в этом, поступил в ту секту, к которой принадлежал его отец, но скоро вышел из нее и предъявил даже к ней, из Нью-Йорка, иск в 7000 франков за какие-то будто бы оказанные ей услуги, хотя на самом деле он не только не оказал никаких услуг, а еще донес полиции на эротические эксцессы, практикуемые сектой.
   Затем он решил заняться адвокатской практикой в Чикаго, но эта практика сошла на шарлатанско-мошенническую почву, на вымогание денег под разными предлогами, на шантаж, обманы и подлоги. Одному лицу он обещал сделать его губернатором Иллинойса за 50 000 долларов, а другому, за 200 000 долларов, даже место президента Соединенных Штатов. Все это привело его, наконец, на скамью подсудимых.
   Отбыв наказание, он удалился в деревню к сестре, но там чуть не убил ее топором и был признан сумасшедшим.
   Для того, чтобы избежать помещения в лечебницу, Гито бежал в Чикаго, где начал свою политическую карьеру в качестве распорядителя и проповедника на религиозных митингах, причем продавал на улицах книжку своих проповедей, озаглавленную: «Истина – спутник Библии».
   Объявление об одной из его публичных проповедей в Бостоне было составлено следующим образом:
   «Берегитесь пропустить проповедь достопочтенного Ш. Гито, маленького гиганта с Запада; он вам докажет, что две трети человечества стремятся к своей погибели».
   Зиму 1879–1880 гг. он провел в Бостоне, отчасти служа агентом одного страхового общества, а, отчасти проповедуя, продавая свои творения, адвокатствуя, вообще, шляясь по улицам, бедствуя и стараясь никому ничего не платить под тем предлогом, что он, будучи агентом Иисуса Христа и работая на ниве Господней, должен поступать по примеру Спасителя, который тоже не имел обыкновения платить за что бы то ни было.
   Затем Гито сделался выборным агитатором и работал в Нью-Йорке, в пользу Гарфилда. Когда последний был избран, то Гито, посылая ему свою речь, произнесенную на выборах, намекнул, что не отказался бы от должности консула в Вене. Не получив ответа, он стал хлопотать в министерстве иностранных дел о месте консула в Париже, а потерпев неудачу, задумал устранить президента.
   Гито сам признавался, что мысль эта овладела им в ночь на 18 мая, после того, как президент окончательно отказал ему.
   Серьезный раскол, образовавшийся к тому времени в республиканской партии, давал Гито возможность смотреть на устранение президента, как на меру для предотвращения междоусобной войны, и считать свой поступок примерным патриотическим делом.
   Перед тем, как совершить убийство он, однако же, ходил по тюрьмам, чтобы узнать, каково ему будет сидеть в них; тотчас же после убийства он поспешил разослать по газетам свои статьи о нем.
   Одному из своих зятьев он заявлял, что мысль об убийстве президента пришла ему шесть недель тому назад и что она внушена была Богом.
   «У меня не было враждебного чувства к президенту, – прибавил Гито, – я, напротив того, уважал его; но мне казалось, что его следует устранить ради общего блага, и что весь народ того желает». А когда ему возражали, что народ относится с ужасом к его преступлению, то Гито ссылался на то, что его не поняли. Следователю он говорил: «Я думал, что исполняю волю Божию, но, должно быть, ошибся; мне теперь кажется, что Бог не желал его смерти, так что, если бы я и мог повторить свое покушение, то не решился бы. Если бы Богу было угодно, чтобы президент умер, то теперь уже его не было бы в живых. Пистолет мой был хорошо заряжен, а рука у меня не дрогнула, как железная. Стрелял я на близком расстоянии, и только воля провидения могла спасти президента. Я уверен, что он не умрет, и раскаиваюсь в том, что причинил ему столько страданий».
   Другим, однако же, он говорил, что, убивая президента, думал спасти страну.
   Среди бумаг, найденных при нем в момент преступления, оказалось следующее письмо:
   «В “Белый дом” [302 - Надо заметить, что почерк его – продолговатый, как находили у всех маттоидов-графоманов.].
   Смерть президента является печальной необходимостью ввиду того, что я хочу сплотить республиканскую партию и тем спасти республику. Жизнь человеческая не обладает большой ценностью. На войне тысячи храбрецов умирают, не проливая слез. Я полагаю, что президент был хорошим христианином, а потому в раю будет счастливее, чем здесь на земле. Я юрист, богослов и политик. Я демократ из демократов. Мне нужно передать для печати много важных бумаг; они находятся у Весе, где репортеры могут их видеть. Я иду в тюрьму».
   На суде Гито беспрестанно прерывал своих защитников, оскорблял их и выбирал новых, обещая уплатить им из общественных сумм.
   При допросе он заявил, что сообщит чрезвычайно важные факты, доказывающие, что им руководила воля Божия. «Физически я трус, – говорил он, – но нравственно храбр, когда меня поддерживает Бог. Я сделал все, в чем меня обвиняют газеты, но я сделал это по велению Божию. Присяжные должны будут решить, действовал ли я по вдохновению».
   А на вопрос, что такое вдохновение, он ответил: «Это когда божественная сила овладевает духом человека, и он действует как бы вне себя. Сначала мысль об убийстве вселяла в меня отвращение, но потом я убедился, что дело идет о настоящем вдохновении. Не сумасшедший же я – Бог не избирает исполнителей своей воли между сумасшедшими. И Бог обо мне позаботился, потому-то я не был ни расстрелян, ни повешен… Бог накажет моих врагов».
   Но на суде он очень желал сойти за сумасшедшего, забывая, что даже сумасшедшие, если они стремятся к самоубийству, все-таки защищаются, стараются спасти свою жизнь, притворяются не тем, что они суть на самом деле. А он впадал в беспрестанные противоречия, набрасываясь то на тех, кто доказывал его ненормальность, то на тех, кто отрицал ее, и даже на самых горячих своих защитников, оскорбляя их, называя невеждами и помешанными. Гито не пощадил даже присяжных, от которых зависела его судьба. «Если окажется нужным, Бог сумеет поразить и суд и присяжных через это окно», – сказал он.
   Когда прокурор стал говорить об его испорченности, то Гито воскликнул: «Я всегда был хорошим христианином. Если я постарался отделаться от женщины, которую не любил, если задолжал несколько сот долларов, то все же не совершил ничего меня позорящего». Эти слова доказывают полное отсутствие нравственного чувства у Гито.
   Для того, чтобы подчеркнуть его болезненное тщеславие, достаточно вспомнить, что он счел нужным сообщить суду, по каким дням он принимает визиты, а публике – что он хорошо пообедал в день Нового года, что дамы привозят ему цветы и фрукты, что он получает много любовных записочек.
   Тщеславие и религиозно-поэтический энтузиазм не покидали его до самой казни.
   За несколько часов до последней он сочинил гимн под названием: «Простота» («Simplicité»), в котором под видом сына, обращающего к отцу, описывает самого себя, готового вознестись к Богу, Творцу своему.
   Когда пастор Гикс уведомил Гито, что всякая надежда на помилование исчезла, то он, почти не слушая, ответил: «Я действовал по Божию произволению и потому не имею причин каяться».
   Но туалетом своим он очень занимался и для казни хотел одеться во все белое, не отказываясь от своей затеи даже и тогда, когда Гикс заметил ему, что такое странное одеяние дает врачам повод считать его сумасшедшим.
   Затем он сам пожелал установить ритуал казни. На эшафоте пастор Гикс должен был сначала прочесть молитву, потом 10-ую главу Евангелия от Иоанна, потом будет молиться осужденный, а во время самой казни Гикс будет читать стихи, написанные последним и кончающиеся словами: «Слава! Идет вперед!» По мнению Гито, эти стихи, переложенные на музыку, произвели бы большой эффект.
   В общем, альтруизм, проявляемый маттоидами, алкоголиками и истеричными, служит им только для прикрытия в чужих и их собственных глазах тех преступных наклонностей, которые их обуревают, гнездясь на почве нравственного идиотизма.
   5) Косвенные самоубийства. В эту рубрику мы считаем себя вправе внести тех странных преступников, которые убивают (или скорее весьма неловко пробуют убивать) выдающихся людей для того, чтобы покончить с надоевшей им собственной жизнью, прекратить которую своими руками они не решаются.
   Одним из самых свежих примеров в данном случае может служить Олива-и-Манкузо, в 1878 г. покушавшийся на жизнь испанского короля Альфонса, даже с точки зрения революционеров ничем не заслужившего такого к себе отношения. Благодаря многим дегенеративным признакам физиономия этого субъекта сильно отличается от физиономии других преступников по страсти.
   Обладая слабым умом и неуживчивым характером, он, вопреки желанию семьи, советовавшей ему заняться гуманитарными науками, предался изучению математики, но за малой успешностью своих занятий бросил науки и делался последовательно скульптором, типографщиком, земледельцем, бочаром и, наконец, – солдатом.
   Вернувшись по окончании срока службы к скульптуре, он стал зачитываться ультралиберальными газетами, а работал плохо и мало. Соскучившись жизнью, не соответствовавшей его вкусам, он много раз собирался покончить с собой и, наконец, получив от отца деньги на поездку в Алжир, отправился вместо того в Мадрид, где и совершил свое покушение [303 - Gaceta di Catalonia. 1878.].
   Этот случай, по мнению Маудели, Эскироля и Крафт-Эбинга, есть чистое косвенное самоубийство.
   Точно то же можно сказать и о Нобилинге, в 1878 г. в Берлине, стрелявшем из ружья в германского императора и потом пробовавшем застрелиться из того же ружья. Он так же принадлежал к числу людей, выбитых из колеи, и отличался обилием признаков вырождения (гидроцефалия, асимметрия лица). Будучи лауреатом философии, он занялся политической экономией, написал статью экономического характера и получил место в прусском статистическом бюро, где ему поручили очень ответственную работу, к которой он, однако же, отнесся весьма небрежно, почему и был уволен. Проехавшись затем по Франции и Англии, он вернулся в Германию, но не мог приспособиться ни к какой систематической работе. Тогда ему и пришла в голову мысль о покушении, а восемь дней спустя он ее выполнил [304 - Jllustrirte Zeitung. 1878.].
   Товарищи описывали его перед судом как человека эгоистичного и упрямого, неисправимого мечтателя, занимавшегося спиритическими и социалистическими теориями, о которых он постоянно толковал, хотя и довольно бессвязно. За все это он получил прозвище петрольщика и коммуниста.
   Перед нами, следовательно, стоит человек отнюдь не преступного закала; человек интеллигентный, научно образованный, хотя несколько мистик. На политическое преступление его толкнуло, вероятно, несоответствие чересчур самолюбивых надежд со скромными средствами интеллекта – крушение мечты о славе, не соответствовавшей житейской обстановке.
   Другой подобный субъект, Кордильяни, бросавший камни в итальянскую палату депутатов, будучи спрошен, зачем он это делал, отвечал, что из желания попасть в тюрьму. Принадлежа к числу членов республиканского клуба, он за несколько дней до своего поступка просил, чтобы его вычеркнули, так как, собираясь совершить великое дело, он боится причинить неприятности товарищам по клубу. Другим он сообщал, что надеется получить от правительства пенсию за дело, которое намерен предпринять. В самом клубе он иногда вел себя очень странно; раз, например, явился в костюме Ciceruacchio, с фригийским колпаком на голове, так что его сочли сумасшедшим. На суде многие свидетели отзывались о нем как об экзальтированном человеке, мечтавшем о самоубийстве. Сидя в тюрьме, он страдал бредом, пантофобией и покушался на свою жизнь.
   Пассананте тотчас же после ареста сказал, что покушался на жизнь короля в полной уверенности, что сам тотчас же будет убит, чего искренне желал, так как жизнь ему опротивела вследствие дурного отношения к нему хозяина. За два дня до покушения, он, действительно, был больше озабочен своим положением, чем предстоящим цареубийством, и в минуту ареста старался преувеличить свою вину.
   Этим обстоятельством, так же как присущим Пассананте тщеславием, можно объяснить, почему он отказался идти на кассацию приговора. Узнав о своем помиловании, он не столько обрадовался, сколько опечалился по поводу того, что газеты теперь будут над ним смеяться.
   Фраттини бросил в Риме, на площади Колонна, бомбу, которая многих ранила. На суде он заявил, что никому не хотел причинить вреда, а хотел только протестовать против современного строя и что во всяком случае удовольствовался бы победой над феодальным дворянством!
   Разочарование в жизни играло большую роль в его сумасшедших предприятиях, доказательством чему могут служить следующие два отрывка из его сочинений:
   «Не за свободу и тем более не за жизнь свою я борюсь, нет! Напротив, если бы у меня их отняли, то это было бы большим для меня благодеянием».
   «Не будучи более в состоянии переносить низкую и позорную жизнь, к которой гражданское общество меня принудило, и прежде чем окончательно пасть, я хотел принести пользу моим ближним, а не повредить им! Я, следовательно, не мог и не должен питать злобу к кому бы то ни было!»
   Но самым ярким доказательством тайного стремления к самоубийству, проявляющегося в убийстве, может служить следующий «человеческий документ», всемилостивейше сообщенный нам Ее Величеством, королевой Румынии, писательницей (Кармен-Сильва) и ученой женщиной, способной интересоваться направлением современной мысли.
   С., румын, 30 лет от роду, приговоренный за убийство и год тому назад помилованный, самым глупым образом покушался на жизнь короля – стреляет в освещенные окна дворца, причем разбивает стекла. При обыске его квартиры найдено множество фотографических карточек, на которых он изображен обвешанным оружием, как разбойник.
   Одна карточка снята за шесть месяцев до ареста и должна изображать С. в момент покушения на самоубийство, остановленного его любовницею. Очевидно, что задолго до совершения преступления С., может быть из тщеславия, был одержим манией самоубийства и, наконец, решил совершить его косвенно.
   6) Альтруисты истеро-эпилептики. – Если, как это почти достоверно Достоевский описал в «Идиоте» самого себя, то мы имеем в этом произведении превосходную монографию особой разновидности психопатов, всю жизнь носящих специальные черты психологии эпилептиков; импульсивность, раздвоение личности, ребячество и в то же время способность пророческого предвидения, сопровождаемую настоящей святостью, преувеличенным альтруизмом. Потому-то такие люди производят иногда религиозные и социальные революции.
   Истерия, близкая родственница эпилепсии, еще чаще снабжает нас примерами безграничного эгоизма, переплетающегося с чрезмерным альтруизмом, что и доказывает связь последнего с нравственным идиотизмом.
   «Встречаются две женщины, – пишет Легран-дю-Саль [305 - L’hystérisme.], – принимающие шумное участие во всех добрых делах своего прихода. Они дают сборы для бедных, работают на сирот, посещают больных, раздают милостыню, хоронят мертвых, чуть не насильно вытягивают пожертвования у знакомых и незнакомых, забрасывая ради благотворительности и мужа, и детей, и свои домашние дела».
   «Эти женщины творят добро из тщеславия и любви к суете. Они вносят в дела благотворительности тот пыл, с которым крупные мошенники устраивают финансовые предприятия с гиперболическими дивидендами».
   «Эти женщины бегают, суетятся и с редкой внимательностью обдумывают все подробности устранения или облегчения как частных, так и общественных бедствий, причем принимают заслуженную благодарность и восторг зрителей с поддельной скромностью».
   «Когда семью постигает какое-нибудь горе, то истеричная благотворительница из сил выбивается, чтобы загладить следы этого горя: с тем поплачет, этому утрет слезы, поддержит отчаявшегося, откроет ему неожиданные горизонты грядущего счастья, одним словом, утешит всех и каждого».
   «Чем глубже горе, тем сильнее она будет суетиться. Подвижная и припадочная по натуре, она никогда не делает добра хладнокровно».
   «Истеричная благотворительница может совершать легендарные подвиги.
   Во время пожара она выкажет неслыханное присутствие духа: спасет драгоценности, вытащит из огня старика, больного ребенка; во время уличного бунта – остановит толпу восставших; при наводнении окажется храбрее всех мужчин».
   «А если вы на другой день поглядите на это героиню, то найдете ее в полной прострации, и она вам скажет, что сама не знает, как это все вышло, что она не сознавала опасности».
   «Во время холерных эпидемий, когда страх – плохой советник, как известно, – обусловливает возмутительные деяния, некоторые истерички проявляют необыкновенное самоотречение: ничто их не пугает и не отталкивает, ничто не нарушает их стыдливости. Они превзойдут усердием санитаров и врачей, будут растирать больных, хоронить мертвых и увлекут своим примером всех окружающих. А местные газеты прославят их потом за такое геройство».
   «Самопожертвование становится для таких истеричек потребностью, случаем сделаться необходимыми, так что добродетель их является болезненной. Но в качестве примера они все-таки приносят свою долю пользы.
   Ввиду этого я просил и получил общественную награду для одной истерички, успевшей уже попасть в психиатрическую лечебницу, но отличившейся действительно трогательной благотворительностью в своем приходе. Она ухаживала за больными, препровождала их к врачам и в больницы; снабжала вином, мясом, молоком родильниц и новорожденных; снабжала бедняков одеждою; помещала стариков в богадельни; раздавала белье и лекарства; добывала бедным даровые советы разных специалистов и проч. Сама же довольствовалась исключительно необходимым и круглый год носила одно и тоже платье. А между тем эта дама страшно раздражительна, страдает беспрестанными припадками, плохо спит и вообще серьезно больна».
   «Истерички, наконец, к своим личным горестям относятся иногда совсем необыкновенным образом. Потеряв сына или дочь, они остаются совершенно спокойными и полными достоинства: не плачут, обо всем сами заботятся, не забывая малейших подробностей, ведут себя сдержано и даже при последнем прощании, перед могилою, остаются бесстрастными. Глядя со стороны, можно подумать, что они обладают особенной силой воли, исключительной стойкостью характера, а между тем – ничуть не бывало! Они просто больны и на самом деле слабее всех других» [306 - А не смешивает ли почтенный ученый несколько разных типов истеричек в один? Разве можно равнять суетливую «благотворительницу», действующую исключительно ради тщеславия, с двумя последними типами женщин, им описанных? Да еще следует ли считать самую последнюю истеричкой? Вообще психиатры, мне кажется, слишком расширили понятие о психической ненормальности (Прим. перев.).].
   7) Литература. – Литераторы, собиратели «человеческих документов», уже отметили маттоида, этот вновь народившийся тип. Так, Доде основал на нем целый роман («Жак»), а Золя выставил его под именем Лантье («Труд»), находящегося в родстве с алкоголиками и бунтовщиками.
   Достоевский в своих «Бесах» дает нам целую серию политических маттоидов в России.
   Степан Трофимович есть несомненный маттоид, постоянно пишущий великое произведение и никогда его не кончающий (подобно Аржантону в «Жаке»), постоянно боящийся преследований полиции, которая о нем и думать забыла.
   В душе он враждебно относиться к нигилизму, но дозволяет нигилистам собираться в своем доме; в душе он глубоко честный человек, а на деле живет, как паразит.
   Сын его, Петр Степанович, есть настоящий заговорщик. Будучи мечтателем, скептиком, мстительным человеком, он обнаруживает удивительное хладнокровие, обладает выдающимися способностями ко лжи и к эксплуатации в свою пользу чужих пороков. Он сеет по всей стране пожары и убийства, весьма ловко устраняясь в минуту опасности и подставляя вместо себя безгранично преданного и честного фанатика-маттоида или другого тоже маттоида, боящегося крови.
   Капитан Лебядкин – революционер, готовый сделаться шпионом, – отпетый алкоголик, нравственный идиот, полуманьяк, но с наклонностями к поэзии. Сестра его – слабоумная полупроститутка.
   На собраниях нигилистов выступают еще два маттоида, из коих один пишет огромный трактат для доказательства того, что одна десятая человечества должна распоряжаться остальными девятью десятыми, как рабами.
   В своих «Эксцентриках», Танфлери пишет: «Всякая революция выдвигает на сцену множество реформаторов, апостолов и полубогов, которые все стремятся спасти человечество!»
   «Реформаторы бывают двух сортов: комические и трагические. В сущности, все они немного шуты, но, собрав себе последователей, составляют партию, обладающую средствами, уставом, планом действий, и становятся влиятельными. Что касается меня, то я предпочитаю бедных утопистов, вопиющих в пустыне и спасающих человечество в одиночку, без последователей, газет и проч.»

Глава XIII
Индивидуальные факторы (продолжение). – Случайные политические преступники

   Случайные преступники. – В эту рубрику мы помещаем мирных граждан, принужденных нарушать неисполнимые законы или принимавших участие в политическом преступлении благодаря тому, что они были обмануты, принуждены или соблазнены настоящими авторами последнего. Достоевский в своих «Бесах» прекрасно описывает те средства, при помощи которых хитрые конспираторы превращают мирных граждан в революционеров.
   «Прежде всего, – говорит он, – нужно создать бюрократию, иерархию, ливрею. Придумывают титулы и должности: президента, секретаря и т. п. Затем воздействуют на чувства, возбуждают страх перед высказыванием собственного мнения, боязнь прослыть врагом свободы и проч. Наконец, стараются мирного гражданина замешать в какое-нибудь кровавое преступление – убить, например, вместе с другими предполагаемого шпиона, – так как кровь крепче всего цементирует заговорщиков друг с другом».
   В странах, управляемых при помощи широкого выборного права, многие принимают участие в волнениях с целью выдвинуть какую-нибудь личность и затем эксплуатировать ее в свою пользу.
   Многие смело идут за вожаками, влияющими на них красноречием, силою, а иногда просто громким голосом.
   Наконец, и личная обстановка играет не малую роль. Убийцы Домициана, Нерона и Калигулы действовали с целью самозащиты: они убивали исключительно для того, чтобы не быть убитыми (Гиббон).
   Многие из известных нам итальянских анархистов были прежде скромными чиновниками, приказчиками, военными и проч. и оставались покойны до той минуты, пока потеря места, уменьшение жалованья или дурное обращение не толкнули их на революционный путь.
   Надо заметить, однако же, что ни ухищрения вожаков, ни влияние случая или личной обстановки не поколебали бы мизонеизма этих случайных преступников, опирающихся на любовь к жизни, столь сильную у среднего человека и столь грозно обставленную драконтовскими законами деспотических правительств, если бы самый их организм не представлял собой уже готовой почвы для нарушения равновесия.
   В самом деле, это суть люди, не обладающие темпераментом, но в основе характера которых лежит неприспособляемость к обществу, обусловленная беспокойным стремлением к улучшению своего положения, гиперэкстезией чувств, подчеркивающей для них всякое горе, наконец, – любовь к приключениям и опасностям.
   Тайна их влияния состоит в том, по словам Достоевского, что они первые, наклонив голову, бросаются в опасность, часто не зная даже в чем дело и уже во всяком случае без того практического иезуитства, при помощи которого злые люди достигают цели. В обыденной жизни они являются желчными, раздражительными и неуживчивыми, часто даже тупыми, в чем, собственно говоря, и лежит их сила.
   Физически случайные преступники оказываются обыкновенно вполне нормальными, без всяких признаков вырождения.
   Мы видели, в самом деле, что на 521 политического преступника приходится около 0,57 % дегенератов, тогда как среди людей ни в чем не замешанных их 2 %. Число мужчин между ними относится к числу женщин, как 100 к 27.
   История дает нам портреты некоторых особенно знаменитых преступников этой категории.
   Цареубийца Кассий, например, был, как мы увидим, преступником случайным и по нравственности стоял значительно ниже своего товарища по преступлению, Брута, преступника по страсти.
   Ближе нам известен Робеспьер, обладавший непропорциональным самолюбию умом и довольно слабым нравственным чувством.
   Если бы не случай, он всю жизнь прожил бы плохоньким адвокатишком.
   «Робеспьер, – пишет Тэн, – был пустой и напыщенный человек, у которого идеи заменялись словами: любуясь собственной фразистостью, он сам себя на свой счет обманывал и обманывал других».
   Таланты его совершенно не соответствовали делам; как адвокат он никогда бы не поднялся над посредственностью, да и в Национальном Собрании долго оставался в тени. Но он был трезв, деятелен, неподкупен и к концу Конституанты, когда талантливые люди сошли со сцены, он один остался на виду. Подозрения казались ему достаточными доказательствами; всякий аристократ казался ему негодяем, и всякий негодяй – аристократом. В три года Робеспьер догнал Марата и сошелся с ним в целях и средствах. Помимо борьбы с буржуазией, он хотел истребить всех богатых и «порочных» людей.
   А когда популярность его стала уменьшаться, он обрушился на своих обличителей, прибег к гильотине и заставил Конвент вотировать законы, отдавшие в его распоряжение жизни всех и каждого. Будучи, однако же, в глубине души честным человеком, он не посмел вызвать народный бунт в свою защиту и пал.
   Одним словом, это был узкий теоретик с одной преобладающей идеей, справедливой по своей сущности, но парадоксальной по своей практике. Тщеславие, недостаток нравственного чувства и условия обстановки заставили Робеспьера проводить ее террористическим путем. А между тем деяния этого человека, распоряжавшегося некоторое время всей Францией, не оставили никакого следа. Вообще случайные политики, выдвигаемые революциями на первый план, если и бывают способны к великим замыслам, то никогда не обладают достаточной интеллектуальной силой, чтобы осуществить и упрочить свои предначертания.
   Дантон, тоже плохой адвокат, живший очень скромно и притом лишь с помощью своего родственника, содержателя кафе, тоже только благодаря революции мог удовлетворить свою страсть к роскоши и преобладанию; он выдвинулся своим замечательным красноречием, политическими способностями и добродушно веселыми манерами, понравившимися толпе.
   Но он также был дегенерат (курносый, с выдающимися скулами), лишенный нравственного чувства: сделавшись министром юстиции, он стал брать взятки, жил в среде воров и преступников разного рода и был инициатором самых возмутительных деяний революции. Он не раскаялся даже и тогда, когда сам стал жертвой последней. Перед казнью он сказал только, что во время революции власть переходит в руки людей наиболее испорченных.

Глава XIV
Индивидуальные факторы (продолжение). – Политические преступники по увлечению, распространяющемуся эпидемически

   Среди случайных факторов, обусловливающих политические преступления, нет более могучего, как эпидемическое увлечение, рождающееся уже из одного только скопления людей в большом количестве. Это обстоятельство до такой степени важно, что хотя бы мы о нем уже говорили, но теперь, рассматривая индивидуальные факторы, вновь должны к нему возвратиться.
   В самом деле, единственной причиной бунтов часто является даже скопление (ярмарка, праздник и пр.) большого количества людей и на одном месте, особенно летом, а уж о скоплениях специальных, о политических сходках, собирающихся во имя общей цели, и говорить нечего.
   Слова ораторов действуют тогда на верующую, раздражительную, невежественную, героически настроенную толпу подобно внушению свыше [307 - Pietrazzani. Za suggestione nella veglia enello stato ipnotico (Riv. esper. di medic. Leg. 1888).]. Происходит нечто подобное нравственному опьянению, возбуждаемому, помимо зажигательных речей, криками, толкотней, взаимной поддержкой. Все это заглушает индивидуальную совесть и заставляет толпу совершать такие деяния, о которых отдельное лицо никогда бы не подумало [308 - Pugliese. Del delitto collectivo.].
   Манцони [309 - Promessi sposi. Гл. XIII.] превосходно описывает тот страстный порыв, который так легко охватывает толпу, заставляя самых спокойных людей доходить до крайностей, совершенно не свойственных их натуре.
   «В народных движениях – всегда участвуют люди, по крайней странности, фантастическим убеждениям или по любви к разрушению и с преступными целями придерживающиеся девиза “чем хуже, – тем лучше”. Но наряду с ними, в этих движениях всегда участвуют и люди, боящиеся крови и насилия, а потому с той же страстью, с таким же упорством стремящиеся к целям умиротворения. Те и другие без всякого предварительного уговора, без всякого плана, по одному только совпадению воль, начинают бороться друг с другом. Толпа, служащая, так сказать, материалом для бунта, состоит, следовательно, из случайной смеси людей, более или менее принадлежащих к той или другой из вышеупомянутых партий. Руководимая отчасти увлечением, отчасти личными интересами, отчасти всякой по-своему понимаемой справедливостью, отчасти любовью к скандалам; готовая к стойкости и милосердию, к истреблению и обожанию, смотря по внезапно ею овладевшими чувствами; толпа эта жаждет чего-нибудь необычного, из ряда вон выходящего. Она не может не кричать, не аплодировать или не свистеть кому-нибудь. “Смерть ему!” или “Да здравствует!” – вот крики, чаще всего издаваемые. Если удается ей доказать, что такой-то не заслуживает казни, то этого достаточно, чтобы ему устроили триумф. Настроение толпы зависит от случая. Иногда достаточно нескольким голосам крикнуть: “Расходись!” – чтобы толпа действительно разошлась, и потом участвовавшие в ней спрашивали друг друга: “Что такое случилось?”».
   Иногда не нужно даже вожаков, чтобы увлечь толпу – само скучение большого количества людей на одном месте служит возбуждающим ферментом (Сицилийские Вечерни). А когда толпа начинает действовать, тогда она всегда хватает через край и совершает злодейства даже из добрых побуждений.
   «В эти минуты проявления грубых страстей и свирепости, – пишет Зигеле [310 - La folla delinquente.], – цивилизованный человек превращается в дикаря, так что поневоле приходится вспомнить гипотезу атавизма, в силу которого первобытный инстинкт убийства, гнездящийся в сердце цивилизованного человека, ждет только искры, чтобы вспыхнуть с новой силой».
   «Внезапно полученное всемогущество и свобода убивать, – пишет Тэн, – есть напиток слишком крепкий для человеческой натуры; от него кружится голова и кровь приливает к мозгу, вызывая буйный бред».
   Какой-нибудь рассыльный с угла улицы, человек в общем честный и мирный, убивает под влиянием этого бреда пятерых священников, а затем и сам умирает через месяц от бессонницы и страшных мучений совести.
   «Во время массовых расстрелов человекоубийственный инстинкт быстро распространяется в толпе. Раз кто-нибудь убивает – все хотят убивать. Невооруженные, рассказывал один офицер, бросали в меня камнями: женщины скрежетали зубами и собирались выцарапать мне глаза; двое из моих солдат были уже убиты. При общих враждебных криках я успел добраться до Ратуши, где мне предъявили голову коменданта Бастилии де Лоне, насаженную на пику, советуя полюбоваться на нее хорошенько. Выходя из крепости, де Лоне был ранен шпагой в правое плечо, а затем толпа бросилась его бить и рвать за волосы, причем иные предлагали отрубить ему голову, другие – повесить или привязать к хвосту лошади. Доведенный до отчаяния, он вскричал, наконец: “Да убейте же меня поскорее!” – и с этими словами толкнул ногой в живот одного из окружавших. Тогда его подняли на штыки, бросили в ручей и топтали его труп, крича: “Вот чудовище, которое нам изменило! Нация требует, чтобы голова его была показана публике”. Отрезать эту голову предложили тому человеку, которого де Лоне толкнул. Это был повар без места, отправившийся брать Бастилию потому, что все шли, и надеявшийся даже получить за это медаль, как за патриотическое деяние. Кто-то дал ему саблю, но она оказалась тупой и не рубила; тогда повар вынул из кармана маленький ножик с черным черенком и весьма умело – в качестве человека, привыкшего резать мясо, – покончил с операцией. Вздев, затем, голову на вилы, окруженный двумя сотнями вооруженных людей, не считая простых зевак, он понес свой трофей в Пале-Рояль, откуда толпа проследовала на Понт-Нев, где пред статуей Генриха IV три раза наклонила отрезанную голову, приговаривая: “Кланяйся своему господину!”» (Тэн).
   Очевидно, что этот повар случайно превратился в преступника; не будь случая, он не убил бы и мухи.
   Не безнаказанно, однако же, первый попавшийся человек из народа, долгими веками цивилизации приученного к жалости и милосердию, вдруг становится палачом. Сколько бы ни толкал его на убийство внезапно проснувшийся атавистический инстинкт, как бы ни подхлестывал он себя обвинениями и ругательствами, направленными на жертву и долженствующими оправдать его поступок, в глубине души он все же чувствует, что совершил нечто непростительное и мучается как леди Макбет.
   Но тогда, может быть, в виде реакции против невольного прилива гуманных чувств, обусловленного наследственностью, он начинает сердиться на самого себя и для того, чтобы задушить эти чувства, опьяняется преступлениями, усиленно заливая свою совесть чужой кровью. Надо помнить, что убийство – особенно безоружных людей и холодным оружием – должно возбуждать в физическом и нравственном организме две разнородные эмоции: с одной стороны, ощущение беспрепятственного и безнаказанного господства над чужой жизнью и живым телом, а с другой – любование разнообразными смертными муками.
   Как человек доходит до такого состояния? Зигеле прекрасно объясняет это в своей книге «La Foule criminelle».
   «Толпа, – говорит он, – есть среда весьма удобная для размножения микробов зла, тогда как микробы добра гибнут в ней, не находя подходящих условий для своего развития, так как состоит она из элементов весьма разнородных. Наряду с людьми добрыми и жалостливыми, в ней есть люди жестокие или индифферентные; наряду с честными есть негодяи и преступники, причем скученность дает преимущество дурным чувствам, заглушая хорошие».
   «Последние заглушаются, прежде всего, по причинам, так сказать, арифметическим. Как средняя из большого количества цифр никогда не может быть равна наивысшим из них, так и многочисленное сборище людей не может быть проникнуто чувствами и стремлениями, свойственными лишь некоторым, особенно высоко развитым индивидуумам из его среды. Толпа всегда отразит лишь чувства, свойственные большинству».
   «То же самое замечается в среде комиссий – научных, художественных, торговых и проч., составляющих язву нашего общественного управления. Решения этих комиссий часто поражают публику своей странностью. Каким образом, спрашивают обыкновенно, такие люди, как А и Д, входя в состав известных комиссий, могли допустить такое нелепое решение? Почему десять или двадцать ученых, десять или двадцать артистов, соединенных вместе, выносят приговор, несообразный с законами науки и искусства? Такой приговор, какого ни один бы из них в отдельности не сделал».
   «На это “почему” до сих пор ответа не было, но факт замечен всеми».
   «И не только комиссии, а даже политические коллегии часто совершают деяния, состоящие в резком противоречии с индивидуальными мнениями и наклонностями большинства их членов. Древняя пословица гласит: «Senatores boni viri, senates autem mala bestia», и мы, современные люди, подтверждаем это древнее наблюдение, когда говорим о наших теперешних коллегиальных учреждениях, что каждый из их членов, взятый отдельно, хороший человек, а все вместе – бездельники».
   Причины такого явления многочисленны и разнообразны, но в нашем случае они могут быть сведены к двум главным категориям: к неоднородности коллегиальных групп или народных сборищ и к их неорганизованности.
   «Очевидно, – продолжает Зигеле, – что характер агрегата личностей тогда только может быть аналогичным характеру этих личностей, взятых отдельно, когда последние равны между собою или, по крайней мере, подобны друг другу. Собрание единиц разнородных не только не может воспроизвести характера этих единиц, но не может даже составить ничего единого. Человек, лошадь, рыба и насекомое не могут представлять собою агрегат. Здесь, как в арифметике, для того, чтобы получить сумму, нужно взять величины однородные».
   «Да и этого недостаточно – нужно еще, чтобы однородные величины были связаны друг с другом постоянным отношением, чтобы они были организованы».
   «Применяя это правило к социологии, мы увидим, что всякие случайно или насильственно составившиеся группы людей – толпа, публика в театре, даже присяжные – никогда не могут выразить характера единиц, из которых состоят, точно также как беспорядочная куча кирпичей никогда не примет прямоугольной формы отдельно взятого кирпича. В этом последнем случае для того, чтобы получить не кучу, а стену, нужно поставить отдельные кирпичи в определенное и постоянное друг к другу отношение. Совершенно так же и в человеческом обществе. Для того, чтобы характер агрегата людей соответствовал характерам отдельных лиц, его составляющих, нужно, чтобы эти лица были связаны между собой постоянными и органическими отношениями, какие существуют, например, в семье или в отдельном общественном классе».
   «Без этого высокие черты характера, развитые в некоторых привилегированных индивидуумах цивилизацией и воспитанием, будут затерты чертами, общими большинству и стоящими на более низком уровне».
   «Лучшие чувства отдельных индивидуумов затираются в толпе еще и по другой причине. Добрый, мягкий, сострадательный человек никогда не осмеливается вполне откровенно высказаться перед толпою из боязни прослыть трусом. Во время уличных демонстраций и бунтов весьма многие кричат “смерть ему” или “долой” только ради того, чтобы их не заподозрили в трусости или шпионстве. А от криков они часто переходят к делу. Нужна особая, редко встречающаяся сила характера для того, чтобы восстать против жестокостей, совершаемых толпою, в состав которой входишь и сам; немногие обладают такой силою. Большинство чувствует свою неправоту, но под влиянием массового течения не может удержаться. Поток раздавит их. Физический страх быть смятым толпою примешивается к страху прослыть трусом».
   «Немудрено, стало быть, что при таких условиях дурные страсти берут в толпе верх над хорошими».
   Но есть и еще одно соображение, которое, пожалуй, лучше объясняет победу грубых инстинктов.
   По словам Sergi [311 - Psicasi epidemica.], «всякая идея, всякая эмоция индивидуума есть лишь рефлекс от впечатления, полученного извне. Никто, стало быть, не может ни двигаться, ни действовать, ни думать иначе, как в силу внушения, произведенного видом известного предмета, словом, движением, происходящим вне его организма. И это внушение может действовать на одно лицо или на целую толпу; может распространяться эпидемически, одних заражая сильно, других – слегка, третьих вовсе оставляя нетронутыми [312 - Если бы это было верно, если бы не только всякое действие, но и всякая мысль человека была результатом внушения, то никакой прогресс был бы невозможен, ничего нового ни в психике человечества, ни в его обстановке не могло бы появиться. Если это новое все-таки появляется, значит оно в ком-то зародилось самостоятельно, без всякого внушения извне. Внешний толчок к мышлению или действию, нисколько не предопределяющий направления и силы последних, никак нельзя отождествлять с внушением, которое определяет и то и другое. Нельзя забывать, что помимо людей, подчиняющихся внушению, есть еще и такие, которые сами внушают (Прим. перев.).]. Только интенсивность колеблется, а натура его остается неизменной».
   Счастливая мысль Sergi, который приравнивает массовое внушение к индивидуальному, эпидемическое подражание к спорадическому, подтверждается всеми формами человеческой деятельности.
   «Кто не увидит настоящего внушения в тех отношениях, которые образуются между учителем и учеником, в том подражании последнего первому, которое основывается на инстинктивном, бессознательном уважении и симпатии?»
   «Кто не знает, что внушение может распространяться эпидемически, экстенсивно и интенсивно, возрастая в тех случаях, когда окружающие обстоятельства тому благоприятствуют, а энергия лиц внушающих не ослабевает?»
   «Политические и религиозные секты доходят иногда до настоящих и самых разнообразных эпидемических психозов, поражающих своей грязью или жестокостями. При ближнем рассмотрении, психозы эти оказываются, однако же, болезненным преувеличением явлений внушения, господствующих в общественной жизни».
   «Как в пределах нормы мы видим влияние учителя на ученика, сильного на слабого, одного на многих, гениального человека на всех его современников, так в области патологии мы можем встретить влияние одного сумасшедшего на другого такого же или на многих людей с неуравновешенными натурами».
   «Все это доказывает, что патология следует тем же законам, что и физиология, а, кроме того – что внушение есть феномен универсальный» (Зигеле).
   Если, стало быть, эмоция гнева и ненависти, овладевшая каким-нибудь индивидуумом, начинает распространяться в массе, то «лица и жесты всех людей, составляющих эту массу, сразу принимают гневный оттенок, в котором есть что-то натянутое и трагическое».
   Не следует думать, однако же, что этот оттенок только кажущийся: видимые проявления эмоции, хотя бы поддельные, почти всегда сопровождаются и действительным ее внушением. Мы можем силою воли подделать эмоцию, которой не чувствуем, но мы не можем чувствовать эмоции, которую подделываем. Искусственно раздражая нервные волокна, обусловливающие внешние проявления известной эмоции, мы не можем изображать обратного действия этих проявлений на нашу психику. Специальный мускульный акт не только выражает собою известную страсть, но и составляет существенную ее часть. Выразите на своем лице известную эмоцию – гнев, удивление, презрение – и эта эмоция тотчас же овладевает вами» (Маудели. «Дух и тело»).
   «Ясно, стало быть, что толпа, внешним образом проявляющая гнев или ненависть, тотчас же и в самом деле почувствует себя рассерженной, причем ей легко дойти до преступления».
   «Все отдельные лица, составляющие толпу, окажутся находящимися в таком же психологическом настроении, в какое попадет человек лично оскорбленный. Поэтому и преступление, ими сообща совершенное, будет реакцией (справедливой или несправедливой, но вполне понятной) на это оскорбление, действительное или предполагаемое, а не каким-нибудь бессмысленным, варварским актом».
   «Интенсивность эмоции растет прямо пропорционально количеству лиц, одновременно и в одном месте ее переживающих – это неоспоримый психологический закон. Потому-то восторг или негодование и доходят до крайней степени в театрах и народных сборищах».
   «Попробуем, например, проанализировать, что происходит в зале, в котором говорит оратор. Предположим, что сила эмоции, переживаемой последним в минуту появления на кафедре равняется десяти и что при первых же его красноречивых словах половина этой эмоции передается слушателям, которых 300 человек. Каждый из них будет реагировать на нее аплодисментами или напряженным вниманием, что создаст в зале движение. Но это движение почувствуется всеми одновременно, и потому на каждого слушателя будет влиять не одна только эмоция оратора, но и та, которая овладела тремястами его товарищами. Если предположить, что на нем опирается только половина этой эмоции, то и тогда эта сила ее будет равняться уже не пяти, а пяти помноженным на триста, то есть семистам пятидесяти» (Эспинас. «Основы психологии») [313 - Преопасная вещь вводить математику в такие явления, которые по крайней сложности и отсутствию способов измерения действующей силы математическому анализу не подлежат. Идя тем путем, которым в данном случае шел Эспинас, можно бы было, пожалуй, доказать, что если бы вместо 300 слушателей было 3000, то они бы неминуемо должны были взбеситься (Прим. перев.).].
   «В толпе, конечно, эмоции не передаются, таким образом, от всех к одному и, следовательно, не представляют такого характера органической концентрации. Там, напротив, передача идет бессистемно, неправильно, и потому часть эмоций – надо в этом признаться – пропадет бесследно. В таких случаях интенсивность эмоции не соответствует обыкновенно числу индивидуумов и нарастание ее совершается менее быстро. Но, однако же, общий закон проявляется более неопределенным и смутным образом, но самые эти смутность и неопределенность производят свое влияние. Всякий шум, всякий крик, именно потому, что он является неопределенным или неверно понятым, производит на толпу более сильное впечатление, чем должен бы был произвести в действительности. Воображение каждого индивидуума начинает сильно работать: каждый становится более доступным для внушения и с необычной быстротою перескакивает от одной идеи к другой. Ферменты всех страстей поднимаются из глубины души, подобно тому, как при химических реакциях из разных веществ получаются новые, из разных чувств возникают новые страшные эмоции, до тех пор в душе человеческой не возникавшие».
   «Вот в этих случаях – при невозможности не только понять правильным образом, но даже ясно слышать и видеть происходящее – малейший факт принимает необычные размеры и малейшего вызова бывает достаточно для того, чтобы подвинуть толпу на преступление. В этих случаях толпа убивает невинных, даже не выслушав им, потому что, как говорит M. du Camp, «для нее достаточно одного подозрения, чтобы составить себе глубокое убеждение».
   «Вполне естественно, стало быть, что раздражение и гнев толпы весьма быстро благодаря только влиянию численности переходят в настоящее бешенство и доводят ее до самых ужасных преступлений».
   «Это роковое влияние численности, которое мы старались объяснить, подтверждается наблюдениями всех натуралистов. Известно, что храбрость животных усиливается прямо пропорционально их количеству. По словам Фореля («Les fourmis»), даже муравей, который смело идет на смерть, когда окружен товарищами, в одиночестве делается трусом и бежит от малейшей опасности».
   «Тот же автор, в одном из своих опытов, дает нам наилучшее доказательство справедливости закона о влиянии числа сражающихся на их одушевление. Взяв из двух отчаянно дравшихся армий fornica pratensis по нескольку муравьев, он посадил их вместе в один и тот же сосуд; при этом муравьи, только что бывшие смертельными врагами, стали относиться друг к другу по-дружески».
   «Не доказывает ли это, что воинственность и жестокие инстинкты вызываются в толпе ее численностью?» (Зигеле).
   Но если в состав толпы, как бы она ни была мала, попадают сумасшедшие или прирожденные преступники, то жестокость ее становится дьявольскою.
   «В 1870 г. коммунарские часовые заметили поспешно идущего человека. “Стой! Кто такой? Куда идешь?” Человек оказался с усами – значит, он жандарм. “Расстрелять жандарма!” – кричит толпа, причем особенно горячится одна женщина с ружьем в руке и патронташем на поясе. Эту женщину зовут Марселина Эпильи. Нечего и говорить, что толпа единогласно присудила прохожего к смертной казни. Поволокли его к стенке, но он оказался очень энергичным, стал бросаться на своих палачей и многих сшиб с ног. Вскоре, однако же, успели его повалить. Кто-то выстрелил и ранил его в левую руку. Раненый поднялся. Тогда Марселина вскричала: “Пустите меня с ним покончить!”, приставила ружье к груди бедняка и выстрелила, а так как он продолжал еще двигаться, то добила его» (Зигеле).
   По поводу жестокостей, совершенных коммунарами, M. Du Camp пишет: «Это были простые разбойники, выдумывавшие предлог для своих злодеяний. Убивая лучших людей страны, они говорили, что устраняют врагов народа; воруя, они говорили, что отнимают национальное имущество; поджигая, они говорили, что воздвигают препятствия для монархической армии. Под этими предлогами они грабили имущества: и казенные, и городские кассы, и частных лиц, а жгли все, что могли. Только одни пьяницы были откровенны – они говорили, что хотят пить, и разбивали бочки. Все, одним словом, подчинялись только своим преступным инстинктам, а политика стояла на последнем плане» [314 - Les convulsions de Paris.].
   В 1789 г. толпа не ограничивалась воровством да убийством, она доходила до садизма над телами m-м Ламбаль, Дерю и одной цветочницы из Пале-Рояля. Один бывший солдат, Дамьен, вырезал сердце генерал-адъютанта Лале и ел его, причем «кровь текла у него изо рта по усам» (Тэн).
   Во всех этих ужасах большое участие принимали 4000 преступников, толпами бродивших по улицам Парижа в 1793 г. В самом деле, когда в 1750 г. в Париже был бунт, вызванный невыносимым деспотизмом полиции, и обозленная толпа бросилась громить полицейскую префектуру, то один из служащих в последней предотвратил погром, приказав отворить все двери, причем толпа сразу успокоилась. Но это может случиться только тогда, когда в толпе нет преступных элементов или их очень мало.
   Так в Риме в 1889 г. бунт кончился только битьем стекол, ибо между арестованными не нашлось ни одного заведомого преступника. Наоборот – если Деказвильская стачка 1886 г. была особенно кровавою, то только потому, что преступный элемент преобладал среди стачечников.

Глава XV
Индивидуальные факторы (продолжение). – Политические преступники по страсти

   1) Преступники по страсти. – У таких лиц благородные черты физиономии, в предыдущем случае (у преступников случайных) едва намеченные, выступают особенно резко, преувеличенно. Признаков вырождения у них не бывает. Примером может служить Брут.
   При взгляде на физические особенности шестидесяти политических мучеников, описанных Айялой, мы найдем, что у 26 из них лицо вполне правильно и красиво; у четверых только выражение несколько ненормально; один бледен и с узким лбом, у некоторых слегка выдаются скулы; два – рахитичны; 26 – высокого роста и только трое очень малорослы.
   Из тридцати известных нигилистов восемнадцать отличаются правильностью и красотою физиономий, а именно: Перовская, Гельфман, Бакунин, Лавров, Стефанович, Михайлов, Засулич, Осинский, Антонов, Иванова, Желябов, Чернышевский, Зунделевич, Фигнер, Пресняков; у двенадцати имеются некоторые аномалии, но в легкой степени.
   Из итальянских революционеров, красивыми и правильными физиономиями обладали: Дандоло, Пома, Порро, Скиаффино, Фабрици, Пепе, Паоли, Фабретти, Пизакане и проч.
   Из французских революционеров, обладавших красивыми лицами, надо упомянуть о Демулене, Барра, Бриссо, Карно. Карл Занд был тоже очень красив, равно как Орсини и Ш. Корде.
   Вообще самые крупные итальянские революционеры обладали физиономиями, так сказать, антипреступными. Широкие лбы, прекрасные бороды, правильные черепа, мягкий и ясный взгляд обобщают их как бы в одну семью, хотя на самом деле они происходили из самых разнообразных местностей. Признаки вырождения нашлись только у одного, в высшей степени честного Соттокорнолы.
   2) Возраст и пол. – Женщины и юноши 18–25 лет в этой категории преступников преобладают.
   Regis [315 - Les regicides.] замечает, что почти все цареубийцы были очень молоды: Соловьев, Sahla, Chatel и Staps имели по 18 лет [316 - Едва ли это справедливо по отношению к Соловьеву (Прим. перев.).]; Занд – 25, Рено – 20, Баррьер и Booth – 27, Алибо – 26, Ш. Корде – 25, Манье – 23, Монкази – 22, Отеро – 19. Между анархистами Чикаго Лингу было 20 лет, Швабу – 23.
   Демаре [317 - Quinze ans de gaufe police.] пишет: «В виде того, что энтузиазм и готовность жертвовать собою суть болезни молодости, наполеоновская полиция особенно следила за юношами 18–20 лет».
   3) Соучастники. – У цареубийц, даже здравомыслящих, почти никогда не бывает соучастников, в противоположность тому, что наблюдается при убийствах обыкновенных. Их не нашли у Занда, Пассананте, Олива, Монкази, Нобилинга, Ш. Корде и Равальяка. Последний даже прямо указывает на это в своей предсмертной исповеди. Это не относится, конечно, к заговорам, на заговор есть уже воюющая сторона, в состав которой сумасшедшие и фанатики могут входить только в ограниченном количестве, так как на них нельзя положиться.
   4) Наследственность. – Многие из политических преступников по страсти унаследовали свой фанатизм или мистицизм от родителей (Орсини, Ш. Корде, Booth, Брут, Нобилинг), так что у них страстность натуры наследственна.
   Из автобиографий чикагских анархистов мы видим, что отец и мать Пирсона были фанатичными методистами. Более ста лет семья Пирсонов принимала участие во всех революционных движениях Англии и Америки; один генерал Пирсон служил во время революции 1776 г.; капитан Пирсон был в сражении при Bunler Hille.
   Отец Фильдена был рабочим, но отличался ораторским искусством и состоял в числе агитаторов по рабочему вопросу в Англии.
   Отец Орсини, как мы увидим ниже, был одним из наших политических мучеников.
   Отец, дед и братья Станислава Надлевского, судившегося за убийство генерала Селиверстова, принимали участие в польских восстаниях и почти все были расстреляны или кончили жизнь в тюрьмах.
   Booth, Нобилинг и Алибо были детьми самоубийц.
   5) Психология. Души преступников по страсти превосходят своею красотою их тела. Этих людей можно назвать гениями чувства, и потому-то слишком жестоко было бы смешивать их, почти святых, с вульгарными преступниками. Попытка анализировать их характеры с психиатрической точки зрения сделала бы нас похожими на тех людей, которые пробуют изучать божественные формы Венеры Медицейской при помощи геометрии, не обращая внимания на прелесть целого.
   О святые души, посвятившие себя одной идее, простите нас! Мы чувствуем, что одной возможности вашего появления на свет Божий достаточно для того, чтобы сделать род человеческий более достойным уважения и вознаградить его за унижение, которому он подвергается со стороны множества людей, предающихся единственно только грубым наслаждениям!
   Но у людей науки есть свой долг: отдав честь прекрасному, они обязаны вернуться к измерениям.
   Политические преступники по страсти, как мы уже сказали, могут служить образчиками честности и порядочности.
   Брут, например, славился своею честностью до такой степени, что даже те, которые ненавидели его за убийство Цезаря, не могли отказать ему в своем уважении.
   Доброта Занда была такова, что место, на котором он умер, получило от народа прозвище «Путь Занда на небо» («Sand Himmels fortweise»).
   Ш. Корде была образцом хорошей женщины.
   Из шестидесяти политических мучеников, описанных Айялой, известен характер 37-ми, и 29 из них были людьми благородными, мужественными и деликатными, хотя слишком горячими и предприимчивыми.
   Почти у всех политических преступников по страсти замечается чрезмерная чувствительность, настоящая гиперестезия чувства, так же как и у обыкновенных преступников по страсти. Но могучий интеллект и великий альтруизм направляют первых к целям более возвышенным, чем те, к которым стремятся последние.
   Они никогда не гонятся ни за богатством, ни за почестями, ни за улыбкой женщины (хотя не лишены иногда эротизма, подобно Гарибальди, Мадзини, Кавуру), а чаще всего служат великим идеалам политическим, религиозным или научным.
   Они раньше и живее других своих современников чувствуют несправедливость политической и социальной тирании, они более горячо стремятся к реформам и готовы жертвовать за эти последние собой. Они так дорожат справедливостью, с таким энтузиазмом относятся к идеалам, что верят в полное осуществление последних только потому, что горячо того желают.
   Гарибальди в своих мемуарах вспоминает о своих друзьях и лицах, с которыми имел дело, начиная со своей матери, которую очень любил, и кончая собакой Pastore, умершей от горя, когда он принужден был оставить ее в Танжере. В раннем детстве, нечаянно преломив ножку у сверчка, он несколько часов плакал об этом; будучи мальчиком, он спас женщину, упавшую в воду; взрослым уже человеком он ухаживал за холерными больными.
   «Винченцо Руссо, родом из Пальма-Нолана, был адвокат, ученый и красноречивый человек, приятный в обращении и до такой степени бессребреник, что всем жертвовал для того, чтобы помочь ближним. Жил он на гроши, ел, когда попало и что попало, спал, на чем придется. Идя на казнь, он упрекал палача за то, что тот не позволил ему говорить с эшафота. “Умираю за республику и свободным!” – воскликнул он, бросаясь с лестницы с веревкой на шее”» [318 - Conforti.].
   Другой пример имеем мы в одном из вожаков русских нигилистов, описанных Степняком-Кравчинским [319 - Подпольная Россия.]. Валериан Осинский, энергичный террорист, заражавший своей верой всех окружающих, еще будучи одиннадцати лет от роду, смело защищал от разбойников дом соседа, смертельного врага его семьи. Он любил опасность из-за нее самой: лихорадочное возбуждение борьбы его пьянило; он любил славу и женщин. В России не устраивалось ни одной революционной попытки без его энергичного участия. Арестованный в Киеве в 1879 г., он был приговорен к смертной казни, причем на его глазах казнили двух его товарищей. За эти несколько минут Осинский успел поседеть, но дух его остался непоколебим.
   О нигилисте Лизогубе Степняк-Кравчинский говорит, что он, будучи миллионером, жил как последний бедняк для того, чтобы отдать больше денег своей партии. Друзья должны были насильно заставлять его есть получше, чтобы не захворать от лишений.
   Этот Дмитрий Лизогуб, высокий, жидковатый, бледный молодой человек с голубыми глазами и очень мягким характером, с виду казался покойным и смирным, но, в сущности, был полон огня и энтузиазма. Принужденный сдерживаться для того, чтобы правительство не конфисковало его имение, он считал свою сдержанность позорною. Будучи арестован по доносу своего секретаря и приговорен к смерти, он отказался подписать просьбу о помиловании. На казнь он шел, улыбаясь, успокаивая товарищей и говоря, что теперь только считает удовлетворенным свое желание умереть за правое дело.
   Другой революционер, Дмитрий Клеменс, человек простой, обладающий живой и образной речью – что делало его одним из лучших популяризаторов революции – с широким лбом мыслителя, карими глазами, тонкими губами и широким, коротким носом, живой, мягкосердечный, был обожаем друзьями за доброту и верность делу. Любя опасности, он относился к ним шутливо и спокойно. Один раз он под собственным именем поручился за арестованного товарища, а в другой раз освободил нескольких политических арестантов, выдав себя за правительственного инженера и завоевав всеобщие симпатии.
   Ш. Корде тоже была очень добра и грациозна; в юности она изучала историю и философию, восторгаясь Плутархом, Монтескье и Руссо. Горячие речи эмигрантов-жирондистов, из коих в одного она была, кажется, влюблена, заставили ее проникнуться их идеями. Присутствуя на заседании Конвента, в котором они были приговорены к смерти, Ш. Корде решила устранить человека, вызвавшего этот приговор. На вопрос, как это она такая слабая и неопытная решилась без всяких помощников убить Марата, она отвечала:
   «Гнев и страсть укрепили мое сердце и указали путь, по которому я добралась до его сердца» [320 - D’Abrantés. Vie de femmes cèlebres.]. Перед тем, как взойти на эшафот, на котором последним ее движением был жест стыдливости, она писала Барбару, что друзьям незачем оплакивать ее смерть, так как всякий, подобно ей обладающий живим воображением и чувствительным сердцем, заранее осужден на бурную жизнь. Письмо это она оканчивает следующими, вполне справедливыми строками: «Какой жалкий наш народ! Где ему основать республику, раз никто здесь не понимает, что женщина, жизнь которой никому не приносит пользы, обязана хладнокровно умереть за родину!»
   Ламартин говорит: «Если бы нам нужно было найти прозвище для этой великой освободительницы, для этой самоотверженной убийцы тирана, такое прозвище, которое соединяло бы в себе энтузиазм поклонника с суровостью судьи, так как она все же совершила преступление, то мы назвали бы ее “ангелом убийства”» [321 - Histoire des Girondins.].
   Перовская обладала красивой, почти детской физиономией; характера была веселого, но страшно впечатлительного. Несмотря на свою принадлежность к высшей аристократии, она страшно ненавидела всякий гнет, образчиком которого могло для нее служить обращение ее отца с матерью. Убежав из дома, она сделалась ярой последовательницей нигилизма и заняла в партии весьма влиятельное положение, как пропагандистка в среде крестьян и рабочих. За это она была арестована и сослана в Северные губернии, откуда в 1878 г. бежала и сделалась основательницей террористического общества, принимала участие в покушении Гартмана под Москвой, а затем и в убийстве 1-го марта. На казнь она шла в высшей степени мужественно.
   Вера Засулич, покушавшаяся на жизнь генерала Трепова, была оправдана присяжными, но осталась этим недовольна, так как обвинение дало бы ей возможность сознавать, что она сделала ради своей цели все что могла. Присяжным она говорила: «Я знаю, что убийство человека есть дело чудовищное, но я хотела доказать, что нельзя оставлять безнаказанным такие злодейства (порку обвиняемых в политических преступлениях), я хотела обратить на них внимание всего общества для того, чтобы они не могли повториться». Слова эти были проникнуты такой страстью и таким благородством, что всех убедили.
   К характерным чертам преступников по страсти относится также желание пострадать. Страдание – прекрасная вещь, говорил один из героев Достоевского. Страдать они предпочитают, конечно, за какую-нибудь идею, но иногда и прямо ради одного только страдания. Особенно часто это замечается у религиозных фанатиков, бичующих себя или носящих власяницы с иглами. Этим и можно объяснить самоотречение нигилистов и христианских мучеников.
   Одна из обвиняемых по процессу 50-ти в Петербурге, доведенная до крайности чахоткой и дурным обращением тюремного начальства, импровизировала на суде стихи, показывающие, до какой степени она была проникнута стремлением пострадать.
   Ренан приписывает победу христианства не только гениальности Иисуса Христа и его предшественников, ессеев, но, главным образом, страсти первых христиан к страданиям, страсти настолько могущественной, что такие люди, как Юстин и Тертуллиан, были обращены ко Христу одним зрелищем мук, твердо переносимых Его последователями. Понятно, стало быть, почему гностики, проповедовавшие безопасность страданий, были изгоняемы из всех христианских общин.
   Такая непонятная с первого взгляда твердость, несомненно, является результатом парадоксальной парестезии – нечувствительности, зависящей от страстного сосредоточения на одной идее, от моноидеизма, как это мы видим у людей гипнотизированных, находящихся под влиянием могучего внушения.
   Такие моноидеисты были пионерами всех политических, религиозных и социальных движений. Между ними-то и встречаются наиболее благородные фигуры мучеников.
   Надо заметить, что женщины, особенно легко подчиняющиеся внушению, в преобладающем количестве встречаются и в числе этих мучеников, как христианских, так и нигилистических.
   «При избиении бабидов в Персии, – пишет Ренан, – люди, почти не принадлежавшие к секте, сами на себя доносили для того, чтобы пострадать. Человеку так приятно пострадать за что-нибудь, что в большей части случаев достаточно только одного стремления к страданию, чтобы сделать его верующим. Один из учеников Баба, повешенный рядом с ним, не переставал спрашивать: “Учитель, доволен ли ты мною?”».
   Почти все христианские мученики, как в древности, так и в наше время, положительно наслаждались муками. По словам Смайлса, Anna Ascheo, подвергнутая пытке, причем вывихивались ее суставы, не издала ни единого крика, не пошевелила ни одним мускулом. Она спокойно смотрела в лицо своим мучителям, ни в чем не сознаваясь. Г-жи Латимер и Ридлей также спокойно шли на казнь, «потому что, – говорили они, – мы зажжем сегодня в Англии такой светоч, который никогда уже больше не погаснет».
   Maria Dyer, квакересса, повешенная пуританами в Новой Англии за проповеди народу, тоже спокойно шла на виселицу и умерла даже с радостью (Смайлс).
   Мистицизм, по словам Regis, принадлежит к числу характерных особенностей самоубийц. В монархиях цареубийцы были религиозными мистиками, а в республиках и во время революций – мистически настроенными патриотами, вроде теперешних анархистов. Лувель убил герцога Беррийского, чтобы освободить Францию от врага; Равальяк убил Генриха IV, чтобы помешать ему воевать с Папою. Убежденные в своем предназначении, они убивают, зная, что и сами идут на смерть, охотно стремясь к смерти.
   Преступники по страсти твердо уверены, стало быть, в полезности их деяний, что делает их не только твердыми перед казнью, но и неспособными к раскаянию, хотя их никак нельзя смешивать с обыкновенными преступниками, у которых презрение к жизни и неспособность к раскаянию зависят от недостатка нравственного чувства. Первые отличаются от последних крайней скромностью и порядочностью в течение всей жизни.
   Самым ярким образчиком преступников по страсти могут служить несчастные петербургские декабристы, у которых ни долгое тюремное заключение, ни казнь, продленная благодаря неспособности (может быть поддельной) палачей, не вызвали ни одного слова ненависти или раскаяния.
   «Я знал, что это предприятие нас погубит, – сказал Рылеев, выслушав приговор, – но я не хотел больше видеть мою родину под игом деспотизма! Брошенное нами семя не заглохнет!»
   «Я ни в чем не раскаиваюсь, умираю довольным и уверенным, что буду отомщен», – сказал Бестужев.
   «Мы сеяли для того, чтобы пожать впоследствии», – сказал Пестель [322 - Толстой. Декабристы. 1890.].
   6) Неврозы и психозы. – У политических преступников по страсти, так же как у гениальных людей, неврозы и психические аномалии встречаются не редко.
   Один из нас знал и изучал интеллигентнейшую нигилистку, г-жу Р. Происходя из богатой, очень интеллигентной и невропатической семьи, она уже с 10 лет возмущалась социальной несправедливостью, не хотела есть фрукты и одеваться в шелк для того, чтобы не оскорблять бедняков, как она говорила. Узнав об идеях нигилизма (еще ребенком), она страстно им предалась. В двенадцать лет поступила на ткацкую фабрику ради пропаганды; в четырнадцать принуждена была бежать в Швейцарию, где изучала математику; затем, чтобы приспособиться к революционной деятельности, в 18 лет вернулась на родину вместе с другими нигилистами. Увидев, что крестьяне мало подготовлены к восприятию новейших идей и надеясь увлечь их, она переоделась крестьянкой и стала серьезно заниматься обработкой земли, а когда увидела, что таким путем цели достигнуть нельзя, то сделалась прачкой, потом булочницей. Большинство ее товарищей были арестованы и повешены, она же успела бежать и казнь была совершена над ее изображением. Поселившись в Париже, г-жа Р. занялась башмачным ремеслом и пропагандой, затем хотела вернуться в Россию, но Бакунин пожалел посылать на верную смерть такое слабое существо и убедил ее заняться пропагандой по деревням Швейцарии. Испытав, по обыкновению, неудачу, она попробовала перенести свою деятельность в Италию, но там ждала ее тюрьма. Отсидев положенное время, г-жа Р. вернулась в Швейцарию, где начала изучать медицину и быстро выдвинулась на этом поприще, но благодаря непостоянству, свойственному страстным натурам, стала перескакивать с акушерства на детские болезни, а потом на хирургию.
   При вполне правильных и красивых формах тела, у нее замечается, однако же, неподвижность зрачка вместе с усилением сухожильных и сосудистых рефлексов, почему лицо ее краснеет. При серьезных знаниях в медицине она неправильно судит о женщинах, считая их во всем равными мужчинам; будучи атеисткой, верит в переселение душ (метампсихозис); очень говорлива, причем перескакивает с одного предмета на другой; не может обходиться без пропаганды, не только политической, но и научной, то есть популяризирования новых открытий, что служит доказательством отсутствия мизонеизма; весьма быстро привязывается к первому встречному и столь же быстро бросает своих друзей; в любовь и ненависть вносит болезненную чрезмерность. Но все эти недостатки уравновешиваются в ней готовностью жертвовать собою за друга, необыкновенной стойкостью в проведении своих идей, точным и ясным (скорее, чем творческим) умом, широкой филологической культурой (семь языков), серьезными познаниями в математике и медицине, наконец – безграничным материнским чувством.
   Орсини [323 - Montazio. Felici Orsini.] обладал привлекательной внешностью: благородными и мужественными чертами лица, длинной, черной бородою, широким и высоким лбом, маленькими, но черными и проницательными глазами, обильной шевелюрой, хотя несколько поредевшей на лбу и на висках. Начинал говорить он медленно и осторожно, но потом, воодушевившись, говорил быстро, плавно и горячо.
   Вся его жизнь была посвящена родине, но прошла безрезультатно. Мысль у него всегда отставала от действия. Он ощущал потребность действовать во что бы то ни стало, и потому ввязывался во всякие самые бессмысленные предприятия, организуемые Мадзини. Безрассудство его было осуждаемо даже теми, кто его подстрекал к действию. Говоря о каком-нибудь бестолковом предприятии, сами мадзинисты называли его орсиниевщиной.
   Он был добр, честен и очень храбр, но в умственном отношении стоял не высоко; отличался тщеславием до такой степени, что говорил, будто в Италии только и есть два человека: он и Мадзини. Будучи постоянным в своих политических убеждениях, он на практике беспрестанно впадал в противоречия. Порицая в своих «Мемуарах» изолированные попытки к восстанию, он, как нарочно, был героем всех мадзиниевских попыток, кончавшихся скорее комически, чем трагически. Ему, много писавшему против политических убийств и уверявшему, что никогда не последует за теориями Мадзини до таких крайних пределов, пришлось задумать и выполнить покушение 1858 г. Вообще это был характер слабый, нуждавшийся в том, чтобы им управляли, и легко поддающийся чужому влиянию. Слепое подчинение его Мадзини кончилось лишь тогда, когда заменилось подчинением французским эмигрантам.
   Правда, этому подчинению содействовало желание показать, что он и один способен задумать и привести в исполнение крупный политический удар, а также стремление покончить жизнь, становившуюся ему в тягость, таким деянием, которое навеки прославило бы его имя. «Конспираторство превратилось у меня в манию», – заявил Орсини перед судом. И это не было единственным проявлением его психоза.
   Монтацио, знавший Орсини в последние годы его жизни, пишет: «С первого взгляда ничто не показывало, что этот человек сильно страдает, но, познакомившись с ним поближе, я убедился, что он часто теряет сознание и впадает как бы в транс. Кроме того, он подолгу страдал лихорадкой, причем подвергался странным галлюцинациям и необъяснимой тоске».
   Надо заметить, что страсть Орсини к политике была наследственной, что и объясняет ее интенсивность.
   Отец его, также как и сам он впоследствии, участвовал во всех заговорах, имевших целью единство и независимость Италии. Так, в 1831 г. он играл роль в восстании против папского правительства, в котором один из вожаков погиб под пулями полицейских.
   Феличе Орсини было тогда 12 лет, и он был свидетелем этой сцены. «С юности моей, – говорил он на суде, – все мои мысли и действия имели одну цель – освобождение отечества, изгнание иностранцев, месть австриякам, которые нас грабят, расстреливают и душат. Потому-то я и участвовал во всех заговорах, начиная с 1848 г.»
   «В 1854 г. я попал в руки австрийцев в Венгрии. Они меня судили, приговорили к смерти и повесили бы, если бы мне не удалось бежать».
   «Тогда я уехал в Англию, все с той же мыслью – той же манией, если хотите, – быть полезным моей родине, освободить ее ценою собственной жизни. Я был убежден, что бесполезно подставлять людей под пули десятками, как это с давних пор, попусту, делает Мадзини. Я хотел идти законными путями: я писал к английским лордам и подал петицию правительству в защиту принципа невмешательства».
   «Проанализировав далее, политическую обстановку всех государств Европы, я решил, что один только человек может избавить мою родину от иностранного владычества, и человек этот – Наполеон III, могущественнейший из всех европейских государей. Но все его прошлое убеждало меня, что он не захочет сделать того, что один только может, а потому, признаюсь откровенно, я стал смотреть на него как на препятствие, которое и решил устранить».
   Карл Занд – типичнейший представитель политических преступников – страдал припадками меланхолии, толкавшими его на самоубийство (Regis).
   Hillairaud, который пытался убить Базена, чтобы отомстить за поруганную честь Франции, страдал пороком сердца, атрофией правой руки и эпилептоидными судорогами, подобно La Sahla, пробовавшему убить Наполеона, чтобы освободить мир, и умершему в атаксии.
   7) Страстные гении. – Пылкие страсти иногда не заглушают, а напротив того увеличивают могущество гения. Люди, совмещающие в себе гениальность с пылкими страстями, как это вполне понятно, должны играть крупную роль в революциях. Такими были, например, Гарибальди, Лассаль и Кавур.
   Внешний вид, характер и настроение с раннего детства обличали в Кавуре необычную гиперестезию [324 - Berti. Cavour avanti il 1848; Mayor. Un iperestetico (Arch. di psichiatria et.). T. VII.]. Шести лет от роду (1816 г.), путешествуя с родителями по Швейцарии, он однажды настойчиво потребовал смещения полицмейстера, давшего плохих лошадей под карету, и успокоился только на другой день, когда ему обещали исполнить это требование. В другой раз он страшно рассердился за то, что его позвали учить уроки, причем хотел зарезаться или выброситься из окна. Эти припадки гнева были сильны, но непродолжительны и почти исчезли под влиянием сначала школьной, а потом военной дисциплины.
   Кавур как бы родился бунтовщиком и постоянно стоял в оппозиции к идеям своей среды и своего времени. В тринадцать лет он стыдился носить костюм пажа; немного позднее принц Кариньянский уже прозвал его якобинцем; в 1830 г. узнав об июльской революции, он публично воскликнул: «Да здравствует республика!»
   Будучи уже министром, когда надежда на войну, воскрешенная словами Наполеона III, начала было исчезать, Кавур пришел в такое бешенство, что от него можно было ожидать какого-нибудь крайнего поступка. После Виллафранского мира он также вышел из себя и вскричал: «Этого мира не будет! Трактат не состоится! Я сам поступаю в заговорщики!»
   В это именно время признаки гиперестезии особенно ярко обозначились. Кавур стал впадать в отчаяние и отказываться от своих стремлений к славе и знаменитости. Положение это обострилось до такой степени, что он стал думать о лишении себя жизни, и привел бы эту мысль в исполнение, если бы был уверен, что самоубийство есть деяние не безнравственное.
   Лассаль [325 - Weill-Schot. Жизнь и деяния Фердинанда Лассаля.], обладавший необыкновенной красотой и высоким лбом, также был бунтовщиком от рождения, посему и не захотел пойти по стопам своего отца.
   Изучая гуманитарные науки, он осознал миссию, которую ему предстояло выполнить. Его называли гигантом страсти, и Гейне ему писал:
   «Ни в ком я не встречал такой страсти, такой ясности духа при работе, как в вас. Вы имеете право быть высокомерным (arrogant), тогда как мы, все прочие, только узурпируем это божественное право, эту небесную привилегию [326 - Подчеркнутые мною выражения в письме Гейне весьма характерны для «духа нашего времени», несмотря на проповедь всеобщего равенства, признающего наглость высшей добродетелью и преклоняющегося перед разнузданным самохвальством (Прим. перев.).]. В сравнении с вами я не что иное, как муха».
   По словам Лавеле («Socialisme contemporain»), «приверженцы Лассаля смотрели на него, как на Мессию социализма. При жизни его слушали, как оракула, а по смерти поклонялись, как полубогу. Его горячие речи и статьи в течение двух лет всколыхнули всю Германию и создали в ней социал-демократическую партию. Он привлекал к себе людей, как Абеляр, и подобно последнему очаровывал женщин и воспламенял массы. Молодой, красивый, красноречивый, он разъезжал по стране, увлекая сердца и повсюду оставляя восторженных учеников, из которых образовались потом ядра рабочих обществ. В наше время я не знаю другого человека, который в такое короткое время успел бы добиться такого влияния на такое множество людей. Потому-то жизнь Лассаля и похожа на роман.
   «В этом молодом человеке сидел Цезарь», – говорит Брандес, – а трусливые буржуа боялись, напротив того, чтобы он не сделался Катилиной.
   Про Лассаля можно сказать то же, что говорили о Гераклите: «В его натуре заключается ураган».
   Во время своего первого, шестимесячного заключения, он не только не подчиняется правилам тюрьмы, а напротив – сам предписывает ей законы. И когда тюремщики стараются дать ему почувствовать свою власть, то он разражается бурными возражениями. Узнав, что сестра его подала просьбу о помиловании, он пишет королю, что никогда не примет последнего.
   Лассаль был рожден для того, чтобы властвовать; в 15 лет он считает себя стоящим выше всех людей, «подобно орлу над воронами», но, не будучи ни принцем крови, ни даже дворянином, он становится демократом-революционером [327 - А чем бы стал этот великий социалист, если бы родился принцем крови или если бы ему удалось «въехать в Бранденбургские ворота на белом коне», как он мечтал? Вообще уж социалистам-то следовало бы помнить первую заповедь (Прим. перев.).].
   Между прочим Лассаль был не только политический деятель и ученый, а еще светский человек, и не только джентльмен, но настоящий средневековый рыцарь: он жертвует жизнью за любимую или покровительствуемую им женщину, как это видно из его отношений к графине Гацфельд, Софье Саловцевой и Елене Денигес.

Глава XVI
Влияние гениальных людей на революции

   1) Гениальные люди. – Эти люди являются весьма важными факторами в деле революции. Еще Тарквиний говорил, что для упрочения деспотизма необходимо снимать головы, слишком высоко стоящие.
   По мнению Карлейля, всемирная история есть история великих людей. Эмерсон пишет, что всякое новое учреждение есть лишь след какого-нибудь гениального человека, например, Магомета – в исламизме, Кальвина – в пуританстве, Лойолы – в иезуитизме, Фокса – в квакерстве, Кларксона – в аболиционизме и проч.
   Великие люди, говорит Смайлс, накладывают печать своего духа на свое время и свой народ, как сделал, например, Лютер для современной Германии, а Нокс – для Шотландии.
   «Великие гении, – пишет Флобер, – воплощают в себе отдельные черты многих индивидуальностей и создают таким образом новый тип. В этом лежит одна из причин их громадного влияния».
   Они не только никогда не страдают мизонеизмом, но являются непримиримыми врагами всего старого. Гарибальди, углубляясь в неисследованные области Америки, говорил: «Я люблю неизвестное». Идеи Иисуса Христа и до сих пор кажутся слишком смелыми, потому что он проповедовал чистый коммунизм.
   Вот поэтому-то многие гениальные люди начинали править миром только из-за гроба. «Цезарь при жизни никогда не был так могущественен, как после смерти», – пишет Мишле.
   Макс Нордау полагает даже, что человечество всем своим прогрессом обязано нескольким гениальным деспотам.
   «Масса всегда консервативна, – говорит он, – потому что руководствуется наследственными инстинктами рода, а не новыми идеями, родившимися в мозгу отдельных личностей. Она не может быстро ориентироваться в новой обстановке и чувствует себя хорошо только в привычной среде. По собственному почину она никогда не вступит на новый путь, и только могучая воля какой-нибудь самобытной индивидуальности может поставить ее на этот путь».
   «Всякая революция является делом меньшинства, индивидуальность которого не может быть согласована с условиями, не им задуманными и не для него созданными. Большинство следует за движением против воли, если оно веками не было подготовлено к разрушению старого строя. Единственными известными в истории новаторами были гениальные деспоты. Идеалами консервативных историков, так же как революций, начатых массами, являются лишь общие места. Вот почему при желании быть логичным и последовательным нужно помещать на первых страницах истории, написанной в консервативном духе, не портреты Фридриха Великого Прусского или Иосифа II Австрийского, а изображение демократа 1848 г. в его характерной для этой смутной эпохи шляпе» [328 - Нордау М. Парадоксы.].
   «Никакая революция не удается, если во главе ее не стоит один человек, толпа без вожака ни на что не годна», – писал Макиавелли. «В Неаполе, – говорит Коко о Неаполитанской революции, – были все элементы восстания, но не хватало человека, а потому оно скоро кончилось».
   И это вполне естественно, потому что гений, будучи по натуре антимизонеичным, является главным врагом консерватизма и старых традиций [329 - «Единственное отличие гениальных людей есть оригинальность; они творят лучше, больше и совершенно иначе, чем обыкновенные люди» (Рише). «Творчество и обобщение отличают великих людей» (Флобер).]; он – прирожденный революционер, предшественник и наиболее деятельный подготовитель революции, что вполне подтверждается выше нами отмеченным параллелизмом между революциями и появлением гениальных людей.
   «Можно ли отрицать, – пишет Тард [330 - Philosophie Penale.], – влияние проповедников христианства на Германию, Ирландию, Саксонию или проповеди Пифагора на Древний мир? Кротониаты были принижены недавним бедствием, он их поднял, укрепил, вернул им победу и процветание. Доказательством искренности и глубины их обращения может служить то, что пифагорейские идеи распространились от них далеко во времени и в пространстве.
   Все города Великой Греции заимствовали у Кротоны ее учреждения до такой степени, что могли иметь общую национальную монету, а монетное объединение, в большей части случаев, служит наиболее ясным признаком объединения социального. Когда видишь греков, и греков итальянских, соседей Сибариса, сделавшихся целомудренными и сдержанными, живущими по-братски под влиянием этого удивительного человека, когда видишь высокую культуру и скромную прелесть пифагорейских женщин, возникшую среди гинекеев и проституции в полном разгаре, то перестаешь сомневаться в могуществе проповеди Пифагора, единогласно признаваемом в Древнем мире».
   Какой замечательной гармонией высоких нравственных и умственных качеств обладают эти великие люди! Как удивительно приспособлены эти качества к нуждам данного исторического момента!
   Вот, например, Кромвель, так прекрасно очерченный Гизо:
   «Это был самый ярый из сектантов, самый деятельный из революционеров и притом искусный стратег, храбрый воин, одинаково готовый на горячую молитву, горячую речь и горячий бой; экспансивный, при нужде – лгун [331 - Едва ли такой эпитет может быть приложим к сектанту-пуританину, каким был Кромвель (Прим. перев.).], и всегда непоколебимо мужественный, чем удивлял даже своих врагов; страстный и грубый; смелый и благоразумный; мистик и делец; одаренный богатым воображением; ничем на практике не стесняющийся; всеми средствами добивающийся успеха; быстрее всех овладевающий положением и потому успевший внушить друзьям и недругам убеждение, что никто не может пойти дальше его, и никто так легко не добьется успеха».
   Между тем и в нем замечались некоторые ненормальности. Так, раза два или три в неделю на него находило вдохновение, под влиянием которого Кромвель начинал проповедовать, что служит доказательством мистицизма, почти безумного: в ранней молодости он несколько раз звал по ночам врача под тем предлогом, что чувствует себя умирающим, тогда как, на самом деле, был совсем здоров; в течение жизни Кромвель часто имел галлюцинации, видел крест, дьявола и т. п. [332 - Карлейль. Les hèros.]
   Один из новейших биографов Наполеона, Тэн [333 - Napoleon Bonaparte (Rev. des deux Mondes. 1887).], говорит следующее:
   «По темпераменту, инстинктам, способностям, воображению и нравственности он оказался совершенно иначе созданным, чем его сограждане и современники. Будучи как бы предназначен для побед и командования, он отличался не только остротой и универсальностью ума, но еще гибкостью, силой и постоянством внимания, дозволявшим ему проводить по восемнадцать часов за работой».
   «Количество фактов, которое его память в состоянии была удержать, и количество идей, над которым он мог работать, превосходили, по-видимому, способности человека. И этот ненасытный, неистощимый, неизменяющийся ум работал без перерыва в течение тридцати лет».
   «Никто не обладал таким легко возбудимым мозгом; такой беспокойной впечатлительностью; такой мыслью, увлекающейся своим собственным течением; такой легкой и обильной, хотя и не сдержанной речью, как Наполеон. Это потому что гениальность его переливалась через край».
   «Но ведь для того, чтобы координировать между собою такие страсти и способности, для того, чтобы управлять ими, нужно сознательное усилие; у Наполеона это усилие обусловливалось стремлением стать в центре всего, поставить все в зависимость от себя, то есть чистый эгоизм, активный и всепоглощающий, развитый воспитанием и обстановкою, пропорциональный душевным силам и способностям, усиленный успехами и всемогуществом. Таким образом, можно сказать, что политическая деятельность Наполеона была направляема эгоизмом, поддерживаемым гениальностью (une oeuvre d’égoisme servi par le genie)».
   2) Гениальные невропаты. – Мы уже доказали в другом месте («Homme de génie»), что разные виды сумасшествия, преступность и эпилепсия – особенно последняя – служат постоянными спутниками гениальности, так что последняя является как бы неврозом особого рода. Невропатичность таких людей, как Наполеон, Петр Великий, Цезарь, Кромвель, Магомет нас не удивит, стало быть. А Ramos-Meija отмечает невропатические и даже психопатические черты у всех выдающихся революционных деятелей Южной Америки.
   Так, по его словам, Ривадавия был ипохондриком и умер от размягчения мозга; Мануэль Гарсиа также страдал ипохондрией и умер от какого – то мозгового страдания; адмирал Броун страдал манией преследования; Лопес, автор аргентинского гимна, умер от нервного истощения; доктор Варела быть эпилептиком; Val-Gomez умер от кровоизлияния в мозгу; инженер Бельтран, герой войны за независимость, сошел с ума; полковник Эстомба, прославившийся во время гражданских войн в Аргентине, тоже сошел с ума, а Монтеагудо страдал истерией и мегаломанией.
   3) Гениальность и среда. – Дело гения состоит лишь в том, чтобы ускорить течение идей, уже назревших в народе, и обобщить их. Наша энергия так велика, что даже, когда все готово для осуществления реформы, эта последняя не может осуществиться без вмешательства гения.
   В Италии, например, большинство образованных людей, если не все сплошь, давно уже убедились, что классическое образование есть скорее простое украшение, чем существенная часть воспитания. Мы давно это говорили вместе с Графом, Серджи, Анджиулли, Морселли и проч. По этому поводу были даже интерпелляции в парламенте, но ничего, кроме смутных обещаний, полумер и бесплодных попыток из этого не вышло. Вообще без вмешательства гениального государственного человека оппозиция всякому нововведению, опирающаяся на старые привычки, невежество и робость, может продолжаться веками.
   Наоборот, надо заметить, что и гениальные люди, не встречающие подготовленной среды, остаются непонятыми или незамеченными. Вот почему успех революции всегда зависит от соответствий между идеями гениальных людей и развитием народа, так что, если большое количество первых влияло на общественную жизнь Афин, то не следует забывать, что и высокая культура афинян, и быстрая смена правительствующих партий в республике влияли на появление в ней гениальных людей. Вообще в странах республиканских или служащих ареною для ожесточенной борьбы партий (Флоренция в эпоху Гарибальди) появляется большее количество великих людей, чем в абсолютных монархиях и в покойное время.
   Если, однако, Флоренция в эпоху республиканских смут проявила максимум итальянской гениальности, то при подобных же смутах в Южной Америке, во Франции (в 1789 г.), а отчасти в междоусобной войне Северо-Американских Штатов, подобного явления не замечается. Там выдвигались люди не великие, а только полезные при данных обстоятельствах, которые считались великими скорее за услуги, ими оказанные, чем за их действительную психическую мысль.
   Значит, цивилизация не служит исключительной причиной появления великих людей и великих открытий, а только помогает их появлению, или, лучше сказать, содействует их признанию. Следовательно, мы можем предположить, что гений может появиться в любой стране и в любое время, но, подобно тому как в ожесточенной борьбе за существование, множество людей рождается только для того, чтобы погибнуть жертвою сильных, при неблагоприятной обстановке множество гениальных людей остаются непризнанными, или – хуже того – преследуются.
   И если есть цивилизации, благоприятствующие развитию гениальности, то есть и такие, которые этому развитию препятствуют. В Италии, например, с ее наиболее древней и часто возобновлявшейся цивилизацией народ стал более враждебным ко всякому новшеству и как бы замер в культе старины. Наоборот, там, где цивилизация едва начинается, где до сих пор царило варварство, как, например, в России, там новые идеи принимаются с энтузиазмом. Так, не смотря на Священный Синод там более увлекаются криминальной антропологией, чем во Франции и в Италии.
   Когда повторный опыт облегчил принятие новых истин, когда нужда делает полезным, или неизбежным появление данного гениального человека или открытия, то их принимают и даже преувеличивают их значение. Видя совпадение известного фазиса цивилизации с появлением гения, толпа думает, что один из этих фактов зависит от другого; она смешивает легкий толчок, обусловивший выклевывание цыпленка, с оплодотворением, которое, напротив того, обусловлено расой, питанием, атмосферными влияниями и проч.
   И это не теперь только замечено: гипнотизм может служить доказательством, что один и тот же факт бывает открываем по нескольку раз. Открытия совершенно новые во всякую эпоху являются преждевременными и, будучи таковыми, остаются не замечены – человечество неспособно их оценить. Повторения одного и того же открытия, подготовляя умы к его восприятию, понемногу побеждают препятствия к этому восприятию.
   Когда гений, явившийся преждевременно, побеждает все препятствия, стоящие на его пути, и успевает благодаря своей энергии наложить свою печать на эпоху, создать революцию, то это последняя, подобно простым бунтам, не оставляет за собой никакого следа или даже возбуждает реакцию в противоположном направлении.
   Реформ Помбаля не хватило даже на его личную жизнь; реформы Петра Великого возбудили реакцию, продолжающуюся до сих пор, и говорят, даже более вредную для России, чем то невежество, которое преобразователь стремился уничтожить.
   Империи, созданные Наполеоном и Александром Македонским, быстро разрушились; первый еще при жизни видел разрушение своего дела.
   Когда сила разума великих людей слишком много превышает средний уровень этой силы в населении, то последнее дорого за нее расплачивается. Мы, итальянцы, теперь только начинаем понимать, насколько преждевременно было движение, вызванное Гарибальди, Мадзини и Кавуром. Половина Италии, в особенности южная и островная ее часть, страдают от преждевременно полученной свободы, как от тирании.
   Правда, революции поддерживаются в течение некоторого времени одним только гением вождей. Так, во Франции, чуть не в феодальную эпоху, демократическая революция тянулась довольно долго благодаря гениальности Марселя и Лекока; гениальность Калле играла большую роль в жакериях, гениальность Савонаролы – в революции флорентийской, а Кола ди Риэнцо – в римской, но все же эти движения не удались, потому что не соответствовали нуждам эпохи и были преждевременны.
   В России, напротив того, тысячи гениальных людей и мучеников не смогли поднять революцию и добиться нужных реформ, потому что последние не соответствовали желаниям большинства населения.
   Участь Иисуса Христа, Мадзини и Кошута доказывает, однако же, что гибель или неудача, постигшие вождей великой революции, не мешают последней успешно разразиться через годы или века спустя.
   Не следует, стало быть, отрицать личного влияния вождей на ход революции, но не следует его и преувеличивать. Если почва подготовлена, то дело удается, а иначе никакие усилия не помогут. Свежий пример этого мы видим в Болгарии, где ни русское золото, ни славянские традиции, ни влияние таких людей, как Цанков и Каравелов, не могли создать настоящей революции.
   4) Реакционные гении. – Такие тоже встречаются. Савонарола, св. Игнатий, св. Доминик, Меттерних являются настоящими гениями реакции. Для того, кто заметил, что оригинальность гения не только не заключает мизонеизма, а даже усиливает его в известном направлении и делает нетерпимым, нетрудно понять, что при богословском или феодалистическом воспитании, при наследственных наклонностях (де Местр, Шатобриан, Шопенгауэр, Бисмарк), при наличии устраняющих впечатлений (вроде тех, которые влияли на св. Игнатия или Манцони) или исторической необходимости, он может принять гигантские размеры. Так, некоторые гениальные ученые отвергают все открытия, сделанные другими (Вельпо в 1839 г. отвергал действие анестезирующих средств). Но эти гениальные реакционеры никогда, однако же, не бывают лишены оригинальности и при том эволюционной, прогрессивной: Бисмарк, обожая своего короля как чистый феодал, сумел осуществить и мечты социалистов; Наполеон при своих атавистических наклонностях средневекового кондотьера проводил революционные идеи равенства и свободы совести; Савонарола, стремясь задушить идеи возрождения, добился триумфа истинной демократии; Шопенгауэр, нападая на революционеров, был сторонником философского позитивизма.
   Реакционные революции, однако же, подобно прогрессивным, не удаются, если идут против течения, хотя неудача в данном случае наступает не так резко и внезапно, потому что опираются на мизонеизм, гнездящийся в натуре большинства людей.
   5) Участие гениальных людей в бунтах и восстаниях. – Надо заметить, что многие удавшиеся бунты и восстания обошлись без участия настоящих гениев, как, например: Сицилийские Вечерни, восстания в современной Греции, в Швейцарии в Ломбардии, в Соединенных Штатах, отчасти – в Нидерландах. Во всех этих случаях посредственности, игравшие роль вождей, только резюмировали в одной идее или в одном энергичном акте то, что составляло общую мысль или общее желание.
   Вашингтон совершил полезное дело, потому что выполнил желание своих сограждан, общий характер которых синтезировал в себе. Хладнокровный, расчетливый, практичный, он не сделал ни одного рискованного шага; идеалы его были чисто практические и доктринерством не страдали; он медленно, но верно, не нарушая законов, привел в исполнение великую революцию. У Боливара, напротив того, противоречивые идеи вихрем кружились в голове; на деле он бросался из одной крайности в другую, обходил или нарушал законы, руководствуясь скорее своим воображением, чем действительными нуждами страны, и кончил тем, что вызвал междоусобную войну, а затем и полное крушение своего дела.
   К этому надо прибавить, что толпа, как мы видели, почти всегда выбирает себе в вожди людей посредственных, маттоидов или преступников, а не настоящих гениев, которые редко бывают людьми практического дела. Эти последние достигают власти, только оседлывая, так сказать, большинство, как всадник укрощает дикую лошадь.
   Но если гениальные люди принимают иногда участие в революциях, если они сами суть воплощенная революция, то в бунтах их встретить трудно. Там преобладают маттоиды и посредственности. Коко справедливо говорит, что на толпу могут действовать не ученые, которых она не понимает, а только те люди, которые и действуют, и чувствуют так же, как она сама.
   Гейне сказал: «Народ скорее подчинится себялюбцу, который потакает его страстям, чем благонамеренному человеку, стремящемуся его просветить».
   Сам Жюль Валлес, выдающийся современный революционер, пишет в своем «I’Insurgé»: «Наивны люди, думающие, что восстаниями руководят вожаки; эти последние суть не что иное, как голова, помещаемая на носу иных кораблей: при буре она то выскочит из волн, то вновь скроется».
   Гениальные люди не участвуют в бунтах, потому что вождями последних можно сделаться лишь случайно: тут не вождь творит среду, а сама среда его выдвигает. Якобинцы до 1792 г. были монархистами, и сам их глава, Робеспьер, стоял в своей газете за конституционную монархию [334 - Кине. Революция.].
   Любопытно отметить, что анархисты не хотят иметь вождей. В «Pugnale» – газете, выражающей их мнения – говорится: «Революция должна идти без вождей и, если бы таковые выдвинулись, то первые выстрелы должны быть направлены на них. Пора нам убедиться, что все революции были побеждаемы именно потому, что народ был достаточно глуп, чтобы создавать себе начальников и следовать за ними. Революция должна быть произведена народом и для народа; не создавайте новой буржуазии».

Глава XVII
Бунты и революция. Сходства и различия

   1) Различия. – Из всего нами в этой книге сказанного следует, что необходимо резкими чертами отделить бунты – настоящие политические преступления – от революций, которые нисколько не преступны.
   Мы уже видели, что бунты находятся в зависимости от климата. Они чаще возникают в странах жарких и горных; во время не очень сильных голодовок; у народов брахицефальных и черноволосых; тесно связаны с алкоголизмом и жарким временем года; возникают вдруг и по ничтожным причинам (например, по невозможности участвовать в процессии), тогда как революции вызываются причинами глубокомысленными сложными.
   Женщины принимают большее участие в бунтах, чем в революциях; первые чаще устраиваются каким-нибудь одним классом общества, сектой или группой, скорее преступниками и сумасшедшими, чем гениальными людьми, и нередко распространяются эпидемически. Бунты особенно часты среди варваров и среди народов старческих, истощенных частыми сменами цивилизаций, не способным уже больше к эволюции.
   Революции, напротив того, крайне редки, особенно в жарких странах, и возникают преимущественно в холодном и сухом климате, в странах холмистых, не вулканических, или на берегах морей, где пути сообщения многочисленны и удобны, притом, кажется, главным образом, на юрской формации; они разражаются чаще среди населения великорослого, обладающего большой смертностью и гениальностью при малом плодородии почвы; они более часты в странах промышленных, чем в земледельческих, в больших бытовых центрах, чем в малых, и у некоторых рас преимущественно перед другими (так, во Франции, особенной наклонностью к революциям отличаются расы лигурийская и кимврийская); они тесно связаны с алкоголизмом, особенно только начинающему развиваться; они более свойственны блондинам и долихоцефалам, а также расам смешанным, характер которых обусловливается скорее переменой обстановки, чем этническими причинами; число их прямо пропорционально росту преступности, сумасшествия и неврозов; гениальные и страстные люди принимают в них большее участие, чем преступники и сумасшедшие; революции всегда совершаются всеми классами народа или, по крайней мере, большинством, а отнюдь не одной какой-либо группой.
   Будучи довольно редкими, революции всегда требуют немедленной подготовки и совершаются ради великих целей; они всегда удаются, хотя бы после смерти или полного поражения инициаторов, и всегда влекут за собою великую эволюцию, даже можно сказать, что они служат следствием и выражением последней, в противоположность бунтам, которые чаще всего возникают среди народов, не созревших для эволюции, и не влекут за собою никакого прогресса (если не являются первым симптомом революции, как это иногда бывает).
   2) Свойства. – Бывают случаи, в которых с первого взгляда нельзя отличить революции от бунта, так как всякая революция, даже самая мирная и законная, не может обойтись совсем без насилий, которые непременно будут рассматриваться, как бунт, особенно потерпевшими. Сразу, значит, решить вопрос нельзя, так как только результаты, то есть участие всех классов населения и благородство мотивов могут подсказать нам решение, а для того, чтобы эти результаты выяснились, нужно время и большое.
   Таким образом, мы до сих пор не знаем, следует ли считать анархистов бунтовщиками или революционерами.
   Иногда толчок к революциям дается могучими гениями, опережающими народ на целые века (Петр Великий, Помбаль), и тогда эти революции благодаря преждевременности оказываются незаконными и непрочными, тогда как вызываемая ими реакция будет, к сожалению, прочна и законна.
   То же можно сказать и о бунтах, которые хотя и возникают по справедливому поводу, но будучи несвоевременными и неуместными в данной обстановке, являются незаконными и, стало быть, преступными, как, например бунт Этьена Марселя, Кола ди Риэнцо, Мазаньелло и восстания 1821 и 1831 гг. в Италии.
   Молодость, экономические пертурбации, преждевременное и несоответствующее положению образование суть обычные факторы бунтов и революций, так же как излишняя плотность населения, его высокая преступность и вмешательство людей гениальных или сумасшедших, а уж особенно, когда то и другое в одном лице. Случай, играющий большую роль в возникновении бунтов, может иногда дать толчок и революции.
   Исключительное преобладание одного какого-нибудь класса, плохая администрация, исторические традиции облегчают возникновение бунтов и революций. Но в наше время особенно содействуют этому возникновению условия экономические. В древности и у народов полуварварских, у которых преобладающим сословием являлось военное, бунты и революции тоже были преимущественно военными, но теперь, когда богатство и комфорт, им доставляемый, играют гораздо большую роль и распределены гораздо шире, бунты и революции часто бывают экономическими.
   Значит, различение бунтов от революций по их причинам не может быть точным, так как причин этих много, одни из них затемняются другими, а иногда второстепенные выступают на первый план.
   Таким образом, богатство и образование сглаживают, а иногда и совсем уничтожают столь сильное в былые времена влияние топографии и религии, а хорошие законы и благоприятная экономическая обстановка уравновешивают недостаток этнического сродства. В некоторых случаях даже консервативные, мизонеические касты, принужденные выйти из своей традиционной неподвижности, становятся очагами бунтов и революций.
   Юристам приходится, между прочим, отличать народные восстания (sèditions) от простого буйства толпы (émentes populaires): те и другие возникают вдруг, без подготовки, и раздражаются очень бурно. Но первые угрожают специально государственной власти в ее специальных проявлениях, а последнее есть скорее нарушение общественного спокойствия, направленное против местных агентов власти и гораздо менее опасное. Таково, по крайней мере, мнение Кремани [335 - De jure crimin.], принятое Ренацци, Карминьяни [336 - Elem. jur. crim.], Пуччиони [337 - Cod. pen. Con. III.] и другими криминалистами.

Часть вторая
Юридические и политические приложения

Глава I
Юридическая часть. – История

   1) Патриотизм и рабство у первобытных народов. – Гарофало и другие юристы, стремящиеся основать понятие о политическом преступлении на оскорблении патриотического чувства, несомненно, идут по ложной дороге, так как это чувство в первобытных обществах существует лишь в зародыше и ограничивается только любовью их к коллективной собственности племени, допуская всякое насилие по отношению к иностранцам [338 - Летурно. Эволюция нравственности.].
   Дикари часто с радостью присоединяются к европейцам для разгрома своих соседей.
   Да и может ли существовать патриотизм там, где нет политической организации, нет родины?
   Парри описывает удивление эскимосов, узнавших, что в его экипаже есть начальники и подчиненные: так велика царствующая у них анархия!
   Для того, чтобы из понятия о семье выросла первая политическая ассоциация, понятие о родине, которую надо защищать от внешних врагов, конечно, требуется много времени.
   Сначала главы семей, объединившись между собою, образуют роды, gentes; затем последние, соединяясь для общего предприятия, образуют племя, обладающее военным или гражданским характером, причем является необходимость избирать вождей (d i c t a t o r, protector древних латинян) и судей (j u d ex, r e x) для того, чтобы сдерживать деспотические наклонности отцов в семьях. Но и это не сразу: американские краснокожие и туземцы Новой Каледонии избирают себе вождей только во время войны, а в мирное время эти вожди не играют никакой роли.
   Понадобилось много веков для того, чтобы первобытные народы решились вручить победоносным вождям своих племен опеку над гражданскими отношениями внутри племени, то есть такие права, какими обладал каждый отец в своей семье – права на жизнь и смерть подданных.
   При этом благодаря физической слабости большинства народа в нем тотчас же начинал развиваться инстинкт рабства, являющийся самой характерной чертою первобытных монархий.
   В Центральной Америке, например, перед касиком надо склоняться до земли; на островах Самоа нельзя пройти мимо вождя, не согнувшись; на архипелаге Фиджи народ кланяется вождю в ноги и называет его богом.
   Понятно, стало быть, что когда развились рабские инстинкты, то нарушение рабских обычаев стало признаваться величайшим и, пожалуй, единственным политическим преступлением.
   В Лоанго, по словам Баттеля, один взгляд на короля карается смертью; дети, нечаянно на него взглянувшие, между прочим, и собственный его сын, были казнены; в Bondu всякий убивший льва, наказывается как за оскорбление величества; в Monbuttu зажечь трубку от огня, горящего перед королем, есть государственное преступление, наказываемое смертью; на Самбусских островах такому же наказанию подвергается всякий, осмелившийся пройти по тени одного из вождей.
   2) Политическое преступление в первых абсолютных монархиях. – В этих монархиях, строго наказывался всякий, осмелившийся противиться воли короля, которая считалась божественной. Эти короли пользовались неограниченной властью над личностями и имуществами своих подданных; малейшее неповиновение им наказывалось смертью.
   В Персии за оскорбление величества наказывал сам монарх, как ему было угодно. Он мог бить, уродовать, сжигать живым преступника, распинать его, побивать камнями, отдавать на съедение диким зверям, вырывать у него глаза и проч. Наказание распространялось на детей и родных виновного до четвертой степени.
   Даже в сравнительно недавнее время шахи оскопляли сыновей аристократов, могущих угрожать прочности их трона.
   В Сирии бунтовщикам отрезали руки и ноги, сжигали их в печи или зарывали в землю живыми.
   В Мексике за измену казнили не только виновного, но и всех его родных до четвертой степени.
   В Перу, восставший город или округ опустошались, и все жители были истребляемы.
   В Японии за измену истребляли весь род изменника (Ваккаро).
   В Египте, изменников и их семьи распинали, а всякого, знавшего об этой измене и не донесшего, строго наказывали. Царь спартанский Клеомен, убитый в восстании против Птоломея, был распят по смерти, и вся его семья истреблена (Плутарх).
   Открывшим государственную тайну в старину резали языки. Да и теперь еще в Абиссинии такому наказанию подвергаются люди, дурно говорившие об императоре, а заговорщикам выкалывают глаза.
   Индия. В законах Ману не положено никакого наказания за цареубийство, вероятно, потому, что такое преступление считалось немыслимым. Между тем за оскорбление величества и даже за сомнение в божественном происхождении монарха наложены строгие наказания.
   Так, всякий повредивший стены дворца, или укравший царских слонов, или лошадей, наказывался смертью (ст. 280. Кн. IX), а за более мелкие преступления в том же роде – изгнанием. За оскорбление величества, то есть за утверждение, например, что монарх есть такой же смертный, как и все прочие, наказание постигало не только виновного, но и всех его родных (ст. 8. Кн. VIII и ст. 9. Кн. VIII).
   Так же строго наказывалось всякое неуважение к брамину. Шудра, осмелившийся дать совет последнему или не одобривший его деяния, подвергался пытке кипящим маслом, тогда как брамин мог почти безнаказанно убить шудру.
   «Брамин есть первый человек на земле, он – абсолютный господин всего сущего», – прибавляет Ману. Учен ли он или невежда, брамин, во всяком случае, есть могущественное божество. «Пусть царь велит налить кипящего масла в рот и уши того злодея, который осмелится помешать брамину исполнять свой долг. Пусть царь остерегается убить брамина, если бы даже последний совершил всевозможные преступления; его можно изгнать из страны, но не сделав ему никакого зла и дозволив увезти с собою свое имущество».
   «Брамин, знающий свою Риг-Веду, не будет осквернен, если бы даже он истребил всех жителей трех миров или разделил трапезу с самым низменным человеком».
   Точно так же в средние века говорили: «Unde laici decollantur, inde clerici degradentur; Unde laici detruncantur ibi clerici ab officio degradentur».
   В этрусской, друидической, индийской, египетской и еврейской теократиях всякое оскорбление духовенства считалось великим преступлением и обязанности священника считались самыми почетными.
   Евреи. – Царство Израильское было настоящей теократией, так как основой гражданской и политической организации евреев служил Бог, согласно повелениям которого, приспособляясь к аскетическому характеру народа, законодатель и построил государство. Поклонение идолам считалось у евреев величайшим из преступлений, так как оно являлось бунтом против Иеговы, царя и законодателя израильтян. Поэтому закон не только грозил виновному лапидацией, но и гневом Божиим.
   Политическими, значит, считались у евреев, главным образом, религиозные преступления, наказываемые мучительной смертью. Даже простое неповиновение приговору священников считалось великим преступлением. Личность монарха и понятие о государстве стушевывались пред величием Божиим, и потому священные книги евреев не упоминают о преступлениях против государства и его главы. Тем не менее, однако же, эти преступления карались смертью, как видно из многих фактов, сохранившихся в истории.
   Давид, например, повелел казнить отрока-амалекитянина, сообщившего ему о смерти Саула, за то, что он поднял руку на избранника Божия; Соломон приказал задушить своего брата за то, что он пожелал одну из жен Давида; Иеремия был посажен в тюрьму по подозрению в сношениях с врагами родины; Иуда Маккавей наказал Каллисфена и Филарка, содействовавших угнетателям Израиля; Ирод погубил Иркана за участие в заговоре и казнил одного высокопоставленного деятеля за продажу государственной тайны.
   Политические бунты в Иудее всегда вели на эшафот. Даже еще при Моисее бунтовщики были истребляемы «по повелению Божию» (Числа. XV).
   Китай. – Понятие о политическом преступлении родилось в Китае при Конфуции, стремившемся объединить страну под властью одного императора.
   Для этой цели он положил в основу политической власти понятие об отечестве (patria potestas) и вручил главе государства абсолютную власть над всей вселенной, даже ему самому угрожая жестокими наказаниями за малейшее нарушение вытекающего из этой власти долга.
   По законам Конфуция, преступники против спокойствия или безопасности государства приговаривались к смерти, а по законам Цинь даже отцы, жены и дети таких преступников подлежали казни.
   Этот жестокий закон несколько раз был отменяем и вновь вводим. Даже в уголовном кодексе 1647 г. сохранились еще его следы: «Кто покусится на государственные учреждения или на чинов императорского дома, тот подлежит смерти; взрослые родственники виновного, мужчины – будут обезглавлены, а женщины – отданы в рабство». Применение этого закона в китайской истории встречается довольно часто [339 - Andreozzi. Le leggi penali degli antici chinesi.].
   В настоящее время в китайских законах среди десяти величайших преступлений (scé-go) числятся следующие:
   1) Meu-fan – покушение, направленное против основных учреждений государства.
   2) Meu-fa-ni – покушение на особу императора.
   3) Meu-pan – покушение, направленное против внешней безопасности государства.
   3) Политические преступления в Греции. – В эпоху Гомера лапидация была обычным наказанием за государственные преступления, то есть за святотатство, измену и бунт, так же, как за всякое нарушение общих интересов.
   В древних греческих городах измена считалась величайшим из преступлений и всегда наказывалась смертью, причем труп преступника выбрасывался за пределы государства, имущество его конфисковалось, а тот, кто убил его, получал лавровый венок, как за гражданский подвиг.
   По законам Драконта величайшими преступлениями считались: бунты, измена, нарушение военной дисциплины (crimes militaires) и вред, нанесенный национальным интересам, а затем – святотатство, которое так же считалось политическим преступлением, потому что оскорбить богов родины значит угрожать самому ее существованию. За все эти преступления назначена смертная казнь, совершаемая с помощью яда. За менее важные преступления против родины назначалось изгнание или лапидация.
   Солон не только ослабил наказания, но и дал амнистию изгнанникам. Желая, однако же, усилить связь граждан с государством, он постановил, что каждый обязан явиться обвинителем в тех случаях, когда того требует государственный интерес, но зато он упорядочил и суд по государственным преступлениям. Тогда как в Спарте Ликург настаивал на том, чтобы наказания за эти преступления совершались без суда, тотчас же вслед за обвинением.
   После Солона строгое отношение к политическим преступлениям возобновилось. Спустя некоторое время после падения олигархии 400, Демофонт провел закон о признании врагами государства всякого, кто посягнет на демократическое правление. Такого человека дозволялось безнаказанно убить, имущество его конфисковывалось, а того, кто убил, чествовали как народного героя. После изгнания 30 тиранов народ сам, однако же, смягчил эти чересчур строгие законы.
   Политических преступников все-таки казнили, а сыновей их изгоняли из пределов государства. Одинаково с изменниками наказывался всякий, нарушивший присягу или причинивший серьезный вред республике; даже подача голоса за войну, если она была неудачна, наказывалась смертью.
   В смутное время проскрипции и смертная казнь казались уже недостаточными. Археоптолем и Антисон, виновные в измене, были не только казнены, а имущество их конфисковано, но даже дома их разрушены, земли обесчещены позорными надписями, и детей их запрещено было усыновлять (Плутарх).
   Издать декрет, противный законам, представить проект, вредный для государства, не исполнить желаний народа – тоже считалось преступлением, хотя менее важным [340 - Thonissen. Le droit pen. de la repub. Athen.].
   В Спарте Ликург говорил: «Задумать проект, опасный для государства, то же самое, что его исполнить» (Леократ).
   Остракизм. – Предупредительной мерой против государственных преступников считался остракизм, при помощи которого из страны удалялись лица, казавшиеся опасными для народной свободы, но ни в чем преступном не уличенные.
   Каждый гражданин имел право предложить остракизм совету пятисот (senat probulétique), подготовлявшему дела для народного собрания. В этом собрании предлагавший представлял доказательства необходимости изгнания, не называя, однако же, имен. Когда доказательства признавались достаточными, то созывалось собрание чрезвычайное, которое уже вотировало остракизм без прений, простой подачей бюллетеней с именами изгоняемых, причем требовалось, чтобы за каждое имя было подано не менее 6000 голосов. Изгнание назначалось на десять лет, причем этот срок мог быть сокращен народным декретом; ни чести, ни имущества изгнанники не теряли.
   Остракизм казался необходимым в начале существования демократических учреждений для того, чтобы сдерживать многочисленных и могущественных претендентов на тиранию; но когда народ вполне осознал свои права и стал ими пользоваться, то остракизм потерял значение, так что в V веке до Р. Х. к нему уже прибегали очень редко, а, наконец, он и совсем вышел из употребления [341 - Houssaye. L’ostracisme à Athenes (Rev des deux Mondes. 1886).], что нисколько свободе не повредило. Даже сам Аристотель, считавший остракизм полезным учреждением, принужден был сознаться, что с точки зрения абсолютной справедливости он не приемлем, так как народные страсти часто превращали его в очень опасное для государства оружие. По той же причине в Сиракузах был уничтожен петализм – одна из форм остракизма, – в течение 20-ти лет удаливший из страны множество хороших людей и предавший ее в руки нескольких заговорщиков.
   4) Политические преступления в Риме. – В первобытном римском праве на первый план выступают два преступления, которыми, прежде всего, должно было заняться человеческое правосудие: parricidium и perduellio, то есть убийство отца и произведение смуты в родовой общине. То и другое при патриархальном страхе, конечно, должно было рассматриваться как величайшее преступление против законов божеских и человеческих.
   А когда патриархальный строй заменился городской общиной, то понятия о вышеозначенных преступлениях перешли в эту общину в несколько измененном виде: отцеубийцей стал считаться уже не убийца отца, в буквальном смысле этого слова, то есть главы рода, а убийца главы общины: perduellio же, вместо враждебного отношения к роду, стало обозначать враждебное отношение к общине.
   Но это perduellio должно было пройти через более простые формы, прежде чем сделаться политическим преступлением, в настоящем смысле слова, то есть обнять собою все деяния, направленные во вред государству.
   В самом деле, первоначально римская легислатура говорит о политическом преступлении только в смысле вреда для внешней безопасности государства. Дионисий Галикарнасский приписывает Ромулу законы против изменников; такой же закон был издан и Туллом Гостилием. Юстиниан по отношению к политическим преступлениям тоже приводит один только закон о proditio, но в его время существовал уже и другой закон, воспрещающий coetus nocturni, то есть касающийся внутреннего спокойствия.
   Скоро потребовалось обеспечить это спокойствие более серьезными мерами, и понятие perduellio было распространено на два рода преступлений – появились законы, карающие за попытку насильственно изменить строй государства, за покушение на жизнь или оскорбление царя, за узурпацию общественной власти. По этимто законам, вероятно, Сенат приговорил к смертной казни сыновей Анка Марция, который подстроил убийство Тарквиния Приска.
   При Тарквинии Гордом обвинения в perduellio по поводу интриг против царя были очень часты; тогда же запрещены были народные собрания из боязни, что они могут сделаться очагами политических разговоров.
   По установлению республиканского строя законами, изданными по поводу многочисленных заговоров, воспрещались не только ночные сборища, но и coictiones clandestinae и заговоры против народа.
   Затем последовали leges sacratae и leges Valeriae. Они отличали уже множество политических преступлений и в том числе: стремление к власти; желание восстановить деспотическую магистратуру; возбуждение смут ради уничтожения конституции; призыв к восстанию; узурпация высшей власти; злоупотребление властью, направленное к тому, чтобы побить, убить или изгнать римского гражданина, на что имели право исключительно центуриальные комиции; наконец, – всяческое насилие над правами граждан. Все эти преступления влекли за собою смертную казнь и конфискацию имущества.
   Если, стало быть, одни только центуриальные комиции имели право распоряжаться жизнью и смертью граждан, то они представляли собою в некотором роде суд присяжных по политическим преступлениям, так как perduellio влекло за собою смертную казнь [342 - Zumpt. Criminalrecht der Romischen Republik.].
   Эта последняя окончательно была отменена законом трибуна Порция, освободившим римских граждан так же и от телесного наказания.
   Поняв впоследствии необходимость наказывать и за другие преступления, менее тяжкие, чем proditio и perduellio, римляне издали так называемый Lex Apullia, сначала направленный против оскорблений величества и достоинства римского народа, а потом, когда республику заменила империя, ограждавший особу императора, причем понятие о политических преступлениях было значительно расширено.
   Lex Yulia, изданный Юлием Цезарем, изъял политические преступления, то есть бунты и оскорбления достоинства народа, из юрисдикции этого народа, а при Августе, когда политическими окончательно были признаны только преступления, направленные против особы императора и членов правительства, суд над ними перешел всецело в руки монарха. Между прочим, к числу поступков, «оскорбляющих величество», были тогда причислены следующие: клятва именем императора, отбитие головы у его статуи, раздевание перед этой статуей, ношение одежд пурпурного цвета и проч.
   При добрых императорах обвинений в оскорблении величества было мало. Тит иногда не наказывал даже за бунты, а Адриан, говорят, будто бы простил напавшего на него раба, признав его сумасшедшим и приказав лечить. При Диоклетиане, напротив того, оскорблением величества считалось даже непочтительное обращение с монетами, на которых изображен император; сомнение в достоинствах чиновников, им назначенных; неуважение к его гладиаторам и проч.
   Тиберий повелел признавать оскорблением величества и наказывать за ношение монет или перстней с его изображением в неподходящих местах (лупанариях, клозетах и проч.); Калигула назначил смертную казнь за смех, купание или езду во время прекращения всех дел, предписанного им по поводу смерти Друзиллы; он же приговорил к каторге, к отдаче зверям на съедение и утопление весьма многих граждан за то только, что они остались недовольны спектаклем, который он устроил, или не признавали его гениальным; Каракалла жестоко наказывал за брань и приговаривал к смерти лиц, осмелившихся помочиться в таком месте, где находилась его статуя или изображение.
   К числу таких жестоких императоров следует отнести Карина, который убивал людей, осмелившихся засмеяться в его присутствии, и Валентиниана, который даже изнасилование и адюльтер считал оскорблением величества.
   Несмотря на это некоторое различие между perduellio и оскорблением величества в настоящем смысле слова все же сохранялось. К преступлениям последнего рода причислялись главным образом поступки, оскорбляющие особу монарха и наказания за них, в общем, были легче, чем за perduellio. Мало-помалу, однако же, и за них стали наказывать смертью, а при Аркадии и Гонории, издавших закон Quis-quis, к смертной казни прибавлена была еще конфискация имущества, лишение права на наследство после виновного и уничтожение всех его имущественных распоряжений, сделанных при жизни. Этим законом, между прочим, давалось право всем, не исключая рабов, являться обвинителями в оскорблении величества, за что давалась даже награда. В случае смерти обвиняемого судили его труп, позорили память и наказывали его детей.
   5) Правопонимание варваров. – В одном месте Тацит дает понять о том, как смотрели на политическое преступление германцы. «Proditores et transfugas arboribu s suspendunt», – говорит он. Значит, у этого воинственного народа политическими преступлениями считались только измена и бегство. Но когда вожди его стали королями, то помимо понятия о преступлениях против родины, появилось и понятие об оскорблении величества. За первые назначена была смертная казнь, а за последнее наказывали иногда просто денежным штрафом.
   Алеманы смотрели на кражу у короля, на оскорбление женщин, принадлежащих к его двору, и проч. как на весьма тяжкие преступления. По саксонским законам заговор против короля и его детей наказывался смертью и конфискацией имущества, так же как и по баварским.
   В общем leges barbarorum – законы варваров – относились к бунтам очень строго. У франков, например, политические преступления наказывались распятием, сожжением на костре, отдачей диким зверям на съедение и проч.
   6) Правопонимание городских общин. – Статуты общин смотрели на военные преступления, как на государственные, причем мелкие проступки наказывались денежным штрафом, а крупные, например, дезертирство – смертью.
   Подговор к бегству, непослушание, сдача военной позиции тоже влекли за собою смертную казнь.
   В Венеции закон относительно хранения государственных тайн был страшно строг.
   В статутах Флоренции за переговоры с неприятелем о мире без достаточного уполномочения назначались крупные штрафы и телесные наказания. Этими же статутами воспрещались всякие союзы и собрания (casse, guire) под страхом изгнания и конфискации имущества. Такие же наказания были положены за всякое вмешательство простых граждан – не несущих общественных должностей – в политику. За подстрекательство к смуте, за несение каких-нибудь знамен, за крики «да здравствует» или «смерть ему», если целью этих деяний было отнятие власти у господствующей партии, назначалась смертная казнь и конфискация имущества, так же как за попытку овладеть государственной крепостью, отнять часть территории или объявить войну коммуне.
   В Болонье стремление перенести университет в другой город считалось уже политическим преступлением.
   В законодательстве городских общин заслуживает внимания закон, известный под названием ammonizione. Впервые создала этот закон Пистойя, объявив, что магнаты не имеют права занимать муниципальные должности, и что всякий, нарушивший общественный порядок, приравнивается к магнатам, то есть лишается политических прав.
   Во Флоренции этим законом гвельфы воспользовались для борьбы с гибеллинами, так что неугодные правительствующей партии люди были лишаемы политических прав по простому доносу, подкрепленному шестью свидетелями. Но это создало множество недовольных, которые должны были эмигрировать [343 - Lismondi. Histoire des re’publiques italennes.].
   7) Феодальное правопонимание. – Между тем как в Италии городские общины брали верх над магнатами, в остальной Европе был восстановлен римский взгляд на политическое преступление, как на оскорбление величества. Преступными считались не только заговоры и покушения на целость государства или жизнь монарха, но и оскорбления последнего или его изображений, недовольство налогами, обсуждение государственных дел и проч [344 - De Pilli. Dei reati contro la sicurezza dello stato.].
   Писатели XVI и XVII вв. перечисляют более 45 видов оскорбления величества. Наказывали даже за намерение совершить преступление, при том не одних только подданных данного монарха, но и иностранцев, хотя бы временно находившихся на данной территории.
   Впоследствии законодатели принуждены были разделить политические преступления на две категории: более тяжких, к которым относились деяния, направленные против целости государства и жизни монарха или его семьи, и менее тяжких, к которым были отнесены все прочие. Наказания, однако же, были почти одинаковы: смертная казнь, сопровождаемая большим или меньшим количеством мучений, конфискация имущества, разрушение домов и проч.
   Тем же наказаниям подвергались и те, кто знал о задуманном преступлении и не донес, причем даже дети виновных не освобождались от этой обязанности. Доносчики, напротив того, были награждаемы.
   8) Каноническое правопонимание. Церковь следила, главным образом, за безопасностью Папы, кардиналов, вообще духовных лиц и их родственников, наказывая не только за покушения на жизнь этих лиц, но и за всякое их оскорбление.
   Наказаниями служили экскоммунизация, не щадившая даже монархов, и интердикция, распространявшаяся на все города, кроме Рима.
   9) Европейские монархии. В крупных монархиях Средних веков, римское понятие об оскорблении величества сделалось опорою самого возмутительного деспотизма.
   В Англии при Ричарде II простое намерение убить или низложить короля считалось уже актом высшей измены; при Генрихе VIII кража скота в Уэльсе, разговоры о законности женитьбы короля или предсказания насчет его смерти считались политическими преступлениями.
   По законам Елизаветы Английской величайшим государственным преступлением считалось публичное признание юрисдикции Папы; папистам не дозволялось оставаться в Англии больше трех дней, если они не желали перейти в протестантство. При Якове I подделка монеты или подписи короля; публичное утверждение, что последний не имеет права назначить себе наследника; услуги, оказанные претенденту или его детям, считались важными государственными преступлениями.
   Все такие преступления наказывались смертью, и король в течение одного года и одного дня имел право, по своему усмотрению, распоряжаться имуществом казненного [345 - Filangeri. La scienza della legislatione.].
   В Германии «Золотая булла» Карла IV почти буква в букву повторяет римские законы относительно оскорбления величества; наказанием за эти преступления является четвертование, kynophoria и вообще мучительная смерть, причем память казненного подвергалась позору, а дети его лишались наследства.
   Помимо этого закон признавал и другие формы политических преступлений, наказываемых тоже весьма тяжко.
   В Испании, оскорбление величества рассматривалось одинаково с «хулой на Духа Святого». По закону Альфонса X эти преступления одинаково наказывались смертью на костре, причем, даже в случае помилования, преступнику вырывали глаза, а имущество его конфисковали, оставляя в пользу наследников только одну двадцатую часть.
   За порицание (maliloquium) короля уидальго отнималось половина имущества, а у плебея – все.
   Во Франции оскорбление величества делилось на две категории: преступления против безопасности государства (perduellio) и оскорбление короля или узурпация его власти. Но наказания для обеих категорий были одинаковы: смертная казнь, четвертование, а если виновный уже умер, то казнь совершалась над его трупом.
   Намерение наказывалось одинаково с выполнением; недонесение рассматривалось, как соучастие; даже сумасшествие не спасало от казни [346 - Menacci. Dei reati politici.].
   10) Влияние Французской революции. Французская революция не смягчила взгляды на политическое преступление, так как монархи, испуганные тем, что произошло во Франции, не желали отказаться от строгости, которая казалась им единственной гарантией власти. Пьер-Леопольд, незадолго до того отменивший смертную казнь за государственные преступления, восстановил ее с большей строгостью.
   Даже во Франции, в Кодексе 1791 г., смертная казнь сохранилась, хотя приложение ее было ограничено только преступлениями против внутренней безопасности государства, а понятие об оскорблении величества отброшено.
   В Пруссии закон 1794 г. наказывал смертью и конфискацией имущества за государственную измену; он даже давал право государству арестовать или изгонять невинных детей преступника.
   В Австрии смертная казнь за государственные преступления восстановлена в 1795 г. и существует до сих пор.
   Вскоре, однако же, проявилась благодетельная реакция, начавшаяся в Италии: закон 1808 г. сохранял смертную казнь за деяния, угрожающие целостности и спокойствию государства, но отменял ее для преступлений, направленных к подрыву доверия и уважения к высшей власти.
   В Тоскане ст. 62 закона от 30 ноября 1786 г. гласила: «Повелеваем, чтобы все статьи, преувеличенно расширяющие понятие об оскорблении величества, были отменены; отменяются все привилегированные свидетельства по политическим делам; деяния, которые, не будучи преступными сами по себе, являются таковыми только в силу квалификации, данной им вышеупомянутыми законами, не должны более считаться политическими преступлениями, их должно судить, как обыкновенные уголовные, и наказывать, как таковые, не усиливая наказаний под предлогом оскорбления величества».
   Наконец, в тосканском уложении о наказаниях 1834 г. по примеру прочих европейских стран совсем уничтожена категория оскорбления величества, а признаются только преступления против внутренней или внешней безопасности государства.
   11) Современные законы. В первую половину XIX в. законодательство главных государств Европы, действительно, стало реагировать против чрезмерного произвола, прилагаемого римским правом к понятию о политическом преступлении, но не настолько, однако же, чтобы изгладить всякие его следы.
   Вообще традиции в вопросах о праве укоренились глубоко; если понятие о преступлении сгладилось, то имя его остается. Таким образом, государственная измена (haute trahison) до сих пор фигурирует в кодексах Германии и Австрии, хотя под этим названием подразумеваются не только покушения, направленные против личности монарха, но, главным образом, против внутренней и внешней безопасности государства.
   В испанском кодексе под именем оскорбления величества подразумеваются покушения на личность монарха, а под именем измены – покушения на целость и спокойствие государства. В английском кодексе, напротив того, обе эти категории преступлений называются изменою.
   В республиках, например, в Соединенных Штатах Америки, под названием измены подразумеваются только преступления против государства. В Цюрихском кантоне, напротив того, понятие об измене совершенно изъято из кодекса ввиду того, что оно может служить орудием деспотизма, а perduellio, то есть отказ в подчинении Landesverrath’y, приравнен к нарушению общественного спокойствия и неповиновению законным властям.
   Во французском кодексе так же, как в бельгийском, сардинском, неаполитанском и проч., сделано различие между преступлениями против внешней и против внутренней безопасности государства; но в различии этом, как справедливо замечает Цанарделли, смешиваются причины преступлений со следствиями, так как всякое нарушение внешней безопасности, несомненно, отзывается на делах внутренних, и наоборот.
   Поэтому в новом итальянском кодексе установлено различие между преступлениями против родины, угрожающими ее существованию, и преступлениями против конституции.
   Законы о преступлениях против главы государства в разных странах еще более различны.
   В Австрии всякое покушение на личность императора составляет величайшее преступление; в Германии, напротив того, покушение на личность монарха должно сделать его неспособным к управлению для того, чтобы считаться тяжким преступлением.
   В Бельгии делается различие между покушением на жизнь короля и простым его оскорблением.
   Когда в большей части европейских государств абсолютная монархия заменилась правлением представительным, то законодательство, приспособляясь к новому порядку вещей, позаботилось об ограждении новой конституционной власти.
   Так, в Бельгии, особенно дорожащей своею конституцией, строго наказываются заговоры, направленные против законодательных палат, министров, депутатов и проч.
   В испанских законах покушения на кортесы и совет министров идут тотчас же вслед за преступлениями против спокойствия и независимости государства.
   В итальянском кодексе попытка помешать парламенту в исполнении его функций наказывается так же, как попытка помешать королю править.
   Ввиду того, что право выборов лежит в основе народовластия, составляющего сущность большинства современных конституций, весьма естественно встретить в законодательстве конституционных стран стремление оградить свободу выборов, признав нарушение ее государственным преступлением. Некоторые государства, впрочем, предпочитают рассматривать нарушение свободы выборов как преступление против свободы личной.
   Особого рода политическими преступлениями признаются теперь заговоры, которые во французском и бельгийском кодексах определяются, как решение действовать, заключенное и условленное между двумя, или более персонами.
   Несмотря на то, что общественное мнение отказывается теперь видеть в заговорах преступление, большинство европейских кодексов в качестве предупредительной меры назначает за них особые наказания (даже помимо каких-либо преступных деяний со стороны заговорщиков).
   Американский закон смотрит на заговоры, как на подготовку к преступлению.
   Французский, бельгийский и венгерский кодексы наказывают за заговоры, долго подготовлявшиеся, строже, чем за внезапно возникшие.
   Есть и еще преступления, предусматриваемые современными законами, например: восстание (soulevement), которое австрийский кодекс определяет, как соединение многих возмутившихся лишь для того, чтобы насилием противиться власти; буйство (rebellion), в котором, согласно определению того же кодекса, виновен тот, кто настойчиво восстает против властей при помощи насилия, так что вызывает необходимость вмешательства вооруженной (extraordinaire) силы для восстановления порядка; образование вооруженной шайки для борьбы с правительством и гражданской войны.
   Собственно говоря, последнее преступление не всеми кодексами рассматривается как политическое, и они едва отличают его от вооруженного грабежа, а между тем оно, очевидно, имеет громадное значение для общественного порядка. Если его и можно считать преступлением против собственности, то все же следовало бы карать строже, так как оно отзывается и в области политики.
   Это и было сознано при составлении венгерского кодекса 1878 г., который рассматривает соединение многих лиц с целью нападения на известные классы общества, национальности или религиозные ассоциации, как преступления политические (crimes de sedition). И в самом деле, социальные и религиозные преступления всегда имеют политическую подкладку, задевающую все население страны.
   Что касается соучастия, то австрийский кодекс признает участником преступления всякого, кто не противодействовал ему, имея на то возможность.
   Многие законодательства, например, то же австрийское, венгерское, французское и бельгийское дают помилование как тем участникам, которые во время бунта не противодействуют его усмирению, так и тем, которые выдают имена своих сообщников.
   12) Наказания. – Мы уже говорили о крайней строгости наказаний за политические преступления. Покушение на жизнь главы государства повсюду наказывается смертью или пожизненной каторгой, но за мелкие его оскорбления назначены и наказания менее суровые.
   В Германии, Австрии, Франции, Бельгии, Англии, Испании за покушения на жизнь монарха назначена смертная казнь.
   В Соединенных Штатах по закону 1862 г. суд может наказать виновного в государственном преступлении смертью или тюрьмой на пять лет и даже меньше, прибавляя к этому штраф, по крайней мере, в 10 000 долларов. Назначение наказания всецело зависит от суда, который обязан руководствоваться законами 1681 г., делающими различия между изменой, тяжким преступлением и тяжким проступком (faute).
   Бельгия дала образчик специального наказания для политических преступлений; это наказание-задержание (detention) применяется только к ним.
   Во Франции, где уже Кодекс Наполеона подвергал изгнанию того, кто навлечет на государство войну, хотя бы она и не состоялась, теперь за нарушение безопасности республики вместо смертной казни назначается ссылка.
   За менее тяжкие политические преступления обычными наказаниями являются: рабочий дом (maison de force), тюрьма и крепость (Германия); строгое тюремное заключение с принудительной работой (Австрия); задержание и каторга (Франция); заключение в цепях и ссылка (Испания). К этому присоединяются обыкновенно штрафы и лишение права занимать общественные должности.
   Из итальянского и американского кодексов конфискация имущества исчезла; в Германии за цареубийство и заговор она еще назначается, но лишь на время процесса.
   Вообще политические преступления ставятся вне компетенции обыкновенных судов и судятся высшими судебными учреждениями или представителями народа. В Америке это возлагается на высший суд (C o u r d e j u s t i c e), а во Франции и Италии на Сенат.
   В некоторых особых обстоятельствах, например, во время войны или восстаний, для государственных преступлений учреждаются суды военные.
   13) Экстрадиция. – Международная выдача преступников сначала установлена была в интересах монахов, которые пользовались ею для преследования бунтовщиков и претендентов на их престолы. Известно, что еще в 1147 г. Генрих II Английский заключил с Вильгельмом Шотландским договор, в силу которого всякий, совершивший преступление в одной стране и бежавший в другую, должен был быть выдан или немедленно судим по законам той страны, в которую бежал.
   В 1303 г. по договору, заключенному между Англией и Францией, обе страны взаимно обещали не оказывать покровительства врагам той или другой.
   В 1413 г. Карл VI потребовал от английского короля выдачи зачинщиков восстания в Париже.
   В 1661 г. Дания по требованию Карла II Английского согласилась выдать ему лиц, замешанных в убийстве его отца.
   Затем и простые уголовные преступники стали подлежать выдаче. Так, в XVII столетии последняя была включена в договор, состоявшийся между Францией и Швецией, Австрией и Королевством обеих Сицилий, Швейцарией и Баденом и т. д.
   Но уже к половине XIX в. договоры стали вводить исключения в пользу государственных преступников. Первым таким договором был французско-швейцарский, заключенный в 1883 г., хотя незадолго перед тем в 1831 г. (ввиду польского восстания) Россия, Австрия и Пруссия взаимно обязались выдавать друг другу политических преступников.
   Конфедерационный акт Соединенных Штатов обязывает отдельные штаты к взаимной выдаче преступников всякого рода.
   Наоборот – Швейцарская федеральная конституция 1848 и 1884 гг. не допускает выдачи политических преступников.
   Некоторые монархические правительства, в свою очередь, пытаются сузить принцип невыдачи политических преступников, в настоящее время почти общепринятый. Так в 1856 г. бельгийский король постановил выдавать политических преступников, если преступление их связано с убийством главы государства или кого-либо из членов его семьи. То же самое постановлено и в голландском законе 1875 г.
   В Англии законом 1870 г. положено не выдавать политических преступников, ни в каком случае, точно так же как и во Франции по закону, предложенному Дюфаром в 1877 г.
   Италия в своих договорах со всеми странами отнеслась к этому вопросу таким же образом.

Глава II
Наказания

   1) Юридические основы понятия о политическом преступлении. – Процесс эволюции этого понятия выясняется предшествующим историческим очерком. Вначале, когда право отца семьи было перенесено на вождя племени, то этот последний в награду за свои заботы об общине стал пользоваться почетом и неприкосновенностью, причем малейшее нарушение этих прерогатив считалось преступным. Затем власть вождя становится наследственною, источники ее, теряясь во мраке времени, сливаются с религиозными мыслями, что усиливает безграничное право монарха над поданными, и всякое покушение, на него направленное, рассматривается как кощунство, как оскорбление божества, и потому наказывается строжайшим образом.
   Но, по мере распространения греческой цивилизации, начинают преобладать другие взгляды. Старые восточные монархии разбиваются о твердыню нового государства, республиканского, которое провозглашает суверенность народа как высший идеал общественного устройства.
   Суверенность эта, однако, быстро превращается в тиранию, причем всякое покушение, направленное против власти народа, против его религии, даже против его предрассудков, рассматривается как величайшее из преступлений и наказывается смертью.
   Сократ жизнью заплатил за попытку разойтись с греческим народом в идеях о нравственности. И он был не единственный – немногого не доставало, чтобы Алкивиад, Протагор, Аристобул, Теофраст, Эврипид и другие не поплатились той же ценою [347 - Диоген Лаэртский; Ренан.]. Самые пустячные нарушения религии и подробностей культа наказывались смертью, как государственные преступления. Точно так же евреи отнеслись к Иисусу Христу.
   Рим получил эти взгляды в наследство от Греции и, будучи свободным, основал на них свою политическую жизнь. А когда он склонился перед цезарями, то понятие об оскорблении величества было перенесено с римского народа на Августа и впоследствии прилагалось императорами к любому деянию, смотря по их капризам.
   Императорский абсолютизм в Риме, как и восточный деспотизм, однако же, имели то преимущество перед республиканской тиранией, что менее стесняли религиозную мысль. Законов, направленных против свободы совести, при императорах издаваемо не было; Лукиана и Плотина никто не беспокоил.
   Затем начались вторжения варваров, у которых вождь пользовался патриархальными правами, как у народов первобытных. Права эти, особенно в военное время, строго уважались и поддерживались естественной военной дисциплиной.
   При столкновении с римской цивилизацией, однако, эта естественная дисциплина должна была ослабеть, и потому для ее поддержания монархи западных государств, возникших на развалинах Римской Империи, принуждены были ввести в свое законодательство римское понятие об оскорблении величества, основанное на божественном праве, которое при сочувствии пап и явилось впоследствии орудием деспотического гнета.
   Даже теперь еще по традиции вера в божественное право монархов не совсем погасла, несмотря на либеральные реформы, внушенные великими мыслителями XVIII столетия, и на неизбежный прогресс идей. Понятие об оскорблении величества сохранилось не только в современных законах, но и в сознании большинства народа. На цареубийцу смотрят иначе, чем на обыкновенного преступника; каковы ни были его побуждения, иногда далеко не низменные, всеобщая ненависть приговаривает его к смерти, притом насколько возможно мучительной, как в старину приговаривали за кощунство и святотатство.
   Нельзя отрицать, однако, что и понятие о политическом преступлении, по крайней мере, в науке, преобразовалось согласно новому понятию о государстве и его миссии по отношению к гражданам.
   В самом деле, не поглощая всей жизни нации, государство существует теперь лишь поскольку охраняет права граждан. Помимо центральной власти, воплощенной в правительстве, теперь начинает развиваться власть окружная и общинная, стремящаяся к автономии.
   Даже более – катаклизмы, совершившиеся в истории народов, борьба последних за независимость и постепенное уничтожение религиозных предрассудков отделили понятие о государстве от понятия о форме правления – заставили признать, что последняя, как и все, созданное человеком, подчинена закону изменяемости и совершенствования.
   Политическое преступление поэтому перестало считаться во всех случаях угрозою самому существованию общества; мы теперь отличаем попытки изменить форму правления от покушений на все то, что, будучи результатом физических, экономических и исторических причин, является прочной основой единства и независимости нации.
   Но из этого еще не следует, чтобы ввиду изменяемости формы правления каждый, желающий насильственно изменять ее на лучшую, по его мнению, мог не считаться преступником.
   Уже изучая политическое преступление с антропологической точки зрения, мы заметили, что бурная оппозиция желаниям большинства, которое вообще мизонеично, является противоестественной. Таковы все те редкие и кратковременные движения – бунты, в которых участвует один какой-нибудь класс общества или несколько мечтателей и психопатов, увлекшихся идеями, хотя бы и справедливыми, но неразделяемыми средою.
   Естественный закон в данном случае вполне совпадает с юридическим; насильственная борьба с мизонеизмом большинства, стремление насильственно изменить тот строй, который это большинство считает для себя самым удобным, одинаково оскорбляют оба закона.
   Напротив того, грандиозные, медленные и мирные революции, в которых участвует весь народ во имя новых политических взглядов, разделенных большинством и устанавливающих новое правопонимание, нисколько не противоречат естественному закону, хотя вместо старого юридического закона провозглашают новый.
   Виновность по старому закону в данном случае не влечет за собою преступности, потому что самый этот закон добровольно отменен.
   В конце концов, однако, революция представляет собою нечто существующее de facto, а не de jure. Юридически ее оправдывает только перемена общественного мнения, причем всякий, стремящийся насильственно противодействовать желанию большинства, является преступником.
   «Всякая действующая политическая система, – говорит Ортолан («Elements du droit penal»), – всякая царствующая власть претендует на законность и соответствующим образом карает своих противников; существующие формулы закона даже не меняются: часто одна и та же служит как той власти, которая пала, так и той, которая ее заменила». О преступности нужно, однако, судить, становясь на точку зрения абсолютной справедливости и отвлеченного разума.
   В самом деле, во взгляде на политические преступления установился предрассудок, в силу которого они считаются не имеющими ничего общего с преступлениями вообще, так как тяжесть их зависит будто бы от произвола правительств и надобностей минуты. Но это не так: политические и уголовные преступления произошли от одного и того же корня. В самом деле, если уголовное преступление есть насильственное нарушение личных или имущественных прав индивидуума, вызывающее реакцию сначала со стороны самого потерпевшего, потом со стороны его семьи, племени, целого государства, являющегося мстителем за поруганные права личности, то преступление политическое есть насильственное нарушение прав общества, вызывающее такую же реакцию со стороны тех же политических единиц, защищающих безопасность свою собственную или своего вождя.
   Для нас, эволюционистов, всякая политическая организация, принятая большинством, есть проявление инстинкта общественности, который служит источником всех прав и обязанностей для индивидуума, принадлежащего к данной ассоциации.
   Значит, пока большинство готово пожертвовать частью своей индивидуальной свободы ради общественных интересов, передавая часть своих прав общественной власти, всякое деяние, противное этому образу действий, является преступным.
   В данном случае оскорбление нравственного чувства отступает на задний план перед необходимостью для социального ядра защищать свою политическую организацию. Политический преступник, покушающийся на жизнь монарха, несомненно, оскорбляет нравственное чувство, что, конечно, усугубляет его преступность и усиливает общественную реакцию на его преступление, но он, кроме того, колеблет основы политического организма, в поддержании которого заинтересовано громадное количество его сограждан.
   Уверять, что все формы политического преступления оскорбляют нравственное чувство и являются бесчестными, как это делает выдающийся итальянский критик (Sighele. «Il delitto politico»), преувеличивая идеи Гарофало, значит совершенно позабыть о том, что даже классические юристы называли чистым политическим преступлением, то есть о таких деяниях, к которым не примешивается ничего преступного в обычном смысле слова, но которые, может быть, в самой высокой степени вызывают репрессию со стороны государства, так как направлены к перемене образа правления или к низвержению главы правительства.
   Пример такого деяния мы недавно видели в свержении с болгарского престола князя Александра Баттенберга, а еще более свежий – в бунте кантона Тессино. Если бы не убийство одного высокопоставленного деятеля каким-то фанатиком из личного мщения, этот бунт не мог бы оскорбить самого тонкого нравственного чувства, а между тем он был направлен не более, не менее как к замене одного правительства другим и был причиною больших перемен в политической жизни страны.
   Да, наконец, чем оскорбил бы нравственное чувство или поступил бы бесчестно тот, кто публично на площади одного из итальянских городов стал бы проповедовать антиконституционные взгляды или предлагать новую форму правления, по его мнению, более полезную для страны? Кто попробовал бы, например – и по нашему мнению хорошо бы сделал – провести административную и отчасти политическую самостоятельность итальянских областей, наподобие Швейцарии или Соединенных Штатов?
   Однако же переход от мысли к действию всегда сопровождается шумом; побьют, например, при этой проповеди, полицейского – вот вам и преступление против нравственного чувства.
   Но подумайте же о громадной разнице, лежащей между этим преступлением и тем, которое совершает прирожденный преступник!
   Последний из-за пустячного мотива готов проявить максимум насилия: убить, например, человека из-за пучка солода в грош ценою. А в политическом преступлении, напротив того, при самых возвышенных мотивах совершается, возможно, меньшее насилие. Вместо того, чтобы делать зло стране, политические преступники часто делают или стремятся делать ей добро, притом жертвуя скорее собою, чем другим кем-либо, что и доказывает отсутствие в них злой воли, в большей части случаев эгоистичной. Иисус Христос веревкой выгнал торговцев из храма; в этом можно найти признаки преступления против личности и против нравственного чувства – пусть так; но можно ли сравнивать это преступление хотя бы с самыми невинными подвигами Каморры [348 - Alogni. La Camorra.] или даже с простым нанесением ушибов в уличной драке? Когда наименьшее насилие совершается с наивысшей, наиблагороднейшей целью, то преступник оскорбляет нравственное чувство только для того, чтобы еще выше поднять к нему уважение.
   Кроме того, разделение политических преступлений на бесчестные и оскорбляющие нравственное чувство не имеет никакого практического значения и не может отразиться на наказании.
   Гарофало обращал большое внимание на практическую сторону своей теории и предложил различные наказания, смотря по степени оскорбления, нанесенного нравственному чувству большинства, и сообразно антропологическому типу преступника.
   Но именно изучение политического преступления с антропологической точки зрения показало нам, до какой степени политические преступники отличаются от обыкновенных. В самом деле, преобладание между ними преступников по страсти и по случаю, возвышенность стремлений, благородство целей, делают необходимым изобрести для них специальные наказания, даже в тех случаях, когда к политическому преступлению примешивается уголовное.
   Можно сказать больше: даже прирожденные преступники, раз они совершают преступление с политической целью, не должны бы, по нашему мнению, быть наказываемы наравне с уголовными и уж особенно смертной казнью. В самом деле, будучи антимизонеистами, они часто предвидят полезные социальные и политические реформы, а благодаря импульсивности, столь для них характерной, спешат осуществить эти реформы при помощи средств, противных честному человеку, но иногда приводящих к результатам, выгодных для целой нации.
   Политическое преступление оскорбляет, стало быть, не нравственное чувство и не чувство чести, а политический и социальный мизонеизм большинства. Поэтому-то деяние, само по себе не безнравственное, было преследуемо с древнейших времен и будет преследоваться впредь при помощи специальных законов. Необходимость защищаться оправдывает это преследование со стороны общества. И если мы теперь хотим сделать его более умеренным и регулировать на будущее время, то все же должны признать его необходимость для мирной эволюции политической и социальной жизни.
   Для нас, стало быть, основой вменяемости политического преступления является право большинства граждан поддерживать излюбленную ими политическую организацию; преступление состоит именно в нарушении этого права.
   И отнюдь нельзя сослаться на то, что право это есть не что иное, как произвол мизонеичного большинства, хотя правда и находится иногда на стороне возмутившегося меньшинства. В таких случаях политические формы, о которых мечтает последнее, рано или поздно завоюет себе общее сочувствие, но пока этого не случилось, осуществлять их путем насилия было бы преступно. Как в природе не бывает скачков, так и в общественной жизни по закону, который Конт назвал динамическим, прогресс осуществляется медленно и постепенно. И как бывает наказан всякий, хотя бы на йоту нарушивший законы природы, так будет наказан и тот, кто захочет двинуть социальный прогресс слишком быстро и несвоевременно: он вызовет бурную реакцию со стороны оскорбленного в своем естественном стремлении к инерции общества.
   Закон большинства есть, в сущности, закон природы, и на этом законе зиждутся государства, так как он представляет собою общую волю граждан [349 - То есть лучше сказать, равнодействующую индивидуальных воль, в которую эти воли входят с разными коэффициентами и разными знаками, причем воля какого-нибудь Наполеона, обладая громадным коэффициентом, может одна наклонить равнодействующую в свою сторону. Вот опять пример неправильного применения математических приемов и выражений к социологии. Большинство в природе (как и в математике) имеет значение только при действительном равенстве входящих в вычисление единиц. А где же это равенство в человеческом обществе? Разве разум и воля Наполеона равны разуму и воле Хлестакова или Бобчинского? А если нет, то как же при определении большинства считать каждого из них за единицу?Вообще, если честный государственный человек обязан заботиться об удовлетворении нужд большинства, то преклоняться перед волей последнего было бы с его стороны доктринерством, да еще и доктринерством-то ошибочным, основанном на заведомой фикции качественного равенства граждан между собою (Прим. перев.).], которые в принципе должны принимать участие в создании правительства.
   Если это большинство находилось прежде в зависимости от вождей, если оно кланялось войскам монархов, то теперь, почувствовав в себе силу править собою, оно подняло голову и, после многовековой борьбы за политическую власть, успело укрепить за народом присущее ему право участвовать в управлении государством.
   Но раз это право закреплено, следует упорядочить пользование им. Вся масса народа не может принимать прямого участия в ведении общественных дел, поэтому, вслед за великим катаклизмом конца XVIII в., провозгласившим и упрочившим народовластие, были созданы учреждения, благодаря которым это ведение переходит в руки людей, наиболее к тому способных. Так составились конституции, передающие всю или почти всю власть народа в руки парламентов и депутатов, избранных большинством, и контролируемых при помощи плебисцитов, референдумов, права петиций и запросов.
   Теперь, значит, правительство может быть рассматриваемо как отбор, как эманация из народа способных или признаваемых таковыми на основании закона, и единственным условием его прочности, его законности, является поддержка большинства.
   Отсюда вытекают и все санкции, утверждающие данную политическую организацию, как выражение воли народа до тех пор, пока антропологические, физические или социальные факторы, медленным и мирным путем не дадут этой воле другого направления и не поддержат численной или моральной силою новых политических форм.
   2) Элементы политического преступления. – Не всякое, стало быть, противодействие работе данной политической организации является преступным. Здесь, как и во всяком другом преступлении, определяющим преступность моментом служит переход к внешнему действию, заключающий в себе элементы воли и насилия или обмана.
   Оппозиция существующей политической организации может и не быть преступной. Орландо [350 - Della resistenza politica individuale e collettiva.] называет такую оппозицию легальной, потому что она не выходит из границ, начертанных конституцией, предусматривается последнею.
   Блунчли [351 - Lehre von modernen Staat.] идет еще дальше. Утверждая, что правительство имеет право требовать от народа повиновения, он допускает все-таки, что там, где оно не заботится о достижении поставленных ему целей, противодействие со стороны народа является правом, хотя исключительным и возникающим лишь тогда, когда справедливость, чьи-либо естественные и конституционные права слишком ярко нарушены и не могут быть восстановлены легальным путем. Понятно, что противодействие это должно прекратиться тотчас же, как только цель его – восстановление нарушенного права – достигнута.
   3) Объект преступления. – Предположив, что политическое преступление представляет собою преднамеренное и насильственное или обманное нарушение воли большинства, посмотрим теперь, что именно является его объектом, так как в этом и лежит его отличие от других преступлений.
   Мы уже говорили, что объектом политических преступлений является вообще политическая организация, принятая большинством. Но всякая политическая организация предполагает, во-первых, территорию, в пределах которой она развивается; во-вторых, учреждения и лиц, воплощающих ее в себе и приводящих в действие.
   Поэтому на политическую организацию можно напасть как со стороны территории, так со стороны учреждений и лиц.
   В первом случае, политическим преступлением является всякая попытка насильственным или обманным образом уменьшить территорию, изменить ее границы, передать ее в руки врагов государства, вызвать войну, угрожающую независимости или безопасности страны – вообще все то, что называется изменой родине.
   Во втором случае, политическим преступлением является всякая попытка насильственным или обманным образом изменить существующий политический строй, помешать выполнению обязанностей или нарушить права представителей законной власти, покуситься на их жизнь или честь – вообще все то, что относится к категории преступлений против государственной власти.
   Теперь, кроме того, между государствами существуют такие отношения, которые взаимно обязывают их заботиться о физической безопасности монархов или глав правительства, находящихся на чужой территории; нарушение этой безопасности является, стало быть, новой категорией политических преступлений.
   Наконец, существуют косвенные политические преступления, состоящие в том, чтобы помешать правильному проявлению народовластия там, где оно лежит в основе политического устройства. Сюда принадлежат проступки электоральные, то есть насильственное или обманное вмешательство в процедуру выборов.
   Особые обстоятельства, – например, сосредоточение нескольких воль для достижения вышеприведенных целей (заговор) или действие вооруженной рукою при большом числе участников (бунт, возмущение) – могут сделать политическое преступление более тяжким.
   4) Преступления социальные и религиозные. – Многие задают вопрос, можно ли считать эти преступления политическими, но мы находим бесполезным доказывать существование связи между социальными и политическими вопросами, так как видели уже насколько бунты и революции связаны с политической экономией. Можно сказать даже, что борьба классов за политическую власть всегда ведется, в сущности, ради улучшения их экономического положения.
   Может быть, никогда раньше два социальных лагеря не стояли в таких враждебных отношениях друг к другу. С одной стороны – рабочие классы, выдвинув из своей среды энергичную боевую дружину, не останавливаются в борьбе с привилегированными классами даже перед убийством и другими преступлениями, которые, при ближайшем рассмотрении, являются политическими, как это мы видели на примерах ирландских фениев и анархистов Франции, Бельгии, Германии; с другой стороны – правящие классы защищаются от нападений, не только противопоставляя насилию насилие, но и косвенно, путем государственного социализма, пытаясь успокоить пролетариат и залечить наиболее болящие его язвы с целью сохранить свою власть.
   В самое последнее время некоторые очень важные политические вопросы были возбуждены именно во имя причин экономических. Так, в Америке невольнический вопрос был причиною войны за целость Союза, а вопрос о допущении китайских кули чуть было не поссорил Штаты с Китайской Империей. Во Франции вопросы об итальянцах-рабочих, в Америке – об экономическом протекционизме, в Англии – об алкоголизме – и теперь служат поводами к ожесточенной парламентской борьбе партий.
   Экономические вопросы становятся, конечно, политическими до тех пор, пока сохраняют частный характер. Стачки, например, пока они совершаются в небольших размерах, суть лишь нарушения общего права. Но когда они распространены очень широко, то являются симптомом социальной болезни и становятся уже движением политическим. Да и вообще, как в их образовании, так и в прекращении политические мотивы всегда играют роль.
   Здесь следует отметить факт, добытый нашими специальными исследованиями, о которых мы говорили выше: стачки вполне подчиняются законам, управляющим политическими преступлениями – они чаще устраиваются мужчинами, в жаркое время года, в департаментах республиканских, экономически процветающих и не испытывающих особого гнета.
   То же можно сказать и о большинстве религиозных преступлений. Не говоря уже про то, что религиозные революции часто бывают, в сущности, ничем иным, как социальными переворотами – подобно христианству, обусловившему триумф плебейских классов, и протестантизму, поставившему мыслителей выше церковной иерархии, – история показывает, до какой степени политические вопросы совпадают с религиозными. Во Франции и в Италии оскорбление кардинала или членов его двора считалось политическим преступлением, а в Англии, напротив того, поблажки папизму признавались изменой родине; в Иудее и Греции политическими преступлениями считались кощунство и религиозная ересь.
   Мы должны, стало быть, отказаться от предрассудков, свойственных даже нашим единомышленникам по науке, и остерегаться тех ошибок, в которые впадают наши противники. Провозглашать вместе с Sergi, что религия есть явление патологическое, попытка застраховать себя от действия сил природы, что она ничего не дает человеку, кроме неудобств и разочарований, значило бы сделать крупную ошибку. Уже само существование религии, ее повсеместное распространение и неистребимость это доказывает.
   Вредные паразиты или быстро губят то существо, за счет которого живут, или сами быстро погибают; религии давно исчезли бы, следовательно, если бы были явлением патологическим, и не играли бы определенной роли в жизни человечества.
   И действительно, они кодифицируют нравственность, рождающуюся из нужд общественной жизни, а без такой кодификации общество не могло бы ни существовать, ни тем более совершенствоваться.
   Во всяком случае, в некоторых странах – не во всех, однако же (иные дикие народы, как, например, карубары (karoubars) и образованные – китайцы – очень нравственны и почти нерелигиозны), – именно религия обусловила развитие нравственного чувства и правосудия, даже давала народу последнее, пока на ее месте не явилось государство со своими законами и магистратурой – государство, надо заметить, почти совпадающее с церковью в лице своих вождей и первосвященников.
   Помимо этого, религии были полезны и в другом отношении – они поддерживали мизонеизм. Последний противился, правда, быстрому развитию прогресса, но он зато удерживал человечество на краю пропастей, в которые оно неминуемо было бы ввергнуто беспокойными элементами, гоняющимися за преждевременным новшеством.
   Религии, правда, носят в себе и добро, и зло, но зло (каннибализм, умерщвление врагов, Божий суд и проч.) мало-помалу исчезает, а добро остается, по крайней мере, во внешности человеческих отношений.
   Они, например, во всяком случае, увеличивали счастье, доставляя ему чувственные наслаждения, благовонные курения для обоняния, иконы и другие изображения богов для зрения, музыку и пение – для слуха, жертвенные яства – для вкуса, культ Венеры – для полового чувства и проч.; развивали эстетический вкус, благоприятствуя всякого рода художествам; наконец, поддерживали этику, рекомендуя милосердие. Благодаря этому религии овладевали сердцем человеческим до такой степени, что становились иногда абсолютными властительницами общества, соперницами или заместительницами государства, которому, собственно говоря, и дали первую организацию в форме теократии.
   На подобную силу нельзя смотреть как на ничтожество только потому, что она является таковым для нас, философов. С ней надо считаться как с могучим политическим фактором, влияющим на общественное мнение, которое, не совпадая ни с истиной, ни с идеалами мыслителей, все-таки гораздо сильнее отзывается на ходе общественной жизни, чем идеи отдельных гениальных умов, в минуты их появления всегда мало понятные массам.
   И религии, действительно, всегда рассматриваются как политическая сила, не только в древних государствах Востока, где религиозная власть совпадала с политической, как у евреев, индийцев и египтян, а и там, где политическое законодательство достигло высокой степени совершенства, как в Греции, например, в которой, как мы видели, антирелигиозная мысль наказывалась как покушение на целость государства.
   Даже теперь, несмотря на глубокий разлад между церковью и государством, юридическое отделение религиозного организма от политического совершается больше на словах, чем на деле, так как они находятся в постоянном соотношении. Раз более половины рода человеческого (старики, женщины, дети, аристократы, крестьяне и невежды [352 - Кто же остается? Ученые да «сознательный» (а лучше сказать – полубессознательный) пролетариат (Прим. перев.).]) привязаны к религии, то государство не может оставаться покойным, когда задеты религиозные вопросы.
   «Каким образом государство, – пишет Леруа-Болье [353 - l’état moderne et ses fon ctions.], – то есть механизм, ответственный за общественное спокойствие, да еще забравший в свои руки образование, воспитание, общественное призрение и заботы об улучшении участи преступников, может разорвать свою связь с самой древней, самой общей и самой деятельной силою во всех этих областях? Если бы религия влияла только на женщин, то и тогда она могла бы оказать большие услуги государству, потому что в домашней жизни, в воспитании, даже в отношениях граждан друг к другу женщины являются правящей силою».
   Мы сами, не будучи верующими, но, опираясь на мизонеизм и законы инерции, нисколько не сомневаемся (!) в законности наказания, постигшего Сократа и Иисуса Христа (как бы оно ни было ужасно и возмутительно с правильной точки зрения), и находим, что если бы какой-нибудь великий гений (Спенсер или Дарвин) захотел силою навязать атеизм народу, совершенно к тому неподготовленному, то он нарушил бы волю большинства, стремящегося защитить свои прежние верования, и потому совершил бы политическое преступление [354 - Где же, однако, элементы насилия в проповеди Иисуса Христа и Сократа? (Прим. перев.).].
   С другой стороны, пока человечество не освободилось из-под нравственного влияния духовенства, государство не будет обладать достаточной силою, чтобы помешать последнему всюду вмешиваться и всеми командовать. Ясно, значит, что защита существующих верований в форме превентивной или репрессивной представляет собою весьма важную политическую задачу.
   Можно сказать более. История говорит, что было время, когда нарушение обычаев считалось самым тяжким преступлением, по существу своему политическим. Таким оно остается и теперь у народов варварских и даже кое-где в Европе. Давно ли ношение шлейфа, усов, бород и курение табака считалось вопросами политическими [355 - А теперь таким вопросом во Франции считается хождение в церковь (Прим. перев.).]? Свиное сало, которым англичане смазывают ружейные патроны, послужило причиной восстания в Индии, так же как на крайнем Востоке – непочтительное обращение с писаной бумагой.
   При данных обстоятельствах всякий слишком круто поставленный вопрос становится политическим. Выше мы видели, что в Болонье перенесение университета в другой город считалось политическим преступлением; в Венеции таким преступлением была подделка опия, а в Уэльсе – кража скота.
   Это доказывает, что слияние религиозных и бытовых вопросов с политическими есть факт вполне естественный, и что тот, кто восстает против него, принужден впадать в противоречия и нелепости, как в Италии, где нарушение свободы выборов (в Бельгии, Испании и Германии считаемое преступлением политическим) рассматривается как покушение на свободу личности, а возбуждение междоусобной войны (преступление политическое по преимуществу) – называется нарушением общественного порядка, тогда, как злоупотребления духовенства, считаются преступлениями политическими.
   5) Определение. – В виду всех этих соображений, политическим преступлением для нас является всякое насильственное нарушение закона, установленного большинством для поддержания уважения к политической, социальной и экономической организации, этим большинством излюбленной.
   Такое определение, основанное на объективном понятии о нарушенном праве большинства, решает, по нашему мнению, почти все вопросы, с юридической точки зрения поставленные, например, Мореном, Ортоланом, а в Италии – Гриппо и Мекаччи, которые хотят, чтобы всякое преступление, имеющее политическую цель, считалось политическим. По нашему, цель только помогает определить наличность объективного нарушения права, но сама по себе недостаточна, чтобы составить политическое преступление.
   Могут встретиться, в самом деле, преступления против общего права, совершенные с политической целью, например, сектантское или партийное убийство; но если политическая организация при этом не страдает, то такие преступления не должны выходить из разряда уголовных. Политическая страсть, вооружившая руку убийцы, может повлиять на оценку его преступления по сравнению со страстями более низкими, но она не поднимет его до степени покушения на целость государства.
   Наоборот, существуют преступления, целью которых является исключительно нажива, но так как в результате они угрожают целости и спокойствию государства, то должны считаться политическими. Такова, например, продажа государственных тайн и планов неприятелю. Чем большей опасностью угрожает такая передача, тем строже она должна быть наказана, несмотря на то, что состав преступления остается одинаковым.
   6) Преступления смешанные. – Этим мы не желали бы, однако же, уменьшить важное значение элемента преднамеренности, имеющего особенную цену для нас, так как мы стремимся к оценке преступления и определению наказания на основании изучения души преступника и его сравнительной опасности для общества. Мы полагаем даже, что преднамеренность поможет нам решить другой вопрос, смущающий юристов, то есть вопрос о том, следует ли в преступлениях смешанных давать предпочтение уголовным мотивам над политическими или наоборот.
   В данных случаях только первоначальный импульс может служить различием между двумя категориями преступлений, как это уже было установлено Brusa [356 - Annuario delle scienze giuridiche. 1881.]; но мы полагаем, что для точного определения импульса необходимо антропологическое исследование преступника. Было бы нелепо, в самом деле, взывать к свободе, как некоторое делают, для того, чтобы доказывать, что уголовное преступление, как менее тяжкое, покрывается политической целью. Надо помнить, что политика часто является вуалью для самых возмутительных злодейств, и что трудно понять, почему эти последние не наказываются по всей строгости законов и с соблюдением обычной процедуры.
   Тем более, что смешанные преступления под политическим предлогом чаще всего совершаются прирожденными преступниками, то есть людьми, самыми опасными для общества. А в этих случаях они становятся еще опаснее, потому что деяния их, совершаемые под покровом высоких идеалов, не только внушают меньше отвращения, но даже привлекают на их сторону честных людей, привыкающих видеть мученика во всяком политическом арестанте.
   7) Наказания. – Для того, чтобы установить правильную и действительную систему наказаний, следовало бы исходить из физических факторов политических преступлений, как наиболее важных. Мы видели, например, что в жарких странах восстания случаются чаще и бывают более бесплодными: поэтому репрессия там может быть менее энергичною. Наоборот, в холодных странах, где бунты редки, но упорны и продолжительны, было бы справедливее относиться к ним с меньшей терпимостью.
   На юге Испании, например, пронунсиаменто легко возникают и гаснут, а карлистское восстание в Астурии поддерживалось очень долго. Это доказывает, что даже в политических вопросах единообразное законодательство, удовлетворяя национальному чувству, не всегда является выгодным с тактической точки зрения.
   Наказания должны отличаться друг от друга не только продолжительностью, но и качеством. Сильная, но краткая мера, вроде, например, заключения в одиночной тюрьме, достаточно для того, чтобы усмирить бурное, но скоропреходящее возбуждение, тогда как в противном случае придется надолго удалить виновных из центра их революционной деятельности, то есть сослать, и притом на срок тем более долгий, чем серьезнее и продолжительнее вызванное им движение.
   Система наказаний должна быть сообразована и с другими физическими факторами, например, с географической конфигурацией страны, так как мы видели, что население равнин гораздо апатичнее горцев, полных инициативы и наклонных к революции.
   То же следует заметить и относительно различия рас, большей или меньшей плотности населения и т. п. Во всех этих случаях репрессия должна проявиться различно. Так как в крупных центрах преступления часты, а в округах с разбросанным и малокультурным населением редки, то в последних они являются более тяжкими. Мы здесь, понятно, излагаем лишь общие правила, не претендуя на то, чтобы законодательство в одной и той же стране было различным для каждого округа, соответственно малейшей разнице в климате или географической конфигурации. Наш совет относится к различиям крупным, какие существуют, например, между островной и континентальной Италией, – по отношению к климату, или к расовым отличиям населения Австрии. В этой последней этнический характер рас столь различен, что репрессивные меры, приложимые в Каринтии, конечно, не могут годиться для Венгрии или Далмации.
   Следует, стало быть, помнить, что уложение о наказаниях, в особенности политических, годное для одной страны, не может быть перенесено целиком в другую, а должно быть сообразно с условиями, в которых живет последняя. Так, в странах полуварварских, где существует фетишистское поклонение трону, оскорбление величества должно оцениваться иначе, чем в странах цивилизованных, где предрассудков на этот счет не имеется [357 - А где же их нет? Люди, не поклоняющиеся трону, поклоняются красному флагу, трехцветному шарфу, какой-нибудь формуле вроде «Liberté, egalité, fraternité» и проч. (Прим. перев.).].
   Наказания должны быть согласованы с этими различиями. Например, нарушение обычаев, особенно того, что касается религиозного культа, нравов, иногда даже моды, должно быть строго наказываемо в странах более или менее варварских и очень слабо в странах цивилизованных.
   Если итальянец в Абиссинии оскорбит образ Божией Матери, то он может подлежать даже смертной казни в виде серьезных осложнений, которыми грозит этот поступок его родине, Италии, тогда как в Милане с него за это можно взять лишь небольшой штраф. Стремиться к уничтожению полигамии на мусульманском Востоке было бы тяжким преступлением, а у нас таким преступлением было бы стремление ввести ее.
   Значит, утописты, которые, не довольствуясь насильственным объединением законов, предназначенных для различных рас Италии, стремятся распространить эти законы и на Среднюю Африку, считая первым своим долгом тотчас же и во что бы то ни стало уничтожить все рабство, доказывают только, до какой степени мы невежественны. Вот англичане, подобно древним римлянам, уважают обычаи покоренных ими стран, соглашаясь даже сохранить вдовьи костры в Индии, не говоря уже о предрассудке относительно свиного сала.
   Если в культурных странах атеизм и презрение (!) к суеверным обычаям не должны быть наказываемы, потому что доказывают высшую степень развития (!), то в странах менее цивилизованных публичное их проявление является наказуемым пропорционально силе той реакции, которую такое проявление может вызвать. Поэтому антисемитизм должен вызывать более энергичные репрессии в странах цивилизованных, чем в варварских, в которых он вполне естественен [358 - Эти строки едва ли вяжутся с предыдущими, потому что антисемитизм ведь есть расовая вражда, а не суеверие и не предрассудок. Наказывая антисемитов, пришлось бы наказать так же итальянцев за их враждебное отношение к «тедескам», немцев – к славянам, ирландцев – к англичанам и даже самих евреев – к «гоям» (Прим. перев.).].
   Но при назначении наказаний, прежде всего, следует иметь в виду антропологические факторы политических преступлений.
   8) Прирожденные преступники. – Мы уже видели, как опасно вмешательство прирожденных преступников в политические преступления. Присущее им отсутствие нравственного чувства усиливает эпидемию подражания, и потому они должны быть укрощаемы в высшей степени энергично, тем более, что польза от их вмешательства в революции (см. выше) есть скорее исключение, чем правило.
   Это обстоятельство внушило Хаусу [359 - Principes gènèraux du droit penal Belge.] – не знакомому, однако же, с криминальной антропологией, – справедливую мысль рассматривать как политические преступления только те акты, совершенные во время восстания, которые допускаются военными обычаями, а на все покушения против личности и имущества, внушенные ненавистью, жадностью или чувством мщения, то есть мотивами, свойственными преимущественно прирожденным преступникам, смотреть как на простые уголовные.
   В покушениях на жизнь государей различие это выступает менее ярко, потому что, если они часто подсказываются личной ненавистью, желанием заставить говорить о себе или стремлением к косвенному самоубийству, то политическая страсть, всегда к ним примешивающаяся, маскирует низменный их характер.
   С другой стороны, натура этого преступления такова, что оно не может быть сравниваемо с простым убийством или покушением на жизнь ближнего, потому что оно влечет за собою крупные политические перевороты. Для него, стало быть, требуется специальная форма репрессий.
   То же нужно сказать и относительно измены родине; здесь политический характер преобладает над всяким другим, так что даже прирожденные преступники, совершившие измену, должны быть судимы специальным судом, установленным для политических преступлений.
   При этом не надо, однако же, упускать из виду ту опасность для общества, которую, во всяком случае, представляет собою прирожденный преступник. Политический характер его преступления есть лишь диверсия, нисколько не изменяющая его преступной натуры, которая представляет собою один из опаснейших ферментов для толпы.
   Вот почему задачей законодателя по отношению к прирожденным преступникам является, главным образом, устранение рецидивов путем пожизненной ссылки, которая, не прибегая к ужасу смертной казни, достигает той же цели, то есть устраняет опасного человека навсегда.
   9) Сумасшедшие и маттоиды. – Политические сумасшедшие опасны в такой же степени, как и прирожденные преступники. Они или действуют изолированно, или благодаря своей болезненной импульсивности и кажущейся гениальности приобретают последователей и становятся во главе движения.
   Общественная безопасность требует удаления их в специальные лечебницы, не только в самом начале революционной деятельности, но если можно, то и раньше, когда они только еще довольствуются угрозами. Не следует отказываться от предварительного заключения таких субъектов, которые даже и в мирное время должны ему подвергаться, пока не наделали чего-либо непоправимого.
   Безграничная свобода, предоставляемая резонирующим сумасшедшим, в иные минуты может причинить бедствия целому народу, и не только потому, что эти несчастные чаще всего стремятся к убийству главы государства, но и потому еще, что они, будучи одарены ясным умом и большою наклонностью к составлению заговоров, весьма успешно сплачивают вокруг себя политические партии. Становясь во главе таких, не обладая здравым смыслом, достаточным для того, чтобы вовремя остановиться, и, действуя на массы самой своей ненормальностью, странностью, они, подобно бациллам или частичкам фермента, при удобных условиях и в предрасположенном к заболеванию народном организме, могут вызывать губительные эпидемии политического или религиозного помешательства, Примеры тому мы видим в исторических средневековых эпидемиях, а так же и в наше время: у русских нигилистов, американских мормонов и методистов, наконец – у бельгийских стачечников.
   Мы, итальянцы, не настолько еще, конечно, разъедены алкоголем и гордостью; благодаря нашей латинской умеренности мы еще можем быть строгими в несчастии; но все-таки, когда подумаешь о холерных беспорядках в Южной Италии или о бунтах из-за пошлины на помол, в которых, по исследованию Zani, главными деятелями были семеро сумасшедших, то поневоле усомнишься в прочности порядка и покоя, царствующих у нас теперь. Случись какое-нибудь обстоятельство, способное подействовать на воображение народа, и психический фермент, представляемый сумасшедшими, найдет удобную для своего развития среду [360 - Ломброзо. Sull’istituzione dei manicomi criminali in Italia.].
   Специальные психиатрические лечебницы для преступников, разумеется, тогда только принесут пользу, когда устранят возможность рецидивов. Поэтому судьи, эксперты или директора учреждений, выпуская своих клиентов на свободу, должны нести ответственность за последствия. Таким путем будет достигнута цель, к которой английская система подходит с другой стороны, – отдавая освобождение на волю его величества, то есть, в сущности, делая заключение пожизненным.
   Эпилептики, маньяки – преследователи и алкоголики, являющиеся, как мы видели, самыми опасными вожаками и участниками бунтов, должны быть прежде всех подвергнуты заключению. Мономаны тоже, конечно, могут быть опасными, но они иногда даже в великих революциях играют роль гениев, коих являются слабым подражанием, поэтому к ним нужно относится с должным вниманием, также как к нравственным идиотам (?) и истеричным, которых болезнь приводит иногда к чрезмерной добродетели, к святости (см. гл. X), и которые поэтому более полезны, чем вредны для прогресса человечества.
   Маттоиды, в свою очередь, еще менее опасны, чем мономаны, потому что у них далеко не всегда бывают навязчивые идеи, а нравственное чувство задето лишь слегка. Поэтому предварительное заключение становится необходимым для них лишь тогда, когда появляется буйный бред, то есть когда их мечты о славе и величии разбиваются о серьезное препятствие, или когда голод и бедствия доводят их до отчаяния.
   Таких лиц нельзя, конечно, преследовать юридически, и чем дальше, тем больше мы будет в этом убеждаться. Они суть продукт нашей общественной среды, подогреваемой политическими учреждениями, дающими большой простор самолюбию.
   Хотя они приносят, может быть, больше вреда, чем пользы обществу, но все-таки было бы слишком жестоко уединять их раньше, чем они явным образом нарушат общественную безопасность, тем более, что занимаясь политикой теоретически, они служат полезным ферментом для общественной мысли. Но когда их мономания принимает преступную форму, как у Сбарбаро и Манджионе, то, конечно, они должны быть удаляемы из общества, хотя не в тюрьму, а в психиатрическую лечебницу, что зараз удовлетворяет как требованиям политики, так и требованиям гуманности, а, кроме того, устраняет всякие подозрения и всякую реакцию.
   В самом деле, не тяжело ли было видеть Сбарбаро, имевшего полное право на невменяемость и помещение в лечебницу, привлеченным к суду как вполне здоровый человек? Ведь этим только создали для него апофеоз, позорный для нашей страны, так как он доказал, что мы потеряли критерий истины или, по крайней мере, мужество, нужное для того, чтобы провозгласить последнюю.
   А как легко было сделать его навсегда безвредным, положившись на показание нескольких экспертов-алиенистов! Суд был бы избавлен от хлопот и противоречий, а страна – от развращающего зрелища.
   Затем, для того, чтобы маттоиды со своими уродливыми измышлениями не играли исторических ролей, не влияли на общественное мнение и на политику, нужно лишить их удобной почвы – сделать так, чтобы голоса их не встречали поддержки в чувствах большинства. Вообще, не имея возможности поймать этих общественных микробов на штыках, мы должны дезинфицировать наши раны и язвы, на которых они находят удобную среду для развития – должны предупредить их часто вполне справедливую критику, устранив условия, слишком легко поддающиеся последней. Дело в том, что маттоиды, будучи совершенно лишены мизонеизма, гораздо раньше большинства чуют эти условия, а потому публика склонна видеть в них пророков и принимать рекомендуемые ими меры.
   10) Случайные преступники. – Убедившись в том, что в этих случаях дело идет не столько о неопытности, сколько о проявлении особого рода импульсов, уничтожающих мизонеизм, мы, сторонники возможного облечения наказания для молодежи, не думаем, однако же, чтобы можно было повышать возратный уровень малой наказуемости, так как в таком случае от наказания ушли бы преступники, хотя и менее вменяемые, но более часто встречающиеся.
   Да, наконец, теперь начинает уже исчезать тот предрассудок, вследствие которого молодые люди были отстраняемы от политики; выборные системы, даже самые узкие, допускают теперь участие в выборах лиц, достигших гражданского совершеннолетия, что мы считаем одним из самых лучших средств для предупреждения политических преступлений.
   Предлагая, со своей стороны, понизить возрастной ценз членов парламента до 21 года – с целью оживления парламентский учреждений – мы не можем, конечно, считать этот возраст менее ответственным за политические преступления.
   Раз мы признаем за молодыми людьми право пользоваться таким большим влиянием на политическую жизнь нации, то должны признавать за ними и обязанность не прибегать к насилию для разрушения того политического порядка, который установлен большинством граждан, тем более что, будучи допущены в парламент, они могут бороться с ним легальными путями.
   Но мы этим вовсе не хотим сказать, чтобы наказания за политические преступления для недостигших совершеннолетия не должны быть понижаемы. Их следует назначать соответственно меньшей сознательности, большей впечатлительности и большей наклонности несовершеннолетних к подражанию. В общем, молодые люди должны быть наказываемы за политические преступления менее строго, потому что они более предрасположены к этим преступлениям и совершают их в силу большей активности, страстности, великодушия и смелости.
   То же следует сказать и о женщинах, которых обычная судебная процедура не отличает от мужчин, но к которым, по нашему мнению, следовало бы относиться с большей терпимостью, особенно в политический преступлениях. Дело в том, что у женщин и всегда преобладает элемент страсти, а в иные физиологические периоды (при менструациях, во время беременности) на них прямо следует смотреть как на временных истеричек [361 - Jeard. La femme pendant la periode menslrnelle.].
   Что касается наказаний за физические насилия, то тут, нам кажется, прежде всего, нужно иметь в виду влияние вожаков, которое иногда доходит до степени гипнотического внушения. Ответственность этих вожаков должна быть, следовательно, повышена, ответственность же людей увлеченных или может быть ограничена каким-нибудь кратковременными и преимущественно физическими карами (души, содержание на хлебе и воде etc.); этого будет достаточно, чтобы предупредить рецидивы.
   То же можно сказать и о преступлениях, совершенных толпою, одно соединение к которой, как мы видели, уже изменяет индивидуальность, причем каждый становится способным совершать такие преступления, о которых, находясь в одиночестве, не смел бы и подумать.
   Очевидно, стало быть, что в данном случае ответственность каждого отдельного лица совершенно уничтожается, или, по крайней мере, значительно смягчается и падает на вожаков, увлекших толпу. Тем не менее, однако же, человек совершивший, хотя бы и под влиянием толпы, дикое кровавое преступление, не может быть, как мы видели, вполне честным и порядочным, а потому несмотря на меньшую ответственность должен быть все-таки наказан, как случайный преступник, имевший уже хотя бы легкую наклонность к преступлению. По мнению Гарофало, его следует наказывать так же, как человека, совершившего тяжкое преступление под влиянием гипноза – вполне хорошие люди не подчиняются внушению.
   Среди таких случайных преступников нужно, однако же, отличать прирожденных, которые всегда замешиваются в народные движения и делают их более жестокими. Их следует наказывать беспощадно строго.
   Что касается насилий нравственных, то к ним надо прилагать следующие рассуждения, касающиеся преступников по страсти.
   11) Преступники по страсти и преступники гениальные. – Эта категория преступников нуждается в специальных наказаниях, так как резко отличается от прочих и легко может быть из них выделена. Здесь импульсы, зависящие от антропологических аномалий, заменяются более великодушными и гуманными. Здесь, наконец, мы впервые встречаемся с преступлением чисто политическим, которое общество принуждено карать для защиты прав большинства, но к которому оно должно относиться не без уважения и не без сомнения.
   И народное сознание, не всегда совпадающее с юридическим, вполне оправдывает такой взгляд. Оно всегда с отвращением относится к наказанию гениальных или чистых сердцем политических преступников, если заподозрит в этом хотя малейший след произвола. Присяжные чаще всего оправдывают таких преступников.
   Даже тогда, когда дело касалось преступлений смешанных, как в процессах Чиприани, Сбарбаро и Коккапиллера, общественное мнение оправдывало преступников повторными выборами в парламент, если видело в них людей гениальных или действовавших по страсти. То же имело место и во Франции по отношению к нескольким посредственностям, которых политические процессы сделали мучениками, а затем выдвинули к власти (Пиа, Валлес, Рошфор).
   Дело в том, что такие преступники, хотя и в насильственной форме, часто разоблачают какой-нибудь недостаток в общественной или политической организации, намечают какую-нибудь реформу, давно уже созревшую в общественном сознании, или обличают несправедливость, которую требуется устранить. То, что кажется с первого взгляда дерзкой утопией и пугает страну, в конце концов, может оказаться неизбежной реформой, вполне отвечающей потребностям большинства. Вчерашние преступники сегодня становится апостолами. Так было с Иисусом Христом, Лютером, Мадзини, чтобы не упоминать о множестве других.
   Поэтому-то суд охотнее оправдывает таких людей, чем обвиняет их.
   С другой стороны, мы знаем из истории, что слишком жестокая кара за политические преступления не только ускоряли гибель правительства, к ним прибегавших, но и оказывалась более вредной для страны, чем самые преступления. Так было во Флоренции, которая пала отчасти благодаря преследованию и изгнанию лучших граждан; так идет теперь дело в России, угнетающей, в лице нигилистов, цвет своей цивилизации, и еще больше так шло оно в Испании, которая, сжигая на кострах своих лучших граждан, искоренила все признаки гениальности и превратилась, как мы видели, в интеллектуальную пустыню.
   Как бы то ни было, однако же, нарушение политических прав большинства не перестает быть преступным и права эти должны быть ограждены. Отсюда – необходимость специального наказания за политические преступления, которое бы, с одной стороны, ставило чересчур страстных людей в невозможность вредить обществу, принимая, однако же, во внимание возвышенность их характера и мотивов, а с другой – было бы легко отменяемой в тех случаях, когда взгляд большинства на само преступление изменится. Таким наказанием могло бы быть изгнание – для преступлений чисто политических, и заключение в крепости или ссылка в колонию – для преступлений смешанных.
   12) Временное наказание. – Характерными чертами наказаний за политические преступления должны быть, по нашему мнению, их временность и «удобоотменимость».
   В самом деле, если политическое преступление представляет собою попытку изменить политический порядок, установленный большинством граждан, то очевидно, что наказание за него должно прекращаться не только тогда, когда этот порядок изменится, но и тогда, когда большинство изменит свой взгляд на преступление. Надо помнить, что новое политическое направление, хотя бы оправдываемое большинством, не сразу становится на место старого, потому ли что внезапные и бурные переходы вообще всегда пугают, или потому что существующий политический порядок недостаточно еще раздражил население для того, чтобы заставить его предпочесть революцию мирному и медленному развитию.
   Как бы то ни было люди, ускорившие поступление нового порядка или вообще тому содействовавшие, не могут более считаться преступниками, когда этот порядок наступит. Стало быть, наказание неотменимое превращается в этом случае в несправедливость. Тем-то и объясняется частое оправдание политических преступников.
   Легко, однако же, предвидеть возражение, что невозможно или, по крайней мере, очень трудно справляться всякую минуту о настроении общества для того, чтобы, сообразуясь с ним, изменять судьбу политических преступников. И действительно – на практике это встретит большие затруднения; но все-таки, как мы видели, страна может восстать против несправедливого по ее мнению приговора единственно легально-доступным для него путем – путем плебисцита.
   С другой стороны, парламенты, представляющие собою власть народа и служащие, более или менее, зеркалом его воли, в большинстве конституций являются высшим судом для политических преступлений, по крайней мере, самых тяжких. Они могли бы даже, как во Франции, администрировать и совершенно отрицать преступность посредством своей «воты». Таким правом облечен американский конгресс, так же было и в республиканском Риме.
   Достаточно, стало быть, чтобы обе законодательные палаты в соединенном заседании, один раз в 3 года или в 5 лет, провозглашали, что такие– то и такие деяния не считаются более преступными. Перестали же считаться таковыми, например, атеизм и кощунство, когда-то наказывавшиеся как тяжкие преступления, а скоро, надо полагать, перестанут быть наказуемыми и оскорбление величества и стачки.
   Для преступлений чисто политических, без всякой примеси уголовщины, наказание должно быть вполне и абсолютно временным. Кроме того, оно не должно быть позорящим, ни слишком тяжким (изгнание), и продолжаться только до тех пор, пока само деяние считается преступным.
   Эта идея даже не нова: мы видели ее приложение в Греции – в форме остракизма, во Флоренции – в форме «адмониции» и в Сирии – в форме «нетализма». Вообще она была прилагаема в разные времена правительствами, действительно либеральными.
   В сложных политических преступлениях нужно отличать чисто политическую часть от уголовной, причем первая ни в коем случае не покрывает последней, которая должна быть наказуема в полной мере, как оскорбляющая нравственное чувство общества. Здесь следовало бы назначать и наказание сложное, то есть разделять его на две части – постоянную, неотменимую на известное число лет в качестве кары за преступление чисто политическое.
   13) Шкала наказаний. – Не претендуя на изложение полной системы наказаний, попробуем теперь вкратце систематизировать наши идеи касательно репрессии политических преступлений.
   Ввиду того, что меры, касающиеся сумасшедших и прирожденных преступников, при их вмешательстве в политику, нами уже твердо установлены (заключение в лечебницы и отягчение обычных уголовных наказаний соответственно особой опасности преступника), перейдем прямо к наказаниям, предлагаемым нами для преступников по страсти и случайных.
   1) За убийство или тяжкое ранение главы государства, своего или иностранного, а так же и за всякое убийство, совершенное с политическими целями (сложное преступление) – изгнание или ссылка отдельно от уголовных преступников (по бельгийской системе).
   По сроку это наказание должно соответствовать тому, которое виновный понес бы при простых уголовных преступлениях того же порядка.
   2) За измену родине (шпионаж, преступления министров, создание повода к войне и проч.) – ссылка или изгнание бессрочные.
   3) За возмущение и образование вооруженных шаек с целью ниспровержения существующего политического, религиозного и общественного порядка – для вожаков – тоже ссылка или изгнание (без определения срока).
   4) За все насильственные деяния, направленные против существующего порядка, не вошедшие в предыдущие категории, – изгнание на неопределенное время.
   5) За простые личные оскорбления главы государства – одиночное заключение на неопределенное время.
   6) За простое участие в бунтах и вооруженных восстаниях, для лиц, которые не были ни вожаками, ни инициаторами последних, но не отстали от них в самом начале, то же наказание.
   К молодым людям (несовершеннолетним) во всех случаях прилагается низшее наказание, непосредственно следующее за тем, которое должно бы быть назначено соответственно преступлению; острое алкогольное отравление, совершенное не с целью подкрепить себя для совершения преступления, должно рассматриваться как увеличивающее виновность.
   Если целью вышеупомянутых преступлений будет личная корысть, то наказание усиливается штрафом, пропорциональным имущественному положению виновного, а, кроме того, лишением политических прав и права занимать общественные должности.
   7) За обнародование государственных или административных тайн, ввиду опасности, с одной стороны, – оставлять это преступление безнаказанным, а с другой – путем слишком строгих наказаний лишить публику возможности знать правду, мы предлагаем, помимо исключения виновного из службы, подвергать его денежным взысканиям, в виде залога, который бы мог быть возвращен, если обнародование тайны окажется впоследствии полезным для общества.
   8) Что касается оскорблений, нанесенных монарху или парламенту в печати, то они являются предохранительным клапаном и указателем для общественного мнения, так как, если идут от маттоидов, то ничего не изменяют, а если идут от умных и убежденных людей, то оказываются полезными для государства, открывая ненормальности, которые иначе остались бы скрытыми.
   За эти оскорбления, следовательно, достаточно было бы назначать штраф, достигающий крупных размеров в тех случаях, когда на суде будет доказано, что оскорбительная статья или заметка была внушена личной ненавистью или вообще низким чувством.
   За словесные оскорбления, почти никогда не обусловливаемые душевной испорченностью, достаточно небольшого штрафа в пользу какого-нибудь патриотического дела. В самом деле, если теперь суд за кощунство кажется нам смешным, то таковым же должен казаться и суд за оскорбление монарха или парламента, потому что если они достойны уважения, то останутся достойными его не смотря ни на какую брань, а если недостойны, то никакие карательные меры и драконтовские законы не спасут их от презрения [362 - То же самое можно сказать и про всякое частное лицо; значит, брань и личные оскорбления вообще должны оставаться безнаказанными? (Прим. перев.).].
   9) Религиозные преступления и проступки против обычая в странах варварских (в колониях), если они совершены туземцами или европейцами во вред туземцам, всегда должны быть наказываемы, а в цивилизованных странах – только в том случае, если влекут за собою иностранное вмешательство или вообще угрожают целости и спокойствию родины.
   10) Простые уголовные преступления представителей народа, депутатов, должны быть наказываемы по общим законам, а смешанные – по специальностям.
   Парламентские преступления должны быть наказываемы заключением в специальную, парламентскую тюрьму (карцер?), как это делается в армии для преступлений специально военных.
   11) Наконец, за косвенные политические преступления, колеблющие самые основы государства, то есть за подделку результатов выборов и за всякие покушения, направленные против свободы последних, следует наказывать штрафом и временным лишением политических прав. Но надо сверх того наказывать и за воздержание от подачи голоса, как это установил Солон; таким путем мы заставим, может быть, участвовать в выборах людей менее развращенных, потому что от такого участия уклоняются преимущественно люди наиболее честные, но апатичные [363 - Нами подчеркнуто здесь более чем драгоценное признание такого убежденного сторонника парламентаризма, каков Ломброзо (Прим. перев.).], а штраф их несколько стимулирует.
   14) Юридическая компетенция. – Нам остается рассмотреть, каким политическим или судебным органам должно быть поручено приложение этой системы наказаний, и кто должен прекращать действие кары, когда само преступление перестало быть таковым в сознании общества.
   Рассуждая теоретически, раз наказуемость политических преступлений вполне зависит от мнения большинства, то есть весь народ или, по крайней мере, его представители и должны бы быть судьями этих преступлений. На практике, однако же, такая процедура, с одной стороны, для случаев не очень важных, является излишней, а с другой стороны, при ее применении, оценка политического преступления была бы очень неопределенной и всецело зависела бы от борьбы партий.
   Но не надо забывать, что юридическая литература, в большей части случаев консервативная, так как мало сталкивается с политической жизнью, судила бы политические преступления с противоположной господствующим идеям точки зрения, что повело бы к опасным конфликтам.
   Поэтому мы полагаем, что суд присяжных – в особом пристрастии к которому нас заподозрить нельзя – при рассмотрении дел о политических преступлениях представил бы ту выгоду, что вдохновлялся бы действительной жизнью при полной независимости от исполнительной власти. Но в данных случаях, больше чем где-либо, следует требовать, чтобы он представлял достаточные гарантии честности и развития своих членов.
   Там, где выбор судей предоставлен всему народу, как в Америке, нет ничего проще, как поручить избрание присяжных тем же выборщикам, которые избирают и судей; там, где выборы двухстепенные, можно поручить это избрание выборщикам первой степени. Но так как суд над политическими преступниками всегда задевает важные политические вопросы, то хорошо бы было, чтобы в выборах приняли участие именно те граждане, которые особенно интересуются этими вопросами.
   У нас такая реформа слишком сильно бы пошатнула старые устои юстиции и потому мы можем ограничиться присяжными, которых для этого специального суда можно бы было выбрать из определенной законом категории граждан, в состав которой должны войти лица, наиболее интеллигентные и заинтересованные политической жизнью, то есть депутаты, сенаторы, профессора-юристы, члены провинциальных и коммунальных муниципалитетов, президенты и администраторы кооперативных рабочих союзов и проч.
   Таким путем, не вводя насильственно новшеств, которые в силу нарушения естественного мизонеизма приводят часто к противоположным результатам, можно достичь цели, то есть получить трибунал, совершенно независимый как от правительства, так и от партийных страстей, но вполне соответствующий настроению народа.
   Оскорбления, нанесенные одним сословием, кастой или племенем другому в среде той же самой нации, должны быть судимы присяжными, принадлежащими к обеим враждующим сторонам, что устранит всякие подозрения.
   Суду таких присяжных должны подлежать дела по всем политическим преступлениям, кроме измены министров, которая должна быть судима палатами, так как нужно, чтобы суд в этом случае происходил в той среде, из которой исходит обвинение и которая обладает особой на то компетенцией [364 - Нечто вроде суда пэров, значит… (Прим. перев.).].
   Еще одна реформа кажется нам вполне уместной для репрессии преступлений, вредящих всему народу, и при том таких, на которые суд и правительство могут воздействовать или слишком слабо, или слишком поздно: надо допустить в данных случаях воздействие самого народа.
   На это мы тоже имеем исторический опыт, так как видели, что такого рода учреждение существовало в республиканском Риме, причем оно представляло собою могущественное средство для охраны свободных учреждений, так что с отменой его началась эра деспотизма и произвола в политических делах.
   Благодаря праву инициативы каждый гражданин мог явиться обвинителем перед судебной властью [365 - Наше старинное «слово и дело»… (Прим. перев.).], но эта обязанность возлагалась главным образом на адвоката слабых.
   Обязанность эта являлась не подлым доносом сообщника, за который развращенные законодательства вознаграждают освобождением от наказания, а мужественным гражданским актом призыва к суду врагов государства и его учреждений. Закон требовал от обвинителя, чтобы он гарантировал серьезность обвинения своей личностью и имуществом, играя на суде роль стороны в гражданском процессе.
   Если политические партии вместо того, чтобы представлять собою удобную карьеру для личных самолюбий и удобное поле для академических рассуждений, были настоящими авангардами высоких политических идеалов, то они могли при помощи этого средства обличать измену и наказывать насилие.
   И это еще не все: всеобщему праву обвинения должно соответствовать, по нашему мнению, право граждан пересматривать политические процессы и отменять наказания, когда изменится взгляд общества на самое преступление.
   Но здесь надо быть очень осторожным, то есть надо требовать, чтобы значительное число лиц (?) засвидетельствовало, что взгляд большинства на преступление действительно изменился. Без этого простой каприз небольшого количества единомышленников мог бы, если не прерывать отправление правосудия, то значительно мешать ему, возбуждая беспрестанные волнения.
   Там, где – как, например, в Италии – апелляция к народу не допускается, желание общества прекратить преследования за известные политические деяния может быть передано палатами в виде петиции, и когда последняя, будучи подписана десятью тысячами избирателей, получит голоса двух партий парламента, то закон должен быть изменен, и приговоры пересмотрены во всем, что касается чисто политической стороны процессов, тогда как уголовная их сторона (в смешанных преступлениях) остается в силе.
   Затем сами палаты каждые пять лет должны пересматривать законы политических преступлений и отменять их или утверждать. Во всяком случае палатам следует предоставить право помилования, которое только в силу условной лжи принадлежит монарху, а на самом деле вполне зависит от министров.
   Таким образом, «вота» законодательной власти в пользу политических преступников будет доказывать, что мнение страны о преступлениях, ими совершенных, изменилось, и самые эти преступления перестали быть таковыми. Страна, стало быть, не потеряет ни одной минуты пользования этой переменой, и в то же время кара, охраняющая самые важные политические интересы, свое неотмененностью не будет вызывать реакции.
   15) Выдача политических преступников. – Мотив, в силу которого в большинстве международных трактатов поставлено не выдавать политических преступников, состоит в том, что общество не имеет надобности ограждать себя от этих последних, так как преступность в данном случае является условной и зависит от специальной конституции каждого государства.
   Если бы, как замечают Блунчли и Бернер, все нации основали свои учреждения на демократических идеях, то ввиду общих интересов они сообща могли бы бороться с политическими преступлениями, как представляющими собою покушения на свободу народа и его суверенные права. Но в настоящее время каждое государство живет еще по-своему, следя за соседями и сходясь с теми из них, с которыми имеет больше сродства, а потому с ними только оно заключает договоры о взаимной выдаче политических преступников.
   Что касается нас, то, предлагая в качестве единственного наказания за чисто политические преступления только выделение преступников из общества путем изгнания, мы, конечно, не может стоять за обратную их выдачу. Но для преступлений смешанных и в особенности тех, которые совершаются прирожденными преступниками и сумасшедшими под политическим предлогом, дело должно быть поставлено иначе, так как эти преступления ставят в опасное положение не только государство, но и все общество.
   Здесь выдача по пересмотру процесса, должна быть обязательной.
   Те же самые смешанные преступления, будучи совершены преступниками по страсти или по случаю, требуют несколько иного к себе отношения, так как в них содержится и элемент чисто политический. Тут нужно обращать внимание на нравственное чувство преступника и на степень опасности его для общества: если нравственное чувство в нем цело, то выдавать не следует.
   Вообще за исключением прирожденных преступников никакие интересы защиты общества не могут оправдывать выдачи.

Глава III
Предупредительные против политических преступлений меры. Экономическая профилактика

   Репрессия, однако же, весьма мало помогающая, когда она направлена против отдельных лиц, еще менее поможет в том случае, когда будет относиться к целому населению. Для того, чтобы она была действительна, нужно сочувствие общественного мнения. Прежде, чем приступать к сильным мерам, государственный человек должен, стало быть, подготовить почву для того, чтобы политический организм государства не потерпел от этих мер.
   1) Социальный вопрос. – Самым угрожающим спокойствию общества является социальный вопрос и – что бы ни говорили – нельзя надеяться на его полное разрешение при целости тех политических форм, при которых он возник и с которыми тесно связан [366 - Orlando. Della resistenza politica.].
   Все мыслители, с древнейших времен и до наших дней, сознавали тесную связь между политической и социальной жизнью. Аристотель первый заметил, что в демократиях приходится охранять от грабежа богатых, а в олигархиях следить за тем, чтобы народу жилось хорошо, чтобы он имел обеспечивающую его работу и чтобы обиды, нанесенные бедному, наказывались даже строже, чем обида богатого.
   А мы ни о чем таком и не заботимся: европейское правосудие плохо заботится о бедных и почти никогда не наказывает богатых.
   Дети высокопоставленных лиц живут у нас в роскоши и праздности, а дети бедняков грубеют в безысходном труде и вырастают бунтовщиками.
   По мнению Токвиля, демократические учреждения лучше всяких других могут обеспечивать социальный мир, потому что уменьшают количество бедных и не дают никаких привилегий богатым.
   «Между этими двумя крайностями, – прибавляет он, – стоит большинство, которое не богато и не бедно, а обладает достатком, заставляющим его оберегать порядок и не дающим повода завидовать кому-либо. Это большинство, являясь естественным врагом всяких насилий, обеспечивает прочность существующего строя в буржуазных обществах Европы».
   2) Замена заработной платы. – Но в настоящее время задача стала значительно труднее: политические реформы теперь уже не достаточны; рабочий класс благодаря интеллектуальному его прогрессу скоро станет наравне с буржуазией и даже перегонит ее. Поэтому надо спешить покончить многовековой антагонизм между трудом и капиталом.
   В самом деле, теперь благодаря гигантскому развитию промышленности и чрезмерной конкуренции капиталы стали менее доходны, что заставляет капиталистов вознаграждать себя уменьшением заработной платы; а между тем рабочие, стремясь к независимости, требуют даже участия в доходности предприятий, смотря на это как на первый шаг к полной своей эмансипации от капитала. Такой неразрешимый конфликт, грозя совершенно нарушить основы народного хозяйства, служит причиной крупных волнений.
   Древний раб, больше орудие, чем человек, превратился теперь в незаменимого сотрудника; умелую, но бессознательную руку заменил интеллект, во сто раз увеличивающий продукты труда, если находить справедливое вознаграждение.
   Капиталистическому предприятию приходится, стало быть, пойти навстречу справедливым требованиям рабочих рук и поделиться с ними доходом. Это оно должно сделать во имя собственных своих интересов, так как только таким путем можно предупредить стачки и увеличить продуктивность труда.
   А пока следует отказаться от работ по подрядам, потому что эти работы, чрезмерно усиливая временную деятельность, влекут за собой уменьшение правильного труда. Хозяева при этом в ожидании заказа, не всегда достоверного, без всякого риска набирают больше рук, чем им нужно, так как платить приходится лишь за то, что сделано, а рабочие получают недостаточную плату, потому что не все их время занято.
   Не так давно в своем «фаланстере» Годен разрешил задачу о конфликте между трудом и капиталом.
   Он предположил преобразовать свой литейный завод в ассоциацию, в которой рабочие мало-помалу становились бы хозяевами. С этой целью он обязал их постепенно приобретать пай предприятия, так что хозяйский капитал понемногу замещался капиталом рабочих. Лучшие из этих последних становились пайщиками и занимали самые важные должности, причем одни они имели право вмешиваться в управление делом.
   Чистый доход последнего за исключением сумм, назначенных на страховку, образование и проценты по паям, делился между всеми участниками пропорционально жалованью каждого и, следовательно, большей или меньшей важности играемой им в деле роли.
   Для того, чтобы обеспечить преобладание рабочих в предприятии, раз все оно будет ими выкуплено, первоначальные паи амортизируются и заменяются новыми, в которых участвуют уже и новые рабочие, присоединившиеся к делу [367 - Rabbeno. Le societa cooperative di produzione.].
   Прекрасные результаты, полученные в данном случае, конечно, обусловлены усилиями одного высокогуманного и энергичного лица. Может быть, не у всех предпринимателей найдется достаточно воли и способностей для того, чтобы получить их: может быть, даже соучастие в предприятии окажется вредным для самих рабочих – в случае краха; но все-таки великому примеру, поданному Годеном, надо следовать, и все попытки, сделанные в этом направлении, заслуживают величайшего одобрения.
   3) Кооперация. – Говоря об этом новом факторе экономической цивилизации, «Wansittart Neale» так определяет его плодотворность: «Всем известно, что морские волны могут быть успокоены бочкой масла, разлитой по их поверхности; точно так же и социальные волны могут быть успокоены бочкой масла кооперации. Ничто, кроме нее, не успокоит бешеных волн, грозящих потопить цивилизацию».
   В самом деле, экономическое равновесие, служащие единственной гарантией социального мира, может явиться только тогда, когда изолированные силы, в отдельности слишком слабые для борьбы за существование, соединятся в один пучок и найдут в этом единение, как необходимую силу, так и энергию и средства для борьбы за свои права.
   В Англии кооперация подняла ежегодный доход рабочих больше, чем на три миллиона фунтов стерлингов и на деле доказала, как ошибочен принцип, формулированный Лассалем под именем «железного закона заработной платы», по которому повышение дохода рабочего должно понижать последнюю. Повышение дохода, напротив того, повышает способность рабочего стоять за свою плату. Даже во время тяжких торговых кризисов, пережитых Англией за последние десять лет, заработная плата, в общем, оставалась на той же высоте, которой достигла раньше в 1872–1875 гг. Развитие, которого достигли наши рабочие, заставляет верить, что они созрели для такого переворота.
   Выбор членов и, в особенности, директоров представляет, конечно, известные затруднения, точно так же, как накопление капитала и «заручка» кредитом. Но накоплению капитала [368 - Лассаль, может быть, слишком оптимистично предложил следующий проект накопления капитала для кооперативных обществ: «Центральный рабочий банк, получив монополию выпуска билетов, мог бы легко разместить их на сумму трехсот миллионов талеров при ста миллионов в кассе. Таким образом, ему было бы из чего выдавать ссуды деньгами, которые ему ничего не стоили»… «А через несколько времени страна вместо рабочих и капиталистов, враждующих друг с другом, всецело состояла бы из рабочих-капиталистов, группирующихся по роду промышленности. Государству приходилось бы только обсуждать и утверждать уставы обществ, да наблюдать за сохранностью врученных им капиталов. Каждую неделю рабочие получали бы заработную плату, соответствующую данным условиям, а в конце года – дивиденды со всего предприятия».] могут содействовать и разные общества (потребительные, вспомоществовательные и проч.), и предусмотрительность самих рабочих, а что касается кредита, то он гарантируется их деятельностью, тем более, если кооперативные компании примут предложение, сделанное на недавнем их конгрессе: отчислять 2 % с общей стоимости работ в особый фонд.
   Если кооперативные союзы не в состоянии будут завладеть крупными предприятиями, то для начала завладеют мелкими, а потом демократизация промышленности, обусловленная заменой пара электричеством, даст им возможность расширять свое дело.
   Так же система кооперации, перенесенная в деревню, даст, может быть, возможность расширить и аграрный вопрос, который для нас важнее рабочего. Надо помнить, что в Америке, хотя и под видом религиозных ассоциаций, имеется до шестидесяти процветающих кооперативных общин вроде «Oneida», «Amana», «Economy» и проч., в которых работают только сообща и делят только доходы.
   У нас, конечно, много еще нужно поработать для того, чтобы сделать идею кооперации популярной в наших деревнях, но, во всяком случае, следует отнестись с похвалой к попыткам популяризировать эту идею. К числу таких попыток принадлежат, например, земельные ссудные кассы, которые в Прирейнской Пруссии и Верхней Италии успешно борются с ростовщиками путем взаимного кредита.
   Надо помнить, однако же, что и кооперативным ассоциациям присущ некоторый порок, которого рабочие, в собственных интересах, должны стараться избежать: ассоциации эти способны превращаться в спекулятивные предприятия или, нанимая рабочих – когда много работы, или ограничивая число пайщиков для того, чтобы увеличить размер дивиденда, падающего на каждый пай.
   «В этих случаях, – как говорил Лассаль, – положение большинства рабочих ничем не улучшается, так как они вместо того, чтобы работать на одного предпринимателя, станут работать на группу пайщиков. Личность хозяина переменится, а остальное все будет идти по-старому. Даже хуже, чем по-старому, потому что тут рабочие пойдут против рабочих же».
   Для того, чтобы кооперативные ассоциации образовались, нужно желать, чтобы правительство содействовало их образованию, избавляя от платы пошлин за контракты и поручая им выполнение общественных и государственных заказов, как это было с успехом испытано в Италии (в Романье и в Мантуе) по инициативе Ферри.
   4) Враги рабочего класса. – Но помимо вопроса о заработной плате, помимо стараний государства, капиталистов и самих рабочих уладить конфликт между капиталом и трудом, над этим последним тяготеют еще болезни, преждевременная смерть, старость и, наконец, несчастные случаи во время работы.
   Между тем благотворительные учреждения весьма мало помогают этому горю. Больницы, например, стоят слишком дорого: во Франции каждый больной обходится в 200 франков, то есть вчетверо больше того, что он стоил бы, лечась дома. С другой стороны, рабочие далеко не мастера копить деньги; сохранные кассы плохо защищают сбережения бедных людей от их же собственных искушений и капризов, почему и не дают право на кредит. А к тому же еще некоторые кредитные учреждения, например, – ломбарды, до такой степени изменили теперь своей первоначальной цели, что даже в Париже стали взимать по 9½ %, а в провинции – до 14 %.
   Действительно полезными являются только те кредитные учреждения, которые, подобно народным банкам (Banques populaires), дают ссуды честным рабочим под векселя; но бюрократический формализм и спекулятивные тенденции постепенно отделяют эти учреждения от тех лиц, которым они призваны помогать.
   5) Общества взаимной помощи. – Эти общества могли бы решить большую часть задачи обеспечения рабочих на черный день, давая скорую помощь пропорционально нуждам минуты. Но для того, чтобы воспользоваться этой помощью, рабочий сам должен быть бережлив и предусмотрителен.
   Baron [369 - Le paupérisme, ses causes et ses remedes.] высчитал, что, если бы все рабочие были членами обществ взаимной пользы с взносом в двадцать сантимов, то нищета исчезла бы в 19/20 случаев. В Англии к концу 1890 г. было 26 165 таких обществ, с 7 160 460 членов и с капиталом в 600 000 000.
   Распределившись по профессиональным союзам эти общества могли бы обеспечить рабочим помощь на случай безработицы. Уже Молинари предвидел превращение современных тред-юнионов и профессиональных синдикатов в коммерческие общества, имеющие целью распределение работы, страхование рабочих от опасных предприятий и несчастных происшествий, а также на случай болезни и смерти посредством взимания небольшого процента с заработной платы.
   Но мы еще очень далеко стоим от этого идеала. Наши общества взаимного вспомоществования, растущие с такой утешительной быстротой, страдают большим недостатком: помогая рабочему в случае острой и скоропреходящей болезни, они принуждены бросать его на произвол судьбы или рисковать своим собственным существованиям, если болезнь затягивается.
   Чтобы избавиться от этого недостатка, они должны соединиться с компаниями, страхующими от риска и случайностей, причем им придется обложить своих членов дополнительным взносом на пенсии и непредвиденные случаи, так же как и на случай смерти [370 - Coste А. Les questions socials contemporaines.].
   Те же общества взаимной помощи, отказавшись от раздачи дивиденда, должны бы были употреблять накопляющиеся таким образом суммы на покупку домов для рабочих и оборудование общественных лавок.
   6) Государственный социализм. – Частные и коллективные усилия будут недостаточны, однако же, в настоящее время, так как экономическое равновесие с каждым днем все более и белее нарушается. Поэтому мы не сомневаемся, что само государство должно будет до некоторой степени принять участие в деле, тем более, что оно находится в самых благоприятных для того условиях.
   Государство, в самом деле, представляет собой учреждение вечное и уже поэтому должно явиться покровителем слабых, лишенных помощи, хотя от сюда вовсе не следует, чтобы оно было обязано гарантировать благосостояние всем и каждому. Если покровительство слабым будет слишком расширено, то слабость (вместо исключения) станет правилом, потому что девять десятых человечества являются слабейшими в физическом, экономическом и умственном отношениях по сравнению с небольшой кучкой избранных, которые по натуре, по воспитанию, по традиции, по обстоятельствам личной жизни обладают силой.
   К этому надо прибавить, что государственная работа далеко не всегда бывает безошибочной; начиная с гонения на христиан и кончая инквизицией, деспотическим самодурством Кальвина и Нокса, Варфоломеевской ночью, преступлениями Французской революции, все политические ошибки происходили не столько от испорченности государственных людей, сколько от упорства, с которым они, думая, что обладают абсолютной истиной, старались подчинить ей род человеческий.
   И современные государственные люди, за некоторыми счастливыми исключениями, несвободны от порока, свойственного их предшественникам.
   Это, по большей части, суть люди действия, мозг которых отказывается от спокойного и подробного изучения вопросов, или, еще хуже, это суть люди партии, связанные партийной дисциплиной, от которой не могут освободиться [371 - Леруа-Бальо. La question ouvriere au XIX siécle.].
   Самые парламенты не могут противодействовать ошибкам государственных людей: Янсон замечает, что с 1236 по 1872 г. английских парламент вотировал 18 160 законодательных мер, из которых четыре пятых были потом отменены; Спенсер говорит, что только в течение 1870–1872 гг. было изменено или совершенно отменено 3532 закона.
   С 1870 по 1887 г. английский парламент вотировал 243 закона социалистического характера и не смотря на это важнейший из вопросов, волнующий Англию, – ирландский – до сих пор не решен окончательно.
   Однако из причин такого явления, и может быть самой важной, является тот факт, что среди реформаторов вообще, а в парламентской среде в особенности, гениальные люди встречаются редко, да и тех обыкновенно преследуют или высмеивают. На наших глазах, высшие интеллекты, вроде Бисмарка или Гладстона, составившие широкие проекты реформ, при попытке осуществить последние встречали отчаянное противодействие даже от своих сторонников.
   Время воздаст должное памяти великого человека, который своим «Биллем о выкупе ирландских земель» предлагал раздать эти земли фермерам, которые бы через 49 лет умеренной ежегодной платы становились собственниками.
   Это был бы не только акт высокой политики, но и акт справедливого вознаграждения за убытки, причиненные ирландскому народу конфискациями Генриха VIII, Елизаветы, Кромвеля и Вильяма III. А между тем этот билль провалился вместе со своим автором, который в тот день достиг апогея своего величия.
   Вот в Индии англичане держались другой политики и не имеют повода в этом каяться. Там целым рядом мудрых мер они старались перевести земельную собственность из рук крупных землевладельцев в руки несчастной «райи», которая прежде обрабатывала землю без всякой выгоды для себя, а теперь обрабатывает в свою пользу и поэтому привязалась к ней [372 - De Lannesan. Ľextrême Orient et la civilization modérne (Ren. Scient. 1888).].
   Это нам доказывает, что реформы, считаемые нашим обществом неосуществимыми, на самом деле не являются таковыми, и что некоторые права, слывущие абсолютными и неотменимыми, могут быть сужены ради общего блага.
   А ведь, сколько книг написано против коллективистов! Не может ли быть, однако же, что старые идеи, которыми мы пропитаны, застилают нам глаза, мешая видеть то хорошее, что есть в коллективизме? Почему бы не сделать его сторонникам предложения, высказанного Donnat: «Изберите себе округ, проповедуйте ваше учение и, если успеете убедить достаточное количество граждан в справедливости ваших идей, то просите себе земель где-нибудь в колониях и производите ваши опыты на полной свободе?»
   Крупнейшие интересы человечества, по словам Милля, требуют теперь, чтобы всяким добровольно производимым экономическим опытам дана была свобода: если опыт не достиг желаемых результатов, то правящие классы избегнут, по крайней мере, упрека в своекорыстном нежелании допустить его, а если оно удастся, то эти классы сами увидят, что ошибались, и, может быть, примут в нем участие.
   7) Программа социалистов. – Надо признать, что время, постепенно уменьшая противодействие консерваторов, сглаживает социалистические утопии и делает более практичными программы даже самых крайних социалистов.
   Несколько социалистических предложений вошли даже в действующее законодательство, как это мы увидим далее. К их числу принадлежат, например, ограничение работы несовершеннолетних, еженедельный отдых, надзор за фабриками, страхование рабочих от несчастий, свобода стачек, даровая врачебная помощь, покровительство кооперативным товариществам. Все это принято уже наиболее цивилизованными государствами Европы, а в то же время никто уже (или почти никто) не восстает более против права на работу для здоровых и права на поддержку для инвалидов – двух основных догм Евангелия социалистов [373 - О праве инвалидов на поддержку говорить, конечно, нечего, так как оно куплено добросовестным исполнением обязанностей, но что такое «право на работу»? Если я хороший мастер, не ленив и вырабатываю предметы, на которые существует спрос, то работа у меня и без всякого «права» будет; а если я лентяй или умею только «бить баклуши», которые никому не нужны, то какое же «право» я имею требовать, чтобы мне их заказывали? (Прим. перев.).].
   В свою очередь и германские социалисты, на Эрфуртском съезде – после обычных требований политического характера: всеобщей подачи голосов, неприкосновенности депутатов, уничтожения постоянных армий и проч. – выставили достаточно приемлемые или, по крайней мере, допускающие обсуждения экономические требования, вроде прогрессивного налога на ренту и наследство, уничтожения прямых налогов, введения покровительственных законов для рабочих, сокращения часов работы и проч. При этом – курьезное знамение времени – они сами предложили целиком передать в руки правительства монополию страхования рабочих под контролем профессиональных корпораций.
   Ни одно их этих требований не выходит уже их границ исполнимости, и если парламенты продолжают заниматься пустыми спорами о политике, то почему бы им не потолковать и об «Экономической палате» в том виде, как она предложена социалистами? Это учреждение послужило бы, может быть, поправкой к парламентаризму и, во всяком случае, было бы полезнее бесплодного деления на Верхнюю и Нижнюю палаты, которые взаимно нейтрализуются и превращают политическую жизнь в арену бесплодной борьбы.
   Экономическая палата, равноправная политической, избираемая широкими кругами населения, должна быть составлена из депутатов от всех синдикатов, как рабочих, так и предпринимательских, чтобы быть действительной представительницей всех категорий труда.
   Дени [374 - Denis. Organisation representative du travail.] предлагал разделить эту палату, которую он называет «Палатой труда», на две главные секции: 1) секцию специальных интересов, которая занималась бы интересами агрикультуры, мануфактуры всех родов, транспортировки, изящных искусств и педагогии; 2) секцию интересов общих, заведующую статикой, общественным признанием, торговлей, общественными работами, финансами, отношениями капитала к труду, законодательством, администрацией, общественной гигиеной.
   Malon [375 - Malon. Le socialisme integral.] хотел присоединить еще секцию социальных приложений, которая ведала бы кредитом рабочих обществ, транспортировкой, государственными фабриками, торговлей мукой, вообще – организацией коллективного труда в общественных предприятиях.
   К этой же секции должны относиться управление общественным страхованием и покровительство новым открытиям и изобретениям.
   То же разделение должно затем быть введено и в коммунальную организацию, причем жизнь коммуны, конечно, должна значительно расшириться и обособиться. В число предметов ведения этой расширенной коммуны должны войти, между прочим: постройка образцовых домов; учреждение запасных муниципальных мастерских, приводимых в действие в случае стачек для блага оставшихся без работы обывателей коммуны: запасные хлебные магазины; муниципальные бойни и булочные для снабжения коммунальных учреждений (больниц, приютов и школ); учреждение складов для хранения и продажи продуктов и проч. Затем – помощь больным и престарелым должна быть устроена с помощью государства так, чтобы существование всех неспособных к работе было обеспечено сообразно средствам общины. К этому надо прибавить призрение сирот и подкидышей, для чего должны быть устроены специальные учреждения, так же как и для медицинской помощи – беднякам – даровой, состоятельным людям – за умеренную цену.
   Что касается споров между гражданами, то для их решения нужно учредить должность арбитров, выбираемых всеобщей подачей голосов и судящих безвозмездно все гражданские и торговые дела. При этих арбитрах должны состоять советы prud’hommes‘ов, для решения споров между трудом и капиталом.
   Наконец, общественное воспитание должно включить в себе общее образование для всех детей (с бифуркацией для тех из них, которые подготовляются к правительственным профессиональным школам), устройство школьных батальонов, учреждение правильного «аппретиссажа», то есть практического преподавания ремесел под контролем делегатов от рабочих корпораций и проч.
   8) Наследование. – Придерживаясь существующих законов, нельзя все-таки не сказать, что есть в них некоторые подробности, мешающие равномерному распределению богатств и подлежащие устранению.
   Таковы, например, законы о наследовании. Недостаточно, в самом деле, уничтожить майораты, недостаточно расширить свободу завещаний, самый принцип должен быть изменен как нарушающий равное распределение богатств.
   Лассаль называет его произволом со стороны общества, потому что никто теперь не поверит, чтобы воля завещателя продолжала жить в наследнике, так как это значило бы утверждать догмат бессмертия.
   Право наследования может быть поддерживаемо и защищаемо лишь постольку, поскольку оно содействует скреплению семейных связей, так как семья есть клеточка общественного организма; но когда оно приводит (в особенности путем наследования по закону) к получению неожиданного и часто незаслуженного богатства такими лицами, единственное право которых на это богатство состоит в дальнем родстве, то государство должно вступиться и конфисковать наследуемое в пользу бедных классов населения.
   Так, в России, всякое наследство, переходящее не от отца к сыну или от жены к мужу, поступает в пользу государства (?). Во Франции депутаты Жиар, Маре, Лагерр и Ревильон в июне 1884 г. представили проект закона, по которому всякое наследование родственников далее четвертого колена прекращалось, и все наследство (за исключением 20 000 франков на двух или более детей) облагались прогрессивным налогом в 1–50 %. Суммы, полученные таким путем, делились между коммуной и государством с целью уменьшения налогов и выдачи вспомоществований кассам взаимного кредита.
   Несколько раньше предложения Жиара, в марте 1884 г. был представлен восьмьюдесятью депутатами несколько более скромный проект, в котором требовалось прекращение наследования на шестом колене и образование кассы вспомоществования брошенным детям.
   Годен предлагает не налог с наследств, а то, что называется наследованием государства.
   «Отрешившись от эгоистических чувств, – говорит он [376 - La république du travail et réforme parlementaire.], – люди должны признать, что природа и государство более чем наполовину помогают накоплению богатств, особенно крупных; они легко допустят, что государство поэтому имеет право по крайней мере на 50 % этих богатств с момента смерти собственника, и что в случае отсутствия завещания, если нет прямых наследников, самым законным наследником является тоже государство, потому что оно наследует во имя и ради блага целого общества».
   «Какова бы ни была степень родства между лицами, передающими и принимающими наследство, хотя бы это были родители и дети, наследователь всегда должен помнить, что природа и государство помогали приобретать ему капитал. Государство, стало быть, в минуту передачи этого капитала имеет законное право требовать возмещения своих расходов и платы за свою помощь при работе накопления, и это тем в большей степени, чем крупнее накопленная собственность» [377 - Эти рассуждения тем хороши, что их можно вывернуть и наизнанку, не вредя справедливости вывода. В самом деле, если природа и государство, то есть вся совокупность внешних условий, помогает наживать капиталы, то она же и помогает и проживать их, – а потому всякий, разорившийся по каким бы то ни было причинам человек имеет законное право требовать от государства возвращения растраченных капиталов, так как они были растрачены с его помощью, а иногда и прямо благодаря созданной им обстановке.Вообще если богатые нравственно обязаны помогать бедным и служить своим богатством родине (в этом для порядочного человека и вся прелесть богатства), то эта нравственная обязанность никоим образом не может быть превращена в юридическую, не превратившись в то же время в узаконенный грабеж, в грубое насилие большинства над меньшинством, всегда ведущее к общей гибели. Из этого не следует, однако же, чтобы выморочные наследства не могли переходить в руки казны, что-бы выморочность начиналась с третьего или четвертого колена и чтобы государство не имело право требовать оплаты своих услуг в виде прогрессивных налогов, пошлин и проч., только размер этой оплаты должен быть установлен разумом, а не страстью, не желанием отомстить богатому за то, что он богат (Прим. перев.).].
   Но это право наследования не должно касаться бедных людей. С маленьких наследств следует брать мало, со средних – больше, а с крупных – по, крайней мере, половину. Так, наследства до 2000 франков должны быть совсем избавлены от пошлины, а затем тариф должен идти от 1 % до 50 % – последняя цифра для наследств от 5 миллионов франков.
   Государство, таким образом, получит 2 ½ миллиарда дохода.
   Проект Бараде, представленный французскому парламенту в январе 1890 г., допуская полную свободу завещаний, содержит в себе следующие предложения.
   Прекращение наследования по закону в боковых линиях; передача государству всех наследств ab intestato; продажа с рассрочкой бедным земледельцам и рабочим недвижимостей, таким образом поступивших во владение государства, а также большей части государственных и общинных (communaux) земель, с обязательством поселиться на них, культивировать их и извлекать из них наибольшую пользу, с правом и отчуждать их на тех же условиях.
   Это обязательство должно быть наложено и на тех лиц, которые получат наследство по завещанию или путем дарения.
   Если это предложение покажется чересчур радикальным, то вот другое, идущее, конечно, уже не от революционера. Блунчли предлагает следующие, в высшей степени консервативные и мудрые меры для упорядочения вопроса о наследниках:
   1) При переходе наследства, если оно не превышает 600 000 франков, к единственному сыну данная политическая единица (муниципалитет, коммуна etc.) получает 10 % пошлины, если же наследство превышает 600 000 франков, то помимо этой пошлины, столько же поступает в пользу государства
   2) При переходе наследства в восходящую или боковые линии (родителям, братьям, сестрам), муниципалитет получает от 10 до 50 %, смотря по тому, ниже или выше 60 000 франков приходится на долю наследника; а если эта доля превышает 120 000 франков, то сверх пошлины в пользу муниципалитета, взимается 10 % в пользу государства.
   3) Если наследниками являются дяди или двоюродные братья, то пошлина в пользу муниципалитета взимается в размере 10 %, пока сумма наследства не превышает 60 000 франков, а затем повышается до 20 %; с суммы 120 000 франков и более государство, кроме того, может получать еще 20 %.
   4) При переходе наследства в третье колено муниципалитет взимает до 60 000 франков 20 %, а затем – 30 %. Со 120 000 франков и более государство, кроме того, получает еще 30 %.
   5) В четвертое колено наследство не переходит, а целиком поступает – до 60 000 – в пользу муниципалитета, а что сверх того – в пользу государства.
   6) Вдовец или вдова наследодателя пожизненно получают проценты с наследства, переходящего к городу или государству.
   Что касается нас, то мы полагаем, что следовало бы принять такую систему, которая бы сделала невозможной концентрацию непомерных богатств в руках одной семьи, которая сохраняла бы маленькие наследства и, ограничивая число лиц, имеющих право на их получение, тем устраняла бы повод к весьма частым преступлениям, примеры которых встречались и в императорском Риме, и в эпоху Людовика XIV, когда имеющие право на наследование прибегали к особым порошкам, чтобы ускорить смерть наследодателя (порошок так и назывался poudre de succession).
   Для этой цели следовало бы разделить наследства на пять категорий: очень крупные, крупные, средние, маленькие и очень маленькие. Избавив последние от всякого налога и налагая очень небольшой налог на предпоследние, с прочих следует взимать пошлины, прогрессивно увеличивающиеся от 10 до 80 %; кроме того, как в России, лишить права наследования дальних родственников и посторонних, а дарственные совсем уничтожить [378 - Значит, и наследство по завещанию? Не уничтожится ли при таких порядках и всякий стимул к наживанию, то есть к ретивой работе? (Прим. перев.).], за исключением составленных в пользу благотворительности.
   Мы убеждены, что наши предложения будут содействовать уничтожению чрезмерного и несправедливого общественного неравенства, не мешая развитию индивидуальной деятельности.
   9) Податная система. Ввиду того, что налоги, суть также орудие «нивелляции», государство должно пользоваться ими с целью облегчения судьбы бедных людей, очевидно обложенных в степени, непропорциональной их средствам. Кроме того, было бы вполне справедливо, если бы люди более богатые больше и давали бы на поддержку административного организма, услугами которого они пользуются преимущественно.
   Во всяком случае, это должно быть сделано так, чтобы не повредить развитию общего богатства страны. К этому и сойдут, вероятно, некоторые предложения, естественно возобновляемые, вроде прогрессивного налога, в теории справедливого, но на практике допустимого только в известных границах, так как иначе он иссушит самые источники общественного богатства; вроде конфискации земельной ренты, которую Генри Джордж считает единственным возможным решением социального вопроса; вроде экспроприации и дарового распределения между всеми государственных фондов, как того требует Baron, с целью всем доставить одинаковое и безобидное для других благосостояние.
   Такие реформы произвели бы слишком глубокий переворот в экономической жизни народов, так что – будь они превосходны сами по себе – немедленно осуществлены быть не могут в силу того, что мы выше говорили о необходимости медленного введения реформ, в противном случае слишком бурно сталкивающихся с мизонеизмом.
   Несмотря на это, однако же, многие реформы могут быть введены и теперь. Перечислим лишь следующие: умеренный прогрессивный налог на капиталы, начиная с известной суммы; уничтожение пошлин на предметы первой необходимости и освобождение от них предметов, потребляемых кооперативными обществами, по крайней мере, при начале их деятельности; замена тяжких налогов, угнетающих мелкую торговлю, другими, вроде, например, того, который по предложению Гюйо, принят в Париже и состоит в процентном сборе с застроенных земель и частных учреждений, наконец – акциз на спиртные напитки, благоприятно действующий на здоровье народа и кроме того служащий предупредительным средством против бунтов [379 - Если судить по примеру России, где акциз больше чем вдесятеро превышает стоимость продукта, то едва ли это так (Прим. перев.).].
   10) Покровительство труду. – А пока нужно, чтобы государство, обязанное заботиться о жизни и здоровье граждан, смотрело за тем, чтобы предприниматели-спекуляторы не подвергали рабочих физическому риску, то есть строго регламентировало условия выработки опасных для здоровья веществ; следило за конструкцией зданий; подвергало периодическим осмотрам паровые котлы и машины; определяло обязательное кубическое содержание воздуха в мастерских, предписывало вентилировать их и проч., а главное – регламентировало работу детей.
   С некоторого времени одна только страна в Европе не обратила внимание на детский труд; страна эта – Бельгия, ограничившаяся постановлением не употреблять на работу в рудниках детей до 10-летнего возраста.
   Но и в этом отношении реформы должны быть вводимы постепенно. Сам Маркс предпочитает прогрессивный ход английского законодательства революционному методу, принятому во Франции в 1848 г. Это весьма примечательно. В Англии, говорит он, сначала регламентировали труд детей, потом – женщин и, наконец, мужчин; регламентация сначала была введена на одной фабрике, потом – на другой, потом на третьей, и так тянулось много лет, а принцип регламентации оставался не провозглашенным. Во Франции, напротив того, закон о двенадцати часовом труде был сразу введен, в принципе, во всей стране и для всех отраслей промышленности, и чем же все кончилось? В Англии реформа упрочилась, а во Франции – нет.
   Итак, достаточно бы было воспретить на фабрике работу детей, не достигших 12-летнего возраста, ограничить работу подростков 12–16 лет, запретить ночную работу и ввести обязательный воскресный отдых для женщин и несовершеннолетних вообще, чтобы закон исполнил свой долг без всякого насилия над сущностью дела и правами личности.
   Что касается взрослых, то за ними надо признать полное право располагать своими силами и своим временем с единственным условием не вредить другим, а иначе государство должно будет вознаграждать их за потерю заработной платы. Мы уже не говорим о затруднительности введения одинакового количества рабочих часов для различных производств.
   Пусть лица, которые желали бы установления общего, международного покровительства рабочим, помнят это. Они забывают, что возможность увеличить часы работы составляет единственный ресурс для бедного населения Бельгии, Италии, отчасти – Германии, и особенно Индии. Иначе оно не могло бы выдержать конкуренции с такими богатыми странами, каковы Англия и Соединенные Штаты (Леруа-Болье).
   Нет ничего опаснее активного вмешательства государства в такие дела, в которых оно должно только пассивно охранять свободу личных отношений, незыблемость договоров и неуклонную ответственность за личные деяния. Вот хотя бы, например, обязательный тариф заработанной платы, предлагаемый некоторыми теоретиками; неудобства его значительно превзошли бы те выгоды, на которые обыкновенно указывается, потому что рабочие стали бы смотреть на всякое уменьшение заработанной платы, зависящее от конкуренции, как на какой-то злонамеренный вычет, и это бы их сердило.
   Учреждение муниципальной конторы приискания мест, осуществленное в Париже под именем «Биржи труда», представляет ту же опасность, так как, если идея таких бирж и хороша – большие города все должны завести нечто подобное, – то администрация и регламентация их всецело должны быть предоставлены рабочим или филантропическим ассоциациям, а город бы в это дело не вмешивался, так как такое вмешательство поведет только к недовольству и беспорядкам.
   11) Государственное страхование рабочих. Мы не думаем, чтобы государство должно было ограничиться этими мерами, так как оно во избежание развития социализма снизу, должно развивать социалистические начала по собственному почину, заботясь о том, о чем сами граждане не заботятся, то есть об обеспечении их будущности путем обязательного страхования. Только этим путем, как пишет Шефле [380 - Kapitalismus und Socialismus.], можно освободить рабочие массы от рабства перед нуждою, точно так же, как путем обязательной грамотности можно освободить их от рабства невежества.
   Хорошо экономистам говорить, что рабочие должны освобождать себя от бед собственными усилиями, но ведь как бы последние не были предусмотрительны, а обеспечить свое будущее они могут только, сберегая часть заработной платы, которая часто не превышает минимума, нужного для существования, и никогда не бывает постоянной ни по количеству, ни по продолжительности получения.
   Частные страховые общества тоже не в состоянии будут помочь рабочим, потому что для последних, в общем, страховка в обществах окажется слишком дорогою. Одно только государство, на обязанности которого лежит защита интересов того, кто сам не может защитить их, обязано устроить для рабочих страхование на случай болезни или смерти.
   Здесь вмешательство государства является разумным и своевременным применением милосердия, даже просто субсидий промышленности, когда она не состоянии выдержать своих трат. Разве государство не дает экспортных премий и не налагает покровительственных пошлин [381 - Die Reichs unfallversiecherung.].
   В Германии, где изучение этого вопроса началось по могучей инициативе Бисмарка, Аренд [382 - Salandra, Lo stato a sicuratore (Nuava Antologia, 1881).] предложил обязательное страхование всех граждан против болезней, неспособности к работе – каковы бы ни были ее причины – и старости. Для этой цели он рекомендовал установление прямого подоходного страхового налога, в случае надобности поддерживаемого и другими ресурсами государства.
   Но этот проект, в сущности, есть не страхование, а одна из форм общественной благотворительности, спасающей одну часть граждан за счет другой, которая никаких выгод от этого не получает. Даже более, он дал бы повод к весьма неблагоприятным толкам относительно безработицы, не зависящей от физических причин.
   Нужно поэтому, чтобы страхование распространялось только на те классы общества, которые действительно в том нуждаются и на случаи действительной нужды. А так как при настоящем состоянии промышленности предприниматель назначает условия работы и получает все выгоды от предприятия, то на нем же должна лежать обязанность гарантировать своих рабочих от всяких убытков, могущих последовать при работе и благодаря ей. Точно такая же обязанность лежит на земледельце по отношению к его рабочим.
   Говорят, что предприниматели вознаградят себя на уменьшении рабочей платы; но если бы это случилось, то свобода стачек помешает понизить плату дальше уровня, предписываемого гуманностью, если уж экономические законы не в состоянии его прочно установить.
   Что касается средств для того, чтобы провести обязанность страхования, то мы имеем пример в германском законе 1884 г. По этому закону ответственными органами страхования признаются профессиональные ассоциации – нечто вроде взаимных страховых обществ, – образованных из предпринимателей, для которых обязательно страхование рабочих, получающих не более 1000 марок в год.
   При этом споры по поводу выдачи премий раненым, неспособным к работе, вдовам и детям умерших, изъятые из ведения обыкновенных судов, с целью примирения труда с капиталом переданы особому третейскому суду, в состав которого входят как предприниматели, так и рабочие (при делегате от правительства). Апелляционной инстанцией является императорское бюро страхования, которому вручен высший надзор за деятельностью профессиональных ассоциаций.
   Там, где сильной промышленной организации не существует, достаточно было бы обязать владельцев фабрик – и, прежде всего, государство, если оно владеет таковыми – страховать своих рабочих в национальной страховой кассе или в частных обществах, угрожая в противном случае очень строгими наказаниями, с обязанностью вознаграждать за убытки.
   12) Закон о несчастных случаях. В наше время, когда фабрики развиваются все шире и шире, закон о несчастных случаях является крайне необходимым, в связи ли с обязательным страхованием – если предприниматели на то согласятся – или отдельно, чтобы принудить последних к добровольному страхованию и во всяком случае гарантировать рабочего от несчастий при работе.
   Особый репрессивный закон, опирающийся на положительную необходимость вознаграждения за убытки, должен быть принят, если нет других средств устранить последние. Общих законов для этого недостаточно так как, во-первых, ответственность за случайности слишком дробится, чтобы обычный закон мог точно определить ее, а во-вторых, настоящий прогресс законодательства и состоит в том, чтобы специализировать юридические принципы, прилагая их к различным проявлениям общественной жизни.
   По отношению к законодательствам, например, известно, что итальянский парламент (также как и французский сенат) отверг проект закона о несчастных случайностях, потому что в нем заключалась презумпция невиновности предпринимателя, если не будет доказано противное. Этим хотели избегнуть неудобств, присущих германскому закону, по которому, наоборот, сам пострадавший должен указывать виновного и доказывать его виновность, что возбуждало споры и затруднения. Здесь же впали в противоположную крайность, создавая большие неудобства для фабрикантов и обостряя их отношения с рабочими.
   Действительно практичный закон должен сделать доказательства легкими и быстрыми, основать ответственность на справедливых принципах и провозгласить предпринимателя свободным от нее, если он предварительно застраховал своих рабочих, когда доказана видимая неосторожность со стороны пострадавшего, или в случае forse majeure [383 - Ferrari. Rapport sur projet de loi sur les infortunes en Italie.].
   13) Неспособность к работе и старость. Если страхование против неспособности к работе, в виду проблематичности повода к выдаче премии и прямой или косвенной зависимости его от работы, должно сделаться предметом специального закона, то страхование на старость переходит уже пределы ответственности предпринимателя, так как старость есть явление общее, неизбежное и от работы независящее.
   В самом деле, перевороты в промышленности так многочисленны, рабочие так часто меняют фабрики и хозяев, что обязывать последних страховать их на старость значило бы возлагать на них тяжесть неудобоносимую.
   Но, с другой стороны, раз никто не сомневается в необходимости для государства обеспечить пенсией по старости не только военных, жертвовавших своей жизнью и здоровьем за родину, а и простых чиновников, долгое время на эту родину работавших, то почему лишать пенсий доблестного воина промышленности или сельского хозяйства, который всю свою жизнь работал на ту же родину и при том в самой тяжелой обстановке?
   Значит, не предприниматели, а вся нация должна участвовать в страховании рабочих на старость. До тех пор, пока общества взаимного страхования не окрепнут до такой степени, чтобы стать во главе этого дела, государство должно взяться за него само путем устройства центральной кассы добровольного страхования, операции которой должны состоять в привлечении собратий, так чтобы страхование в случае преждевременной смерти страхуемого давало некоторые выгоды наследникам.
   В Германии «Kaiser-Wihlelmsspende» обеспечивает страхуемому капитал или пенсию, выдаваемую по достижении им известного возраста, превышающего 55 лет, с тем, что в случае преждевременной смерти наследникам выдается вся сумма сделанных им взносов. При отказе от этой обратной выдачи капитал или рента соответственно увеличивается.
   14) Государство и коалиции. – Раз быт рабочих классов улучшился, то из этого еще не следует, чтобы всякое недовольство и всякие распри прекратились окончательно, хотя они и сделаются, конечно, более редкими и менее острыми. Слишком много различных интересов заметно в промышленности, а над ними господствуют слишком суровые экономические законы для того, чтобы конфликт стал невозможным. Государству опять придется вмешиваться, чтобы сделать эти конфликты менее вредными.
   Так, теперь всеми уже признано, что законы против стачек, сначала наложенные правом сильного, а затем поддерживаемые в качестве гарантии промышленности, создавали настоящую привилегию предпринимателям, причем чем рабочие, угнетаемые нуждой, совсем не могли бороться с капиталом. К тому же законы против синдикатов предпринимателей существовали тогда только на бумаге, так что последние легко избегали наказания, тем более что не проявлялись в виде публичных манифестаций, против которых можно принять строгие меры, как это делается против рабочих движений.
   К каким результатам привели эти стеснительные законы? Заглянем в историю.
   В Англии законы XV и XVI столетий, объявлявшие стачку изменой и наказывавшие ее участников отрезанием ушей; затем – учреждение при Елизавете особых чиновников (justices of labourer), обязанных смотреть за тем, чтобы рабочие не отказывались работать при условиях, предписанных хозяевами, в 1700–1703 гг. привели к весьма серьезным беспорядкам, при которых несмотря на угрозы смертью большая часть фабрик в Лондоне и Лейстере была разрушена.
   Наконец, после частых стачек первой четверти XIX века, сопровождаемых жестокостями (в 1811 и 1813 гг. 18 рабочих были повешены), недействительность запредельных законов была признана, право коалиций установлено (1824 г.), причем положено было наказывать только подстрекателей к бурной стачке. Этот принцип был отменен в 1859, 1871 и 1875 гг., когда объявлена полная свобода стачек.
   Во Франции стеснительные законы тоже оказались неспособными предотвратить стачки, размножившиеся до такой степени, что в течение десяти лет (1853–1863 гг.) по этому поводу состоялись процессы против 749 рабочих коалиций и 89 предпринимателей. Только законом 25 мая 1861 г. рабочие коалиции признаны были свободными, причем постановлено наказывать только за угрозы и насилия.
   В Германии, – где коалиции, стачки и репрессии против них известны с XIII столетия, и где в 1301 г. были сожжены два вожака запрещенных ассоциаций, а в 1361 г. 33 рабочих повешено и 118 изгнано – репрессивные законы тоже оказались недействительными. В 1869 г. они были отменены Северным Союзом, а затем и всей Империей: наказание назначено только за угрозу и насилия.
   Некоторые законодательства, как, например, итальянское, в недавно отмеченных законах прибегали к смешанной системе, давая в таком чисто экономическом деле, как стачки, преимущественный вес мнению судьи, который должен был высказаться за большую или меньшую справедливость поводов к недовольству. Это сводилось, в сущности, к принудительному таксированию заработной платы, то есть к тому, что Конфорти называет экономическим абсурдом.
   Даже и теперь еще есть экономисты, которые в интересах самих рабочих стоят за запрещение стачек, ссылаясь на железный закон спроса и предложения и на бедствия, угрожающие как тем, кто его нарушит, так и самой промышленности.
   Но эти экономисты забывают, что заработная плата далеко не всегда обусловливается законом спроса и предложения, так как предприниматели вполне естественно стараются ее понизить в свою пользу, и что самые факты доказывают пользу стачек и коалиций для рабочего класса. Этому есть примеры, ставшие историческими. Так, во Франции в 1832 г. столяры успели поднять свою заработную плату с 3 франков до 3½, а в 1845 г. даже до пяти; так, в 1863 г. рудокопы Уэльса повысили свою плату сначала на 10, а потом на 15 %.
   Даже в Англии вслед за стачками 1871–1873 гг. заработная плата поднялась на 21, 24 и 26½ %.
   В Италии из 206 стачек, состоявшихся в 1872–1876 гг., 82 протекали успешно и 48 окончились повышением заработной платы. Значит, 48,54 % стачек оказались полезными для рабочих [384 - Labre. Rer l’inchiesta sugli scioperi.]. Точно так же и во Франции по новейшим статистическим сведениям стачки принесли рабочим пользу.
   После этого мы считаем несправедливым наказывать во время стачек (как за особое преступление) за угрозы, без которых стачка и начаться не может; благодаря игре слов, как это часто случается в законах, мы прощаем стачки, но наказываем стачечников. Пусть лучше ко всяким насилиям будут прилагаемы обыкновенные, общие законы, как в Англии; сохраняя в данном случае особое законодательство, мы заставляем думать, что и самая стачка преступна.
   15) Prud hommes’ы (добросовестные судьи). – Законодатель должен стремиться заменить наказания – редко действительные и всегда отвратительные – более практичными мерами, направленными к соглашению между трудом и капиталом.
   В идеале, конечно, такое соглашение должно быть предоставлено крупным рабочим ассоциациям, вроде тредюнионов и синдикальных камер, которые именно первые и заговорили о нем во Франции и в Англии. Но там, где нет таких могущественных ассоциаций, вмешательство государства является вполне законным при установлении обязательного арбитража, исполнение решений которого должно быть гарантированно законом.
   Примером такого арбитража может служить учрежденный Наполеоном I трибунал «прюдоммов», состоявший наполовину из хозяев, наполовину из рабочих (избираемых, однако же, хозяевами), вначале игравший роль простого примирителя, а затем превратившийся в настоящий суд первой инстанции (с компетенцией до 200 франков), причем Торговые трибуналы служили для него второй инстанцией.
   Вот эти самые «прюдоммы» весьма успешно действуют во Франции с 1806 г. В Бельгии такой же трибунал был учрежден в 1859 г., в некоторых частях Германии – в 1870 г., в Австро-Венгрии с 1869 г. функционируют подобные же промышленные трибуналы, а в Англии система арбитража введена с 1814 г., а декретом установлена с 1867 г.
   О пригодности этих учреждений можно судить по следующим данным: во Франции за 12 лет из 184 000 различных споров, разбиравшихся коллегиями арбитров, 174 000 были улажены мирно, а в Бельгии миром кончилось 2444 спора из 2958.
   16) Эмиграция. – Одною их главных причин бедности рабочих является дороговизна съестных припасов при перепроизводстве продуктов фабричного труда и зависящем от того понижении заработной платы. Эти невыгодные условия могут только становиться рельефнее благодаря конкуренции на японских, китайских и американских рынках. Вот потому-то следовало бы всеми мерами поощрять эмиграцию (особенно временную) с чересчур густо заселенных земель Италии в места более свободные и даже в такие страны света, в которых, как, например в Африке, у нас нашлось бы более шансов к процветанию.
   Страшная бедность рабочих в Бадене, после разорения крупных фабрик, была уменьшена эмиграцией 12 000 человек в 1851–1858 гг. [385 - Carpi. Delle colonie.]
   Лорд Дерби сказал однажды следующее:
   «Я держался того мнения, что если наша страна была избавлена от бедствий, испытываемых другими, так это зависело от того, что мы можем сбывать за море избыток нашего населения и товаров, производимых нашими фабриками».
   В самом деле, целые океаны, весь свет служит предохранительным клапаном для Англии; у Америки есть еще громадные, никем не заселенные пространства, а единственными ресурсами Италии служат лишь берега с их каботажем, да колонии, куда мы стремится в силу традиции или близкого соседства. Но вместо того, чтобы оставлять эти ресурсы в руках бессовестных спекулянтов, дающих большую выгоду немногим к ущербу всех, нам следовало бы подумать о передаче дела эмиграции в руки торговых и филантропических ассоциаций и правительства, которое одно при помощи своих консулов и флота в состоянии вести это дело как следует.
   Хорошо направленная и хорошо поставленная эмиграция могла бы обеспечить Италии спокойствие даже на время сельскохозяйственных кризисов, давая исход земледельческим рабочим, которые, будучи более невежественными и менее организованными, чем фабричные, апатично прозябают в деревнях и, хотя пока еще не бунтовали, но голод может толкнуть их на восстание.
   Еще лучше было бы, если бы вместо эмиграции за океан, мы направили ее внутрь страны, где еще имеются тысячи гектаров необработанной земли, принадлежащей нескольким лицам, которые предпочитают держать ее пустой, причиняя тем ущерб богатству страны и сами не получая никакой выгоды.
   Национальный интерес страны должен заставить государство отнять эти земли у невежественных владельцев и передать их новым колонистам. Оно принесло бы этим гораздо больше пользы, чем швырянием миллионов на постройку крепостей и военных судов, да на заселение отдаленных стран.
   17) Общественное призрение. – Но всего этого недостаточно, однако же. Помимо рабочих, конечно, заслуживающих нашего внимания, есть еще лица по многим причинам, частью личным, частью – общественным, не находящие себе работы или к ней неспособные. Государство должно позаботиться и о них.
   Когда мы видим, что Франция, например, тратит 151 миллион в год на общественное призрение, Англия содержит более миллиона бедных, а Америка, в одном только Нью-Йорке, тратит на это более 7 миллионов долларов, и все для того только, чтобы поощрять нищету, беззаботность и лень, то приходится признать, что призрение такого рода слишком убыточно и более вредно, чем полезно. Официальные учреждения, в которых проявляется общественное милосердие – все эти больницы, приюты, ломбарды следовало бы передать в руки ассоциаций взаимной помощи с тем, чтобы они помогали только честным и готовым работать беднякам, рекомендованным известными и уважаемыми лицами [386 - Ferri. Celle elaboridei condmannati.].
   В Германии действует смешанная система общественного призрения и частной благотворительности, известная под именем Эльберфельдовской, уменьшившая количество нищих с одного на 12 обывателей до одного на 83. Эта система состоит в посещении бедняков на дому (в особенности тех, которые стыдятся просить милостыню), в снабжении их работой и в нравственном на них влиянии, одним словом, она представляет собой полную противоположность бюрократической организации благотворительности.
   И уж, конечно, частная помощь несмотря на некоторые свои недостатки гораздо предпочтительнее официальной, так как она совершается на добровольные пожертвования и в высшей степени гибка, то есть способна приноравливаться к обстоятельствам и исправлять замеченные ошибки, тогда как государство стремится всюду ввести однообразие, а на подробности не обращать внимания.
   Нельзя и не должно требовать от бедных людей большей предусмотрительности, чем та, к которой они способны. Наши современники нисколько не хуже и не лучше, не невежественней и не беззаботнее наших предков, только общественная машина стала теперь сложнее, на месте домашней экономии стоит теперь политическая, семья уже не может более довлеть сама себе. В общем – мы еще не вполне приспособились к новым условиям жизни, и на долю высших классов выпадает обязанность и честь ускорить такое приспособление.

Глава IV
Политическая профилактика (продолжение). – Физические, политические и социальные факторы

   1) Физические факторы. Среди причин политических преступлений наибольшие – климат, почва, раса, географическое положение проч. – не могут быть устранены человеком, но человек должен, по крайней мере, попробовать смягчить их действие.
   Так, для того, чтобы смягчить влияние почвы, следует вырубить леса и позаботиться о путях сообщения, что, затрудняя восстания, даст правительству большую прочность [387 - На горе нации, может быть… (Прим. перев.)].
   Было бы, однако же, очень ошибочным прилагать к жарким странам, где бунты так часты и безрезультатны, те же правила, что к странам холодным, где бунты редки и являются иногда симптомами революции.
   2) Пища. В наше время голода нечего бояться, так как Америка и Дальний Восток запружают наши рынки хлебом, обусловливая даже значительное падение цен.
   Вот поэтому-то покровительственные пошлины на хлеб могут быть теперь могущественным орудием в экономической борьбе и для стран плодородных будут очень полезны как средство повысить культуру земли. Но там, где, как в Италии, они обогащают нескольких лиц, спекулирующих предметами первой необходимости, покровительственные пошлины могут только вызвать беспорядки, особенно при неурожае.
   Там, где, как в Испании и Италии, есть округа с различным климатом, искусно распоряжаясь сельскохозяйственными культурами, можно устроить так, чтобы северные провинции в минуту нужды приходили на помощь южным и наоборот. Надо только следить за тем, чтобы культуры пищевых растений соответствовали климату и почве.
   Следует так же покровительствовать распространению тех мер, при которых современная политическая экономия советует понижать цены пищевых продуктов, как, например: экономические кухни; кооперативные деревенские очаги (fours ruraux coopératifs), которые приводят сразу к трем выгодным результатам – сбережению, гигиеничности и взаимной помощи; наконец, – кооперативные магазины, уничтожающие всякий след монополии.
   Зная, что голодовки чаще всего бывают в странах, питающихся одним каким-нибудь хлебом, как, например: в Индии и Китае – рисом, в Ирландии – картофелем, в Венецианской области – маисом, и что пеллагра свирепствует там, где употребляют в пищу легко портящиеся от влаги продукты, как, например: рожь – в Германии, маис – в Италии, нужно советовать (приказания ни к чему не ведут) сеять другие сорта хлебов и приобретать сушилки.
   3) Алкоголизм. – К вопросу о питании близко примыкает вопрос о пьянстве, а мы видели, какое влияние оказывает это последнее на силу и направление бунтов. Значит, законодатель должен позаботиться об обуздании порока раньше, чем его обуздает улучшение экономической и нравственной обстановки низших классов народа.
   С этой целью следовало бы внести некоторые стеснения для выделки и продажи алкоголя. Если такая мера и кажется, с первого взгляда, насилующей свободу торговли, то она, по крайней мере, вернет народ к потреблению вина, то есть самого безвредного из спиртных напитков, если оно только не подделано. И это нисколько не идет в разрез с либеральным режимом – доказательством может служить штат Мэн, в котором не только виноторговцы отвечают за все убытки, причиненные пьяницами, но даже количество водки, покупаемое одним лицом, ограничено.
   В некоторых государствах прибегают к строгим мерам против пьяниц. Так, в Ирландии актом 1861 г. мировым судьям дано право отправлять их в исправительные дома; в Шотландии они наказываются штрафом в 40 шиллингов и 14–ю днями тюрьмы (закон 1862 г); в Англии всякий, найденный пьяным в публичном месте или в кабаке, платит штраф в 10, 20, 40 шиллингов, смотря по тому, в который раз попался.
   Но эти репрессивные меры не дают заметных результатов. В Белфасте, например, одна женщина 240 раз сидела в тюрьме за пьянство; в Дублине другая женщина сидела 190 раз, а в Уотсрфорде – третья – 141 раз.
   Поэтому в Англии теперь уже не арестовывают пьяниц, ведущих себя тихо. Там теперь сохранились только законы 1872 и 1874 гг., в силу которых воспрещается продажа спиртных напитков по воскресеньям, да и то в течение нескольких часов, так как билль 1884 г., предлагавший распространить запрещение на целый день, был отвергнут.
   В Швейцарии, напротив того, эта самая мера введена была в 1853 г.; в Ирландии (в нескольких городах) – в 1878 г., а в 1881 г. – в Уэльсе.
   В Швеции с 1855 г. господствует так называемая Готенбургская система, состоящая в том, что продажа спиртных напитков монополизирована в руках муниципальных учреждений. Вдохновясь этой системой, некоторые предлагают передать монополию торговли спиртными напитками в руки местных выборных комиссий.
   Но самой радикальной мерой [388 - У нас – увы! – она таковой не оказалась (Прим. перев.).], хотя и оспариваемой весьма многими либералами, является государственная монополия торговли спиртными напитками, – мужественно введенная Швейцарией по закону от 15 декабря 1886 г. Этот закон, между прочим, предписывает и достаточную ректификацию продаваемой водки, что, разумеется, вполне гигиенично.
   В Германии, где идея абсолютной монополии не нашла поддержки в парламенте, ограничились ректификацией, да повышением акциза, от которого освобождается только спирт, предназначенный для промышленных целей и для вывоза.
   Во Франции, напротив того, где пьянство сильно развито, монополия скоро будет введена. За последние годы количество кабаков растет там на 6000 в год, так что теперь, в среднем, приходится по одному кабаку на каждые 105 обывателей, и это несмотря на законы против пьянства, обнародованные в 1873 г. по инициативе Русселя.
   В Италии некоторые – и между ними один молодой гениальный экономист [389 - Raimondi. Si monopolio degli alcohols.] – мечтают о государственной монополии, даже как о финансовой операции, но ограничивают ее только розничной продажей. Во всяком случае лучшая ректификация спирта сделает его менее ядовитым и косвенным путем явится в качестве меры, предупреждающей социальные и политические преступления.
   Правда, на практике строгие законы не устраняют злоупотребления алкоголем. Так, в Америке, именно там, где продажа спиртных напитков воспрещается, ими торгуют аптеки. Даже иногда сами депутаты, вотировавшие строгий закон, не прочь бывают открывать кабаки и там, где продажа по воскресеньям не дозволена, продавать водку в запас (по субботам).
   Но есть предупредительные меры более мягкие и лучше задуманные. Они основаны на том соображении, что злоупотребление алкоголем вызвано потребностью в психическом возбуждении, которое народ тем сильнее испытывает, чем оно прогрессивнее [390 - А как же дикари, вымирающие от водки? (Прим перев.)]. Эти меры заключаются в том, чтобы отвлечь вкусы народа к средствам, возбуждающим мозг в «идективном», а не в инстинктивном направлении и притом совсем не ядовитом, каковы, например, чай, кофе, шоколад [391 - Здесь автор цитирует Корсакова, но ведь чай, кофе, шоколад, если потреблять их так же неумеренно, как потребляется алкоголь, окажутся ядовитее последнего, потому что все это суть сердечные яды, действующие в очень малых дозах (теин, кофеин, теобромин). Пьянство, мне кажется, как и всякая другая неумеренность, есть болезнь воли и лечить ее нужно средствами, укрепляющими последнюю, то есть, прежде всего, развитием самоуважения и уважением к высоким идеалам религиозным, политическим, общественным, научным – кому по плечу (Прим. перев.)], кроме того, следует поощрять благородные развлечения по праздникам – дневные народные спектакли, посещения музеев и картинных галерей, спорт, общественные игры, музыкальные и певческие собрания и проч.
   На недавнем противоалкогольном митинге в Турине один рабочий в ответ на звонкие фразы и предложения драконтовских законов сказал: «Дайте нам дешевый театр или, по крайней мере, открывайте его в те дни, когда мы ходим в кабак (по праздникам), а иначе мы всегда будем ходить в последний». Здесь уместно вспомнить, что, по словам Фории, в одной важной стране кабатчик избил палкой антрепренера театральной труппы за то, что со времени прибытия этой труппы он стал получать только половину дохода [392 - Forni. L’internazionalr e lo stato.].
   Предложение рабочего не было даже поставлено на голосование, что еще раз доказывает, до какой степени наше общество сбилось с толку.
   4) Недостаток сродства между расами. – Мы уже говорили, что совместное существование нескольких, не сливаемых друг с другом рас в одном государстве всегда служит постоянной угрозою общественному порядку.
   Борьба между этими частями нации становится неизбежной, раз каждая из них может рассчитывать добиться власти. А результатом этой борьбы будет или подчинение или даже исчезновение рас, более слабых физически и нравственно; или – распадение государства и отнятие у него территорий соседями; или, наконец, утомившись борьбою, различные части государства сойдутся на взаимных компромиссах, чтобы устроить сожительство более прочным образом. Австрия и Турция служат ярким примером пертурбаций, создаваемых борьбою национальностей, и доказывают, что исход этой борьбы скорее зависит от естественного и неизбежного развития этнических сил, участвующих в конфликте, чем от гениальности государственных людей.
   Если руководствоваться историческим опытом, то во всех случаях, когда господствующая народность по могуществу и интеллектуальной культуре стоит ниже подчиненной, ей бы следовало добровольно отказаться от господства, так как иначе оно будет сброшено (примеры: Соединенные Штаты, Греция, Голландия); но тщеславие и ближайшие интересы ослепляют обыкновенно господствующую народность и не позволяют ей принять это мудрое решение, пример которого подала Англия в вопросе об Ионических островах. Легче соглашаются на относительное освобождение, как сделала Австрия по отношению к Венгрии и Англия для своих колоний; уменьшая, таким образом, трение, можно ослабить и поводы к политическим преступлениям, тем более, что народы, управляясь сами собой, лучше видят и скорее устраняют недостатки своего политического строя [393 - Lanessan. L’extrême Orient (Rev. scient. 1888).].
   Политика сепарации и частных автономий приложима и к одной и той же национальности, если различные условия существования разделили ее на части, лишенные сродства друг с другом.
   Одинаковый для всех закон явился бы тогда подобием одинакового костюма для людей разного роста и размеров, стесняя и раздражая большинство, он вызвал бы революционные стремления [394 - Lambroso. Troppo presto.].
   Так в Италии, например, объединение состоялось только по форме, а не по сущности [395 - Lombroso. Appunti al nuovo Codice penali.]. Можно сказать, что она делится не только на северную, южную и островную, но и на более мелкие части.
   Итальянская уголовная статистика за последние двадцать лет ясно показывает, что разделение государства по расам, нравам, тону печати, наречиям, внешнему виду еще резче выражается на преступности.
   Италия, значит, остается разделенною и в своих отношениях к злу. Объединить ее насильственно, при помощи законов и наказаний, значило бы насиловать человеческую натуру. Очевидно, например, что ввиду преждевременности физического развития в некоторых областях, не только не следует наказывать обывателей этих областей за изнасилование двенадцатилетней девочки, точно так же, как за это преступление наказывают в другом месте, но что и самый уровень совершеннолетия перед законом должен быть изменен для южан и, в особенности, в островной Италии. Во всяком случае, нельзя ничего окончательно решать по этому вопросу до тех пор, пока практика не покажет, до какой степени психическое развитие в этих областях соответствует физическому. Иначе закон будет одинаков, но он не уменьшит числа преступлений и превратится в фикцию.
   То же можно сказать и относительно образования, которое должно быть поставлено там, где 80 % обывателей не умеют читать и писать (Островная Италия), иначе, чем там, где безграмотных только 25 % (Северная Италия).
   Для того, чтобы действительно, а не на бумаге только, объединить страну, пришлось бы уровнять нравы и обычаи, климат, почвы, культуру, а иначе одинаковый закон будет походить на тот указ, которым предписывалась перемена языка. Можно мучить и угнетать народ, но заставить его переменить язык совершенно немыслимо. Такой указ доказывает только невежество деспотов, которых Провидение допускает руководить народами.
   Франция в этом отношении дала нам поразительный пример, когда захотела управлять Корсикой так же, как Реннским департаментом; она там ввела единство языка, но вызвала вечно непрекращающийся бунт.
   Всей Корсикой [396 - Bourde. La criminalité en Corse.] управляют пятнадцать-двадцать семейств. Некоторые из них располагают только сотнями, а другие – несколькими тысячами избирателей, которых заставляют вотировать, как хотят. Пятьдесят семей вот уже двадцать лет беспрекословно подчиняются одной; независимая частная жизнь совершенно невозможна, так как одинокий человек ничего не добьется.
   Члены семьи с удивительным самоотвержением рискуют жизнью, чтобы поддержать своих. Вообще на острове царствуют два течения: одно современное, вдохновляемой идеалами права и равенства, другое – старинное, традиционное, не могущее подняться над интересами семейной ассоциации [397 - А чем она хуже профессиональной, классовой или партийной? Разве тем, что, кроме выгоды, основана еще и на любви. Нет, в этом отношении современность не далеко ушла от старых традиций (Прим. перев.).].
   Мировые судьи там пользуются большой силой и вполне подчинены партии, которая их назначила. При составлении выборных списков они распоряжаются как хотят, вставляя и вычеркивая имена согласно выгодам этой партии и вопреки закону. Результатом являются иногда крупные проступки. Некий Франческо Риччи, например, был вычеркнут из списка по настоянию фамилии Мораккини; рассерженный этим, он на муниципальных выборах застрелил одного из Мораккини, а когда его упрекали за убийство, то сказал: «Если б я не убил, то меня сочли бы трусом».
   Главной работой партии на Корсике является стремление завладеть печатью мэрии – suqillo. Мэр там пользуется еще большей властью, чем мировой судья, и нет произвола, которого он не мог бы себе позволить. Судья разбирает дела гласно и публично, а мэр работает у себя в кабинете, один или с помощью единомышленников и без всякого контроля. Прокурор республики, живущий в Бастии, может сколько угодно требовать от него исправлений, указываемых противниками, мэр только посмеивается.
   На Корсике имеется 364 коммуны, и в 1884 г. 164 из них протестовали против обманов и подлогов на выборах.
   В Пальнеке мэр Бартоли три раза откладывал выборы в ожидании удобного момента; в четвертый раз (28 сент. 1884 г.) он с утра заперся с 80-ю своими сторонниками в мэрии и никого туда не пускал. Противная партия устроила штурм, но была отбита ружейными выстрелами; стрельба продолжалась целый день и дала многих убитых и раненых. Противники Бартоли заявили префекту, что «скорее умрут, чем согласятся быть рабами».
   Мэры почти всегда устраивают мэрии в своих домах, за что получают плату с общины. Они и их сторонники распоряжаются общинным имуществом как хотят. В Ольметто были большие общинные земли, теперь их нет – самая сильная партия распределила их между своими сторонниками.
   При распределении податей вся тяжесть последних возлагается на противников, а сторонники не платят почти ничего.
   В 1885 г. по всей Франции было 42 523 аграрных правонарушений и из них на одной Корсике 13 405 – целая треть! Да еще не надо забывать, что протоколы там составляются только против партии, не стоящей у власти.
   Почти то же можно сказать и о Сардинии, и о Сицилии, и даже о городе Неаполе, где честные люди поручают борьбу с бесчестными своего рода разбойникам и где, в сущности, выборами заведует одна Каморра.
   Для того, чтобы уничтожить опасность, обусловленную недостатком этнического сродства между расами, для того, чтобы ослабить антисемитизм, например, смешанные браки служат лучшим средством. К той же цели приводят всякие тесные связи между расами – в армии, на выборах, в суде, даже на кладбище, равно как и все стремления сгладить разницу в культуре, нравах и обычаях.
   Кроме того, следовало бы, если возможно, учреждать смешанные суды, составляя их из представителей враждующих рас.
   Единственной примиряющей политикой по отношению к расам, совершенно не ассимилирующимся – каковы, например, индийские касты, фанатическое мусульманское население Египта и т. п., было бы, напротив того, старание избежать всяких попыток к примирению или лучше сказать к тесным сношениям, т. е. скрупулезное поддерживание status quo во всех его особенностях, не исключая уважения к писаной бумаге (в Индии), как это делали римляне и англичане.
   5) Децентрализация. Спенсер видит будущность политического общества в децентрализации. Благодаря ей, пишет он, муниципальные власти будут пользоваться законодательной и административной независимостью, подчиняясь авторитету центральной власти лишь постольку, поскольку это нужно для поддержания государственной связи между отдельными областями, для ограничения и защиты прав частных лиц, которые принадлежат государству.
   И действительно, если централизация всякой инициативы в руках государства является полезной для стран отсталых, то в странах цивилизованных, как, например, в современной Франции она может сделаться причиною непрочности порядка, особенно, будучи доведена до крайней степени.
   Во Франции закон предвидит ошибки в духовных завещаниях, регламентирует содержание писем и воспитание детей, даже следит за формою литературного изложения мыслей [398 - Известно, что он преследовал Гонкуров, Флобера и других за литературную безнравственность.]. На народ он смотрит как на ребенка и отнимает у него привычку бороться с затруднениями. А в результате – чего англичане требуют от самодеятельности ассоциации, за тем французы обращаются единственно к правительству. Поэтому-то во Франции либеральное правительство и не может быть прочным: если оно либерально, то водворяет анархию, которая грозит лишить его прочности, а если оно прочно, как например, цезаризм – пожалуй, наиболее подходящая для Франции политическая форма, то не может быть либеральным. То же самое относится и к Италии. А попробуйте дать городам (областям) право самим распоряжаться своими делами, избирать себе главу, заведовать судами первой инстанции, низшим и средним образованием, полицией, тюрьмами, путями сообщений и проч., да пусть они группируются между собою ради общих интересов, вроде проведения больших дорог, облесения, осушения, высшего образования, апелляционного суда и проч., освобождая от всего этого государство, и тогда исчезнут все язвы бюрократии, прекратится правительственный произвол, исчезнет апатия, заедающая национальную жизнь.
   6) Ассоциации. – Прежде всего, следует железной рукою разрушать политические и даже экономические ассоциации, раз они высказывают наклонность к совершению преступлений, особенно скопом [399 - Правило, которое мы постоянно забываем (Прим. перев.)].
   Свобода, как золото, дорога всем, потому что служит источником великих радостей. Но когда ею злоупотребляют, как Мидас, то она превращается в источник горя и не внушает более ничего, кроме ненависти и презрения. Поэтому в интересах самой свободы нужно избегать всего, что делает ее менее желанною.
   7) Митинги. – То же следует сказать и относительно пресловутой свободы собраний. Исследование преступной толпы указало уже нам на серьезную опасность для государства даже простого, слишком многочисленного скопления людей в одном месте, следовательно, столь распространенное в наше время мнение относительно необходимости абсолютной свободы всяких сборищ, которыми будто бы гарантируется свобода народная, совершенно противоречит истине и объясняется только желанием «собезьянить» англосаксов, которым климат, исторические традиции и флегматический характер дозволяют совершать политические оргии без всякой для кого-либо опасности [400 - Подчеркнутые нами строки относятся и к России (Прим. перев.).].
   Поэтому, считая необходимым прислушиваться к общественному мнению, мы стоим за учреждение референдума, спокойно регистрирующего это мнение, но безграничную свободу сборищ мы считаем крайне опасной для прочности политического строя, а, стало быть, и народной свободы, особенно у рас латинских [401 - И славянских тоже (Прим. перев.).]. Опасность эта растет по мере проникновения в сборища преступных элементов, в какой бы то ни было малой пропорции; а между тем мы не видим никаких средств устранить эти элементы из митингов на открытом воздухе. Если благоприятное таким митингам течение не прекратится, то именно оно затопит свободу латинских народов.
   8) Комиссии. – Изучение преступной толпы привело нас к выводу, пожалуй, еще более важному. Мы видели, что многолюдные собрания не отличаются большой мудростью и не дают ничего нового, так что качество советов бывает обратно пропорционально числу советников. Этим разрушается легенда, вышедшая из парламентарных кружков, стремящихся увеличить число людей, призванных к обсуждению государственного дела, раздробляя между ними ответственность вместо того, чтобы усилить ее и сконцентрировать. В самом деле, разве обо всех этих высших Советах, Комиссиях и Комитетах, не единой ответственной волей назначенных, а выбранных подачей голосов, нельзя сказать, что они совершенно безответственны?
   Из этого следует, что самые важные государственные и общественные должности должны быть индивидуализированы, что назначение на эти должности должно исходить от индивидуума, а отнюдь не от коллегий, как бы они почтенны не были. Даже выборы академий и факультетов почти всегда попадают на самого неспособного. И теперь у нас в Италии профессора по выбору весьма часто не стоят тех, которые назначены прямо министром, а между тем профессорские коллегии являются, несомненно, самыми просвещенными в Италии. Надо напомнить, что воля людей, хотя бы и высоко настроенных, но инертных, бессильна против интригана.
   9) Собрания. Да уж чего же больше – благодаря непредусмотрительному торговому знаку Цанарделли мы воочию убедились, что собрания оказываются вредными даже с точки зрения своего собственного денежного интереса, самого сильного в человеке. Более тридцати народных банков в Италии лопнули благодаря единогласным постановлениям акционеров, мошеннически у них вытянутым, вопреки ясному сознанию собственной выгоды. А уж если собрание может вотировать собственное разорение, то чего же от него ждать, когда дело пойдет о чужих интересах, как это бывает в вопросах политических, административных и коммунальных? Надо помнить старую пословицу на этот счет: «Казенные деньги никому не принадлежат».
   Мольтке совершенно справедливо говорит, что многочисленный парламент легче вовлечь в войну, чем монарха или министра, ответственного за последствия; на депутата ведь падает только одна пятисотая или восьмисотая часть ответственности, и он принимает ее на себя с легким сердцем.
   «Роковые дебаты, приводящие к войне, – пишет Мольтке, – ведутся весьма легкомысленно в таком собрании, в котором ответственность ни на кого не падает всею своей тяжестью; глава государства скорее будет держаться за мир, чем собрание мудрецов».
   10) Борьба за политическое преобладание. Для того, чтобы класс, завладевший государственной властью, не мог злоупотреблять ею в ущерб прочим, следует, по совету Гольцендорфа, дать народу такое представительство, которое зараз олицетворяло бы и множественность составляющих его исторических элементов, и единство элементов национальных.
   Разумеется, не все политические организмы предназначены к тому, чтобы совершить полную эволюцию: раса и климат могут приостановить их развитие. Но в настоящее время все народы, увлеченные потоком современной цивилизации, стремятся перейти к промышленному режиму, в котором частная инициатива заменяет импульс из центра, а добровольная кооперация становится на место принудительного, теократического или военного строя.
   Представительное правление особенно благоприятствует такому переходу, но что же до сих пор сделано, чтобы облегчить его?
   11) Парламентаризм. Изобретен парламентаризм, который справедливо называют величайшим из современных предрассудков и который в Италии и Франции [402 - Donnat. La politique expétimèntale.] все более и более мешает развитию правильной системы управления, так как не соответствует характеру народа.
   В том виде, в котором он существует теперь, парламентаризм, по справедливому выражению Donnat’а, является апофеозом касты адвокатов.
   Чрезмерное преобладание одной части общества над другими, как это мы неоднократно показывали, служит одной из главных причин переворотов в государстве; а между тем теперь для того, чтобы предотвратить эти перевороты, именно одной из самых малочисленных каст и дано наиболее широкое представительство, наиболее сильное влияние на ход государственных дел.
   Я говорю только о расе латинской, так как в Англии парламентаризм вырос из народного характера, из народной истории и потому не стоит в противоречии с естественным порядком вещей.
   Во Франции и в Италии люди либеральных профессий и чиновники (employés), составляющие самую незначительную часть населения [403 - Dammergue. La révolition éconoique.], завладели представительством от всех классов народа.
   Земледельцы и промышленники, составляющие вместе более 75 % населения, стоят по представительству на третьем и четвертом месте, тогда как лица либеральных профессий, которых всего около 5 %, стоят на первом. В Англии это как раз – наоборот, там земледельцы и промышленники, преобладающие в населении, преобладают и в парламенте.
   Правда, обделенные классы не обладают ни достаточной культурой, ни интеллектуальной энергией, необходимой для того, чтобы править страною, но в данном случае непропорциональность слишком уже велика и очевидно не соответствует распределению интеллектуальной культуры, тем более, что под последней мы подразумеваем вовсе не классическое образование, а простую способность прилагать свои силы к разным отраслям администрации. В этом отношении какой-нибудь директор фабрики, пожалуй, больше стоит, чем любой адвокат или доктор, путающийся в абстрактных доктринах.
   Легко может быть, что скрытое презрение к земледельцам, промышленникам и вообще лицам, не изучавшим латинский язык, быстро рассеялось бы, если бы их допустили к делу и позволили применить к нему свои практические знания.
   Что касается чиновников, то, как бы они не были необходимы там, где народ не созрел еще для того, чтобы управлять самим собою, они, во всяком случае, суть представители рутины, которая всегда была и будет врагом прогресса. Живя изолированно, вдали от потока идей, они ничего, кроме своих формул, не видят, презирают чужие мнения и не понимают значения бедствий, постигающих страну.
   Адвокаты, со своей стороны, не могут увлекаться серьезными реформами, задевающими привычный для них кодекс и обязывающими изменить легальную метафизику, не говоря уже про то, что эти реформы, расширяя закон и ускоряя судебную процедуру, уменьшили бы их доход. Поэтому-то мы видим, что во Франции именно адвокаты противятся представительству меньшинства, пересмотру конституции, закону о разводах и проч. (Donnat).
   Затем, привыкнув с одинаковым апломбом защищать и правого, и виноватого, адвокаты – особенно криминалисты – перестали отличать добро от зла [404 - Zanardelli. Advocatura.]; вооружившись голыми формулами и пустыми фразами, они играют ими с парламентской трибуны, чем приобретают влияние, крайне опасное для государства и даже для них самих, так как рано или поздно вызовут реакцию и, в свою очередь, попадут в число угнетаемых каст.
   В своей прекрасной книге Цанарделли одобряет распоряжение французского Совета адвокатов, по которому последним, во избежания столкновения интересов, воспрещается занимать места директоров в промышленных обществах и в администрациях железных дорог; но насколько же важнее было бы воспретить им участие в представительстве, так как, состоя в роли законодателей, они могут быть обвиняемы в проведении таких законов, которыми, впоследствии, станут пользоваться ради личной выгоды.
   Цанарделли соглашается, что, если в гражданском процессе адвокатам не дозволено защищать неправое дело, то в уголовном они именно защищают виновных. Но если так, то не ясно ли, что люди, призванные профессиональным долгом к возможному обелению черного, притом не в пользу общества, а против него, будут поступать таким же образом и во всех других вопросах, когда дело коснется их интересов? Не ясно ли, что, если они даже и не станут преднамеренно кривить душой, то постоянные сношения с преступниками поневоле предрасположат их в пользу последних, в силу того чувства, которое заставляет добрых людей интересоваться судьбою ближних, особенно – страдающих. Тем более что заступничество в данном случае будет им стоить только нескольких громких фраз или простой подачи голоса, причем их болезненная и вредная жалостливость может быть прикрыта возвышенными принципами или такой глубокой метафизикой, которая и самому автору мало понятна, а уж толпе и подавно. Полагая, однако же, что эта метафизика основана на великих и сложных соображениях, уму простого смертного недоступных, толпа ей покорно подчиняется и будет подчиняться до тех пор, пока горькие плоды сладких слов не заставят ее закусить удила.
   Внося повсюду предубеждение в пользу преступников и приученную к обязательной фальсификации мысль, адвокаты являются весьма вредным элементом при законодательной работе. Они не позволяют вводить в кодекс и в практику самые необходимые реформы, если последние нарушают их интересы. К этому надо прибавить, что благодаря своему влиянию в качестве министров или депутатов, они оказывают такое давление на чиновников (особенно, если последние сменяемы), что окончательно парализуют их деятельность. Кто не видал неоднократно, как могучие влияния приостанавливали процессы, в которых могло бы выясниться что-нибудь неблагоприятное для обвиняемого? Иногда по отношению к главным преступникам отменялись даже приговоры, тогда как менее виновные, но не имевшие особого покровительства или талантливых защитников, соучастники несли всю тяжесть наказания.
   Правда, мы видели адвокатов-криминалистов, которые, сделавшись министрами, стояли на высоте своего призвания, но не ясно ли, что с их стороны это было геройским подвигом. Не очевидно ли, что требовать такого подвига означает рассчитывать на исключение, а не на правило.
   Адвокатократия опаснее клерикалократии старых времен, потому что она всюду незаметно проникает и все поглощает. Она теперь завладела и флотом, и сельским хозяйством, и народным просвещением, то есть совершенно чуждыми для нее областями.
   Можно ли поэтому верить, что она допустит правильное и беспристрастное применение правосудия, в вопросах которого она более компетентна, но зато и более самовластна? Да и какое может быть правосудие там, где, с одной стороны, всякими ухищрениями сглаживают дорогу преступлению, а с другой – обезоруживают естественных его противников, агентов администрации? И как же будет государство жить без правосудия?
   Все сказанное относится к адвокатам-криминалистам, но для того, чтобы достичь цели, следовало бы ограничить и цивилистов. Я даже думаю, что в интересах общего блага хорошо бы было высокими пошлинами и строгими экзаменами затруднить доступ к адвокатуре, чтобы тем уменьшить и без того слишком большое количество неудачников, становящихся плохими политиканами.
   Вот тогда законодательный фурор ослабнет. Тогда мы, может быть, сконцентрируем наши силы и нашу энергию на хорошее, умелое приложение законов уже существующих, потому уже хороших, что они уже стары, испытаны, вошли в нравы. Пора прекратить манию вечной переделки законов, которая влечет за собой одно только непредвиденное последствие – сопротивление тех, которые должны бы этим законам подчиняться.
   12) Всеобщая подача голосов. – Всеобщая подача голосов, согласно современному течению, призвана к тому, чтобы уравнять представительство классов. Но так как всякая партия обставляет ее согласно своим собственным желаниям и выгодам, то недостатки всеобщего голосования будут превосходить его достоинства, по крайней мере, до тех пор, пока не поднимется уровень образования народа и его политическое развитие.
   Опасна в данном случае не тирания большинства, – потому что, на деле, всегда господствует небольшая кучка (Спенсер), а скорее то обстоятельство, что всеобщая подача голосов затирает честные характеры и высокие интеллекты, передавая народ в руки лжеапостолов, о гибельном влиянии которых мы говорили выше. На одного Наполеона, на одного Перикла в народе приходится сотня Клеонов, сотня Маратов или сотня Буланже. Между тем нужно, чтобы высокий интеллект и честный характер господствовали или, по крайней мере, пользовались наибольшим влиянием.
   Только разум, как справедливо говорит Erskine May [405 - Democratie en Europe.], может обеспечить свободу; народ беспочвенных мечтателей всегда будет рабом. Только одна просвещенная деятельность улучшает социальное положение народа, делает труд его плодотворным, обогащает нацию; только она может создать общественные классы, объединенные общими интересами, и совершено изменить строй государства.
   Если всеобщая подача голосов, обусловливающая преобладание количества над качеством, числа над достоинствами, и может решить некоторые важные вопросы, доступные простому здравому смыслу, вроде, например, установления некоторых налогов и проч., то она поведет к крупным ошибкам в тех случаях, когда для решения вопроса требуется высокое развитие, сильный ум, широкие познания.
   Надо добиваться процветания и благосостояния народа, а не власти большинства. Между тем, первое несовместимо с последним, как здоровье и благополучие ребенка не совместимы с его полной свободой и всемогуществом.
   Будем же, значит, содействовать всему тому, что может поднять благосостояние народа, но что касается его власти, то пусть он обладает ею лишь в такой степени, чтобы мог вырвать у высших классов то, что необходимо для его благополучия.
   Аристократия знания, которую Аристотель считал невозможною, и которая, между тем, господствует уже несколько веков в Китае, есть единственная сила, способная поставить буржуазию выше пролетариата.
   Значит, если уже всеобщая подача голосов надвигается как поток, который нельзя остановить, то пусть же хоть ей будет противопоставлено отдельное голосование людей, высокого развитых и более дальновидных, чем прочие.
   Пусть доктора, писатели, журналисты, главы фабрик, рабочие, получившие привилегию на какое-нибудь изобретение, студенты, священники разных религий, офицеры – вообще вся интеллигентная часть нации получит число голосов, пропорциональное своим заслугам и своему достоинству, по категориям, так чтобы уравновесить влияние числа и составить большинство [406 - Значит новые привилегии? Вот уж, что называется ни из короба, ни в короб! (Прим. перев.).].
   Пусть они составят, по крайней мере, группу избирателей второй степени, то есть выборщиков, от которых зависит прямое избрание представителей, а их самих пусть избирают лица, выдвинутые всеобщей подачей голосов.
   Таким путем, давая всем классам право избирать представителей, мы затрудним избрание ничтожеств или, что еще хуже, нравственных уродов; во всяком случае мы противопоставим последним аристократию интеллекта, несомненно менее опасную, чем аристократия меча и алтаря [407 - Но как же быть, если ничтожества и нравственные уроды, по собственному показанию автора, гнездятся именно, если не в действительной аристократии интеллекта, то все же в интеллигентных кружках адвокатов, докторов и проч.? (Прим. перев.).].
   13) Представительство классов. – Для того, чтобы получить наиболее равномерное представительство всех классов общества, Prins предложил разделить последнее, согласно различным элементам, его составляющим, на округа земледельческие, округа промышленные, большие города и города меньшего значения, так чтобы все эти различные формы общественного движения были точно представлены в парламенте.
   Так, коммуны, образуя земледельческий или промышленный кантон, должны избирать депутатов в двух куриях: курии земледельческих и промышленных собственников и курии рабочих (по депутату от каждой).
   В городах, имеющих меньшее значение, депутаты должны быть избираемы (по одному) в трех куриях: интеллигентной, податной и прочих граждан.
   Наконец, в больших городах депутаты будут избираемы восемью куриями, соответствующими различным классам общества и разделенными приблизительно следующим образом: городская, недвижимая собственность, наука, искусство, писательство и педагогия, право (юристы и чиновники), промышленность и торговля, рабочий класс, войско, гигиена и общественные работы, администрация, церкви.
   Каждая курия избирает депутатов в количестве, пропорциональном общественному значению представляемого ею класса.
   14) Представительство меньшинства. – Луи Блан совершенно справедливо говорит, что там, где голос меньшинства заглушается и где оно не имеет пропорционального своей численности влияния на общественные дела, там существует привилегия в пользу большинства.
   И в Италии опыт такого представительства был сделан, но он не привел к хорошим результатам. Были сделаны, между прочим, и другие опыты с тою же целью, может быть, более удачные, как, например, «коммулятивная вота», с 1881 г. принятая для коммунальных выборов в Соединенных Штатах. При этой системе каждый избиратель располагает числом голосов, равным числу подлежащих избранию депутатов, между которыми эти голоса он и распределяет, как хочет.
   При системе подачи голосов по листам, напротив того, избиратели вотируют сразу за целый список кандидатов, представляемый каждой партией отдельно. В этом списке избиратели могут изменять только порядок имен, а при подсчете определяется количество голосов, поданных за каждый список, причем получившие большинство считаются избранными.
   Наконец, при выборах «по системе частного» («par quotient») каждый избиратель, обладая одним голосом, сам составляет список желаемых им кандидатов в том количестве, в каком это требуется, – а при подсчете избранными считаются те кандидаты, которые получат число голосов, равное частному, получаемому при делении общего числа избирателей на требуемое число депутатов.
   Раз нам приходится прививать новое к старому, то во избежание реакции, всегда вызываемой слишком преждевременными и поспешными реформами, мы должны быть практичны и постараться устранить неудобства парламентаризма, сохраняя его основные формы.
   Так, в важных случаях, при рассмотрении специальных вопросов, финансовых и юридических, например, когда даже у хорошо составленного парламента не хватит компетенции для того, чтобы определенно высказаться, мы попробуем ввести в него, в виде особой секции, техническую комиссию, составленную из людей, хорошо знакомых с делом.
   При рассмотрении вопросов, задевающих какой-нибудь определенный класс (врачей, военных, фармацевтов, моряков), следовало бы вводить в парламент депутацию, избранную из лучших людей этого класса, для того, чтобы в видах экономии времени заменить переписку словесным обсуждением дела.
   15) Возраст депутатов. – Следует так же уменьшить количество депутатов, приурочить избирательный возраст к 25 годам, и назначить им хорошее вознаграждение, избавив их этим от необходимости искать другие занятия и даже воспретив занимать какие-либо должности.
   Двадцатипятилетний возраст обеспечит парламенту деятельных и менее подвластных мизонеизму членов. При этом многие молодые люди из высших, богатых классов общества, теперь гибнущие от безделья, получат цель для своего самолюбия и станут энергично работать для ее достижения.
   В самом деле, нельзя же не сознаться, что устранение молодых людей от политической жизни в противоположность обычаю, с таким успехом действующему в Америке и Болгарии, есть с нашей стороны большая ошибка. У нас люди считаются созревшими для политической жизни только тогда, когда они состарятся. Даже и теперь не редкость встретить в числе деятелей ветеранов 1840– 1850-х гг., которые уже потеряли оригинальность и бодрость юности. Это все равно, что в армии производить в поручики только ветеранов: стойкости у них хватит, но победителями им не бывать.
   Мы знаем, что Древний Рим, напротив того, именно в самых затруднительных обстоятельствах назначал консулами двадцатилетних молодых людей; так же поступала и Франция в 1789 г. и Гарибальди в 1860 г. при назначении генералов. Эти импровизированные генералы блестящим образом доказали свою способность предводительствовать войсками.
   Молодость у нас отстраняется от политики отчасти законами, отчасти общественным мнением. Последнее вдруг изменить нельзя, но закон мог бы внести оживление в политическую машину, понизив возраст избираемости для депутатов и сенаторов. А с другой стороны, он мог бы установить и определенный возраст для чиновников, чем избавил бы административную машину от апатии.
   16) Вознаграждение. – Хорошее вознаграждение открывает доступ к парламенту способным, но бедным людям; оно доставит представительство рабочему классу; оно обяжет депутата заниматься исключительно политическими работами, а лишение права бесплатного проезда по железным дорогам отстранит от представительства большую часть адвокатов.
   17) Несовместимость. – Сделав должность депутата несовместимой с большинством других, например, с муниципальной и коронной службой, мы устраним концентрацию власти в руках небольшой кучки людей, становящихся всемогущими. Таким образом, всякие способности найдут себе место, причем благодаря разделению труда на всяком месте будет стоять человек компетентный, а не верхогляд, знающий все понемножку и ничего в особенности.
   Уменьшив число депутатов, мы облегчим выбор лучших людей, и будем содействовать расширению представительства таких классов, которые, подобно земледельческому и промышленному, за малочисленностью подходящих к политической деятельности людей принуждены выбирать себе представителей из других классов.
   Для того, чтобы устранить всякие злоупотребления парламентаризмом, не следует делать никаких исключений для депутатов и сенаторов, совершивших уголовные преступления. Какое, в самом деле, отношение имеет воровство, шантаж, изнасилование к независимости подачи голосов? Зачем восстанавливать судебные привилегии, только что отнятые у духовенства и феодалов?
   Для того, чтобы очистить парламенты от преступных элементов, следовало бы даже создать внутри их нечто вроде парламентарного суда присяжных, составленного из представителей различных партий, который бы обязательно удалял из среды депутатов всякого, совершившего неблаговидный поступок, хотя бы законом и не преследуемый (как это делается в военной среде).
   Карцер, устроенный где-нибудь около парламента, позволил бы депутатам, виновным в парламентских проступках, отбывать наказание, не прекращая деятельности.
   Затем следует пожелать, чтобы сессии парламента были кратки. Практичные янки находят достаточным собирать своих представителей только раз в два года и на короткое время, тогда как в Италии последние заседают почти постоянно, хотя и с меньшей продуктивностью.
   Если бы все попытки реформировать представительный режим остались бесплодными, то можно было бы спросить себя вместе с Молинари [408 - А не попадут ли в число таких лиц преимущественно… адвокаты? (Прим. перев.).], не лучше ли было бы спросить самих «потребителей политики», как он называет публику, выработать условия конституции и наблюдать за их выполнением. Отдельные личности не сумеют, конечно, справиться с этой задачей, но не решат ли ее свободные ассоциации при помощи печати? В тех странах, где масса народонаселения не обладает ни досугом, ни способностями к занятию политикой, такое свободное представительство потребителей, набранных среди лиц, которые обладают нужным досугом и способностями, могло бы сделаться орудием совершенствования государственного строя; оно было бы, пожалуй, гораздо влиятельнее и менее подвержено порче, чем официальное представительство невежественного большинства или привилегированного класса.
   18) Советы и комиссии. – Парламентаризм и канцелярщина влекут за собой стремление назначать комиссии и советы, когда время не терпит и нужно принимать меры немедленно. Комиссии и советы эти – по поводу общественной гигиены, общественного образования, сельского хозяйства и проч. – строятся по образцу парламента, но, будучи учреждениями чисто консультативными, окончательно лишены всякой силы, а между тем даром отвлекают занятых людей от полезной работы. По идее они должны помогать министрам в управлении важными отраслями государственного хозяйства, а на деле, ввиду отсутствия решающего голоса, являются только помехой (и даже очень вредной), так как, не будучи сами ответственными, снимают часть ответственность с министров.
   Мы уже видели, что многочисленность агентов уменьшает их личную стоимость.
   Будем же проводить в эти советы, насколько возможно, настоящих специалистов и дадим им решающий голос в вопросах, чуждых политике, но касающихся современной науки, а вместе с тем возложим на них ответственность за принятые решения. Людям-омнибусам, за все берущимся, но ни за что не отвечающим, в таких советах не место.
   19) Технические министерства. – Еще одно средство сгладить шероховатости парламентарного строя, не прибегая к резким мерам, состоит в том, чтобы превратить некоторые министерства в чисто технические, избавить их от влияния партий, но, конечно, не от ответственности.
   Пусть министерства внутренних и иностранных дел остаются политическими и парламентарными – это вполне естественно, но какое отношение к политике могут иметь министерство земледелия, народного образования и морское? Если уже господствующее течение и парламентские интересы сделают эту реформу невозможной, то «специализируем», по крайней мере, в каждом из этих министерств особые бюро, снабдив их широкими функциями и поставив вне парламентской борьбы.
   Тогда внутри– и внепарламентские самолюбия будут несколько ограничены, и мы не услышим более проектов перегородить Альпы для защиты от холерных эпидемий или переменить всю воду в стране для избавления от пеллагры!
   Не достаточно ли с нас адвокатов в морском и военном ведомствах? Как помешать самым диким стремлениям, когда они возникают ежеминутно, не вызывая ни малейшего противодействия?
   20) Формализм. – Есть и еще язвы, ослабляющие нашу государственность, например: формализм и «аркадизм».
   Бюрократия похожа на ту сумасшедшую, которую пришлось лечить одному из нас, и которая старалась поместить как можно больше коробочек одну в другую, а в самую маленькую коробочку клала… иголку.
   Мы громоздим рапорты на рапорты, отношения на отношения для того, чтобы обеспечить экономное приготовление супа в больнице, а самого-то эконома оставляем без надзора. Мы исписываем горы бумаги для того, чтобы получить, в конце концов, фиктивную цифру рецидивистов, которая заставляет нас думать, что число преступлений уменьшается, тогда, как оно растет.
   21) Профессиональное образование. – Для того, чтобы устранить все эти неудобства, прежде всего, нужно подготовить рабочих к кооперации, и правительство может это сделать лучше, чем кто-либо другой, путем профессионального образования. В самом деле, если уж правительство должно вмешаться в этот вопрос, – а вмешательство его необходимо для того, чтобы победить невежество и влияние духовенства, – то пора уже ему даже в низшей школе бросить чисто теоретический и эстетический путь развития, приводящий только к мозговому переутомлению и дающий людей, лишенных практического смысла, вечно недовольных и, за неспособностью ни к какому делу, претендующих на то, чтобы государство их содержало.
   22) Воспитание. – И пусть начнут с фребелевских школ, знакомящих юный ум с реальностью, а затем – с введения в школах ручного труда, настоящего противоядия против пустой риторики, которая там царствует. Пусть внушают юношеству любовь к промышленности и ремеслам, пусть делают из них хороших рабочих и управляющих фабриками, вместо того, чтобы увеличивать и без того большое число врачей и адвокатов без практики.
   Интеллигентный рабочий при столкновении с менее интеллигентными товарищами производит на них благотворное влияние. Возьмите его из этой среды, сделайте адвокатом, врачом, чиновником, и общество ничего не выиграет, так как эти профессии и без того слишком обширны, тогда как та маленькая кучка, в которой он вращался, много потеряет – сделается менее сознательной и активной.
   Однако же было бы большой ошибкой предполагать, что массы рабочего народа в скором времени будут уже настолько образованы, чтобы мочь командовать буржуазией, образование которой, хотя и ложно направленное, все-таки гораздо выше.
   Вот почему и следует стремиться дать правящим классам действительно высокое образование. Надо просветить просвещенные классы, писали Флобер и Жорж Санд, то есть надо изменить систему образования, заставляющую нас жить в мире мертвых, надо дать нам вздохнуть свежим воздухом действительной жизни.
   Мы должны, наконец, избавиться от аркадской риторики – печального наследия предков, хотя бы для того, чтобы защищаться от случайных политических преступников, которые, принадлежа, как мы видели, к числу маттоидов и неудачников, всегда стремятся к реформам реакционным, атавистическим.
   Изучая движения 1789 и 1848 гг., в которых участвовало множество маттоидов, мы видим, что одной из причин маттоидных бунтов является архаическое образование, несоответствующее нуждам времени.
   Мы питаем умы юношества ароматом цветов, вместо того, чтобы давать им существенную пищу, а хотим, чтобы они были крепки и здоровы. Наши молодые люди становятся, может быть, эстетиками – хотя и в этом можно усомниться – но то же было бы, пожалуй, если бы мы заставляли их в течение десяти лет, по шесть часов в день, выделывать искусственные цветы.
   О, как наши внуки будут смеяться при мысли, что тысячи людей против воли должны были изучать отрывки из классических авторов и, еще хуже, грамматику древних языков, с тем, чтобы тотчас же позабыть ее, и что это считалось драгоценным средством для развития ума, более драгоценным, чем изучение положительных наук и фактов! Кто же поверит, что латинский язык считался необходимым для моряка или пехотного капитана в то самое время, когда все правила стратегии изменялись под влиянием различных гениальных изобретений.
   А мы продолжаем создавать поколения, мир которых, переутомляемый в течение долгого времени, пропитывается единственно формами, а не сущностью, да еще хуже, чем формами (тогда мы служили, по крайней мере, эстетике) – фетишистским обожанием старого, тем более слепым и бесплодным, чем более тратится на это времени.
   Вот почему при отсутствии серьезного знания юношество наше бросается на первое попавшееся нововведение, хотя бы самое бессмысленное и не соответствующее времени, если только оно напоминает ему плохо понятную старину [409 - Сомневающимся рекомендуем прочесть «Le bachelier et l’insurgé» Жюля Валлеса.].
   Пропитав мозги детей классицизмом, мы потом несколько лет сряду накачиваем в них метафизику, и это накачивание, для юристов и физиологов, продолжается в течение всего университетского курса.
   А пользование такими превосходным орудиями специальной культуры, каковы статистика и социология, отходит тем временем на задний план, о психиатрии же, гигиене, антропологии, этнологии, истории религий, паразитологии почти и речи не заходит. Прекраснейшим педагогическим открытием – методом Фребеля – тоже все пренебрегают, точно будто нужно ждать, чтобы вся Европа его оценила прежде, чем ввести в школы стимулирующий и облагораживающий ручной труд, который, заменяя туманные мечты о древности точными и практичными знаниями, избавил бы нашу страну от наводнения носителями дипломов, то есть неудачниками, число которых бы следовало уменьшать всеми мерами.
   Но зато у нас есть школы археологии, красноречия и декламации.
   Зато, если вам мало одной кафедры римского права, то мы дадим их по две и по три в каждом университете! О, мы ведь, живем, руководствуясь обычаями и законами наших предков!
   И с этим-то жалким багажом мы намереваемся вести Италию к великим судьбам, намереваемся создавать сильных и энергичных граждан, которые не довольствовались бы пустым хвастовством или нытьем о величии древних, наподобие маттоидов и учеников Игнатия Лойолы, а сами создавали бы величие с помощью новой науки и нового искусства!
   Заведем же во всех университетах и даже во всех больших центрах населения кафедры этих новых наук: истории и критики религии, уголовной антропологии, физиологической психологии, зоологической философии, экспериментальной политики, да пусть эти кафедры путешествуют по стране, распространяя свет науки во всех ее уголках.
   Были же учреждены в Париже по предложению Donnat и на городские средства кафедры биологической философии, истории религий, Французской революции и даже целый антропологический институт.
   А в Соединенных Штатах Америки – кафедры физиологической психологии и уголовной антропологии.
   Эти кафедры, действительно, содействуют просвещению просвещенных классов народа, открывая им новые горизонты, и в гораздо большей степени развивая способность управлять, чем кафедры метафизики, философии и классической литературы, которые под предлогом «украшения духа» молодых мыслителей, бесполезно перегружают этот дух и ставят его на пути, почти не имеющие никакого исхода.
   Громадные капиталы, растрачиваемые во Франции и в Италии на поддержание смешных академий классических, средневековых и иных – могли бы с большей пользой для нации быть употреблены на учреждение и поддержку вышеупомянутых кафедр.
   Мы ведь воочию видели, что свободные курсы Ферри и Серджи, так же как лаборатории Пастера, Шарко, Рише, Бруарделя, Биццоцеро, Моссо, Кантани, Маркиафа и других дали больше творческих сил, чем все факультеты и академии, вместе взятые. Последние были когда-то полезны как фильтр для открытий и нововведений, предлагаемых маттоидами, но теперь их деятельность проявляется в беспощадной, хотя к счастью безуспешной, войне против всех великих открытий и всех действительно гениальных людей, одной тени которых достаточно для того, чтобы заслонить собой эту печальную деятельность. Паскаль, Мольер, Дидро, Бальзак, Флобер служат тому примерами [410 - Еще 8 августа 1793 г. в Конвенте Грегуар говорил: «Наши академии устанавливают иерархию между людьми, которая должна бы давать преимущество только таланту, они присвоили себе прерогативы гения, они преследует всякого, имевшего мужество их обогнать. Вот почему гений и не находит в них себе место. Достаточно вспомнить Мольера, Лесажа, Паскаля, Бурдалу, Руссо, Пиррона, Реньяра, Гельвеция, Дидро, Мабли. Французская академия, изгнавшая из своей среды аббата Сен-Пьера, была орудием деспотизма. Она назначила, например, конкурс по вопросу:«Какая из добродетелей короля более достойна удивления?».И после всего этого Доде и Золя упрекали в личных целях за то, что они говорили то же самое. А еще мы, латинцы, говорим о прогрессе!].
   Но при учреждении вышеупомянутых кафедр придется иметь дело с теми же академическими кружками, от доброй или лучше сказать злой воли которых зависит и самое учреждение и назначение профессоров.
   Для того, чтобы устранить это затруднение, в некоторой степени следовало бы дать право избрания меньшинству, как это делается в политике, а для контроля обратиться к суду иностранных ученых.
   Мы уже говорили, что школы лишают нас гениальных людей, угнетая гениальные способности тогда, когда они не успели еще окрепнуть, то есть в ранней молодости. Здесь, стало быть, борьба за существование идет обратно тому, что мы видим в природе: здесь слабые побеждают сильных или, скорее, мелкие – великих.
   А хуже всего то, что против этого зла нет никаких лекарств: люди, стоящие у власти, не будучи сами гениальными, не захотят и не смогут создать ничего, кроме посредственности.
   Достаточно бы было добиться от них, чтобы они, хоть преднамеренно, не ставили препятствий гениальным людям. Зачем, например, требовать хорошего знания математики от людей, посвятивших себя изучению литературы, и наоборот, зачем требовать знания мелочных и пустопорожних грамматических правил, портящих эстетический вкус, именно от тех людей, которые этим вкусом в высокой степени обладают; зачем наши высшие школы музыки и скульптуры, находящиеся, конечно, в руках посредственностей – прирожденных врагов гения и оригинальности – развивают эстетический вкус своих питомцев по математическим формулам? Не лучше ли было бы превратить эти школы в чисто промышленные, так как с искусством они ничего общего не имеют.
   23) Магистратура. Одной из важнейших реформ является освобождение магистратуры от того лакейства, которое отнимает у нее престиж и парализует ее силы.
   Вот в Америке дело поставлено не так. Там судьи избираются народом и обладают такой независимостью, что могут не исполнять законы, считаемые ими не согласными с конституцией.
   В одной недавней работе доказано, что эта система, исходящая прямо из английского «Common Law», так же хорошо охраняет права личности и штатов от произвола конгресса, как и права конгресса от покушений личностей и штатов.
   Так, мы видели, что магистратура протестовала против исполнительной власти по поводу отмены «Habeas corpus» и режима военных судов, а по отношению к законодательству обсуждала очень важные финансовые, политические и религиозные вопросы. Даже международные отношения – дипломатические трактаты – подвергались обсуждению, а иногда и отмене со стороны магистратуры.
   А между тем со времени гражданской войны никогда конгресс серьезно не покушался на независимость суда и не стеснял его юрисдикции.
   Мы видели, что Древний Рим обязан был продолжительным внутренним миром учреждению Трибуната, то же было и в Венеции благодаря ее относительно беспартийному суду. Если деспотические правительства, вроде Австрийского или старого Пьемонтского, подолгу жили без всяких серьезных потрясений, то этим они обязаны сохранению одинакового суда для всех, который благодаря адвокатам для бедных производился в Сенате, имевшем право кассировать несогласные с законом декреты министров.
   Теперь король в Италии отступил на второй план, но на его месте воцарилось, по крайней мере,700 деспотов, гораздо более опасных, потому что они менее заметны. Эти деспоты, эти новоявленные короли пропитали несправедливостью все поры нации до самых отдаленных уголков, обладающих счастьем иметь своего представителя. Власть их до такой степени сильна, что печать не смеет говорить о безобразиях, ими совершаемых, и сама магистратура молчит и покоряется.
   Надо, стало быть, пожертвовать несменяемостью судей и поручить их назначение независимому органу, например, кассационному суду. Что касается повышений, то их следует обусловить, во-первых, экзаменами, во-вторых, числом неотмененных приговоров; наконец, в-третьих, для судей низших инстанций и королевских прокуроров – числом дел, возбужденных по «прямому вызову» («citations derectes») и не подвергавшихся апелляции, что может служить очень точным критерием хорошей работы и могучим побуждающим к ней средством. Статистика показывает, что у деятельного судьи прямые вызовы достигают пропорции, значительно превышающей ту, которая встречается в обыкновенных случаях.
   Почему не воспользоваться средством, способным одновременно усовершенствовать суд и дать прочную основу для выбора судей?
   Надо помнить, что теперь ведь у нас есть только одна аристократия заслуги и таланта, и если мы не сумеем ее выдвинуть надлежащим образом, то государственное здание лишится прочного фундамента.
   Таким фундаментом может быть только достоинство (mérite), а пробным камнем последнего служит экзамен. Поразительный пример этого мы видим в Китае, которому раздача всяких должностей, обусловленная экзаменами, придала такую необыкновенную устойчивость, что он победил не только внутренних и внешних врагов, но даже самое время [411 - Martello. Storia dell’internazionalismo.].
   24) Адвокаты для бедных. – Но рядом с этой аристократией заслуги полезно было бы учредить или, скорее, возобновить нечто вроде адвокатуры для бедных и слабых, независимой от министерства юстиции, избираемой коммунальными советами или выборщиками второй степени, и предназначенной для того, чтобы к ее защите мог обращаться всякий, считающий себя обиженным властями – парламентом, министрами, двором. Адвокаты для бедных, несколько напоминающие античных трибунов, возьмут на себя священную миссию защищать угнетенных, и потому в суде должны иметь преимущественное право на рассмотрение возбуждаемых ими дел, а также предавать гласности состоявшиеся по этим делам приговоры.
   Члены этой корпорации, в число коих могут входить и рабочие, и студенты, вообще люди всяких профессий, должны быть избираемы на срок не очень долгий и сменяемы только по приговору Кассационного суда. Они должны быть зараз и трибунами, и цензорами нравов, и защитниками, борясь как с адвокатократией, так и с произволом властей предержащих или парламентских партий.
   25) Изменяемость законов. – Прочность политического строя обусловливается его растяжимостью, способностью применяться к постоянно изменяющимся условиям жизни. Пример такой растяжимости мы видим в Швейцарии, где в течение пятидесяти лет (1830–1879 гг.) состоялось 115 пересмотров кантональных конституций и 3 пересмотра конституции федеральной, причем страна несмотря на различие рас, ее населяющих, сохранила свое единство.
   По мнению Гольцендорфа, изменение закона является не только необходимым, но и вполне законным в тех случаях, когда привилегированные классы не хотят добровольно отказаться от своих прерогатив, если эти прерогативы угрожают опасностью государству и если чувство равенства глубоко проникло в сознание народных масс.
   Но, во всяком случае, эти изменения не должны быть внезапны и слишком резки; они должны, напротив того, служить незаметным переходом, от старого к новому, мало-помалу отменяя то, что оказалось вредным или неудобным. Таким образом, можно предупредить революцию и многое множество преступлений, обусловленных конфликтом между устарелыми законами и общественным сознанием.
   Для того, чтобы государственные учреждения были прочны, говорит Б. Констан, они должны соответствовать нуждам и идеям народа. Частные столкновения, индивидуальные преступления, борьба партий будут возможны и тогда, но революция станет совершенно невозможною. А вот когда учреждения не согласованы с господствующими в народе идеями, то революция неизбежна.
   Так, уничтожение крепостного права в России и Бразилии, так же как превращение древних абсолютных монархий в конституционные, сделались исторической необходимостью. То же можно сказать и о секуляризации церковных имуществ в тех странах, где накопление их в руках духовенства и претензии последнего не платить поземельных налогов, сделали невозможным всякий экономический и политический прогресс.
   А между тем, введение этих реформ не обошлось без крупных волнений, потому что при этом был забыт закон мизонеизма, не допускающий слишком быстрого перехода даже от зла к добру.
   26) Право инициативы и референдум. – Вот тут может оказаться очень полезным право инициативы, распространенное на всех граждан, при условии поддержки со стороны нескольких избирателей, как делается в Швейцарии. Мы рекомендовали его как средство определять мнение страны относительно политических преступлений; в деле законодательства оно может успешно бороться с реакционными поползновениями правительства и парламента.
   В свою очередь референдум или обращение к народу, принятое в Швейцарии, может показать, существует ли между народом и его представителями надлежащая общность идей и в какой степени. Говорят, правда, что референдум, волнуя страну, в то же время задерживает реформы, так как народ всегда бывает консервативнее своих законодателей; но, не говоря уже про то, что реформы, не поддержанные большинством, являются преждевременными и ни к чему не ведут, и что референдум именно служит тому, чтобы узнать мнение большинства, все его неудобства исчезли бы, если бы он был факультативным или ограничивался только некоторыми, гарантирующими местную автономию вопросами. Кроме того, как справедливо говорит Hilty, референдум является могущественным средством политического воспитания народа, так как приучает последний изучать законы, им правящие, и брать на себя ответственность за активное участие в политической жизни [412 - Brunialti. La legge e la libertà nello stato moderno.].
   «…Если законы должны быть одобрены народом, – пишет Лавеле [413 - Le referendum.], – то парламент вотирует их только в случае настоятельной надобности. Меры, взятые, так сказать, приступом, красноречивыми фразами оратора или предложенные влиятельным министром, не пройдут уже тогда. Невозможна будет также игра парламентских «котерий», создающих и проваливающих кабинеты ради различного самолюбия или личных выгод, как это делается в Греции, Испании и Италии. Полезные реформы, может быть, и будут иногда отложены, но зато скольких крайностей избегнет законодательство!»
   Из двух форм референдума – факультативный и обязательный – Н. Дроз предпочитает вторую, и общее мнение, повидимому, все более и более склоняется в эту сторону. Факультативный референдум, то есть обращение к народу только в том случае, когда того требует известная группа избирателей, вызвал серьезную критику. «Агитация, сопровождающая отобрание подписей, – говорит Дроз, – благодаря страстности отвлекает ум от сущности вопроса, заранее подделывает общественное мнение, не допускает спокойного обсуждения и создает почти непреодолимое течение к отказу. Между тем та система, по которой все выработанные законы два раза в год подвергаются всенародному голосованию, не страдает такими недостатками».
   Самое главное возражение против референдума состоит в том, что он не приложим к вопросам внешней политики. Раз трактат с иностранной державой заключен, его нельзя уже подвергать всенародному голосованию. Не будем забывать, однако же, что такие трактаты, заключенные исполнительной властью, если они затрагивают финансовый или экономический вопрос, должны быть ратифицированы, в Америке – сенатом, а во всех других странах – парламентом.
   Может случиться, что демократические учреждения не обеспечат в достаточной степени порядка, в котором наше современное общество нуждается больше, чем общества древние и средневековые. В этом случае мы вернемся к деспотизму, так как благодаря громадным постоянным армиям исполнительная власть в угоду высшим классам всегда сумеет подавить свободу. Но если свобода и демократия удержатся, то народ, несомненно, будет все более и более забирать в свои руки управление государством по мере развития образования и понимания связи, существующей между законами и личной жизнью. Тогда он введет прямое народоправство в той или другой форме. Швейцария, идущая впереди демократических реформ, указала нам дорогу.
   Если нужно, чтобы воля народа исполнялась, то не лучше ли, чтобы она была высказана мирно и правильно, путем плебисцита, как в швейцарских кантонах, а не шумно и резко, путем митингов, процессий, демонстраций, как в Англии или даже битв между националистами и оранжистами, как в Ирландии?
   Если массы народные призваны к тому, чтобы вотировать закон, то они научатся это делать, или их кто-нибудь научит; и в том и в другом случае выигрывает цивилизация, состоящая в распространении света истины. Глубокой мысли Токвиля суждено сбыться: «Крайности демократии предохранят от опасности, которую она собою представляет».
   27) Разложение. – Все эти меры можно рекомендовать только молодому и здоровому государственному организму. Ни одна из них не приведет к цели там, где уже началось разложение, при котором все меры будут только ухудшать дело. Это настолько верно, что народу уже испорченному, разлагающемуся, ничто не поможет. В Нью-Йорке, например, «Таммони-Ринг» был живо уничтожен, а в Италии никак не могут справиться с Мафией и Каморрой, явлениями того же типа.
   Польша в 1779 г. всеми мерами пробовала поправить свое положение: отменила liberum veto и выборы короля, отсрочила долги, прочно установила королевскую власть и, несмотря на все это, погибла – разложение пошло дальше и дальше, ожесточенная борьба партий продолжалась, хотя победоносный враг стоял уже у ворот.
   А теперь примером может служить Италия, где недавно лишь предложили улучшить выборную систему, приняв выборы по спискам, которые во Франции только ухудшили положение. В настоящее время думают о других реформах, как неизлечимый больной, то и дело меняющий лекарства.
   А вот английский парламентаризм, несмотря на старую и отвратительную систему выборов, процветает…
   Но скучно становится постоянно плакать об одном и том же горе. Тщетны усилия мыслителя ввиду общей апатии. Его можно сравнить с ребенком, строящим из песка плотинку против волн океана, когда достаточно легкой зыби, чтобы эта плотинка бесследно исчезла.

Чезаре Ломброзо, Роберт Ляски Политическая преступность и революция по отношению к праву, уголовной антропологии и государственной науке

Чезаре Ломброзо – очевидец «восстания масс»

1. Юриспруденция и психология: общий объект исследования – революция

2. Революционный невроз

3. Тайны и парадоксы «преступной толпы»

4. Власть массы

Предисловие

Часть первая Антропология и социология политических преступлений и революций

Глава I Инерция и прогресс. – Мизонеизм и филонеизм. – Революции и бунты

I. Инерция и прогресс

II. Мизонеизм

III. Филонеизм

IV. Революции и бунты

Глава II Влияние климата и атмосферных явлений на революции

Глава III Влияние климата и атмосферных явлений на бунты и восстания

Глава IV Влияние барометрического давления, геологического строения почвы и высоты над уровнем моря на революции

Глава V Питание. – Голод. – Алкоголизм. – Их влияние на бунты и революции

Глава VI Раса. – Население. – Их гениальность; интеллектуальная культура: сумасшествие и преступность

Глава VII Социальные, политические и экономические факторы

Глава VIII Случайные причины

Глава IX Индивидуальные факторы: Пол. – Возраст. – Общественное положение. – Профессия

I. Пол

II. Возраст

III. Профессия и положение в обществе

Глава Х Революционеры и политические бунтовщики (Врожденные преступники. – Нравственные идиоты)

Глава XI Индивидуальные факторы (продолжение). Сумасшедшие политические преступники

Глава XII Индивидуальные факторы (продолжение). – Политические маттоиды. – Косвенные самоубийства. – Альтруисты истеро-эпилептики

Глава XIII Индивидуальные факторы (продолжение). – Случайные политические преступники

Глава XIV Индивидуальные факторы (продолжение). – Политические преступники по увлечению, распространяющемуся эпидемически

Глава XV Индивидуальные факторы (продолжение). – Политические преступники по страсти

Глава XVI Влияние гениальных людей на революции

Глава XVII Бунты и революция. Сходства и различия

Часть вторая Юридические и политические приложения

Глава I Юридическая часть. – История

Глава II Наказания

Глава III Предупредительные против политических преступлений меры. Экономическая профилактика

Глава IV Политическая профилактика (продолжение). – Физические, политические и социальные факторы