Текст книги "Блокада. Книга 5"

Но вопрос его прозвучал именно так, а не иначе.

Звягинцев видел, что Говоров, слегка приподняв свои резко очерченные брови, с недоумением взглянул на него, а затем перевел взгляд на Духанова.

– Товарищ подполковник, – с явным неудовольствием сказал командарм, – ваш вопрос непонятен. Вы и комендант УРа отлично знаете, что перед вами поставлена задача поддержать артиллерийским и пулеметным огнем войска прорыва…

– Но, товарищ генерал, – воскликнул Звягинцев, – личный состав УРа способен на большее! Это бывшие ленинградские рабочие… А тут – пассивное участие в операции…

– Поддержка огнем наступающих – это не пассивное участие… Пора бы знать это, товарищ подполковник, – сурово заметил Духанов.

Теперь Звягинцев окончательно понял, сколь неуместен был заданный им вопрос и что этим вопросом он поставил себя в глупое положение.

И вдруг Звягинцев услышал добродушно произнесенные слова:

– Ты его, товарищ генерал, не испугаешь!.. Он нас всех даже при товарище Сталине критиковать не побоялся…

Только мгновение спустя Звягинцев сообразил, что эти слова произнес Ворошилов. С надеждой он взглянул на маршала и увидел, что тот смотрит на него с чуть насмешливой и добродушной улыбкой.

То, что маршал косвенно поддержал Звягинцева, да к тому же одобрительно упомянул о каком-то его выступлении, да еще в присутствии Сталина, сыграло свою роль. На обращенных к нему лицах участников совещания Звягинцев увидел и любопытство и поощрительное одобрение. И даже в глазах Говорова промелькнула какая-то мгновенная, словно незавершенная улыбка.

Звягинцев все еще стоял, не зная, что делать, чувствуя, что все взгляды, в том числе Жданова, Говорова и Духанова, устремлены на него.

– Останьтесь после совещания, – махнул ему рукой Ворошилов, – как-никак старый знакомый…

– Есть остаться! – наконец произнес Звягинцев и вдруг почувствовал, что Малинников настойчиво дергает его за рукав гимнастерки. – Разрешите… сесть? – спросил Звягинцев, глядя почему-то не на маршала, а на Малинникова.

– Садитесь, – с усмешкой ответил ему Ворошилов и, повернувшись к Жданову, объявил: – Слово имеет Андрей Александрович Жданов.

Жданов встал. На нем была обычная его, «сталинского» покроя серая тужурка.

Сидевшие подались вперед. Почти все они, генералы и старшие офицеры Красной Армии, были членами партии. Слушая Говорова, они мыслили чисто военными категориями. Сведения об орудиях, танках, самолетах, укреплениях противника, о размеченном по минутам плане наступления вытесняли из сознания собравшихся все остальное.

Но сейчас, когда из-за стола поднялся Жданов, ощущение своей принадлежности к великой большевистской партии захватило всех этих людей целиком.

– Товарищи! – обратился к присутствующим Жданов. – Наступает решительный час. Час расплаты за ту кровь, которую пролил Ленинград, за те муки, за те страдания, которые он перенес. Мы сделали все, товарищи, для того, чтобы предстоящее наступление закончилось победой. Тогда, во время недавних сентябрьских боев, только шестьсот стволов артиллерии удалось нам собрать на участке наступления. Сейчас здесь сосредоточено около двух тысяч орудий и минометов. Только тремя дивизиями и лишь отдельными частями еще двух дивизий и одной бригады располагали мы во время сентябрьских боев у Московской Дубровки. О том, какие войска мы имеем сейчас, вы уже слышали от командующего. Мы располагаем также достаточным количеством самолетов. Тринадцать дивизий, стрелковые и танковые бригады сосредоточил на исходных позициях Волховский фронт. С нами прославленный маршал Ворошилов. С той стороны действия войск координирует Георгий Константинович Жуков, а членом Военного совета Второй Ударной армии Волховского фронта послан наш коренной ленинградец секретарь горкома партии Васнецов. Не будем закрывать глаза и на то, что у противника войск тоже немало. Но он уже не в силах перебросить к ним подкрепления: Красная Армия громит немецкие полчища под Сталинградом. Значит, товарищи, сейчас или никогда!

Жданов на мгновение умолк, потом слегка подался вперед над столом и заговорил снова:

– До сих пор я, как и товарищ Говоров, обращался к вам как к кадровым командирам Красной Армии. Сейчас я хочу обратиться к вам от имени нашей большевистской партии, от ее Ленинградской организации. В жизни каждого коммуниста – а мы здесь все коммунисты, партийные и беспартийные, – бывают особые моменты, когда проверяются их души, их сердца. Сейчас наступает такой особый момент в нашей жизни. Прорыв блокады – это не просто военная операция. Это наш долг перед Ленинградом, памятью великого вождя, имя которого носит наш город, перед всем советским народом. Сумеем же доказать, товарищи, что мы достойны звания и коммунистов и советских командиров.

Жданов снова умолк.

В блиндаже было так тихо, что Звягинцев даже слышал его шумное, частое дыхание.

Взяв со стола листок бумаги, Жданов сказал:

– Товарищи! Оглашаю обращение Военного совета к войскам Ленинградского фронта.

В ту же минуту все в едином движении поднялись со своих мест.

– «…Войскам шестьдесят седьмой армии, – читал Жданов, – приказано перейти в решительное наступление, разгромить противостоящую группировку противника и выйти на соединение с войсками Волховского фронта, идущими с боями к нам навстречу, и тем самым разбить осаду города Ленинграда.

Военный совет уверен, что войска шестьдесят седьмой армии с честью и умением выполнят свой долг перед Родиной…»

Жданов сделал паузу, на мгновение опустил бумагу, вглядываясь в обращенные к нему лица, потом снова поднес листок к глазам и еще громче прочел:

– «Дерзайте в бою, равняйтесь только по передним, проявляйте инициативу, хитрость, сноровку!

Слава храбрым и отважным воинам, не знающим страха в борьбе!

Смело идите в бой, товарищи! Помните: вам вверены жизнь и свобода Ленинграда!

Пусть победа над врагом овеет неувядаемой славой ваши боевые знамена!

Пусть воссоединится со всей страной освобожденный от вражеской осады Ленинград!

В бой, в беспощадный бой с врагом, мужественные воины!..»

Жданов положил бумагу на стол.

«Ура!» – захотелось крикнуть Звягинцеву, но он вовремя сдержался. Взглянул на Малинникова. Полковник и не заметил его порыва: так же как и остальные, он внимательно следил за каждым словом, каждым движением Жданова.

– Садитесь, товарищи, – сказал Жданов и сам сел на стул. – Это обращение, – уже обычным своим голосом продолжал он, показывая напечатанный на машинке текст, – в течение сегодняшнего вечера и ночи будет зачитываться в войсках шестьдесят седьмой армии. Я обращаюсь к присутствующим здесь замполитам дивизий, ко всем политработникам. Приказ должен знать каждый боец. И еще. В частях выступают работники обкома и горкома партии, а также наши старые большевики, кадровые рабочие ленинградских заводов, участники гражданской войны: мы направили в качестве агитаторов уже несколько сотен таких товарищей. Здесь же находятся и начальник политуправления товарищ Кулик с большой группой армейских политработников, редактор фронтовой газеты товарищ Гордон со своими журналистами. Все они будут находиться в войсках и сегодня ночью. Окажите им помощь и содействие – сделайте так, чтобы их услышали как можно больше бойцов.

И, обернувшись к Говорову, сказал:

– У меня все, Леонид Александрович.

Говоров вопросительно посмотрел на Ворошилова и, увидев его согласный кивок, сказал:

– Совещание окончено, товарищи. Командирам отбыть в свои части.

…Звягинцев отошел в сторону и прислонился к деревянной стенке, чтобы не мешать выходящим из блиндажа. Он не знал, что ему делать. Маршал попросил его остаться после совещания, но идти к столу, у которого Ворошилов беседовал о чем-то со Ждановым, Говоровым и Духановым, Звягинцеву казалось бестактным.

Поэтому Звягинцев в нерешительности переминался с ноги на ногу.

…Прошло почти полтора года с тех пор, как он недалеко от Лужского рубежа встретился на дороге с Ворошиловым. Тогда у них произошел тот памятный разговор…

С тех пор Звягинцев не видел маршала.

– Буду ждать в машине, – вполголоса сказал ему Малинников, делая шаг к двери.

– Погоди! – чуть ли не умоляюще попросил Звягинцев.

– Это зачем? – буркнул Малинников. – Мне не приказывали ждать.

Звягинцев остался один. Один, если не считать стоявших у стола к нему спиной высших командиров. «Сейчас уйду! – мысленно сказал себе Звягинцев. – В конце концов, маршал, попросив меня задержаться, не придал этому особого значения и наверняка уже забыл обо мне. Не выполнить приказ, отданный в столь неофициальной форме, лучше, чем навязывать себя маршалу. Подожду еще минуту. Если не обернется, уйду».

В этот момент Ворошилов неожиданно повернул голову к двери и увидел Звягинцева.

– Ну давай, давай сюда, подполковник, – позвал его Ворошилов. По всему было видно, что он в хорошем настроении.

Звягинцев попытался было подойти четким строевым шагом, но в валенках, да еще с ощущением, будто к ногам привесили гири, сделать это было очень трудно. Остановился метрах в трех от повернувшихся к нему Духанова, Говорова, Жданова и Ворошилова. Проклиная себя за то, что полез со своим неуместным вопросом, Звягинцев вытянулся, прижал к корпусу руки и, обращаясь к Ворошилову, как к самому старшему по званию, глухим голосом скорее пробормотал, чем проговорил:

– Товарищ Маршал Советского Союза! Подполковник Звягинцев по вашему приказанию…

Он запнулся, потому что не знал, что уместнее сказать: «прибыл» или «явился», поскольку ни то, ни другое слово не подходило к сложившейся ситуации, умолк.

– Не смущайся, подполковник! – приветливо проговорил Ворошилов и, обращаясь к Жданову, пояснил: – А ты знаешь, Андрей, как вот этот самый подполковник с кремлевской трибуны речь держал? Сразу после финской войны это было. Совещание военное товарищ Сталин собирал. Ну, сказать по совести, некоторые наши Суворовы малость в шапкозакидательство на совещании ударились. А он… прости, забыл, как твоя фамилия?

– Звягинцев, товарищ маршал, – напомнил подполковник и вдруг подумал: «Про Кремль вспомнил. А про ту встречу под Лугой, наверное, забыл».

– А ведь я вас, товарищ Звягинцев, тоже знаю, – неожиданно сказал Жданов, – ведь это вы мне рассказывали, как отдел инженерных войск собирается строить лужскую оборону, верно?

Хотя Жданов был членом Военного совета фронта и имел генеральское звание, он в своей манере обращения оставался прежде всего партийным деятелем, никогда не употребляя ни «чинов», ни слова «докладывайте».

– Я, Андрей Александрович, – ответил Звягинцев. Он уже чувствовал себя уверенней и спокойней.

– А все же с вопросами, когда все ясно, вылезать, товарищ подполковник, не следует, – строго заметил Говоров. – Разве командующий армией не поставил задачу вашему УРу? – И он, нахмурившись, перевел взгляд на Духанова.

– Поставил, товарищ генерал, – быстро, чтобы ответить раньше Духанова, сказал Звягинцев. – Задача УРа ясна.

– Так в чем же дело? – все так же строго вновь спросил Говоров, как бы давая понять, что «высокие связи» этого командира не дают ему никаких особых прав и никакой разболтанности он, командующий фронтом, не потерпит. – Повторите свою задачу!

– Шестнадцатый укрепленный район имеет задачу всеми огневыми средствами поддержать войска прорыва и в случае необходимости, получив соответствующий приказ, передислоцировать свои части на левый берег Невы для занятия нового рубежа обороны.

Все эти слова Звягинцев отчеканил как бы на едином выдохе.

– Ну вот, – все еще хмурясь, но с оттенком удовлетворенности в голосе произнес Говоров. И добавил: – Только смотрите, стрелять из орудий так, чтобы не разбить кромку прилегающего к левому берегу льда. А то весь штурм берега сорвете.

– Учтено, товарищ командующий.

– Ну… зачем же тогда ненужные вопросы задавать? Ведь вам же все ясно, а вы…

И Говоров махнул рукой.

Этот осуждающий жест еще больше, чем укоризна, которая снова прозвучала в словах Говорова, подействовал на Звягинцева. Ему показалось, что тот хотел сказать: «Высунулись, чтобы внимание к себе привлечь…»

И вдруг Звягинцев сказал, будто бросился в ледяную воду:

– Товарищ командующий, я виноват. Но каково нам, ленинградцам, сознавать, что войска идут на прорыв блокады, а мы где-то позади?! Ведь мы…

– Погодите, подполковник, – остановил Звягинцева Говоров, как-то по-особому присматриваясь к нему. – Вы ведь работали на Кировском в мае?

– Так точно, товарищ командующий, – ответил Звягинцев.

И он увидел, что Говоров пытливо смотрит на него, как бы безмолвно спрашивая: зажила ли, закрылась ли та его душевная рана?.. Впрочем, может быть, это Звягинцеву только показалось, потому что лицо Говорова тут же приняло обычное свое выражение, словно он решил, что сейчас не время и не место для личных вопросов, не имеющих отношения к тому главному и решающему делу, которое должно было свершиться завтра. Помолчав, Говоров назидательно сказал:

– На войне, товарищ подполковник, все одинаково важно – и фронт и тыл. Сожалею, что вынужден напоминать вам об этом. Вы отдаете себе отчет в том, что произойдет, если на каком-либо участке полосы прорыва враг перейдет в контрнаступление и сам попробует форсировать Неву? Кто его остановит?

И, не дожидаясь ответа Звягинцева, повернулся к Ворошилову и сказал:

– Еду на КП шестьдесят седьмой. Разрешите отбыть, товарищ маршал?

– Как в старину говорили, с богом, – сказал Ворошилов, – а мы с Андреем Александровичем сейчас поедем в Смольный.

Говоров и Духанов покинули блиндаж, ушел и Жданов, протиснувшись в узкую дверь, за которой, видимо, помещалась комната отдыха, – словом, получилось так, что на какие-то короткие минуты Ворошилов и Звягинцев остались одни.

– Разрешите идти, товарищ маршал? – спросил, вытягиваясь, Звягинцев.

– Погоди. Сейчас пойдешь. Вот что я хочу тебе сказать, подполковник. Я ведь и тот разговор наш под Лугой не забыл. Очень нужны, очень необходимы были мне тогда те твои слова… Мы вот «Искрой» нашу завтрашнюю операцию назвали. Ну, раз «Искра» – значит, пламя должно из нее разгореться… А ведь эти искры, они не сегодня зажглись. И пламя из них разгорелось не сегодня. Под Москвой так прикурить Гитлеру дали! И сейчас вот, под Сталинградом… А тогда, летом сорок первого… Словом, мне тогда твои слова одной из ранних искр показались… Еще раз спасибо за них.

– Служу Советскому Союзу! – громко ответил Звягинцев.

– Вижу, что хорошо служишь, – сказал Ворошилов, кивая на два ордена Красной Звезды на правой стороне гимнастерки Звягинцева. – Иди!

Звягинцев мысленно восстановил в своей памяти тот, давнишний разговор с маршалом. Ворошилов тогда спросил Звягинцева: как он думает, почему и в Прибалтике не удалось остановить немцев, и Остров они захватили, и Псков… А вот на Луге остановили… А он, Звягинцев, ответил: потому что поняли наконец люди – не просто за кусок земли, а за Ленинград, за всю страну бой ведут…

– Поздно начинаем понимать… – с болью и горечью сказал тогда Ворошилов.

Полтора года разделили эти две встречи Звягинцева с Ворошиловым. Но казалось, что между ними пролегла вечность.

Выйдя из блиндажа командующего, Звягинцев направился к машине, где – он знал – его ждет Малинников. Стоянка машин располагалась в леске не менее чем в километре от блиндажей и землянок ВПУ.

Проходя по краю одного из бесчисленных овражков, Звягинцев увидел внизу, в лощине, скопление бойцов. Они окружили танк «тридцатьчетверку». На его броне стоял какой-то человек в гражданской одежде и что-то говорил.

Очевидно, это был один из тех партийных пропагандистов, которые вот уже несколько дней проводили агитационную работу в войсках вместе с кадровыми политработниками.

До слуха Звягинцева доносились обрывки слов: «Ленин нам сказал…», «тридцать верст…», «дикая дивизия», «Юденич…». Этот голос, едва доносившийся сюда из глубокой ложбины, показался ему знакомым. Звягинцев остановился и прислушался.

– …И вот, товарищи, – донесся до него из глубины оврага все тот же голос, – в конце октября начали мы решительный бой с войсками Юденича. Политотдел нашей дивизии накануне выпустил листовку… вот она, товарищи мои, до сих пор храню, послушайте…

Агитатор стоял к Звягинцеву спиной, и, наблюдая за ним сверху, разглядеть его лицо было невозможно. Но по голосу Звягинцев узнал: на танке – Королев.

– «Товарищи красноармейцы, – продолжал Иван Максимович, видимо читая листовку, – чего хотите вы и чего хочет весь трудовой народ? Одного и того же: поскорее окончить войну и приступить к мирной жизни… Что же для этого нужно сделать? Нужно разбить, уничтожить врага… Каждый красноармеец это отлично понимает, ибо он – тот же рабочий и крестьянин.

…Но всегда ли и все ли товарищи красноармейцы действуют так, как нужно, чтобы поскорее добить врага? Нет, бывают случаи, когда отдельные трусы и прохвосты, испугавшись даже шороха или нескольких выстрелов небольшой кучки белых, бросаются бежать, расстраивая ряды и приводя в смущение остальных честных и сознательных бойцов.

…Смерть бегущим предателям!

Да здравствуют честные бойцы!

Да здравствует полная и окончательная победа!

Да здравствует Красная Армия, оплот пролетарской Революции!..»

…Королев сделал паузу и уже тише добавил:

– Вот, товарищи, что писал двадцать два года назад политотдел нашей шестой стрелковой дивизии накануне решающих боев с Юденичем. Сегодняшнее обращение Военного совета фронта вы только что прослушали. Разница, конечно, есть, другое время, другие задачи. Но смысл один: все на разгром врага! Смерть немецким оккупантам! Слава героям будущих боев!

…Раздалось громкое «ура»… И Королев, подхваченный множеством рук, слез с танковой брони.

Звягинцев быстро спустился по склону оврага.

– Иван Максимович! Неужели ты?..

Заметив вдруг возникшего командира, бойцы расступились, а увидя, что командир этот идет с широко раскинутыми руками к агитатору, стали расходиться, чтобы не мешать встрече старых, судя по всему, знакомых.

– Максимыч, дорогой! – сжимая в объятиях Королева, говорил Звягинцев. – Каким образом ты здесь оказался?

– А я, друг ты мой золотой, всегда где надо оказываюсь, – с усмешкой ответил Королев. – Разве без меня какое важное дело обойтись может? А ты что же, выходит, здесь служишь?

– Здесь, здесь! – подтвердил Звягинцев. – А ты-то какими судьбами? – снова спросил он, но тут же, вспомнив слова Жданова, сказал: – Впрочем, знаю, агитировать приехал, верно?

– Агитировать одними словами я не привык. Ты здесь служишь? И я тоже.

– Служишь? – в недоумении воскликнул Звягинцев.

– А ты как думал?

– Но в качестве кого?

– Кого-кого! До генерала, видишь, не дослужился, да и тебе еще до маршала далеко. Впрочем, гляжу, ты уже подполковником стал, третью шпалу прицепил. С полевой танкоремонтной базой я здесь. Километрах в пяти отсюда стоим.

Мгновенно Звягинцеву все стало ясно. Он несколько дней назад на совещании в штабе армии слышал, что для восстановления танков, которые будут подбиты в предстоящих боях, сюда прибывают ремонтные базы.

– Ты что же… – с затаенной завистью спросил Звягинцев, – на ту сторону с войсками пойдешь?

– Нет, туда не пойду – стар, говорят. Да ведь не я один из кировцев на базе нахожусь… – Внезапно Королев умолк, точно вспомнив о чем-то, и, нахмурившись, спросил: – Ты что же, сукин сын, Верке о себе знать не даешь?

Звягинцев отшатнулся от Королева. Наконец проговорил:

– Я… Вере? Разве…

И вдруг крикнул так, точно боялся, что стоящий рядом Королев его не услышит:

– Значит, Вера жива? Где она? Где?! Ведь я…

И он сбивчиво, глотая слова от волнения, стал рассказывать Королеву, как увидел развалины госпиталя, как, уверенный, что Вера погибла, не решался сказать об этом ему, Королеву, как старался отыскать ее след и как, наконец, напал на этот смутный, едва различимый след с помощью Васнецова… И все же до сих пор не был убежден, что Вера жива…

– Жива она, Верка! – сказал Королев, когда Звягинцев наконец умолк. – Письмо месяца три тому назад прислала. Пишет, что долго в госпитале пролежала где-то там, на Большой земле. Место указала, да военная цензура почти до дырки название это вычеркнула, а потом… Словом, на Волховском фронте она.

– На Волховском? – удивился Звягинцев. – Откуда ты-то об этом знаешь?

– Э-э, дорогой, долгая история. От брата знаю, от Павла. Он ведь теперь тоже на Волховском служит…

– Да, да, – поспешно подтвердил Звягинцев, – но где же ты видел его?

– Приезжал Павлуха сюда. Ненадолго. Дня на три. А меня все же повидал. Словом, разыскала Верка его, как из госпиталя выписалась; видимо, и госпиталь-то тот где-то в волховском тылу расположен. Короче, помог ей Павлуха. В кадрах она теперь, в санбате какой-то дивизии.

– Но неужели… неужели… – бормотал ошеломленный всем услышанным Звягинцев, – неужели она не могла дать мне знать… И ты, Иван Максимович, тоже хорош…

– Подумай, что говоришь, Алешка! Куда она тебе могла дать знать? Когда я от нее письмо получил, тебя на заводе уж и в помине не было. И где ты обитался, я и понятия не имел. Думал, если поблизости служишь, то хоть выберешь время на завод заскочить…

– Но, Иван Максимович, я ведь потому и на завод не приходил, что боялся…

– От горя меня оберегал? Что ж, Алешка, спасибо. Только у меня уж давно вместо сердца… подошва. Иссушила жизнь… А потом, я себе зарок дал: до победы выдержать… А сейчас я тебе подарок сделаю…

И он расстегнул пальто, под которым обнаружился перепоясанный армейским ремнем ватник, полез куда-то во внутренний карман, долго копался там и наконец вытащил сложенный треугольником листок бумаги.

– На, держи Веркино письмо. Тут и о тебе сказано…

Звягинцев выхватил из пальцев Королева треугольник.

– А ты… значит, завтра в бой? – спросил Королев и, тая как Звягинцев продолжал молчать, сказал с усмешкой: – Ладно, не темни, подполковник. Приказ слышал.

– Не темню я, Иван Максимович, – сжимая в руке письмо, ответил Звягинцев. – Только в бой мне не идти. Тыл должен обеспечивать, служба моя такая…

– Значит, вроде моей? Хнычешь? А зря. Это у тебя от… ну, от самолюбия повышенного, что ли… Победа, знать должен, она не только теми, кто в атаку идет, добывается…

– Агитируешь?

– Мне на тебя времени не хватает агитацией заниматься. Хотя, гляжу, ты простых истин до сих пор еще не усвоил… Ладно, прощай, понимаю: не терпится тебе письмо прочесть.

Внезапно старик притянул Звягинцева к себе и дотронулся щекой до его щеки. Потом слегка оттолкнул и сказал:

– Целоваться разучился. Давно. Ну, Алешка… бывай. До победы! – Повернулся и стал быстро взбираться по склону оврага.

Проводив взглядом Королева, Звягинцев торопливо развернул письмо.

Он прочел:

«Отец, дорогой мой! Я жива и здорова. А почему не давала о себе знать, сейчас объясню. В госпиталь наш угодил то ли снаряд, то ли бомба, точно не знаю, потому что пришла в себя только дня через три или четыре, уже на той стороне Ладоги, – оказалось, что меня эвакуировали. Провалялась здесь в… – дальше был тот самый вычерк, о котором упоминал Королев, – больше месяца. Писать не могла, – кроме контузии, правую руку немного придавило, когда обвал случился. А просить писать другого не хотела, боялась, что ты подумаешь, будто руку мою ампутировали. Соседкой моей по палате оказалась женщина-военврач, ее вроде меня на… – далее опять следовал вычерк… – сильно контузило. Мы подружились, и я взяла с нее слово, что она мне поможет остаться на фронте, когда выпишут.

Она вышла из госпиталя раньше меня. И я разыскала ее, когда выписалась. О том, сколько пришлось хлопотать, чтобы взяли в кадры – я ведь раньше была вольнонаемная, – писать не буду. Но тут мне повезло: случайно узнала, что в штабе фронта находится дядя Павел. Короче, служу сейчас в медсанбате. Надеюсь, что ты жив и здоров, ведь в Ленинграде уже голода нет. Целую тебя нежно-нежно, и передай Алеше Звягинцеву, если он все еще на вашем заводе, что я помню его и думаю о нем. Он ведь наверняка приезжал к нам в тот госпиталь и, конечно, уверен, что меня нет на свете. А я вот назло проклятым фрицам жива и здорова. И сообщаю тебе в конце письма номер моей полевой почты. Если Алеша все еще с тобой, сообщи мне. Я тогда сразу же ему напишу тоже. Будем живы – увидимся после победы… Твоя Вера».

Прочитав письмо, Звягинцев спрятал его в карман гимнастерки. Стал медленно взбираться по склону оврага.

Отсюда была видна далекая поверхность замерзшей Невы. В морозной дымке угадывался ее восточный, высокий, почти отвесный берег. Там был враг, с которым завтра предстоял кровавый бой.

Но в эту минуту Звягинцев думал не о немцах, окопавшихся на том берегу реки, за минными полями и паутиной колючей проволоки.

Он смотрел дальше, дальше, ведь там, всего в десятках километров от него, была Вера! Может быть, и она стоит сейчас где-то по ту сторону, смотрит сюда, в направлении невидимого оттуда западного берега Невы, угадывая, что он, Звягинцев, здесь…

Ему хотелось верить в это, и он верил, не разумом, но душой…

«Немедленно написать ей… – лихорадочно думал Звягинцев, – она жива, жива, вот и номер ее полевой почты!..»

Но тут же сказал себе:

– Нет. Напишу после боя. Кто знает, что станется со мной завтра…