Текст книги "Последняя точка"

– Ложись! – крикнул Костров, полагающий, что ошалевшие от неожиданности ребята успеют открыть огонь.

Но они не успели. Мигом их окружила толпа немецких солдат, да так тесно, что никто не сумел даже выхватить пистолета. Со скрученными назад руками, мгновенно обезоруженных, их швырнули лицом к земле на дорогу.

Прошло буквально минуты две, но Костров уже заметил, что Мухина не тронули. Он подошел к стоявшему поодаль офицеру и, почтительно склонив голову, доложил:

– Вир коммен ин дер ейле ир вунше гемасс.

По-немецки он говорил плохо.

«Ссылается на немецкий приказ, – подумал Костров. – Очевидно, выдал нас гестаповцам по такой же рации, какая спрятана у меня. И вероятно, тогда, когда сидел за кустами».

– Хир зинд аллее? – сухо спросил офицер.

«Спрашивает, все ли здесь, – мысленно перевел Костров, – значит, Глебовскому удалось прорваться».

– Найн, нур цен меншен, – ответил офицеру Мухин.

«Только десять, – повторил про себя Костров, – а с одиннадцатым им придется расстаться». Он выхватил из кармана вальтер и, не целясь, выстрелил в спину Мухину.

И опять неудача: еще не прогремел выстрел, как сзади его ударили под локоть, и пуля прошла, не задев ни офицера, ни Мухина. А Кострову тут же связали руки и швырнули на дорогу рядом с его ребятами.

Один из офицеров что-то сказал главному.

– Эрханген? – повторил тот. – Найн, вин хабен кейне цейт. Зофорт эршиссен. Ду вирст, – кивнул он Мухину, еще державшему отобранный вальтер. – По-штуч-но! – повторил он по-русски.

– Я? – нерешительно спросил Мухин.

– Ду, ду! – настоял офицер. – Унд шнелль, шнелль! Ду бист гут полицай.

«Конец», – подумал Костров. Он уже знал, что повесить их у офицера нет времени, а расстрелять приказано Мухину. Тот, хотя и удивленный, обошел лежавших и каждому выстрелил в голову.

Ничего не успел подумать Костров. Грохот выстрела над ухом бросил его в темноту. А потом очнулся – да, да, именно очнулся, когда тусклый, промозглый дождь вернул ему сознание и жизнь. Он приподнялся на локтях и оглянулся. Рядом лежали убитые товарищи, но дорога была пуста. Он встал, чуть шатаясь, от промокшей куртки его знобило. Потрогал голову, рука нащупала склеившиеся от засохшей крови волосы, но боли не было. Промахнулся убийца, видно, очень уж торопился закончить палаческую работу: пуля только скользнула по черепу, стрелял под углом, не целясь. «Ду бист гут полицай», – вспомнились Кострову слова офицера. Не очень уж «гут», если, стреляя в упор, убить не сумел.

За лесом, совсем близко от него, гулко ухали пушки. Звук шел с северо-востока в смоленском направлении. «Значит, наши», – подумал Костров, и радость комком в горле перехватила дыхание.

Что произошло дальше, мы знаем. Прошла жизнь. От политрука партизанского отряда до первого секретаря обкома.

6

От бывшего дома купца Оловянишникова, где разместились ныне городская милиция и прокуратура района, наискосок через улицу замыкало угол бетонно-стеклянное здание знакомой Бурьяну «обжорки». Из дверей ее вышел уже памятный нам водитель с перебитым носом и перекошенными шрамом губами. Постоял, закурил, огляделся: очень уж не нравился ему городишко.

Следом за ним вышел Фролов, вытирая рукавом губы. Это тот самый Фролов, который в партизанском отряде ушел вместе с Глебовским. Он постарел, потолстел, нажил живот и вставные зубы.

– На кого уставился, корешок? – спросил он у водителя.

– На следователя, которого я сегодня в город привез. Будет теперь вместо Жаркова.

Фролов посмотрел и потянул водителя обратно за дверь.

– Чего сдрейфил? – удивился тот.

– А ты видел, с кем он стоит? – Фролов понизил голос до шепота.

– Ну и что? Обыкновенный мужик в ситцевой рубахе навыпуск.

– А это, мой милый, первый секретарь обкома Костров.

Водитель рванулся к двери.

– Не спеши. Еще наглядишься, если не страшно.

– Тот самый?

– Неужто не узнал?

– Моложав очень. А ведь мы с ним ровесники. Да и видел он меня только в землянке, когда нас с тобой допрашивал. Откуда мы и чем удостоверить можем, что именно этот отряд и разыскивали. У тебя хоть бумажонка была – подтвердила, а мне рассказик твой помог, где ты партизанские подвиги мои расписывал.

– Так ведь ты же с его десяткой шел. Может и вспомнить.

– Впереди я шел, а он сзади. Проверочку устраивал.

Когда Костров с Вагиным уехали, а Бурьян поднялся к себе в прокуратуру, оба дружка, наблюдавшие за ними из «обжорки», пошли к стоявшему по соседству грузовику. Оба молчали. Только водитель спросил:

– На сплав?

– Куда же еще? На заводе мне делать нечего.

Поехали. Разговор не клеился, пока Фролова не прорвало:

– Что-то неспокойно у меня на душе, старый бродяга.

– А душа-то у тебя есть? – усмехнулся водитель. – Если говорить правду, нас обоих тревожит одно. Мертвецы оживают, а живые вороги помнят.

– Ты о Глебовском? Так его дело вот-вот передадут в суд.

– А суд, предположим, оправдает.

– Не будет этого, – отмахнулся Фролов. – Дело чистое. Не подкопаешься.

– Как сказать. Костров близкий друг Глебовского, а сам он, по сути дела, хозяин области. И суд и уголовка у него под мышкой. Вот и вернет суд дело Глебовского на доследование. Ты нового следователя не знаешь, а я его в город привез. С ним-то Костров и торчал у машины. Мне – что, меня теперь и родная мать не узнала бы: рожа у меня другая, никакой косметики не требует. А у тебя, мил друг, как у Чичикова, – «мертвые души», и ОБХСС, наверно, уже к ним принюхивается. Смываться надо нам обоим, и фамилию придется переменить. Мне-то не требуется: был Мухин, а теперь Солод Михал Михалыч. Вот и смекай, старичок с ноготок!

7

От сплавной конторы до заводских причалов вниз да реке было километров сто с лишком, но шоссе, по которому они ехали, сокращало почти вдвое эту дорогу. Вот здесь и жил Фролов, тут же и работал. Жил в двух комнатах на втором этаже, жил одиноко, вдовый. Здешние девки на него даже и не заглядывались. Прибирала и кормила его тетя Паша вместе с ледорубами и сплавщиками – не так уж вкусно, но охотно и сытно. Лесорубы, проживавшие в Свияжске, числились в штате завода и получали зарплату в заводской бухгалтерии. А сплавщиков нанимал и оплачивал сам Фролов тоже за счет завода, но сдельно от ледохода до ледостава. То было его удельное княжество, его опричнина и командный пункт. Все имел Фролов – и дом, и жратву, припеваючи жил, с умением прибрать к рукам все, что плохо лежит. А домой к себе не пускал, гостей не собирал даже по праздникам, и жильцам отказывал вежливо и с поклонами, уверяя всех, что малейшего шума не переносит.

Так все и шло, пока ранней весной не постучался к нему в дверь за семью замками человек с перебитым носом и раздвоенной губой. Не узнал гостя Фролов, даже цепочки с двери не снял, в щель его разглядывая. Мелькнуло вдруг что-то знакомое, как видение из далекого прошлого.

– Неужели Мухин? – робко спросил он.

– Узнал все-таки старого друга, – хмыкнул гость, – так открывай дверь. На приступочке сидеть не намерен. Жрать, водки побольше, да и по душам поговорить надо. Хорошо, что ты фамилию не сменил, иначе тебя бы и не найти.

Цепочка звякнула, и дверь открылась.

Гость вошел, швырнул ватник в передней и, по-волчьи оскалив зубы, шагнул в комнату, где все уже было приготовлено для завтрака: буженина из холодильника, помидоры и соленые огурцы. Гость вынул из кармана куртки и поставил на стол темно-коричневую бутылку с рижским бальзамом.

– Попробуй-ка, из Риги привез. Крепкое варево, только мне не по вкусу. Мне бы сивухи сейчас. Насквозь продрог, пока в придорожной канаве лежал.

Фролов принес тщательно закупоренную большую стеклянную бутыль с самогоном и присел к столу. Незваный гость опрокинул в рот полный стакан и налил еще.

– Что ж ты без закуски, – вежливенько упрекнул Фролов, – и без партнера? У нас, Мухин, не пьют по-черному.

– О Мухине забудь. Нет более Мухина. Были после него и Губкин и Кривицкий, были да сплыли. Их теперь уголовка по всему Союзу разыскивает за угон машин отечественной выделки. Сейчас я предпочитаю «Волги», преимущественно новенькие, и перепродаю их спекулянтам с кавказским акцентом. Работал всегда один, без сообщников, потому и уходил от розыска. Лишние паспорта у меня всегда есть. А когда на шоссе в Памире в аварию попал, пришлось не только машину, но и себя ремонтировать. Вот следы на морде, любуйся. Когда узнал, кем ты стал и где работаешь, сюда и явился. Так что знакомься: Солод Михал Михалыч. А ты один здесь живешь?

– Как видишь, и вдов, и сир, и не без прибыли.

– Значит, есть и у меня теперь и работа и крыша.

– С работой порядок. Мне как раз водитель грузовика нужен, а вот с крышей… – Фролов явно помрачнел, – придется другую подыскать. У меня не выйдет.

– Это почему же не выйдет?

– Жильцов к себе не пускаю. Шуму, говорю, не переношу. И все в городе и здесь на плаву об этом знают. А тут вдруг – жилец! Да еще с такой рожей. Разговоры пойдут, а народ у нас страсть какой любопытный. Тебе же не выгодно!

– А ты о моей выгоде не волнуйся. Кто спросит, отвечай, что дружок фронтовой приехал, а лицо, мол, миной травмировано. Потом все привыкнут, а сплав начнется, так и вопросов не будет. Фронтовая дружба, милок, для любого законна.

Вздохнул Фролов:

– Михал Михалыч, значит? Запомним. Только места здесь для тебя невыгодные. Главным инженером у нас Глебовский, командир отряда, куда нас с тобой немцы забросили. Для меня сейчас это сволочь первая, и к тебе, Миша, начнет присматриваться. Вдруг признает? Я же признал.

– Догадался, а не признал. А Глебовский этот глянет и мимо пройдет: тыщи людей видел за сорок лет, всех не припомнишь.

– А секретарем обкома у нас знаешь кто? Бывший политрук отряда Костров. Тебя-то он наверняка запомнил, с тобой шел, когда отряд разделился.

Солод вздрогнул:

– Неужто тот самый? Так я лично его расстрелял, когда немцев вызвал. Пулей в затылок. Промазать не мог: в упор стрелял. Думал, вешать будем, да у гауптмана времени не хватало. Вот он и поручил мне, как русскому, всю десятку убрать. Ну я и убрал: все тогда сволочами были. А почему этот политрук выжил – понятия не имею. Рука у меня, что ли, дрогнула или оступился, быть может… А проверять некогда было: очень уж немцы спешили.

– А у него на затылке от твоей пули вмятина в черепе. Сам видел на партсобрании в обкоме.

– Часто встречаетесь?

– Кто я для него? Клоп. Взглянет издали и забудет. Разок на сплаву побывал, да меня, к счастью, не было, приболел малость.

– Не узнал тебя?

Фролов только плечами пожал.

– Четыре десятка лет прошло. Разве узнаешь?

– Ну, а мне тогда и бояться нечего. Водитель грузовика, да еще с моей рожей. О крыше спорить не будем: остаюсь.

– Лучше бы в общежитии.

– Кому лучше? Значит, тебе. Побаиваешься. А ведь я и так знаю. Тихо живешь и много крадешь. А что крадешь, сам расскажешь. Небось на сплаву у тебя своя бухгалтерия и помощник для тебя ох как нужен. Тут, милок, я тебя насквозь вижу. Такие, как ты, на зарплату не живут, а как от суда уйти, я лучше знаю: больше опыта.

Фролов молчал, вздыхал, думал. Действительно, не на зарплату живет, и такой помощник, как Солод, конечно, нужен. Ему и рассказать многое можно, и совет дельный он даст, и совсем уж необходим, когда смываться придется.

– А не боишься, что я тебя выдам? – спросил Фролов.

– Невыгодно тебе это. Глебовскому откроешься? Так он нас обоих в угрозыск передаст. И пока следствие будет тянуться, я тебя в камере и пришью. Анонимку пошлешь самому Кострову, скажем? Так меня он сначала посмотреть захочет. У нас по анонимным доносам людей не сажают. А уж я сразу догадаюсь, почему это меня Кострову показывают, а может, еще и Глебовскому. Нет выгоды для тебя, корешок, а без выгоды небось и жить скучно.

– Ставь койку у меня в комнате, – угрюмо проговорил Фролов. – Я и сам боюсь, что обо мне кто-нибудь в анонимке выскажется. Поживи чуток, может, и к лучшему: совет нужный дашь и время смываться обоим почуешь. Нюх, как я понимаю, у тебя на такие дела собачий.

Так полгода назад появился на сплаву Солод, среди новых людей прижился, да и люди к его травмированной роже привыкли.

8

Бурьян прочитал дело Глебовского, потом перечитал его еще раз, вдумываясь в каждое из свидетельских показаний, прослушал магнитофонные записи допросов и вызвал из соседней комнаты Верочку Левашову.

– Я ознакомился с делом, Верочка, – начал он. – Кстати, вас не обижает то, что я опускаю отчество?

– А меня все так зовут. Только Жарков, когда я пыталась с ним спорить, иронически называл меня «девушка» и, кстати, не интересовался тем, обижает меня это или нет.

– Не будем касаться педагогических посылов Жаркова. Сейчас нас интересует лишь его последнее дело. А провел он его для следователя с таким большим юридическим опытом, скажем мягко, поверхностно, даже небрежно, опираясь только на одну версию, возможную, но не единственную, – задумчиво рассуждал Бурьян. – Ровно месяц назад жена главного инженера Людмила Павловна Глебовская задержалась до позднего вечера на занятиях театрального кружка в заводском Доме культуры. Домой ее провожал влюбленный в нее директор Дома Армен Маркарьян. Я повторю вам сейчас то, что уяснил себе из дела Глебовского, и, если в чем-нибудь ошибусь, вы меня поправите. Так вот, Маркарьян и Глебовская не спешили. Он – потому что радовался этой незапланированной вечерней прогулке, она – потому что дома ее никто не ждал: по субботам ее муж с вечера обычно уходил на охоту. У садовой калитки минут десять они разговаривали, причем разговор их был подслушан. Свидетельские показания в деле имеются. И они, кстати говоря, отнюдь не подтверждают того, что произошло через десять минут, когда Глебовская уже шла к дому. Раздался выстрел, потом другой, и Маркарьян был убит на месте. А вернувшегося утром с охоты Глебовского арестовал поджидавший его инспектор уголовного розыска. Достаточно ли было у него оснований для ареста?

– Утром Жарков позвонил Соловцову, – вмешалась Верочка, – примерно был такой разговор. «Арестовали? Правильно. Вполне подходящий кандидат. На охоту сразу не пошел, спрятался где-нибудь в саду за можжевельником и ждал Маркарьяна. Знал, что он будет ее провожать. Что, что? Нашли пыжи? Какие пыжи? Ага, те, что набивают вместе с дробью в патроны. А что это нам дает? – Подождал, послушал и добавил: – Немедленно же пришли. Это уже прямая улика! – А потом обернулся ко мне и сказал с назидательностью: – Вот вам и первая улика, Верочка. Охотничьи пыжи-то, оказывается, были сделаны им из школьных тетрадок дочери. Мать тут же это и подтвердила».

– Самое характерное в вашем рассказе, Верочка, – это мотив убийства, который и привел Жаркова к его версии. Оказывается, он еще до разговора с начальником уголовного розыска подозревал в убийстве именно Глебовского: все гости и работники Дома культуры знали об агрессивной влюбленности Маркарьяна. Остальное добавили вспыльчивый характер Глебовского, городские сплетни и ссоры главного инженера со своей женой. Жаркова не заинтересовали ни личность убитого, ни его прошлое. И все допросы он вел, опираясь на свою версию. Это подтекст его следствия. Даже категорический отказ Глебовского признать навязанное ему убийство не вызвал сомнений у следователя. Прослушаем хотя бы его первый допрос обвиняемого.

Бурьян включил магнитофонную запись допроса.

Жарков. Говорят, что вы самый меткий стрелок в городе?

Глебовский. Был снайпером у партизан под Смоленском.

Жарков. Значит, привыкли убивать?

Глебовский. Мне странно слышать такой вопрос от советского человека и коммуниста. Чтобы приписать мне обвинение в убийстве, вы прибегаете к приемам, недозволенным нашим уголовным кодексом.

Жарков. Уголовного кодекса вы не знаете, а спрашивать я могу вас обо всем, что касается вчерашнего убийства у вашего дома. Где вы были в это время?

Глебовский. На охоте у Черного озера. Примерно в тридцати километрах от города.

Жарков. Кто-нибудь может подтвердить это?

Глебовский. Никто, кроме моей жены, которой я оставил записку.

Жарков. Как вы добрались до Черного озера?

Глебовский. На собственной машине марки «Жигули» красного цвета.

Жарков. Кто-нибудь видел эту машину?

Глебовский. Таких машин в городе не одна, и не мог же я останавливаться перед каждым прохожим, чтобы объяснить ему, куда и зачем я еду.

Жарков. Значит, алиби у вас нет?

Глебовский. Очевидно.

Жарков. А убитого Маркарьяна вы знали?

Глебовский. Конечно. И мне очень не нравилось его отношение к моей жене. Я даже настаивал на ее уходе с работы в Доме культуры.

Жарков. Значит, ревновали?

Глебовский. Возможно.

Жарков. А ведь из ревности можно и убить.

Глебовский. Вероятно. Только я не убивал Маркарьяна. Это сделал кто-то другой.

Тут Бурьян выключил запись.

– Ну, а дальше разговор о пыжах и дочерней тетрадке и о том, что в патронташе Глебовского оказался всего один-единственный патрон с десятимиллиметровой дробью, иначе говоря, с картечью. И тут же классический вопрос следователя: «Кто может подтвердить, что вы взяли с собой только один такой патрон?» Жарков буквально загонял Глебовского в угол, из которого был лишь один выход: признание в убийстве. Но этого признания он от Глебовского не добился.

Бурьян задумался. Конечно, версия Жаркова доказательна. Но упрямство Глебовского можно объяснить и его убежденностью в своей правоте. Уже одно это обстоятельство должно было насторожить следователя. А вдруг действительно стрелял кто-то другой? Но кто и почему? На первом же допросе Глебовский рассказал, что как-то он, разбираясь в своем охотничьем хозяйстве, обнаружил отсутствие четырех патронов. Но Жаркова это не заинтересовало. А когда его спросила об этом Левашова, он равнодушно ответил: «В выходные дни возле него в саду всегда торчали какие-то мальчишки-школьники». А может быть, следовало начать с пропажи этих патронов? Потерять их Глебовский мог, но хороший охотник такие потери не забывает. Просто вору патроны не нужны, а вору-охотнику четырех патронов мало.

– Загляните-ка в ближайшую школу, Верочка, – сказал Бурьян. – Может быть, там и найдем похитителей. Ведь патроны могли понадобиться их отцам или старшим братьям.

Верочка жадно вслушивалась в каждое слово Бурьяна. Именно такой педагог-юрист был ей нужен, хотя ни он, ни она о педагогике и не думали. Они думали о деле Глебовского и о возможных ошибках следствия.

– Мне хочется рассказать вам еще об одном обстоятельстве, – неуверенно подсказала она. – На другой день уже после ареста Глебовского я еще раз осмотрела место убийства и в лужице поодаль у забора нашла полкоробка спичек с этикеткой рижской спичечной фабрики. Коробок был помятый и мокрый, но я все-таки захватила его для Жаркова. Только напрасно: он, даже не посмотрев, выбросил его из окошка на улицу. «Три дня дожди шли, – сказал он, – мало ли с какой улицы он приплыл и сколько дней там провалялся. Это – во-первых, а во-вторых, Глебовский не курит. И рекомендую вам, девушка, не играйте в мисс Марпл из романов Агаты Кристи».

– А что заинтересовало вас в этом коробке? – спросил Бурьян.

– Откуда в нашем городе спички из Риги, когда их везут к нам из Калуги с фабрики «Гигант». Других в наших магазинах и ларьках не было и нет. Значит, коробок бросил приезжий или ездивший в эти дни в командировку в Ригу.

Бурьян тотчас же позвонил Соловцову:

– Говорит Бурьян. Да, ваш новый прокурор. Все прошло так, как вы и предполагали. Вагин, как Пилат, умыл руки. Дело Глебовского не передается в суд, а возобновляется. Секретарь обкома в присутствии Вагина предложил мне лично заняться этим.

– А вам, конечно, очень хочется угодить Кострову? – засмеялся Соловцов.

– Мне очень хочется докопаться до истины.

– Вы полагаете, что Жарков не докопался?

– Жарков, сломленный болезнью, работал наспех, опираясь лишь на одну версию.

– Так другой же нет.

– Попытаюсь ее найти.

– Что же вы хотите от уголовного розыска?

– Во-первых, список лиц, имеющих охотничьи ружья, а во-вторых, перечень всех приезжих в город за последние месяцы.

– Зачем вам это нужно, Андрей Николаевич?

– Для следствия. И еще: в деле мало данных об убитом, только трудовая книжка и характеристика с последнего места работы. Зато Жарков любовно собрал все сплетни о связи Маркарьяна с женой Глебовского. А нам бы хотелось знать, не было ли у Маркарьяна врагов, действительно заинтересованных в его убийстве.

– Хорошо, – ответил Соловцов. – Все выполним. Списки подготовим.

Бурьян положил трубку.

– Ну, а вы что скажете о Маркарьяне, Верочка? Вы же наверное знакомы с ним.

– Типичный бабник, не пропускающий ни одной мало-мальски интересной женщины. Отсюда и его псевдолюбовь к Глебовской. Не верю я сплетням. Людмила Павловна порядочная женщина. Это мое личное мнение и, как вы сами понимаете, Жаркову не нужное и потому не отраженное в материалах следствия.

9

Бурьян думал. Мысль о создании спортивного кружка в школе на улице Гагарина, где жил Глебовский, видимо, придется пока оставить. Вагин прав. Дело Глебовского отнимало надежду даже на какой-нибудь свободный часок. Оно двигалось медленно, еле-еле. И все же Бурьян был убежден в невиновности обвиняемого. Оценка личности Глебовского, данная Костровым, перевешивала неполноценную версию Жаркова. Стреляли из сада с ответвления липы, росшей в трех метрах от калитки. В деле фигурировал даже снимок сучка, нависшего над забором, где можно было стоять, опираясь спиной на другой сук повыше. Видны были и следы охотничьих сапог, сбивших кору под ногами. Но такие сапоги мог носить и кто-то другой, хотя в списке владельцев охотничьих ружей было только одно имя, как-то связанное с делом Глебовского, а именно Николай Фролов, начальник сплавной конторы. Только обвинить его в убийстве нельзя: он был одним из очевидцев преступления на улице Гагарина и допрошен как очевидец, даже не один, а с официанткой из «обжорки» Полиной Пивоваровой, с которой и прогуливался в тот же вечер по этой улице.

Раздался телефонный звонок. Бурьян взял трубку и услышал преувеличенно бодрый голос Соловцова:

– Довольны списком, Андрей Николаевич?

– Спасибо. В этом списке, кроме Фролова, только четверо работают на заводе. Поинтересуйтесь у каждого, что он делал в последнюю субботу прошлого месяца. У кого нет алиби, направляйте ко мне. И еще: я просил у вас и другой список.

– Приезжих? Приезжали и уезжали командированные, в какой-то мере связанные с заводом. Принимал их директор, а не главный инженер. Приезжали ревизоры, часами сидевшие в бухгалтерии. В Дом культуры никто не приезжал. А из приехавших и оставшихся в городе могу назвать только одного: Солод Михаил Михайлович. Работает водителем грузовика у Фролова. У него и живет при сплавконторе. Не богатый материал…

– Разберемся, – сказал Бурьян.

А про себя отметил, что он и сам не знает, что можно сделать с таким материалом следователю. Идти по следам Жаркова, исправляя его ошибки? Может быть. Только начинать с Глебовского Бурьян не хотел. Он успеет познакомиться с ним, когда уже будет найдена другая доказательная версия, и снять с него несправедливое клеймо обвиняемого в убийстве. Значит, начинать придется с жены. Бурьян взял ленту с допросом Глебовской и включил запись.

Жарков. Садитесь, Людмила Павловна. Неприятный у нас с вами разговор. Но приходится…

Глебовская. Самое неприятное для меня было – незаконный арест мужа.

Жарков (не откликаясь на ее реплику). Вам сколько лет, Людмила Павловна?

Глебовская. Тридцать четыре.

Жарков (сочувственно). А ведь муж ваш на двадцать лет старше вас.

Глебовская. А какое отношение это имеет к его аресту?

Жарков. В этой комнате только я могу задавать вопросы. Так вот, вас не раздражала порой такая разница в возрасте? Помните у Пушкина: «Старый муж, грозный муж, ненавижу тебя, презираю тебя, я другого люблю…»

Глебовская. Вы не точно цитируете песню Земфиры, пропускаете строчки. Это во-первых. А во-вторых, я любила и люблю своего мужа.

Жарков. А роман с Маркарьяном?

Глебовская. Не повторяйте обывательских сплетен.

Жарков. Он же был влюблен в вас.

Глебовская. Едва ли. Просто был уверен в своей неотразимости.

Жарков. Вас видели с ним у калитки за несколько минут до выстрелов. Он обнимал вас.

Глебовская. Пытался обнять. Но я оттолкнула его, заявив, что ухожу из Дома культуры.

Жарков. Не лгите. Ваш разговор был подслушан шедшими позади вас прохожими.

Глебовская. Что же они подслушали?

Жарков. Он настаивал, чтобы вы ушли от своего мужа, а вы просили его быть сдержанней, потому что боялись припадков ревности у Глебовского.

Глебовская. Это клеветническое искажение происходившего. Солгать так мог только враг моего мужа.

Бурьян выключил запись. Жарков не назвал Глебовской имени свидетеля, но Бурьян уже знал его по материалам «дела». То был начальник сплавконторы Фролов, допрошенный одним из первых вместе с Пивоваровой, официанткой пресловутой «обжорки», в качестве очевидцев преступления на улице Гагарина. Она могла солгать, как соавтор городских сплетен о личной жизни Глебовских, поняв сразу все то, что требовалось от нее следователю. Но почему солгал Фролов? Вот о его отношениях с главным инженером завода Бурьян и рассчитывал узнать у Глебовской. Но как вызовешь ее после такого допроса в прокуратуре? И Бурьян решил лично заехать к ней.

Его встретила красивая, но неухоженная женщина, без всяких следов косметики на лице, с опухшими от слез глазами. Решение нового прокурора о возобновлении следствия по делу ее мужа явно зажгло в ней огонек надежды.

– У меня создалось такое впечатление, что следователь откровенно искал доказательства виновности моего мужа. Я работаю в заводском Доме культуры, а Маркарьян пришел к нам сравнительно недавно и сразу же начал меня обхаживать. Упрямо, настойчиво и откровенно. Поползли пошленькие, обывательские сплетни. Муж мой, человек вспыльчивый, потребовал, чтобы я ушла с работы. Я заупрямилась: очень уж не хотелось бросать любимое дело, привлекала обстановка, друзья, сложившиеся отношения. Об этом тоже стало известно. Плохо, мол, живут, ссорятся. Муж, мол, старик, а она вся в соку, баба-ягода, да и директор Дома культуры малый не промах, времени не теряет. Вот такие слушки мне и передавали местные кумушки. Пришлось решать, и я решила расстаться с работой. В ту субботу, когда произошло убийство, а муж был на охоте, я и объявила Маркарьяну, что его поведение вынуждает меня уйти. Он провожал меня до дому – дело было после репетиции, – возмущался, грозил, но могла ли я выбирать между чуждым мне человеком и мужем, которого я люблю? У калитки в сад мы и расстались. Он что-то кричал мне, но я даже не обернулась. А минуту спустя – я не успела еще подняться на крыльцо – раздался выстрел, за ним другой. Конец вы знаете.

– А были ли враги у вашего мужа? На заводе или на сплаве? – спросил Бурьян.

Глебовская ответила не сразу, подумала.

– Недоброжелатели были, но не убийцы. А на сплаве муж почти не бывал. Сплавщиками командует Фролов, по словам мужа – скользкая и мутная личность. Я не знакома с ним, но фамилия его упоминалась в нашем доме не раз, в частности, в связи с какими-то «мертвыми душами». Глебовский подозревал, что Фролов вписывает в платежные ведомости вымышленные фамилии, но проверка ничего не дала: все бухгалтерские тонкости были соблюдены. О своих подозрениях муж сообщил в ОБХСС, но о результатах мне пока не известно.

Мысль о возможности связать дело Глебовского с махинациями Фролова уже приходила в голову Бурьяна: очень уж она была соблазнительна. Но, логически рассуждая, он понимал, что такого обвинения он предъявить Фролову не может. У того не было ни мотива, ни возможности это сделать. Даже не догадываясь, почему он это говорит, Бурьян все же повторил вопрос Жаркова Глебовской:

– А откуда стреляли, Людмила Павловна?

– По-моему, из сада или с дорожки у нашего дома. Я уже говорила об этом на следствии.

– Я знаю. А если точнее, справа или слева от калитки?

– Определенно справа. Слева почти вплотную примыкает дом Пермякова. Он – пенсионер, овощами на рынке торгует. Маркарьяна не знает, да у него и ружья нет.

– Он вышел, услыхав выстрелы?

– Он вышел уже потом, а когда я выбежала, у тела стояли незнакомые мне мужчина и женщина. Она сейчас же побежала звонить в милицию. Я говорю: «Надо сначала „скорую“ вызвать». А он мне с какой-то непонятной ехидцей: «Нечего здесь „скорой“ делать. У парня полголовы картечью снесло».

– Мы их уже допросили, – сказал Бурьян, не называя ни Фролова, ни Пивоварову. – Следствие идет, и мне кажется, какие-то шансы у вашего мужа есть. Ждите.

Он знал, что не должен был этого говорить Глебовской, но в виновность ее мужа не верил и сам.

10

Недоброжелателей у Глебовского на заводе было немало. Безжалостный к лентяям и лодырям, пьяницам и прогульщикам, он лишал премии и даже немедленно увольнял с работы, несмотря на текучесть кадров. Надо отдать справедливость Жаркову: преданный своей версии, он тем не менее дотошно допросил всех наиболее обиженных главным инженером. Но кто-то был в гостях в этот злополучный субботний вечер, кто-то предъявил билет в кино, а уволенные за прогулы и работавшие ныне в мастерских местного свияжского кладбища давно забыли о своей обиде. Никто из них так и не понял, почему их допрашивали в связи с убийством незнакомого или полузнакомого им человека. Значит, была все-таки у Жаркова мысль о возможности воспользоваться этим убийством для судебной расправы с мешавшим им главным инженером. Но мешал он только одному человеку, о котором сообщал в ОБХСС. Если бы Ерикеев докопался до истины в так и не открытом деле о сплавконторе, думал Бурьян, Жарков не пошел бы по легкому, но, видимо, ложному пути. Но именно Фролова он и не тронул: тот был очевидцем преступления, главным свидетелем против Глебовского, и незачем было вспоминать о каких-то неподтвержденных обидах.

Бурьян в который уже раз включил запись допроса Фролова.

Жарков. Садитесь, Николай Акимович. Вы были свидетелем убийства на улице Гагарина?

Фролов. Можно сказать, очевидцем.

Жарков. Расскажите.

Фролов. Я уже все тогда рассказал участковому.

Жарков. На следствии можно подробнее.

Фролов. В субботу вечером я вместе с водителем моей машины ужинал в кафе напротив…

Жарков. Простите, а кто ваш водитель?

Фролов. Солод Михаил Михайлович. Поступил к нам водителем грузовой машины, а сейчас я его перевел к себе на легковую. Хорошие рекомендации и большой опыт. Классный водитель.

Жарков. Поближе к убийству.

Фролов. Мы поужинали, а кафе закрывалось. Я пригласил официантку Полину Григорьевну Пивоварову немножко пройтись по городу. Водитель остался в машине. Мы пошли прямо, потом свернули на улицу Гагарина.

Жарков. Почему?

Фролов. Чисто случайно. Впереди нас шли двое, мужчина в белой рубашке и женщина в темном. Я хотел было обогнать их, но Поля остановила. Не спеши, говорит, послушаем, о чем они треплются. Это Людка Глебовская со своим хахалем.