Текст книги "Ущелье дьявола"

LVI
Отплата

– Что ты делаешь, Христина? – воскликнул барон.

– Разве я не сказала вам, папа, что Самуил Гельб дал мне клятву явиться передо мной не иначе как по этому сигналу? Ну вот, вам нужно его видеть, и я зову его. – И, вся трепеща от страха и гордости, она нажала на кнопку.

Кнопка вдавилась, потом внезапно отскочила обратно, не успела Христина убрать палец. Она невольно отступила, смущенная и бледная, словно сам Самуил вдруг появился перед ней. Она с дрожью смотрела на деревянные украшения стен, не зная, откуда он появится. Ей казалось, что он выскочит сразу со всех сторон. За дубовыми украшениями стен ей слышались тысячи шагов. Но стена оставалась немой и неподвижной.

– Никто не идет, – покачал головой барон спустя две-три минуты.

– Подождите немного, – сказала Христина.

Все еще трепеща, она села и стала смотреть на стену. Но прошло около четверти часа, а ничего не происходило.

– Христина, тебе это либо приснилось, либо он солгал! – сказал барон.

Христина, вся сияющая, встала с места и глубоко вздохнула.

– В самом деле, вы, кажется, правы, папа! – воскликнула она. – Я совсем рехнулась. Как можно до такой степени трусить! Как могла я поверить, что Самуил пройдет сквозь стену? Нет, конечно, он не придет. Он просто сказал это, чтобы поразить мое воображение, чтобы убедить меня в том, что он всегда тут, рядом со мной, чтобы я постоянно ощущала его около себя, чем бы я ни занималась, вообще для того, чтобы я каждую минуту думала о нем. Он, разумеется, рассчитывал на то, что я никогда не позову его, а теперь вся его ложь и вскрылась! О боже, как я рада! Благодарю вас, папа, за то, что вы меня надоумили!

– Ты доброе и чистое создание, дитя мое, – сказал тронутый барон, взяв ее за руки. – Если я, сам того не желая, обидел тебя, прости меня.

– О, папа!..

В эту минуту слуги, которых Христина посылала за Юлиусом, вернулись и сказали, что они обошли весь лес, но нигде его не встретили.

– А в котором часу Юлиус обычно возвращается с охоты? – спросил барон.

– К вечеру, часов около шести, – ответила Христина.

– Значит, надо ждать еще два или три часа, – сказал барон. – Придется потерять целый день… Жаль… Но ничего не поделаешь. Дай мне, пожалуйста, бумагу, перо и чернила. Мне надо кое-что написать. Как только Юлиус вернется, сейчас же дай мне знать.

Христина проводила барона в библиотеку Юлиуса, а сама ушла. Начало уже смеркаться, а Юлиуса по-прежнему не было. Барон направился в комнату Христины и устроился там с бумагами. Вдруг она испустила пронзительный крик. Одно из стенных украшений повернулось, за ним открылся проход, и появился Самуил Гельб. В первую минуту Самуил увидел только белое платье Христины и не заметил барона, сидевшего в тени. Он подошел к Христине и поприветствовал ее с холодной учтивостью.

– Извините меня, сударыня: я не мог явиться раньше и, вероятно, сильно опоздал. Я был в Гейдельберге. Вернувшись в Ландек, я по положению сигнального звонка увидел, что вы меня звали, и вот я явился. Чем я могу быть вам полезным? Но прежде всего позвольте поблагодарить вас за то, что обратились ко мне.

– Вас вызвала не Христина, а я! – сказал барон, поднимаясь с места.

Самуил не мог скрыть изумления. Но силой воли он подавил эмоции.

– Барон Гермелинфельд! Великолепно. Имею честь приветствовать вас, господин барон. – Потом, повернувшись к Христине, он сказал: – Так вы затеяли со мной игру, сударыня? – Он горько усмехнулся. – Расставили мне ловушку? Хорошо, пусть будет так! Увидим, кто в нее попадется – волк или охотник.

– Вы еще смеете угрожать? – негодующе вскрикнул барон.

– А почему нет? Тем более что прежде можно было сказать, что я злоупотребляю своей силой против ее слабости – мужчина против женщины! Но теперь против меня вы оба. Примите в расчет и то, что я оставил графиню в покое и решительно ничем не раздражал ее. Спрашивается, кто же нарушил перемирие – я или она? Кто возобновил войну? И вот я считаю, что у меня теперь вполне развязаны руки. Я благодарен вам за этот вызов.

Христина бросила на барона взгляд, в котором читалось: «Ведь я же вас предупреждала».

– Милостивый государь, – проговорил барон Гермелинфельд сурово, – до сих пор я был с вами снисходителен, но теперь я уже не прошу более: я приказываю.

– А, – отозвался Самуил, – и что же вы приказываете? И почему вы приказываете мне?

– Узнаете ли вы вот это, милостивый государь? – спросил барон, показывая Самуилу платиновую бутылочку, которую ему передала Гретхен.

– Эту бутылочку? Узнаю ли я ее? Да и нет. Не знаю… может быть.

– Милостивый государь, строго говоря, я обязан немедленно донести о совершенном вами преступлении. Вы понимаете, что меня останавливает. Но если вы не избавите раз и навсегда мою дочь от ваших чудовищных угроз, если вы не исчезнете из ее жизни и из ее мыслей, то, клянусь Богом, я отложу в сторону всякое снисхождение к вам и воспользуюсь страшной тайной, которую знаю. Вы не верите в божественное правосудие, но я заставлю вас поверить в правосудие людское!

Самуил скрестил руки и с издевкой сказал:

– А, вот как! Вы это сделаете? Ей-богу, мне хотелось бы посмотреть на это. Вы обещаете, что заговорите? Ну что ж, тогда я тоже заговорю! Вы думаете, что мне нечего сказать? О, вы ошибаетесь! Обмен речей между обвинителем и обвиняемым обещает быть весьма поучительным. А мне есть что сказать, слышите? Обвиняйте же меня, и ручаюсь вам, что я ничего не буду отрицать. Совсем напротив.

– О, какой гнусный цинизм! – воскликнул ошеломленный барон.

– Вы на меня нападаете, а я защищаюсь. Разве я виноват, что наши силы не равны? Разве я виноват, что вы рискуете всем, а мне нечего терять? Разве моя вина, что я не рискую ни именем, ни семьей, ни богатством, ни репутацией, ни положением, а вы, наоборот, рискуете всем? Вы добиваетесь дуэли между нами. Так разве я виноват, что вы даете мне простор для нападения, а я тонок, как острие бритвы? Что же мне еще остается сказать вам? Только одно: господин барон, извольте стрелять первым.

Барон Гермелинфельд с минуту молчал, смущенный такой дерзостью. Овладев, наконец, собой, он произнес:

– Хорошо, пусть будет так! Даже на таких условиях я принимаю ваш вызов, и мы увидим, на чьей стороне будет правосудие и общество.

– Правосудие! Общество! – повторил Самуил. – Я им скажу то же, что говорю вам. Вы первые напали на меня, первые начали теснить меня. Разве это моя вина?.. Разве я принадлежу к этому обществу, которое отвергло меня? Чем я обязан этому правосудию, которое бросило меня на произвол судьбы? Я не законный сын, не наследник, не благородный потомок благородного отца – словом, я не дитя с точки зрения закона и религии. Я не Юлиус. Нет, я Самуил, я дитя любви, сын каприза, наследник порока, в моих жилах только клокочущая пена крови моего отца. Пусть Юлиус олицетворяет собой чистоту, честность и добродетель своего официального отца, я же – пыл, возмущение, порочное увлечение моего неизвестного отца. Суд примет это в соображение. Назовите мое поведение каким угодно именем. Говорите, что я совершил преступление. Пусть так. А я, со своей стороны, заставлю судей делать выбор между тем, кто совершил преступление, и тем, кто породил преступника.

Барон был бледен от изумления и гнева. Христина дрожала от ужаса. Барон заговорил:

– Еще раз, милостивый государь, повторяю вам, что на вас никто не нападает. Но, если вы осмелитесь только появиться перед моей дочерью, я донесу на вас, что бы со мной ни случилось. Допустим, что судьи будут увлечены вашими теориями, но уж преступлением-то вашим они ни в коем случае не будут увлечены. Его живой свидетель налицо: Гретхен. Доказательство его налицо: бутылочка. Что скажет обвиняемый?

– Что скажет обвиняемый? Он, в свою очередь, станет обвинителем, вот и все. Я применю закон возмездия. Если бы я совершил преступление другого характера, кражу или убийство, я трепетал бы… Но в настоящем случае о чем идет речь? Я соблазнил молодую девушку? Так что же? Мою мать тоже соблазнили. У меня есть письма, которые доказывают, что она сопротивлялась, а соблазнитель был преступно настойчив. Разве умерший свидетель не так же силен, как и живой? Что касается этой бутылочки, она, правда, служит уликой против меня. Но она служит уликой и против другого. Кто мешает мне сказать, правда это или нет, что я открыл состав этого снадобья, изучая зелье, найденное мною в подобной бутылочке, которую соблазнитель оставил у моей матери?

– О, какая гнусная клевета! – закричал барон.

– А кто вам сказал, что это клевета? Кто может это доказать? – возразил Самуил. – Теперь вы понимаете мой способ защиты, барон Гермелинфельд? Я не преступник – я мститель. Итак, господин барон, я жду вызова в суд. Графиня Эбербах, я жду вашего звонка. А пока – до свидания.

И бросив им это «до свидания», словно угрозу, он вышел из комнаты не через потайной ход, а через дверь, которую громко захлопнул за собой.

– Самуил! – крикнул барон.

Но тот был уже далеко.

– О, дитя мое! – сказал барон Христине, которая, онемев от ужаса, прижималась к его груди. – Ты видишь, я ничего не могу с ним поделать. Но я сумею тебя защитить. Будь осторожна, никогда не оставайся одна. Надо бросить этот замок, осмотреть его и перестроить. Будь спокойна, я буду сторожить и охранять тебя.

В это время в коридоре раздались шаги, и в комнату вошел Юлиус.

LVII
Жена и мать

– Милый папа! – воскликнул Юлиус, обнимая барона. – Мне сказали, что вы уже несколько часов ждете меня и что меня искали по всему лесу. Но меня не нашли по той простой причине, что меня там не было! Я, по своему обыкновению, отправился с ружьем на плече и с книгой в кармане. Но ружье мне не пригодилось, потому что я увлекся чтением. Отойдя на милю от замка, я расположился на траве и читал до вечера. Во мне мечтатель всегда берет верх над охотником. Но вы, должно быть, хотите сообщить мне что-то важное?

– Увы, да, Юлиус.

– Что такое? Я вижу, вы опечалены!

Барон взглянул на Христину, он, казалось, колебался.

– Вас стесняет мое присутствие? – поспешила сказать Христина. – Так я уйду.

– Нет, останься, дитя мое. Ты должна знать, зачем я сюда приехал, – продолжал барон. – Я рассчитываю на твою помощь, чтобы уговорить Юлиуса решиться кое на что.

– Что же я должен сделать? – спросил Юлиус.

Барон подал ему письмо.

– Это письмо от дяди Фритца! – воскликнул Юлиус и прочел следующее:

«Мой милый брат. Тебе пишет умирающий. Я страдаю болезнью, от которой нет спасения, и поднимусь с постели только для того, чтобы перелечь в могилу. Мне остается жить еще три месяца. Я пожил достаточно на своем веку. Но мне хотелось бы видеть ваше счастье, прежде чем я умру. Мне хотелось бы обратить в деньги все мое добро, привезти их к вам, в Европу, и сказать вам: будьте счастливы! Это была награда, которую я сулил себе за все труды. Мне казалось, что Бог удостоит меня этого. Но Бог рассудил иначе, и да будет воля его. Итак, мне уже не суждено увидеть родину. Я никогда не увижу тех, кого люблю больше всего на свете. Чужие люди закроют мои глаза. Я говорю это не для того, чтобы призвать вас сюда обоих, то есть тебя и сына. Тебя удерживает твой долг, его – счастье. Притом вы едва ли успеете. Вам придется потерять три месяца для того, чтобы подарить мне один день. Не стоит приезжать. Конечно, я ушел бы в другой мир счастливым, если бы вы проводили меня туда в последний час моей жизни, посвященной трудам на ваше благо. Но, видно, мне на роду было написано умереть вдали от близких. Прощайте. О вас мои последние мысли, и вам все мое богатство. Главное, не подумайте, что я зову вас к себе. Горячо обнимаю вас обоих. Твой умирающий брат Фритц Гермелинфельд».

– Папа, – сказал Юлиус, отерев слезы, – в вашем возрасте и вашем положении вы не можете отправиться в столь дальнее путешествие. Но я могу поехать – и поеду.

– Благодарю тебя, дитя мое. Именно об этом я и хотел тебя попросить. Но как же Христина?

Побледнев, Христина опустилась на стул:

– Разве я не могу поехать вместе с Юлиусом?

– Разумеется! Я возьму тебя с собой! – воскликнул Юлиус.

– А как же Вильгельм? – спросила она.

– Ребенка нельзя брать с собой в такое дальнее путешествие морем, – сказал барон. – Как он перенесет плавание и перемену климата? Христине придется оставить ребенка на мое попечение.

– Оставить мое дитя! – воскликнула Христина и разразилась слезами. Отпустить мужа одного ей казалось невозможным. Но уехать без своего ребенка было еще невозможнее.

LVIII
В ночь перед отъездом

Христина бросилась на шею мужу.

– Поездка Юлиуса тем более необходима, – сказал барон, – что, отказавшись от нее, он ничего не теряет. С этим письмом мой бедный брат прислал мне копию своего духовного завещания. Останется Юлиус или поедет, все имущество Фритца будет принадлежать нам. Мой брат позаботился о том, чтобы нам не пришлось спешить к его смертному одру. Но что касается меня, то я нахожу обязанность явиться для утешения умирающего Фритца до такой степени насущной, что если Юлиус не поедет, то поеду я.

– О нет, я отправлюсь! – воскликнул Юлиус.

– Да, он должен ехать, – согласилась Христина. – И я поеду с ним.

– Хорошо, – ответил барон. – Если ты решительно хочешь сопровождать Юлиуса, то я принимаю на себя заботы о Вильгельме.

– О господи! А вдруг мой Вильгельм захворает, когда меня не будет здесь! А вдруг умрет!..

– Христина, – сказал Юлиус, – оставайся с Вильгельмом. Я мужчина, и хотя буду страдать вдали от тебя, но ведь через три-четыре месяца я вернусь. Но если ребенок заболеет и если около него не будет тебя, чтобы спасти его, то все будет кончено и твои поцелуи и ласки не оживят его. Ему ты гораздо нужнее, чем мне. – И, желая положить конец этой печальной сцене, он спросил у отца: – Когда мне отправляться в путь?

– Увы! – ответил барон. – Уехать придется сегодня же вечером.

– О, так скоро! – ужаснулась Христина.

– Успокойся, дитя мое. Чем скорее он уедет, тем скорее вернется. Бедный брат не может ждать, и если Юлиус не застанет его в живых, тогда эта поездка окажется бессмысленна. Из Остенде уходит в Америку корабль «Коммерция» – превосходное быстрое судно. Нельзя упускать такой случай. «Коммерция» славится своими удобствами и прекрасными мореходными свойствами. Значит, и я буду спокоен, что он успеет вовремя, и ты будешь спокойна, что он благополучно вернется.

– Скажите, папа, когда «Коммерция» отправляется в путь? – спросил Юлиус.

– Послезавтра в восемь часов вечера.

– Ну, если хорошо заплатить ямщику, то можно попасть в Остенде через тридцать шесть часов. У меня в распоряжении сорок восемь. Я не хочу отнимать у моей милой Христины ни единой минуты из тех, что принадлежат ей. Поэтому я отправляюсь завтра утром.

– Я поеду с тобой до Остенде! – заявила Христина.

– Хорошо, поедем вместе, – сказал Юлиус.

Вечер прошел печально и в то же время очаровательно. Нет ничего грустнее и трогательнее таких разлук. Только в эти минуты люди сознают и чувствуют, как они любят друг друга. Все, что прерывается, имеет в себе какую-то особенную чарующую горечь, какую люди не испытывают в полноте установившихся привязанностей. Минувшее счастье измеряется наступающим несчастьем. Нет лучшего градусника любви, чем горе.

Барон рано ушел к себе, чтобы отдохнуть от тревог этого дня. Христина и Юлиус остались одни. Они плакали, утешали друг друга, смотрели на свое дитя, спавшее в колыбели. Они говорили друг другу о том, как будут несчастны в разлуке. Они уговаривали друг друга не горевать, клялись не забывать один другого. И каждый из них старался ободрить и утешить другого ласковой улыбкой. Тем временем наступила ночь. Супруги были в комнате Христины.

– Уже поздно, – сказала она, – а тебе надо отдохнуть перед утомительной дорогой. Иди к себе, милый Юлиус, и постарайся уснуть.

– Ты прогоняешь меня? Нам предстоит разлука, а ты меня прогоняешь!

– О, милый! – воскликнула Христина, целуя его. – Я люблю тебя!..

Когда первый луч зари проник в комнату, Христина еще крепко спала. Одна ее рука свесилась с кровати, другая, согнутая, лежала на лбу. Иногда тень набегала на ее чело и легкая судорога подергивала ее кроткое лицо, словно под влиянием дурного сна. Она была одна. Вдруг она проснулась, приподнялась и огляделась вокруг.

– Как же так? – проговорила она. – Мне кажется, что Юлиус был здесь.

Быстро соскочив с кровати, она направилась в комнату Юлиуса. Та была пуста. Христина бросилась к звонку. Горничная немедленно прибежала.

– Мой муж! – воскликнула она. – Где мой муж?

– Он уехал, сударыня.

– Как уехал? Что за вздор ты говоришь!

– Он приказал мне передать вам письмо. Оно на камине в вашей комнате.

Христина бросилась к себе в комнату. На камине лежало два письма – одно от Юлиуса, другое от барона. Юлиус извещал жену о том, что пожелал избавить ее от тягостной минуты разлуки. Он просил ее быть сильной, напоминал, что она останется не одна, а со своим ребенком. Христина давно уже прочитала письмо, а все еще продолжала смотреть на него, неподвижная, как статуя. Затем она вспомнила о письме барона.

«Дорогая дочь моя, – писал барон. – Прости меня, что я так внезапно увез твоего мужа. Зачем продлевать эти душераздирающие сцены разлуки? Будь спокойна за Юлиуса. Я провожу его до Остенде. Как только судно выйдет из гавани, я немедленно вернусь к тебе. Значит, через три дня ты будешь иметь самые свежие вести о муже. Я затем и поехал, чтобы доставить тебе это утешение. Я всю эту ночь раздумывал, не лучше ли мне остаться с тобой. Но к чему преувеличивать опасность? Да, по правде сказать, тебе ничто и не угрожает. Пусть около тебя постоянно будет кто-нибудь, не выходи никуда из замка, а по ночам вели ложиться в соседних комнатах и в библиотеке вооруженным слугам. В комнате с тобой будут спать твоя горничная и кормилица Вильгельма. Чего тебе бояться при таких предосторожностях? Через три дня я буду дома. Потом мне нужно будет вернуться в Берлин на службу, и я возьму тебя с собой. Постарайся за эти три дня собраться в дорогу. Ты знаешь, что у меня на окраине Берлина есть дом с садом, где наш Вильгельм будет дышать чистым воздухом, а ты будешь в безопасности. Итак, до четверга. Не теряй мужества и поцелуй за своего мужа Вильгельма. Твой преданный отец барон Гермелинфельд».

Это письмо успокоило Христину. Она подошла к колыбельке Вильгельма, взяла ребенка на руки и стала целовать его. Вдруг зловещая мысль мелькнула в ее голове: она вспомнила о пророчестве цветов, о котором говорила Гретхен в развалинах замка.

– Да, – пробормотала она, – Гретхен говорила правду! Мы живы и любим друг друга, и, однако же, мы разлучены. И Гретхен еще прибавила к этому, что разлука продлится долго и мы будем жить вдали друг от друга, словно чужие. О боже, спаси меня от этих суеверий!

А между тем мысли о Гретхен вызвали у нее воспоминания о Самуиле.

– О! – в ужасе воскликнула она. – Тот, кто должен был меня защищать, удалился, а тот, кто хочет меня погубить, остался…

Она прижала Вильгельма к своей груди и опустилась на колени перед распятием.

– О, Боже Всемогущий! – воскликнула она. – Сжалься надо мной! Вся моя надежда на тебя!

LIX
Звонок

В тот же вечер около половины двенадцатого в круглой подземной зале, где Самуил представил Юлиуса главарям Тугендбунда, шло совещание. Трое главарей, как обычно в масках, сидели у стен залы, которая освещалась потолочной лампой.

– Значит, вы не хотите, чтобы я теперь же начал действовать? – спросил Самуил.

– Нет, – ответил председатель. – Мы не сомневаемся ни в вашей, ни в нашей смелости. Но сейчас Наполеон находится на пике славы. Он утвердился на троне Европы. После рождения римского короля за ним обеспечена преемственность его власти. В настоящую минуту сам Бог за него. Поразмыслите о последствиях, которые повлечет за собой покушение на него. Разве это не значило бы обратить общественное мнение в его пользу? Ведь тогда мы были бы зачинщиками, бросающими вызов, хотя на самом деле мы, наоборот, мстители и защитники человеческой свободы. Ведь, если покушение не удастся, оно укрепит его положение, а удастся – укрепит его династию.

– Хорошо, подождем, – сказал Самуил. – Но если вас смущает мир, то нам недолго придется ждать. Наполеон не может оставаться в покое. Он должен идти от народа к народу, изливая на нивы и в умы французскую кровь, от которой, как от росы, должны явиться повсюду всходы народного возмущения. Вы думаете, что он способен усидеть на золоченом кресле! Он совсем не за этим пришел на землю. Я предрекаю вам, что близок тот день, когда Наполеон объявит войну – все равно кому, Пруссии, России. Так вот, когда это случится, позволит ли мне Тугендбунд действовать?

– Может быть. Но вы не забыли о Стапсе?

– Я помню, что его смерть не была отомщена.

– Прежде чем позволить вам действовать, мы должны знать, что вы хотите делать.

– Я вас ничем не компрометирую. Вам достаточно этого?

– Нет, союз имеет право знать все.

– Хорошо. Тогда слушайте…

Три главаря приготовились слушать, как вдруг раздался металлический звон. Самуил вздрогнул.

«Что это значит? – подумал Самуил. – Барон и Юлиус отправились в Остенде. Христина осталась одна. Уж не сделали ли они только вид, что уехали, и не расставили ли мне ловушку?»

– Ну, что же вы, говорите! – напомнил ему председатель.

Но Самуил забыл о трех главарях, забыл о Наполеоне, забыл о целом мире. Он думал о Христине.

– Разве вы не слышали? – сказал он без церемоний. – Нам придется закончить беседу в другое время. А теперь, извините, я должен вас оставить.

– Кто вас зовет? – спросил председатель.

– Она, – ответил он, совершенно забыв, с кем он говорит. Но тотчас овладел собой: – Это одна молодая пастушка предупреждает меня, что вблизи появились подозрительные люди. Вам надо уходить.

В ту минуту, как он запирал за ними, звонок вновь задребезжал с удвоенной силой.

«Если бы это была ловушка, она не звала бы меня с такой настойчивостью. Ну, посмотрим, что ей нужно. Вперед, Самуил, и будь достоин сам себя. Будь хладнокровен и спокоен. А главное – не расчувствуйся, как какой-нибудь школьник, впервые влюбившийся».

И он стал быстро подниматься по лестнице, которая вела в комнату Христины.