Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"

Известен и другой рассказ современника, показывающий, насколько откровенен был Чернышевский в то время в своих политических высказываниях. «Чернышевский, будучи ещё студентом, – доносил агент III отделения в 1862 г., – всегда большею частию в обществе молчал, но если говорил, то дельно. Однажды у Введенского на вечере жена последнего читала вслух страдания семейства Людовика XVI и прослезилась. „Странная вы женщина, – сказал Чернышевский, – вчера вы плакали об овечках, съеденных волком, сегодня – о волке, поевшем этих овец”. За это изречение его прозвали Сен-Жюстом, и прозвание это он сохранял долгое время, оно помнится ещё близким к семейству Введенских».[499]499
  Дело Чернышевского. Сб. докум. Саратов, 1968. С. 96.


[Закрыть] Свидетельство, характерное для уяснения сопоставительной разницы во взглядах, которую ощущали члены кружка. Само имя якобинца Сен-Жюста, активного деятеля Французской революции, говорило об исключительности положения Чернышевского в гостиной Введенских.

Не находя в кружке полного отзвука мыслям о революции в России, Чернышевский, верный пропагандируемому им принципу неукоснительного следования в практической жизни теоретическим постуляциям, ищет способы конкретной реализации своим революционным убеждениям. В феврале 1850 г. он, например, говорил с извозчиком «об их положении как крепостных, только вообще говорил, что должно стараться от этого освободиться». На обратном пути «теперь говорил уж с извозчиком весьма ясно, что <надо> силою чтоб требовать, добром нельзя дождаться» (I, 362). 15 мая того же года (в 8-м часу вечера, отмечает Чернышевский значительность пришедшей ему мысли) «думал о тайном печатном станке». «Если напечатать манифест, в котором провозгласить свободу крестьян, освобождение от рекрутчины (сбавку в половину налогов, сейчас, вздумал) и т. д., и разослать его по всем консисториям и т. д. в пакетах от святейшего синода и велеть тотчас исполнить, не объявляя никому до времени исполнения и не смущаясь противоречием, и объяснить, что в газетах появится, в тех, которые будут напечатаны в день по отправке почты, чтобы дворяне не подняли бунта здесь преждевременно, когда народ ещё не успел узнать, и не задавили государя. Потом придумал, что должно это послать и губернаторам; потом придумал, что должно не посылать его в самые ближайшие губернии к Петербургу, потому что если так, то могут, получивши оттуда донесения, послать курьеров, которые догонят почту в дальних губерниях до приезда их туда, в назначенное место. И когда думал, что тотчас это поведет за собою ужаснейшее волнение, которое везде может быть подавлено и может быть сделает многих несчастными на время, но разовьет таки и так расколышет народ, что уже нельзя будет и на несколько лет удержать его, и даст широкую опору всем восстаниям, – когда подумал об этом, почувствовал какую-то силу в себе решиться на это и не пожалеть об этом тогда, когда стану погибать за это дело». Потом решил, что ложь вредна, «не лучше ли написать просто воззвание к восстанию, а не манифест, не употребляя лжи, а просто демагогическим языком описать положение и то, что только сила и только они сами через эту силу могут освободиться от этого» (I, 372–373). Идея тайного печатного станка в своё время возникала у петрашевцев Ф. Н. Львова и П. Н. Филиппова, участников кружка С. Ф. Дурова, для отпечатания запретного письма Белинского к Гоголю.[500]500
  Петрашевцы. Сб. материалов / Под ред. П. Е. Щёголева. М.; Л., 1927. Т. III. С. 188.


[Закрыть] Чернышевский мог знать об этом от А. Ханыкова или от А. Милюкова, посещавшего кружок Дурова.[501]501
  Встречающееся в литературе указание на знакомство Чернышевского с П. Н. Филипповым (1, 802, 855) основано на недоразумении: в дневнике речь идёт чаще всего об Александре Филиппове (см.: Медведев А. П. Н. Г. Чернышевский в кружке И. И. Введенского. С. 88) или об однокурснике Владимире Филиппове.


[Закрыть] Источников, указывающих на интерес кого-либо из «введенцев» к подпольному печатанию в России, не обнаружено. Упоминание о тайной прессе в письме А. Чумикова к Герцену носило совершенно иной характер, поскольку имело в виду печатание за границей. Оно и понятно: после разгрома петрашевцев мысль о подпольной печати не могла увлечь участников «сред» Введенского. Она появилась у Чернышевского вне этого кружка.

За время участия в демократическом кружке Введенского Чернышевский значительно продвинулся вперед в своём внутреннем развитии. В кружке Введенского Чернышевский нашёл единомышленников, побуждавших к свободному высказыванию и дружескому общению, очень важному для юноши в период идейного мужания.

Именно здесь, в родственном разночинном кругу передовой молодёжи завершился чрезвычайно важный для Чернышевского переход на позиции Белинского и Герцена. В сложной внутренней борьбе принято философско-антропологическое миросозерцание Фейербаха. Определились литературно-эстетические взгляды. «Перечитайте Белинского и В. Майкова», – советует Чернышевский М. И. Михайлову в письме от 23 декабря 1850 г. (XIV, 211), тем самым чётко определяя своё отношение к основным вопросам теории искусства, решаемым в общей для Белинского и петрашевцев реалистической традиции.[502]502
  Усакина Т. Петрашевцы и литературно-общественное движение сороковых годов XIX века. С. 143.


[Закрыть]

Однако принятие эстетики Белинского и его воззрений не означало ещё полного согласия с критиком. Когда в вышеприведённой дневниковой записи от 20 января 1850 г. Чернышевский написал: «народ не приготовленный» поймёт, что его «угнетает не Бог, а люди», то в этих словах позволительно видеть возражение автору зальцбруннского письма к Гоголю, поставившего религию (Бога) рядом с угнетавшей народ властью. Эта полемика, видоизменяясь, продолжится и позднее. По крайней мере, В. В. Зеньковский, рассматривая Чернышевского в его зрелые годы как одного из виднейших представителей русского секуляризма, вполне справедливо отметил: «Религиозная сфера у Чернышевского никогда не знала очень интенсивной жизни, – но, собственно, никогда и не замирала».[503]503
  Зеньковский В. В. История русской философии: В 2 т. Л., 1991. Т. 1. Ч. 2. С. 132.


[Закрыть]

Говоря о значении для Чернышевского посещений «сред» Введенского, необходимо ещё раз подчеркнуть, что основная роль в его идейном развитии принадлежала не сторонним влияниям, а блестящим природным дарованиям, способности к творческой переработке идущего извне материала и к глубокому формулированию удовлетворяющих его теоретических принципов. Он очень скоро понял, что превосходит во многих отношениях самых даровитых из посетителей Введенского. Так, имея в виду будущую научную и литературную деятельность, он написал в саратовском дневнике 1853 г.: «Я выше всех из кружка Введенского, например, хоть выше его <Введенского> и Милюкова» (I, 514).

Во многих отношениях независимо от «введенцев» развивались политические взгляды Чернышевского. Его страстные поиски теории, способной объяснить законы исторического прогресса, ближе петрашевцам типа Ханыкова, нежели участникам «сред» Введенского. Будучи по составу и направлению близким к обществу Петрашевского, кружок Введенского, несомненно, содействовал начатому Ханыковым процессу приобщения Чернышевского к идеологии петрашевцев, но политические выводы его, предусматривающие возможность революции в России, не разделялись ими, и Чернышевский вне кружка искал способы для практической пропаганды своих радикальных идей, которые позднее приобретут иной характер, свободный от юношеского максимализма.

Последний год пребывания в университете был связан для Чернышевского с планами прикрепления к какой-либо кафедре для написания выпускного (кандидатского) сочинения.

Склонность к историческим и философским исследованиям привела к мысли писать по кафедре истории у М. С. Куторги «что-нибудь из XV–XVI века» (XIV, 180) или (24 февраля 1850 г.) у профессора Фишера о Лейбнице. Однако Фишер не рекомендовал писать по философии вообще. Его ответ Чернышевский записал в дневнике «слово в слово»: «Не делайте этого, пожалуйста, не советую, неудобное время» (I, 364). «После этого, кажется, не нужно комментариев к тому, каково ныне время», – сообщал Чернышевский отцу (XIV, 185).

Время было «неудобное». Волна политической реакции, последовавшая за европейскими событиями 1848–1849 гг., захлестнула и Петербургский университет. Уже в марте 1848 г., сразу после февральской парижской революции, чиновникам Министерства народного просвещения были запрещены отпуска и командировки за границу. В апреле 1849 г. последовало ограничение числа «своекоштных», не поддающихся вседневному надзору студентов на философском и юридическом факультетах. В октябре того же года по монаршему распоряжению советы университетов были лишены права избирать ректора из своей среды, а факультеты ограничены в праве избрания деканов.[504]504
  Императорский университет. С. 121.


[Закрыть] «Таким образом, – писал Чернышевский родителям 8 ноября 1849 г. по поводу последней акции, – ректор, который до сих пор был товарищем для профессоров, «теперь будет начальник… Перемена важная, особенно для профессоров» (XIV, 163). Ещё большее возмущение Чернышевского вызвали слухи об ограничении преимуществ в чинах кончающим курс – «это самое верное средство отбить у всех охоту идти в университет» (XIV, 175). В том же письме он сообщил об ожидаемом распоряжении (оно последовало в январе 1850 г.) принимать в студенты преимущественно из дворянского сословия.

За студентами был усилен надзор. Даже небольшая провинность влекла наказание, и Чернышевский испытал на себе строгость бдительного начальства. Однажды в январе 1850 г. он пришёл в университет без шпаги, за что был посажен под арест инспектором А. И. Фицтум фон Экстедтом (I, 351, 355). Поведение Чернышевского в университете во все годы было безукоризненным,[505]505
  В кондуитных списках (о поведении) за 2-ю половину 1846 г. Чернышевскому выставлено «4», за 1847 – «5». (См.: ГИАЛО. Ф. 14. Оп. 1, Д. 4798. Л. 39, 47, 57), за 1848 – «5» (там же. Д. 4865. Л. 5, 41), за 1-ю половину 1849 – «5», за 2-ю половину 1849 – «очень хорошо» (там же. Д. 4905. Л. 13, 26).


[Закрыть] и этот случай последствий не имел. Между тем неодобрительное засвидетельствование инспектора о поведении студента грозило успешному переводу на следующий курс, присвоению учёной степени при выпускном экзамене и даже исключением.

В 1850 г. последовало запрещение выписывать для университета книги и периодические издания без цензурного рассмотрения. В том же году курс философии был ограничен чтением логики и опытной психологии, и поскольку кафедру философии закрыли, то эти предметы присоединили к кафедре богословия с обращением их в обязательные для студентов всех факультетов.[506]506
  ГИАЛО. Ф. 14. Оп. 1. Д. 5014; Императорский университет. С. 122. А. Чумиков вспоминал: «После уничтожения философской кафедры в 1850 году отцу Райковскому было поручено читать студентам логику и психологию. Воображаю, какой схоластикой угощал своих бедных слушателей сей импровизованный философ» (Ч<умиков> А. Петербургский университет полвека назад. Воспоминания бывшего студента // Русский архив. 1888. № 9. С. 146).


[Закрыть] Профессор Фишер уже знал о намерении правительства закрыть его кафедру и потому не посоветовал Чернышевскому писать выпускное сочинение по философии в теперешнее «неудобное время».

После разговора с профессором философии Чернышевский обратился с той же просьбой к А. В. Никитенко. Получив совет писать о «трёх наших комиках: Фонвизине, Шаховском, Грибоедове, – конечно, с осторожностью» (I, 364), он остановил выбор на Фонвизине и принялся за разбор его пьесы «Бригадир». 19 мая работа была закончена и через четыре дня вручена руководителю (I, 373, 374), но тот куда-то подевал рукопись (I, 390, 391).

Детальный анализ кандидатского сочинения Чернышевского достаточно полно представлен в специальных исследованиях,[507]507
  Медведев А. П. Литературное ученичество Н. Г. Чернышевского // Учён. зап. Сарат. пед. ин-та. 1940. Вып. 5. С. 162–163; Мотольская Д. К. Формирование историко-литературных взглядов Н. Г. Чернышевского // Учён. зап. Ленингр. пед. ин-та. Т. 120, 1955.С. 225–228; Руденко Ю. К. Н. Г. Чернышевский как художник. Беллетристические опыты 1840-х гг. // Русская литература. 1970. № 1. С. 101–120.


[Закрыть] поэтому ограничимся лишь самыми общими характеристиками. В оценке драматического произведения он выдвинул тезис «естественности», верности жизни, т. е. писатель обязан «изображать людей, характеры, действия, чувства такими, какими бывают они в действительности» (II, 807). По Чернышевскому, «законы художественности не могут противоречить тому, что есть в действительности, не могут состоять в том, чтобы действительность изображалась не в своём настоящем виде; как она есть, так и должна она отразиться в художественном произведении» (II, 796). Апология действительности, рассуждения об «идее и концепции произведения», связанные с животрепещущими общественными проблемами, явно перекликаются с общеэстетическими принципами критики Белинского.

Сочинение было зачтено профессором Никитенко как достаточное для присвоения автору учёной степени кандидата. Не менее успешно прошли и выпускные экзамены.[508]508
  Оценки Чернышевского: философия (10 апреля, А. А. Фишер) – «5», римская словесность и латинский язык (14 апреля, Ф. Б. Грефе) – «5», русская словесность (15 апреля, А. В. Никитенко) – «5», славянская филология (1 мая, И. И. Срезневский) – «5», всеобщая история (13 мая, М. С. Куторга) – «5», русская история (26 мая, Н. Г. Устрялов и М. И. Касторский) – «5», греческая словесность и история греческой литературы (31 мая, Ф. Б. Грефе и Ф. К. Фрейтаг) – «4», немецкий язык (6 июня, Л. Ф. Эльснер) – «3», французский язык (6 июня, Ю. Перро) – прочерк (ГИАЛО. Ф. 14.Оп. 3. Д. 15961. Л. 46, 47, 49, 50, 53, 55, 58, 60, 63). Лучшие результаты экзаменов были только у Я. Славинского.


[Закрыть] 19 сентября Чернышевским получен диплом.[509]509
  Приводим текст диплома Чернышевского:
  «Совет Императорского С.-Петербургского Университета сим объявляет, что Николай Гаврилов сын Чернышевский, сын протоиерея, 23 лет от роду, православного исповедания, поступив в число студентов сего университета 20 августа 1846 года, выслушал, при отлично-хорошем поведении, полный курс наук, по Историко-филологическому факультету разряду общей словесности и оказал на испытаниях следующие познания: в богословии, философии, римской словесности и древностях, русской словесности, всеобщей и русской истории, истории и литературе славянских наречий и истории российского законодательства – отличные; в греческой словесности и древностях – хорошие; в немецком языке – достаточные, за которым Советом Университета признан достойным ученой степени Кандидата и утверждён в ней г. Попечителем С.-Петербургского учебного округа 19 сентября 1850 года. По сему предоставляются Чернышевскому по гражданской службе чин десятого класса и право считаться в первом разряде чиновников (Свода Законов изд. 1842 г. т. III Уст. о Служб. Прав. ст. 81 и 171), а при поступлении в военную службу, право на производство в офицеры по выслуге трех месяцев в Унтер-офицерском звании, хотя бы и не имелось вакансии в том полку, в котором будет находиться, если только знанием фронта будет того достоин, и все прочие права и преимущества, Высочайше дарованные степени кандидата. В засвидетельствовании чего и дан сей диплом от Совета Императорского С.-Петербургского Университета. С. Петербург, 19 сентября 1850. № 1340.
  Ректор Петр Плетнёв, декан доктор философии Н. Устрялов, секретарь Совета А. Ярославцев» (ГИАЛО. Ф. 14. Оп. 1. Д. 4798 «Дело Совета университета о кондуитных (о поведении) списках студентов университета за 1846 и 1847 гг.». Л. 51). См. также: Экран. 1928. № 48.


[Закрыть]

Ещё в феврале 1848 г. Чернышевский писал Пыпиным что не хотел бы по окончании университета «погрузиться в бесчисленном множестве служащих или учителей гимназии» (XIV, 145). В следующем году он продолжил обсуждение с родными своего ближайшего будущего. Возможных вариантов было два: остаться в Петербурге (это было предпочтительнее) или уехать в Саратов. Зная, насколько первое решение огорчительно для родителей, он исподволь начинает готовить их к мысли о возможности службы в столице. «Что скажу я на это, я и сам не знаю, – пишет он в письме от 15 ноября. – Правду говорят, что Петербург как-то не выпускает, кого раз захватил, будто водоворот какой; но не видишь ничего хорошего в нём для тебя покуда, и знаешь, что на родине с родителями жить лучше, и приятнее, и покойнее, а всё думаешь: „Здесь зато средоточие всего”. А чего это всего? Бог знает (XIV, 164). И тут же, чуть ниже, фраза: «Бог знает, выберешься ли из Саратова, раз туда заехал?» Получив от родителей согласие, он в следующем письме (22 ноября) сообщил, что это позволение совпало с его желанием служить в столице «по учёной части» (XIV, 165).

Но чем ближе подходил день окончания университета, тем больше жалели его родители о принятом решении, и в начале апреля Николай получил от них письмо с известием о смерти старшего учителя словесности Саратовской гимназии Ф. Волкова. Он понял их колебания и попросил в письме от 4 апреля сообщить об их намерении определённее (XIV, 191). Из Саратова ответили: пусть решает сам, но места в Саратовской гимназии упускать не следовало бы, это, мол, «не помешает» (I, 368). Такой ответ не совпадал с его планами, и он «оттого всё утро был пасмурен» (там же). В конце апреля 1850 г. он начал хлопоты о саратовском месте – «тоска была ужасная – с Петербургом расстаться и, может быть, навсегда остаться учителем там» (I, 369). 4 мая он пошёл на приём к попечителю М. Н. Мусину-Пушкину, а на следующий день – к попечителю Казанского учебного округа В. П. Молоствову, в чьём ведении находилась Саратовская гимназия. Тот не знал о вакансии и ничего определённого не обещал – «я вышел несколько обрадованный» (I, 370). «Если не получу места в Саратове, я останусь здесь, – сообщил он родителям 2 мая, – буду тоже готовиться на магистра» (XIV, 196, 197). Вскоре Введенский пообещал ему похлопотать о месте учителя в Дворянском полку. «Не делайте этого, – отговаривал его Иринарх Иванович от поездки в Саратов, – это значит губить себя – я сам на себе это испытал. Вы так много переменялись здесь, что не можете ужиться с теми людьми; для вас здесь это незаметно, потому что постепенно, а я испытал; я ехал, например, туда наслаждаться, а провел время в мучительнейшем состоянии» (I, 371). К тому же из Саратова пришло письмо, разрешающее оставаться в Петербурге (I, 371; XIV, 200), и дело как будто устраивалось так, как о том задумывалось первоначально. Небольшая задержка – в штабе военно-учебных заведений просили отложить прошение до августа – не очень огорчала: вторую половину июня и весь июль он решил провести в Саратове у родителей.

Пока шла переписка с родителями и переговоры о месте в Дворянском полку, Чернышевский завершил все учебные дела. Кроме того, он взял на себя хлопоты о переводе своего двоюродного брата А. Пыпина из Казанского в Петербургский университет на 2-й курс отделения общей словесности философского факультета (в ту пору отделение переименовывалось в историко-филологический факультет). 15 июня Чернышевский отправился через Москву, где посетил Клиентовых, в Саратов; 26 числа «в 8 час. въехал в дом» (I, 381, 383).

В Саратове время шло «довольно скучно, потому что нечего читать и нельзя почти писать – всё сидим вместе с маменькою» (1,385). «Милый братец мой Николенька, – писала ему из Петербурга Л. Н. Терсинская 25 июля 1850 г. – В настоящее время ты, верно, уже подумываешь об отъезде и тётенька снова огорчены. После тебя я, вообрази, ни одной строки новой не прочла, „Современник” у меня не был оттого, что как сказывал Василий Петрович, получающий этот журнал, потерял билет и не мог получить в своё время книгу».[510]510
  РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 2. Д. 37. Л. 56 об.


[Закрыть] Отчуждение, предсказанное Введенским, проявилось вполне. И только благодаря деликатности отца, почувствовавшего перемену в сыне, напряжённость отношений не выплёскивалась наружу. Ещё по дороге в Саратов Чернышевский «очень опасался за разговоры о деликатных предметах (религии, правительстве и т. д.)». «Папенька ни о чём не заговаривает, что мне весьма, весьма нравится, весьма, весьма», – с удовлетворением записывал он в саратовском дневнике в свой день рождения 12 июля (I, 385).

Уезжая из Саратова, Чернышевский, растрогавшись сценой прощания, готов был корить себя за «подлость, бесчувственность» по отношению к родителям. Он тотчас решил хлопотать о месте в Саратовской гимназии. Действительно, в Казани он неоднократно заходил в канцелярию учебного округа, но никого из начальства на месте не оказывалось, и он, не подав просьбы,[511]511
  Черновик её сохранился на одной из страниц дневника Чернышевского. Прошение написано на имя В. П. Молоствова: «Во время приезда Вашего Превосходительства нынешнею весною в С.-Петербург я имел честь Всепокорнейше просить Ваше Превосходительство о назначении меня, по окончании мною курса, учителем на бывшее тогда вакантное место старшего учителя русской словесности в Саратовской гимназии. Ваше Превосходительство изволили ответить мне, что если просимое мною место никому ещёне обещано, то я могу надеяться получить его по окончании курса. Окончив ныне курс в С.-Петербургском университете по филологическому факультету со степенью кандидата, принимаю на себя смелость просить у Вашего Превосходительства находящегося ещё вакантным места старшего учителя в Сар…» (не окончено). (Лит. наследие. Т. 1. С. 526).


[Закрыть] уехал в Петербург (I, 387–388). О том, что в дороге Чернышевский «был сначала невесел», писал в дневнике и А. Н. Пыпин, сопровождавший его в столицу.[512]512
  Дневник А. Н. Пыпина 1850 г. цитируется здесь и в дальнейшем по статье: Пыпина В. Чернышевский и Пыпин в годы детства и юности. С. 286–289.


[Закрыть]

Во время пути Николай передавал Пыпину подробности об университете и профессорах, у которых тому предстояло учиться.

На два дня остановились в Нижнем Новгороде у М. И. Михайлова. «Он в самом деле порядочный человек», – писал Чернышевский о нём в дневнике по приезде в Петербург. У Пыпина находим больше подробностей об этом визите. Помимо воспоминаний Михайлова о петербургской жизни и об эротической её части, говорили «об университете, и о своих знакомых, товарищах, профессорах, обо всём. Наконец, разумеется, дошло и до политики: здесь опять толки». О содержании политических бесед семнадцатилетний Пыпин, которого больше интересовали литературные вопросы, ничего не сообщает. Но словом «разумеется» он лучше всего характеризует участников беседы: политические темы для них были обязательными, о литературе говорили только потом.

В ту встречу Михайлов читал гостям комедии «Тётушка», «Дежурство» и первую главу «из тогда ещё не оконченного романа или повести „Адам Адамыч”».[513]513
  Там же. С. 289.


[Закрыть] По всей вероятности, некоторые произведения Чернышевский взял с собой с поручением передать их А. А. Краевскому. Так, в первом (сентябрьском) письме к Михайлову Чернышевский сообщал, что «Тётушка» «была прочитана на вечере у Введенского и очень понравилась», но, как ему «сказали у Введенского», не будет пропущена цензурой, и потому Чернышевский не стал отдавать пьесу в «Отечественные записки».[514]514
  Напечатана: Русское слово. 1860. № 1. (XIV, 791).


[Закрыть] В том же письме упомянуты ещё произведения Михайлова: перевод «Фауста»,[515]515
  Опубликован там же в № 2 (XIV, 791).


[Закрыть] «Дневник уездной барышни»[516]516
  Повесть Михайлова «Он (из дневника уездной барышни)» помещена в «Москвитянине» (1852. № 6) (XIV, 792).


[Закрыть] и «Полково» (XIV, 208–209). В следующей корреспонденции (23 декабря) говорится об «Адаме Адамыче» и переводе Михайловым драмы Лессинга «Miss Sara Sampson» (XIV, 212).

В Москве путешественники побывали у Александры Григорьевны Клиентовой, и именно в эту встречу Чернышевский, увлечённый чуткой и внимательной собеседницей, пообещал посвятить ей первое, что напечатает (I, 389). Всю дорогу до столицы Николай «то рассказывал что-нибудь, то читал стихи, то опять начинал софизмировать». Посмеивались над попутчиками, «многие из которых, – писал Пыпин, – были субъекты очень любопытные, для которых нужно только Гоголя или кого-нибудь другого в его роде; Диккенс прекрасно бы обрисовал их». Пыпин смотрел в ту пору и на жизнь и на литературу глазами Чернышевского.

В Петербург прибыли 11 августа. Три дня спустя Чернышевский подал прошение в штаб военно-учебных заведений.[517]517
  Текст прошения о назначении темы и времени для чтения пробной лекции опубликован: Лит. наследие. Т. 1. С. 516.


[Закрыть] Однако чтение пробной лекции, обязательной для вновь вступающих на преподавательскую должность, назначили только на 13 сентября.

На лекции присутствовали начальник учебного отделения штаба бывший профессор Московского университета К. Д. Кавелин, а также, по иронической характеристике Чернышевского, «тузы русского языка» В. Т. Плаксин, М. Б. Чистяков, Комаров. Всего было около 20 человек. Отчёт самого Чернышевского о пробной лекции, которую пришлось «читать изустно», сохранился в двух вариантах: в его дневнике и в письме к Михайлову. Особых разночтений они не содержат, разве только в письме весь рассказ в большой степени окрашен в иронические тона. На лекции Чернышевский вёл себя довольно дерзко. Одному из оппонентов, утверждавшему, что в русском языке стремление к бессоюзию не проявляется сильнее, чем в других европейских языках, он, например, предложил «сосчитать союзы на русском и немецком страницы одного объема, в переводе главы из Евангелия» (I, 394). Ответ на вопрос из словесности «приправил именами Ледрю Роллена, Кобдена, О’Коннеля; едва ли даже и до Прудона не доходило дело; только Бинбахерова <Фейербаха> имени не произносил, хотя с начала до конца проникнут был его духом». Вторая часть приготовленной лекции была «пересыпана гимнами» Ж. Санд, Диккенсу, Гейне и Гоголю. Но его остановили и «к счастью, дело до этого не дошло» (XIV, 206), т. е. «гимны» не были произнесены. Действительно, «к счастью», потому что иначе он сильно рисковал: в ту пору благонамеренность являлась едва ли не главным основанием для успешного продвижения по службе.

Пробная лекция прошла успешно. «Кавелин остался им очень доволен и сделал о нём прекрасный отзыв», – сообщал А. Н. Пыпин своему приятелю Д. Л. Мордовцеву.[518]518
  Глинский Б. Б. Александр Николаевич Пыпин. (Материалы для биографии и характеристики) // Исторический вестник. 1905. № 1. С. 281.


[Закрыть] Но места преподавателя Чернышевский не получил: поздно назначили пробную лекцию, все вакансии оказались занятыми (XIV, 208). Ему предложили лишь должность репетитора во 2-м кадетском корпусе – 15 часов уроков словесности и грамматики, и, за неимением другого, Чернышевский согласился. Его имя встречается в официальных «Списках гг. офицеров, чиновников и учителей 2-го кадетского корпуса» 16 ноября 1850 г., 12 января и 1 февраля 1851 г.[519]519
  РГВИА. Ф. 315. Оп. 1. Д. 304. Л. 115, 131; д. 305. Л. 12 об.


[Закрыть] Неожиданно еще 18 сентября ему сообщили, что к попечителю петербургскому пришла бумага по поводу места в Саратове. Он «был ошеломлён» новостью и решил не ехать в Саратов, поставив перед попечителем ряд условий, на которые тот, казалось, не пойдет: «у меня нет денег ехать и потом не должен подвергаться экзамену» (I, 396). Более двух месяцев Чернышевский колебался и не шёл за ответом из Казани. И в тот день, когда он решился-таки пойти, пришла бумага: Молоствов, перед которым ещё раньше хлопотал сам Мусин-Пушкин, принял условия Чернышевского, место старшего учителя русской словесности в Саратовской гимназии закреплялось за ним. Неожиданно поставленный в жёсткие условия альтернативы, Чернышевский был вынужден дать согласие на Саратов. Несколькими днями позже, размышляя о столь резко и непредвиденно повернувшихся событиях, Чернышевский попытался обосновать сделанный им выбор. Вся аргументация состояла из четырех пунктов. 1. Свободного времени, как он надеялся вначале, практически не оставалось, одолевали «чужие дела, от которых вовек не освободишься»: постоянные мелкие поручения профессора И. И. Срезневского, занятия с И. И. Введенским, который решил готовиться к магистерским экзаменам для получения кафедры в университете,[520]520
  А. Чумиков писал в воспоминаниях, что Введенский не был удостоен степени магистра, «потому что один из экзаменаторов (профессор Никитенко) находил, что магистрант относится не с подобающим уважением к поэтическим произведениям отечественных писателей. Конкурентом Введенского был М. И. Сухомлинов, которого Никитенко и избрал своим адъюнктом» (Ч<умиков> А. Петербургский университет. С. 135). «Ни для кого не было тайной, – писал В. П. Лободовский, – что здесь оказалось давление со стороны попечителя, который заранее объявил, что „будь Ринархов <Введенский> семи пядей во лбу и снимай звезды с неба”, он не может быть принят в университет за свой либеральный образ мыслей» (Русская старина. 1905. Февраль. С. 385).


[Закрыть] поиски дополнительных уроков для заработка «и т. д., и т. д. до бесконечности, так что, когда придёшь домой, то чувствуешь себя усталым и большую часть того времени, как бываешь дома, только спишь». 2. «Мерзкость» полученного во 2-м кадетском корпусе места, «весьма дурно сидят мальчики». 3. Многих из влиятельных особ отпугивает его молодость. Один, например, сказал Введенскому: «Как же можно такого молодого человека, который сам не старше своих учеников». А через год-два он будет «уже степенным человеком». 4. «Совестно обманывать своих», которым обещал приехать в Саратов «с радостью», если попечитель примет его условия.

Эти соображения успокаивали, объясняли, оправдывали. И всё же мысль о службе в глухой провинции оставалась тягостной. «Когда был в Саратове, жалко было расстаться со своими, а как приехал в Петербург да обжился в нём несколько, так жаль стало расстаться с ним, потому что, как бы то ни было, все надежды в нём, всякое исполнение желаний от него и в нём. – Да, страшное дело эта мерзкая централизация, которая делает, что Петербург решительно втягивает в себя, как водоворот, всю жизнь нашу! Вне его нет надежд, вне его нет движения ни в чинах, ни в местах, ни в умственном и политическом мире» (I, 397).

Материалы-свидетельства, исходившие от самого Чернышевского, существенно уточняют заявление А. Н. Пыпина, будто его брат уехал в Саратов «для того, конечно, чтобы доставить удовольствие своим родителям».[521]521
  Воспоминания (1982). С. 121.


[Закрыть]

Уезжая из Петербурга, Чернышевский знал, что разлука со столицей не продлится более двух лет. Он твёрдо верил в своё будущее, которое рисовалось ему в виде научной или литературно-публицистической деятельности. Литературная работа, как это Чернышевский прекрасно понимал, не могла протекать в ту пору сколько-нибудь свободно: настолько резко расходилось его мировоззрение с официальной идеологией. «С самого февраля 1848 года и до настоящей минуты, – писал Чернышевский Михайлову 15 мая 1850 г., – всё более и более вовлекаюсь в политику и всё твёрже и твёрже делаюсь в ультрасоциалистическом образе мыслей». Главными «предметами поклонения» называет он Л. Блана, Прудона, Фейербаха (XIV, 198). При тогдашней цензуре, свирепствовавшей «в степени невероятной и непостижимой» (там же), публицист с такими политическими убеждениями не мог бы напечатать и строки. Чтобы дать Михайлову хоть какое-нибудь представление о действиях блюстителей печати, Чернышевский приводит следующее признание цензора Н. В. Елагина: «Что я вычеркнул, за то я не боюсь, а что пропустил, то мне во сне снится; по мне хоть вся литература пропадай, лишь бы я остался на месте» (XIV, 209). «Да, тяжёлое теперь время для литературы», – пишет Чернышевский, советуя Михайлову, произведения которого сразу же встретили цензурные затруднения, прислать «такое, где бы не говорилось ни о Боге, ни о чёрте, ни о царе, ни мужиках (все эти вещи – не цензурные вещи), где бы, наконец, не было никаких следов чего-нибудь ж-зандовского, вольтеровского (которым обилует Ваша «Тётушка»), григоровичевского, искандеровского и т. д.» (XIV, 209).

В обстановке политического мракобесия перспектива научных филологических изысканий кажется Чернышевскому более реальной, и он именно с филологией связывает свои ближайшие жизненные планы. Между тем его друзья угадывают в нём выдающегося литературного деятеля. «Это человек замечательный, он, может быть, превзойдет Белинского», – говорил о нём проницательный И. И. Введенский.[522]522
  О Введенском, Чернышевском и Сераковском. Из неизданных воспоминаний Н. Д. Новицкого // Н. Г. Чернышевский. Неизданные тексты, материалы и статьи. Саратов. 1928. С. 296.


[Закрыть] Тому же Введенскому, стоявшему в ряду передовых высокообразованных деятелей 1840-х годов, принадлежит характеристика Чернышевского, подводящая итоги университетского периода его жизни: «Он, несмотря на свои какие-нибудь двадцать три – двадцать четыре года, успел уже овладеть такой массой разносторонних познаний вообще, а по философии, истории, литературе и филологии в особенности, какую за редкость встретить в другом патентованном учёном… Да-с, так что, беседуя с ним, поверите ли, право, не знаешь, чему дивиться, начитанности ли, массе ли сведений, в которых он умел солиднейшим образом разобраться, или широте, проницательности и живости его ума… Замечательно организованная голова! Смело можно предсказать, что этот даровитый человек должен в будущем занять видное место в нашей литературе».[523]523
  Новицкий Н. Д. Из далёкого минувшего // Воспоминания (1982). С. 153.


[Закрыть]

Увольнение из корпуса состоялось 10 марта 1851 г.[524]524
  Дата устанавливается на основании архивного «Списка офицеров и учителей, коим следует за истекшую январскую треть квартирные деньги». Здесь значится, что «поступившему на службу в Саратовскую гимназию учителю Чернышевскому» выписано «с 1 января по 10 марта» 10 руб. 95 коп. сер<ебром> из расчета 57 руб. 14 1/4 коп. годовых. Деньги, следующие «служившему во 2-м кадетском корпусе в качестве частного преподавателя не имеющего чину Чернышевскому» были отосланы 5 апреля, и об их получении директор Саратовской гимназии сообщил 22 мая (РГВИА. Ф. 315. Оп. 1. Д. 11653. Л. 2 об., 3, 5, 10, 10 об., 13).


[Закрыть]