Текст книги "Изобретения профессора Вагнера"

В ангаре стояло несколько пассажирских самолетов. Один из них был выведен и готов к отлету. Пилот, механик и пассажиры спали на своих местах. Пассажиров вынули из кабины. Пилоту и механику Вагнер влил в рот разведенный в воде препарат против сна; они быстро проснулись и с недоумением смотрели вокруг себя.

– Сейчас же заводите мотор и отправляйтесь в путь! – сказал повелительно Карл.

– Куда? – спросил пилот.

– На Москву!

Пилот отрицательно покачал головой.

– Это линия на Кёнигсберг. И у меня были другие пассажиры. Вы имеете билеты?

– Вот наши билеты! – сказал Карл, вытягивая из кармана старенький револьвер.

– Это насилие! Я буду звать на помощь!

– Зови! Вот этих позови! – И Карл указал на спящих рядышком на земле пассажиров. – Или вот этих!..

Пилот и механик удивленно оглядывали спящих людей.

– Летим!.. – сказал механик, пожимая плечами. Быстро уселись. Аппарат зажужжал…

И опять перед Вагнером раскинулся внизу широкий пестрый ковер с ровными нитями железнодорожных путей, голубым узором извивающихся рек и пестрыми пятнами городов.

Полчаса прошло в молчании. Вдруг Карл, поглядев в окно, вскочил и начал кричать. Шум мотора заглушал его голос, но, когда Карл показал на часы и на солнце, Вагнер понял: косой луч солнца освещал кабину слева. В этот час, если бы они летели прямо на восток, солнце должно быть справа.

Карл пробрался к пилоту и начал трясти его за плечо, показывая на солнце. Пилот со своей стороны показывал на карту и пытался оправдаться: он летит по знакомому пути на Кёнигсберг, а оттуда по маршруту Ковно – Смоленск – Москва. Лететь прямо на восток он не может. Путь не изучен. Места посадок неизвестны…

Карл не принимал никаких объяснений. Он вынул свой старенький револьвер, потряс им угрожающе перед носом пилота и провел дулом по карте прямую линию на восток.

Пилот пожал презрительно плечами и жестами предложил Карлу занять его место. Здесь, на высоте пятисот метров, держа в своих руках управление аппаратом, пилот не очень опасался угроз Карла.

Но Карл крикнул ему на ухо:

– Я убью вас не сейчас, а в тот момент, когда аппарат коснется земли!

Пилот поежился, сжал губы и повернул руль. Аппарат, накренившись набок, сделал крутой поворот и пошел на северо-восток.

Пролетая над Бромбергом, пассажиры заметили на его улицах движение.

Карл посмотрел на Вагнера и многозначительно качнул головой:

– Пробуждаются!..

Профессор хотел объяснить, что если Бромберг уже пробуждается от сна, то, очевидно, там раньше принимали пилюли. Берлин, наверное, еще спит, хотя скоро проснется и он. Но шум мотора мешал говорить, и Вагнер только молча показал рукой на спящего Таубе.

И опять молчание. Минутами кажется, что аппарат стоит на месте, а земля медленно ползет. Карл задремал…

Но Вагнер зорко смотрел вперед. Вдруг Карл просыпается от толчка в бок. Адольф, возбужденный, показывает ему что-то в окне.

Карл глядит вдаль, но не понимает, в чем дело. Вагнер дает ему бинокль, оказавшийся в кабине, и показывает на беленький домик у опушки леса. Карл наводит бинокль, и вдруг грудь его широко поднимается.

У пограничного столба развевается красный флаг.

– Спасены! – кричит он и машет биноклем в окно.

Гость из книжного шкафа

I. В ДОЖДЛИВУЮ НОЧЬ

Осенний ветер, надув щеки, разыгрывает хроматические гаммы на каминной трубе. Все тоньше, жалобней, надрывней… И, будто не вынося этой щемящей мелодии, скрежещут где-то на крыше ржавые флюгера. Ветер подхватывает снопы дождя и, как сухим веником, бьет ими в оконные стекла… Часы пробили три. Три часа ночи.

Но профессор Вагнер не спит. Он не спит уже много лет – с тех пор, как победил сон. Его жизнь – один непрерывный рабочий день. И выполняет он две работы сразу. Каждое его мозговое полушарие, как два самостоятельных веретена, ткет сразу две нити мыслей.

Одна из них – о строении атома. Вот над чем работает сейчас профессор Вагнер.

А другой половиной мозга – что с ним бывает очень редко – он думает о самом себе. Он подводит итог тем событиям, которые вновь сделали его пленником…

«Победа над сном» дорого ему досталась. Тайная немецкая политическая организация «Диктатор», желавшая воспользоваться его изобретением, путем обмана заманила его в свои сети. Профессор Вагнер бежал на самолете. Но когда спасение, казалось, уже пришло, когда он уже видел развевающийся вдали, на русской границе, красный флаг, случилось то, чего он менее всего ожидал. Его настигла неожиданная погоня. Шум аэропланного мотора, на котором он летел, заглушал звуки приближающегося воздушного врага. Когда сзади послышалось гудение и он обернулся, было уже поздно. К беглецу подлетел огромный быстроходный самолет – последнее изобретение немецкой техники, очевидно втайне построенное и хранимое до сих пор.

Гигантский «Коршун» налетел на аэроплан Вагнера, выбросил два длинных металлических стержня, подцепил ими снизу верхние крылья пассажирского самолета, рванул и понес свою жертву, описывая широкую дугу, на запад. Все это произошло в несколько секунд…

Когда Вагнер и его спутники, сброшенные толчком абордажа, пришли в себя, один из спутников Вагнера, немецкий рабочий Карл, закричал в бешенстве бессилия. Он выхватил свой старенький револьвер и, высунувшись из окна кабины, выпустил весь заряд пуль в «Коршуна». Но пули отскакивали от бронированного брюха аэроплана, как горох. Тогда Карл бросил на пол револьвер, ударивший по ноге Таубе, который подскочил от боли, и, прежде чем Вагнер успел двинуть рукой, Карл выбрался на крыло аэроплана и полез наверх. Среди шума моторов двух аэропланов глухо прозвучал выстрел, и тело Карла, с мотавшимися в воздухе руками, промелькнуло у окна и скрылось внизу. Вагнер похолодел и не имел силы заглянуть туда… Он сидел подавленный, до боли сжав кулаки…

А аэроплан продолжал свой безумный полет, будто ничего не случилось, забирая все выше и выше. Усиливающийся холод говорил о громадной высоте полета. И вдруг окна кабины будто покрылись серой завесой. Пронизывающая сырость проникла в кабину сквозь открытое окно. Тучи! Аэроплан летел в полосе туч.

«Когда он начнет снижаться, я сумею определить местность», – подумал профессор Вагнер.

Но и этому не суждено было сбыться.

В открытом окне вдруг появилось какое-то темное пятно.

По веревочной лестнице кто-то спускался. В тумане Вагнер увидал человека, левой рукой державшегося за лестницу. В правой руке его был револьвер.

– Руки вверх! – скорее догадался, чем услышал, Вагнер и поднял руки.

Человек влез в кабину, обыскал Вагнера и рабочего и завязал им глаза.

– А вы здесь как? – услышал Вагнер голос неизвестного, обращавшегося, по-видимому, к Таубе. Что ответил Таубе, Вагнер не услышал из-за шума мотора.

Аэроплан летел еще не менее трех часов.

…И вот Вагнер опять в заключении. Когда ему сняли повязку с глаз, первое лицо, которое он увидел, был старый знакомый Брауде – его неизменный тюремщик.

– Однако хорошую шутку вы сыграли с нами, дорогой профессор! – сказал он со своей обычной любезной улыбкой.

– Не знаю, кто из нас лучше шутит!.. – угрюмо ответил Вагнер.

После неудавшегося побега Вагнера надзор за ним был усилен. Кроме Брауде, к Вагнеру было приставлено несколько профессоров-специалистов, которые должны были следить за научной работой Вагнера и за тем, чтобы он не использовал своих изобретений в целях побега или не причинил ими вреда. Для работ, однако, ему было предоставлено все необходимое. Его кабинет с высоким сводчатым потолком напоминал часовню, – может быть, здесь и была когда-нибудь часовня. Старый широкий камин, толстые стены, узкие окна говорили о том, что местом нового заключения Вагнера был какой-то старинный замок. Но где он находится, профессор Вагнер не знал.

Прошло три месяца с тех пор, как Вагнер вернулся в свое заключение после неудачного побега. Но он не оставлял мысли вырваться на свободу. Неудача только усилила это желание. Он строил различные планы нового побега, но все они были трудновыполнимы. И вот только теперь, в эту бурную, дождливую ночь, он сделал одно открытие, которое должно было раскрыть перед ним все двери, сделать его свободным – свободным, как ни один человек на земле.

Но ему нужно было скрывать тайну своего открытия; работая над ним, вести своих тюремщиков по ложной дороге. На этот раз это было труднее. Работа над строением атомов должна была дать ключ к свободе. Однако при его опытах присутствовал молодой, но очень знающий и талантливый профессор Шмидт, сам работавший в этой области. Его не поймаешь на удочку «звучащего света», как Брауде.

Вагнер долго изучал Шмидта. Этот человек, напоминающий лицом портреты Шиллера, по своему душевному складу представлял странную смесь прусацкого высокомерия, научной точности мысли и старонемецкого романтизма. Будто несколько эпох жило в нем. Но, быть может, по молодости лет романтизм пока в нем бил еще ключом. И он часто зажигался огнем вдохновения и тогда был больше поэт, чем ученый.

– Дерзкий гений человека, – говорил он с горящими глазами, – срывает последние покровы с тайн природы. Несмотря на все запреты «неба», человек жадно вкушает от древа познания, дерзко похищает священный огонь и освещает им самые тайные углы мироздания. Изучение строения атома почти раскрыло нам «вещь в себе». С «нумена» мы срываем покрывавшую его маску «феномена».

Это может поставить вверх ногами всю философию Эммануила Канта!

– Как поставлена Карлом Марксом вверх ногами философия Гегеля? – спросил, улыбаясь, Вагнер.

Шмидт не заходил так далеко и будто сам испугался смелости своих выводов.

– Я стою исключительно на почве физических наук, – уклончиво сказал он.

Но эти самые физические науки толкали его на путь, по которому он, быть может, и не пошел бы, если бы сознавал конечные выводы.

– Тайна строения материи – ключ к тайнам мироздания. Когда мы овладеем этой тайной совершенно, мы будем всемогущи… Мы овладеем круговоротом вещества… Песок пустыни мы сможем превратить в золото, камень – в хлеб… И, быть может, когда-нибудь мы в состоянии будем создать микрокосмос – маленькую солнечную систему в своей лаборатории.

– Что же тогда будет с творцом мира? – с тою же улыбкой спросил Вагнер.

Шмидт смутился и потом вдруг рассердился.

– Я не касаюсь теологии, – проговорил он, покраснев, и замолчал.

«Хорошенькую игрушку я приготовил для тебя», – подумал Вагнер, глядя на молодого ученого, в котором научная мысль мятежно пробивала дорогу сквозь дебри привитых воспитанием старых верований и предрассудков.

– Вы ближе к истине, чем воображаете, мой молодой друг, – сказал серьезно профессор Вагнер. – Пройдемте в лабораторию.

– С вашего разрешения, позвольте и мне взглянуть, что вы собираетесь показать профессору Шмидту, – сказал Брауде, следуя за ними.

II. ТВОРЕЦ МИРА

Вагнер и его спутники вошли в огромный полуосвещенный готический зал. Когда-то здесь пировали бургграфы, ландграфы и вальдграфы. Возвращаясь с охоты, они веселились здесь до утра: рвали руками дымящееся мясо кабанов, и бросали кости собакам, и пили пиво из высоких кубков, и оглашали высокие своды песнями. Теперь здесь было тихо, как в пустом храме. У стен стояли длинные столы, уставленные тиглями, перегонными кубами, колбами, пробирками. Всю середину зала занимал стеклянный шар необычайной величины.

Профессор Вагнер протянул руку по направлению шара.

– Наконец-то вы объясните назначение этого шара, дорогой профессор! – сказал Брауде.

– Да, я это и хочу сделать! – ответил Вагнер, подходя к выключателю. Электрическая лампочка погасла, зал погрузился в полную темноту. Только внутри шара светилась какая-то туманность.

– Прошу садиться!

Брауде и Шмидт уселись в старинные кожаные кресла. Вагнер стоял у шара, и его силуэт выделялся на фоне светящейся туманности.

Все замолчали. Только ветер продолжал свою неумолчную жалобу. Этот старинный зал с острым колпаком потолка, таинственный полумрак, излучаемый шаром, скрежет флюгеров и завывание ветра навевали жуть на нервного Брауде и романтичного Шмидта. Будто они попали в кабинет средневекового алхимика. Шмидт дал волю своему воображению. Ему казалось, что уже не профессор Вагнер, а доктор Фауст стоит у таинственного мерцающего шара. Вот он произнесет заклинание, и из темного угла появится Мефистофель в традиционном театральном костюме… Не черный ли пудель царапается за дверью?..

– Здесь зарождается новый мир! Маленькая солнечная система, – прервал молчание Вагнер, поднимая руку к шару с таким величественным жестом, будто он играл роль творца мира и говорил: «Да будет свет!» – Свершилось то, о чем вы только что мечтали, дорогой Шмидт!

Шмидт нервно подскочил в кресле.

– Не может быть!

– «Eppur si muove»[2]2
  «А она (Земля) все-таки движется!» – слова Галилея.


[Закрыть], с улыбкой ответил Вагнер. – Вы видите туманность, из которой создается новый мир.

– Но позвольте, господин профессор!..

– Дорогой друг, – остановил Вагнер Шмидта, – я дам вам ответ на все ваши вопросы. Но я опасаюсь, что наша научная беседа будет скучна и не совсем понятна господину Брауде. И потому я пока остановлюсь на самом существенном.

Вы сами говорили, что в строении атома – ключ к тайнам мироздания. Я овладел этим ключом. Я разложил атом, сознаюсь, не без риска взорвать себя со всем домом освободившейся внутриатомной энергией. В моих руках оказался тот первичный материал, из которого создаются миры. Если мир создан без вмешательства «творца», то очевидно, что сам этот первичный материал имеет в себе то, что называют primum moveus – первый двигатель. Нужно было только поместить этот материал в соответствующие условия, и должна появиться космическая жизнь. В конце концов это так же просто, как то, что из лягушечьей икры вырастут лягушки, если ее поместить в воду подходящей температуры.

Впрочем, если сказать правду, дело несколько сложнее. Достичь в безвоздушном пространстве стеклянного шара температуры абсолютного нуля межпланетных пространств не представляло особого труда. Но необходимо было изолировать мой космический «Эмбрион» от притяжения Земли. Мне удалось и это. Не буду говорить о целом ряде других технических трудностей. Довольно сказать, что созданная мною космическая туманность, как вы можете заметить, уже начинает вращаться. Смотрите!

Брауде подошел к шару и увидал, что мерцающая шарообразная туманность медленно вращается вокруг своей оси.

– Изумительно!.. Поразительно!.. – Вдруг, что-то вспомнив, Брауде обратился к Вагнеру с улыбкой: – А вы, дорогой профессор, не улетите на этом шаре, как Фауст на бочонке?

– Я предпочитаю выходить сквозь двери, – ответил Вагнер, намекая на взрыв стальной двери при побеге.

– Но скажите, уважаемый профессор, – вновь спросил Брауде, – сколько же миллионов лет должно пройти, пока образуется ваша солнечная система?

– Часов, вы хотите сказать?

– Как часов?

– Очень просто. Эта будущая планетная система приблизительно в сто сорок миллиардов раз меньше солнечной системы. По моим расчетам, диаметр будущего солнца этой системы будет равен сантиметру, диаметр крайней орбиты будет около тридцати двух метров, а диаметр такой планеты, как Земля, будет меньше одной десятой миллиметра. Кроме того, я искусственно ускорил процесс развития. По предварительному вычислению, на образование планет потребуется около двух тысяч часов, от появления первого организма до говорящего человека – семьсот часов, а тот период, который прожило наше человечество, пройдет в этом мире в сорок секунд. Такое соотношение времени в соответственно увеличенном масштабе существовало в нашей солнечной системе. Условно для Земли эти цифры таковы: если принять за двадцать четыре часа период от появления первого беспозвоночного существа, то от позвоночного до человека протекло семьдесят часов, а вся история говорящего человека до настоящего времени уложится в четыре секунды. Вся история человечества с того момента, когда человек начал говорить, и до настоящего времени занимает лишь одну шестидесятитрехтысячную часть периода, потребовавшегося первичному организму, чтобы превратиться в современного человека.

– Неужели вы предполагаете, что и здесь, в этом мире, на микроскопических планетах появится человечество?

– А почему бы и нет? От появления до гибели планетной системы это человечество будет жить всего несколько наших минут. Но для них наши минуты будут равняться миллионам лет. В эти пять-шесть минут будут сменяться поколения, создаваться и гибнуть государства, войны и революции будут потрясать «мир», люди – рождаться, страдать, думать о бесконечности, считать себя «венцом творения» и умирать… Быть может, здесь родятся великие астрономы, которые будут изучать вселенную. Но стенки стеклянного шара им будут недоступны по своей неизмеримой отдаленности, о них они не узнают никогда… Возможность существования такого микрокосма допускал наш русский поэт Валерий Брюсов. Правда, он писал о мире электронов. Он говорил:

 
Их меры малы, но все та же
Их бесконечность, как и здесь;
Там скорбь и страсть, как здесь, и даже
Там та же мировая спесь.
Их мудрецы, свой мир бескрайный
Поставив центром бытия,
Спешат проникнуть в искры тайны
И умствуют, как ныне я;
А в миг, когда из разрушенья
Творятся токи новых сил,
Кричат в мечтах самовнушенья,
Что бог свой светоч погасил.
 

Профессор Вагнер перевел это стихотворение на немецкий язык и выразил сожаление, что не может передать красоты чеканного стиха поэта.

– Изумительно! – воскликнул Брауде и полушутя задал вопрос: – А вдруг и наша вселенная заключена в такой же стеклянный шар и является только лабораторным опытом какого-нибудь космического профессора Вагнера?

– Не думаю! – серьезно ответил Вагнер. – Хотя подобие шара, может быть, и существует. Ведь Эйнштейн доказывает кривизну «бесконечного» мирового пространства, Во всяком случае, если бы такой сверх-Вагнер и был, он не божество, как не бог и я: я не «творю» миры, а только пользуюсь вечными мировыми силами, которые прекрасно обходятся без творца.

– А скажите, профессор, мы не сможем увидеть это микроскопическое человечество, наблюдать его историю?

– Боюсь, что нет. Микроскопичность этого мира, необычайная быстрота его времени делают недоступным для нас наблюдение, как если бы этот мир был отдален от нас миллионами километров. Здесь миллионы лет протекают в минуту. Это превосходит наши земные восприятия. Но я пытаюсь проникнуть и в эту тайну. Я предполагаю устроить особый телемикроскоп и снимать при помощи особого кинематографа, делающего тысячи снимков в секунду; затем увеличивать снимки на экране и показывать их в замедленном темпе. Но и при такой быстроте съемок каждый из отдельных снимков, вероятно, зафиксирует моменты, отделенные столетиями их времени.

– А если бы удалось замедлить движение их планет?

– Этим самым мы сразу удлинили бы их жизнь, хотя они едва ли заметили бы это, так как одновременно замедлились бы все процессы их органической и психической жизни. И тогда мы могли бы войти с ними в сношение хотя бы при помощи радио. Едва ли нам удалось бы создать приемники такой чувствительности, чтобы они реагировали на самые «мощные» передающие станции этого микроскопического мира! Но в конце концов нет ничего невозможного!

– Смотрите! Смотрите! – воскликнул Шмидт. – Центральное ядро все уплотняется и светит сильнее, а от туманности отделяется сгусток!

– Не так скоро! Просто вы привыкли к темноте комнаты; а «сгусток» – одна из будущих планет – образовался уже несколько дней тому назад, но вы увидали его только сейчас, когда туманность повернулась к вам. Однако мне пора, работа ждет меня! – И профессор Вагнер ушел в кабинет.

А Брауде и Шмидт как зачарованные смотрели на стеклянный шар, где медленно вращалась голубоватая туманность нового мира, созданного человеком.

III. «ВОЛШЕБНАЯ КОРОБОЧКА»

Профессор Вагнер не ошибся: «игрушка» чрезвычайно заинтересовала Шмидта. Брауде не отставал от него. Они часами сидели в темном зале перед стеклянным шаром и наблюдали за изменениями светящейся туманности.

Зрелище было действительно захватывающее.

Туманная космическая масса все уплотнялась, принимала очертание шара и с каждым часом светила ярче. Голубоватый свет белел. На него уже было больно смотреть незащищенным глазом. Пришлось надеть дымчатые очки. Вокруг светящегося шара появилось кольцо с утолщением, как бы узлом, на одном месте. Кольцо разорвалось и, постепенно укорачиваясь, слилось с «узлом».

Брауде и Шмидт приветствовали появление первой планеты, которую они назвали «Нептун». Скоро появились и другие планеты, а около них роились спутники – «луны», вращавшиеся с необычайной быстротой. Новый солнечный мир жил полной жизнью, играя всеми цветами радуги, накаленная фотосфера центрального «солнца» уже ярко освещала стеклянный шар. От него распространялся свет и в зале.

– Глядите, – говорил Шмидт, – сейчас на этой планетке ночь. Однако какие протуберанцы выбрасывает «солнце»!

– На «Нептуне», может быть, скоро появятся ихтиозавры и прочие чудища…

И они вновь замолчали, погрузившись в созерцание.

– Скоро вместо старых электрических ламп в наших комнатах будут гореть настоящие солнца, – сказал Шмидт после паузы.

– Да! Но удастся ли нам видеть развитие органической жизни и человека? – интересовался Брауде.

– Профессор Вагнер обещает. Он усиленно работает над своим телемикроскопом.

– Вы не ощущаете, от шара как будто исходит тепло? – спросил через некоторое время Брауде.

– Этого не может быть. Внутренность шара абсолютно лишена воздуха, который мог бы проводить тепло, – ответил Шмидт.

Брауде подошел к шару и попробовал его рукой.

– Шар нагревается!

– Странно!.. Надо позвать профессора Вагнера. – Вагнер быстро работал в своем кабинете над какими-то сложными машинами. На руках его были перчатки из материала, напоминающего резину.

Когда он узнал новость, то на минуту погрузился в задумчивость.

– Очевидно, где-то просачивается воздух! – сказал он.

– Но ведь это ужасно! – воскликнул Брауде. – Шар будет нагреваться, и тогда…

– Стекло может лопнуть…

– И вдруг произойдет распад внутриатомной энергии!.. Ведь это будет катастрофой?..

– Не столь страшной, как вы воображаете. В публике распространено мнение, что один грамм материи может выделить при распаде атома энергию, которая равна выделяемой при сгорании двух тысяч тонн угля. Это неверно. Реальная внутриатомная энергия составляет только восемь десятых процента этой фиктивной энергии. Притом весь атомный материал нашего нового мира ничтожен. Вы знаете, что, если уплотнить громадное газообразное тело настоящей кометы, оно вместится в наперстке. Какую же ничтожную долю составит этот ничтожный мирок! Но все-таки взрыв может получиться изрядный. Надо принять меры…

– Профессор, неужели этот микрокосм вы обрекаете на гибель?

– Все миры обречены на гибель! В бездне неба солнца непрерывно гибнут и рождаются.

Я вовремя сделал одно важное открытие. Вот, видите эту коробочку? – продолжал профессор Вагнер, поднимая небольшую коробку из какого-то неизвестного металла или сплава. – Это «волшебная коробочка», способная творить сказочные чудеса. Идем к нашему больному миру!

Они вошли в зал. Профессор попробовал рукой шар. Он накалился так, что трудно было держать руку.

– Да, откладывать нельзя. Бедный мирок! Он погибнет прежде, чем появятся люди и увидят свет солнца. Старый брюзга Будда сказал бы, что это и к лучшему…

Профессор Вагнер наставил на шар свою коробочку, как камеру фотографического аппарата. Можно было подумать, что он хочет кодаком запечатлеть лицо умирающего мира. Так же, как в кодаке, щелкнул затвор. И в тот же момент из «объектива» полилась струя голубоватого света. И она будто заливала костер пылающего в шаре мира. Погас «Нептун», погасли его спутники, наконец, погасло и «солнце». В комнате стало темно. Шар опустел. При свете голубого луча, истекавшего из коробочки, с трудом можно было заметить беловатый порошок, осевший на дне шара.

– Finis! – сказал профессор.

– И это все, что осталось от маленькой вселенной! В этом порошке таились гениальные мысли будущих обитателей этого мира, их страсти, их порывы к истине, к борьбе за лучшее будущее! Все обратилось в прах!.. – меланхолически говорил Шмидт. И в эту минуту, с опущенными руками, он был похож на пастора, говорящего проповедь у свежей могилы.

– Мой друг, не впадайте в пессимизм! Из этого «праха» бесконечное количество раз уже творились и будут твориться миры со всем их великолепием и недостатками. Вам, как человеку науки, должно быть известно, что этот «прах» – только химические элементы, ничем не отличающиеся от тех, которые находятся в нашем живом теле. Мы только открыли средство их превращения, распада на атомы, распада самих атомов и нового превращения в атом – материю – мир.

– Но как вы это сделали?

– Об этом мы еще поговорим. А пока, чтобы рассеять ваше похоронное настроение, позвольте вас позабавить интересными фокусами, которые я произведу при помощи моей волшебной коробочки. Здесь темно, идемте в кабинет!

Вагнер стал у своего письменного стола, заваленного чертежами, рукописями и неоконченными приборами сложных аппаратов. Брауде и Шмидт, опустившись в кресла по сторонам Вагнера, внимательно наблюдали за ним.

– Возьмем вот эту массивную чернильницу, – начал Вагнер таким тоном, будто он говорил со студентами на лекции, – подвергнем ее действию лучей волшебной коробочки… Так… Готово!

Теперь возьмем, ну, хотя бы это пресс-папье. Раз, два, три! – произнес он уже шутливо, подражая фокуснику, и сверху бросил пресс-папье на чернильницу.

Произошло нечто необычайное, и слушатели невольно вскрикнули от удивления: пресс-папье не разбило чернильницу, а вошло в нее, как входит твердый предмет в жидкость в сосуде. Но чернильница была невредима и сохранила свои формы, выдаваясь углами из пресс-папье.

– Дальше… Раз, два, три! Я снимаю пресс-папье. Чернильница, как видите, стоит целехонька на своем месте. Возьмите в руки чернильницу!

Шмидт и Брауде были так поражены, что ни один из них не пошевелился.

– Ну что же вы, господа?

Брауде протянул руку. Было видно, как от волнения дрожат его пальцы. Он взял чернильницу, но пальцы его прошли сквозь нее и неожиданно сжались в кулак, не встретив сопротивления.

– Ах! – не удержался Брауде и с растерянным видом посмотрел на Вагнера и Шмидта, ища ответа.

А Вагнер хохотал, откинув голову назад. Потом он неожиданно схватил «волшебную коробочку» и бросил ее в горящий камин. Шмидт и Брауде встали и, бледные, смотрели на Вагнера. Не сошел ли он с ума?..

Но он, продолжая смеяться, снял перчатки, бросил их также в камин и обратился к своим ошеломленным слушателям:

– Ну-с, дорогие мои, понимаете ли вы что-нибудь?

– Признаюсь, я ничего не понимаю, – отозвался Шмидт.

– Тем лучше, тем лучше! А последствия всего этого вы понимаете, дорогой мой Брауде?

– Нет! – глухо отвечал Брауде, весь насторожившись.

– А между тем это так просто! Представьте себе, что я чернильница! Ха-ха-ха! Ну, еще проще: что я подверг себя действию этих чертовских лучей! Словом… ну, словом, вот что!

И он вдруг направился по комнате напрямик, через столы и кресла, и проходил сквозь них, как через воздух.

– Словом, я призрак!.. Человек-призрак!

И он опять раскатисто засмеялся.

– Теперь позвольте, дорогой Брауде, обнять вас на прощанье и поблагодарить за гостеприимство!

И он направился к Брауде, раскрывая объятия. Брауде с расширенными от ужаса глазами отшатнулся, как будто на него в самом деле наступило страшное привидение, и прижался к столу. Но Вагнер приблизился к нему и, делая вид, что заключает его в объятия, прошел сквозь него. Брауде почувствовал, как будто легкая струя воздуха коснулась его тела и прошел электрический ток.

– Теперь прощайте, друзья мои! – прогудел голос Вагнера за его спиной.

– Вы спрашивали, Брауде, не улечу ли я на шаре, как Фауст с Мефистофелем улетели на винном бочонке? Нет той сказки, которую наука не воплотила бы в жизнь. Позвольте и мне, Фаусту современной науки, исчезнуть не менее эффектным образом, под занавес, как говорят актеры… Прощайте! Передайте мое искреннее сожаление Таубе, что мне не удалось принять его у себя в Москве!

И вдруг Вагнер, к ужасу зрителей, почти терявших сознание, вошел в пылающий камин, весело кивнул им последний раз, стоя среди пламени, и исчез в каминной стене.

– Прощайте!.. – еще раз глухо послышался откуда-то голос Вагнера.

В дверь давно стучались, но ни Брауде, ни Шмидт не могли пошевелиться. Брауде свалился в кресло и сидел в полной прострации.

Наконец дверь тихо приоткрылась, и в нее осторожно заглянул Таубе. Оглянувшись, он шепотом спросил:

– Профессор Вагнер в лаборатории? Скорее, Брауде, подите сюда! Я привез важные известия из комитета.

И, перейдя на условный конспиративный язык, он прошептал:

– Комитет признал, что Вагнера слишком опасно оставлять… в живых… Вам даны инструкции по этому поводу… Привести в исполнение немедленно…

– Поздно!.. Вагнера нет!.. Он исчез… Он призрак… Он ушел в камин! Сквозь пламя и стены!.. – прохрипел Брауде, устремив безумный взгляд в пылающий камин.

IV. ЧЕЛОВЕК-ПРИЗРАК

«Итак, я человек-призрак, всюду проникающий, неуловимый и неуязвимый. Я почти “дух”, и все же я человек из плоти и крови», – думал профессор Вагнер, проходя сквозь стену камина.

«Собственно, я рисковал, входя в пламя камина. Что оно не должно повредить мне при новой консистенции атомов, составляющих мое тело, – это было лишь мое теоретическое предположение. Ведь я еще не изучил новых свойств своего тела. К счастью, я не ошибся. Однако куда же я попал?»

Профессор Вагнер осмотрелся в темноте. Очевидно, это была кладовая, сверху донизу забитая всяким хламом. Но весь сваленный здесь скарб ничуть не мешал профессору Вагнеру. Ноги его по колено входили в какой-то сундук, тело наискось пересекали старые железные трубы, голова по шею входила в полки, уставленные ведрами и кастрюлями. Во мраке кладовой все металлические предметы светились голубоватым светом.

«Странно! Очевидно, моя сетчатка глаз стала способна воспринимать световую эманацию металлов. Об этом наука еще ничего не знает».

Вагнер обернулся к стене, через которую прошел. Ему хотелось удостовериться, цела ли стена. Как он и предполагал, в ней не осталось ни малейших следов после того, как он прошел сквозь нее. Но его поразило другое: сквозь стену он увидел только что покинутый им кабинет, ярко освещенный электрической лампой и огнем камина. Стена стала проницаема для его зрения, хотя каждый кирпич и известковые прослойки сохраняли свои формы. Он увидел Шмидта, пытающегося каминными щипцами извлечь «волшебную коробочку» из пламени, и Таубе, который возился с Брауде, очевидно потерявшим сознание. Стена у входной двери была тоже прозрачна, и Вагнер видел следующую комнату, с сидящими сторожами, и дальше – целую анфиладу комнат. Тою же «прозрачностью» обладала и мебель. Поэтому очертания предметов, комнат и людей как бы накладывались друг на друга, как на фотографии с несколькими различными видами, снятыми случайно на одной пластинке.