Текст книги "Ущелье дьявола"

LX
Сама судьба заодно с Самуилом

Первый день разлуки прошел для Христины в горести. Она выбрала себе единственный уголок, где могла быть счастлива, – у колыбели Вильгельма. Целый день она возилась с ним: то баюкала, то пела ему песенки, то целовала его золотые кудри.

– Ты один у меня теперь, мой Вильгельм. О, постарайся наполнить и жизнь мою, и душу, умоляю тебя! Улыбнись мне сначала ты, а потом и я попробую улыбнуться тебе. – И ребенок улыбался, а мать плакала.

Никогда еще Вильгельм не был таким хорошеньким, свеженьким, румяным. Вечером Христина уложила его, укачала, задернула у колыбели полог, чтобы свет не падал в глаза ребенку, взяла из библиотеки книгу и стала читать. Но она никак не могла сосредоточиться на книге, ее мысли уносились туда, куда мчали лошади ее мужа. Юлиус, вероятно, уже далеко. Христину стали мучить угрызения совести. Почему, проснувшись утром, она не велела тотчас заложить карету и не устремилась вслед за беглецом? Заплатила бы ямщику вдвое, догнала бы его и успела бы поцеловать Юлиуса еще раз на прощание. Однако что стало бы с Вильгельмом, если бы она уехала на три дня, как хотела? Ребенок – всегда преграда между мужем и женой!

Все эти мысли проносились в голове у Христины, как вдруг Вильгельм проснулся и заплакал. Христина подбежала к колыбели. Ребенок, который заснул так спокойно, проснулся в судорогах и холодном поту.

– Господи! – воскликнула Христина. – Только этого недоставало!

Она тут же начала звонить во все звонки, созывая людей, и, схватив ребенка, крепко прижала его к груди, словно этим могла передать ему часть своего здоровья и жизни. Но Вильгельму становилось все хуже. Он даже перестал кричать. Дыхание его вылетало со свистом. Он задыхался. Сбежались слуги.

– Скорее! – кричала Христина. – Поезжайте за доктором! Мой ребенок умирает! Привезите первого попавшегося доктора. Десять тысяч гульденов тому, кто привезет доктора! Ступайте в Неккарштейнах, в Гейдельберг! Да бегите же скорее! О боже мой!

Слуги выбежали стремглав, и Христина осталась с горничными. Она обратилась к бывшей кормилице малыша.

– Посмотрите на Вильгельма! Вы, вероятно, умеете распознавать детские болезни! Что с ним? О господи! Жизнь моя, счастье мое! Если ты умрешь, то и я умру вместе с тобой! И зачем только уехал отец? Из-за каких-то денег, из-за какого-то дяди! Что мне за дело до всего этого!.. У него болен дядя! Ну, так и ребенок его тоже болен! Мой ребенок! Ну, что же? Вы осмотрели его?

Кормилица покачала головой.

– Увы, госпожа, у него все признаки крупа.

– Круп! А что такое круп? Раз вы знаете болезнь, вы должны знать и средство ее лечения.

– Боже мой, сударыня, ведь первый мой ребенок умер от этой болезни…

– Вы говорите – умер? Ваш ребенок умер от крупа? Так у Вильгельма, значит, не круп, раз от него умирают. Что вы, с ума сошли, что говорите мне спокойно такие вещи! А чем лечили вашего ребенка?.. Да нет, не смейте и говорить об том, раз его не смогли спасти!

– Ему пустили кровь, сударыня.

– Если бы даже и пришлось сейчас пустить кровь, так никто не сумеет здесь этого сделать. Господи, чему только учат их! Ах, скорее бы доктора сюда! Боже мой!

И она смотрела на ребенка воспаленными глазами, а он все продолжал задыхаться.

– И десяти минут, сударыня, не прошло, как они уехали, – отозвалась одна из горничных, – а ведь путь до Неккарштейнаха, туда и обратно, занимает по меньшей мере два часа.

– Два часа! – с отчаянием вскрикнула Христина. – Да ведь это целая вечность! И ни единого доктора в Ландеке! Зачем только мы забрались в такую глушь? Не позвать ли хоть пастора?.. Да нет, он только и умеет что молиться. А все-таки! Надо попробовать и это… Пошлите кого-нибудь к нему: пускай помолится… И я тоже попробую помолиться.

Она бросилась на колени, перекрестилась и начала молиться. Но вдруг вскочила на ноги. У нее мелькнула новая мысль.

– Гретхен! Она знает все растения и травы. Сбегайте за ней. Нет, она, пожалуй, не придет, я сама лучше побегу к ней. А вы останьтесь с ребенком. – И она, простоволосая и в одном платье, сбежала стремглав по лестнице, пустилась через двор, взобралась на скалу и через минуту стояла уже у хижины.

– Гретхен! Гретхен! – позвала она.

Ответа не было.

– Нечего корчить из себя отшельницу! У меня ребенок умирает, слышишь? Гретхен, заклинаю тебя именем твоей матери, помоги!

– Иду! – отозвалась Гретхен.

В ту же минуту дверь отворилась, и Гретхен, мрачная и молчаливая, показалась на пороге.

– Гретхен, – сказала Христина, – мой малютка умирает. Ты одна можешь спасти его. Все думают, что у него круп. Ты знаешь эту болезнь? У тебя есть от нее лекарства? Ты же знаешь все свойства трав, значит, знаешь, какая трава помогает от крупа?

Пастушка горько усмехнулась.

– Травы? Я им не верю теперь. Все они ядовитые. Они изменили мне!

– Гретхен, милая, добрая Гретхен, приди в себя, вспомни, как ты любила меня. Что тебе стоит попробовать? Скорее набирай какие знаешь травы и беги с ними в замок. Торопись, милая. А я побегу назад, к Вильгельму! Я жду тебя!

Ребенку, по всей видимости, стало немного легче. Пульс выравнивался.

– Он спасен! – воскликнула Христина. – Ничего с ним не было страшного, это не круп. О! Благодарю тебя, Господи!

В ту же минуту вошла Гретхен.

– Теперь уже не надо, – сказала Христина. – Вильгельму стало лучше.

– Не думаю. Я вот что поняла, пока шла сюда, – ответила Гретхен торжественно. – Все эти болезни у нас неспроста. Их наслал тот человек, который хочет погубить нас. Эти болезни длятся, сколько он пожелает, и только он один может их вылечить.

Христина вздрогнула.

– Ты говоришь про Самуила?

– Да, – сказала Гретхен. – Посмотрите-ка! – И она указала на Вильгельма.

Личико ребенка опять начало подергиваться, а дыхание вырывалось со свистом. Кожа стала сухой, все тело пылало, как в огне, он весь корчился.

– Травы, скорее! Гретхен, подай сюда свои травы! – металась в отчаянии Христина.

Гретхен с сомнением покачала головой. Но, чтобы успокоить несчастную мать, она приложила травы к шейке ребенка и на грудку. Христина подождала некоторое время, наблюдая действие трав на ребенка. Она сама дрожала, как в лихорадке. Но зловещие симптомы не прекращались.

– Ведь я предупреждала, что только один человек может спасти вашего ребенка.

– Ты права! – воскликнула Христина и выбежала в смежную залу.

LXI
Круп

Гретхен, не зная, в чем дело, машинально побежала за Христиной. Она увидела, что Христина нажала пальцем какую-то кнопку на панно.

– Что вы делаете, сударыня?

– Зову его. Того, кто может спасти моего ребенка.

– Вы зовете Самуила Гельба?

– Неужели ты думаешь, что я дам умереть сыну?!

– Зовете его! Так ведь он не доктор, а палач, сударыня! Вы взываете к демону!

– Что же мне делать! Я взывала к Богу, он не помог. Ах, у меня не осталось никакого страха, кроме страха за жизнь своего ребенка. Если его не станет, тогда и мне незачем жить. Я жизнь свою готова отдать, только бы он пришел сейчас! – И она опять нажала кнопку. – Теперь он должен услышать звонок, – проговорила она, – и, наверно, придет. Пойду к Вильгельму.

Христина вернулась с Гретхен к сыну.

– Который час? – спросила она у кормилицы. – Уже часа два прошло с тех пор, как уехали за доктором?

– Увы, сударыня! Еще и получаса не минуло.

А ребенок все метался. Несчастная мать опять сбегала в залу, позвонила и вернулась к колыбели. Она не могла усидеть на месте: то становилась на колени у постели младенца, то вскакивала и принималась ходить по комнате, ее трясло, словно в лихорадке, волосы растрепались, взгляд стал какой-то дикий, при каждом шорохе она вздрагивала, думая, что это идет Самуил.

– Неужели он не придет и мое дитя умрет?! – восклицала она отчаянно.

Графиня снова прошла в залу и собиралась нажать кнопку еще раз, как вдруг потайная дверь открылась, и появился Самуил. Губы его были сжаты, взор неподвижен, он был бледен, холоден, весь облик его выражал неумолимую решимость. Казалось, в нем замерли все человеческие чувства. Разум, душа – все уступило место воле. Но Христина даже не взглянула на него – она сразу бросилась ему в ноги.

– У меня умирает ребенок, господин Гельб! Спасите его!

– А! Так это не западня?

– Какая западня! – закричала обезумевшая от горя мать. – Я прошу у вас милости. Вы ученый человек, вы должны быть добрым. Простите меня за прошлое. Идемте скорее. Спасите малютку!

Она схватила его за руку и потащила к колыбели. Самуил наклонился и посмотрел на малыша.

– У ребенка круп, – сказал он холодно.

– Круп? У него круп? – воскликнула Христина. – Вы все знаете. Что надо делать?

С минуту Самуил стоял, словно раздумывая, потом перевел взгляд на Христину.

– Прежде всего, – начал он медленно, – необходимо, чтобы все вышли из комнаты.

– Уходите все, – приказала Христина.

Горничные и кормилица удалились. Самуил осмотрелся, желая убедиться, что все вышли, и заметил Гретхен, которая забилась в угол, дрожа от страха.

– И ей надо уйти? – спросила Христина.

– Ей особенно, – ответил Самуил.

– Выйди, Гретхен, – попросила Христина.

Не говоря ни слова, пастушка попятилась к дверям, не сводя глаз с Самуила, словно опасаясь нападения. Выйдя из комнаты, она лишь крикнула Христине с порога:

– Сударыня, берегитесь!

Самуил и Христина остались вдвоем у колыбели.

LXII
Искушение матери

– Ну вот, господин Самуил, теперь мы одни, – нетерпеливо сказала Христина. – О чем же вы еще раздумываете?

Невозможно и предположить, о чем думал Самуил в эту минуту. А думал он об одной знаменитой немецкой гравюре Альбрехта Дюрера под названием «Насилие». На гравюре изображен какой-то полунагой мужчина, мускулистый и волосатый, который привлекает к себе женщину; женщина в отчаянии, она старается вырваться из его рук, но он тащит ее с такой силой, с таким неумолимым видом, что при взгляде на гравюру хочется изменить ее название на «Ужас», «Рок», «Смерть». Именно об этой гравюре так глубоко задумался Самуил у колыбели умирающего ребенка, так что Христина вынуждена была повторить свой вопрос:

– О чем вы думаете, господин Самуил? Говорите, делайте что надо, ради всего святого! Ведь эта ужасная болезнь не смертельна?

– Она излечима, сударыня, – ответил наконец Самуил, – если ее вовремя начать лечить.

– О! Первые признаки болезни обнаружились каких-нибудь полчаса тому назад!

– Вы хорошо сделали, что поторопились. Если бы вы подождали еще полчаса, то было бы уже слишком поздно.

– Так чего же вы ждете? Начинайте!

– Я жду… я жду одного вашего слова.

– Моего слова? Какого слова?

Самуил был в нерешительности. Только мать, терзаемая мыслью о больном ребенке, могла не заметить те страстные, беспокойные взгляды, которыми он окидывал эту комнату, где само ночное время будило мысли о тайных наслаждениях, и трогательно беззащитную, нежную женщину, само воплощение материнства, с распущенными волосами, с полуобнаженными плечами, со взором, горевшим от страха за свое дитя.

– Послушайте, сударыня. До сих пор вы мне не доверяли, издевались, глумились надо мной. Теперь наступила моя очередь. Минуты вашего ребенка сочтены. У меня нет времени подбирать изысканные слова. Вы просите, чтобы я спас жизнь вашему ребенку. Хорошо, я это сделаю. Но взамен вы предоставите в мое распоряжение десять минут своей собственной жизни.

– Что… что вы хотите этим сказать?

– Я предлагаю вам, так сказать, мену, – продолжал Самуил. – Жизнь ребенка за всего десять минут вашей жизни. Неужели вам не понятно? Одним словом: вы любите своего ребенка, а я люблю вас!

Христина поняла. Крик ужаса вырвался из ее груди.

– Негодяй! – вскрикнула молодая женщина в гневе. – В такую минуту говорить подобные слова!

– Я жду от вас ответа, а не оскорблений.

– Молчите, несчастный! – возмутилась Христина. – Мне кажется, что Бог сию же минуту заберет у меня сына, чтобы его чистая душа не видела поругания его матери!

– Сударыня! Своих слов я обратно не возьму. Время летит, а вы медлите. Мое решение непоколебимо. Я люблю вас больше, чем сам предполагал. Вы колеблетесь, а круп делает свое дело. Через двадцать пять минут будет уже слишком поздно. Смотрите, как бы ваша добродетель не обрекла вас на вечные угрызения совести. Клянусь вам, у вас остается только один выход: или ребенок умрет, или вы отдадитесь мне.

– Уж не кошмарный ли это сон?.. Послушайте, господин Самуил, возможно ли то, о чем вы говорите, в подобную минуту, да и сами вы решитесь ли на это? Ведь не решитесь, хотя бы из уважения к самому себе! Даже если бы я, предположим, действительно любила вас, так и тогда я не могла бы стать вашей, потому что я жена другого. И чья жена! Милосердный боже! Подумайте только!

– Не будите во мне Каина, сударыня, – процедил сквозь зубы Самуил.

– Хотите все мое состояние? Скажите одно слово, и оно будет ваше. Это не пустые слова. Клянусь Богом, клянусь памятью моих родителей, что я заставлю Юлиуса – как, сама еще не знаю, но заставлю – отдать вам половину его состояния или, если хотите, все. Умоляю вас, возьмите все, что у нас есть!

– Благодарю вас, сударыня, но я желаю получить только вас.

Младенец снова забился в судорогах.

– Послушайте! Если хотите, чтобы я была вашей, спасите моего ребенка, и я, быть может, полюблю вас хотя бы за ваше великодушие и благородство. Не могу же я отдаться вам, не любя. Так сделайте так, чтобы я вас полюбила!

– Время уходит, – заметил Самуил.

– Наконец, – воскликнула Христина, – вы доктор, и ваша обязанность спасать страждущих и умирающих. Если вы откажетесь, закон вас покарает.

– Я не доктор, сударыня, напротив, меня могут привлечь к ответственности, если я стану лечить.

Христина промолчала, обдумывая, что бы еще предпринять. Потом она бросилась ему в ноги.

– Господин Самуил, на коленях умоляю вас, сжальтесь! Если вы действительно так любите меня, неужели вы убьете моего ребенка?

– Вашего ребенка, сударыня!.. Да вы нанесли мне оскорбление устами вашего ребенка!

– Господин Самуил, умоляю, сжальтесь, умоляю на коленях!..

– Сударыня, попробуйте лучше упросить этот маятник, который все стучит.

– Вы чудовище! – воскликнула Христина в отчаянии. – Ну хорошо! Я обойдусь и без вас. Доктора уже скоро приедут! Уходите. Вы злодей! И даже если бы я была настолько безумна, что покорилась бы вам, то кто мне поручится, что после этого вы действительно спасете моего сына? Да и можете ли вы его спасти? Вы сами только что признались, что вы не доктор. Сейчас приедут настоящие доктора. Они спасут Вильгельма. Вы не нужны мне. Довольно с вас и моего стыда за ваше гнусное предложение. И вы понесете еще наказание. Прочь отсюда!

– Хорошо, я ухожу, – сказал он. – Ведь я пришел потому только, что вы меня позвали. Но раз вы велите мне уйти, то я повинуюсь. – И мимоходом он взглянул на часы. – Прошло еще двенадцать минут.

Ребенок испустил душераздирающий жалобный стон и опять стал задыхаться.

– Господин Самуил, вы слышите? – рыдая, воскликнула Христина. – Ах! Такие мучения тронули бы даже дикого зверя.

Самуил наклонился над колыбелью.

– Через четверть часа я уже ничего не смогу сделать. А пока я еще ручаюсь, что спасу его. Это вы безжалостны, сударыня. Да или нет? Нет? Ну, так я ухожу. Дожидайтесь своих докторов. Они приедут к трупу. – И он пошел к двери.

– Стойте! – воскликнула она.

Самуил вздрогнул и остановился.

– Нет, не могу! – зарыдала Христина. – Послушайте, раз вы предлагаете матери такой чудовищный выбор – погубить или честь свою, или жизнь своего ребенка, то спасите жизнь Вильгельму, и тогда… клянусь вам, что я буду ваша.

– Нет. Подобные сделки совершаются только при предварительной оплате.

– В таком случае – нет! Пусть лучше умрет мой ребенок!

Самуил взялся уже за ручку потайной двери, Христина в страхе бросилась за ним.

– Чего вы добиваетесь? Мести? Ведь вы не любите меня, а ненавидите! Ну, так вы можете иначе насладиться своей местью, и ваше самолюбие будет удовлетворено. Хотите, я на ваших глазах убью себя, только чтобы мой сын остался жив?

– Нет, я отказываюсь от этого предложения.

– О боже мой! Боже мой! – рыдала несчастная мать, заламывая руки.

– А время все идет, – продолжал Самуил. – Сударыня, взгляните на ребенка!

Христина, стиснув зубы, заглянула в колыбель. Бедный малютка лежал неподвижно и почти не дышал, а лишь хрипел. Она обернулась к Самуилу совершенно раздавленная.

– Я согласна, – прошептала она едва слышно, – только знайте: если я сейчас не убью себя, то все равно убью себя потом!

– Зачем же? – сказал Самуила. – Если вы боитесь, что я когда-нибудь предъявлю свои права, то я даю слово, что отныне никогда больше не покажусь вам на глаза. Да ведь и Гретхен не убила себя… Христина, я люблю вас.

– А я вас ненавижу!

Крик сына заставил ее решиться.

– О, презренный! – воскликнула она, оказавшись в его объятиях. – Напрасно ты будешь молить о прощении: ни Бог, ни я – мы не простим тебя вовеки!

LXIII
Обратная сторона несчастья

Спустя несколько дней после ужасной ночи Гретхен сидела в своей хижине и, как помешанная, бормотала что-то себе под нос, как вдруг дверь отворилась, и на пороге возникла Христина, бледная, безжизненная, страшная. У нее был такой безумный вид, что пастушка очнулась.

– Что случилось? – спросила она.

Христина не ответила. Она села на землю и закрыла лицо руками. Испуганная Гретхен подошла и опустилась возле нее на колени.

– Госпожа! Что случилось? Я не видела вас целую неделю и страшно беспокоилась. Ну, говорите, что еще случилось? Ведь худшего несчастья уже не может быть.

Христина медленно подняла голову.

– Может!

– Как? Я не могу себе представить, да и Господь не допустит!

– Господь! – повторила с горькой усмешкой Христина. – Бог! Послушай, Гретхен, послушай, что сделал со мной Бог. Я сама не знаю, чьего ребенка ношу под сердцем – Юлиуса или Самуила.

У Гретхен вырвался невольный крик ужаса. С той самой роковой ночи Гретхен уже перестала избегать Христину, а Христина никого не желала видеть, кроме Гретхен. И когда Самуил позвонил, наконец, прислуге, чтобы велеть принести необходимое для лечения Вильгельма, Гретхен, которая была в зале рядом, вошла первой. Пока горничные суетились вокруг, а Самуил возился с ребенком, Гретхен подошла к Христине, которая стояла неподвижно в углу с сухими глазами. С минуту Гретхен печально и с сожалением смотрела на нее, потом, взяв за руку, тихо сказала:

– Недаром он нам угрожал!

– Что такое? – спросила, выпрямившись, Христина.

– Ах! Ты уже отстраняешься от своей сестры по несчастью? – с упреком сказала Гретхен.

В голосе ее слышалась такая нежность, такая глубокая тоска, что Христина протянула руку пастушке.

– Ах! Сестра, молчи, ни слова!

Она горько заплакала. Самуил, в свою очередь, выполнил ужасный договор. Он погубил мать и спас ребенка. Когда явились врачи, Вильгельм был вне опасности. Доктора объявили, что они уже не нужны, и разъехались. Один из них остался в замке на всякий случай. Самуил с достоинством поклонился Христине.

– Сударыня, я вам больше не нужен?

– Господин Самуил, – ответила Христина дрожащим голосом, – помните, в чем вы клялись?

– Что я больше не явлюсь к вам? Да, сударыня. Вы обе знаете, – прибавил он, обращаясь к Христине и к Гретхен, – что я держу свое слово. – И, поклонившись еще раз, вышел.

С тех пор ни Христина, ни Гретхен его не видели. Через два дня барон вернулся из Остенде и привез Христине поклон от Юлиуса.

– Ну что, готова ли ты к отъезду? – спросил он невестку.

– Куда, отец?

– В Берлин. Ведь так было решено?

– Нет, – ответила Христина, – я передумала.

Она объяснила отказ болезнью Вильгельма: потрясения позапрошлой ночи отразились на его здоровье, и везти его в таком состоянии было бы крайне опрометчиво с ее стороны.

– А как же Самуил? – попробовал возразить барон.

– О! Я не боюсь его теперь, – ответила Христина, покачав головой.

– Что же, ты опять с ним виделась?

– Вы верите моему слову, отец, не правда ли? Так верьте: с этой стороны мне больше опасность не грозит.

Барон объяснил себе странный тон, каким Христина произнесла эти слова, тем потрясением, которое должны были вызвать отъезд Юлиуса и болезнь сына. Однако его все же беспокоило, что Христина останется одна в этом уединенном замке. Но та наотрез отказалась ехать в Берлин. Она не допускала и мысли жить вместе с отцом Юлиуса. Ей казалось, что он обнаружит у нее на лбу и губах следы позорных поцелуев. Ей требовалось одно – уединение. Она, как Гретхен, хотела бы быть одинокой и жить где-нибудь в хижине, вдали от всех. Барон, поняв, что не сможет уговорить Христину, уехал один. Перед отъездом он предложил прислать ее маленького племянника Лотарио.

– Куда мне еще ребенка! – воскликнула она. – Нет, пускай он остается у вас. С детьми только горе.

– Но ты его прежде так любила!

– Да, я слишком любила детей. И в этом мое несчастье.

И эти слова барон также приписал страху женщины и матери. Он уехал в надежде, что все обойдется. Христина попросила его только прислать в замок доктора из Берлина. К счастью, барон был знаком с одним знаменитым детским доктором, старичком, который давно собирался удалиться на покой, и такое место ему как нельзя более подходило. А пока, до его приезда, в замке оставался доктор из Неккарштейнаха.

Когда барон уехал, Христина утешалась тем, что теперь она в одиночестве может хоть наплакаться вволю. Она разговаривала только с Гретхен, и обе находили какую-то мрачную отраду в том, что поверяли друг другу свои горести и свой позор. Отныне новая, неразрывная нить соединила их навеки. Гретхен оказалась права: они стали сестрами. Иногда пастушка приходила в замок, а чаще всего Христина сама наведывалась в хижину – там они чувствовали себя более защищенными и могли говорить свободнее.

– Что теперь делать? – размышляла Христина. – Вызвать Юлиуса? Но ведь он уже в океане. И когда он вернется? Да и потом как быть? Если все рассказать, он вызовет Самуила на дуэль, и этот демон убьет его! Если скрыть от него?.. Но нет, у меня никогда не хватит духу на такое подлое притворство! Как я посмею допустить, чтобы его губы прикасались к лицу, на котором остались следы от нечестивых поцелуев другого? Проще всего было бы умереть. Ах! Если бы только не Вильгельм! Несчастные мы создания, женщины, – нам хочется иметь детей! Мой ребенок уже вынудил меня стерпеть позор, а теперь принуждает и жить с этим позором!

– Да, приходится жить, – говорила Гретхен. – Умереть значило бы сомневаться в Божьей справедливости. Будь уверена, сестра моя, что этого человека непременно постигнет кара. Подождем отмщения. Кто знает, может быть, мы даже посодействуем этому? Мы здесь нужны, мы не имеем права убивать себя.

Убеждения пастушки возымели действие на Христину. Сумасшествие заразительно. Гретхен, все более и более удалявшаяся от реальной жизни, увлекала и Христину за собой в мир видений и химер. Бедная Христина видела жизнь и все грядущее в каком-то фантастическом тумане. Она не могла избавиться от угрызений совести, и, подобно тому как в сумерках предметы принимают чудовищные очертания, так росло в ее глазах ее невольное преступление. Так встречались они ежедневно в течение целого месяца. Потом Христина начала избегать даже Гретхен. Она перестала приходить в хижину. Прождав напрасно три дня, Гретхен сама отправилась в замок, Христина не пустила ее к себе. Она целыми днями сидела в своей комнате, запершись на ключ.

Миновала неделя, с тех пор как Гретхен видела ее в последний раз, как вдруг, в тот самый вечер, о котором мы говорили в начале этой главы, Христина явилась в хижину Гретхен со своей зловещей новостью.

– Что мне делать теперь? За что посланы такие мучения женщине, которой нет еще и семнадцати лет? А ты говоришь о Божьей справедливости!

Гретхен вскочила, ее охватило какое-то исступление.

– Да! И буду говорить, что есть справедливость на свете! Не может быть, чтобы Бог послал вам такое испытание просто так! Что ему за удовольствие топтать и без того измученное создание? Знаете? Он посылает нам мстителя! Да, я предсказываю вам, что ребенок этот отомстит за нас обеих. Вот когда преступление само породило наказание! Станем обе на колени, сестра моя, помолимся и возблагодарим Господа Бога! Этого мерзавца настигнет возмездие! – И Гретхен упала на колени и начала шептать благодарственную молитву.