Текст книги "В нашем доме на Старомонетном, на выселках и в поле"

Мой антарктический диплом.

Примечание. От очередных дежурств по квартире и комнате первооткрыватель закона не освобождается из соображения, что труд, сделав из обезьяны человека, продолжает облагораживать последнего, стирая в нем черты первой».

Семинар вновь вернулся к своим основным задачам: рассказывали о проведенных исследованиях, высказывали новые предположения, строили рабочие гипотезы, которые в последующие дни предстояло проверить. На этих интересных заседаниях родилось много новых идей – о характере движения Антарктического ледникового покрова, о таянии на поверхности снега при температуре до -30 °С, об источниках питания ледникового покрова и много, много других.

Но природа брала свое, зима завершалась, и в декабре пришло время массированных полевых работ. Нас ждал остров Дригальского – одинокий ледниковый купол в 78 км к северу от Мирного. Окруженный со всех сторон отвесным ледяным обрывом, он поднимается более чем на 300 м и представляет собой Антарктиду в миниатюре. Это своеобразная модель ледяного континента, и мы решили детально исследовать ледниковый купол. От вершины до южного края протянулся радиальный профиль с несколькими бамбуковыми вехами, около которых мы совершали посадки на самолете для комплексных гляциологических работ.

«Первыми посадками» назывались приземления самолета на снежной целине вне аэродрома, т. е. в неизвестных местах. За риск, сопровождавший такие посадки, экипажу и находящимся на борту научным сотрудникам полагалась специальная оплата. Место такой посадки определял руководитель данного полета. Для работ на о. Дригальского таким руководителем П. А. Шумский назначил меня. Дождавшись довольно длительного периода хорошей погоды, мы вылетали на остров несколько дней подряд. Пока садились в верхней части купола, где подстилающей поверхностью служил рыхлый, слегка подтаявший снег, все шло благополучно, но вот осталась последняя посадка, в самой нижней части склона, где снега уже не было, а недалеко от поставленной нами вехи просматривалось поле ледниковых трещин. Я указал возможное место посадки, и летчик, сделав два пробных круга, направил машину к поверхности льда. Резко ударившись об лед, самолет покатился вдоль склона, но уклон был достаточно велик, и машину стало разворачивать в сторону трещин. Отчаянно тормозя закрылками (другой возможности уменьшить скорость у самолета на лыжах не было), мы продолжали приближаться к трещинам и остановились всего метрах в десяти от первой из них. Пилот вышел на лед, осмотрел самолет и глухо мне пробасил: «Лучше бы я тебе приплатил, чтобы ты больше не указывал таких мест для первых посадок». К счастью, это была наша последняя точка на о. Дригальского.

Все материалы теперь собраны, и можно в спокойной обстановке моделировать поведение «большой» Антарктиды, глядя на этот маленький ее прообраз.

После завершения обработки антарктических материалов и защиты кандидатской диссертации меня привлекло обилие разнообразных отечественных и зарубежных эмпирических материалов, полученных во время МГГ и, казалось, ждущих того, кто попытался бы их обобщить и осмыслить. Сохранившаяся еще от А. А. Григорьева «землеведческая» научная атмосфера Института географии подталкивала к глобальному охвату. Поэтому я начал трудоемкую и увлекательную работу по получению пока не существовавшего зимнего портрета Земли. Но оказалось, что для понимания и обобщения многочисленных опубликованных данных необходимы мои собственные впечатления и материалы, полученные на горных ледниках. Так возникла идея круглогодичных работ на Эльбрусе, и я засел за составление их программы.

Эльбрус издавна притягивал к себе исследователей, его неоднократно посещали путешественники в XIX в., а в 1932–1933 гг., в период Второго международного полярного года, и в 1957–1959 гг., во время Международного геофизического года, здесь были поставлены интересные гляциологические наблюдения.

И вот в октябре 1961 г., в один из последних погожих осенних дней, по трудной дороге, ведущей от подножия Эльбруса к высокогорной станции Ледовая база, медленно двигался трактор, тяжело груженый всем необходимым для зимовки. Вместе со мной ехали два парня – будущих зимовщика. Они, так же как и я шесть лет назад, впервые знакомились с ледниками. 14 км дороги, проходящей по крутым склонами эльбрусского массива, представляли собой серпантин с резкими поворотами над самой бездной. Трактор шел медленно, постоянно сползая к внешнему краю дороги. Уже темнело, когда впереди, на высоком моренном холме, поднимающемся между двумя ледниковыми языками, показалась Ледовая база: высокий круглый дом, обшитый блестящей жестью, и приземистый деревянный домик, уже полузанесенный снегом.

В первый вечер, разгрузив трактор, усталые, мы легли спать. А наутро я услышал знакомые звуки, живо напомнившие Антарктиду: то на низких тонах, а то поднимаясь до пронзительно высоких нот, завывал ветер. Окно в доме за ночь занесло снегом, на улице ничего нельзя было разобрать уже в десяти шагах. Началась первая зимняя метель, продолжавшаяся, не переставая, трое суток. Тоскливо было сидеть в эти дни в доме, когда наблюдения еще не налажены и даже не осмотрен район. Одно лишь радовало – ведь мы зимой собирались изучать метели, а здесь они, очевидно, совсем не редкость. Да, на высоте 3700 м над ур. моря, где мы сейчас жили, условия похожи на антарктические.

Однако все, даже самое неприятное, имеет конец. Наступил день, когда, проснувшись утром, мы не услышали дикого воя. Вокруг расстилалось море свежего снега, а перед глазами поднимался седой великан Эльбрус. Площадку для наблюдений устроили на ровной поверхности ледника; она располагалась на 70 м выше Ледовой базы, и, чтобы дойти до нее, нужно было тяжело пыхтеть в течение 15-20 минут. Зато обратный путь можно было совершить за 1-2 минуты, стремительно спустившись на лыжах по снежной поверхности ледникового склона. Мой личный рекорд «скоростного спуска» по этому склону был равен 55 секундам – заслуга, конечно, не моя, а хорошей погоды, сделавшей снежную поверхность ровной и гладкой. Гораздо чаще приходилось спускаться по ухабистым, хотя и небольшим, застругам. В этих случаях не обходилось без того, чтобы «не забить гвоздя», т. е. не пропахать носом снег.

Сравнительная легкость подъема породила у многих желание побывать на Эльбрусе. В 60-х годах стали подниматься большими группами, а в 70-х в моду вошли так называемые кабардиниады, когда одновременно гору штурмовали сотни людей. Рекорд численности, кажется, перевалил за две тысячи. Тогда же возникло желание въехать на эльбрусскую вершину на мотоцикле, и это не без труда, но удалось. А пик курьезных восхождений – подъем на джипе. Это была очень дорогая операция, потребовавшая нескольких лет подготовки. В итоге она увенчалась относительным успехом – на верху горы оказался автомобиль; правда, не совсем ясно, как он все-таки там оказался: на нем добрались до вершины или втащили его на руках. По-видимому, путешествие включало оба способа передвижения, как в том стишке Я. Маршака о старике и осле.

На Эльбрусе.

Все эти эльбрусские страсти кипели много позднее, а в начале 60-х годов на склоне горы было тихо и патриархально. Каждый день в хорошую погоду мы наблюдали с нашей исследовательской площадки, как вверх брели небольшие группы туристов, часть которых шла на восхождение. Но мы об этом как-то не думали; наши помыслы были направлены на изучение окрестных мест. Как и в Антарктиде, я оборудовал площадку и для изучения снегонакопления ежемесячно отрывал снежный шурф. К середине зимы глубина шурфа достигала двух метров, и, приходя на следующий день к уже отрытому шурфу, я лихо прыгал на его дно, где лежал слой рыхлой смеси прошлогоднего фирна со свежим снегом. Так продолжалось всю зиму, а когда пришло очень теплое лето и стаял не только сезонный снег, но и лежащий под ним фирн, на месте шурфа показалась ледниковая трещина шириной с полметра. Как я не угодил в нее, прыгая со всего маху в шурф!

Даже в мае на Ледовой базе все еще продолжается зима. В ту весну два – три раза за месяц проходили атмосферные фронты, при температуре около –10 °С ветер достигал 25 м/с и шел густой снегопад, так что вся станция оказывалась под снегом. Бывали дни, когда любой выход на улицу был самым серьезным предприятием: надо было откопать дверь, с большим трудом открыть ее, пройти почти по пояс в снежной целине, сделать какие-то уличные дела, а спустя 15–20 минут все это проделать заново, потому что даже следов от расчисток к тому времени не оставалось. Тем более мы ценили погожие дни, когда устанавливалась тихая солнечная погода, и можно было идти вверх по склону на снегосъемку.

Именно в такой день к нам однажды пожаловали гости: трое альпинистов и в их числе знаменитый Тенцинг. Он приехал в СССР по приглашению Спорткомитета; в программу входил подъем на вершину Эльбруса. Но пока мы чаевничали с разговорами, погода испортилась, налетело мощное облако, пошел снег, и как-то разом все, словно сговорившись, уже не вспоминали о восхождении. Часа через два группа отправилась вниз, хотя вышедшие на другой день газеты оповестили мир о подъеме героя Эвереста на Эльбрус.

Шурф на леднике.

Подобные случаи, конечно, происходили неоднократно. Кажется, в 1958 г. на Эльбрусе почти в одно и то же время оказались П. А. Шумский и Г. К. Тушинский. Оба порознь решили дойти до седловины Эльбруса, но из-за непогоды их подъем не состоялся, хотя в то время о своей неудаче они друг другу так и не сказали.

А спустя четыре года в самом куте долины Баксана, на так называемой Поляне Азау началось строительство научно-учебной станции Московского университета. Идею такой станции Г. К. Тушинский вынашивал уже давно. В 1965 г. мой сотоварищ по зимовке на Эльбрусе М. Я. Плам побывал в Швейцарии на международном лавинном симпозиуме и привез оттуда впечатления и идею постройки такой станции в швейцарском стиле. Идея Тушинского и «мотор» Плама сработали блестяще: уже через два года у подножия Эльбруса стояли три больших дома, издалека напоминавшие швейцарские шале, в которых размещался обширный персонал станции; стали проводиться студенческие практики; выполнялись широкие исследования лавин и ледников; приезжали на отдых преподаватели геофака.

Место для станции выбирал сам Г. К. Тушинский. Как он сказал мне, это была последняя нелавиноопасная площадка в долине. По соседству регулярно сходила небольшая «домашняя» лавина, не причинявшая никакого вреда. Но спустя много лет, в 1993 г. именно отсюда пришла трагедия. Стреляя по лавинам в профилактических целях, угодили в самый центр лавинного очага, вызвав слишком большой объем снега «домашней» лавины. Она перемахнула свои обычные пределы и обрушилась на площадку станции, снеся один из трех домов. Увы, не обошлось без жертв: погибло четверо молодых людей, и среди них внук нашего старейшего сотрудника О. П. Чижова.

Т. Д. Александрова
Хребет Кодар и его ледники. Маленькое географическое открытие второй половины ХХ века

Мне повезло во второй половине ХХ века принять участие в закрытии на карте Родины небольших белых пятен. Речь идет об исследовании Институтом географии АН СССР района современного оледенения на севере Забайкалья в хребте Кодар.

Весной 1958 г. меня, студентку третьего курса географического факультета МГУ, кафедра физической географии СССР направила для прохождения полевой производственной практики в отряд Андрея Александровича Величко. Тогда я впервые перешагнула порог нашего уникального здания в Старомонетном переулке для беседы с А. А. Величко. Разговаривали мы с ним где-то в полутемном месте вблизи раздевалки. Сам Величко, конечно, произвел величественное впечатление, но район его работ на Европейской части страны абсолютно меня не заинтересовал. Дело в том, что моей курсовой работой было «обоснование природных границ Забайкалья и Приамурья», и начитавшись литературы об этих далеких территориях, я естественно хотела попасть туда, чтобы посмотреть все своими глазами.

Спустя некоторое время на кафедре проходил очередной сибирский семинар, которым руководил Николай Иванович Михайлов. Там с рассказом о работах Института географии в Забайкалье выступил Владимир Сергеевич Преображенский. Вот это были те места, где мне непременно нужно было побывать!

По завершении семинара я попросила Н. И. Михайлова порекомендовать меня для работы в отряде Преображенского. Михайлов сказал, что Преображенский берет в отряд только парней, но я могу попробовать попроситься сама, что, возможно, мой рост в 172 см и «не субтильное телосложение» помогут мне в этом. Но Преображенский сказал, что он, конечно, взять меня не может, но есть еще Л. И. Мухина, которая будет работать не на севере, а в среднетаежных районах, и, возможно, ей я подойду.

И началось мое периодическое хождение в Институт географии, разговоры с Л. И. Мухиной и В. С. Преображенским. Отдел физической географии занимал в то время две смежные комнаты, где сейчас находятся каталог институтской библиотеки и ее читальный зал, которые в то время ютились в комнате № 14.

Стоит напомнить, что с начала 1950-х годов в Забайкалье работала одна из крупных комплексных экспедиций СОПСа, в составе которой силами сотрудников Института географии был создан физико-географический отряд, фактически состоявший в разные годы из 2–3 подотрядов. Руководил всеми работами В. С. Преображенский, в них участвовали физикогеографы Наталья Васильевна Фадеева, Лидия Ивановна Мухина, Георгий Михайлович Томилов, климатологи Владимир Матвеевич Жуков и Лидия Сергеевна Потапова, геоморфологи Елена Александровна Нефедьева, Владимир Николаевич Олюнин, Владимир Леонидович Суходровский, почвоведы из Почвенного института Нина Алексеевна Ногина и Клавдия Андреевна Уфимцева. Снежный покров Баргузинского хребта камерально по аэроснимкам изучал Владимир Михайлович Котляков.

Сотрудники Института географии в Забайкалье (сначала в Бурятской АССР, затем Читинской области) на протяжении нескольких лет занимались практически важной работой – они искали новые пахотные и пастбищные земли, собирали материалы, помогавшие проектированию трассы Байкало-Амурской железной дороги и площадки для строительства завода на базе крупнейшего Удоканского меднорудного месторождения. Дорога была начата в 1933 г., затем заброшена, в 1950-х годах о ней вновь заговорили, но строить начали лишь в 1970-х, закончили в основном к началу 1980-х. В задачи географов входило составление ландшафтных карт и схем физико-географического районирования для различных хозяйственных целей.

В основу районирования были положены создаваемые на основе полевых работ карты типов местности. В поле отрабатывалась новая программа исследований природных комплексов с использованием картирования по аэрофотоснимкам и учетом максимально возможного количества компонентов комплекса. Во время маршрутов на заранее выбранных ключевых точках проводилось описание рельефа, почв, растительности, современных процессов.

Результаты географических исследований того времени отражены в десятках статей вышеупомянутых лиц, нескольких коллективных и личных монографиях, во множестве отчетов, переданных в СОПС и некоторые проектные институты.

Видимо, оказалась я «неплохим парнем», потому что вместе со своим однокурсником-геоморфологом Игорем Тимашевым, вошла в состав самого северного отряда. Одновременно со сдачей весенней сессии мне приходилось участвовать в некоторых действиях, связанных с подготовкой к экспедиции. Весьма непростыми оказались поиски сушеной воблы, которая была нужна для некоторого разнообразия скудной пищи в поле. Запомнился единственный во всей моей длинной жизни «магазинный блат» – ход с черного хода в магазин, где мне продали несколько килограммов вожделенной воблы.

В первых числах июня на поезде в Читу выехала относительно большая команда, занявшая несколько купе в вагоне. В 1958 г. работало три маленьких отряда (каждый из 3–5 человек): северный возглавлял В. С. Преображенский; второй отряд под руководством Л. И. Мухиной исследовал Витимское плоскогорье, южным степным отрядом командовала Н. В. Фадеева. Ехали почти неделю, на станциях с большим десятилитровым бидоном бегали за кипятком, поскольку чая, выделяемого проводниками, было для нас мало.

В Чите на базе Забайкальской комплексной экспедиции СОПС (Совет по изучению производительных сил) мы получили обмундирование: кирзовые сапоги, штормовые костюмы, тяжеленные ватные спальники по 8 кг весом (который порой в маршрутах приходилось таскать на себе поверх рюкзака!); продукты: крупы, макароны, молочные и мясные консервы, много ржаных сухарей. Все это было уложено во вьючные ящики и баульные мешки для отправки к местам назначения работы отрядов.

Наш отряд со всем багажом летел самолетом до Чары, где нас должен был ждать предварительно заказанный вьючный транспорт – караван из 17 оленей и проводник-каюр из местных жителей эвенков.

Систематическое изучение сурового севера Забайкалья В. С. Преображенский и Л. И. Мухина начали в 1957 г. Обдумывая маршруты на лето 1958 г., изучая отчеты геологических партий, Преображенский нашел там упоминания о двух маленьких ледниках площадью по 0,5 кв. км. Его это очень заинтересовало. Снежная тематика была в почете в отделе физической географии, которым руководил добрейший Гавриил Дмитриевич Рихтер, основатель отечественного снеговедения. При внимательном изучении аэрофотоснимков В.С. обнаружил 30 ледников, площадь наибольшего из которых была более 2 кв. км, а общая площадь составляла 15 кв. км.

Это было сенсационное открытие, поскольку в континентальных районах современное существование ледников геологами и геоморфологами отрицалось. Хотя еще в 1883 г. отважный француз, член Императорского Русского географического общества Жозеф Мартен, прошедший с группой эвенков через хребет Кодар с севера на юг, сообщил о ледниках. Слова в отчете Мартена «перевал был весьма труден из-за трещин ледников… один их моих тунгусов умер вследствие падения в трещину ледника и был похоронен в углублении скалы под камнями» не привлекли внимания географов.

У В. С. Преображенского – открывателя ледникового района на аэрофотоснимках – возникло острое желание посмотреть эти ледники, описать их, выяснить за счет чего они существуют. Благо район их нахождения как раз совпадал с основными целями Забайкальской экспедиции. А в это время проходил МГГ – Международный геофизический год, и Преображенскому удалось получить небольшое дополнительное финансирование для изучения обнаруженных им ледников.

Итак, отряд летел в Чару – «столицу» Каларского района. Чара в то время находилась в одном из таких мест нашей огромной страны, о которых пелось: «пятьсот километров тайга, где водятся дикие звери, машины не ходят туда, бредут, спотыкаясь, олени» или «только самолетом можно долететь».

Чара имела лишь зимнее автомобильное сообщение (зимник) до Могочи (станция на Транссибирской железной дороге), протяженностью более 600 км, существовавшее до начала 1980-х годов, и авиасообщение с Читой (658 км).

Аэропорт в Чаре тогда представлял большое поле, куда иногда прилетали небольшие самолеты (ИЛ-2, АН-2), в другое время на нем паслись коровы. Перед прилетом самолетов начальник аэропорта Петр Петрович Сало бегал и прогонял коров с взлетно-посадочной полосы.

Это теперь там проходит трасса БАМ, есть большая железнодорожная станция и поселок Новая Чара и несколько других населенных пунктов, которых не было и в помине.

В Чаре нас должны были ждать олени. Это очень симпатичные животные, весной с растущими, покрытыми мягким пушком рогами. Они хорошо ходят, неприхотливы в пище, но по сравнению с лошадью или ишаком, довольно слабенькие. Один олень может нести не более 24–25 кг груза, равномерно расположенного в двух аккуратных вьюках, перекинутых через его спину. Если вес больше, или вьюки сделаны небрежно – у оленей натирается до крови шкура, возникают нарывы, олень выходит из строя как транспорт и может даже умереть. Мы довольно долго готовили аккуратные вьюки для оленей, взвешивали их, чтобы не перебрать возможный вес в 12 кг.

В ожидании каравана оленей мы несколько дней изучали берега р. Чары на надувной резиновой лодке. В мою задачу входил сбор гербария, который чуть не съела корова во время одной из ночных стоянок на берегу.

Наша обычная зеленая двухместная палатка (на троих) вызывала интерес местных жителей, иногда утром или вечером они тихо без слов открывали ее дверку и с удивлением смотрели на нас. Как в зоопарке! Читая недавно путевые заметки А. А. Григорьева о Якутской экспедиции 1925–1926 гг., нашла там сходные описания любопытствующих туземцев.

Наконец в Чару пришел наш караван оленей. Вел его молодой эвенк Владимир (Ильич!) Трынкин, который недавно вернулся из армии, имел квалификацию водителя танка, но техника его не прельщала, ему больше по душе были таежные маршруты. Вместе с Володей путешествовала и его мама Ирина Алексеевна. Она была приветливой маленькой старушкой (а может, ей не было и 50 лет!?), почти постоянно задумчиво курила трубку, иногда пекла на костре пресные лепешки из белой муки, которые казались очень вкусными после обычных у нас черных сухарей. Она ловко ехала верхом на олене. Живой груз олени могли везти больше, чем 25 кг. Как-то раз меня уговорили переправиться через реку верхом на олене, мне не понравилось, хотя у него и четыре ноги, но уж больно тонкие. Свои две мне представлялись гораздо более надежными, тем более что вода все равно резво заливалась в сапоги, что верхом на олене, что обычным бродом.

В. С. Преображенский и Т. Д. Александрова. Высокогорье Кодара.

И вот мы двинулись в путь к Кодару. Ровная Чарская котловина. Лиственничный лес с подлеском из кустарниковой березки, комары. И вдруг – пустыня. Почти барханы. Остатки мощных флювиогляциальных потоков. Это было урочище «Пески», хорошо выделяющееся на снимках из космоса. Сейчас – один из интересных туристических объектов севера Забайкальского края.

До высокогорья, где располагались ледники, нужно было пройти не один десяток километров. Олени с нашим грузом шли до заранее оговоренного с проводником места планируемого ночлега, мы двигались пешим ходом, наблюдая за рельефом и растительностью, ведя записи в полевых дневниках.

Сначала шли по долине реки Средний Сакукан, где местами сохранились участки дороги, по которой в конце сороковых годов ездили машины в так называемое «Мраморное ущелье». Теперь известно, что это был Борский исправительно-трудовой лагерь ГУЛАГ а, основные подразделения которого находились как раз в центре Кодара и у его подножья. Он входил с состав Ермаковского горнорудного предприятия, которое в 1949-1951 гг. добывало здесь урановую руду для первых советских ядерных бомб. Большой документальный материал на эту тему собран и издан забайкальским журналистом Анатолием Снегуром («Ключ Мраморный», 3-е изд. 2010), который свыше сорока лет живет в Каларском районе и остро переживает все его сложные природоохранные и хозяйственные проблемы.

Думаю, мы случайно зашли на территорию лагеря, которая частично была огорожена колючей проволокой. Там было несколько изб, в них было темновато, сохранились нары, к которым были прибиты таблички с именами заключенных и их «статьями». Сохранилась и деревянная наблюдательная вышка. Мрачное место. Мы его быстро покинули. Этот жуткий объект стал с середины 1980-х годов почти туристической «меккой», куда организовывались даже специальные маршруты.

В верхнем течении Среднего Сакукана практически не было троп, шли по бечевнику, переходя с берега на берег, когда скалы вплотную подходили к руслу, прокладывали тропу по осыпям, уходящим из-под ног.

Добравшись до высокогорья, на высоте 1800 м мы развернули базовый лагерь – поставили две двухместные палатки и навес для укрытия грузов. Началось изучение ледников. Несколько десятилетий спустя В. С. Преображенский писал «…первых впечатлений о ледниках не помню. Помню другое – восторг от того, что на аэроснимках, которые крутили в руках специалисты, увидел, расшифровал много ледников. …Я шел по Сакукану и ждал их. …Я был настолько уверен в правильности моего прочтения снимков (что это не просто заснеженные пространства), что шока и даже восторга, как вспоминаю сейчас, не было».

Для меня это были первые высокие горы и первые ледники. До этого на практике после первого курса я видела лишь Хибины с их снежниками, пахнущими арбузами.

Все было необычно, интересно, трудно. Из базового лагеря мы делали маршруты на ледники. Устанавливали рейки для наблюдения за таянием снега. Для определения запаса воды в снеге рыли шурфы в снежной толще, измеряли плотность снега из разных слоев шурфов. Рыть шурфы – довольно трудоемкая работа. Игорь Тимашев как-то подсчитал, что из одного шурфа глубиной 4,5 метра было выброшено около 24 кубических метров снега. То есть почти 12 тонн.

После работы на нескольких ледниках был подсчитан запас воды в снеге, который оказался равным 1000-1200 мм! Это было в 3–4 раза больше чем в Чаре, где годовое количество осадков – 300-400 мм, и объясняло, за счет чего ледники существуют.

Маршруты на ледники чаще были однодневными, но пару раз забирались с несколькими ночевками прямо на ледник, чтобы более тщательно его изучать. На высоте 2450 м над ур. моря была сооружена небольшая метеоплощадка, на которой 4 раза в сутки (1, 7, 13, 19 час. по местному времени) проводились измерения температуры и влажности по аспирационному психрометру Асмана и осадков с помощью дождемера. Это нужно было для того, чтобы путем сравнения с данными метеостанции в Чаре получить градиенты температур. Проведение метеонаблюдений было моей обязанностью. Иногда с содроганием вспоминаю, как в час ночи нужно было вылезать из спального мешка и из палатки, заводить психрометр, с фонариком снимать показания.

Кроме ледников, объектом моего наблюдения было фенологическое развитие крохотных растений высокогорья на трех небольших площадках, что стало основой моей первой заметки в журнале «Природа» в 1959 г.

Были проблемы с приготовлением еды. Чтобы добыть дрова для костра, нужно было спускаться вниз до границы леса, на что часто не было ни времени, ни сил. С собой у нас был крохотный очень капризный альпинистский примус, небольшой запас бензина. Приходилось иногда использовали мелкие сырые кустики полярной ивы; как-то во время сильного бесконечного дождя пытались в палатке сварить вермишель на свечках. Иногда приготовление завтрака или ужина – кипячение чая, варка каши или макарон (которые ели с тушенкой из банки 338 г., делившейся на две еды – ужин и завтрак для троих человек) – занимало до трех часов. Днем в пути «обедали» черными сухарями и сахаром, при наличии дров кипятили чай.

Изредка эвенкам удавалось подстрелить что-то более вкусное. Помню первую убитую маленькую кабаргу, есть мясо которой я не смогла, жалко ее было до слез! Потом немного привыкла. Иногда мы варили тарбаганов (толстые черношапочные сурки), однажды жарили на костре крохотную белку – ужин на четверых. Однажды случилось невероятное событие: во время грозы на ночной стоянке близ большого озера почти прямо в наш костер влетело около трех десятков диких уток, которых быстро поймала собака, приблудившаяся к отряду еще в начале маршрута. Этих «мюнхаузеновских» уток мы несколько дней жарили на костре.

Летом 1959 г. отряд в том же составе опять отправился к Кодарским ледникам. К нам на несколько дней присоединился сотрудник Забайкальской гидрометеослужбы Г. Н. Глубоков. А на более длительное время – шумная компания из двух кинооператоров (из студии научно-популярных фильмов) Михаила Александровича Заплатина и его помощника Саши Галаджева и оленевода Гоши с караваном оленей, груженных аппаратурой и едой. Кинооператоры старались не мешать нашей работе, а оперативно делать свою. Им удалось выпустить два короткометражных фильма «К ледникам Кодара» и «В Чарской долине». М. А. Заплатин издал две книги «Чара» и «К ледникам Кодара», текст которых, живо рассказывающих о буднях и нашего отряда, ныне выложен в Интернете.

В 1959 г. мы исследовали ледники в верховьях рек Верхний Сакукан и Лев. Сыгыкта и их притоков. Добирались до объектов изучения по нескольку дней, пробираясь сквозь тайгу, часто переходя вброд бурные горные реки. Иногда приходилось прорубать тропу, когда наш запланированный маршрут проходил по зарослям кедрового стланика. Такие участки пути были очень сложны и выматывали не только людей, но и оленей, которые с вьюками с трудом пробирались по узким прорубленным участкам. Случались и всякие ЧП: пару раз срывалась с крупных скользких камней, пыталась тонуть. Вытащили.

Погода не баловала нас. На высотах более 2000 м в июле-августе довольно часто были снегопады и даже снежные бури, когда за день выпадало до 20 см снега, так что палатки за ночь прогибались под его тяжестью.

В течение двух летних полевых сезонов удалось обследовать 13 ледников, выявить их характерные черты, «гамму переходов от типичных каровых и карово-долинных ледников к ледникам подножий склонов». Все ледники находились в стадии небольшого отступания, которое продолжается и поныне. Результаты исследования были обобщены в нескольких статьях и книге «Кодарский ледниковый район».

Некоторые изученные ледники получили имена. В. С. Преображенский не хотел давать ледникам имен героев прошлых веков, потом жалел, что не оценил заслуги Мартена и геолога П. А. Кропоткина. Он называл ледники именами своих современников, изучавших горы. Это Д. М. Колосов – сотрудник Института географии, исследователь Северо-Востока России, умерший в 1950 г. в возрасте 37 лет от лейкемии. Е. В. Тимашев – мастер спорта по альпинизму, аспирант Института географии; погиб в районе Домбая в 1951 г. (отец Игоря Тимашева). На ледниках Колосова и Тимашева мы заложили в туры защищенные от влаги их журнальные некрологи. Ледники получили имена Н. И. Азаровой – геолога, погибшей при исполнении служебного задания в Кодаре в 1949 г. Ее могила на правом берегу Ср. Сакукана на подходах к пику БАМ (высочайшей вершине Кодара 3072 м). Н. А. Еповой – исследователя растительности Прибайкалья. Один из самых крупных ледников, имеющий две ветви, стал ледником Советских географов.

Новые исследователи назвали именем Преображенского единственный переметный ледник, залегающий на границе двух субъектов РФ – Иркутской области и Забайкальского края (по мнению бодайбинского энтузиаста-краеведа В. Исаева – самый красивый и своеобразный из кодарских ледников). На туристических картах Кодара есть и перевал Преображенского. А 23 июня 2003 г. в год 350-летия российского Забайкалья один из известнейших каларских краеведов и альпинистов В. С. Рыжий совершил первовосхождение на вершину высотой 2824 м. (несколько километров западнее ледника Преображенского) и назвал ее «пик Преображенского».