Текст книги "Ущелье дьявола"

XXX
Самуил – врач

Самуил с достоинством поклонился Христине. Ей показалось странным, что Юлиус не выразил ни малейшего удивления при виде своего друга, а просто сделал шаг ему навстречу и пожал руку.

– Ты изучал медицину, – сказал он бывшему другу. – Посмотри, что с нашим малюткой.

Самуил молча обследовал ребенка, потом, осмотревшись и увидев кормилицу, подошел и пощупал у нее пульс.

– Но, милостивый государь, – возразила Христина, у которой тревога за дитя взяла верх над воцарившимся в душе ужасом, – у нас не кормилица больна, а ребенок.

– Сударыня, – с холодной учтивостью ответил Самуил, спокойно продолжая обследовать кормилицу, – врач должен найти причину болезни. Недомогание вашего ребенка – прямое следствие болезни его кормилицы. Малютка голодает, потому что эта женщина не в состоянии кормить его как следует, вот и все. Перемена климата, образа жизни, быть может, тоска по родине – все это подействовало на иностранку и испортило ее молоко. Надо немедленно найти другую.

– Другую?.. Но где же ее взять?

– Неужели по соседству не найдется какой-нибудь кормящей женщины?

– О боже мой, я не знаю! Я такая неопытная мать. Что теперь делать?

Ребенок снова закричал.

– Вы совершенно напрасно беспокоитесь, сударыня, – произнес Самуил все так же холодно и учтиво. – Ведь ребенок, в сущности, ничем не болен, и никакая опасность ему не угрожает. Вы можете сделать вот что. Возьмите в кормилицы одну из молодых коз Гретхен.

– А Вильгельму не будет от этого вреда?

– Напротив, он будет прекрасно себя чувствовать. Только, начав кормить его козьим молоком, надо так и продолжать. Коза хороша еще и тем, что не будет тосковать по родине.

Юлиус сейчас же послал за Гретхен, и та пришла. Она, в свою очередь, тоже не выказала ни малейшего изумления при виде Самуила. Христина, которая внимательно наблюдала за Гретхен, заметила на ее губах горькую усмешку. Цыганка ужасно обрадовалась, когда ей сказали, что одна из ее коз будет кормить маленького Вильгельма. У нее как раз была молодая и очень здоровая козочка с прекрасным молоком. Пастушка побежала за ней. Пока она ходила, Самуил продолжил успокаивать Христину. Его обращение с ней изменилось: он теперь говорил с молодой матерью крайне почтительно, с ледяной вежливостью, оставив свою прежнюю жесткую, насмешливую и надменную манеру.

Вскоре Гретхен вернулась. Она привела с собой чистенькую белую козочку, которую уложила на ковер. Христина поднесла к ней Вильгельма, и ребенок принялся с жадностью сосать. Христина захлопала в ладоши от радости.

– Ну, вот мы и спасены, – проговорил Самуил.

Христина бросила на него благодарный взгляд. Тогда этот странный человек сказал задумчиво:

– Я люблю детей. Я хотел бы, чтобы у меня был ребенок. Дети прелестны и не горды, они слабы и не злы. Я люблю детей за то, что они еще не люди.

И он поднялся, собравшись уходить.

– Ты не позавтракаешь с нами? – спросил Юлиус.

– Нет, не могу, – ответил Самуил, глядя на Христину.

Юлиус настаивал. Но Христина ничего не говорила. Прошлое, забытое в порыве материнской тревоги, вновь припомнилось ей в красках, и женщина в ней восторжествовала. Самуил, видимо, понял молчание Христины и на настойчивые приглашения Юлиуса сухо ответил:

– Невозможно. Вели оседлать лошадь. Я пришлю ее обратно из Неккарштейнаха.

Юлиус распорядился. Христина, перестав бояться, что Самуил останется, овладела собой и принялась благодарить его. Когда пришли сказать, что лошадь подана, она вместе с Юлиусом вышла проводить его и снова поблагодарила. Но она не приглашала его в гости. Пока он садился на лошадь, Христина тихонько спросила у мужа:

– Как и почему Самуил Гельб очутился здесь, Юлиус?

– Клянусь честью, я и сам не знаю, как это случилось, – невозмутимо ответил тот.

Сев на коня, Самуил откланялся и умчался.

– Уехал! – воскликнула Христина со вздохом облегчения.

Как раз в эту минуту Гретхен спустилась с лестницы и подошла к ним. Она услышала последнее слово Христины и, покачав головой, произнесла вполголоса:

– Ах, госпожа, неужели вы и правда думаете, что он уехал?

XXXI
Кто построил замок

Однажды утром, спустя несколько дней после вышеописанных событий, неподалеку от Эбербахского замка происходила прелестная сцена. В десяти шагах от хижины Гретхен, превращенной в хорошенький сельский домик, на зеленой лужайке, устроенной на земле, которую для этого насыпали на скале, сидели на скамейке Христина и Гретхен. У их ног лежала белая козочка – кормилица прелестного малыша – и жевала траву, которую ей подавала Гретхен. Христина, вооружившись веточкой, отгоняла мух от кроткого животного. Младенец, досыта наевшись, закрыл глазки и уснул. Христина осторожно подняла его и положила к себе на колени.

– Так вы говорите, сударыня, – произнесла Гретхен, – что он появился перед вами неожиданно и что привратник не видел, как он входил?

– Да. Ты правду сказала: он никогда не бывает ближе, чем тогда, когда все думают, что он далеко.

Гретхен на минутку приумолкла и задумалась.

– О да! – заговорила она с тем особенным пылом, которым отличались ее речи. – Это не человек, а сущий дьявол! В минувшем году я уверилась в этом…

– Так, значит, ты его видела? Он приходил сюда? Ответь, мне важно это знать!

Гретхен как будто колебалась. Потом, словно решившись, она придвинулась к Христине и сказала:

– Можете вы дать мне клятву, что не передадите господину барону ни слова из того, что я вам скажу? Поклянитесь мне, чтобы я могла со спокойной душой все рассказать вам и этим, быть может, спасти вас.

– Да зачем же эта клятва?

– Сейчас я объясню вам. Через несколько дней после вашего отъезда раненая лань, несмотря на все мои заботы, оказалась при смерти. Я прикладывала к ране разные травы, я обращалась с молитвами к Божьей Матери, но ничто не помогало. Лань грустно смотрела на меня, словно укоряя в том, что я не могу ее спасти. Я была в отчаянии. И вот мимо хижины проходили трое или четверо незнакомцев. Среди них был и этот Самуил Гельб. Он поднял голову, увидел меня и в три прыжка очутился возле. Я показала ему пальцем на бедную лань, которая лежала на земле, и сказала: «Вы палач!»

«Как, – проговорил он, – ты оставишь ее умирать? Ведь ты же прекрасно знаешь о свойствах трав!»

«Да разве ее можно вылечить?» – с сомнением спросила я.

«Конечно!»

«О, спасите ее!» – взмолилась я.

Он пристально посмотрел на меня и сказал:

«Хорошо. Только заключим договор. Я буду часто приезжать в Ландек, но не хочу, чтобы об этом знали. Я буду проходить в стороне от пасторского дома, так что Шрейбер меня не увидит. Но твоя хижина совсем близко от развалин, и мне от тебя не скрыться. Так вот, обещай, что ты никоим образом, ни прямо, ни косвенно, не дашь знать барону Гермелинфельду о том, что я здесь бываю, и тогда я, в свою очередь, ручаюсь, что вылечу твою лань».

«А если не вылечите?»

«Тогда говори что хочешь и кому хочешь».

Я уже была готова дать это обещание, но тут меня взяло сомнение, и я сказала:

«Откуда я знаю, вы, может, собираетесь нанести кому-нибудь вред или погубить мою душу?»

«Нет», – ответил он.

«Хорошо, тогда я никому не скажу».

«Так помни: барон Гермелинфельд не должен знать о том, что я бываю в Ландеке. Обещаешь?»

«Обещаю».

«Хорошо. Подожди меня, а тем временем вскипяти воду».

Затем он ушел и через несколько минут вернулся с пучком травы, которую мне не показал. Он распарил эту траву в горячей воде, обложил ею раненую ногу лани и забинтовал. Потом сказал мне:

«Оставь эту повязку на три дня. Твоя лань будет хромать, но вылечится. Только помни, что, если ты проболтаешься, я ее убью».

Вот почему я и прошу вас ничего не говорить господину барону, чтобы он ничего не узнал через меня, пусть даже косвенно.

– Будь спокойна, – заверила пастушку Христина, – я клянусь, что ничего ему не скажу.

– Дело вот в чем… Ваш замок, сударыня, тот самый замок, который вам подарил отец Юлиуса и в котором вы теперь живете, выстроил не кто иной, как Самуил Гельб.

Христина задрожала.

– Но, как… как он это сделал? – спросила она.

– А кто еще мог в такое короткое время отстроить такой замок? Разве вы сами не видите, что это дьявол? Никому другому не удалось бы оживить эти мертвые руины всего за каких-нибудь одиннадцать месяцев, сколько бы он ни нанял рабочих! Он был тут и в то же время повсюду. Жил, наверно, поблизости, потому что, как только был нужен, немедленно появлялся. А где он жил? Я точно знаю, что не в Ландеке и не в пасторском доме. Притом у него не было лошади. Как же он сюда приезжал? И заметьте, когда господин барон наведывался взглянуть на работы, он никогда его здесь не заставал, да и не подозревал, что тот принимает участие в этом деле. А как ухитрился Самуил Гельб заставить архитектора молчать? Он целыми днями рыскал по горам под предлогом, что изучает ботанику. И он изрыл всю скалу в том месте, где построен замок, и повсюду наделал каких-то ходов и подземелий. Что он там такое устроил, уж я не знаю. Вы меня сочтете за безумную, но уверяю, что однажды, припав ухом к земле, я ясно расслышала под землей ржание коня.

– Ну, милая, это тебе точно пригрезилось, – покачала головой Христина.

– Хорошо, я расскажу вам о другом случае. Однажды в двух шагах от моей старой хижины он начал строить каменный фундамент. Я, конечно, не знала зачем, но на другой день, ранним утром, заметив, что мои козы боятся рабочих, я увела их в горы и вернулась домой вечером. За это время моя хижина исчезла, а на ее месте я нашла вот этот домик, полностью отстроенный и даже меблированный, такой, каким вы его теперь видите. Ну, подумайте сами, разве это не колдовство? Самуил Гельб был тут. Он сказал мне, что мою хижину перестроили по приказу господина барона. Но это все равно ничего не значит и вовсе не объясняет, каким образом целый дом мог быть построен за двенадцать часов. Я знаю, я сама вижу, что этот новый домик и лучше, и удобнее, и прочнее, чем прежний. И все-таки я его боюсь. Временами мне кажется, что я живу в доме дьявола.

– Все это действительно очень странно, – признала Христина, – и хотя я не разделяю твоих суеверий насчет Самуила Гельба, мне и самой было бы неуютно в доме, который выстроен им. Но скажи мне вот что. Когда ты встречала его в наше отсутствие, он был по-прежнему дерзок?

– Нет, мне скорее казалось, что он расположен ко мне и даже оказывает мне покровительство. Он лучше меня знает лечебную силу разных растений, только не верит в их душу, как верю в нее я. Он часто подсказывал мне, чем излечить захворавших коз.

– Да и ты теперь изменила свое отношение к нему? По крайней мере мне так думается.

– Хотела бы, да не могу. За весь этот год он не сказал и не сделал ничего дурного. Но цветы и травы по-прежнему говорят мне, что он принесет несчастье всем, кого я люблю: вам и господину графу. Он что-то скрывает. Он делает вид, что ни о чем худом не думает, для того чтобы усыпить нашу бдительность. Как только я его вижу, во мне сейчас же против воли поднимается гнев. Напрасно я пытаюсь победить это чувство, напоминая себе обо всех услугах, которые он мне оказал. Я вроде никогда ни к кому не питала ненависти, а его, кажется, ненавижу. Только напрасно мы говорим так громко. Он колдун, он узнает, что я вам все рассказала, что я его ненавижу, что…

– Что не только матери отличаются неблагодарностью, – внезапно раздался позади собеседниц властный голос Самуила Гельба.

Женщины, вздрогнув, обернулись. Христина не смогла удержаться от крика. Малыш проснулся и заплакал. Самуил устремил на Христину суровый взгляд. Он держал в правой руке белую шляпу, которую снял, приветствуя дам, а в левой – ружье. Черный бархатный сюртук, до верха застегнутый, подчеркивал холодную бледность его лица. Откуда он явился? Позади скамьи, где сидели женщины, высилась отвесная скала в пятьдесят футов.

– Чего же вы так испугались? – спокойно спросил Самуил. – Посмотрите, вы разбудили ребенка.

Гретхен продолжала трепетать.

– По какой дороге вы пришли? Откуда?

– В самом деле, милостивый государь, как вы здесь очутились? – спросила Христина.

XXXII
Оскорбление цветов и ребенка

– Как я здесь очутился, сударыня? – переспросил Самуил. – Уж не думаете ли вы, как и Гретхен, что я выходец из ада? Увы, я далеко не так сверхъестественен и могущественен. Просто-напросто вы были так погружены в свой разговор, так усердно про меня злословили, что не заметили, как я подошел. Вот и все.

Христина, несколько оправившись, баюкала мальчика, который вскоре опять уснул. Самуил сказал ей:

– Вот видите, мой совет был неплох, и Вильгельм, кажется, чувствует себя прекрасно.

– Это правда, милостивый государь, и я приношу вам искреннюю благодарность от всего моего сердца.

– Что касается тебя, Гретхен, твоя лань погибла бы, если бы я ее не вылечил. А козы расхворались и все пали бы, если бы я не указал тебе средства от их болезни.

– Это правда, – подтвердила Гретхен мрачно. – Только откуда вы все это узнали?

– Да хотя бы от самого Сатаны, в чем ты, кажется, вполне уверена. Ведь если так, то вы должны быть еще больше мне благодарны, потому что ради вас я погубил свою душу. А вы вместо этого обе меня ненавидите. Справедливо ли это?

– Господин Гельб, – проговорила Христина, – вы сами добиваетесь того, чтобы мы вас ненавидели. Я, напротив, хотела бы уважать вас. Я не сомневаюсь, что вы обладаете какой-то особенной силой. Почему же вы не применяете ее во благо, а употребляете во зло?

– Я охотно делал бы так, сударыня, если бы вы объяснили мне, что есть добро, а что есть зло. Если мужчина находит женщину красивой, если он с восторгом любуется ее грацией, если он, помимо своей воли, завидует тому счастливцу, который обладает этой прелестью, то это, по-вашему, что? Зло? Вот вы, например. Предположим, что я люблю вас. Это зло? Но Юлиус тоже полюбил вас, и вы нашли, что это добро, а не зло. Как же случилось, что то, что в нем было добром, во мне стало злом? Нет, все, что разум допускает, и все, что природа одобряет, все это не зло, а добро. Почему вы сегодня не могли бы полюбить человека, которого полтора года назад не любили? Разве добродетель зависит от календаря?

Христина склонилась над сыном и поцеловала его, как бы пытаясь своим материнством защитить в себе женщину. После этого, совершенно успокоившись, она сказала:

– На ваши софизмы я ничего отвечать не буду, господин Гельб. Я люблю Юлиуса не по принуждению и не из добродетели, а по свободному выбору сердца. И никого другого я любить не хочу.

– Вы хотите любить только его? – спросил Самуил все тем же вежливым и серьезным тоном. – О, в этом вы правы, сударыня. Юлиус этого заслуживает. Он обладает многими хорошими качествами. Ему нельзя отказать ни в нежности, ни в деликатности, ни в преданности, ни в уме, хотя в то же время нельзя не заметить, что в нем совершенно отсутствуют сила, деятельность, энергия – то есть те качества, которыми обладаю я. Теперь скажите, в вашей ли власти не ценить энергию или не замечать, что я ею обладаю? Простите меня за отсутствие скромности, но ведь скромность – ложь, а я никогда не лгу. Так вот, видите ли, я уверен, что, хоть вы и боитесь меня, бывают все же минуты, когда вы мне изумляетесь. А Юлиус, хотя я и не видел, каков он был во время вашего свадебного путешествия, Юлиус, невзирая на всю его любовь к вам, наверно, не раз за этот год принимался скучать. Простите, что я говорю это, но вы сами в глубине души признаете мою правоту. Да это и понятно. Юлиус не умеет управлять жизнью: не он ее, а она его ведет. Дело в том, видите ли, что величайшая добродетель мужчины – это воля: без нее ни разум, ни доброта не имеют никакой силы. Вы – дело другое, вы женщина, вам можно обойтись без воли, но она необходима тому, кто взял вас под свое покровительство. А между тем в нем-то вы ее и не находите. Юлиус сам от вас ускользает и не в силах удержать вас. Вы его держите только сердцем, а я его держу умом. Общий вывод из всей этой моей философии очень ясен и прост: вы – женщина, а он женоподобен. Потому-то он и принадлежит мне… Я не осмеливаюсь сказать, что от этого вам…

– Не говорите этого, милостивый государь! – прервала его раздраженная Христина. – Не говорите этого, если не хотите, чтобы я вспомнила о ваших гнусных дерзостях.

Самуил, в свою очередь, помрачнел. Он грозно произнес:

– Сударыня, кому из нас надо опасаться вызывать в памяти прошлое? Четырнадцать месяцев тому назад, когда я имел удовольствие познакомиться с вами, я не думал о вас, я не искал вас, я не обижал вас, однако тотчас имел несчастье вам не понравиться. Почему? Из-за пустяков: из-за моей внешности, физиономии, улыбки, из-за чего-нибудь в этом роде? Гретхен что-то такое наговорила вам на меня, а вы наговорили на меня Юлиусу. Вы этого сами не отрицаете. Волк не трогал овцу, коршун ничего не сделал голубке. Наоборот, это голубка и овца бросили вызов коршуну и волку. Вы нанесли удар по моему самому чувствительному месту – по гордости. Вы бросили мне вызов вашей ненавистью. Я бросил вам вызов своей любовью. Вы приняли вызов, благоволите вспомнить и об этом. Я собирался увезти Юлиуса в Гейдельберг, вы удержали его в Ландеке. Это была первая победа, а за ней вскоре последовала вторая, еще более крупная. К вам на помощь пришел суровый и могучий союзник, барон Гермелинфельд. Он действовал при этом не столько в пользу Юлиуса, сколько во вред Самуилу. Он сам откровенно сознался в этом. И вот я унижен, изгнан, побежден. Вы увозите вашего Юлиуса на целый год за тысячи верст от меня и пытаетесь стереть память обо мне своими поцелуями, и в то же время отец, стремясь заточить Юлиуса в раю и изгнать из него меня, демона, тратит безумные деньги на постройку этого неприступного замка. Таким образом, ваша любовь, ваш брак, это путешествие, ваш ребенок, да, пожалуй, и замок этот с его двойными стенами и двойным рвом, и три миллиона, которые были истрачены, – все это было задумано и сделано против вашего покорнейшего слуги. Тринадцать месяцев тому назад вы упрекали меня в том, что я нападаю на женщину. Сейчас, говоря по правде, шансы сравнялись. Моя противница уже не одинокая слабая женщина: в союзе с ней один из могущественнейших людей Германии, да вдобавок еще целая крепость с подъемным мостом! Еще раз повторяю, сударыня: вы первая объявили мне войну. И я объявляю, что вы будете побеждены, как бывает женщина побеждена мужчиной.

– Вы полагаете, милостивый государь? – сказала Христина с высокомерной улыбкой.

– Я уверен. Есть вещи необходимые и неизбежные. Когда барон Гермелинфельд задумал отнять у меня Юлиуса, это нисколько меня не расстроило и не вывело из себя. Я знал, что Юлиус вернется ко мне. Я просто ждал. И с вами я поступлю так же, сударыня. Буду выжидать. Вот вы уже и вернулись. А скоро вы окажетесь у меня в руках.

– Наглец! – пробормотала Гретхен.

Самуил обернулся к ней.

– Ты, Гретхен, первая меня возненавидела и первая же мне понравилась. И хотя в эту минуту ты не главная моя забота и не с тобой я веду войну, я все-таки хочу, чтобы именно ты послужила наглядным примером. Я покажу, как умею укрощать тех, кто на меня нападает.

– Укротить меня! – возмутилась молодая дикарка.

– Дитя неразумное! Я мог бы сказать, что ты уже укрощена. Вспомни, кто весь этот год чаще всего занимал твои мысли? Готлиб, что ли? Или кто-нибудь другой из деревенских? Нет, я. Ты уже моя, от страха, от ненависти, не все ли равно – отчего и почему, но ты моя. Ты спишь, и в твоих снах звучит мое имя. Когда ты пробуждаешься, ты прежде всего вспоминаешь не о своей матери, не о Пресвятой Деве, которую ты так чтишь, – нет, твоя первая мысль всегда о Самуиле. Когда я появляюсь, все твое существо поднимается мне навстречу. Когда меня нет, ты ждешь меня каждую минуту. Сколько раз, когда думали, что я уехал в Гейдельберг, ты боязливо шпионила за мной! Сколько раз ты прикладывалась ухом к земле, и тебе казалось, что ты слышишь под землей ржание моей лошади. Жила ли когда-нибудь на свете возлюбленная, которая с таким трепетом ожидала бы своего друга! Называй это любовью, ненавистью – как хочешь. А я называю это обладанием и большего не желаю.

В то время как Самуил произносил свою речь, Гретхен все теснее прижималась к Христине.

– Это все правда, сударыня! – шептала она. – Все правда, что он говорит. Но как он обо всем этом узнал? О господи, неужели мною в самом деле овладел дьявол?

– Полно, Гретхен, успокойся, – сказала Христина. – Господин Гельб просто играет словами. Нельзя владеть тем, кто тебя ненавидит. Обладают только тем, кто отдается.

– Если так, – возразил Самуил, – то, значит, Наполеон не владеет двадцатью областями, которые завоевал. Ну, да не в этом дело. Я не из тех людей, которые отступают перед вызовом, сделанным в такой форме, в какой сделали его вы. Вы утверждаете, что принадлежит только тот, кто отдается. Хорошо, пусть будет так. Тогда вы отдадитесь.

– Презренный! – вскрикнули в один голос Христина с Гретхен.

Они обе встали с места, трепеща от гнева и горя.

– И ты тоже, Гретхен, – продолжал Самуил, – ты будешь наказана, и надо сделать так, чтобы твое наказание послужило примером остальным. Я объявляю тебе, что не пройдет и недели, как ты мне отдашься.

– Ты лжешь! – закричала Гретхен.

– Я, кажется, уже говорил, что никогда не лгу, – ответил Самуил невозмутимо.

– Гретхен, – сказала Христина, – тебе нельзя оставаться одной в своем домике. Приходи ночевать в замок.

– О, – сказал Самуил, пожимая плечами, – замок для меня недоступен, что и говорить. Как я вижу, вы все еще думаете, что я пущу в ход насилие. Но говорю вам еще раз, мне нет надобности прибегать к таким средствам. Мне вполне достаточно моих знаний, которые я приобрел упорным трудом. Гретхен, например, останется совершенно свободна. Моими пособниками станут ее же собственные склонности и инстинкты. Мне вполне под силу разбудить в ее душе дремлющую любовь, разжечь ее желания, поднять в ее прекрасной дикой цыганской крови все необузданные страсти сильной и здоровой девушки.

– Ты оскорбляешь память моей матери, гнусный ты человек! – вскрикнула Гретхен в негодовании.

В это время она держала в руках ветку с цветами, которой кормила козу. Придя в неописуемую ярость, она взмахнула ею и изо всех сил хлестнула Самуила по лицу. Тот побледнел, его губы свело от бешенства. Но он сдержался.

– Послушай, Гретхен, – сказал он спокойно, – ты опять разбудила ребенка.

В самом деле, малыш проснулся и заплакал.

– А знаете ли вы, – воскликнула в свою очередь Христина, – знаете ли, о чем кричит это невинное слабое дитя? Оно кричит о том, что мужчина, оскорбляющий женщин, – негодяй!

На этот раз Самуилу даже не пришлось подавлять своих эмоций. Он остался совершенно бесстрастен, только его спокойствие очень походило на то чувство, с каким он встретил оскорбление, нанесенное ему Дормагеном.

– Хорошо, – сказал он. – Вы нанесли мне оскорбление тем, что для вас всего дороже и священнее. Ты, Гретхен, – своими цветами, вы, сударыня, – своим ребенком. Как вы неблагоразумны! Через это вас и постигнет горе. Я настолько ясно вижу будущее, я так уверен в том, что буду отмщен, что даже не способен на вас сердиться. Мне жаль вас. До скорого свидания. – И он сделал рукой жест то ли прощальный, то ли угрожающий и быстро удалился.

Христина некоторое время молчала. Потом, передав Вильгельма Гретхен, она сказала:

– Отнеси его в колыбель.

Затем, с видом человека, принявшего твердое решение, она быстро направилась к замку, подошла к двери кабинета Юлиуса и постучалась.