Текст книги "Елизавета Петровна"

Лакеи быстро и бесшумно собрали грязную посуду, поставили на стол ряд ваз с варёнными в сахаре и меду фруктами и прочими сластями, освежили батарею бутылок и ушли, напутствуемые приказанием графини не входить, пока их не позовут.

– Итак, – сказал король, отхлёбывая из бокала вино, – вы находите, милейший кардинал, что проект этой фантазёрки никуда не годится и нам надо решительно отказаться от мысли завязать сношения с Россией?

– Да Боже меня упаси! – с самым искренним ужасом заявил Флери. – Как бы посмел я думать подобное? Проект виконтессы очарователен, и нам надо во всяком случае заняться его осуществлением!

Все присутствующие с полным недоумением взглянули на кардинала, а король от неожиданности чуть не выронил бокал из рук.

– Но мне казалось, – растерянно сказал король, – что вы назвали проект виконтессы гибелью для Франции?

– Отнюдь нет, ваше величество, это просто недоразумение!

– В таком случае я прошу вас объясниться, – почти с неудовольствием сказал король. – Право, мне даже странно… Но говорите, ваша эминенция, говорите! Я с нетерпением слушаю вас!

– Ваше величество, – заговорил Флери, – я помню те слова, которые были сказаны мною и невольно вызвали данное недоразумение. Я сказал, что путь, на который зовёт нас виконтесса, может окончательно погубить, а не спасти Францию. Но что я имел в виду, говоря «путь»? Не стремление к сближению с Россией, а те способы, которые предлагала виконтесса…

Должен сказать, я несколько увлёкся, желая дать виконтессе маленький урок государственной и житейской мудрости. Я хотел показать, как опасно пускаться в политическую авантюру, если не представляешь себе в самом точном виде физиономии намеченной страны, если основываешься не на фактах, а на предположениях. Ведь в общих чертах виконтесса верно обрисовала картину положения России, а я нашёл возражения, и виконтессе уже нечего было мне ответить. Представьте себе, господа, что мы действительно увлеклись бы призывом виконтессы и направили бы свои взоры в сторону России, но вдруг натолкнулись бы на одно из тех разногласий, которые я привёл вам. Ведь это было бы способно поставить нас в тупик, могло бы перевернуть все наши намерения!

Нет, господа, отвергая путь, предлагаемый виконтессой, я не отвергаю цели. Нам действительно необходимо искать прочного союза с молодой страной, и действительно другой страны, кроме России, я не вижу. Но и в этом отношении мы должны идти серьёзно, твёрдо, не давая обольщать себя никакими химерами.

Я уже указывал вам, что утверждения виконтессы можно толковать и так, и этак. А нам нужно взять за руководящую нить нечто незыблемое, не зависящее от условий. Так, например, виконтесса уверяла нас, что принцесса Елизавета будет благодарна нам за помощь, что она по натуре отличается великодушием и постоянством. Но к чему нам строить что-либо на этом? Я предпочитаю связать царевну определённым договором и обеспечить Францию твёрдыми гарантиями, что этот договор будет соблюдён. На этом вернее строить наше благополучие, чем на весьма шатком фундаменте личных качеств.

Вот, господа, на одном этом примере я показал вам, в чём заключается всё разногласие между мной и автором восхитительного проекта, в чём я видел опасность пути, рисуемого виконтессой. Что нам за дело, пользуется ли царевна Елизавета привязанностью всей той холопствующей массы, которую представляет собою русское общество? К чему мы будем строить что-либо на этом, раз мы знаем, что ныне царствующая государыня вступила на престол помимо каких-либо симпатий, никогда любовью не пользовалась, а правит страной десятый год? Если любовь есть, то это – лишний маленький козырь в нашей игре, но не руководящая нить, нет!

Точно так же к чему мы будем опираться на недовольство или симпатии армии? С небольшими затратами мы всегда сумеем купить один полк, а при разумном направлении этого полка можно в удачно выбранный момент произвести желаемый переворот. Главное – подготовка, организация. А симпатии, недовольство… Э, если Господь пошлёт императрице Анне ещё пятьдесят лет жизни, то она процарствует их всё благополучно, несмотря ни на какие недовольства!

Так вот, господа, как я смотрю на это дело, вот в чём лежит единственное разногласие между мной и виконтессой!

– Но позвольте, кардинал, – сказал Людовик, – если Россия действительно так бедна, истощена и обезлюдела, то какую же пользу может принести нам союз с ней?

– И опять-таки скажу вам, государь, – с хитрой улыбкой ответил Флери, – что если следовать путём, нарисованным нам виконтессой, то не будет никакой пользы; если же приступить к этому делу с осторожностью и рассудительностью, то и из обедневшей России можно извлечь свою пользу. Например, таможенный доход даёт русскому правительству в Риге около двух миллионов ливров да в Петербурге около трёх, итого в обоих этих городах около пяти миллионов. А почему так мало? Да потому, что русские чиновники воруют! Представьте себе, что мы предложим русскому правительству восемь миллионов за обе эти таможни и сами будем держать там сторожевую службу. Во-первых, мы поднимаем доход по крайней мере до двенадцати миллионов и таким образом дадим русскому правительству на три миллиона больше, да себе положим в карман столько же – один миллион уйдёт на расходы. А во-вторых, таким путём мы ограничим ввоз в Россию немецких товаров и облегчим доступ французским. Это – только некоторые из всех тех мер, которые можно осуществить. И заметьте, государь, эти меры тем и хороши, что нам дела нет, честен русский народ или нет, богат он или беден. Следуя моим путём, мы добиваемся всего при всяких обстоятельствах!

– Господа, – сказал король, – не имеет ли кто-нибудь возражений, вопросов, сомнений?

– Я хотел бы спросить, – сказал Амело, – каким образом его эминенция предполагает возможным вести в России подготовительную работу, раз мы не имеем даже официальных сношений с нею? Послать туда эмиссаров… но это слишком рискованно и может раньше времени обнаружить намерения Франции!

– А в самом деле, кардинал, как вы думаете сделать это? – спросил король.

– Но, ваше величество, – смеясь, ответил Флери, – почему вы спрашиваете об этом меня, а не виконтессу, автора проекта?

– Ваша эминенция, – ответила Полетт, – если бы я считала себя в силах вынести на своих плечах всё это трудное и сложное дело, то не было бы нужды и в этом совещании. Как могу я дерзать на указание таких деталей, которые требуют многолетней государственной опытности?

– Я ещё раз повторяю, – смеясь, сказал кардинал, – что вы – редкая женщина, виконтесса! У вас такой широкий ум, такая находчивость, что куда нам, мужчинам! Я уверен, что у вас имеется продуманный полный план действий, но вы хотите дать мне высказаться, чтобы разбить меня вконец. Ну да пусть будет по-вашему!

Я не могу сейчас подробно ответить на ваш вопрос, государь, и укажу только общие черты своего проекта.

В данный момент Россия ведёт с Турцией войну. Последняя пошла очень благополучно для русских и скоро будет закончена. Когда приступят к выработке мирного договора, наш резидент в Турции вмешается и сведёт на нет все успехи русского оружия. Через дружественный нам шведский двор мы сумеем дать понять России, что так будет всегда, пока Россия не возобновит с нами правильных дипломатических сношений. В результате императрица должна будет назначить к нам посла, а мы пошлём своего посла в Россию.

Нашим послом будет человек, совмещающий в себе храбрость, осторожность, внешнее обаяние, дипломатическую увёртливость – словом, для должности русского посла мы подыщем совершенно особенного человека. Посол будет осторожно зондировать почву, войдёт в сношения с царевной, его дом будет главной квартирой наших действий. А когда приспеет час, он даст сигнал к поднятию занавеса над политической комедией, которую мы так разыграем!

– Но если этот час не приспеет до того момента, когда императрица скончается? – воскликнула Полетт.

– Виконтесса, для Франции лучше не начинать этого дела совсем, чем начать его преждевременно! – ответил за кардинала Суврэ.

– Совершенно верно, – сказал король. – Итак, проект моей милой виконтессы оказался приемлемым? Я очень рад этому!

– Но надо ещё так много обсудить… – сказала Полетт.

– Только не теперь! – заявил король. – У меня и без того голова кружится от такого длинного серьёзного разговора. Ваша эминенция, в ближайшем будущем мы примемся с вами за работу над этим вопросом, потому что он интересует меня, и я хочу быть всё время в курсе дела. А нашим секретарём будет милая виконтесса де Вентимиль! Ну, а теперь, господа, забудем о России, о царевнах, императрицах и таможенных сборах и предадимся отдыху и веселью!

* * *

Так, за кубками крепкого вина и пряными блюдами из честолюбия куртизанки, продажности попа-министра, трогательной преданности влюблённого маркиза и ленивого тщеславия короля, родилась санкция проекта, которому суждено было существенно изменить положение русских дел. Франция думала только о себе; она хотела капитализировать русское неустройство, холопство, бездеятельность и опутать Россию тонкой, но прочной сетью бесконтрольного политического влияния. Но ни кардинал Флери, хваставшийся своей осведомлённостью, ни сама Россия, пожалуй, не знали, сколько неисчерпаемых возможностей таится в этой великой стране.

Да, Франция ошиблась в расчётах, иначе не стала бы она подводить ту сложную интригу, которая составит содержание следующей книги. И если автору удалось заинтересовать читателя судьбой Столбина и его Оленьки, судьбой маркиза Суврэ, Жанны, её любви и мести, то пусть последует за автором из тёплой парижской весны 1739 года в суровую петербургскую осень 1740 года!

Часть вторая
ЕЛИЗАВЕТА

«Если до получения этого письма наши друзья, о прибытии которых меня известила вчерашняя депеша, ещё не успеют выехать из Парижа, то я надеюсь, что вместе с верительными грамотами Ваше Превосходительство пришлёте мне подробные инструкции относительно всех затруднений, о которых я имею честь сообщить Вам ниже. Положение всё запутывается, и маркизу будет легче изложить мне словесно взгляды королевского правительства, чем Вашему Превосходительству сделать это письменно. Повторяю, положение так запутывается, становится настолько сложным, что может показаться, будто ради интересов Франции я иду против французских же интересов. Я положительно затрудняюсь достаточно кратко и ясно изложить вам всё это…»

Писавший эти строки – французский посол при русском дворе Иоахим-Жак Тротти маркиз де ла Шетарди – положил перо, встал и задумчиво подошёл к ярко топившемуся камину, у огня которого стал потирать зазябшие руки. Он был в меру высок, хорошо сложён, строен и одет со всей изысканностью прирождённого победителя сердец. Орлиный нос и энергичная дуга бровей придавали выражение смелости и отчаянной решимости его выхоленному, красивому лицу, которое, однако, при более внимательном наблюдении несколько отталкивало избытком самонадеянности и надменности.

Но теперь выражение самонадеянности значительно отступало перед той крайней озабоченностью, о которой ясно говорили нахмуренный лоб и сдвинутые брови посла. Действительно, его положение было не из лёгких. Он просит инструкций, которые даже при помощи курьера могут быть доставлены ему не ранее как дней через пятьдесят, так как даже верховой с расставленными подставами проходил расстояние от Петербурга до Парижа в двадцать – двадцать пять дней. А между тем необходимость действовать может возникнуть теперь же! Так как же изложить своему правительству положение момента настолько ясно, чтобы сразу была видна создавшаяся необходимость действовать именно так, а не иначе?

После довольно долгого раздумья Шетарди пожал плечами, энергично махнул рукой и, вернувшись к письменному столу, продолжал писать:

«Прежде всего начну с некоторого маловажного трения, которое я предвижу. Конечно, в данном случае вопрос идёт только о небольшой подробности этикета, но без специальных инструкций Вашего Превосходительства я не могу уступить в этом.

Сегодня утром я частным образом виделся с Остерманом. Во время разговора эта старая лиса упомянула, что отсутствие аккредитивов к новому правительству не помешает неофициальному ведению переговоров между нами, так как смерть императрицы Анны не лишает русского двора возможности видеть во мне представителя его христианнейшего величества, тем более что и герцог-регент не удосужился до весны дать послам торжественную аудиенцию, а следовательно – всё равно пришлось бы слишком долго ждать официального признания.

Я не могу скрыть своего удивления, возразив, что аккредитивы будут даны мне не к регенту, а к императору Иоанну III,[58]58
  Иоанна Антоновича называют как Иоанном Третьим, так и Шестым. Иоанн Грозный (IV) был первым венценосным Иваном, имевшим титул царя, – до него были только великие князья.


[Закрыть] а следовательно, и не могут быть вручены никому иному. Остерман ответил, что обычай запрещает показывать русского принца крови до достижения им одного года и что это в сущности – такой пустяк, о котором не стоит спорить. Я не настаивал, так как счёл лишним протестовать заранее. Но я прошу сообщить мне в категорической форме теперь же, можно ли, не нанося ущерба достоинству Франции, уступить русскому двору в этом вопросе?

Это относительно мелочи. Теперь нечто более серьёзное.

Я писал третьего дня, что немедленно по получении официального извещения о смерти императрицы пошлю своих дворян к принцам и принцессам для выражения соболезнования. Герцог Бирон не принял моего посланного и дал ему весьма ясно понять, что ему некогда будет принять также и меня. Наоборот, бывший у принцессы Елизаветы передал мне от имени цесаревны, что я всегда могу приехать к её высочеству, когда бы ни захотел, и что царевна очень желала бы повидаться со мной. Но я считаю необходимым пока ещё удерживаться от личных свиданий с принцессой.

Я уже писал Вам ранее, что до сих пор мне не приходилось видаться с её высочеством иначе, как при третьих лицах, что до последнего времени тайные переговоры велись через Нолькена и известное Вам доверенное лицо и что только на другой день после смерти императрицы ко мне с великой опаской зашёл Лесток. Вам известно также, что царевна не выказывает особенной уступчивости в интересующем нас деле и уклоняется от документальных обещаний территориальных уступок в пользу Швеции. Как ни заинтересована в этом последняя, но она смотрит на это гораздо легче, и Нолькен всё-таки склоняется в пользу возможно быстрейшего осуществления переворота, так как для Швеции война была бы теперь очень несвоевременной, а иначе немыслимо сбить Россию с принятой ею угрожающей и вызывающей позиции.

И вот тут-то я и остановлюсь перед неприятной задачей парализовать французские начинания во имя Франции. Нолькен говорил мне на днях, что его правительство ассигновало ему большую сумму[59]59
  Нолькен располагал суммой в 100 000 экю, то есть по тогдашнему курсу около 60 000 рублей, причём ему предоставлялось право свободного выбора той партии, в пользу которой могли быть употреблены эти деньги.


[Закрыть] на политическую интригу, и я понимаю, что бедная Швеция могла получить эти деньги только от Франции. Нолькен говорит, что его правительство решило в случае неизбежности объявить России войну, и я понимаю, что обедневшая Швеция может начать войну только в том случае, если Франция ссудит ей на это средства. Следовательно, образ действия Нолькена находится в полном согласии с желаниями моего правительства, и… всё-таки я должен противодействовать ему!

Я позволяю себе спросить, какая будет польза для Франции, если принцесса Елизавета вступит на трон не ослабленной заранее страны? Ведь даже и теперь, нуждаясь в нас, царевна выказывает строптивость и нежелание поступаться чем бы то ни было? Что же будет далее и приобретём ли мы себе союзника, помогая царевне Елизавете получить отцовскую корону? Кроме того, благодаря тому, что осторожность французского правительства понуждает его действовать, прикрываясь Швецией, принцесса Елизавета может отказать нам в праве на свою признательность, опираясь на то, что действительную помощь её высочество получила не от нас. Царевна должна пойти на уступки, должна дать письменное обязательство вернуть Швеции захваченные Петром Великим земли и предоставить Франции известные фискальные (например, таможенные) преимущества. Без этого нам нет смысла помогать ей. Я очень рад, что Нолькен обнадёживает её: несколько досадных разочарований, и царевна увидит, что ей необходимо стать уступчивее к нам!

Но это – ещё далеко не всё, положение осложняется ещё более. Герцог-регент держит себя всё враждебнее к родителям юного императора и, как это мне известно, всё более заигрывает с царевной Елизаветой. Ведь он уже давно питает тайную страсть к царевне, да кроме того, понимает, что его положение непрочно. Ни для кого не тайна, что он помышляет выслать Анну Леопольдовну с супругом за границу. Но удастся ли ему, всеми ненавидимому, удержать власть в руках? Нет, не удастся, и это должно понудить его пойти на соглашение с царевной. Уже тот факт, о котором я упоминал выше, что герцог не принял моего посланного, свидетельствует, насколько Франция не может рассчитывать на его дружбу. Значит, от кого бы ни исходило желание немедленного переворота в пользу царевны Елизаветы, революция в данный момент принесёт Франции только ущерб, а следовательно, моя священная обязанность – не допустить осуществления переворота.

Итак, судя по всему, царевна ведёт загадочную для меня двойную игру. Третьего дня уже после отсылки последней депеши я говорил с известным Вам доверенным Нолькена, который сообщил мне, что шведский посол вступил в переговоры с фельдмаршалом Минихом. Но ведь Миних – враг Бирона! Объяснение этой загадки обещано мне в ближайшем будущем, может быть, сегодня, и тогда я немедленно извещу Ваше Превосходительство. Но моё положение посла обязывает меня быть готовым ко всему, а те намёки, которые делает Нолькен, заставляют предполагать возможность осуществления такой странной политической конъюнктуры, как Бирон – Елизавета – Миних. Нечего и говорить, что подобное разрешение вопроса грозит Франции полным крушением её надежд!

Вот в чём заключается запутанность положения, о которой я упоминал в начале письма. Момент таков, что каждую минуту грозят политические неожиданности. Я постараюсь оттянуть решительную развязку в ожидании точных инструкций, но если мне не удастся сделать это, то я буду вынужден действовать так, как подскажут мне здравый смысл и интересы Франции!»

Шетарди перечитал всё написанное им, затем взял чистый лист бумаги и принялся переписывать, местами зашифровывая депешу. Затем, положив изготовленное донесение в конверт и запечатав его, посол с облегчённым видом вскочил с места и опять подбежал к камину, чтобы сжечь черновик.

– Ух! – сказал он, протягивая руки к ярко вспыхнувшему от брошенной бумаги пламени. – Что за отвратительная страна! Помимо вечных затруднений, когда не знаешь, на что решиться, климат способен либо отравить, либо заморозить всякую изобретательность! Всё время стоял гнилой, жёлтый туман, а теперь вдруг ударили холода, от которых птицы мрут на лету! И ведь теперь ещё только начало ноября – что же будет дальше? Да, уж придётся мне разориться на мех для Любочкиной шубки. Конечно, в этой стране белых медведей меха стоят не так уж дорого, да и до сих пор прелестное тело и болтливый язык очаровательной русской аристократки стоили мне сущих пустяков; однако правительство моего короля настолько скупо, что было бы желательно избежать подобных трат и далее… Но что нужно, то нужно. Любочка – премилое и преполезное существо и…

Осторожный стук в дверь прервал игриво-деловые размышления посла. Вошёл камердинер и доложил:

– Господин Шмидт желает видеть ваше превосходительство!

– Отлично, – ответил Шетарди, – попросите ко мне господина Гюйе и впустите Шмидта.

Через несколько минут в кабинет вошли Гюйе, один из секретарей французского посольства, и Шмидт, младший переводчик барона Нолькена.

– Здравствуйте! – небрежно кивнул Шетарди, отвечая на почтительный поклон Шмидта. – Вот что, милый Гюйе, потрудитесь, пожалуйста, немедленно отправить этот пакет нашему правительству с экстренным курьером. Депеша очень спешная! Ну, а у вас что? – обратился он к Шмидту.

– Письмо от его превосходительства барона Нолькена! – почтительно ответил переводчик.

– А! Ну дайте сюда! Вы можете идти, Гюйе, и пожалуйста, чтобы пакет был отправлен немедленно!

Как только за секретарём закрылась дверь, обращение маркиза резко изменилось. Он приветливо закивал головой Шмидту и знаком предложил ему сесть в одно из кресел около камина. Затем, убедившись, что в соседней комнате никого нет, он запер дверь из последней в коридор и, усевшись рядом со Шмидтом, оживлённо заговорил:

– Ну, милый мой, как дела? Уж вижу, вижу, что у вас имеются новости! Впрочем, сначала письмо!

Шетарди вскрыл конверт, который держал в руках, и достал оттуда небольшой листок совершенно чистой бумаги. Посол взял этот листок и подержал его около огня камина. Сейчас же на чистой дотоле бумаге стали показываться какие-то буроватые чёрточки, а затем мало-помалу слились в две строки письма. Шетарди прочёл их, бросил письмо в огонь и сказал:

– Барон пишет, что он поручил вам передать мне всё на словах и что сегодня вечером он будет у меня. Так в чём же дело?

– Дело в следующем, – ответил Шмидт. – Шведское правительство в двух последовательных депешах настойчиво указывало барону, что необходимо теперь же сделать что-либо, чтобы изменить позицию, принятую Россией по отношению к Швеции. Напрасно барон заявлял, что нельзя насиловать события и что он действует вполне согласно с вами, барону открыто выразили недовольство им…

– Ну да, конечно! – с досадой воскликнул Шетарди. – Видно, все правительства на один покрой! Они хотят, чтобы мы были в чужой стране какими-то богами, которым достаточно только пожелать, чтобы было всё исполнено.

– Совершенно случайно, – продолжал Шмидт, – барону удалось увидеться с фельдмаршалом Минихом в такую минуту, когда последний был вне себя от негодования. Миних, потерявший всякую сдержанность, бесновался, топал ногами и изрыгал громовые проклятия по адресу герцога Бирона и родителей императора. Первый раздосадовал фельдмаршала тем, что отказался признать какие-то расходы, сделанные Минихом для нужд армии, и фельдмаршалу, скупость которого вошла в пословицу, приходится платить теперь из своего кошелька. А родителей императора Миних ругал за трусость: он уже не раз намекал им, что стоит только мигнуть ему – и герцог будет арестован, а они всё трусят. Между тем не сегодня завтра Бирон попросту вышлет принца с принцессой из России, и тогда уж никому не сдобровать.

– А прежде всего – самой России! – вставил посол.

– Барон дал понять Миниху, что все эти беды заслужены русскими: зачем они обошли законные права дочери Великого Петра и позволяют править над собой иноземным? Слово за слово, Миних обещал Нолькену сегодня же арестовать именем царевны Елизаветы как Бирона, так и родителей императора…

– Неужели? – испуганно воскликнул Шетарди.

– Конечно, обещая это, Миних действует далеко не бескорыстно. Злоба злобой, месть местью, а корыстолюбие этого генерала всё-таки на первом плане! Нолькен обещал фельдмаршалу довольно крупную сумму и сегодня вечером должен был доставить в задаток половину её…

– Но, Боже мой, ведь это – безумие! – крикнул Шетарди, вскакивая с кресла и не будучи в силах сдержать своё волнение. – Разве такие вещи делаются сразу?

– Но мне казалось, – удивлённо возразил Шмидт, – что предпринятые бароном шаги вполне согласуются с намерениями вашего правительства, маркиз?

– Ну да, да, конечно! – поспешил ответить Шетарди, спохватившись, что сказал лишнее. – Я именно потому и волнуюсь, что боюсь за исход неподготовленного предприятия…

– Где Миних – там гвардия, там вся армия, маркиз! – заметил Шмидт.

– Ну да, ну да… Конечно… Так, значит, это – дело решённое?

– Нет, окончательно оно ещё не решено. Барон послал меня к вам для того, чтобы вы, в свою очередь, направили меня к цесаревне, дабы поставить её высочество в известность о готовящемся и просить её скрепить своей подписью известные вам условия. Теперь около двенадцати; барон рассчитывает, что часам к пяти-шести я успею вернуться, а к этому времени он будет у вас. Тогда в зависимости от принесённого мною ответа барон решит с вами всё остальное.

– Отлично! – сказал Шетарди, видимо обрадованный. – Я сейчас напишу вам текст тех условий, которые должна подписать цесаревна! – Он подсел к письменному столу, достал из потайного ящика флакон секретных чернил и принялся писать; красноватые буквы письма, высыхая, бесследно исчезали. – Вот! – сказал он, окончив и помахивая листком по воздуху, чтобы просушить его. – Я положу этот листок в несколько других чистых. Запомните, исписанный листок будет третьим сверху. Вы, конечно, знаете, что достаточно подержать его около огня – и буквы сейчас же проступят. Если при вас даже найдут, паче чаяния, несколько листов белой бумаги и если русской полиции даже придёт в голову заподозрить тут что-нибудь, то испытают первый листок, второй, а уж до третьего не доберутся… Или лучше положите его пятым, вот так! Ну, а теперь, милый мой, большая просьба: не передавайте царевне никаких подробностей, скажите просто, что есть шанс на осуществление наших замыслов, но это осуществление возможно только в том случае, если её высочество подпишет обязательство. Могу я положиться на вас?

– Вполне, маркиз! – кланяясь, ответил Шмидт.

– Благодарю вас, и, поверьте, что его величество мой король не оставит ваших услуг без вознаграждения! Теперь, будьте любезны, отоприте дверь второй комнаты и вернитесь сюда. Я сейчас позвоню слуге.

Шмидт отпер дверь и снова занял прежнюю подобострастно-почтительную позу. Шетарди позвонил. Камердинер, вошедший на его звонок, застал конец фразы посла:

– …Всё равно я не могу выпустить из дома такой важный документ! Единственное, что я могу сделать из уважения к барону, это позволить вам скопировать бумагу здесь же, у меня!

– Но помилуйте, ваше превосходительство, – взмолился Шмидт. – Ведь тут будет работы почти до самого вечера!

– Что же делать… Пьер, – обратился посол к камердинеру, – проведите господина Шмидта в дальнюю заднюю комнату, где он всегда работает, когда приходит копировать!

– Слушаю-с, ваше высокопревосходительство, – ответил камердинер, уводя за собой Шмидта.

– Если она не подпишет, я не допущу осуществления этого замысла! – пробормотал Шетарди. – Правда, я рискую тем, что царевна Елизавета пойдёт на соглашение с регентом, но… кто не рискует, тот не выигрывает!