Текст книги "Ущелье дьявола"

LXIV
Вопрос

У Христины оставалось еще некоторое сомнение или, вернее, надежда. Может быть, она поторопилась со своими опасениями. Она решила ждать. Но это только усугубляло ее страдания: с каждым днем острое осознание неизбежности все глубже укоренялось в ее сердце. Наконец, наступил день, когда сомнений не осталось. Тогда страшная истина предстала перед ней во всей своей ужасной наготе.

Что ей делать? Воспитывать на глазах у мужа ребенка, который, быть может, дитя другого, или отвергнуть и отдать Самуилу младенца, который мог оказаться и ребенком Юлиуса? И какой вариант из этих двух более чудовищен? Какими глазами придется ей смотреть на своего сына? Счастливыми глазами нежной супруги, испытывающей гордость перед светом, или стыдливым и ненавидящим взором несчастной падшей женщины, старающейся скрыть от всех последствия своего позора? Христина была непорочна и целомудренна душой и не могла найти оправдание своему падению. Пережитый позор лежал на ней несмываемым пятном. Открыться Юлиусу? Заставить страдать и его? Неужели, спасая Вильгельма, она сделала все, чтобы погубить Юлиуса?! И почему она тут же не убила себя? Барон позаботился бы о малыше до возвращения Юлиуса. Юлиус поплакал бы некоторое время, да и женился бы потом на достойной женщине. А теперь она и убить себя не может: это было бы уже не самоубийством, а детоубийством. И наяву и во сне ее жег огнем один и тот же вопрос. Чей это ребенок?

Порой она чувствовала любовь к этому ребенку. Кем бы ни был его отец, она все же мать ему. Христине было жаль это бедное существо, отвергнутое еще до появления на свет Божий. Она злилась на себя за то, что хотела отдать его Самуилу, лишить материнской ласки. И она была почти убеждена, что это ребенок Юлиуса. Но порой, а это случалось чаще, ей казалось, что отец ребенка – Самуил. И эта мысль вызывала у нее отвращение. А ночью, когда от бессонницы у нее окончательно мутился рассудок, она начинала проклинать ребенка. О, несомненно, это ребенок Самуила, потому что Господь не допустил бы ненависти к ребенку Юлиуса!

Она не ложилась теперь в свою оскверненную постель. Она не хотела занимать и комнату Юлиуса, считая себя недостойной даже входить туда. Она спала на диване в смежной зале, распорядившись предварительно, чтобы панно на потайной двери было заставлено тяжелой мебелью. Но это было излишне, потому что Самуил всегда держал свое слово. Да к тому же в этом выстроенном им самим замке, несомненно, были и другие известные ему входы. И в эти долгие ночи, казавшиеся ей бесконечными от бессонницы, она устремляла свой взор на потолок, словно ожидая, что вот-вот он обрушится на нее и прекратит ее душевную агонию. Иногда словно в бреду ей мерещилось, что буря разобьет корабль Юлиуса и ее муж утонет или волны вынесут его на какой-нибудь остров, откуда он не вернется никогда.

– Пусть все погибнут! – говорила она. – Он в море, я – в аду, лишь бы все кончилось!

Потом она бросалась на колени перед распятием и просила у Бога прощения за такие ужасные мысли. Христина больше всего страшилась возвращения Юлиуса. Прошло уже три месяца, с тех пор как он уехал. Муж мог вернуться со дня на день. И когда она думала об этом, у нее выступал холодный пот.

Однажды утром кормилица подала письмо. Графиня вскрикнула, взглянув на конверт. Письмо было от Юлиуса. Два часа она не решалась вскрыть его. Но одно соображение успокоило ее: письмо было из Нью-Йорка. У несчастной немного отлегло от сердца. «До чего я дошла, – подумала она. – Начинаю радоваться тому, что Юлиус не возвращается».

Христина вскрыла письмо. Действительно, Юлиус писал, что ему придется задержаться в Нью-Йорке еще на несколько недель. Он доехал благополучно. Радость, которую доставил дяде Фритцу его приезд, подействовала благотворно на здоровье больного. Однако доктора не смеют надеяться на благополучный исход. Лишить же своего дядю утешения видеть родного племянника равносильно смертному приговору. Поэтому Юлиус вынужден продлить их разлуку, столь тяжкую для него. Но он все же постарается вернуться как можно скорее. В Ландеке он оставил свою душу и просто умрет от тоски вдали от Христины и Вильгельма. Чувствовалось, что он писал сдержанно только из боязни опечалить Христину, но в действительности несказанно страдал от разлуки с любимой женой. Христина благодаря этой отсрочке почувствовала некоторое облегчение.

В конце декабря барон приехал навестить невестку и попробовал уговорить ее переехать к нему, хотя бы на эти холодные месяцы. Но она вновь отказалась. Барон нашел ее сильно изменившейся. Да она и сама призналась, что ей нездоровится.

– Ах, вот в чем дело! – улыбнулся барон.

– Нет-нет! Вы ошибаетесь, отец! – проговорила она через силу.

Графиня от всех скрывала свою беременность. Одна Гретхен знала ее тайну. Но она была опасной наперсницей из-за своих галлюцинаций.

Барон вернулся в Берлин, а Христина снова впала в отчаяние. Время от времени она получала письма от Юлиуса, который всё вынужден был откладывать свой отъезд. Она делала над собой неимоверные усилия, чтобы написать ему несколько коротеньких грустных строк, умалчивая о своем положении. Она возлагала надежду на Бога, что он окончит эту драму.

Так прошла зима. В середине апреля случилось еще одно печальное событие: Вильгельм опасно заболел. Первые две недели болезнь не вызывала серьезных опасений. Христина не спала ночей, ухаживая за сыном. Но вскоре положение больного резко ухудшилось. На этот раз медицина оказалась бессильна.

К старому опытному доктору вызвали троих его коллег, самых известных докторов из Франкфурта и Гейдельберга. Но все усилия оказались тщетными. На двадцать пятый день своей болезни Вильгельм скончался. Когда доктор объявил страшную весть Христине, она не проронила ни слова, только взглянула на часы. Была четверть первого ночи.

– Так и есть, – прошептала Христина. – Он должен был умереть не иначе как в этот час. То была сделка с дьяволом, которую Господь не мог простить. – И она повалилась на колени у колыбели, чтобы прильнуть губами к холодеющему тельцу.

Вероятно, она слишком резко упала, так как ей показалось, будто что-то оборвалось внутри. «Неужели начинается? – промелькнуло у нее в голове. – Неудивительно: идет восьмой месяц».

В то время как она пыталась встать на ноги, в комнату вошел барон, который поспешил приехать, получив от доктора извещение об опасном положении ребенка. В руках у него было письмо.

– Вы опоздали, отец, – сказала Христина, указывая на ребенка. – Он только что скончался.

– Но я несу тебе утешение, дорогая моя дочь: Юлиус едет домой!

– Юлиус! – воскликнула та и сделалась бледнее умершего сына.

Юлиус писал, что дядя Фритц скончался. После похорон он немедленно выезжает. В Ландек он прибудет 15 мая. Было 13 мая.

– Какое совпадение! – проговорила Христина и упала навзничь.

LXV
Наполеон и Германия

В то время как страхи и мучения терзали сердце женщины, в Европе происходили события, имевшие мировое значение. Наполеон после долгих колебаний собрал огромную армию и объявил войну России. Девятого мая он выступил из Парижа, чтобы начать достопамятную войну 1812 года, и в то самое время, когда Христина с отчаянием спрашивала себя, чего ей теперь ждать от судьбы, пораженный мир ожидал, как Наполеон распорядится судьбами целых государств. Одиннадцатого мая император прибыл в Майнц, где произвел смотр войскам, осмотрел укрепления и принял великого герцога Гессен-Дармштадтского. В ночь с 12 на 13 мая состоялся совет Тугендбунда в потайном зале графского замка. На этот раз присутствовали семеро. Они были в масках, хотя находились в зале одни. Как только они расселись вокруг стола, председатель обратился к собранию с речью:

– Друзья и братья, мы ждали дня, когда Наполеон снова начнет войну, рассчитывая на то, что наши принцы не упустят такого удобного случая, чтобы вонзить шпагу в грудь врага. И вдруг оказывается, что немецкие принцы идут не против него, а заодно с ним. Наполеон захотел, чтобы наши короли воздавали ему почести по пути его следования, и, разумеется, ни один из них не преминет исполнить этот приказ. Таким образом, явившись в Дрезден, он составит себе двор из коронованных особ. Саксония, Вюртемберг, Австрия, Пруссия, Бавария и Неаполь наперебой станут оспаривать друг у друга честь пополнить ряды его свиты. Вот до какого унижения мы дошли! Теперь посмотрим, что делается с народом. – И, обратившись к одному из семи присутствовавших, он произнес: – Прочтите донесения.

Тот, к кому обращались эти слова, развернул одну депешу и прочел следующее:

– «Майнц. Наполеон был встречен народом с восторгом. Все жители наперебой предлагали свои жилища для постоя его войск. Народ и войска в каком-то опьянении. Императора все считают богом».

– Но ведь это только часть Германии, которая граничит с Францией. Посмотрим, что делается дальше.

Читавший открыл вторую депешу и прочел:

– «Вюрцбург. Из всех деревень и городов стекается народ, узнав, что Наполеон должен пройти здесь 13 числа вечером: все жаждут его видеть. В честь него соорудили триумфальные арки из цветов. При встрече будет играть оркестр, и уже с сегодняшнего дня толпа, слушающая репетиции, аплодирует, когда исполняют французские мелодии».

– Вюрцбург, – сказал председатель, – еще не центр Германии. Что скажет Дрезден – сердце Германии? Посмотрим, как оно бьется.

– «Король и королева Саксонии готовятся выехать навстречу императору Наполеону. Город также занят приготовлениями. Все городское население, к которому примкнули и жители соседних сел и деревень, выйдет навстречу великому человеку. Здесь прямо целое полчище принцев и королей. Народ ликует, энтузиазм небывалый. В театре готовится к постановке соответствующая событию пьеса, которая обожествляет Наполеона. Король читал ее в рукописи и пожаловал автору орден. Театр будет переполнен».

– Довольно! – прервал чтеца председатель. – Вот как Германия принимает своего господина! Она лижет ноги тому, кто наступает пятой на ее лицо!.. Но остаемся еще мы…

– Увы! – раздался ответ. – Все происходящее страшно деморализует членов нашей партии. Этот повсеместный народный восторг кажется подтверждением того, что Наполеон – избранник Божий и что само Провидение возвеличило его перед целым миром. Идеи эти овладевают умами. Многие прислали извещения о своем выходе из Союза. Почти все верят, что сам Бог руководит действиями Наполеона и грешно сражаться против него.

– Значит, всюду царят подлость, слабость, желание выслужиться. Нет ни одного человека, который бы решился мстить за унижение своего человеческого достоинства. Все раболепствуют. Ах, неужели Германия действительно дошла до этого? Неужели придется отказаться от независимости? Разве не найдется человека, который бы решился восстать за общее правое дело?

В то время как председатель говорил, над его креслом раздался слабый звон колокольчика.

– Это наш гость, Самуил Гельб. Он просит позволения войти.

– Пусть войдет! – сказали все в один голос.

LXVI
Самуил желает подражать Иоссии

Самуил поприветствовал собрание глубоким поклоном.

– Самуил Гельб, вы хотели что-то сообщить нам? Говорите. Что вы узнали?

– Что я узнал? – переспросил Самуил. – Я узнал, что Наполеон вступил в пределы Германии и что, в то время как мы беседуем, он находится в нескольких милях отсюда. Мне известно, что он затевает. Предполагается невиданное доселе столкновение целых государств и народов. Вы спрашиваете, что я могу сделать? Я могу сделать так, что все это ужасное движение остановится в мгновение ока.

– Неужели? – удивился председатель. – И каким же образом? Говорите.

Шепот удивления и недоверия пробежал среди бесстрастных членов совета.

– Вас это удивляет? – заметил Самуил. – Однако если я все-таки совершу это чудо, то поверите ли вы в мои способности и заслужу ли я тогда первое место в вашем союзе?

– Сначала сделай то, о чем говоришь, – ответил председатель, – а потом проси, что хочешь. Объясни нам, что ты задумал. Станешь ли ты Брутом? Или, быть может, ты нашел кинжал Фридриха Стапса?

– Нет, господа. Я не намерен протискиваться в толпу, к самому сердцу Наполеона, чтобы меня растерзала его гвардия и чтобы добрый немецкий народ, который я желаю освободить, убил меня в награду за мое рвение. Нет, Наполеон умрет, а я буду жить. Я поражу его отсюда, поражу его издали и сверху, как Юпитер… Но час еще не настал. Вам известно мое намерение, а до средств, которые я употреблю, вам нет дела.

– Вы глумитесь над нами, сударь? – гневно спросил глава.

– Нет, я прибегаю к самой обыкновенной осторожности, когда прошу оставить мои планы при мне, до тех пор пока станет уже невозможно помешать их исполнению… Слушайте: сейчас два часа ночи, именно сейчас Наполеон оставил Майнц и направляется к Вюрцбургу. Завтра в десять часов утра он остановится в Ашафенбурге, чтобы закусить. Ашафенбург недалеко отсюда, в нескольких милях. Завтра в десять часов соберитесь опять в этом зале. Вот тогда я и скажу вам, что я сделал. А потом мы будем ждать результатов.

– И когда мы узнаем о них? – спросил председатель.

– В два часа, – сказал Самуил. – Один из наших, курьер по Неккару, явится сюда и принесет известие, что Самуил Гельб сделал то, чего не решилось сделать даже ваше хваленое Провидение.

LXVII
В тисках скорби

В эту же самую ночь, в нескольких шагах от места собрания совета, Гретхен, спавшая в своей хижине, услышала, как кто-то настойчиво стучит в дверь.

– Это я, – послышался голос Христины.

Гретхен бросилась открывать. Вошла Христина, полуодетая, с растрепанными волосами и блуждающим взором, точно сумасшедшая.

– Я убежала оттуда. Представь себе, барон Гермелинфельд там. Я упала навзничь. И вдруг у меня начались схватки. Гретхен! Я сейчас рожу.

– Неужели! – вскрикнула с испугом и радостью Гретхен. – Да ведь еще не время! О! В таком случае ваш ребенок, наверно, от господина Эбербаха!

– Нет, Гретхен, я прекрасно знаю, что ребенок не его. Ах! Если бы я ошибалась! Тогда я обманула бы и других. Но нет! Лгать всю жизнь! Нет, лучше умереть! Гретхен, Вильгельм умер… Юлиус едет… я тут же свалилась… О! Как я страдаю! Умереть!

– Что делать? – разволновалась Гретхен. – Ах! Я сейчас побегу за доктором.

И она сделала шаг к двери. Христина бросилась за ней и схватила за руку.

– Куда ты, не уходи! Ведь я убежала сюда не для того, чтобы жить, а для того, чтобы умереть, чтобы броситься в пропасть. Меня мертвую Юлиус будет любить, уважать, оплакивать. Жизнь! Да на что она мне теперь, эта жизнь? Мне нужно сохранить тайну! Постарайся понять то, о чем я говорю. О, я схожу с ума. Но, ради бога, никому ни слова! Сохрани тайну во что бы то ни стало!

Христина легла на постель Гретхен. Так она пролежала некоторое время, испытывая невероятную боль и терзаясь от галлюцинаций, но с одной неотступной мыслью о том, что должна скрыть от всех свое несчастье и позор. Она впилась зубами в платок, чтобы заглушить крик. Гретхен, рыдая, суетилась около нее, не будучи в состоянии ей помочь. В минуту передышки Христина позвала ее.

– Гретхен, поклянись, что ты исполнишь мою просьбу.

– Клянусь, дорогая госпожа.

– Никому, что бы ни случилось, ни барону, ни моему Юлиусу, ни даже этому чудовищу, ты не откроешь моей тайны. Если ребенок родится живым, ты отнесешь его к Самуилу, но так, чтобы никто этого не знал, не видел и даже не подозревал.

– Так и следует! – вскрикнула Гретхен. – Швырнем обратно демону его отродье!

– Но ведь это все-таки мое дитя, мое единственное дитя! – пролепетала Христина, корчась от новой схватки. – Ох, я думаю, несчастное создание умрет. Господи, пошли и мне смерть! Гретхен, если ребенок будет мертвый, ты похорони его, слышишь, сама зарой ночью в лесу. Ты клянешься, что сделаешь это?

– Клянусь!

– И меня тогда тоже похорони, Гретхен. Чтобы никто не знал!.. О, мой Юлиус, прости! Я так любила тебя… Умереть, не повидавшись с тобой!.. Гретхен, никому ни слова, сохрани тайну во что бы то ни стало!

Тут с ней случился обморок.

LXVIII
Трихтер пьяный от страха

На следующий день было празднество и всеобщее ликование в городе Ашафенбург. Мужчины, женщины, дети, почтенные старцы – все высыпали на улицы. Ожидали прибытия Наполеона. Все было забыто: торговля, вчерашние хлопоты, начатые дела. Только один человек не принимал участия во всеобщей радости, напротив, лицо его было задумчиво и мрачно. То был наш приятель Трихтер. Он шел, опустив голову и устремив взгляд в землю. Он был не один, а с новым знакомым.

– Дорогой мой Реймер, – проговорил Трихтер, – я страшно взволнован.

– От вина, что ли? – спросил тот, посмотрев на его красный нос.

– Да ну! – пренебрежительно воскликнул Трихтер. – На меня вино перестало действовать лет пятнадцать назад. Я не хочу сказать, что совсем не пил сегодня. Наоборот, хотел подбодрить себя и даже пробовал напиться. Напрасная попытка! Поистине плачевна судьба моя! Я уже не могу опьянеть. Какая слабость!

– А отчего вам хотелось так напиться непременно сегодня? – спросил Реймер.

– Потому что я сегодня должен подать прошение Наполеону. Прошение, составленное для меня Самуилом. И понимаете, в каком я положении? Мне придется подойти к этому великому человеку, говорить с этим исполином-императором, перед которым смолкает грохот пушек. Так как же тут быть хладнокровным?

– Вы преувеличиваете. Это пустяки – подать прошение. Хотите, я подам за вас?

– Нет, Самуил заставил меня поклясться, что я собственноручно подам его императору.

– Так и будет! Вы подадите прошение. Адъютант возьмет его, император пойдет дальше и даже не взглянет на вас. Неужели вы думаете, что он сейчас же станет его читать?

– Я совершенно уверен в этом. Самуил получил точные сведения по этому поводу. В Майнце, и вообще на всем пути своего следования, Наполеон лично вскрывал все прошения и в тот же вечер диктовал ответы на них. Он хочет расположить к себе Германию, так как оставит ее у себя в тылу.

– А это прошение имеет для вас большое значение?

– Еще бы! Оно – хлеб насущный для моей старухи матери. В прошлом году у меня было пять тысяч гульденов. Я послал из них матери пятьсот, она заплатит ими свои долги. У меня были самые лучшие намерения: я хотел послать ей еще денег. Но мы с моим другом Фрессванстом опустошили свои кошельки… Увы! В один день скончались и деньги мои, и друг. Фрессванст, допивая последнюю бутылку, умер от прилива крови к мозгу. Скрутило-таки несчастного! А я разорился. Вчера Самуил, мой благородный господин, посоветовал мне подать это прошение, которое написал собственноручно.

– Но, – произнес Реймер, – вы имеете право рассчитывать на милость Наполеона?

– Мой дядя служил под его начальством и был убит. Надо вам сказать, дорогой мой, что я наполовину француз, по матери. Вот почему я, хоть я и немец, и студент, могу обратиться с просьбой к Наполеону без всяких угрызений совести. Я говорю по-французски лучше самого Расина. Мой дядя давал моей матери средства к существованию, император отнял у нее кормильца, справедливость требует, чтобы он помог ей. Если он поместит ее в приют – о чем я и прошу его, – мне не надо будет заботиться о ней, и я смогу один докончить начатые мной и Фрессванстом изыскания. Потому что если я и пью, то не ради наслаждения. Кроме того сорта водки, которую я пил в Ландеке и которая, признаюсь вам, разливалась во мне какой-то приятной теплотой, все вина кажутся мне просто водой. И я, только ради науки и из любви к человечеству, а вовсе не из личной какой-нибудь выгоды, продолжаю упорно трудиться на этом поприще. Следовательно, вы понимаете теперь, как важно для мира, чтобы император исполнил мою просьбу.

– Он исполнит ее, в этом нет сомнений. Но я слышу, как народ кричит: «Виват!»

– Неужели едет Наполеон? – спросил Трихтер, задрожав.

– Нет, кричат: «Да здравствует Франция!» Это, вероятно, какие-нибудь генералы или адъютанты, которые едут перед ним… Кстати, где же вы подадите ему свою просьбу?

– У входа во дворец принца-примаса[15]15
  Принцем-примасом в Германии был в то время Карл Дальберг (примас – титул главнейшего епископа в католической церкви).


[Закрыть]. Император остановится там, чтобы позавтракать и принять депутации из окрестных селений. Двое егерей из тех, которые стоят там цепью, – большие поклонники моего умения пить, – обещали пустить меня к нему. Я только боюсь оробеть. Ах, если бы я мог опьянеть! Вы, вероятно, считаете меня ужасным болтуном. Но я говорю с вами неумолчно в течение получаса вовсе не для того, чтобы надоесть вам, а с целью подготовки к предстоящему разговору с императором. Я приучаю свой язык двигаться, не заплетаясь.

Но вдруг Трихтер прервал свою речь и снова весь затрясся.

– Вот теперь кричат: «Да здравствует император!»