Текст книги "Ущелье дьявола"

XLI
Мудрость змеи и сила льва

Сеньоры отправились к толпе объявить о принятом решении, которое вызвало у всех восторг. Решено было весь этот день посвятить подготовке к выезду из Гейдельберга, никому не сообщать о своем намерении и ночью тихо и мирно покинуть город, чтобы бюргеры, проснувшись, пришли в изумление и отчаяние. Пусть их замучают угрызения совести!

Когда все угомонились, прибежал запыхавшийся молодой фукс. Писарь, присутствовавший на заседании академического совета и доводившийся ему родственником, тайком сообщил ему принятую резолюцию. Она гласила следующее. Если студенты не разойдутся, отдать приказ войскам стрелять в толпу и усмирить их силой во что бы то ни стало. Если же они снова приступят к своим занятиям, то амнистия всем, кроме Самуила, который убил стражника и вообще руководил беспорядками и подстрекал своего любимца фукса Трихтера к скандалу. Обвиняли во всем одного Самуила. Было вынесено решение о его аресте и отправлен отряд, чтобы взять его под стражу. Все закричали в один голос:

– Сразимся, но не выдадим своего короля!

Трихтер был особенно великолепен в своем негодовании.

– Как же! Чтобы я позволил тронуть хоть пальцем моего сеньора, того, кто освободил меня, короля студентов, Самуила Гельба?! Пускай только сунутся! – И он встал впереди Самуила, как собака бросается защищать хозяина, ощетинившись, оскалив зубы и рыча.

В этой суматохе Самуил сказал несколько слов студенту, который тотчас же куда-то убежал.

– Готовьтесь к бою! – орала толпа.

– Никакого боя не будет! – заявил Самуил. – Университет уже доказал свою храбрость. Наши товарищи освобождены, следовательно, честь спасена. Кроме того, для исполнения принятого нами решения вы во мне не нуждаетесь.

– Так неужели ты хочешь, чтобы мы позволили им арестовать тебя? – испугался Трихтер.

– О! – усмехнулся Самуил. – Не беспокойся, им это не удастся! Я и один сумею вырваться из их когтей. Итак, значит, решено: завтра утром Гейдельберг будет не в Гейдельберге, а там, где я. Что же касается формальностей переселения, Трихтеру все прекрасно известно, а я отправлюсь готовить жилища на Авентинском холме. Когда вы придете туда, университетское знамя будет уже водружено!

– Где же это? – раздались голоса.

– В Ландеке! – ответил Самуил.

Толпа заволновалась и загудела:

– В Ландек! Идем в Ландек! Что такое Ландек? Ничего! Ландека еще нет, а придем мы, так будет и Ландек! Ура! Да здравствует Ландек!

– Все это хорошо, – заметил Самуил, – но посторонитесь-ка. Мне ведут коня.

Студент, с которым он о чем-то шептался, подъехал верхом. Он спешился, а Самуил сел на коня.

– Дайте сюда знамя! – приказал король студентов.

Ему подали знамя, Самуил свернул и прикрепил его к седлу, взял пару пистолетов, саблю и воскликнул:

– До свидания в Ландеке! – И, пришпорив коня, помчался галопом.

На первом же перекрестке он встретил небольшой отряд полицейских. Один из них, очевидно, узнал смутьяна, поскольку раздалось какое-то восклицание, а затем рядом с ним просвистели пули. Таких вещей Самуил никогда не спускал: он обернулся и, не останавливаясь, выстрелил дважды. Полицейские агенты были пешими, а потому Самуил в несколько скачков оказался вне досягаемости. Затем, проехав по пустым улицам, выбрался на большую дорогу. И он хорошо сделал, что поспешил, так как сразу после его отъезда явились войска.

В минуту студентов окружили. Двенадцать полицейских в сопровождении батальона солдат выступили вперед, и один из них торжественным тоном потребовал выдачи Самуила Гельба, обещая при этом амнистию всем остальным. Студенты не выказали никакого сопротивления и ограничились ответом: «Ищите его». Начались поиски. Они продолжались минут десять, как вдруг поступил приказ академического совета. Полицейский, которого чуть было не сшиб с ног Самуил, донес, что тот покинул город. Совет счел себя удовлетворенным и потребовал только одного: чтобы студенты мирно разошлись. Требование было исполнено. Группы стали редеть, и студенты разошлись по квартирам. Члены Совета очень удивились и обрадовались столь быстрому усмирению волнений. Остаток дня только укрепил чувство радостного изумления. Ни одной стычки, ни одной ссоры, ни одной угрозы больше не последовало. Казалось, студенты окончательно забыли об утренних происшествиях.

Настала ночь. Довольные бюргеры легли спать. В десять часов, по обыкновению, весь город уже окутал сладкий сон. Но если бы кто-нибудь вдруг проснулся ночью, то увидел бы странное зрелище.

XLII
Проклятие и переселение

В полночь стали таинственно открываться двери в гостиницах, где жили студенты. Студенты выходили поодиночке, по двое и трое, большей частью они шли пешком, иные верхом, прочие в экипажах, и все направились в темноте к университетской площади. Заметив по дороге фонарь, они осторожно снимали его со столба. На университетской площади толпа росла с каждой минутой. Люди подходили друг к другу, здоровались и переговаривались шепотом. Чаще всего среди них мелькал наш приятель Трихтер с огромной трубкой в зубах и под руку с молоденькой стройной девушкой.

О, непостоянство, твое имя – женщина! Девушка эта была Шарлотта, та самая Шарлотта, которая когда-то была возлюбленной Франца Риттера. Победитель Трихтер отнял не только фукса у Дормагена, но также и любовницу у Риттера. Он воспользовался размолвкой, происшедшей между ревнивцем Риттером и кокеткой Лоттой, и в один прекрасный день занял место Франца. В два часа ночи Трихтер подошел к одной из группок.

– Факелы! – распорядился он.

Сразу зажглись двадцать факелов. Трихтер взял один из них и начал свирепо размахивать им, он призвал всех к тишине и вниманию и, обратив лицо к городу, торжественно произнес следующее проклятие, достойное древних:

– Трижды проклятый город! Поскольку твои портные дошли до того, что не ценят той чести, которой они удостаиваются, когда сшитому ими платью выпадает счастье облекать грациозные формы студентов; поскольку твои сапожники не довольствуются тем, что кожа их обуви обрисовывает наши благородные ноги; поскольку твои колбасники мечтают для своих свиней об иной доле, чем образование в наших венах той благородной крови, которая служит источником наших благородных мыслей; поскольку, вместо того чтобы платить нам за все это, они желают, чтобы мы сами им платили, – то пусть платье их, сапоги, колбасы – все это останется в их собственное пользование! Скаредность приведет их к разорению! Сукна их обратятся в саван.

Плачьте филистеры, буржуа, купцы! Отныне у вас не будет ни денег, ни счастья. Вы больше не будете иметь удовольствия видеть нас проходящими мимо ваших окон – радостных, одетых в разноцветные костюмы, с веселым видом поющих «Виваллераллера!» Ночью вы не будете просыпаться от ударов булыжников, бросаемых нами в ваши окна. Мы не будем больше целоваться с вашими дочками. Плачьте, буржуа! Особенно вы, неблагодарные трактирщики, мы унесем с собой все надежды ваших кошельков. Вы издохнете от голода благодаря чрезмерному скоплению съестных припасов и лопнете от жажды: мы не станем больше пить ваше вино!

С этими словами Трихтер быстро перевернул свой факел и ткнул его в землю, сказав:

– Вместе со светом этого факела я гашу и жизнь Гейдельберга!

Остальные девятнадцать студентов, державшие факелы, сделали то же самое и повторили за ним:

– Вместе со светом этого факела я гашу и жизнь Гейдельберга!

Наступил мрак. Гашение факелов послужило сигналом к выступлению. Толпа двинулась и вскоре очутилась на дороге, ведущей к Неккарштейнаху. Восходящее солнце удивленно освещало это странное шествие. То было какое-то смешение мужчин, собак, рапир, трубок, топоров, женщин, лошадей и экипажей. Бледнолицые, сонные, растрепанные студенты уносили с собой самые дорогие и необходимые предметы: бутыли с водкой, узелки белья, не было только книг. Это была не то эмиграция, не то переселение. Но как бы тайно ни было организовано бегство, все же оно не укрылось от наблюдательных гостиничных слуг и некоторых встававших рано торговцев. Результатом чего в хвосте шествия обнаружилась целая вереница ручных тележек, переполненных хлебом, мясом, винами и прочей провизией. Трихтер, который шел впереди всех, обернулся, узнал знакомого содержателя питейного заведения и довольно улыбнулся себе под нос.

– Вот ведь коммерсанты! – воскликнул он самым небрежным тоном.

Но минуту спустя он уже оставил, неизвестно под каким предлогом, иноходца, на которого уселась Шарлотта, пропустил мимо себя всю толпу, подошел к трактирщику, велел налить стакан можжевеловой водки, опрокинул его и лишь затем пустился догонять свою возлюбленную.

В Неккарштейнахе студенты остановились немного передохнуть. Они ужасно проголодались, и съестных припасов, захваченных из Гейдельберга, хватило только заморить червячка. У трактирщиков в Неккарштейнахе было съедено все до последнего цыпленка и выпито все до последней бутылки. Подкрепившись таким образом, студенты продолжили путь. Они шли еще часа четыре и, наконец, оказались на перекрестке.

– Вот так штука! – сказал Трихтер. – Дорога-то разветвляется. Куда теперь идти, направо или налево?

В ту же минуту вдали послышался конский топот. На дороге слева показалось быстро приближавшееся облако пыли, а через секунду можно было различить и всадника: то был Самуил.

– Виват! – взревела толпа.

– Куда теперь идти? – спросил Трихтер.

– Следуйте за мной, – приказал Самуил.

XLIII
Тайны одной ночи и одной души

Чем же занимался Самуил после того, как уехал из Гейдельберга? Накануне вечером, около семи часов, он вернулся в Ландек, так что у него еще оставалось время зайти к Гретхен. Не прошло и пяти минут после его ухода, как Гретхен пригнала домой стадо коз. Сегодня она вернулась раньше обычного, не дожидаясь наступления ночи. Девушка с самого утра чувствовала какое-то необъяснимое недомогание, из-за которого она лишилась сна и аппетита. Весь день ее мучила лихорадка. Она чувствовала и непонятное возбуждение, и разбитость. Подоив и закрыв коз на ночь, девушка направилась было в хижину, но вскоре опять вышла на улицу.

Эта знойная июльская ночь вызывала томительную истому; стояла невыносимая духота, не было ни малейшего ветерка. Только слышалось неумолчное стрекотание кузнечиков. Гретхен ощущала какую-то странную сухость во рту: внутри у нее все жгло, но ей не хотелось пить. Она была страшно утомлена и изнурена, но ей не хотелось спать. Во всей природе была разлита какая-то таинственная, сладострастная нега. В гнездах постепенно смолкало любовное чириканье птиц. Голова кружилась от дурманящего аромата трав. Сквозь прозрачную дымку виднелась мягкая синева небес.

Гретхен хотела вернуться домой, но не могла пошевелиться, она сидела на траве как зачарованная, обхватив руками колени, ничего не замечая, ни о чем не думая, устремив неподвижный взор в звездную даль. Она страшно страдала и не понимала почему. Ей хотелось рыдать: казалось, что рыдания облегчат ее муки. Она пробовала заплакать, но слез не было. Наконец, после отчаянных усилий она почувствовала, как слезы увлажнили ее сухие воспаленные глаза. Удивительнее всего казалось то, что она не могла отогнать назойливые мысли о Готлибе, об этом молодом пахаре, который сватался к ней в прошлом году. Отчего ей было и сладко, и больно думать о нем теперь, хотя до сих пор она была к нему совершенно равнодушна?

Почти месяц назад Готлиб, встретив однажды Гретхен, робко спросил, не наскучило ли ей одиночество и не изменила ли она своего решения. Но она ответила юноше, что теперь свобода ей кажется еще милее. Тогда Готлиб сообщил, что родители всё уговаривают его жениться на Розе, девушке из одной с ним деревни. Гретхен выслушала эту новость совершенно равнодушно, не чувствуя никакой ревности. Она даже искренно посоветовала Готлибу исполнить желание его родителей, причем ей и в голову не приходило, что женитьба Готлиба может задеть ее самолюбие, – напротив, она была бы очень рада узнать, что этот честный парень утешился с другой и живет в счастье и довольстве. После этой встречи девушка с радостью думала о возможной женитьбе Готлиба. Почему же сегодня ее охватывает какое-то горестное сожаление при мысли о Готлибе? Почему она не может без содрогания представить его в объятиях другой женщины? Почему, наконец, она не в состоянии отогнать от себя мысль о Готлибе, которая преследует ее, как назойливая муха? Почему сегодня она не повела своих коз на обычное место – к скалам или в чащу, а все старалась пасти их на опушке леса или в долине? Там находились угодья семьи Готлиба. Почему она целый день бродила неподалеку от них и, ни разу не встретив Готлиба, почувствовала какую-то смутную тоску? Почему?..

Гретхен решила вернуться домой, не дожидаясь наступления сумерек. Вдруг она вся затрепетала: ей послышался голос Готлиба. Она обернулась и увидела его на меже, возвращавшегося с поля. Но он был не один, а вместе с Розой и ее отцом. Юноша шел под руку с невестой, и они о чем-то весело разговаривали. Пастушка скрылась за деревьями, и ее не заметили. Отчего же сжалось ее сердце? Отчего она бросила на Розу ревнивый взгляд? Почему она без конца вспоминала веселый смех Готлиба и довольный вид Розы? Отчего то, чему она прежде радовалась, теперь ее огорчало? Отчего у нее, у которой никогда не возникало ни единой дурной мысли, чужое счастье вызывало горькие слезы? Ни на один из этих вопросов Гретхен не могла найти ответа. Она решила встряхнуться, отогнать докучливые мысли и поднялась с места. Девушка вся горела, как в лихорадке.

– Теперь я понимаю, – пробормотала она, – меня просто мучит жажда и одолевает сон.

Она вошла в дом, взяла огниво, высекла огонь и зажгла светильник. Потом открыла шкафчик и достала хлеб. Но с трудом смогла проглотить лишь маленький кусочек – ей совсем не хотелось есть. Кроме того, ей снова показалось, что у хлеба тот же странный привкус, как и накануне. В углу стояла простокваша. Она начала пить ее с жадностью… Вдруг Гретхен остановилась. Ей показалось, что и питье отдает какой-то странной горечью. Но ей так хотелось пить, что она не обратила на это внимания.

– Господи! – воскликнула она. – Я, кажется, рехнулась!

И она выпила всю простоквашу до последней капли. Девушка почувствовала себя немного лучше и прилегла, не раздеваясь, на постель из травы. Но заснуть она не могла. Казалось, что питье не только не утолило жажду, но и взволновало ее еще больше. Она задыхалась в доме, сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках. Гретхен не могла справиться с собой и решила выйти на свежий воздух. Подойдя к двери, она наступила на что-то. Она посмотрела на пол и увидела какой-то блестящий предмет. Девушка нагнулась и подняла крошечный металлический пузырек. Кто мог обронить его? Гретхен прекрасно помнила, что, уходя, заперла домик на ключ. Пузырек был пуст, но запах содержимого еще остался. Она припомнила, что такой же запах померещился ей и в хлебе, и в простокваше. Гретхен провела рукой по волосам.

– Решительно, я не в своем уме, – проговорила она растерянно. – Пожалуй, господин Шрейбер был прав, когда говорил, что одиночество плохо влияет на человека. О боже мой!

Девушка постаралась успокоиться. Оглядев помещение, она поняла, что стулья и стол были не на том месте, где стояли поутру. Неужели кто-то сюда входил? Она вышла на улицу. Уже была глубокая ночь, и воздух стал свежее. Однако Гретхен стало еще хуже, она задыхалась. Бедняжка растянулась на траве, но и трава жгла ее как огонь. Она улеглась на скале, но камень, накалившийся за день на солнце, также показался ей горячим. Что же она такое выпила? Что это был за напиток? Кто принес этот пузырек?

Вдруг девушка вся задрожала: в ее памяти возник образ Самуила, вытесненный на время образом Готлиба. Самуил! О! Конечно, он! Наверняка он! И ее снова охватил суеверный страх. Самуил был демоном. Да! Он угрожал ей и сдержал слово, он овладел ее мыслями, чувствами и приходил затем, чтобы овладеть всем ее существом. Демон ведь может проникнуть всюду, даже в запертые помещения, для него не существует преград. Гретхен чувствовала, что пропала и ей нет спасения. Что же это за адская тайна? К ее страху и отчаянию невольно примешивалось чувство какого-то восторга. Она испытывала жгучее счастье при мысли о том, что отдастся во власть демону. Теперь она была уверена, что Самуил явится к ней, и ожидала его с нетерпением и ужасом. Одна половина ее существа в страхе кричала: он возьмет меня! Другая говорила: тем лучше! Какой-то неведомый дурман окутал ее, голова кружилась от дьявольского наваждения. Ей хотелось поскорее отдаться демону.

На минуту у нее снова мелькнула мысль о Готлибе, но он уже рисовался иным в ее воображении. Девушка не могла вспоминать о нем без отвращения. Чего он хотел, этот мужлан с мозолистыми руками, с грубыми манерами, неповоротливый, как его быки! Как может она завидовать Розе? Ревновать его к Розе? Нет-нет! Ей нужен не такой муж и друг, не такой чурбан с руками, созданными для плуга, – ей нужен юноша со светлым челом, с нежными объятиями, с глубоким, проницательным взором, ученый, знающий все тайны трав, все лекарства для ланей и исцеляющий раненые души, возрождающий к жизни и отнимающий ее.

Вдруг песок захрустел, будто под чьими-то шагами. Гретхен встрепенулась и вскочила на ноги. Перед ней стоял Самуил.

XLIV
преступление – не шутка

Увидев Самуила, Гретхен выпрямилась и попятилась от него, но при этом инстинктивно протянула к нему руки. Он стоял неподвижно, в лунном свете его лицо казалось еще бледнее и не выражало ни насмешки, ни торжества, ни ненависти – оно было сурово и даже мрачно. Он показался бедняжке еще величественнее. Она продолжала пятиться к своему домику, ее охватили страх и желание, ноги несли ее к хижине, а руки тянулись к Самуилу.

– Не подходи ко мне! – дико вскрикнула она. – Скройся, демон! Ты мне противен! Я ненавижу тебя, презираю, слышишь? Именем отвергнутой тобой Святой Девы повелеваю тебе: сгинь!

И она осенила себя крестным знамением.

– Не приближайся ко мне! – повторила она.

– Я не подойду к тебе, – медленно проговорил Самуил. – Шагу не сделаю. Ты сама ко мне придешь.

– Ах! Возможно, – простонала она в отчаянии. – Я не знаю, чем ты опоил меня. Верно, каким-нибудь адским зельем. Это яд? Да?

– Нет, не яд, а сок любимых тобой цветов. Это эликсир, в котором содержится экстракт сил природы, способный пробудить спящие силы души. Любовь дремала в тебе, и я пробудил ее к жизни. Вот и все.

– Увы! Цветы изменили мне! – вскрикнула Гретхен в исступлении. Потом, устремив на Самуила скорее печальный, чем гневный взор, она тихо промолвила: – Да, ты сказал правду, еще покойная мать твердила мне, что любовь – это страдание, и теперь, видишь, я страдаю. – И она опять попыталась уйти.

Самуил не трогался с места. Его можно было принять за статую, если бы в его глазах не вспыхивали молнии страсти.

– Если ты страдаешь, – проговорил он, – то почему не просишь избавить тебя от мук?

Голос его, тихий и нежный, так и лился в душу Гретхен. Она сделала к нему шаг, потом другой, потом третий. Но вдруг снова бросилась стремглав назад.

– Нет, нет, нет! Не хочу! Ты страшный, про`клятый человек! Ты хочешь моей погибели! – Потом она вдруг спросила его ласковым, покорным голосом: – А правда ли, что ты можешь меня исцелить?

– Думаю, что могу, – ответил Самуил.

Она вынула из кармана складной нож, открыла его и решительно подошла к Самуилу.

– Не тронь меня, а не то всажу в тебя нож, – сказала она. – Ну так исцели же меня! – Но вдруг отшвырнула нож. – Что это? Я, кажется, схожу с ума! – прошептала бедняжка. – Я прошу его вылечить меня, а сама угрожаю ему! Нет, Самуил, не бойся ничего. Видишь, я бросила нож. Умоляю тебя! У меня страшно болит голова. Прости меня! Исцели меня! Спаси меня!

Она упала перед ним на колени и обхватила руками его ноги. Это было зрелище, достойное кисти художника. Луна проливала свой холодный, бледный свет на дикие скалы, и тут же, у ног этого мраморного изваяния билась в истерике молодая девушка с развевавшимися по ветру волосами. Скрестив руки на груди, Самуил стоял и молча наблюдал за разгоравшимся пламенем страсти, которую он сам зажег в этой молодой непорочной душе. Необычайное возбуждение овладело Гретхен. Она была восхитительна.

– Ах, ты еще сердишься на меня, – воскликнула с мольбой юная девушка. – Отчего ты ненавидишь меня?

– Совсем напротив, – возразил Самуил. – Я тебя люблю. Это ты меня ненавидишь.

– Нет, теперь уже нет, – произнесла она тихо и подняла к нему свое кроткое личико. И вдруг вскрикнула: – Ложь! Я ненавижу тебя! – И бросилась было бежать. Но, ступив три шага, свалилась, как сноп, на землю и лежала без движения.

Самуил не сделал к ней ни шагу. Только произнес ее имя:

– Гретхен!

Она встала на колени и в молчаливой мольбе протянула к нему руки.

– Иди же сюда, – сказал Самуил.

Она подползла к нему, цепляясь за растения.

– У меня нет больше сил, – простонала девушка. – Подними меня.

Он наклонился, взял ее за руки и поставил на ноги.

– О! Какой ты сильный! – воскликнула она, словно любуясь им. – Дай взглянуть тебе в лицо.

Она положила руку ему на плечо и запрокинула голову, словно не могла глаз отвести.

– Ты прекрасен! – сказала она восторженно. – Ты похож на властителя ночи.

Ее движения были мягки, а голос полон невыразимой неги. Сначала в терзаниях этой невинной души чувствовался скорее ужас, чем искушение. Но Самуил начал сам терять хладнокровие и проникаться страстью этого пылкого сердца. Вдруг Гретхен обвила руками его шею и, поднявшись на цыпочки, прижалась лбом к его щеке. Он жадно припал губами к ее губам. От этого поцелуя огонь разлился у нее по жилам, и она вся затрепетала, потом, вырвавшись из его объятий, несчастная отскочила назад, издав сдавленный крик:

– О, я бесчестная! Я нарушаю свой обет! Нет, лучше умереть!

Она быстро подняла блестевший на траве нож и ударила им себя в грудь. В тот же миг Самуил перехватил ее руку. Удар был ослаблен, но кровь все же полилась из раны.

– Бедный ребенок! – воскликнул Самуил, отнимая нож. – Хорошо, что я вовремя удержал тебя! Ну, рана пустяковая.

Гретхен, казалось, не чувствовала боли. Она смотрела тусклым взглядом перед собой и мыслями она была далеко. Потом она провела рукой по волосам.

– Больно тебе? – спросил он.

– Нет, напротив, я чувствую облегчение. Как будто рассудок вновь возвращается ко мне. Я теперь начинаю все понимать. Я знаю, что мне надо сказать.

Она залилась слезами и сложила руки в мольбе.

– Выслушайте меня, господин Самуил! – начала она. – Пощадите меня, пожалейте меня! Видите, я у ваших ног. Я покорилась, ведь вы сильнее. Если вы захотите, я буду ваша, ну, так пощадите же меня! Милосердие более величественно, чем победа. О! Прошу вас, умоляю! К чему злиться на меня? Ради минутного торжества своего самолюбия вы готовы погубить мою несчастную жизнь! Что же станет со мной потом? Не опасайтесь, что, если вы меня сейчас пожалеете, я потом стану вас оскорблять. Ах! Это для меня урок, который я не забуду до самой смерти! Я даже расскажу обо всем Христине. Я поступлю так, как вы прикажете. Ведь я и так у ваших ног, что мне еще сделать? Вы мужчина, а я даже не женщина, я еще совсем ребенок. Разве можно обращать внимание на то, что скажет или подумает ребенок? Разве можно губить его из-за одного неосторожно вырвавшегося слова? О, господин Самуил, пощадите меня!

В ее голосе слышалось такое отчаяние, такая безысходная скорбь, что Самуил почувствовал смущение. Быть может, впервые в своей жизни он колебался. Невольная жалость закралась к нему в сердце при виде неподдельного отчаяния этой девственно чистой души, которую он в угоду своей гордыне собирался запятнать. К тому же ведь она смирилась и покорилась ему. Она была теперь в его власти. Она сама призналась, что ее жизнь в его руках! Значит, он мог быть великодушным. Раз она сама отдавалась, так следовало ее пощадить. К несчастью, Гретхен была прекрасна, да и зелье продолжало действовать. Мало-помалу ее отчаяние перешло в какое-то изнеможение и бред, она взяла руки Самуила и стала покрывать их поцелуями, выражавшими мольбу, она обращала к нему влажный, пламенный взгляд.

– Ах! – сказала она странным голосом. – Поторопись же исцелить меня, а то будет поздно!

– Хорошо, – ответил он, устремив на нее пылкий, затуманенный страстью взгляд, – я излечу тебя: я принесу другое питье, которое усмирит волнение в крови и освежит тебя. Я иду.

– Да-да, ступай, – пробормотала она, как во сне. Губы шептали: «Уходи!» – а взгляд говорил: «Останься!»

Самуил попробовал уйти от нее.

– Неужели я не могу управлять своей волей? Ты покорилась, ты скажешь о том Христине. И довольно. Прощай, Гретхен! – И, вырвавшись из ее объятий, он бросился к скале.

– Ты уходишь! – жалобно простонала Гретхен.

– Ухожу, прощай!

Но едва он очутился у входа в потайной ход, как две руки страстно обхватили его, жаркие уста прильнули к его устам, и юноша почувствовал, что теперь уже не властен над собой.