Текст книги "В субботу вечером, в воскресенье утром"

Глава 5

Дождь и солнце, дождь и солнце, то тебе голубое небо, как в следующее воскресенье, то плотные облака, ползущие, словно воздушный материк, состоящий из молочно-белых гор, над башней замка – этой повернутой в сторону от города и увенчанной бурым песчаником гривастой львиной головой с разинутой пастью, готовой, кажется, поглотить замусоренное предместье, лежащее за излучиной Трента. Две нарядно, по-воскресному, одетые пары, направляющиеся в кинематограф, вошли с промозглого холодного воздуха в автобус, который, обогнув здание клуба «Хорз-энд-Грум» с плотно закрытыми сейчас дверями, оставил Артура одного на опустевшей дороге.

Он шел по Раддингтон-роуд, засунув руки в просторные карманы брюк глубже обычного, в препаршивом настроении, уныло думая, как хорошо было бы просто повернуться спиной к тем несчастьям, что обрушила на него в пятницу Бренда, вот так же, как он только что оставил на углу за спиной замок, и еще избавиться от головной боли, навалившейся на него в результате попыток потопить эти несчастья в жидком эле, какой варят в центральных графствах Англии. Кто бы только мог подумать? Бренда залетела, Бренда надулась, Бренда забеременела, и вот теперь он должен тормошить тетю Аду, чтобы она нашла способ, как сделать так, чтобы Бренда сдулась, и облегчилась, и то, что влетело, – вылетело. Любой ценой, сказала. Так надо. Но ведь так положено по природе, сопротивлялся он. Ну да, саркастически бросила она, положено, только вот тебе не повезло. А он все никак не мог взять в толк, зачем гнать волну, зато наконец понял, почему в нынешние счастливые деньки мужчины идут в армию: чтобы не задохнуться в дыму от пожара в доме соседа. Слишком много шума из ничего, а ты от этого должен страдать или, по крайней мере, присоединяться к общим стонам и завываниям, иначе жизни конец, ты оказываешься в какой-нибудь жалкой ночлежке, и все на свете тебя отшвыривают, как гнилое яблоко. Вот тут-то ты и попался. Вчера вечером Бренда рыдала, как ребенок, а он одной рукой стирал ее слезы, а другой подхватывал сопли, текущие из собственного носа из-за простуды, чтобы ей показалось, будто он тоже плачет, и она вернулась бы домой хоть немного утешенной. Но, едва оставшись один, он громко расхохотался, а потом напился в стельку, с трудом добрался до дома, поднялся наверх в одних носках, повесил свой пижонский костюм на вешалку номер один и заснул как убитый.

Посреди железнодорожного моста он повернулся и увидел все еще скалящийся на него львиный зев замка, его укороченного фронтона. Ненавижу этот замок, ненавижу, как никогда в жизни, с каким удовольствием бы заложил тысячу тонн тротила в тоннель, который называют Мортимеровой дырой, и отправил бы его в царство теней, чтобы его больше никто не видел. Кипя от ярости, он шел мимо домов и закрытых магазинов, и сильный пронизывающий ветер никак не способствовал избавлению от простуды.

Он толкнул калитку, ведущую к черному ходу в дом Ады. Там его ждала встреча с двадцатью, или сколько там их у нее, детьми, которые и слова не дадут сказать; впрочем, может, повезет, и дома никого не окажется, и можно будет тихо и мирно потолковать. Ладно, в любом случае лучше особо не откровенничать, не говорить, зачем мне понадобился ее совет. А то через пять минут всей семье будет известно. Новости распространяются с такой быстротой, что можно подумать, на каждой крыше установлен репродуктор.

Через открытую дверь он заметил, что унитаз в туалете треснул. Сарай для хранения угля полностью обвалился, потому что в свое время Ада с мужем устроили в нем курятник и сами сломали часть стены, натянув на ее месте проволоку, а потом, когда началась война, убрали асфальт и разбили садик в форме буквы V – победа. Оконные занавески с одной стороны порвались, но были чистыми, хотя задняя дверь, к которой вели три ступеньки, годами оставалась приоткрытой в любое время дня и ночи, потому что хозяин дома упорно отказывался ремонтировать давно просевший кафельный пол. Хотя аренду ему, подумал Артур, платят исправно. Нынче хозяевам везет – думать ни о чем не надо. А вот до войны свою арендную плату они могли получать от нас только через окружной суд.

– Кто-нибудь есть дома? – крикнул он из посудомоечной. – Выводи своих покойничков, тетя Ада.

– Заходи, Артур, – откликнулась она.

В лицо ему ударила горячая волна, исходящая из огромного, встроенного в стену камина.

– Смотрю, Дейв все еще работает в шахте. – Задыхаясь от дыма и жара, Артур поспешно сбросил пальто. – А твой выводок где?

– В кино пошли. – Стол, за которым она сидела, был заставлен грязными тарелками, оставшимися от воскресного обеда, и лишь появление Артура отвлекло ее от созерцания полыхающего в камине угля; в его пламени, словно в кристаллическом шаре, она видела прошлое, события которого, сколь печальными они ни были, сейчас захватывает как раз потому, что остались далеко позади. Это была женщина пятидесяти с чем-то лет, одетая в серое платье, с ухоженным лицом, лицом, которое Артур помнил округлым, но сейчас былую пухлость утратившим и вернувшим себе черты молодости, хотя и со следами возраста.

– Ну, как ты, птенчик? А что мама больше не заходит навестить меня? Неужели старый хрыч все еще не дает покоя? – Она потянулась к плитке за котелком и ловко поставила его на горящие угли.

– Да нет, папа угомонился. – Артур бросил пальто на диван. – Прилично себя ведет. Давно уже, с тех пор, как мы с Фредом выросли.

– Присаживайся, малыш, – сказала она. – Чай будет готов через десять минут. Хорошо, что ты заглянул. Воскресенье – единственный день, когда можно хоть немного отдохнуть, да и поговорить с кем-нибудь бывает приятно. Мне нравится, когда в доме никого нет. Здорово, что ты так следишь за своей одеждой, Артур. Каждому бы молодому человеку так, вот что я тебе скажу. Но знаешь, когда дети перестают беситься и бегать повсюду, кажется, будто в другом доме живешь. Эдди с Пэм и Майком уехали в Клифтон и вернутся, слава богу, не раньше шести. Они мне такую жизнь всю неделю устраивают, что хорошо хоть в выходные от них отдохнуть. А вчера вечером мы ходили в «Летающую лису», и я так набралась джина, что думала, домой не доберусь. Наша Бетти подцепила какого-то парня, и он целый вечер поил всю нашу компанию. Должно быть, не меньше пяти фунтов просадил, бедолага. Правда, у него есть машина, так что, видно, может себе это позволить, да к тому же решил, что с нашей Бетти у него теперь все сладится, но видел бы ты его лицо, когда она уехала с нами, а не с ним. Он уж собирался затеять скандал, но наш Дейв – он тоже там был – пригрозил отметелить его, если тот не отстанет. Ну, бедняга побледнел как смерть и укатил на своей машине. А наша Бетти говорит ему вслед: «Ну что же я за дура, надо было заставить его отвезти нас домой».

– Жаль, что меня там не было, – рассмеялся Артур, думая, как хорошо ему сидится с тетей Адой в этот холодный апрельский полдень в ожидании того, когда вскипит чай, но тут в мозгу у него снова застучал молоточек, напоминая о его тревогах. Больше всего ему сейчас хотелось бы заснуть – ощущение было такое, словно месяц не ложился в постель. От жара слезились глаза, мраморные часы на каминной полке что-то слабо пропели, словно птица, предчувствующая, что через пять минут ей придет конец, Ада пошевелила угли и переставила котелок. Буфет, занимавший большую часть комнаты, отъехал от стены и наклонился – кафель в этом месте выпал, – в результате чего образовалось довольно большое пространство между полом гостиной и крышей чердака, где трое сыновей тети Ады, дезертировавших из армии во время войны, прятали, после того как случится удачная охота, награбленные вещички, превратив его тем самым в своего рода банк, позволявший им поддерживать повседневное существование, пока они наслаждались свободой вдали от военного трибунала и последующего тюремного заключения. Над платяным шкафом висели две картины в удлиненных рамах – нечто вроде семейной реликвии: отец, ныне покойный, украл их и привез домой из Франции после другой, прошлой войны; до двадцатого года он служил в артиллерии капралом и был уволен из армии, по словам Ады, за то, что пил и сквернословил так, что даже у солдат уши вяли. На картинах, подаренных им Аде, были изображены две красивые девушки, стоящие на фоне пышно цветущих роз у мраморной балюстрады в шифоновых накидках, прикрывающих полные плечи. Додо погиб три года назад, когда его мощный мотоцикл, как пуля, пробил стену мануфактурной лавки у подножия холма. Весь перекосившись, вцепившись руками в крагах в руль мотоцикла, Додо уже понимал, что слишком поздно, что ему следовало бы повернуть раньше, и в последнюю перед аварией секунду, словно картечь, выплевывал изо рта все известные ему ругательства. Вот так и нужно умирать, думал Артур, с трудом соображая от жары и вызванной простудой лихорадки. Додо знал, чем ему грозит забывчивость и слишком поздний поворот.

У Ады теперь был другой муж, но новое замужество не умножило количества вышедших из ее чрева детей – оставались те же четырнадцать, от Додо. Она теперь и постарела, и помудрела для того, чтобы рожать дальше, и почивала на лаврах, наслаждаясь сумерками наступившего покоя. Ибо Додо обрушился на нее в свое время как бич божий, измучив жизнью на пособие по безработице, пьянством, визитами судебных приставов, а также кучей детишек, которые росли, обучаясь стоять за себя с таким неистовством, что единственной их школой стал Борстал[7]7
  Система воспитательных учреждений для несовершеннолетних преступников.


[Закрыть], а единственной надеждой – джунгли. Ральф, нынешний муж Ады, был человек кроткий. Он привел с собой в дом пятерых детей от первого брака – отсюда слух о том, что всего их теперь в доме двадцать, – и ничего так не хотел, как мирной жизни, после того как жена его умерла от туберкулеза, а у восемнадцатилетней дочери тоже началось кровохарканье. Но сыновья и дочери Ады не были воспитаны в мире, и жизнь его стала даже тяжелее, чем раньше, тем более что, как выяснилось, он ревновал Аду. В свои пятьдесят она все еще выглядела как пышка-официантка и была наделена доброй душой, заставляющей ее выслушивать россказни любого мужчины, и рыдать ему в пивную кружку, и даже приводить домой и укладывать в постель, если, по ее мнению, от этого ему будет лучше. Ральфу это не нравилось, до поры он сдерживал себя, но в какой-то момент взорвался, потому что ведь и с ним случилось то же самое – с той лишь разницей, что он пришел в дом с оковами в виде мебели и пятерых детей, да так и остался. У него было неприятное предчувствие, что в один прекрасный день она вот так же приветит и какого-нибудь другого несчастного. Старший сын Ады Дейв купил пластинку с записью «Ревности», и всякий раз, когда Ральф заговаривал о своем мягкосердечии и корил Аду за то, что она обращает слишком много внимания на мужчин, когда они оказываются в баре или пабе, включался проигрыватель, и проклятый диск начинал вращаться, издавая меланхолические звуки танго, рвущие доброе сердце Ральфа. Однажды в субботу вечером, под отчаянные стоны Ады, он, услышав знакомую мелодию, набросился на Дейва; тот справился с ним одним ударом, но при падении Ральф успел схватить и проигрыватель, и пластинку и изо всех сил шмякнуть ими об пол. С тех пор Дейв и другие удовлетворялись тем, что просто включали на полную мощь транзистор, когда в программе «Любимые мелодии» по заявкам семей или военнослужащих передавалась «Ревность». Ральф был отзывчивым человеком и дарил Аде – насколько это было в его силах, ибо ее сыновья характером и нравом пошли в Додо, – покой, которого она никогда не знала. После войны, когда военная полиция перестала наконец преследовать ее сыновей, жизнь их вошла в нормальную колею. У всех была работа, все регулярно несли деньги в дом, так что ей уже не нужно было беспокоиться, что может случиться, если времена переменятся. Теперь настоящий шум в доме поднимался только по вечерам в субботу, когда объявление результатов очередного футбольного турнира раскалывало его пополам. Но уже на следующее утро, когда по радио передавали песни по семейным заявкам, вновь наступал мир.

Пока Артур смотрел на огонь, Ада накрыла стол к чаю, достала из буфета батон колбасы, спрашивая попутно, как дела, как он в последнее время себя чувствует, как если бы Артур недавно чем-то переболел. Такие вопросы она обращала к любому, кто бы к ней ни пришел или с кем бы она ни столкнулась на улице, и можно было подумать, что Ада всю жизнь провела среди больных, хотя на самом деле это было не так. Артур ответил, что чувствует себя хорошо, иное дело, что ему надо с ней кое о чем поговорить.

– Как! – воскликнула она, появляясь из посудомоечной с бутылкой соуса и водружая ее на стол. – Неужели такому симпатичному молодому человеку есть о чем беспокоиться?

Он снял котелок с розовой угольной клумбы и вылил обжигающую жидкость в заварной чайник:

– Да вовсе я не беспокоюсь, тетя Ада, ты же сама знаешь, я вообще никогда не беспокоюсь. Это касается одного моего приятеля с работы. Понимаешь, из-за него попала в беду одна молодая женщина, и он не знает, что делать. Попросил меня помочь, но и я тоже не знаю. Вот и пришел к тебе посоветоваться.

Ада поцокала языком и села за стол.

– Да, не повезло бедняге, – проговорила она с выражением покорства судьбе. – Это же надо быть таким дураком, чтобы довести девушку до беды. Неужели нельзя было поосторожнее? Что ж, придется ему теперь дослушать музыку до конца, как нашему Дейву.

Артур вспомнил: Дейв обрюхатил женщину, оказавшуюся самой последней потаскушкой – тощей, злобной, с крысиным личиком шлюхой, которая хотела содрать с него все до последнего пенни, пока наконец он не пригрозил сбросить ее ночью с моста через Трент, и только тогда она согласилась не доводить дело до суда в обмен на фунт в неделю.

– Ладно, – кивнул он, – сделать-то что-нибудь можно? Я хочу сказать… – А вот как сказать, он и не знал; откровенно он с теткой никогда раньше не разговаривал и теперь сам дивился, с чего взял, что это будет так просто. – Словом, иногда ведь удается как-то избавиться от этого. Таблетки, или что там, верно ведь?

Она наливала чай в большую белую кружку, но при этих словах, задержав ложку в сахарнице, резко остановилась, и на ее стареющем лице появилось пытливое выражение. Он впервые заметил, что у нее не хватает зубов.

– А тебе откуда про такие вещи известно?

– В воскресных газетах прочитал, – улыбнулся он, ощущая себя, однако, преступником; примерно такое же неприятное чувство он испытал, когда, получив военный билет, впервые направлялся в казарму.

– Не надо бы тебе ввязываться в такие истории, – назидательно сказала она. – Неизвестно, чем все это может окончиться.

– Говорю же тебе, речь идет о приятеле. Это он вляпался в историю, и мне хочется его выручить. Нельзя же бросать друзей в беде. Он хороший парень, и, окажись я на его месте, поступил бы точно так же.

– А ты уверен, – она посмотрела на него с подозрением, – что это он, а не ты вляпался?

Он ответил ей невинным, почти потрясенным взглядом оскорбленной добродетели. Ври до посинения, был его девиз, ври, и рано или поздно тебе поверят.

– Лучше бы уж я, а не товарищ, – серьезно сказал он, – тогда бы я так не переживал. Но в беду попал он, и я должен ему помочь. А иначе для чего существуют друзья?

– Не знаю, что тебе и сказать. – При демонстрации такой преданности Ада смягчилась. – С этими вещами связываться опасно. Я знала одну женщину, которая угодила из-за этого в тюрьму. – Она медленно отхлебнула чая.

– У этой девушки задержка почти на две недели, – пояснил Артур. – Она принимала пилюли, но не помогло.

– Тогда, насколько я понимаю, единственное, что она может попробовать, – это горячая ванна и горячий джин. Пусть сидит два часа в кипятке, сколько выдержит, и запьет пинтой джина. Должно сработать. Ну а если нет, придется рожать, вот и все.

Входная дверь с грохотом распахнулась, и в передней раздался стук множества башмаков. Тяжело дыша после стремительной пробежки от автобусной остановки до дома, передовой отряд выводка скидывал с себя пальто.

– Вернулись, – лаконично констатировала Ада.

Джейн, Пэм, Майк и Эдди ворвались в комнату, громко требуя чая. Артур отодвинул в сторону свою пустую тарелку и чашку. Как раз вовремя, поздравил он себя.

– Умойтесь сначала, – скомандовала Ада. – Все равно надо дождаться, пока чайник вскипит.

Джейн, крупная рыжеволосая девица, бросилась на диван, и Артур заметил, как всколыхнулась у нее под свитером тугая грудь.

– Свиньи твои, что ли, весь чай вылакали? – наливаясь краской, с негодованием спросила Джейн.

– Попридержи язык, иначе вообще ничего не получишь, – замахнулась на нее Ада.

Очередная домашняя свара. Додо оставил после себя достаточно боевое наследие, чтобы его дух постоянно витал в доме. «Если бы это были мои дети, я бы им так не спустил», – подумал Артур.

Следующей досталось Памеле – за то, что она слишком громко включила транзистор. Это была четырнадцатилетняя копия Джейн, только с лицом подобрее и грудью поменьше, с такими же веснушками на руках и такими же огненно-рыжими волосами. За ними появились вернувшиеся из кино Берт и Дейв, и в попытках призвать к порядку Джейн и Пэм разом устроили в комнате оглушительный шум. Один орал: «Заткнись и не лезь в чужие дела», другой: «Сам жри свою колбасу с этих грязных тарелок». Спустился в длинных, до подошвы, панталонах Ральф, дремавший у себя наверху и разбуженный доносящимся снизу криком.

– Чего разорались, черт бы вас побрал? Потише нельзя? – прорычал он, открывая лестничную дверь и держа в одной руке ботинки, а в другой – спортивную страницу сегодняшней газеты. Лицо его перекосилось от бессильной ярости. Но никто – что Ральф сразу отметил – и головы в его сторону не повернул, так что он шагнул к огню и угрюмо присел на скамейку, чтобы надеть башмаки. Ада налила ему чая.

Артур вышел в соседнюю комнату сыграть с двоюродными братьями в покер. Заперев дверь – чтобы предотвратить внезапное наглое вторжение из гостиной, – они включили верхний свет и расселись за круглым полированным столом. Дейв поднял стоявший посередине горшок с цветами и поставил его на пол, у окна.

– Только не жульничать, – предупредил Берт.

– Тот, кто в этом доме попробует жульничать, будет иметь дело со мной, – воинственно заявил Дейв, явно в ответ на какую-то былую обиду. – И это прежде всего относится к тебе, Берт. На прошлой неделе ты меня на семь шиллингов наколол, три короля у него, видишь ли, откуда-то взялись. – Он выхватил колоду из рук Берта, который уже приготовился сдавать, и начал, багровея лицом и наклонившись к партнерам, пересчитывать карты.

– Давайте я сдам, – вызвался Артур. – Уж мне-то можно доверять, я в жизни не жульничал, это я вам точно говорю.

– Когда так говорят, верить нельзя, – недовольно возразил Берт и повернулся к Дейву, сжимая от ярости кулаки. – Смотри, еще раз вот так вырвешь у меня карты – получишь.

– А ты, сука, не жульничай, – огрызнулся Дейв. – Поделом тебе.

Артур раздал карты: другим обычные пять, себе, незаметно для них, – семь, и две самые младшие, пока Дейв и Берт рычали друг на друга, сбросил на колени. Из гостиной доносились глухие удары и громкие голоса.

– Нет, вы только послушайте, – невинно обронил Артур. – Про деньги заспорили.

– Ну да, про кормушку, – загоготал Дейв и, увидев свои карты, насупился.

– Блефует, – сказал Берт. – Наверняка у него флеш-рояль.

– Рояль-флеш, задница ты этакая. – Дейв не стал менять и бросил карты на стол вверх рубашкой. Берт поменял две, улыбнулся и подтолкнул шиллинг на середину стола. Артур перетасовал свои карты и добавил полкроны.

– Спокойно, – сказал Дейв. Он вышел из торговли. – Это большие деньги. Нельзя так играть.

– Да блефует он, а то я его не знаю, – уверенно заявил Берт и удвоил банк.

Но Артур не блефовал.

– Принимаю, – сказал он и раскрыл карты.

Валет – дама – король – туз треф. Семь шиллингов перекочевали к нему в карман.

– А сколько у тебя карт? – подозрительно спросил Берт.

– Столько же, сколько и у тебя. – Явно обиженный подобным недоверием, Артур поджал губы. В чем, собственно, дело? Он просто увеличил банк до пятнадцати шиллингов.

Один из братьев воспринял его победу с юмором, другой с неудовольствием, на что Артур ответил:

– Жульничество? Конечно, жульничество. Я всегда жульничаю, разве вы не знали? – Из чего они заключили, что никакого жульничества не было. Он перемешал и незаметно вернул в колоду с полдюжины секретных карт.

Артур с Бертом отправились в центр города промочить горло. На мосту было темно. Замка не видно, он скрывается где-то позади, в ночной пелене тумана, дыма и темноты. Со складских дворов, заболоченных берегов канала и ручейков с их мелкой живностью донесся порыв ветра, заставив Берта обрушить проклятья на апрельскую сырость, а Артура застегнуть пальто.

Берт был приземист, голубоглаз, несдержан – настоящий сын своего отца. Он понимал, что опасность – это опасность и ничего хорошего в ней нет, но бросался в бой очертя голову и дрался до конца, пока единственное, что еще можно было разглядеть в свалке, были его курчавые светлые волосы. Этому его научили исправительные колонии и Борстал. Его братья, уходя от полиции, выказывали храбрость едва ли не большую, чем если бы их гнали винтовками и штыками на передовую. Но Берт был почему-то похож на Додо больше других и из армии сбежать никогда не пытался. Более того, он сбавил себе год, и в семнадцать лет его бросили в последнее наступление на Рейне, и он вернулся из этой мясорубки целее, чем его братья, служившие в доблестных рядах дезертиров. Берт, говорила Ада, – вылитый отец, потому она его так и любила. А еще за смышленость и чувствительность – это уж он унаследовал от матери. Берт так и не дал Ральфу заменить в доме Додо. Додо был тяжел на руку и не терпел возражений – настоящий диктатор, а теперь на прочном троне восседала Ада, а Ральф – у подножия, принц-консорт, которого Берт, лорд-протектор, всегда грозил вздуть, стоило тому повысить на жену голос.

Они молча спустились по мосту, пересекли Замковый бульвар, миновали «Вулворт» с затемненными витринами и свернули в переулок, направляясь в захолустный паб за первой на сегодняшний вечер пинтой. «Может, попробуем снять телок?» – предложил Берт, но поскольку в этом районе ничего интересного не оказалось, они неторопливо проследовали дальше, пока не добрались до Ноттингем-Роуз. Тут им вроде бы повезло больше, но две симпатичные бойкие девицы, сидевшие с ними до закрытия паба и заставившие их раскошелиться на тридцать шиллингов, в последний момент продинамили и вскочили в автобус. Вот и побрели Артур с Бертом через оживленную Слэб-сквер, а потом вниз, в сторону дома.

Вместе с сыростью от канала навалилась тоска, и Артур задумался о бедах Бренды, которые, казалось, давили на него сейчас сильнее, чем прежде.

– Что ж, – сказал Берт, – пошли домой, поужинаем. Думаю, мама приготовила нам мясо.

Лучше не придумаешь, решил Артур. Улицы почти опустели. Продребезжал, направляясь в депо, припозднившийся автобус – все освещение включено, на задних сиденьях съежились кондукторы, судя по виду, уставшие до смерти.

– Еще раз встречу этих двух шлюшек, – Берт нащупал в недрах кармана пальто чинарик и чиркнул спичкой, – голову сверну. – Они сошли с тротуара и пересекли мощеную дорогу.

– Все, что им нужно, – эль, – отозвался Артур. – Но, с другой стороны, чего от них ждать? Когда снимаешь телку в пабе, это всегда большой риск. Может, даст, а может, и не даст.

Берт проворчал, что им бы только ободрать парня как липку, но к Артуру вернулись его тревоги, и, проходя мимо биржи труда, он испытал вдруг пьяное желание лечь в стоявшее у стены корыто с водой для лошадей и утопиться в нем. Он рассмеялся: слишком мелко, да и холодно. К тому же разве Ада не дала ему хороший совет? Он от души надеялся, что совет действительно хорош и все сработает как надо. В витрине спортивного магазина тускло мерцали новейшие образцы велосипедов, между которыми смутно угадывалась картонная фигура склонившегося в придворном поклоне сэра Уолтера Рэли. Берт, чувства которого были сильно обострены незадавшимся вечером, остановился и повернулся, привлеченный чем-то лежащим на земле: какой-то запах, слабые звуки, интуитивное ощущение того, что на каменном полу в дверном проеме что-то шевелится. Артур, которому хотелось как можно быстрее добраться до холодного мяса, нетерпеливо спросил, в чем дело. Берт забыл про шлюх-пиявок.

– Какой-то бедолага надрался, – сказал он, наклоняясь над распростертым телом. – Пьян в доску, – ухмыльнулся он. – И несет, как из помойки.

Артур пнул тело каблуком, Берт велел пьяному подняться.

– Нельзя так валяться. Простудишься и сдохнешь. – Артур, проявляя больше интереса к происходящему, чем вначале, отметил, что голова у лежащего не покрыта, одежда старая и потертая на локтях. Несмотря на холод, пальто на нем не было; брюки из-за позы, в которой он лежал, задрались до лодыжек и обнажили ноги – в ботинках, но без носков. Лет пятьдесят, прикинул Артур.

– Надо его поднять, – сказал Берт, но оторвать от земли удалось только плечи и голову. Мужчина бубнил что-то, но не вставал.

– Эй, приятель, поднимайся, а то копы сцапают.

Мужчина снова заворчал, глаза его закатились, словно в попытке исторгнуть выпитое – должно быть, не меньше пятнадцати пинт. Внезапно по всему его телу, с головы до пят, пробежала судорога, мужчина предпринял отчаянную попытку подняться, но с тяжелым вздохом откинулся назад. Артур обвел взглядом дорогу, убеждаясь, что полиции поблизости нет.

– Если мы его не поднимем, проснется в камере, и штраф как пить дать влепят. У нас сейчас мэром Рэнклинг, а это тот еще гад.

Берт принялся трясти мужчину до тех пор, пока тот не издал горлом булькающий звук и не открыл глаза.

– Эй, приятель, где твоя хата? Живешь, спрашиваю, где?

Мужчина медленно сложился, как перочинный нож, и перекатился на бок. Берт подсунул ему кулаки под мышки, сильно надавил на ребра и держал так до тех пор, пока он не встал на ноги. При свете уличного фонаря стало видно, что у него заплыли оба глаза. Берт сказал, что вид такой, будто его порядочно избили. Оба крепко взяли мужчину под локти и повели по дороге к мосту. У следующего фонаря Артур остановился и прокричал ему прямо в ухо:

– Приятель, живешь-то где? Наверное, надо его домой отвести. – Он повернулся к Берту.

Губы у мужчины распухли от выпитого и почти не шевелились, ничего членораздельного он сказать не мог. Наконец губы все же разомкнулись. Он поднял руку, она тут же бессильно упала. Берт с Артуром разобрали название улицы, но не дома. Будь глаза у него открыты, губы могли бы сложиться в подобие улыбки. По-прежнему удерживая мужчину под руки, они продолжали свой путь, а когда, решив, что он способен передвигаться самостоятельно, попробовали отпустить, тот рухнул на мостовую, и им стоило немалых трудов вновь его поднять. Берт болтал с ним, будто он вовсе и не был пьян, спрашивал, как прошел вечер, много ли он выпил. Сам Берт представился Миком, нового приятеля называл Пэдди и любопытствовал, из какой он части Ирландии, приходилось ли ему прикасаться губами к Камню красноречия[8]8
  Плита, вмонтированная в стену замка Бларни в графстве Корк. По легенде, любой прикоснувшийся к ней губами обретает дар красноречия.


[Закрыть] и работать в дублинской пивоварне Гиннеса.

Мужчина жил на длинной прямой улице, ведущей от железнодорожного вокзала к мосту. Артур еще раз протрубил ему в ухо в надежде узнать все же номер нужного дома, но ответа не дождался.

– Все ясно, – сказал Берт. – Как-то раз, когда мама не пустила Додо домой, он переночевал в какой-то ночлежке. На этой улице вроде есть что-то похожее. – Мужчина висел на них мертвым грузом, его башмаки просто бессильно волочились по мостовой. Когда они приблизились к целой цепочке домов-пансионатов, Берт ткнул его в бок:

– Ну, Пэдди, который из них?

– Вон тот, – с трудом прохрипел мужчина и указал пальцем на железную калитку.

Артур поволок его по гравиевой дорожке, Берт придерживал калитку, чтобы не слетела ненароком с петель.

Мужчина оттолкнул руку Артура.

– Пусти, – сказал он, наваливаясь на дверь и пытаясь повернуть ручку.

Артур первым нащупал ее, ощущая рукой исходящий от бродяги жар, и когда открыл, тот мешком рухнул прямо на пороге. Через час-другой он проснется от холода, подумал Артур, и доберется до постели. Он затащил его внутрь, закрыл дверь и вернулся на дорогу. Берт шел рядом.

– Мы спасли его от ночи в тюряге, – сказал Артур, открывая пачку сигарет. – Хотя, кажется, этот гад не очень-то нам признателен.

– Я его бумажник обшарил, но в нем пусто, как в пещере. – Берт протянул Артуру бумажник мужчины.

Это был дешевый, синего цвета кошелек, пропахший потом, словно он годами был прижат к потной груди какого-нибудь ниггера-экскаваторщика. Еще от него несло табаком, а одно из отделений служило чем-то вроде кисета для какой-то крепкой смеси. Берт был прав. В бумажнике не оказалось ничего, кроме крохотной газетной заметки, аккуратно вырезанной из полосы, на которой печатаются объявления о вакансиях. Артур смял ее и бросил на мостовую, откуда бумажка скатилась в кювет.