Текст книги "Земля без людей"

И снова Тсаво опустела. И опять, в отсутствие людей, сюда пришли животные. Эретия анаква, покрытая желтыми плодами размером с блюдце, заполнила бывшие поля сражений Первой мировой войны и дала приют семьям павианов. В 1948 году, отметив, что людям больше не для чего использовать Тсаво, Британия объявила самый оживленный путь работорговцев заповедником. Два десятилетия спустя здесь жило 45 тысяч слонов – крупнейшая популяция в Африке. Однако это продлилось недолго.

Когда взлетает белая одномоторная «Cessna», под ее крыльями открывается один из самых нелепых видов на Земле. Огромная саванна внизу – Национальный парк Найроби, где антилопы канна, газели Томпсона, белохвостые дрофы, жирафы и львы прижаты к стене массивных высоток. За этим серым городским фасадом начинаются одни из крупнейших и беднейших в мире трущоб. Найроби столько же лет, сколько железной дороге, которой требовалось депо между Момбазой и Викторией. Один из самых молодых городов на Земле, он, скорее всего, будет среди первых в очереди на исчезновение, потому что даже новые постройки здесь быстро начинают осыпаться.

На другом конце Национальный парк Найроби не огорожен. «Cessna» пересекает его неотмеченную границу и летит над серой равниной с точками ипомеи. Через нее мигрирующие дикие животные парка, зебры и носороги, следуют за сезонными дождями вдоль коридора, недавно зажатого маисовыми полями, цветочными фермами, плантациями эвкалипта и раскинувшимися новенькими поместьями с частными колодцами и бросающимися в глаза большими домами. Все это вместе может превратить старейший национальный парк Кении в еще один островок дикой природы. Коридор не защищен; а так как недвижимость за пределами Найроби становится все более привлекательной, лучшим вариантом, по мнению пилота «Cessna», Дэвида Уэстерна, была бы плата правительства владельцам земельных участков за возможность прохода диких животных через их собственность. Он помогал при переговорах, но особенно не надеется на успех. Все боятся, что слоны раздавят их сады, а то и еще что похуже.

Нынешний проект Дэвида Уэстерна – подсчет поголовья слонов, этим он занимается вот уже три десятилетия. Выросший в Танзании сын британского охотника на крупных животных, мальчиком он часто путешествовал вместе со своим таскающим ружья отцом, несколько дней не встречая других людей. Первое животное, которое он подстрелил, было и последним: взгляд умирающего бородавочника отбил желание охотиться раз и навсегда. После того как слон насмерть проткнул бивнем его отца, мать увезла детей в сравнительную безопасность Лондона. Дэвид оставался там, пока изучал зоологию в университете, а затем вернулся в Африку.

В часе полета к юго-востоку от Найроби появляется Килиманджаро, ее уменьшающиеся снежные шапки на вершинах сочатся желтовато-коричневым под восходящим солнцем. Перед ней зеленые болота прорываются из коричневого щелочного бассейна, питаемые источниками дождливых склонов вулкана. Это Амбозели, один из самых маленьких и богатых национальных парков Африки, обязательная точка паломничества туристов, надеющихся сфотографировать силуэты слонов на фоне Килиманджаро. Раньше это было возможно только во время сухого времени года, когда животные собирались в болотном оазисе Амбозели, чтобы его пережить, питаясь рогозом и осокой. Теперь они всегда здесь. «Слоны не созданы для оседлой жизни», – бормочет Уэстерн, пролетая над десятком слоних со слонятами, пробирающимися по грязи неподалеку от небольшого стада лежащих в ней гиппопотамов.

С высоты окружающая парк равнина кажется зараженной гигантскими спорами. Это «бомас»: кольца хижин из грязи и навоза, принадлежащие пастухам масаи, некоторые обитаемые, некоторые покинутые и истаивающие обратно в землю. Каждую окружает защитное кольцо из наваленных колючих веток акации. Яркий зеленый клочок в центре каждой изгороди – место, где кочевые масаи держат скот по ночам в безопасности от хищников перед тем, как уйти со своими стадами и семьями к другим пастбищам.

Как только уходят масаи, возвращаются слоны. Так как люди впервые пригнали сюда скот из северной Африки после того, как Сахара высохла, сложился определенный танец с участием слонов и домашних животных. Когда скот съедает травы саванны, появляются древовидные кусты. Скоро они становятся достаточно высокими, чтобы ими могли питаться слоны, используя бивни для обдирания и поедания коры, снося деревья, чтобы добраться до их нежной кроны, расчищая пути возврата траве.

Будучи аспирантом, Дэвид Уэстерн сидел на холме Амбозели и считал коров, приведенных пастись масаи, в то время как слоны уходили кормиться в противоположном направлении. Он не прекращал вести статистику скота, слонов и людей в течение своей карьеры в качестве директора парка Амбозели, главы кенийской Службы по охране дикой природы и основателя общественного Центра охраны африканской природы, цель которого – сохранение среды обитания диких животных за счет приспосабливания, а не изгнания людей, что традиционно делили ее с ними.

Снизившись на 90 метров, он начинает летать широкими кругами по часовой стрелке, с наклоном в 30 градусов. Он обсчитывает кольцо из облицованных навозом хижин – у каждой жены своя хижина, у некоторых богатых масаев может быть до 10 жен. Он определяет приблизительное количество обитателей и отмечает 77 голов скота на карте растительности. То, что с высоты воспринималось каплями крови на зеленой равнине, оказывается самими пастухами масаи: высокими, гибкими, темнокожими людьми в традиционных красных накидках из шотландки – ставшими таковыми по крайней мере с XIX века, когда шотландские миссионеры раздавали одеяла из тартана, которые показались масаям одновременно теплыми и достаточно легкими, чтобы носить их с собой, пока они неделями следуют за своими стадами.

«Пастухи, – перекрикивает Уэстерн шум двигателя, – превратились в заменителей мигрирующих видов. Они ведут себя во многом как дикие животные». Как дикие животные, масаи перегоняют коров в поросшие короткой травой саванны во влажное время года и возвращают к родникам, когда дожди прекращаются. В течение года масаи Амбозели сменяют в среднем восемь поселений. Такое движение людей, убежден Уэстерн, в буквальном смысле слова формирует ландшафт Кении и Танзании на пользу диким животным.

«Они выпасают свой скот и оставляют за собой лесистые участки для слонов. Со временем слоны снова создают луга. Вы получаете мозаичное полотно из травы, леса и кустарников. И в этом причина разнообразия саванны. Если были бы только лес или луга, не имелось бы возможности поддерживать лесные или травоядные виды».

В 1999 году Уэстерн описал все это палеоэкологу Полу Мартину, отцу теории массового убийства, объясняющей исчезновение видов в плейстоцене, во время автомобильной поездки по Южной Аризоне к месту, где люди Кловис прикончили местных мамонтов 13 тысяч лет назад. С тех пор американский юго-запад развивался без крупных травоядных, питающихся веточным кормом. Мартин показал на заросли мескитового дерева на общественных землях, сдаваемых внаем местным скотоводам, которые вечно просят разрешение их сжечь. «Как вы думаете, это могло бы служить средой обитания слонов?»

Тогда Дэвид Уэстерн рассмеялся. Но Мартин настаивал: могли бы африканские слоны жить в этой пустыне? Могли бы они спускаться с крутых гранитных горных склонов в поисках воды? Может, азиатские слоны прижились бы лучше, раз они ближе к мамонтам?

«В любом случае это было бы лучше, чем использовать бульдозеры и гербициды для избавления от мескитового дерева, – соглашается Уэстерн. – Слоны справились бы с ним дешевле и проще и к тому же разбросали бы достаточно навоза для ростков травы».

«То самое, – сказал Мартин, – что делали мамонты и мастодонты».

«Конечно, – ответил Уэстерн. – Почему бы не использовать виды, способные выполнять ту же экологическую функцию, что и исходные?» С тех пор Пол Мартин ведет кампанию по возвращению слонов в Северную Америку.

Однако, в отличие от масаев, американские ковбои не являются кочевниками, которые регулярно оставляют ниши для использования слонами. Правда, масаи и их коровы тоже все чаще остаются на одном и том же месте. Голое, начисто объеденное кольцо вокруг Национального парка Амбозели демонстрирует последствия этого. Когда светловолосый, светлокожий, среднего роста Дэвид Уэстерн разговаривает на суахили с двухметровыми эбонитовыми пастухами масаи, контраст незаметен за счет давно установившегося взаимного уважения. Разделение земли на наделы уже давно стало их общим врагом. Но если девелоперы и иммигранты из соперничающих племен ставят изгороди и столбят участки, масаям ничего не остается, как требовать соблюдения права и цепляться за свою землю. Новый вариант использования земли изменяет Африку таким образом, что после исчезновения людей ей будет сложно вернуться к исходному состоянию, говорит Уэстерн.

«Это биполярная ситуация. Когда вы загоняете слонов в парк и пасете скот вовне его, вы получаете две разных среды обитания. Внутри вы теряете все деревья, и лес становится лугом. А снаружи все зарастает густым кустарником».

В 70–80-х годах XX века слоны научились весьма болезненным путем оставаться там, где безопасно. Нечаянно они вломились в глобальное столкновение с углубляющейся африканской бедностью, которая в Кении сочетается с самой высокой рождаемостью в мире и бумом, вызванным так называемыми азиатскими тиграми экономики, пробудившим тягу Дальнего Востока к предметам роскоши. А они включают в себя слоновую кость: спрос на нее превысил даже похоть, когда-то столетиями финансировавшую работорговлю.

Когда цена в $20 за килограмм выросла в 10 раз, браконьеры превратили места вроде Тсаво в мусорную кучу из трупов с обрезанными бивнями. К 1980-м больше половины 1,3 миллиона африканских слонов были мертвы. В Кении осталось всего лишь 19 тысяч, упрятанные в такие охранные зоны, как Амбозели. Международные запреты на добычу слоновой кости и приказы стрелять на поражение в браконьеров приостановили, но не искоренили резню, особенно убийство слонов за пределами парков под предлогом защиты посевов или людей.

Желтокорые акации, когда-то обрамлявшие болота в Амбозели, исчезли, поваленные теснящимися толстокожими[24]24
  Толстокожие (pachydermata) – в классификации млекопитающих времен Ч. Дарвина отряд, объединявший слонов, носорогов, бегемотов и свиней. В настоящее время не используется.


[Закрыть]. Когда парки стали безлесными равнинами, такие пустынные животные, как газели и ориксы, заменили поедателей ветвей: жирафов, куду и бушбоков. Получилась рукотворная копия сильнейшей засухи, какие бывали в Африке во времена ледниковых периодов, когда среды обитания сжимались и животные сбивались в оазисы. Африканская мегафауна пролезла сквозь те бутылочные горлышки, но Дэвид Уэстерн опасается того, что может с ней случиться в этот раз: с беженцами, выброшенными на берег острова посреди моря поселений, выделенных наделов, объеденных пастбищ и производственных ферм. Тысячи лет мигрирующие люди были их эскортом в Африке: кочевники и их стада брали необходимое и уходили дальше, оставляя природу за собой только богаче. Но теперь такая миграция людей практически завершилась. Теперь к нам приходит пища, а также предметы роскоши и другие продукты потребления, не существовавшие большую часть человеческой истории.

Из всех мест на Земле – за исключением Антарктики, где люди никогда не жили, – лишь Африка не столкнулась с массовым вымиранием диких животных. «Но интенсивное земледелие и высокая численность населения, – беспокоится Уэстерн, – означают, что мы наблюдаем его сейчас». Баланс, установившийся между людьми и дикими животными в Африке, бесконтрольно нарушается: слишком много людей, слишком много коров, слишком много слонов согнано на слишком маленькие участки земли слишком многими браконьерами. Надежда, поддерживающая Дэвида Уэстерна, лежит в знании, что часть Африки осталась такой, какой была до того, как мы превратились в ключевой вид, достаточно мощный, чтобы помыкать даже слонами.

Он полагает, что, если бы не осталось людей, Африка, в которой люди жили дольше, чем в любом другом месте, парадоксальнейшим образом вернется в самое нетронутое девственное состояние на Земле. С таким большим количеством диких животных, поедающих ветви и траву, Африка – единственный континент, на котором экзотические растения не сбежали из пригородных садов, чтобы завоевать сельскую местность. Но в Африке после ухода людей произойдут некоторые важные изменения.

Когда-то североафриканский скот был диким. «Но после тысяч лет среди людей, – говорит Уэстерн, – их отбирали по брюху, чтобы передний отдел желудка был как можно больше, и животные могли поглощать огромное количество пищи в течение дня, так как они не смогут пастись ночью. Так что теперь они не слишком быстры. Предоставленные сами себе, они будут довольно-таки уязвимой говядиной превосходного качества».

Большим количеством говядины. Домашний скот на настоящий момент представляет собой больше половины живого веса экосистем африканской саванны. Без копий масаев, служащих им защитой, они обеспечат оргию для опьяненных добычей львов и гиен. Как только коровы исчезнут, будет более чем в два раза больше пищи для всех остальных. Прикрывая от солнца глаза, Уэстерн облокачивается на джип и подсчитывает, что все это будет значить. «Полтора миллиона диких животных могут уничтожать траву так же эффективно, как домашний скот. Взаимодействие между ними и слонами будет более плотным. Они будут играть ту самую роль, которую масаи описывают, когда говорят: «скот растит деревья, а слоны – траву».

Что же касается слонов без людей: «Дарвин считал, что в Африке около 10 миллионов слонов. И это очень близко к тому, сколько их тут было до масштабной добычи слоновой кости». Он оборачивается взглянуть на стадо слоних, месящих грязь в болоте Амбозели. «В настоящее время у нас всего полмиллиона».

Отсутствие людей и в 20 раз больше слонов вернут последним неоспоримое право быть основным видом в мозаичном ландшафте Африки. Для сравнения, в Северной и Южной Америках в течение 13 тысяч лет никто, кроме насекомых, не поедал древесной коры и кустарника. После смерти мамонтов появились бы огромные леса, если бы фермеры их не вырубали, пастухи не жгли, крестьяне не употребляли их в качестве топлива или девелоперы не пускали под бульдозер. Без людей американские леса будут представлять собой огромные ниши, ожидающие любых травоядных, достаточно крупных, чтобы воспользоваться питательными веществами древесины.

3. Коварная эпитафия

Партуа оле Сантиан слышал эту историю достаточно часто, когда рос, бродя с коровами своего отца к западу от Амбозели. И уважительно слушает, как Каси Куньи, седой старик, живущий со своими тремя женами в бома в Масаи-Мара, где теперь работает Сантиан, рассказывает ее вновь.

«В начале, когда был только лес, Нгаи создал бушменов, чтобы те охотились для нас. Но когда животные ушли слишком далеко, чтобы на них охотиться, масаи взмолились Нгаи, чтобы тот дал нам животное, которое не уйдет, и Он велел ждать семь дней».

Куньи берет полосу шкуры и держит ее одним концом к небесам, чтобы продемонстрировать наклонную плоскость, соединившую их с Землей. «Скот сошел к нам с небес, и все сказали: «Смотрите! Наш бог так добр, он послал нам такое прекрасное животное. У него есть молоко, прекрасные рога, оно разных цветов. В отличие от диких животных или буйволов, которые одноцветные».

В этом месте история становится неприятной. Масаи объявили, что весь скот предназначен для них, и выгнали бушменов из своих бомас. А когда бушмены попросили Нгаи дать и им скот для пропитания, Он отказался, но взамен предложил лук и стрелу. «Вот поэтому они до сих пор охотятся в лесах, вместо того чтобы пасти стада, как мы, масаи».

Куньи улыбается, его большие глаза поблескивают красным в лучах вечернего солнца, отбрасывающих зайчиков от подвесных бронзовых серег в форме конусов, оттягивающих мочки его ушей к подбородку. Масаи, объясняет он, научились сжигать деревья, чтобы создавать саванны для своего скота; огонь также отогнал малярийных комаров. Сантиан понимает, к чему он клонит: когда люди были всего лишь охотниками и собирателями, они мало отличались от любых других животных. А потом их избрал Бог и сделал пастухами, с божественным правом повелевать дикими животными, и их благосостояние росло.

Проблема в том, знает Сантиан, что масаи на этом не остановились.

Даже после того, как белые колонизаторы отняли так много пастбищ, кочевая жизнь все еще была возможна. Но каждый мужчина масаи взял себе трех жен, и так как каждая жена рожала по 5–6 детей, ей нужно было примерно 100 коров, чтобы их вырастить. И эти цифры росли вместе с ними. Когда Сантиан был ребенком, круглые бома стали иметь форму замочной скважины, потому что масаи добавили к ним поля пшеницы и кукурузы и начали оставаться на одном месте, чтобы их возделывать. Как только они занялись сельским хозяйством, все стало меняться.

Партуа оле Сантиан, относящийся к современному поколению масаи, у которых имелась возможность учиться, был отличником, выучил английский и французский и стал натуралистом. В 26 лет он был одним из немногих африканцев, получивших серебряный сертификат от Кенийской ассоциации профессиональных гидов сафари – самого высокого уровня. Он нашел работу в отделении экотуризма Масаи-Мара, кенийского продолжения танзанийского Национального парка Серенгети. Национальный парк Масаи-Мара объединяет области, отведенные исключительно для диких животных, со смешанными охранными зонами, где масаи, их стада и дикие животные могут сосуществовать так же, как это было всегда. Красная равнина Масаи-Мара, поросшая овсяной травой, отмеченная пустынными финиковыми пальмами и акациями с плоскими кронами, – такая же прекрасная саванна, как и любая другая в Африке. За исключением того, что преобладающим жвачным животным здесь является корова.

Часто Сантиан завязывает кожаные ботинки на своих длинных ногах и взбирается на холм Килелеони-Хилл, самую высокую точку в Масаи-Мара. Он достаточно дик, чтобы найти трупы импал, свисающие с ветвей деревьев, где их оставили храниться леопарды. С вершины Сантиан может видеть на 100 километров к югу территорию Танзании и огромное море зеленой травы Серенгети. Там призывно кричащие животные сбиваются в огромные июньские стада, которые скоро сольются, подобно талым водам, и прорвутся через границу, через реки, кипящие крокодилами, ожидающими их ежегодной миграции к северу, с львами и леопардами, дремлющими на ветвях, которым нужно лишь повернуться, чтобы убить.

Серенгети уже давно стал объектом горечи масаи: полмиллиона квадратных километров, откуда их изгнали в 1951 году, чтобы создать тематический парк, избавленный от ключевого вида, Homo sapiens, соответствующий ожиданиям выросших на продукции Голливуда туристов, считающих Африку девственной. Но натуралисты-масаи, подобные Сантиану, благодарны за это: Серенгети, благословенный прекрасными вулканическими почвами для лугов, стал банком генов для богатейшей концентрации млекопитающих на Земле, источником, из которого виды смогут в один прекрасный день разойтись и вновь заселить всю остальную планету, если до этого дойдет. Но каким бы он ни был огромным, натуралисты беспокоятся, как Серенгети сможет прокормить всех этих бесчисленных газелей, не говоря уже о слонах, если все вокруг превратится огороженные фермы.

Здесь недостаточно дождей для превращения всей саванны в пахотную землю. Но это не остановило увеличение численности масаи. До сих пор женатый всего на одной женщине, Партуа оле Сантиан хотел на этом остановиться. Но Нункоква, подруга детства, на которой он женился после завершения традиционного военного обучения, была в ужасе, узнав, что может оказаться в этом браке одной, без других женщин.

«Я натуралист, – объяснил он ей. – Если вся дикая среда обитания исчезнет, мне придется заняться сельским хозяйством». Пока не начался дележ земель, масаи считали занятие сельским хозяйством ниже достоинства тех, кого Господь избрал в пастыри скота. Они не станут портить дерновину, даже чтобы кого-нибудь похоронить.

Нункоква поняла. Но она остается женщиной масаи. Они сошлись на двух женах. Но она все еще хочет шесть детей. Он надеется удержаться на четырех; вторая жена, конечно же, тоже захочет их иметь.

Только одно, слишком страшное, чтобы думать о нем, может остановить все это размножение до того, как животные вымрут. Старик Куньи сказал это про себя. «Конец Земли, – так он его называет. – Со временем СПИД убьет всех людей. Звери заберут все это обратно».

СПИД еще не стал тем кошмаром масаи, каким он является для оседлых племен, но Сантиан видит, как мало до этого осталось. Когда-то масаи со своими коровами путешествовали по саваннам только пешком, с копьем на плече. Теперь некоторые из них посещают города, спят там с проститутками и распространяют СПИД по возвращении. Еще хуже водители грузовиков, которые теперь объявляются дважды в неделю и привозят бензин для пикапов, мотоскутеров и тракторов для продажи фермерам масаи. И даже молодые необрезанные девушки оказываются зараженными.

В землях, где нет масаи, например рядом с озером Виктория, куда животные Серенгети откочевывают каждое лето, производители кофе, слишком больные СПИДом, чтобы ухаживать за своими растениями, занялись более простым товаром, таким как бананы или древесный уголь из вырубаемых деревьев. Кофейные кусты, теперь уже дикие, 4,5 метра высотой и не подлежат возращению в культурное состояние. Сантиан слышал, как люди говорят, что им неважно, что нет лекарств, они не перестанут заводить детей. Так что сироты теперь живут с вирусом вместо родителей в деревнях, где все взрослые уже умерли.

Дома, в которых никто не обитает, разрушаются. Хижины из веток и грязи с крышами из навоза растаяли, оставив только наполовину законченные дома из кирпича и цемента, начатые торговцами с деньгами, полученными от езды на грузовиках. Травники забрали все деньги, а потом и сами заболели. В конце концов, умерли и торговцы, и их подруги, и медики, а деньги исчезли; все, что осталось, – дома без крыш с растущими внутри акациями и зараженные дети, продающие себя, чтобы дожить до своей ранней смерти.

«Это убивает целое поколение будущих лидеров», – ответил Сантиан Куньи тем вечером, но старый масай понимает, что будущие лидеры не особенно нужны, если всем завладеют животные.

Солнце катится над Серенгети, заполняя небо игрой света. Когда оно исчезает за горизонтом, на саванну опускаются голубые сумерки. Накопленное за день тепло плывет вверх по склону Килелеони-Хилл и растворяется в закате. Следующий за ним холодный воздушный поток несет крики павианов. Сантиан натягивает «шука» – плотную одежду из красно-желтой «шотландки».

Может ли СПИД быть местью животных? Если так, то Pan troglodytes, наши отпрыски шимпанзе из утробы центральной Африки, явились инструментом нашего уничтожения. Вирус человеческого иммунодефицита, которым больно большинство, близок к обезьяньей разновидности, которую шимпанзе разносят, но сами не болеют. (Менее распространенный тип II похож на тот, который переносят редкие дымчатые мангобеи[25]25
  Дымчатый мангобей (Cercocebus atys) – разновидность обезьян.


[Закрыть], которых можно встретить в Танзании.) Инфекция, скорее всего, перешла к людям через подстреленных и съеденных обезьян. Обнаружив 4 % несовпадающих генов с генами наших ближайших родственников, вирус мутировал в смертельный.

Сделал ли нас переход в саванны более биохимически уязвимыми? Сантиан может идентифицировать любое млекопитающее, птицу, рептилию, дерево, паука и большую часть цветов, видимых насекомых и лекарственных растений в этой экосистеме, но некоторые слабые генетические изменения от него ускользают – как и от любого, ищущего вакцину от СПИДа. Ответ может скрываться в нашем мозге, так как размер мозга человека сильно отличается от того, которым обладают карликовые и обычные шимпанзе.

Очередной взрыв болтовни павианьего войска доносится до нас снизу. Возможно, они пристают к леопарду, развешивающему мясо импалы. Интересно, как самцы павианов, борющихся за статус альфа-самца, научились поддерживать мир друг с другом, чтобы совместно отгонять леопардов. У павианов второй по размеру после Homo sapience мозг среди приматов, и они единственные из всех приматов научились жить в саваннах, когда лесная среда обитания уменьшилась.

Если доминирующее копытное саванн – домашний скот – исчезнет, поголовье диких животных вырастет, чтобы занять его место. Если исчезнут люди, займут ли павианы наше? Может, их умственные способности подавлялись в голоцене, потому что мы их обогнали, первыми спустившись с деревьев? Без нас, стоящих на их пути, разовьется ли их мыслительный потенциал и загонит ли во внезапную эволюционную борьбу, полную побед и поражений, за каждую трещинку освобожденной нами ниши?

Сантиан встает и потягивается. Новая луна катится к экваториальному горизонту, ее концы загнуты наверх, как чаша, готовая поймать Венеру. Южный Крест и Млечный Путь занимают свои места. Воздух пахнет фиалками. Здесь, наверху, Сантиан слышит лесных сов, таких же как те, которых он слышал в детстве, пока леса вокруг их бома не превратились в поля пшеницы. Если посевы людей вернутся в исходное состояние мозаики из лесов и лугов и если павианы займут наше положение ключевого вида, будет ли им достаточно жить в этой чистой природной красоте?

Или любопытство и чистый восторг самолюбования своими все возрастающими возможностями загонят их и их планету на тот же край?

Загородки разделили землю на пастбища для коров, овец и знаменитых выносливых дартмурских пони. Недавние попытки создать здесь копию живописных вересковых пустошей Шотландии, убрав с них скот, оказались тщетными, потому что вместо багряного вереска выросли папоротники и колючий утесник обыкновенный. Зато утесник подходит бывшей тундре, чья замерзшая поверхность растаяла в похожий на губку торф, знакомый любому посетителю этих болот. Это место может снова стать тундрой вне зависимости от наличия или отсутствия людей.

В других местах Земли на бывших полях, за которыми люди ухаживали миллионами лет, тенденция к потеплению создаст вариации на тему нынешней Амазонии. Их могут покрывать деревья с огромными кронами, но почвы будут помнить о нас. В самой Амазонии уголь, пронизывающий частые отложения богатой черной почвы, именуемой terra preta, говорит о том, что тысячи лет назад люди палеолита возделывали широкие пространства того, что мы сегодня считаем девственными джунглями. Медленно обугливая, а не сжигая деревья, они добивались того, что питательный уголь не изгонялся в атмосферу, а вместо этого удерживался вместе с азотными, фосфорными, кальциевыми и фосфорными питательными веществами – упакованными в легко перевариваемое органическое вещество.

Этот процесс был описан Йоханнесом Леманом, последним из поколения ученых-почвоведов Корнельского университета, изучавших terra preta практически столько же, сколько наследники основателя Ротамстеда Джона Лоуса экспериментировали с удобрениями. Обогащенная углем почва несмотря на постоянное использование никогда не истощается. Свидетельством служит сама Амазония: Леман и другие считают, что она кормила большое доколумбовое население, пока европейские заболевания не свели его к разрозненным племенам, живущим теперь плодами ореховых рощ, посаженных их предками. Беспрерывная Амазония сегодняшних дней, крупнейший в мире лес, выросла вновь так быстро на богатой terra preta, что европейские колонисты даже не заметили, что ее когда-то не было.

«Производство и использование биоугля, – пишет Леман, – не только существенно улучшит почву и повысит производство зерна, но сможет заодно обеспечить новый подход к установлению важного, долговременного метода потребления атмосферной двуокиси углерода».

В 1960-х британский специалист в области наук об атмосфере, химик и морской биолог Джеймс Лавлок выдвинул гипотезу Геи, описывающую Землю, ведущую себя как суперорганизм, почва, атмосфера и океаны которой образуют систему циркуляции, управляемую живущей в ней флорой и фауной. Он опасается, что живая планета тяжело больна, а мы – вирус. Он предлагает создать руководство пользования жизненно важными для человека знаниями (на долговечной бумаге, добавляет он) для тех выживших, которым предстоит просидеть следующее тысячелетие, теснясь в полярных регионах, последних пригодных для жизни местах в сверхперегретом мире, пока океан не переработает достаточно углерода, чтобы вернуть подобие равновесия.

Если мы так поступим, мудрость тех безымянных амазонских крестьян должна быть записана и подчеркнута, чтобы в следующий раз мы попробовали заниматься сельским хозяйством иначе. (У нас может быть шанс: Норвегия создает архив различных видов семян на одном из островов в Арктике в надежде, что они переживут неведомые катастрофы в других местах.)

Если нет и ни один человек не вернется возделывать землю или пасти животных, все займут леса. Пастбищные угодья, получающие хорошее количество осадков, будут приветствовать новых жвачных – или старых, если некие новые инкарнации хоботных и ленивцев заполнят Землю. Однако другие, менее благословенные места, спекутся в новые Сахары. Американский юго-запад, к примеру: заросшие травой по пояс до 1880 года, когда полумиллионное поголовье скота внезапно выросло в шесть раз, Нью-Мексико и Аризона находятся во власти беспрецедентной засухи, утратив способность удерживать воду. Им придется подождать. И все же когда-то и Сахара была покрыта реками и озерами. Немного терпения – но, к сожалению, не человеческого, – и они вернутся.

В Мастерской металфизической скульптуры, тусонской мастерской-литейной, Тони Бэйн и Джей Люкер сохраняют выражение человечества в наиболее стойком металлическом сплаве – бронзе. Я познакомился с ними через скульптора, который, по невероятному стечению обстоятельств, является моей женой, Беки Кравец. Знать, что у бронзовых скульптур, таких изящных фигур, которые она создает, есть больше шансов сохраниться до конца земных времен, чем у чего-либо еще, созданного человеком, кажется мне абсолютно справедливым и правильным. Ну и напоследок сильное преуменьшение: без нее этой книги просто не было бы.

А вот еще одно: каждому из нас, людей, стоит поблагодарить мириад других видов. Без них мы бы не могли существовать. Это правда, и мы не можем себе позволить их игнорировать не более чем я могу игнорировать мою драгоценную жену – или нашу милую мать Землю, родившую и поддерживающую всех нас.

Без нас Земля смирится и выживет; без нее, однако, мы не могли бы даже существовать.