Текст книги "Тайна рукописного Корана"

«Умру, но не дамся!» – пронеслось в голове Хасана, и он ловким прыжком бросился на Ибрахим-бея и стал душить его. Но тут подлетели трое из слуг Исмаила, связали Хасана и вывели… А Ибрахим-бей, утирая платком взмокшую шею, пробурчал:

– Я же говорил, что ему это не понравится.

Исмаил юлой вертелся вокруг турка и приговаривал:

– Ах он мерзавец! Душить человека вздумал! Да мы его!.. Хорошо ты придумал. Вот сейчас мы посмеемся!..

В этот самый миг перед Исмаилом вдруг предстал Саид Хелли-Пенжи.

– Ты предлагал нечестивцу помочь совершить побег? – заорал Исмаил.

– Я?!

– Подлец! – Исмаил с маху ударил его плетью по лицу. Брызнула кровь. – Так вот ты каков? А я-то! Пригрел змею!..

Казалось, Саид Хелли-Пенжи не стерпит столь оскорбительного отношения и вот-вот бросится на Исмаила. Но нет.

– Дай же мне объяснить, – взмолился он, – я хотел вызвать у него доверие, чтобы он раскрылся, а потом бы я уж все тебе доложил. Он и мне враг, не только тебе! – выкручивался Саид. – Ты не должен сомневаться в моей преданности. Привыкший к свободе, я бы и дня здесь не пробыл, если бы не решил служить тебе верой и правдой. Бежать-то от тебя ведь ничего не стоит. Я и не из таких ловушек уходил…

Покупатели Корана

Почтенные куймурцы теперь частенько приходили к слепому Ливинду посидеть, послушать, как Ника-Шапи читает удивительную книгу, поразмыслить и порассуждать о жизни.

Вот и сегодня собрались они, расселись в круг на балконе ветхой сакли Ливинда. Муумина подала им лесных груш и грецких орехов. Заодно принесла несколько небольших камней – колоть орехи.

Ника-Шапи день ото дня все больше увлекался чтением. Наблюдая, как радушно потчует их Муумина, старик словно бы специально открыл книгу на той самой странице, где говорилось о добрых, достойных хвалы горских обычаях.

– «Почтенный горец, – читал Ника-Шапи, – если тебя не поприветствовал чей-нибудь сын, будь он малым дитятей или взрослым мужчиной, останови его и сам поздоровайся. И если краска стыда ляжет на его лицо, значит, он понял свою ошибку. Но если он ничего не сумел понять, не забудь об этом случае и непременно сходи к его отцу, а нет отца – к старшему из родичей, и скажи о проступке сына. Стоит хоть в малом расслабить узду, – чего доброго, потеряем высокочтимое в наших горах уважение к старшему… И сын, и брат, и всякий младший при отце и при любом из старших по возрасту должен быть сдержанным и почтительным, готовым услужить. Ни курить, ни пить при старших не смеет малый. Суровой кары заслуживает нечистый на руку. Не подсудны лишь кража яблок из чужого сада и моркови с грядки соседа, да еще кража книги… Не подсудны, потому что в двух первых случаях это суть детское озорство, а утаившего чужую книгу не грех и поощрить, ибо, значит, он жаждет познания…»

Ника-Шапи, закашлявшись, прервал чтение. И затем с улыбкой сказал:

– Выходит, почтенные, я мог бы украсть эту мудрую книгу у нашего Ливинда, и вам ничего бы не оставалось, как похвалить меня за эдакое…

– Да, да! Выходит, что оно так… – заулыбались вокруг. – А ты что на это скажешь, Ливинд?

– Всё берите, – взмолился слепец, – только книгу оставьте мне!..

– Так уж и быть, Ливинд! – успокоил его Ника-Шапи. – Оно, конечно, хорошо, что кража книги не возбраняется. Но дело не только в этом. Главная мысль здесь куда глубже. Смысл изречения в том, что всячески приветствуется стремление к знанию…

– Читай дальше, Ника-Шапи! – попросили вокруг. – Очень добрая книга. Не иначе, святой ее писал!..

Ника-Шапи перелистнул страницу, надкусил спелую, сочную грушу и снова углубился в чтение:

– «Прежде чем сесть за еду, соверши омовение, за хлеб-соль принимайся с именем аллаха на устах и при этом забудь обо всем злом. Пусть на душе у тебя будет светло и да не оскудеют твои закрома. И упаси тебя аллах, никогда не прикасайся к хлебу ножом. Ломай его руками, да так, чтобы все до единой крошки остались в твоих ладонях. И возблагодари при этом земледельца, подарившего тебе это добро»… Очень все хорошо сказано! – оторвавшись от книги, заметил Ника-Шапи.

– Что и говорить! Такую бы книгу да в каждый дом, чтобы люди с раннего детства учились по ней, как жить надо. Все бы тогда стали чище и благородней…

– Жаль, что она у нас одна…

Тихую беседу гостей Ливинда вдруг оборвал крик куймурского мангуша-глашатая Юхарана. Аульчане уж и не помнят, с каких оно пор, словно бы вечно – и при царе, и при Советах, и вот теперь, бог знает при ком – все новости им объявлял с верхней крыши все тот же Юхаран.

Слепой Ливинд всполошился, кликнул Муумину, что сидела поодаль и обшивала белый башлык серебристой тесьмой, остававшейся еще от матери. По всему видно, готовила подарок Хасану из Амузги.

– Сходи-ка, дочка, послушай, что там глашатай объявит, какую еще печаль обрушит на наши головы…

Муумина тотчас выбежала за ворота. Вернулась она очень скоро и рассказала, что Юхаран сообщил, будто у него в сакле остановились важные люди, которые скупают кораны. За книгу с медной застежкой обещают особо высокую плату.

– Пятнадцать баранов.

– Да это же целое богатство! – воскликнул слепой Ливинд. – Слышите, почтенные, – пятнадцать баранов! И кончилась бы наша полунищенская жизнь за счет закията![13]13
  Закият – пожертвования мечети в пользу нищих.


[Закрыть]

– Так-то оно так! – закивал головой Ника-Шапи.

– А что, добрые люди, – с улыбкой спросил Ливинд, – уж не медная ли застежка на нашей книге?

– Медная, медная, отец! – выдохнула Муумина, опередив явно чем-то взволнованных куймурцев – гостей отца.

– Неужто, дочь моя! Может, на этот раз аллах смилостивился и правда ниспослал нам удачу?! Шутка ли, такое богатство – целых пятнадцать баранов! Пяток из них мы прирезали бы. Мяса хватило бы на всю зиму, а из шкур сшили бы новую шубу. Остальных десять можно сберечь, весной они приплод дадут, пусть каждая овца хоть по ягненку принесет, и то сколько добра! – размечтался Ливинд.

– И не жаль тебе такую книгу! – сказал один из гостей.

– Жаль-то оно, может, и очень жаль, – развел руками слепой Ливинд, – да ведь и дочку мне жаль. Посмотрите, в какую ветхость пришла моя сакля, того и гляди скоро совсем развалится. А Муумина уже, видите, совсем взрослая. К тому же и белый всадник объявился, скоро…

– Прости нас, Ливинд, – прервал излияния слепого хозяина Ника-Шапи, поднимаясь с места, – ты так нас раззадорил своими мечтами, захотелось и нам у себя дома посмотреть – не залежался ли и там коран с медной застежкой.

– И верно, надо и нам посмотреть, – всполошились все гости, – человек мечтает – судьба смеется!..

Куймурцы разошлись. Отец с дочкой остались одни.

– Где наша книга, Муумина? – спросил слепой Ливинд.

– Вот она, отец, у меня в руках.

– Та самая, по которой Ника-Шапи читал? Не подменили ли ее ненароком?

– Нет, отец, никто не подменил. Я как вошла, сразу взяла книгу у Ника-Шапи.

– Отнеси, доченька, ее тем людям. Хоть и очень мне жаль расставаться с такой мудрой книгой, но делать нечего… Только бы она оказалась именно той, за которую хотят дать баранов!..

– А может, не надо этого делать, отец?..

– Как же не надо! Ведь если за нее и правда дадут столько добра, кончится наша бедность. И свадьбу тебе надо играть, приодеться тоже надо… Иди, дочка… Иди, а я буду молиться, чтоб книга наша оказалась той самой, за которую овец со двора Юхарана пригонят к нам.

– Хорошо, отец, я пойду!

– Смотри только, чтобы тебя не обманули. Боюсь я, как бы во всем этом подвоха какого-нибудь не было. За одну книгу и столько овец!.. Ну да ладно, иди.

– Иду, отец…

Муумина, с той поры как рассталась с Хасаном, очень переменилась. Теперь она все больше грустит. А как уйдет в лесок со своими четырьмя овечками, там, втайне от чужих глаз, чтоб подальше от недобрых речей, все упражняется в метании ножа. Раньше она бы ни за что не поверила, что это может быть так увлекательно. Наигравшись с ножом, Муумина прятала его в дупло дерева на опушке и снова задумывалась над тем, что ее ждет, шептала цветам и деревьям имя Хасана, напевала все одну и ту же печальную песню без слов. А то, бывало, сядет у речки и слушает ее неумолчное бормотание, горестно опустив голову. Дома тоже Муумина теперь была неразговорчива, и отец часто сетовал на ее молчаливость. Но потом она вдруг совсем неожиданно начинала вслух мечтать о будущем, обсуждать с отцом, как они заживут…

Словом, девушку будто кто подменил. В ней поселилось извечное чудо любви.

С прижатой к груди книгой Муумина побежала к сакле глашатая Юхарана, толстого старика с длинной седой бородой и вздутыми, как у зурнача, щеками. Он и в самом деле отменный зурнач, ни одна сельская свадьба без него не обходится.

Еще издали Муумина увидела, что у сакли Юхарана выстроилась длинная очередь, куймурцы решили попытать счастья – вытащили из сундуков всевозможные табтары.[14]14
  Табтар – книга.


[Закрыть]

Муумина сразу увидела Юхарана. Он стоял на балконе второго этажа, у самой лестницы. А рядом топтались его щедрые кунаки. Овцы сгрудились во дворе под деревом. Муумина сначала не рассмотрела, кто эти люди. Но, приглядевшись попристальнее, она вдруг замерла. Нет, сомнения быть не могло. Подле Юхарана стояли те самые люди, которые пытались умыкнуть ее и от которых она спаслась благодаря Хасану!..

От ужаса Муумина побелела как полотно. Что же теперь делать?.. Ей стало ясно, что пришельцы ищут именно ту книгу, которую она сейчас держит в руках. Выходит, книга та представляет для них особую ценность. Не за медную же застежку злодеи готовы отвалить целых пятнадцать баранов? Не иначе, тут сокрыта какая-то тайна… И вдруг эта тайна связана с Хасаном? У Муумины с некоторых пор все думы о Хасане…

Девушка подняла глаза. По лестнице к Юхарану в этот миг поднимался Ника-Шапи. Он протянул потрепанную книгу. Застежка и на ней была медная, но…

– Нет, старик, не та у тебя книга, – покачал головой один из «искателей».

– Жаль, – с досадой проговорил Ника-Шапи. И вдруг, словно бы спохватившись, добавил: – Я, пожалуй, знаю, что вы ищете, и знаю, где это искать…

– Где? У кого?..

– У нашего слепца Ливинда. Очень мудрая книга. Я и сам с удовольствием ее читал…

– Как она могла попасть к слепому? – недоверчиво в два голоса спросили пришельцы.

– Не знаю, он говорит, что пророк ему ниспослал…

Муумина не слышала, о чем шла речь дальше. Она выбралась из толпы и бросилась бежать. Не ведая, куда и зачем она бежит, Муумина очнулась только там, где в тот раз укрывалась с Хасаном. Она теперь частенько забредала сюда, когда ей хотелось побыть одной. Сейчас Муумину привел сюда страх. «Нет, – решила она, – ни за что не отдам я им эту книгу! Ни за что!» И Муумина принялась палкой рыть между камнями яму. Вырыла, обложила ее сухим дерном, опустила книгу, прикрыла ее небольшим плоским камнем и засыпала яму. Осмотревшись вокруг и запомнив место, Муумина сровняла поверхность, завалила свежевзрыхленную землю камнями и только тут облегченно вздохнула. «Пусть теперь ищут!» – не без злорадства подумала девушка. В этот миг она была так хороша – сними с нее головной платок, чуть обнажи шею, и впору воскликнуть: «Не с нее ли писал своих мадонн великий Рафаэль!» Само небо, сама природа, одарив ее небывалым неизбывным очарованием, словно бы дали людям повод для размышлений о сути прекрасного…

И грянула беда

Слепой Ливинд лежал на тахте у себя на балконе и тоже думал о том, что, видать, судьба ниспослала ему совсем не простую книгу, – а то, что люди искали именно его книгу, не вызывало у старика никакого сомнения, – и потому, надо полагать, ищут его коран, что уж очень мудростей в нем много. Вон уж сколько дней Ника-Шапи читает, а мудрости в книге все не иссякают. Сколько в ней житейских наставлений, необходимых для человека, не лишенного разума и способного взять то, что дает ему книга. «Лучший памятник отцу – его сын, – вспомнилось Ливинду изречение из книги, – но это не значит, что сын не должен заботиться о доброй памяти отца». «А есть ведь сыновья, – подумал слепой Ливинд, – которые, если б знали, что отца постигнет нежданно скорая смерть, променяли бы его на кисет махорки… Чего только в жизни не бывает…»

Много, очень много мудростей в книге с медной застежкой. «Если ты вернулся в аул из дальней поездки, – сказано в книге, – можешь, и за это никто тебя не осудит, не являться туда, где была радость рождения сына, радость свадьбы или суннат – праздник обрезания. Но явиться со словами сочувствия в дом, где прошлась своим черным крылом смерть или хвороба тяжкая кого одолела, – твой человеческий долг. В этом твое лицо. Ибо, запомни, есть сакли, где ни разу не гремела свадьба, но нет такой сакли, куда хотя бы единожды не заглядывало горе горькое».

Вспомнились слепому Ливинду и такие слова: «Ссориться или попросту пререкаться с женой недостойно носящего папаху. Но если все же случится, что трудно тебе будет избежать ссоры, и тогда сдержи себя: выйди к друзьям, отвлекись. А вернувшись в дом, не вспоминай о причине ссоры. Жена поймет и оценит твою сдержанность и впредь постарается не досаждать тебе…»

Чем больше вспоминал слепой Ливинд мудростей из корана, тем горше делалась досада на то, что жизнь вынуждает его расстаться с такой книгой. Ну, а о том, что добрая эта книга может принести в его саклю горе и несчастье, Ливинд и помыслить не мог…

Неожиданный шум отвлек слепца от размышлений. На балкон поднялись Ника-Шапи и те двое, что прибыли за кораном. Это, понятно, были Аждар и Мирза, получившие от хозяина своего, Исмаила, двадцать пять овец на выкуп за коран и решившие десяток из них утаить для себя. Именно потому-то им особенно не терпелось найти злополучный коран с медной застежкой.

Ника-Шапи объяснил слепому Ливинду, кого и зачем он к нему привел, на что удивленный старик сказал:

– Так я же отправил к вам свою дочь с этой книгой!..

– Не было ее там, – развел руками Ника-Шапи, – я искал ее, даже по имени кликал, не отозвалась. А мне сдается, что эти люди ищут именно твою книгу…

– Откуда она к вам попала, почтенный?.. – спросил Аждар, взяв при этом с блюда сразу четыре ореха и раздавив их в ладонях без особого усилия.

– Явился мне как-то ночью ангел и оставил в моем доме эту мудрейшую из книг, – ответил слепой Ливинд.

– И что он при этом сказал?

– Ничего.

– Странное дело. Явился, принес коран и, ничего не сказав, скрылся?.. А когда же это было?

– В ту ночь, наутро после которой у старой башни нашли убитых, – ответил за Ливинда Ника-Шапи.

Аждар с усмешкой тронул локтем в бок Мирзу, видишь, мол, как все получается.

– Муумина, наверно, вот-вот вернется, – сказал Ливинд, – возьмете тогда книгу и дадите мне обещанных овец, на том и разойдемся. А сейчас пока присаживайтесь, угощайтесь грушами и орехами. Дочка сама их в лесу собирала.

– Книгу мы у вас возьмем, почтенный, а овец вы не получите! – проговорил, как отрубил, Аждар.

– Это почему же? – встревожился Ливинд. – Как же так, вы ведь объявили через глашатая при всем народе? За что такая несправедливость? У мужчины двух слов не должно быть. Честность превыше всего.

– А разве это честно – выдумывать всякие небылицы? Ангел, видите ли, принес ему коран. Присвоил ты, старик, чужую вещь, и все тут!

– Моя это книга, не чужая! – взмолился слепец, ругая себя в душе за то, что придумал сказку про ангела.

– Не твоя, а наша! Это на нас в ту ночь налетели бандиты у старой башни. Мы едва спаслись от них, а коран выронили. Там он и остался, у разрытой ямы, – на ходу придумал Аждар и, похлопав Мирзу по плечу, добавил: – Вот и свидетель мой. А у тебя есть свидетель? Кто видел твоего ангела?

– Никто… – растерянно промолвил слепой Ливинд.

– То-то же! Благодари лучше аллаха, слепец, что мы не ославим тебя вором перед всем народом.

– Это клевета! Никакой я не вор. За всю свою жизнь к чужому пальцем не прикоснулся. Ника-Шапи подтвердит, что я говорю истинную правду!..

В то самое время не подозревающая о незваных гостях Муумина взбежала по лестнице, неся в руках плетеную корзиночку, полную ежевики, собранной с придорожных кустов.

Увидев ненавистные лица, Муумина отпрянула. Не меньше удивились и пришельцы, узнав в ней ту самую девушку, которую они тогда упустили у речки в камнях. И Аждар и Мирза – оба подошли к ней.

– Где книга? – жестко бросил Аждар.

– Какая книга? Я ничего не знаю! – на лице девушки было написано вполне искреннее недоумение.

– Слышишь ты, слепой, что говорит твоя дочь? Прикажи ей не медля, по-доброму отдать нам книгу, не то…

– О чем они, отец? О какой книге речь?

– Пусть подавятся ею, отдай, доченька, отдай! Не было в нашей сакле радости, и ждать ее теперь уже нечего. Такие-то вот злые люди всю жизнь не дают солнечному лучику проникнуть в наш дом, осчастливить…

– Отец, у меня нет никакой книги!..

– Ты разве не взяла ее с собой? Я ведь из-за нее и посылал тебя к Юхарану.

– Скажи им, дядя Ника-Шапи, что не было у нас другой книги! – взмолилась Муумина, выхватив у него из рук старенький истрепанный коран. – Скажи, ты ведь эту читал! Правда же?..

Муумина во что бы то ни стало хотела привлечь старика на свою сторону. Но тот, обомлев от страха, упорно молчал.

– Не дурачь нас. Признайся лучше, где книга? – Аждар свирепо глянул на нее, рукоятью плети приподнял за подбородок голову и, воззрившись в лицо девушки, теперь уж ничуть не сомневался, что она и верно та самая, которая тогда ускользнула от них.

– Говорю же, не знаю я, о какой книге речь. Нет у меня ничего.

– В последний раз говорю, отдай книгу! – заорал Аждар, да так, что старики от страха вздрогнули. – Не заставляй нас прибегать к жестокости.

– Делайте что хотите, нет у меня никакой книги! – продолжала стоять на своем Муумина.

– Ну что ж, если так, пойдешь с нами! – сказал Аждар, хлестнув плетью о ладонь левой руки. – Как, Мирза, возьмем? У Исмаила, я думаю, она заговорит, а?

– Никуда я не пойду! – Муумина рванулась, хотела выбежать, но ее схватили. Схватили белую куропаточку грубыми черными лапами.

– Ну нет, уж на этот раз ты от нас не уйдешь!

– Отец, что они делают! Ника-Шапи, скажи им…

– Правоверные, – вскричал слепой Ливинд, – прошу вас, пощадите нас, бедных, оставьте в покое, дочка, видно, потеряла книгу!.. Прошу вас, оставьте ее! Сжальтесь, прошу!..

Он поднялся и ощупью стал пробираться туда, откуда слышался голос дочери. Но Аждар оттолкнул его и со всей силой ударил по лицу, да так, что несчастный слепой отлетел, ударился головой об стену и словно обмяк.

– Отпустите меня, во имя аллаха. Умоляю вас! Отпустите! Люди, люди! Неужели вы не слышите? Помогите! – кричала Муумина.

Но никто не пришел ей на помощь, никто не заступился за бедную девушку. И слуги Исмаила увели ее. Потеряв последние силы, Муумина прибегла к единственной своей надежде: «Хасан из Амузги, – прошептала она, – я жду тебя!» Бедняжка и вправду верила, что, как по волшебству, вдруг появится на белом коне ее Хасан и сурово накажет злодеев. Уж на этот раз он не отпустит их. Но всадник не появлялся. Зато Мирза и Аждар, услыхав ее мольбу, от души расхохотались.

– Мы и не знали, что так угодим тебе! – сказал Мирза. – К нему и доставим. Если он, конечно, не болтается уже на веревке и вороны не выклевали ему глаза.

Поистине верно говорят: камень летит к груде камней, беда к тому, кто в беде…

Дорога казалась бесконечной. На первом же привале, глотая слезы, Муумина заговорила со своими мучителями.

– Прошу вас, вы все же люди! – взмолилась она. – Постарайтесь понять меня, представьте, что я сестра ваша и такая беззащитная. Разве вы, братья, позволили бы кому-нибудь так обращаться со своей сестрой? Вот у тебя, брат мой, – сказала она Аждару, – была мать, ты же любил ее?

– Я не помню свою мать.

– Ну сестра была!..

– Никого у меня не было.

– А у тебя, брат мой?

– У меня была… Сестра, – сказал Мирза. – На моих руках умерла. Оскорбил ее… мерзавец один. Но я отомстил ему! Жестоко!

– Ты очень ее любил?

– Она была у меня единственная…

– Ты должен понять меня, у тебя доброе сердце, раз ты любил. Вы оба видели моего отца. Он слепой, беспомощный. Без меня – как дитя без матери. Сжальтесь надо мной, отпустите. Будьте мне братьями, я молиться за вас стану, все грехи ваши перед богом возьму на себя! Милые, добрые! – Муумина говорила так, что и камень смягчился бы.

Мирза и верно прослезился. Он глянул на Аждара, словно бы говоря: «Будь человеком, давай отпустим несчастную».

– А что мы скажем этому?.. – будто прочитав его мысли, зло пробурчал Аждар.

– Скажем, не нашли, да и только! – обрадовался Мирза. – Давай отпустим ее?!

– Не поверит он. Говорил же, без книги не возвращайтесь…

– Давай и вернемся с книгой, возьмем у того старика коран. Скажем, этот и нашли. А другой ему нужен, пусть сам ищет!..

– Ну, а почему бы ей не признаться нам, куда она девала тот коран, что мы ищем?..

– Пусть в вас заговорит доброе, пощадите! Вы же храбрые и благородные, не отдавайте меня на растерзание дурным людям. Вы добрые, я верю. Эти люди сделали вас злыми…

Аждар и Мирза переглядывались. В них боролись жалость к этой беззащитной девушке и страх перед Исмаилом…

Решимость при опасности

Жители Талгинского хутора и приезжие из других сел стали свидетелями позорной расправы над Хасаном из Амузги. Только мало кто верил в то, что человек этот действительно Хасан. Все считали, что очумелый от злости Исмаил поймал первого попавшегося и выдал его за Хасана из Амузги, на страх всем своим врагам.

…Расправа была поистине чудовищной. Вот уже три дня подряд Хасана привязывали веревками из конского волоса к спине шелудивого осла и вывозили в село на позорище. Нате, мол, смотрите, каков он, Хасан из Амузги.

Весь в кровоподтеках и синяках, Хасан страдал не столько от физической боли, сколько от бессильной ярости. Глаза пылали ненавистью и досадой. Простить он себе не мог, что так глупо попался во вражьи силки. Ведь с легкостью мог бы бежать, спастись от позорного унижения…

В первый день кое-кто бросал в несчастную жертву камнями и всем, чем попало. На второй день этого уже почти никто не делал. А на третий люди с сожалением и сочувствием отворачивались…

Сегодня в качестве сопровождающего рядом шел, подгоняя осла, Саид Хелли-Пенжи.

– Ты хотел выдать меня Исмаилу? – спросил он.

– Напротив, своей откровенностью я рассчитывал расположить его и к себе и к тебе. Ну, а как теперь, ты все еще готов оказать мне услугу?

– Да, готов. Я ненавижу Исмаила и потому хочу помочь тебе!..

– Пожалуй, этому я могу поверить. Но что ты хочешь в оплату за свои «заботы»? Даром-то ты ведь никому не служишь, ни черту, ни дьяволу?

– Сейчас бы ты мог обойтись и без упреков, черт возьми, жизнь ведь твоя на волоске! Исмаил сказал, что если ты еще сегодня не преклонишь перед ним колени с мольбой о прощении…

– Никогда этому не бывать!

– Имей терпение, дослушай. Тебя не убудет, а время выиграешь. Надо дотянуть до завтра. Ну, не на колени, так хоть признай его…

– И чем ты тогда поможешь мне?

– Друзья тебе помогут.

– Какие друзья?

– Сыновья Абу-Супьяна. Они здесь, поблизости, в окрестных лесах…

– Ах, вот как! А я-то думаю, что это с тобой. Теперь понятна твоя услужливость.

– Ну и понимай. Что верно, то верно, я боюсь их мести. Абу-Супьяна я не убивал. Помогу им спасти тебя, а ты спасешь меня!

– Что ж, давай попробуем, – сказал Хасан. – Веди осла к твоему Исмаилу.

– Сейчас время молитвы…

– Отвяжи меня, по крайней мере. И дай одеться…

– Смотри только глупостей не наделай.

– Мы теперь с тобой одной веревкой связаны, негодяй. Я в твоей власти, а ты – в моей. Будешь полезным, я, может, и прощу тебе все… И знай, слово Хасана из Амузги – верное.

– Потише ты, нас могут подслушать! – взмолился Саид и шепотом добавил: – Я видел ту шкатулку. Исмаил прячет ее под подушкой.

– Мне нужен ключ.

– Постараюсь достать его. Но сейчас главное – спасти тебя.

И Саид Хелли-Пенжи, словно опомнившись, толкнул осла вперед и стал хлестать плетью Хасана. Делал он это с таким усердием, что Хасан, озверев от боли, все повторял про себя: «Ну и негодяй!» Однако сейчас Хасан готов был вынести и не такое, лишь бы удалось уйти, одурачить торжествующих врагов, подвергших его унизительному позору. Одурачить их и хоть одним глазом подсмотреть, как они при этом будут выглядеть!..

Хасана тем временем подстерегала еще одна нежданная неприятность, которая любого другого на его месте сломила бы вконец… Страдая от унижения, он тем не менее не раз с чувством, близким к радости, думал, что, слава аллаху, Муумина, эта наивная, славная девушка, которой свет еще представляется в радужных красках, не видела его позора, не видела, как зло могут глумиться люди, подчинившиеся воле сильного, не видела, как бесноватая толпа с гиканьем кружилась вокруг него, забрасывала грязью…

Едва осел вошел во двор Исмаила и отвязанный Саидом Хасан малость пришел в себя, перед ним словно из-под земли вырос Ибрахим-бей.

– Ну, что скажет нам пленник? – злорадно полюбопытствовал он. – Надеюсь, твои люди теперь откажутся от тебя, если у них, конечно, есть головы на плечах. После такого позора ты уже не сможешь быть им полезным. – И, обернувшись к хозяину дома, добавил: – Что, Исмаил, может, отпустим его?

– Вытолкайте со двора, под зад коленом! – приказал своим людям Исмаил. – Пусть убирается на все четыре стороны. С человеком, перенесшим такой позор и оставшимся после этого жить, я словом не перемолвлюсь. Другой размозжил бы себе голову о стену, а он даже на это не способен!

– Никуда я отсюда не пойду! – твердо проговорил Хасан. Он понял, что его решили уничтожить – выведут за околицу и прикончат.

– Еще как пойдешь! Чего тебе здесь делать? Мне ты не нужен! – Губы Исмаила зло скривились.

– Тебе не нужен, может пригожусь турецкому эпсуру.[15]15
  Эпсур – офицер.


[Закрыть]

Ибрахим-бей довольно улыбнулся, – мол, вот как спесь сбивают.

– Почисть-ка мои сапоги! – приказал он.

Хасан с подчеркнутой готовностью, поспешно вышел на террасу, отыскал сапоги, начистил их до блеска и вернулся в дом. Ибрахим-бей выставил ногу, – надевай, мол. Ничего не поделаешь, Хасану пришлось и с этим смириться. Но едва он стал натягивать сапог, турок вдруг принялся неистово бить Хасана этим самым сапогом прямо в лицо, в живот… Бил и все приговаривал:

– Будешь еще хватать турецкого офицера за горло? Будешь?..

Хасан упал, изо рта его хлынула кровь, он застонал. А перед глазами вдруг возник отец, амузгинский кузнец Ибадаг. Ибадаг – это значит пророк. И он был пророком. В своем деле отец был искусней всех других мастеров. Он ковал особой прочности сабельные лезвия с чеканным изображением змеи на них, ковал и лезвия для кинжалов со звездой и полумесяцем. И не случайно, когда Ибадаг работал, сын – тогда еще юноша – всегда был при нем: сидя в седле на коне, он ждал мгновения, когда можно схватить раскаленную саблю за рукоять и умчаться, размахивая ею изо всех сил, – это придавало стали особую прочность.

«Хорошо, что отец не дожил до моего позора!» – подумалось Хасану… Пересиливая боль, он попытался подняться. В это время распахнулась дверь, и вернувшиеся из Куймура Аждар с Мирзой втолкнули в комнату девушку. Хасан встал. Не поверив глазам своим, он встряхнул головой. Перед ним была Муумина. Она бросилась к нему со слезами:

– Хасан! Хасан! Я же звала тебя! Почему ты не пришел?.. Они били меня! Спаси!..

Хасан еле держался на ногах.

– Муумина!..

О, если бы кто-нибудь видел лицо Хасана из Амузги в этот миг! Что только не пережил он. И стыд, и страх за это безвинное существо!.. Все перепуталось в нем.

– Хасан!

– Это еще что! – вскочив с места, подлетел к растерянным Аждару и Мирзе Исмаил. – Зачем вы привели сюда эту девчонку? И где то, что я от вас ждал?..

– Вот затем… мы и привели ее, – забормотали прислужники. – Она знает, где коран, но не говорит, уважаемый Исмаил.

– Кто она?

– Дочь одного куймурского слепца.

Исмаил рванул Муумину за руку. Девушка, жавшаяся к Хасану, не удержалась на ногах, отлетела и повалилась на тахту. И, тут же вскочив, взмолилась:

– Что вы хотите от меня? Я ничего не знаю. Никакого корана и в глаза не видала! Отпустите, люди добрые! – Муумина бросилась в ноги Ибрахим-бею: – Отпустите меня! Дома слепой отец. Он совсем один, пропадет без моей помощи.

Ибрахим-бей поднял девушку, утер своим платком слезы на ее щеках и сладострастно воззрился на трепещущее от страха создание.

– Я и подумать не мог, что в этих суровых горах водятся такие чудесные цветы! – Турок крутанул ус и добавил: – Это же сама гурия, суженая праведнику в раю после смерти! И откуда она такая взялась?

– Наш край не столь скуден, как тебе кажется, уважаемый Ибрахим-бей, – подобострастно склонился перед гостем Исмаил. – Что, нравится?

– Еще бы. Она достойна украсить гарем могущественного султана. Хвала ей!

– Что ж, по нашему обычаю, все, что ласкает глаз кунаку, принято дарить ему. Так тому и быть! Вот только вытянем из нее, где упрятана святая книга!..

Исмаил говорил, а сам торжествующе поглядывал на Хасана. Наконец-то этот человек покорен и к тому же, конечно, страдает из-за девушки. Это-то Исмаил понял сразу, и сейчас он с удовольствием делал свое любимое дело – добивал жертву.

– …Валлах-биллах,[16]16
  Валлах-биллах – ей-богу.


[Закрыть] эта девушка очень даже мила, – сказал он с похотливой ухмылочкой. – Ну, дочь моя, скажи, где находится коран с медной застежкой, и мы отпустим тебя…

– Не говори, Муумина! – крикнул Хасан. И голос его звучал так, словно требовал: «Умри, но молчи», а лицо выражало только одно: «Что будет, что будет с бедной девушкой?!»

– Уведите его! – приказал Исмаил. – Да смотрите в оба, чтоб не сбежал, он еще понадобится мне для потехи. А ты, Саид Хелли-Пенжи, останься здесь!

Хасан побледнел. Последнюю надежду на помощь он связывал с Саидом…

Аждар и Мирза вывели Хасана. Во дворе Хасан увидел своего белого коня: оседланный, со свисшей на землю уздечкой, словно бы только прискакал. Оно и верно. Бедный конь три дня искал хозяина, ждал его на окраине села. А как-то ночью еле спасся от волков и вот наконец забрел сюда.

Узнав хозяина, конь радостно заржал и стал отчаянно бить копытом о землю.

– Дайте с конем попрощаться, – сказал Хасан, зло глянув на Исмаиловых слуг. Он простить себе не мог, что в свое время не прикончил этих головорезов.

– Иди, иди! – подтолкнул его Аждар.

– Пусть попрощается, видишь, конь как жалобно смотрит, – посочувствовал Мирза.

– Ну, ладно. Прощайся.

Хасан из Амузги подошел к коню. Тот заржал еще радостней и еще сильней забил копытом о землю. Хасан погладил его по шее, незаметно огляделся по сторонам и… «Другого такого случая не представится, – решил он, – терять нам с тобой нечего, мой верный друг, надо рискнуть!..» В мгновение ока Хасан взлетел в седло, на ходу рванул у турка-стражника винтовку и ураганным вихрем унесся в открытые ворота.

И такое тут поднялось, словами не передать. Началась пальба со всех сторон. Неистово ревел Исмаил. Готовый рвать на себе волосы, он что есгь силы поочередно хлестал плетью то Аждара, то Мирзу, оставляя на их лицах кровавые рубцы. Похожий на разъяренного буйвола, Исмаил ничем не мог унять свой гнев. В его глубоко затаившиеся зрачки, не умеющие, как говорят горцы, улыбаться, выплеснулась вся необузданная жестокость убогой души.