Текст книги "Я вещаю из гробницы"

3

Стоял один из тех чудесных мартовских дней, когда воздух так свеж, что наслаждаешься каждым дуновением; когда каждый одурманивающий вдох создает в легких и в мозгу такие новые вселенные, что кажется, будто сейчас взорвешься от чистой радости; один из тех буйных дней с несущимися облаками и мелкими ливнями, резиновыми сапогами и уносимыми ветром зонтиками, когда чувствуешь, что и правда живешь.

Было слышно, как в лесу заливались птицы: ку-ку, жаг-жаг, пю-уи-ту-уитта-уо.

Был первый день весны, и Мать Природа, похоже, знала об этом.

«Глэдис» поскрипывала от радости, когда мы неслись под дождем. Пусть даже она намного старше меня, она любит хорошую пробежку во влажный день так же, как и я. Ее изготовили в Бирмингеме на Британском заводе стрелкового оружия в отделе велосипедов еще до моего рождения, и изначально она принадлежала моей матери Харриет, назвавшей ее «Ласточкой».

Я переименовала ее в «Глэдис[6]6
  Прозвище Глэдис, по-видимому, происходит от английского слова glad – довольный, веселый, жизнерадостный.


[Закрыть]» из-за ее жизнерадостного характера.

Обычно «Глэдис» не любит мочить юбки, но в такой день, когда ее шины поют на влажном бетоне и ветер дует нам в спины, нет времени для жеманства.

Широко расставив руки, чтобы полы моего желтого макинтоша превратились в паруса, я отдалась на волю ветра.

– Ярууу! – завопила я, проносясь под дождем мимо парочки промокших коров, рассеянно взглянувших на меня.

В туманном зеленом свете раннего утра Святой Танкред напоминал георгианскую акварель, его башня зловеще маячила над выпуклым церковным кладбищем, и казалось, будто аэростат оторвался от причала и устремился в небеса.

Единственной резкой нотой в этой умиротворяющей сцене был алый фургон, припаркованный на мощеной булыжником дорожке, ведущей к главному входу. Я сразу же признала в нем фургон мистера Гаскинса, церковного сторожа. Рядом на траве под тисами стоял сверкающий черный «хиллман», и его блестящая лакировка сказала мне, что он не принадлежит никому из Бишоп-Лейси.

К западу от церкви, почти скрытый туманом, напротив часовни припарковался синий грузовик. Из его открытого откидного борта торчали пара старых лестниц и партия грязных ветхих досок. Джордж Баттл, подумала я. Деревенский каменщик.

Я резко затормозила и прислонила «Глэдис» к обветшалой усыпальнице некоей Кассандры Коттлстоун, 1685–1750 (точная современница Иоганна Себастьяна Баха, заметила я).

Высеченная в камне и печально поистрепавшаяся, Кассандра лежит на заросшей мхом гробнице с закрытыми глазами, как будто у нее болит голова, пальцы сомкнуты под подбородком, а в уголках рта виднеется легкая самодовольная улыбка. Складывалось впечатление, что она не сильно возражает против того, чтобы быть мертвой.

На основании выбиты слова:

 
I did dye
And now doe lye
Att churche’s door
For euermore
Pray for mye bodie to sleepe
And my soule to wake[7]7
Я умерлаИ теперь покоюсьУ церковной двериВечноМолитесь, чтобы мое тело спало,А моя душа пробудилась.

[Закрыть]
 

Я обратила внимание, что слово «my» было написано двумя разными вариантами, и припомнила, что Даффи как-то рассказывала мне какую-то древнюю историю о гробнице Коттлстоун. О чем там шла речь?

Мои мысли оказались прерваны звуками голосов на церковном крыльце. Я быстро прошла по траве и вошла внутрь.

– Но право было дано, – говорил викарий. – Пути назад нет. Работа уже в процессе.

– Тогда вы должны остановить ее, – сказал крупный мужчина в темном костюме. Своим бугристым лицом, похожим на картофелину, и гривой белых волос он напоминал швабру, наряженную в лучшую одежду. – Вы должны прекратить это немедленно.

– Мармадьюк, – ответил викарий, – епископ заверял меня неоднократно, что не будет… о, Флавия, доброе утро. Ты рано на ногах, так сказать.

Крупный мужчина медленно повернул голову и перевел взгляд своих светлых глаз на мое лицо. Он даже не улыбнулся.

– Доброе утро, викарий! – выпалила я. Излишняя жизнерадостность на рассвете весьма огорчает некоторых людей, и я сразу же поняла, что беловолосый мужчина – один из них. – Прекрасненькое утро, ась? Несмотря на дождь.

Я знала, что хватила через край, но временами я ничего не могу с собой поделать.

– Ась? – добавила я с ударением.

– Флавия, дорогуша, – сказал викарий. – Как приятно тебя видеть. Я полагаю, ты ищешь мистера Гаскинса. Насчет цветочных корзин, верно? Да, я так и думал. Полагаю, он наверху в колокольне занимается веревками и тому подобным. Нельзя оставлять беспорядок в Страстную пятницу, не так ли?

Цветочные корзины? Викарий включил меня в какую-то маленькую драму собственного сочинения. Какая честь! Я вломилась в неподходящий момент, и он явно хотел от меня избавиться.

Меньшее, что я могла сделать, это подыграть.

– Точно-точно, что ж, я так и подумала. Отец будет так рад, если все лилии будут расставлены как положено.

И с этими словами я, словно юная газель, прыгнула на первую ступеньку крутой винтовой лестницы в башне.

Оказавшись вне поля зрения, я потащилась вверх, вспомнив, что старые лестницы в замках и церквях закручиваются по часовой стрелке, когда ты поднимаешься, так что нападавший, взбираясь по ступенькам, вынужден держать меч в левой руке, в то время как защитник, находящийся сверху, может использовать правую, обычно более сильную руку.

Я на секунду повернулась и сделала несколько финтов и выпадов в воображаемого викинга, а может, норманна или даже гота. Когда дело касается разбойников и мародеров, я довольно беспомощна.

– Эй! – крикнула я, становясь в позицию и вытягивая руку с воображаемым мечом. – Ангард и так далее!

– Чтоб мне провалиться, мисс Флавия, – произнес мистер Гаскинс, что-то роняя и прижимая руку к тому месту, где, предположительно, у него колотилось сердце. – Вы меня чертовски напугали.

Боюсь, я не смогла сдержать самодовольную улыбку. Не так легко напугать гробокопателя, особенно такого, который, несмотря на возраст, так же крепко сложен, как моряк. Полагаю, это его бугристые руки, узловатые ладони и кривые ноги наводили меня на мысли о море.

– Простите, мистер Гаскинс, – сказала я, снимая макинтош и вешая его на крючок для одежды. – Мне следовало свистеть по пути вверх. Что в сундуке?

Древний, видавший виды деревянный сундук стоял открытым у дальней стены, из него высовывался кусок веревки, который сторож только что бросил – с довольно виноватым видом, подумала я.

– В этом? Ничего особенного. На самом деле всякий хлам. Остался со времен войны.

Я наклонила шею, чтобы заглянуть за его спину.

В сундуке лежали еще несколько кусков веревки, сложенное одеяло, полведра песка, насос в форме буквы U со сгнившей резиновой частью, еще один кусок резины, лопата с прилипшей грязью, черный стальной шлем с белой буквой W и резиновая маска.

– Противогаз, – сказал мистер Гаскинс, поднимая эту штуку и держа на расстоянии вытянутой руки, словно Гамлет череп Йорика. – Во время войны здесь был пост парней из противовоздушной обороны и противопожарных сторожей. Я и сам провел тут немало ночей. В одиночестве. Странные вещи мне доводилось видеть.

Он полностью завладел моим вниманием.

– Например?

– О, знаете ли… загадочные огоньки, плавающие по церковному кладбищу, и всякое такое.

Он что, пытается напугать меня?

– Вы меня дурите, мистер Гаскинс.

– Может, да, мисс… а может, и нет.

Я схватила жуткую пучеглазую маску и натянула ее себе на голову. Она пахла резиной и застарелым потом.

– Смотрите, я осьминог! – сказала я, размахивая щупальцами. Искаженные маской, мои слова звучали как-то вроде: «Шмотрите, я ошминок!»

Мистер Гаскинс стащил эту штуковину с моего лица и бросил обратно в сундук.

– Дети умирали, играя с этими штуками, – сказал он. – Задыхались до смерти. Это не игрушка.

Он опустил крышку сундука и, защелкнув медный замок, убрал ключ в карман.

– Вы забыли веревку, – напомнила я.

Бросив на меня взгляд, который, я полагаю, называется прищуренным, он откопал в кармане ключ, открыл замок и достал веревку из сундука.

– И что теперь? – поинтересовалась я, стараясь выглядеть нетерпеливой.

– Лучше вам пойти и заняться своими делами, мисс, – сказал он. – У нас есть работа, и нам не надо, чтобы такие, как вы, путались у нас под ногами.

Что ж!

Обычно тот, кто позволил себе сказать мне что-то подобное в лицо, занял бы верхнюю строчку в моем списке жертв стрихнина. Пара кристаллов в тарелку с обедом – вероятно, смешанных с горчицей на сэндвиче, которая ловко скроет и вкус, и текстуру…

Но постойте! Ведь он же сказал «мы»? Кто эти «мы»?

Бывая в церкви, я знала, что мистер Гаскинс обычно работает в одиночестве. Он зовет помощника, только когда надо поднять что-то тяжелое, например, передвинуть упавшую могильную плиту из тех, что потяжелее, или похоронить кого-то, кто…

– Святой Танкред! – воскликнула я и бросилась к двери.

– Постойте! – запротестовал мистер Гаскинс. – Не ходите туда!

Но его голос позади был уже почти не слышен, когда я с грохотом неслась вниз по винтовой лестнице.

Святой Танкред! Они открывают могилу Святого Танкреда в усыпальнице и не хотят, чтобы я встревала. Вот почему викарий так резко сменил тему. Поскольку он отправил меня прямо к мистеру Гаскинсу в башню, это не имело никакого смысла, но у него вряд ли было время поразмыслить.

Цветочные корзины, однако! Где-то внизу они уже открывают могилу Святого Танкреда!

Когда я выбежала в вестибюль, там никого не было. Викарий и беловолосый незнакомец исчезли.

Слева от меня был вход в крипту, тяжелая деревянная дверь в готическом стиле, ее изогнутые очертания напоминали неодобрительно выгнутую бровь. Я толкнула ее и тихо пошла вниз по ступенькам.

У подножия лестницы вереница маленьких голых электрических лампочек, временно подвешенных под низким потолком, вела к передней части церкви, и в их неверном желтоватом свете окружающее пространство казалось только темнее.

Я была здесь однажды, играла в прятки с девочками-скаутами Святого Танкреда. Было это, разумеется, до моего бесславного изгнания из их рядов. Тем не менее даже спустя столько времени я не могла не вспоминать Делорму Хиггинсон и то, как много времени потребовалось, чтобы заставить ее замолчать и перестать пускать пену изо рта.

Передо мной во мраке таилась припавшая к земле груда металлолома, служившая в церкви печкой.

Я неловко обошла ее по кругу, не желая поворачиваться к этой штуке спиной.

Изготовленное на предприятии «Дикон и Бромвель» в 1851 году и продемонстрированное на Великой выставке, это знаменитое своей непредсказуемостью чудовище обитает в потрохах Святого Танкреда, напоминая гигантского кальмара, атаковавшего подводную лодку капитана Немо «Наутилус» в «20 000 лье под водой», жестяные щупальца его труб простираются во всех направлениях, а два круглых слюдяных окошка в дверце из кованого железа светятся, будто пара диких злобных глаз.

Дик Плюз, деревенский сантехник, годами питал к зверю то, что викарий именовал «сердечной привязанностью», но даже я знала, что это печальный оптимизм. Дик боялся эту штуковину, и все в Бишоп-Лейси об этом знали.

Иногда во время служб, особенно в периоды долгих пауз, когда мы все сидели на проповеди, по трубам с горячим воздухом поднимался поток коротких слов – слов, которые мы все знали, но притворялись, что нет.

Я содрогнулась и пошла дальше.

Теперь по обе стороны от меня располагались выложенные кирпичом арки. За ними, сложенные, будто вязанки дров, по словам мистера Гаскинса, лежали разложившиеся трупы давно умерших жителей деревни, в том числе изрядное количество усопших де Люсов.

Должна признать, что временами мне очень хотелось вытащить этих моих высохших, похожих на бумагу предков – не просто для того, чтобы увидеть, насколько они похожи на свои потемневшие портреты маслом, до сих пор висевшие в Букшоу, но чтобы доставить себе личное удовольствие от случающейся иногда встречи с трупом.

Только Доггер был в курсе этой моей необычной склонности и убедил меня, что это потому, что при изучении трупов удовольствие от познания превосходит боль.

Аристотель, по его словам, разделял мою привязанность к покойникам.

Старый добрый Доггер! Как он умеет меня успокоить.

Теперь до меня доносились голоса. Я находилась прямо под апсидой.

– Осторожно! – говорил кто-то во мраке передо мной. – Полегче, Томми, дружище.

По стене прыгнула темная тень, словно кто-то включил фонарь.

– Тише! Тише! Где Гаскинс с его чертовой веревкой? Прошу прощения за грубость, викарий.

Силуэт викария вырисовывался в открытом проеме спиной ко мне. Я наклонила голову, чтобы заглянуть за него.

В дальнем конце помещения из стены был практически вынут и повернут в сторону большой прямоугольный камень. Один его конец теперь покоился на деревянных козлах, а второй держался на краю нижнего камня. Под камнем виднелась пара дюймов холодной темноты.

Четверо рабочих – все незнакомцы, кроме Джорджа Баттла, – стояли наготове.

Подойдя для ближайшего рассмотрения, я наткнулась на локоть викария.

– Боже мой, Флавия! – изумленно воскликнул викарий, его глаза казались в холодном свете огромными. – Я чуть богу душу не отдал от страха, дорогая моя! Я не знал, что ты здесь. Тебе не следует тут находиться. Слишком опасно. Если твой отец об этом услышит, он мне голову оторвет.

В моих мыслях промелькнул Святой Иоанн Креститель.

– Простите, викарий, – сказала я. – Я не хотела вас напугать. Просто, поскольку меня назвали в честь Святого Танкреда, я хотела быть первой, кто увидит его благословенные старые кости.

Викарий безучастно смотрел на меня.

– Флавия Танкреда де Люс, – напомнила я ему, добавляя в свой голос чуток фальшивого почтения, скромно скрестив руки на груди и потупив глаза: приемчик, который я подсмотрела у Фели во время молитв.

Викарий долго молчал, а потом тихо хихикнул.

– Ты мне голову морочишь, – сказал он. – Я точно помню церемонию твоего крещения. Флавия Сабина де Люс – вот как мы тебя нарекли во имя Отца, Сына и Святого духа, аминь, и Флавией Сабиной де Люс ты останешься – разумеется, до тех пор, пока не решишь связать себя священными узами брака, как твоя сестра Офелия.

Моя челюсть отвисла до пола.

– Фели?

– О боже, – сказал викарий. – Боюсь, я проболтался.

Фели? Моя сестра Фели? Решила связать себя священными узами брака?

Едва могу поверить в это!

Кто же он? Нед Кроппер, мальчик на побегушках из «Тринадцати селезней», чьи представления об ухаживаниях выражаются в том, чтобы оставлять заплесневелые сласти на нашем кухонном крыльце? Карл Пендрака, американец-военнослужащий, желающий показать Фели достопримечательности Сент-Луиса, штат Миссури? («Карл собирается показать мне, как Стэн Мьюжл[8]8
  Стэн Мьюжл (род. 1921) – легендарный американский бейсболист.


[Закрыть] подает мяч».) Или это Дитер Шранц, бывший немецкий военнопленный, решивший остаться в Англии и работать на ферме, пока он не сможет преподавать английским школьникам «Гордость и предубеждение». И еще, разумеется, есть детектив-сержант Грейвс, молодой полицейский, который всегда теряет дар речи и бурно краснеет в присутствии моей вялой сестрицы.

Но не успела я одолеть викария дальнейшими расспросами, как и в без того переполненное помещение впихнулся мистер Гаскинс с веревкой в руке и с фонарем, отбрасывающим диковинные колеблющиеся тени.

– Дорогу! Дорогу! – пробормотал он, и рабочие расступились, плотно прижимаясь к стенам.

Вместо того чтобы выйти из помещения, я воспользовалась возможностью проникнуть внутрь, так что к тому моменту, как мистер Гаскинс зафиксировал веревку на наружном конце камня, я вклинилась в дальний угол. Отсюда у меня будет лучший обзор на происходящее.

Я глянула на викария, казалось, забывшего о моем присутствии. Его лицо напряглось в свете маленьких колеблющихся лампочек.

Что там сказал этот Мармадьюк, мужчина в темном костюме? «Вы должны остановить это. Вы должны прекратить это немедленно».

Очевидно, что, несмотря на Мармадьюка, кем бы он ни был, работа продолжается.

– Где же ваш приятель? – внезапно спросил мистер Гаскинс, на минуту оторвавшись от своей работы, и его слова странным эхом отразились от арочного потолка крипты. – Я думал, он хочет присутствовать при главном событии?

– Мистер Сауэрби? – уточнил викарий. – Я не знаю. Очень непохоже на него – опаздывать. Возможно, нам следует немного подождать.

– Этот камень никого не ждет, – сказал мистер Гаскинс. – У этого камня свои резоны, и он собирается выйти наружу, нравится нам это или нет.

Он ласково потрепал огромную глыбу, и та жутко застонала, как будто от боли.

– Он висит на кончиках пальцев, и все тут. Кроме того, Норману и Томми надо возвращаться в Мальден-Фенвик, не так ли, парни? Они пришли сюда работать, и они будут работать.

Он широко махнул в сторону рабочих, один из которых был чрезвычайно рослым, а второй ничем особенным не выделялся.

Внизу в глубинах крипты мистер Гаскинс был правителем своего собственного мрачного королевства, и никто не осмеливался возвысить против него голос.

– Кроме того, – добавил он, – это только стена. Мы не попадем к саркофагу, пока не пройдем сквозь нее. Зафиксируй веревку, Томми.

Когда Томми обвязал веревку вокруг каменного выступа, мистер Гаскинс обратил внимание на меня. В этот ужасный миг я подумала, что он непременно меня выгонит вон. Но ему была нужна публика.

– Саркофаг, – сказал он. – Саркофаг. Вот вам редкое словечко. Но вы не знаете, что оно означает, мисс?

– Оно происходит от двух греческих слов и означает «пожиратель плоти», – ответила я. – Древние греки делали их из особого камня, привозимого из турецкого города Ассос, поскольку считалось, что он поглощает тело целиком, за исключением зубов, за сорок дней.

Хотя я делаю это нечасто, я вознесла безмолвную благодарственную молитву сестрице Даффи, прочитавшей мне вслух этот занимательный отрывок из какого-то черного, как гроб, тома энциклопедии в библиотеке Букшоу.

– Ага! – сказал мистер Гаскинс, как будто знал все это с самого начала. – Что ж, теперь мы это знаем из уст младенца.

Не успела я оскорбиться, как он сильно дернул за веревку.

Ничего не произошло.

– Помоги мне, Норман. Томми, толкни камень с другого конца, посмотрим, сможем ли мы его вытащить.

Но, несмотря на их попытки, камень не шелохнулся.

– Похоже, он застрял, – предположил викарий.

– Застрял – неподходящее слово, – сказал мистер Гаскинс. – Он хорошенько и чертовски…

– У кое-кого слишком длинные уши, – перебил его викарий, поднося указательный палец к губам и делая почти неуловимый кивок в моем направлении.

– Что-то его держит, вот что. Давайте-ка посмотрим.

Мистер Гаскинс уронил конец веревки и забрал фонарь у Томми.

Держа лампу почти у самой линзы, он придвинул лицо к расщелине.

– Ничего, – наконец объявил он. – Надо расширить посильнее.

– Не надо, пустите меня, – сказала я, забирая у него фонарь. – Моя голова меньше вашей. Я скажу вам, что там увижу.

Я думаю, они так были ошарашены моей инициативой, что никто даже не попытался меня остановить.

Моя голова легко проскользнула в отверстие, и, как акробатка, я маневрировала фонарем, пока он не осветил гробницу из положения над моей головой.

Холодный влажный сквозняк дунул мне в лицо, и я сморщила нос от резкого тошнотворного запаха застарелого разложения.

Я смотрела в маленькую каменную комнату, вероятно, семи футов в длину и трех в ширину. Первое, что я увидела, была человеческая рука, ее иссохщие пальцы крепко сжимали осколки стеклянной пробирки. А потом лицо – жуткую нечеловеческую маску с огромными уставившимися на меня пластиковыми глазами и резиновым поросячьим рылом.

Под этим красовались белые кружева, не до конца прикрывавшие почерневшие сосуды на горле. Над глазами виднелась копна вьющихся золотистых волос.

Более чем определенно – это не тело Святого Танкреда.

Я убрала фонарь, вытащила голову из щели и медленно повернулась к викарию.

– Полагаю, мы нашли мистера Колликута, – объявила я.

4

Разумеется, я узнала его по волосам. Сколько воскресных дней я наблюдала, как Фели скачет галопом по проходу, чтобы занять место на скамье в первом ряду, откуда у нее будет возможность в полной мере любоваться золотистыми локонами мистера Колликута.

Восседающий на органной скамье в белом стихаре, с головой, озаренной светом утреннего солнца, проливающимся сквозь витражное стекло, он часто казался ожившим херувимом Боттичелли.

И он знал об этом.

Я вспомнила, как он встряхивал головой и пробегал всеми десятью пальцами по золотистым локонам, перед тем как наброситься на клавиши и взять вступительный аккорд псалма. Фели однажды сказала мне, что мистер Колликут напоминает ей Франца Листа. Говорят, сказала она, в сувенирных шкатулках недавно умерших старых леди еще находили окурки сигар, которые курил в прошлом столетии Франц Лист. Я собиралась было провести обыск среди вещей Фели, чтобы проверить, не хранит ли она тайно пробковые кончики «Крейвен-Эй»[9]9
  «Крейвен-Эй» – марка сигарет, названных в честь Джорджа Крейвена, третьего графа Крейвена и особенно популярная во время Второй мировой войны. Отличались тем, что у них вместо фильтра был кусочек пробки.


[Закрыть] мистера Колликута, но эта идея ускользнула из моей памяти.

Все это пролетело в моей голове, пока я ждала, когда мужчины расширят расщелину и подтвердят мое открытие.

Не то чтобы я не была шокирована, разумеется.

Умер ли мистер Колликут от того, что я загибала пальцы, считая трупы? Стал ли он жертвой некоей мрачной и неожиданной магии?

Прекрати немедленно, Флавия! – Одернула я себя. – Этот человек явно был мертв задолго до того, как ты искушала судьбу подсунуть тебе еще один труп.

Тем не менее, он мертв. Чего тут ходить вокруг да около.

В то время как часть меня хотела расплакаться из-за гибели золотоволосого прекрасного принца Фели, другая моя часть – часть, которую я не до конца понимала, – жадно пробуждалась от глубокого сна.

Меня разрывали на части отвращение и удовольствие – все равно что пробовать одновременно уксус и сахар.

Но удовольствие в таких случаях всегда побеждает. Одной левой.

Скрытая часть меня пробуждалась к жизни.

Тем временем рабочие принесли кучу прочных досок, чтобы с их помощью выдвинуть тяжелый камень, а также использовать их как пандус, по которому камень можно перетащить на пол.

– Легче, легче, – командовал мистер Гаскинс. – Мы же не хотим его раздавить, верно?

В компании трупа мистер Гаскинс чувствовал себя как дома.

Наконец, после продолжительного скрипа и пары проклятий, камень убрали и внутренности склепа стали доступны взгляду.

В дрожащем свете противогаз, надетый на лицо трупа, жутко поблескивал, как умеет только мокрая резина.

– О боже! – произнес викарий. – О боже. Лучше мне позвонить констеблю Линнету.

– Не особенно срочное дело, я бы сказал, – заметил мистер Гаскинс, – судя по его запаху.

Слова грубые, но верные. Я в точности знала по своим собственным химическим исследованиям о процессе, происходящем, когда человеческое тело после смерти переваривает само себя, и мистер Колликут далеко зашел по этому пути.

Томми и Норман уже достали носовые платки и прижали их к носам.

– Но перед тем, как я это сделаю, – продолжил викарий, – я прошу всех вас присоединиться ко мне в короткой молитве об этом очень – очень… эээ… несчастливом человеке.

Мы склонили головы.

– О Господь, прими душу верного раба твоего, которого постигло ужасное несчастье в странном месте.

Странное место, это уж точно! Хотя я бы так не сказала…

– И, вероятно, это было страшно, – добавил викарий после паузы, во время которой подыскивал должные слова. – Даруй ему, молим мы тебя, вечный мир и вечную жизнь. Аминь.

– Аминь, – тихо повторила я.

Я чуть не перекрестилась, но поборола этот порыв. Хотя наша семья покровительствует Святому Танкреду, потому что викарий – лучший друг отца, мы, де Люсы, как Даффи любила говаривать, были католиками так долго, что иногда называли святого Петра «дядюшкой Питом» и благословенную Деву Марию «кузиной Мэри».

– Флавия, дорогуша, – обратился ко мне викарий, – я буду тебе обязан, если ты сходишь наверх и поможешь мне разобраться с властями. Ты лучше разбираешься в этих делах, чем я.

Это правда. В прошлом случалось, что я указывала полиции верное направление, когда они оказывались в безнадежном тупике.

– С удовольствием, мистер Ричардсон, – ответила я.

На этот момент я увидела все, что хотела.

Снаружи шел дождь, и мы с викарием стояли бок о бок на крыльце, внезапно лишившись дара речи из-за того, чему только что стали свидетелями.

Полиция, прибывшая в знакомом синем «воксхолле», изображала полнейшее бесстрастие. Инспектор Хьюитт, выйдя из машины, одарил меня коротким кивком и подобием улыбки. Детективы-сержанты Вулмер и Грейвс были в своем репертуаре: Вулмер – будто большой угрюмый медведь в посудной лавке («воксхолл» ощутимо застонал от облегчения, когда он неуклюже выбрался наружу!), а Грейвс, молодой, светловолосый и с ямочками, улыбался мне во весь рот. Как я уже говорила, сержант Грейвс по уши втрескался в Фели, и по разным причинам я надеюсь, что это он сопроводит божественную Офелию (ха-ха! простите меня за смех!) к алтарю. Еще один детектив в семье даст нам темы для разговора длинными зимними вечерами, думала я. Кишки, кровь и чай «Тетли».

Сержант Вулмер едва взглянул на меня, доставая фотоаппарат из багажника. Я отвернулась и мило кивнула сержанту Грейвсу, который нес знакомый чемоданчик.

– Собираетесь взять пальчики, не так ли? – кротко поинтересовалась я, показывая, что помню его специализацию – отпечатки пальцев.

Сержант мило покраснел, хотя я всего лишь сестра Фели.

Как Санта-Клаус из американского стишка, они не произнесли ни слова, сразу же принявшись за работу. Гуськом взошли на крыльцо и направились в склеп, оставив меня и викария стоять в дверях.

– Как давно он пропал? Имею в виду мистера Колликута.

– Пропал?

Хотя викарий сам позвонил в полицию, он еще не вполне осознал ситуацию.

– На самом деле мы не думали, что он пропал. Думали, он просто покинул нас. О боже мой! Не самое подходящее слово.

Я ничего не сказала: полезный приемчик, почерпнутый мной из общения с инспектором Хьюиттом.

– Миссис Баттл сказала, что в тот последний день он спустился к завтраку, как обычно. Съел один тост. Очень заботился о фигуре. Должен был поддерживать талию в форме для игры на органе, педали, то-се. Боже мой! Я сплетничаю!

– Когда это точно было? – спросила я с таким видом, будто знала, но забыла.

– Во вторник перед Прощеным воскресеньем, насколько я помню, – ответил викарий.

– Примерно шесть недель назад, – быстро прикинула я.

– Да. Во вторник на Масленой неделе.

– В день, когда пекут блины. – Я сухо сглотнула, припомнив тарелку с резиновыми плоскими покрышками, которую миссис Мюллет поставила перед нами в то злосчастное утро.

– Точно. Накануне Пепельной среды он должен был отвезти мисс Танти в Хинли на офтальмологический осмотр.

Мисс Танти, солистка хора, в прошлом была школьной учительницей музыки, и ее мощное телосложение и сильные очки делали ее похожей на древний омнибус с огромными ацетиленовыми фарами, несущийся вам навстречу по узкой деревенской дорожке.

Ее голос всегда можно слышать во время «Магнификата», когда она перекрывает остальной хор: «Величит душа моя Господа…»

В мисс Танти все преувеличено.

И ее великолепное сопрано, и ее взгляд сквозь стекла толщиной с донышко бутылки вызывают у человека ледяные мурашки по всему телу.

– Когда в девять пятнадцать он еще не приехал, – продолжал викарий, – она позвонила миссис Баттл, и ее племянница Флоренс ответила, что он вышел из дома ровно в восемь тридцать.

– И никто не сообщил о его исчезновении?

– Нет. Вот в чем дело. Криспин, то есть мистер Колликут, очень часто участвовал в различных музыкальных фестивалях, поэтому в будние дни он редко бывал дома. «Вы изрядно сэкономите на селедке и капусте», – сказал он миссис Баттл, когда она приняла его в качестве жильца. И он сделал еще очень странное замечание насчет… Но я больше ничего не скажу. Синтия вечно твердит мне, что я склонен к болтовне, и боюсь, она права.

Синтия Ричардсон, жена викария, – это эквивалент оспы в Бишоп-Лейси, но я не позволю этой мысли сбить меня с пути.

– А кто этот мужчина с белыми волосами? – спросила я, резко меняя тему. – С которым вы разговаривали на крыльце.

Лицо викария омрачила тень.

– Мармадьюк Парр, – ответил он. – Из епископата. Он работает у епископа…

– Наемным убийцей! – выпалила я. Я узнала о наемных убийцах, слушая шоу детектива Филипа Оделла на радио: «Дело о медном кексе».

– …секретарем, – договорил викарий, пытаясь не улыбнуться в ответ на мою шуточку. – Хотя я должен признать, что Мармадьюк довольно… как бы это сказать… решительный тип.

– Он не хочет, чтобы открыли гробницу святого Танкреда, верно? Он приказал вам остановиться.

Но не успел викарий ответить, как перед нами предстал констебль Линнет, рука закона в Бишоп-Лейси. Он въехал на тропинку и соскочил с велосипеда прямо перед нами так ловко, как шериф в кино спешивается с лошади. Прислонил велосипед к тису, открыл блокнот и лизнул кончик карандаша.

Ну вот опять, – подумала я.

Констебль начал с того, что поинтересовался нашими полными именами и адресами. Хотя он прекрасно знал то и другое, для его начальства было важно, чтобы он вел записи безупречно – даже если делал это карандашом.

– Оставайтесь здесь, ладно, – сказал он, расстегивая нагрудный карман формы и убирая блокнот. С официальным видом ткнул в нас указательным пальцем и скрылся в церкви.

– Бедолага Криспин, – промолвил викарий после очень долгого молчания, как будто размышлял вслух. – И бедняжка Альберта Мун. Она будет в отчаянии, просто в отчаянии.

– Альберта Мун? – уточнила я. – Преподавательница музыки в школе Святой Агаты?

Однажды я слышала, как мисс Мун играла сонату Шуберта на деревенском концерте, и должна сказать, что ей до Фели, как до луны.

Викарий мрачно кивнул, и в этот самый момент констебль Линнет снова появился в дверях.

– Под землю, – скомандовал он, тыкая большим пальцем вниз с таким видом, с каким римский император объявлял поверженному гладиатору печальное известие. – Инспектор Хьюитт хочет задать вам пару вопросов. В склепе.

Инспектор стоял, обхватив подбородок рукой и вытянув указательный палец вдоль щеки. В сумраке гробницы он очень напомнил мне Джона Миллса[10]10
  Джон Миллс (1908–2005) – известный английский актер, снявшийся за 70 лет своей кинокарьеры в 120 фильмах, лауреат премии Оскара за лучшую роль второго плана в фильме «Дочь Райана» (1970).


[Закрыть], подумала я, хотя я никогда не скажу это ему в лицо.

Скорбные останки мистера Колликута каждые несколько секунд освещались слепящей вспышкой фотокамеры сержанта Вулмера.

– Кто обнаружил тело? – спросил инспектор, и его вопрос показался мне очень уместным для начала.

– Эээ… Флавия, – сказал викарий, кладя руку мне на плечо жестом защиты. – То есть мисс де Люс.

– Мне следовало догадаться, – заметил инспектор.

И потом случилось чудо. Пока викарий с неловкостью взглянул на останки мистера Колликута, инспектор медленно закрыл и открыл правый глаз, так что это заметила только я.

Он мне подмигнул! Инспектор Хьюитт подмигнул мне!

Где-то зазвонили церковные колокола. Где-то пушки издали торжественный салют. Где-то в темном небе вспыхнули сумасшедшие фейерверки.

Но я их не услышала: мой слух заглушил шум собственной крови.