Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"

Впоследствии Костомаров написал воспоминания, и сообщённые им подробности, касающиеся Чернышевского, являются ценным биографическим источником. «Чернышевский, – писал он, – был человек чрезвычайно даровитый, обладавший в высшей степени способностью производить обаяние и привлекать к себе простотою, видимым добродушием, скромностью, разнообразными познаниями и чрезвычайным остроумием». Точно замечено: был «верен своим убеждениям во всей жизни и в своих поступках». Однако далее идут резкие характеристики, на которые, без сомнения, наложились последующие разногласия с Чернышевским, когда его оценки идейного руководителя «Современника» сближались с нападками на него либеральной прессы в 1861–1862 гг. – «стал ярым апостолом безбожия, материализма и ненависти ко всякой власти». Конечно, религиозное чувство Костомарова оскорблялось заявлениями учителя словесности о религии, в передаче мемуариста, как «слабости суеверия и источнику всякого зла и несчастья для человека», уверениями, что «бессмертие души есть вредная мечта, удерживающая человека от прямого пути главнейшей цели жизни – улучшения собственного быта на земле». Политический ссыльный, Костомаров всё же не разделял кажущиеся ему крайними выводы, согласно которым «весь общественный порядок, удерживающийся до сих пор, есть великое зло, которое разрушится при дальнейшем развитии человеческой мысли», никакое из правительств, существовавших в различных «формах, не может назваться хорошим» и «нам нужен радикальный переворот».[616]616
  Автобиография Н. И. Костомарова // Воспоминания (1959). Т. I. С. 157–158.


[Закрыть] И Чернышевский свидетельствовал: «Мой образ мыслей был в начале моего знакомства с ним уж довольно давно установившимся» (I, 776). Но смешивая впечатления от бесед с Чернышевским в эту саратовскую пору с более поздними, значительно обострившимися отношениями, Костомаров терял объективность мемуарного рассказа, утрируя темы, не занимавшие в действительности столь пристального внимания обоих.

Читая автобиографические записки Костомарова, опубликованные в «Русской мысли» за 1885 г. (№ 5, 6), Чернышевский в письме к А. Н. Пыпину сделал ряд признаний, способствующих объективной оценке взаимоотношений между ними. «Моё знакомство с ним, – писал Николай Гаврилович, – было знакомство человека, любящего говорить об учёных и тому подобных не личных, а общих вопросах с человеком учёным и имеющим честный образ мыслей» (I, 776). Именно на «образе мыслей», включающем «элементы, симпатичные мне, – разъяснял Чернышевский, – <…> основано моё расположение к нему». В качестве примера Чернышевский привел суждение Костомарова об актуальной в ту пору политической проблеме федерации славянских племен. Чернышевский безоговорочно отвергал идею федеративного объединения славян как ошибочную: влечение к ней «даёт результаты, вредные для русских, вредные и для других славян» (I, 773). По Чернышевскому, как это видно из его выступлений на страницах «Современника», осуществление федерации в условиях русского самодержавия неминуемо превратило бы славян в угнетённые национальные меньшинства и способствовало бы развитию великодержавного шовинизма.[617]617
  Подробнее см. в обозрениях «Политика» (VI, 295–323; VIII, 373–379) и статьях Чернышевского «Народная бестолковость» и «Самозванные старейшины».


[Закрыть] Однако в пропагандируемых Костомаровым мыслях о славянском государственном единстве не было «племенных эгоистических мотивов» (I, 777). Иными словами, Костомаров, будучи украинцем по происхождению, не выговаривал для малороссов каких-либо особых условий и стоял за безусловное равенство больших и малых наций в будущей федерации. «Это составляло разницу между его идеями и идеями славянофилов» (I, 777), поэтому жаркие споры по поводу «ненавистной» для Чернышевского идеи не приводили к разрыву. «Честный образ мыслей» Костомаров способствовал их близости и в 60-е годы, и только в новых исторических условиях развития общественной жизни, в период резкого обострения общественных настроений, когда вопросы о политических судьбах России ставились более «определённо» и ответы на них были не так «разнородны», произошел разрыв, тяжелый «для сердца расстающихся» (VII, 711–712).

О полемике по поводу славянского союза вспоминал и Е. А. Белов.[618]618
  Воспоминания (1982). С. 141–142.


[Закрыть] Костомаров и Белов называют ещё одного участника этих политических споров – поляка Мелантовича, студента Виленского университета, сосланного в Саратов. По свидетельству Белова, Мелантович поддерживал Чернышевского в мнении, согласно которому «венгерский наш поход, кроме вреда как нам, так и славянам, ничего не принёс» (речь шла о подавлении русскими войсками революционных событий в Венгрии в 1849 г.). Однако сам Чернышевский вспоминал, что между ним и Мелантовичем, человеком «с привычками богатого светского общества», особой близости не было (I, 770). «Я так мало видел Мелантовича, что не замечал, хорошего ли мнения обо мне он или дурного», хотя «с своей стороны был вовсе не прочь поддержать знакомство с ним» как «очень хорошим человеком» (I, 773), – писал Чернышевский в 1885 г. по поводу «Автобиографии» Костомарова. Чернышевский сожалел, что Мелантович, как сообщал Костомаров, «недолюбливал» его, и в дневнике 1853 г. есть запись, подтверждающая сообщение Костомарова. Мелантович в 1853 г. снимал комнату в одном из флигелей Чернышевских (I, 548) и однажды в марте прислал записку с просьбой помочь на экзамене «одному поляку».[619]619
  Этим поляком был юнкер Ремишевский (I, 552). По архивным документам, подпрапорщик Валериан Карлович Ремишевский, прибывший из Тамбовского гарнизона, подвергался в апреле 1853 г. экзаменам для производства в офицеры, и на его экзаменационном листе имени Чернышевского нет. (ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 474. Л. 8, 64.)


[Закрыть] «Как это меня взбесило! Видно не почёл за нужное идти сам! Не считает меня достойным личного посещения!» (I, 550), – таким образом, Чернышевский отнёс поступок Мелантовича на счёт его барства, не догадываясь тогда, что тот не желал поддерживать отношений с человеком, которого «называл сухим, самолюбивым и не мог простить в нём отсутствия поэзии».[620]620
  Автобиография Н. И. Костомарова // Воспоминания (1959). Т. I. С. 156.


[Закрыть] «Жаль, что Мелантович думал обо мне так, – комментировал слова Костомарова Чернышевский, – но это всё равно: он для меня остался навсегда симпатичным человеком» (I, 773). Что же касается товарищей Мелантовича по ссылке (Михаловский, Завадский, Врублевский),[621]621
  Воспоминания (1982). С. 79.


[Закрыть] их имена никогда Чернышевским не упоминались, и, по-видимому, в саратовский период его жизни они не играли никакой роли.

Значительное место в саратовском дневнике Чернышевского 1853 г. отведено Анне Никаноровне Пасхаловой (1823–1885). Дочь саратовского помещика Н. Залетаева, она получила типичное для провинциальной дворянской семьи воспитание, но благодаря сильным природным дарованиям, жажде знаний сделалась широкообразованной женщиной. После первого замужества в 1839 г. она жила в Петербурге. Её связь с высокопоставленным чиновником, будущим известным либеральным деятелем крестьянской реформы Н. Милютиным привела к разрыву с мужем, и в 1850 г. она возвратилась в Саратов. О дате её приезда в родной город можно судить по времени поступления её сына Виктора Пасхалова 3-й класс Саратовской гимназии.[622]622
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 627. Л. 20. Из документа выясняется, что Виктор Пасхалов в 1851 г. на годичных испытаниях не присутствовал. В 1851/1852 учебном году он учился в том же 3-м классе и на переводных экзаменах получил у Чернышевского три балла. В следующем году он был учеником Чернышевского в 4-м классе и снова остался на второй год. Его итоговые оценки во все последующие годы не превышали три балла. Будучи учеником 7-го класса, он выбыл из гимназии 19 марта 1858 г. (до окончания курса) для поступления в Казанский университет.


[Закрыть] Муж Пасхаловой умер, по всей вероятности, в 1853 г., потому что 27 мая этого года она как «вдова коллежского советника» обратилась к директору гимназии с просьбой выдать свидетельство её сыну Виктору для оформления оставшегося наследства (имения).[623]623
  ГАСО. Ф. 13. Оп. 1. Д. 492. Л. 190.


[Закрыть] Ко времени приезда Чернышевского она жила в своём родовом доме с пятью детьми, повсеместно осуждаемая молвой за независимое поведение и образ жизни.

Она, действительно, резко выделялась среди саратовского общества. Владея латинским, французским, английским, немецким, итальянским, польским, украинским языками, она занималась философией, историей, медициной, интересовалась устным народным творчеством, была наделена ярким поэтическим талантом (в 1877 г. в Саратове вышел сборник её стихов «Отзвуки жизни»). Домостроевские обычаи презирала, вела дружбу с политическими ссыльными (например, с Костомаровым), пренебрегала, по словам её будущего мужа Д. Л. Мордовцева, «всякою условною и общественною рутиною», вследствие чего саратовские барыни и чуждались её, называя «странною», но и «побаивались её острого языка и её сатирического пера».[624]624
  Цит. по статье: Лазерсон Б. И. Собирательница народных песен // Волга. 1969. № 9. С. 189.


[Закрыть]

Костомаров утверждал в «Автобиографии», что Чернышевский «постоянно подсмеивался» над его дружбой с Пасхаловой, советовал жениться на ней, и «вообще Чернышевский и Пасхалова не особенно долюбливали друг друга».[625]625
  Автобиография Н. И. Костомарова // Воспоминания (1959). Т. I. С. 156.


[Закрыть] Чернышевский разъяснял эти слова следующим образом: он «был расположен думать о ней как об очень хорошей женщине», потому что с нею, «несколько раньше того», дружил «один из близких ему людей» (И. И. Введенский?). Лично он Анну Никаноровну знал «тогда» мало (речь идет, по-видимому, о 1851–1852 гг.), но слышал о её тяжёлых домашних отношениях («она была в полной зависимости от матери, у которой жила; муж обобрал её; у неё не оставалось ничего»). Её матери не нравились отношения дочери с Костомаровым, и она стала обращаться с нею «хуже прежнего». Костомаров знал обо всём и всё же, по мнению Чернышевского, продолжал компрометировать Пасхалову перед матерью. Он же не только «подсмеивался» над их дружбой, но и «серьёзным тоном» доказывал, что Костомарову «следует помнить, к чему обязывает дружба», тогда как тот «пренебрегает серьёзными интересами Анны Никаноровны», но все предупреждения, по словам Чернышевского, оставались «без всякого успеха» (I, 774–775).

Тень осуждения отношений Костомарова и Пасхаловой проскальзывает и в дневнике 1853 г. Дружба Чернышевского с Ольгой Васильевой, будущей женой, кажется ему построенной на основаниях более благородных, и он писал, что никогда не мог взглянуть на свою невесту «свысока, как смотрю на Ник. Ив., как смотрю на Ан. Ник., не говоря уже о других». В выражениях нежности Костомарова или Пасхаловой немало «приторного», «отталкивающего», «такого, что неприятно» (I, 476). Пасхалову он относил к людям, «которые не любят меня, – писал Чернышевский в дневнике, – и которых я не люблю» (I, 524).

Чернышевский видел ограниченность кругозора обоих. «Из людей, стоящих на одной ступени образования, я не знаю в Саратове ни одного, которого бы я равнял с собою», – говорил он невесте, прибавляя, что ставит себя выше даже Костомарова (I, 432–433). Религиозные мнения обоих не производили на него ни малейшего действия – «я выше по ясности взгляда, я лучше их понимаю эти вещи» (I, 490).

В то же время Чернышевский отличал этих людей, глубоко уважал их. Он считал их единственными, кто способен понять его «особые отношения» к Ольге Васильевой (I, 493), им первым доверил тайну скорой женитьбы (I, 501–502), оправдывал Пасхалову перед будущей своей тёщей (I, 518), которая, конечно, не преминула присоединить голос к общему хору осуждений и сплетен. Пасхалова платила доверием и откровенностью, считая его собеседником, на которого «можно положиться более, чем на кого-нибудь» и с которым «скорее будешь высказываться, чем с кем-нибудь» (I, 524). Не принимая некоторые частные стороны характера Анны Никаноровны и некоторые из её убеждений, Чернышевский понимал главное: её стремление к свободному развитию и личному счастью, протест против домостроевщины и мещанства. «Сначала разговор никак не вязался, – записывал Чернышевский в дневнике о посещении Пасхаловой 8 марта. – Потом снова я вовлёк её в откровенность, и она стала говорить о том, что в её жизни есть гнусная сторона – что она не была ни дочерью, ни супругою, ни матерью; я опровергал эти мысли в известном роде. Когда при эпизоде о положении женщины и о том, что должно быть не так, и о том, как, должно быть, будет, она сказала: „Да будут ли эти времена?” – „Будут”, сказал я, и слёзы выступили у меня от радостной мысли о том, что будет некогда на земле» (I, 551).

Особого упоминания заслуживает фольклористическая деятельность Пасхаловой в Саратове. В 1852 г. вместе с Костомаровым она стала записывать былины и лирические песни, бытующие на Саратовщине. Некоторые тексты она напечатала в местной газете и в «Известиях Академии Наук». В стихотворении «Родное слово» она писала:

 
Речь родная, песнь родная,
В мире им подобных нет!
В них – отвага удалая,
Нега, грусть, укор, привет.
Что за звучность, что за сила,
Что за пламень в них живой —
В этой песне разунылой,
В этой речи рассыпной!
 

Пасхалова составила рукописный фольклорный сборник, в предисловии к которому сообщала о желании «собрать всё, что поётся народом», «собирая, узнать поближе самый народ».[626]626
  Волга. 1969. № 9. С. 191.


[Закрыть] Материалы сборника использовались Костомаровым в монографии о Степане Разине. В этом русле живого интереса к народной поэзии следует рассматривать и деятельность Чернышевского-педагога. Его ученики писали сочинения на фольклорные темы, 24 июня 1852 г. он сам выступил на гимназическом акте с публичной речью «О собирании памятников народной словесности» (название речи известно и в другом варианте: «О собирании образов народного языка и словесности»).[627]627
  Бушканец Е. Г. Н. Г. Чернышевский – учитель Саратовской гимназии // Чернышевский. Вып. 4. С. 191. Текст речи не сохранился.


[Закрыть]

Чернышевский, Костомаров, Белов, Мелантович, Пасхалова, врач С. Ф. Стефани («человек решительно порядочный» (I, 551)), Сорочинский («тоже порядочный человек» (там же)), Ломтев, может быть – вот небольшой кружок образованных людей, держащийся особняком в саратовском обществе и вызывавший косые взгляды верноподданных горожан. Не следует, конечно, преувеличивать единство кружка. Его участники были идейно разобщены, и Чернышевский чувствовал себя здесь всё же одиноко. Однако всех этих людей объединяла ненависть к крепостничеству, интерес к проблеме эмансипации женщин, к исторической и поэтической сторонам жизни простого народа. В глухом провинциальном Саратове пятидесятых годов они составляли круг людей высокообразованных, честных, искренно работавших для просвещения и желавших, каждый по-своему, социальных улучшений.

Знакомство с политически неблагонадёжными людьми отдаляло Чернышевского от местного общества. Отчуждению этому ещё более способствовали научные занятия, которым он уделял основное свободное время. Подготовиться к магистерским экзаменам и написать диссертацию – этой главной цели Чернышевский не забывал ни разу. Из письма к Срезневскому видно, что в ноябре 1851 г. тема для магистерской диссертации ещё не определена окончательно. От мысли заняться только языком Ипатьевской летописи он переходит к тому, чтобы предметом диссертации избрать «разъяснение какой-нибудь стороны нашей истории или древностей материалами преимущественно филологическими (напр., нравственной или умственной стороны жизни народной; или иноземных влияний на жизнь русских людей в XII и XIII веках; или вопрос о том, до какой степени можно узнать личности различных редакторов Ипатьевской летописи, летописцев и других писателей, которыми они пользовались, и т. п.)» (XIV, 219–220). Намерение составить словарь к Ипатьевской летописи он не оставляет, он даже задумывает составление «реального словаря русской истории и древностей до начала Московского периода или, по крайней мере, до конца XIII века» (XIV, 219), но научные интересы его уже не ограничиваются чисто лингвистическими исследованиями. Впоследствии он с иронией, как об «умственном фланёрстве» (XV, 422), отзовётся о своих ранних языковедческих изысканиях. Работу над словарём к Ипатьевской летописи он назовет «мельчайшею пустяковщиною» (XV, 36). «Во всякой отрасли знаний, которой я занимался, я не хотел втискивать себе в голову многих фактов, которыми щеголяют специалисты: это факты пустые, бессмысленные» (XV, 21), – отмечал Чернышевский в одном из сибирских писем 1877 г. Осознание подлинного смысла и значения своей научной работы пришло к нему ещё в Саратове, в самый разгар размышлений о карьере учёного. Мы не знаем реакции Срезневского на предложения его ученика, но смещение темы в историко-литературные аспекты постепенно привело Чернышевского к решению посвятить диссертацию теоретическим проблемам литературы. Обдумывая тему будущего научного труда, Чернышевский между тем усердно работал в Саратове над словарем к Ипатьевской летописи и довёл-таки его до конца. Часть словаря будет напечатана Срезневским в 1853 г. в «Известиях Академии Наук».

«Прошло два года, – писал мемуарист в „Колоколе”, – Чернышевский продолжал свою жизнь уединённую, домашнюю, среди занятий и чтения очень небольшого количества книг, вывезенных им из Петербурга. Иногда, уступая просьбам матери, он нехотя отправлялся в семейства, связанные с его домашними, старинными связями, и поневоле должен был просиживать вечера в компании канцелярских служителей, столоначальников и т. п.».[628]628
  Колокол. С. 1559.


[Закрыть] Подобная характеристика стала общепринятой в биографической литературе о Чернышевском, и обычно не принимается в расчет суждение Ф. В. Духовникова, прямо противоположное только что приведённому. «Кроме педагогической среды, – сообщал биограф на основании авторитетных свидетельств современников, – Николай Гаврилович имел много других знакомых. Никогда он во всю свою жизнь не вёл такой общественной жизни, как тогда, когда был учителем в Саратовской гимназии. К этому побуждало собственное его желание, так и желание его родителей, которые просили его часто отплатить кому-нибудь визит или просили его быть на вечерах, вместо себя, так как они сами редко бывали в обществе».[629]629
  Воспоминания (1982). С. 75.


[Закрыть] Столь разнящиеся характеристики невольно обращают на себя внимание, и биографу необходимо разобраться в источниках их происхождения.

Анализ биографических материалов приводит к выводу, парадоксальному на первый взгляд: оба автора в равной мере ошибаются и в одно время одинаково правы, дополняя друг друга. Дело в том, что однообразие саратовской жизни Чернышевского, заполненной службой в гимназии, уединённым чтением, научными занятиями, встречами с друзьями Костомарова продолжалось недолго, и для характеристики этого периода остается верным описание корреспондента «Колокола». В ноябре 1852 г. спокойное и размеренное течение дней было нарушено, наступило время, противоположное «нежеланию являться в обществе», и здесь в силу вступает сообщение Ф. В. Духовникова. Ошибка цитированных выше авторов состояла, таким образом, в распространении их выводов на весь период пребывания Николая Гавриловича в Саратове.

Ноябрём 1852 г. датировано начало саратовского дневника Чернышевского, точнее сказать, продолжение прошлогодних записей; «и продолжать начинаю в обстоятельствах, совершенно подобных тем, при каких начал: тогда молоденькая дамочка и теперь Катерина Николаевна» (I, 405). Речь идёт об Александре Григорьевне Лавровой (Клиентовой), которой Чернышевский был увлечён прежде, и Катерине Николаевне Кобылиной, дочери председателя Саратовской казённой палаты. Сыну Н. М. Кобылина Александру Чернышевский начал давать уроки, по-видимому, несколько раньше августа 1851 г. Однажды в апреле следующего года он был приглашён на день рождения хозяина дома. Чувствовал он себя, как всегда в таких случаях, очень стеснённо, «не знал, что делать», «сидел неподвижно», «был по обыкновению скромен, как баран» (I, 406). Тем более что Кобылин принадлежал к аристократам города, и в его доме обычно собиралась вся знать, «первые лица в Саратове по своему положению в обществе» (там же). На этом вечере он и оказался «под сильным (тогда, впрочем, ещё глупым) влиянием Катерины Николаевны».

Месяца два или три он не видел её. В поисках встреч он стал чаще бывать в обществе, явился на её день рождения 6 января с намерением признаться в любви. Судя по записям, Чернышевский не встретил ответного чувства. Однако с января 1853 г. вплоть до женитьбы Чернышевский сделался едва ли не завсегдатаем всякого рода балов, маскарадов и вечеров с танцами. Он уже с удовольствием принимал приглашения и «было начал любить волочиться» (I, 410). Вот хронологическая роспись вечеров, на которых присутствовал Чернышевский: 6 января на дне рождения у Кобылиных, 8 – в зале Дворянского собрания на музыкальном концерте любителей, 11 – на даче у Кобылиных, 26 – на вечере у Акимовых, его двоюродной тётки, где было много молодёжи и где он познакомился с Ольгой Васильевой; на том же вечере «любезничал в двух кадрилях» с Катериной Матвеевной Патрикеевой и «делал довольно много дурачеств», 1 февраля – с визитом у Васильевых и присутствовал на катаниях, между 2 и 19 февраля – на вечерах у Акимовых и Шапошниковых. 19 – сделал предложение Ольге Сократовне, 22 – был на маскараде. Март расписан не менее плотно, а в апреле он женился.

Подобный светский образ жизни, совершенно ему не свойственный, оказался возможным исключительно в ту единственную пору, когда молодое сильное чувство искало выхода. Он и Николая Ивановича Костомарова призывал чаще бывать в обществе именно в этот период своей влюблённости.

Помимо названных саратовских знакомых Чернышевского, мемуаристы называют также семью саратовского стряпчего Д. Е. Ступина, одна из дочерей которого Наталья Дмитриевна едва не стала женой Костомарова (см.: I, 764–772), советника Саратовской казённой палаты А. Д. Горбунова – переводчика поэмы Мицкевича «Конрад Валленрод».[630]630
  Там же. С. 135.


[Закрыть] Из местной молодёжи чаще других на страницах дневника Чернышевского мелькают имена сыновей губернского казначея Саратовской казённой палаты Г. М. Шапошникова, товарища детских игр В. Д. Чеснокова, одноклассника по семинарии Ф. У. Палимпсестова, упомянуты выпускник Московского университета, старший секретарь губернского правления А. И. Малышев, дворянский заседатель саратовского совестного суда А. Л. Яковлев, канцелярский служащий губернского правления Л. Л. Сахаров, офицеры Пригоровский и Веденяпин, В. А. Шомпулев,[631]631
  См.: Шомпулев В. А. Записки старого помещика / Сост., вступ. статья, подгот. текста А. В. Кумакова; коммент. А. В. Кумакова и И. Н. Плешакова. М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 360 с.(Серия «Россия в мемуарах»).


[Закрыть] некто Максимов, Песков, Шеве, сын аптекаря Линдгрен, сыновья местных дворян Куприянов, Фогелев, женившийся впоследствии на одной из двоюродных сестер О. С. Васильевой, Дружинин, Долинский, Наталья Воронова, Гуськова (подруга Ольги Сократовны), Абутькова, дочь советника губернского правления Софья. Все эти имена не имели ничего общего с богатыми аристократическими домами Карцова, Аничкова, Кобылина, Граббе, Постунова. Среди разночинной демократической молодежи Чернышевский, вероятно, держался уверенней. «Саратовское общество, – писал современник, имея в виду 1853 г., – делится на три круга: аристократический, средний и демократический; круги эти в свою очередь, делятся на партии, враждующие между собой».[632]632
  Саратов и его жизнь в 1853 году. Из записок А. Н. Минха // (ГАСО. Ф. 407. Оп. 1. Д. 741. Л. 22).


[Закрыть] Материалы дневника Чернышевского подтверждают это сообщение.

Особое место авторы воспоминаний отводят посещению Чернышевским губернаторского дома. Матвей Львович Кожевников правил губернией в 1846–1854 гг. Он слыл за «достаточно образованного, честного, премилого и симпатичного», хотя и «взбалмошного человека, любившего задавать пиры».[633]633
  Воспоминания (1982). С. 77.


[Закрыть] «Это человек умный, острый, горячий, вспыльчивый, вместе с тем справедливый и ненавидевший взяточников, но, будучи не женат, он любит кутить и часто даже в обществе сильно напивается».[634]634
  Саратов и его жизнь в 1853 году. Из записок А. Н. Минха (ГАСО. Ф. 407. Оп. 1. Д. 741. Л. 20 об.); Демченко А. А. Из неизданных записок А. Н. Минха // Поволжский край. Межвуз. сб. науч. тр. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2000. Вып.11. С. 204–215; Он же. А. Н. Минх как мемуарист // Язык и культура российских немцев. Межвуз. сб. науч. тр. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2001. С. 3–16.


[Закрыть] По словам Белова, к Чернышевскому губернатор относился «очень благосклонно».[635]635
  Воспоминания (1982). С. 145.


[Закрыть] Действительно, из дневника Чернышевского видно, что он неоднократно бывал в доме губернатора. По-видимому, Кожевников любил играть роль мецената и старался привлечь к себе образованных людей. Он немало помог Костомарову, симпатизировал Чернышевскому. Последнему благосклонность губернатора дала возможность, уверял Белов, уехать «без особой неприятности, ибо тогда уже поднялись против него сплетни».[636]636
  Там же.


[Закрыть] Но Чернышевский, разумеется, вовсе не обольщался насчёт губернаторского благоволения и «тяготился» (Ф. В. Духовников) посещениями его дома.[637]637
  Воспоминания (1982). С. 78.


[Закрыть]

Близкое знакомство с провинциальным светским обществом и чиновным миром питало память будущего автора «Что делать?» яркими картинами бездуховности, полуобразованности, пошлости. Некнижное знание «гнусной расейской действительности» (Белинский) получило отражение и в его литературно-критической практике, укрепляя в мысли необходимости глубоких социальных преобразований, участию в которых отводилась существенная роль литературе. «Но таково влияние светлой натуры: даже из числа этих заплесневелых господ, – писал осведомлённый современник, – не один стал, благодаря Чернышевскому, чувствовать затхлость окружающего воздуха, переставал брать взятки, брался за книгу, с грехом пополам прочитывал её и, наконец, выходил в отставку, чтоб заняться чем-нибудь более соответствующим человеческому достоинству. Заслуга эта понятна в России, кто знаком с чиновничьим бытом хоть несколько».[638]638
  Колокол. С. 1559.


[Закрыть] Трудно осуществить более конкретный биографический комментарий этого свидетельства, но нет оснований не доверять цитированным строкам, нисколько не противоречащим всему, что мы знаем о Чернышевском в рассматриваемый период.