Текст книги "Ущелье дьявола"

LXIX
Яд

– На этот раз действительно император, – сказал Реймер, – поспешим и мы. – И они пустились бегом по направлению ко дворцу принца-примаса.

– Побудьте со мной, – попросил Реймера Трихтер, – подождите, пока я вернусь, чтобы я знал, что дружеская рука поддержит меня, если я упаду в обморок.

Затем он отыскал своих егерей, которые велели ему стать возле них, обещая пропустить его вперед в тот момент, когда император будет спешиваться.

На площади собралась такая толпа, что яблоку некуда было упасть. Кровь стучала у Трихтера в висках. Он уже подумывал отказаться от подачи прошения и бросить хлопоты о своей матери. У него даже мелькнула надежда, что вдруг император передумает, заключит мир с Россией и вернется обратно во Францию, не останавливаясь даже во дворце принца-примаса. Но тут заиграл духовой оркестр, раздался бой барабанов, и Наполеон показался на площади, сопровождаемый восторженными криками. Император ехал верхом рядом с коляской, в которой сидела императрица. Он кланялся народу. Подъехав ко дворцу принца-примаса, Наполеон сошел с коня. Принц, окруженный свитой, обратился с приветствием к императору, который сказал в ответ несколько благодарственных слов, потом императрица вышла из коляски и вместе с императором намеревалась подняться по лестнице во дворец.

– Теперь ступайте! – сказал егерь Трихтеру. – Как раз пора. Ну, живо!

Трихтер бросил на Реймера умоляющий взгляд и, быстро пожав ему руку, пошел вперед, шатаясь, но, увы, не от вина.

– А, немецкий студент! – сказал Наполеон. – Я люблю эту гордую молодежь. Что вам угодно, друг мой?

Трихтер пробовал ответить, но ему сдавило горло. Он только протянул к императору правую руку, в которой держал прошение, и при этом выронил свою фуражку из левой руки. Император с улыбкой взял бумагу.

– Успокойтесь, – сказал он. – Вы говорите по-французски?

Трихтер сделал над собой невероятное усилие.

– Моя матушка… – пробормотал он. – Ваше величество… Мой дядя тоже… Он убит… Но я… Я не француз…

– Вот что, – сказал император. – Так как вы говорите по-французски, то пойдемте со мной во дворец, там вы и скажете лично, что вам от меня нужно.

Раздался барабанный бой, и император стал подниматься по лестнице, держа прошение в руках. Трихтер шел позади, растерянный и опьяненный всем этим блеском. Так он оказался в приемном зале. Император принял милостиво представителей королей и принцев. Для каждого у него нашелся какой-нибудь комплимент. В разговоре с генералом Шварценбергом, представителем Австрии, он похвалил его военные таланты. Барону Гермелинфельду, который передал ему поклон и привет от прусского короля, он сказал, что наука – космополит и что такой ум, как у барона, делает всех людей равными. Когда ему назвали представителя герцога Саксен-Веймарского, он быстро подошел к нему, отвел в сторону, поговорил некоторое время и сказал на прощание:

– Про вас, господин Гете, можно сказать, что вы выдающаяся личность.

По окончании приема принц-примас пригласил императора перейти в столовую.

– Проводите императрицу в столовую, – сказал Наполеон. – Я скоро приду. А где же мой студент?

Трихтера втолкнули в кабинет, куда прошел Наполеон с секретарем и двумя адъютантами. Император сел за стол.

– Ну, друг мой, – обратился он к Трихтеру, – о чем же вы хотели просить меня?

– Государь, мать моя… то есть мой дядя… Да, государь, храбрый солдат в армии вашего величества… – пробовал объясниться Трихтер.

– Успокойтесь! – подбодрил его император. – Где же ваше прошение? А, вот оно! – И подал его Трихтеру. – Если не можете сказать, в чем дело, – читайте.

Трихтер взял прошение, распечатал его и развернул бумагу дрожащими руками. Но он не успел даже взглянуть на нее, как покачнулся, побледнел и упал бездыханный. Адъютанты бросились было к нему.

– Не подходите, господа! – крикнул император, встав с места. – Здесь кроется нечто странное. Ступайте, попросите сюда барона Гермелинфельда.

Минуту спустя вошел барон.

– Господин барон, – обратился к нему Наполеон. – Этот человек моментально умер, едва развернув бумагу – ту, что валяется на полу около него. Не дотрагивайтесь до нее.

Барон подошел к камину, взял оттуда щипцы и, зажав ими бумагу, подержал в дыму, стараясь, чтобы пламя ее не коснулось, а сам внимательно наблюдал за цветом дыма. Потом, минуту спустя, медленно и осторожно стал рассматривать бумагу, пощупал ее, понюхал. Все заметили, что барон побледнел. Он узнал яд, применявшийся в Средние века, состав которого никому не был известен, кроме него самого и Самуила.

– Вы узнали этот яд? – спросил Наполеон. – Нельзя ли по нему отыскать след убийцы?

С минуту барон Гермелинфельд колебался. Теперь жизнь Самуила Гельба была в его руках.

– Государь! Я не могу пока дать окончательного ответа вашему величеству. Но возможно, что я открою что-нибудь.

– Хорошо. Я вполне доверяю вашей учености и вашей честности, господин Гермелинфельд. Нас здесь пятеро. Клянитесь честью, барон, а вы – своей жизнью, – прибавил император, обращаясь к адъютантам и секретарю, – что никому ни слова не скажете о том, что здесь произошло.

LXX
Полный провал

Во время этих событий Самуил в подземелье замка посвятил членов совета в свой план.

– Сейчас начало одиннадцатого. В эту минуту, господа, Наполеон уже умер, империя разрушена, Германия свободна. Вы молчите? Вы не одобряете моего поступка? Но ведь ваше хваленое Провидение действует ничуть не лучше меня – оно со всеми нами обращается так же, как я с Трихтером. Оно использует нас для выполнения своих предначертаний и ни секунды не сомневается прихлопнуть нас, когда наша смерть необходима ему из высших соображений. Я сделал то же самое. Я пожертвовал своим другом Трихтером. Из пропойцы я сделал его мучеником. Не думаю, что он от этого что-либо потерял. Довольны ли вы мной?

– Твой поступок целиком на твоей совести. Но если ты в самом деле освободил Германию, то родина и Тугендбунд вознаградят тебя по заслугам. Когда же мы получим известие?

– Разъезжающий по Неккару, должно быть, уже на пути сюда. Подождем.

В час раздался звон колокольчика. Самуил открыл дверь. Реймер вошел неторопливо и размеренно. Лицо его было очень серьезно.

– Ну что? – спросили все в один голос.

– Я точно выполнил ваши приказания, переданные мне Самуилом Гельбом. Я не расставался с Трихтером до того самого момента, когда он подал Наполеону прошение. Император велел Трихтеру последовать за собой во дворец примаса. Поскольку Трихтер все не выходил, то я стал бродить вокруг дворца, изыскивая возможность проникнуть внутрь, как вдруг увидел, что с черного хода двое людей вынесли покрытые носилки и направились в сторону больницы. Я последовал за ними. Когда ветер поднял край покрова, под ним мелькнула рука. На этой руке я узнал перчатку Трихтера. Я обратился с расспросами к сторожу больницы. Он сказал, что занес в список умерших какого-то неизвестного, которого приказано похоронить этим же вечером.

– Трихтер умер! – воскликнул Самуил, побледнев.

Прибывший продолжал:

– Я снова вернулся ко дворцу. В ту минуту когда я приближался к нему, я увидел, что император и императрица сели в коляску и поехали по направлению к Вюрцбургу, сопровождаемые торжественными возгласами толпы.

Воцарилось глубокое молчание. Не оставалось ни малейшего сомнения в том, что попытка Самуила окончилась крахом.

– Хорошо, – сказал председатель Реймеру, – теперь ты можешь удалиться.

Тот поклонился и вышел.

– Самуил Гельб, – произнес глава союза, – Бог сильнее тебя. Ты лишь умертвил своего друга. Наш совет тебе – постарайся как можно скорее уехать подальше отсюда. – И, обратившись к своим товарищам в масках, он прибавил: – И сами мы, господа, должны уехать.

Затем семеро ушли, а Самуил так и стоял на месте, словно пораженный громом.

LXXI
Самоубийство и новорожденный

Полчаса спустя Самуил ехал легкой рысцой по дороге в Гейдельберг. Приблизившись к гостинице, он встретил на пороге ожидавшего его старика. Юноша припомнил, что этот человек лет двадцать пять служил у барона Гермелинфельда.

– Что тебе надо, Тобиас? – спросил он слугу.

– Господин Самуил, – ответил тот, – барон приказал мне поспешить к вам и передать следующее, дословно: «Я был в Ашафенбурге, я все знаю, я могу все доказать, вы в моих руках, и в течение двенадцати часов вы должны уехать из Германии». Это все.

– Поблагодари барона от меня, Тобиас.

– Еще барон велел сказать, что если вам нужны деньги, то он посылает со мной…

– Довольно, – перебил его Самуил. – Скажи ему, Тобиас, что, когда ты завел речь о деньгах, я остановил тебя и не позволил тебе даже договорить.

– А вы уедете, сударь? Я спрашиваю от имени господина барона.

– Он узнает позже. Я еще не решил окончательно. Счастливого пути, Тобиас.

Тобиас поклонился и ушел, а Самуил отправился в комнату. Там он опустился на стул, оперся локтями о стол и сжал голову руками. Почти очевидное вмешательство Бога в его планы несколько удручало его. Он думал:

«Что теперь делать? Барон выдаст меня, это ясно как день. На этот раз моя судьба в его власти. Посягательство на коронованную особу неизбежно отдаст меня в руки правосудия. Кроме того, в глазах Тугендбунда я потерпел поражение, и они теперь относятся ко мне с пренебрежением… С этой стороны моя цель, вероятно, никогда уже не будет достигнута.

Есть ли у меня хоть какая-нибудь сердечная привязанность? Никто меня не любит, и я никого не люблю. Этот баран Юлиус и этот пудель Трихтер теперь потеряны для меня навеки. Что касается женщин, то я хотел вызвать любовь – подобно тому, как из кремня высекают огонь, – из насилия и ненависти. Бесполезные усилия и преступление! Ах, как я устал от всего этого! Убежать куда-нибудь?.. Но неужели я, Самуил Гельб, дошел до того, что вынужден бежать? Да и куда? Моим самым надежным убежищем была бы именно пасть волка: Париж. Париж, современная столица мира, этот Рим всех великих умов всегда манил меня. Да, но какую роль мне там играть? Роль ученого? У меня спросят диплом. Политика? Но я там чужестранец. Хоть начинай жизнь с самого начала!

А вот что! Что если взять и самому себя выдать? Это ужасно озадачит барона, а может быть, и самого императора. Кто знает, не помилует ли меня Наполеон, чтобы предстать в глазах Германии Титом или Августом? Он, вероятно, не стал бы казнить человека, который сам себя выдал. Нет! Пожалуй, они велят задушить меня в тюрьме. Да, кроме того, захочу ли я сам, чтобы меня помиловали? Захочу ли я остаться жить из милости? Может быть, Наполеон предаст меня суду? Тогда мой процесс прогремит на весь мир, и перед Европой предстанут два человека – Наполеон и Самуил Гельб.

Но служить объектом внимания глупой толпы! Разве в этом заключается цель моей жизни? Оно противно мне, это хваленое человечество, девяносто девять процентов которого всю жизнь только и делают, что стараются заработать как можно больше денег! Стоит ли даже думать о том, чтобы произвести на этих людей впечатление? Очень долгое время потребуется для их развития, да, в сущности, что может сделать один человек! И зачем пускаться в путь, если знаешь заранее, что не достигнешь цели? Разве Христофор Колумб сел бы на корабль, если бы знал, что умрет на второй день своего путешествия? Не стоит и начинать дело с тем, чтобы другие его продолжали!

Самое верное, простое и решительное средство – это перерезать себе горло. К этому средству прибегали римляне. Да, мысль о самоубийстве всегда мне нравилась. Невольная, вызванная необходимостью роковая смерть кажется мне противной. Нет, свободно и гордо уйти из жизни, как уходишь со скучного вечера, когда чувствуешь, что все уже надоело и больше там нечего делать, когда устал, пресытился всем, – вот такая смерть действительно достойна порядочного человека. Но не забыл ли я чего, не жаль ли мне чего-нибудь, не привязывает ли меня что-нибудь к жизни? Нет».

И этот странный человек спокойно подошел к туалетному столику, взял бритву и принялся затачивать ее. Вдруг в алькове раздался слабый писк. Самуил с удивлением обернулся, быстро подошел к кровати и отдернул занавеску. На его постели лежал новорожденный младенец, кое-как завернутый в пеленки.

LXXII
На Париж!

При виде ребенка, словно упавшего с неба, Самуил отшатнулся.

– Ого! Что это? Какой дьявол положил сюда ребенка? Хм, это девочка! Это глупая шутка? Или это сделала какая-нибудь мать в минуту отчаяния? Уж не мой ли это ребенок? А вдруг и вправду мой? – И Самуил задумался, пораженный этой мыслью. – Да нет, быть не может. Ребенок появился на свет вчера, а может быть, даже и сегодня. Для Гретхен – слишком поздно, а для Христины – слишком рано. Я бы, конечно, знал об этом, да и барон не пощадил бы меня в таком случае. Впрочем, все равно, раз ничего не узнаешь, так бесполезно и допытываться. Скорее море может определить, какой реке принадлежит каждая его струйка. Нет, я не отец этому ребенку! А девочка прехорошенькая…

И, поскольку младенец плакал, вероятно от голода, то Самуил растворил в воде с молоком кусочек сахара и ложечкой, по капле, влил это питье ребенку в рот.

«Самуил Гельб в роли кормилицы! – подумал он. – Ах, то-то посмеялись бы товарищи, если бы видели меня сейчас!»

Но вдруг он гордо выпрямился и сказал с достоинством:

– А собственно говоря, что в этом смешного? Только дураки считают меня каким-то чудовищем, потому что я человек независимый, не ищущий связей, потому что я выше всех предрассудков. Это не мешает мне, видя страдания маленького, слабого, покинутого существа, помочь ему. Все же, хотя я способен и на хорошее, и на дурное, до сих пор я сделал больше зла, чем добра. Виновата в том сама судьба. При случае могло бы быть и наоборот. И я рискую совершить еще один дурной поступок, если отправлю этого ребенка в приют.

Самуил осторожно положил ребенка обратно на постель и спустился вниз, чтобы расспросить служащих гостиницы. Оказалось, что Самуила не спрашивал никто. Слуги не видели, чтобы кто-нибудь брал ключ от его комнаты и входил к нему.

Самуил вернулся к себе. «Бесполезно расспрашивать! – подумал он. – Вероятно, слуге, открывшему мою комнату, щедро заплатили или мать ребенка поручила проделать все это очень смелому и ловкому человеку. Следовательно, я ничего не смогу узнать. Может быть, это ребенок Шарлотты? Я поссорил ее с Трихтером за то, что она пробовала помешать ему пить, – вот она, со своей стороны, и постаралась навязать мне ребенка. А может быть, какой-нибудь студент захотел выразить благоговение перед своим королем, принеся мне свое чадо? Впрочем, не все ли равно? Из-за того, что рождаются на свет дети, вовсе еще не следует, что мужчины не должны умирать. Напротив. Итак, я отправлю эту малютку в приют, а сам вернусь к начатому мною занятию».

Ребенок снова заплакал. Самуил дал ему еще попить.

– Спи, малютка, первым сном жизни, а мне дай уснуть последним сном.

Дитя успокоилось и действительно уснуло. Самуил посмотрел на него.

– Бедное создание! Все же и в этой маленькой головке есть ум. Эта хрупкая жизнь, эта капелька, в которой вмещается целый океан, эта бабочка-однодневка, в которой заключается целая вечность, – что выйдет из всего этого? Гамлет философствовал над черепом, то есть над прошлым, над смертью, над концом. Но неизмеримо больше приходится думать о новорожденном существе, в котором заключается будущее, жизнь, неизвестность! Сейчас судьба этого ребенка зависит от меня. Я могу сделать из этой девочки такое же незаконнорожденное, проклятое создание без роду, без племени, как и я сам, или могу воспитать и любить ее – одним словом, спасти. А может, попробовать? Но ведь я только что собрался умереть! В сущности, мне все едино, что жить, что умереть. Да и зачем мне умирать? Разве только потому, что мне нечего больше делать на этом свете? Но вот же он – интерес к жизни. Чего еще желать? Я чувствую, что моя жизнь была бы незаконной, что моя роль злого рока не была бы исполнена, если бы у меня не было в руках этого мягкого материала – жизни ребенка. Какое наслаждение и могущество! Месить, как тебе вздумается, делать что угодно, лепить по своему капризу эту божественную глину – живую душу. Что же я сделаю из этого ребенка? Демона погибели или ангела добродетели? Дездемону или леди Макбет? В зависимости от воспитания, которое я дам малютке, от чувств, которые я внушу ей, от облика, который я ей придам, она будет представлять собой свет или тень, невинность или порок, ангела или демона. Плоть она от плоти моей или нет, это все вздор, самое главное, что она будет выражением моих мыслей! Это куда лучше! Поэты и скульпторы возвеличивают себя тем, что изображают какие-то неощутимые тени в книгах и бездушные формы на пьедесталах. Я же выше всех этих Шекспиров и Микеланджело: я поэт и скульптор живых человеческих душ! Итак, решено! Малышка, я тебя удочерю! Мне скучно одному начинать жизнь заново. Мне будет интересно начать ее вместе с тобой. Я чуть было не швырнул свою жизнь за окно, а ты очутилась тут и подняла ее. Так бери – я отдаю ее тебе.

И Самуил спокойно положил бритву обратно в чехол, спустился вниз и приказал подать себе лошадей на завтра, в половине восьмого утра.

– В семь часов кончается срок, данный мне бароном. Мне очень интересно убедиться, посмеет ли отец Юлиуса на самом деле арестовать меня? Да мне и не пристало спасаться бегством. Если в половине восьмого ничего не случится, то я уеду.

На следующий день часы пробили половину восьмого, а барона не было и в помине. В это время у Гермелинфельда была забота поважнее. Самуил отправился к ректору за паспортом, тот подписал его с удивительной услужливостью, счастливый оттого, что освободился наконец от такого студента. Когда подали лошадей, Самуил взял свой скромный капитал, мешок и чемодан и сел в экипаж с ребенком на руках, завернув его в свой плащ.

– На Париж! – крикнул он ямщику таким тоном, каким Наполеон скомандовал: «На Москву!»

LXXIII
Ущелье Дьявола

В ту минуту, когда Самуил приказывал ямщику ехать на Париж, Гретхен спешила к своей хижине в Эбербах. Откуда она шла? Можно было подумать, что она вернулась издалека: башмаки ее были в пыли, платье разорвано, а по ввалившимся глазам видно было, что она не спала всю ночь. Она вошла в хижину, но там никого уже не было.

– Как! – вскрикнула она в испуге. – Неужели госпожа ушла? Она оставалась в лихорадке и бреду!.. О боже мой! Вернулась ли она в замок? Побегу туда!

Она собралась было идти, как вдруг заметила на столе клочок бумаги. На нем было что-то написано карандашом. Гретхен прочла следующее:

«Ты сказала, что ребенок умер. Я упала в обморок и, очнувшись, не нашла ни его, ни тебя. Тем лучше! Ребенок умер, значит, и я могу умереть. Если б он остался жив, то и мне пришлось бы поневоле жить. А теперь я могу отправиться вслед за отцом моим и Вильгельмом. Заклинаю тебя спасением наших душ: никому ни слова!»

Гретхен закричала и бросилась в замок. Там она застала барона, прибывшего из Ашафенбурга, и Юлиуса – из Гавра, – обоих в полном отчаянии. Они собирались идти на поиски Христины. За полчаса до приезда Юлиуса один из слуг видел, как она вошла в замок, как призрак, направилась в свою комнату, а потом покинула замок.

Юлиус побежал в комнату Христины. Постель была не смята. Она не ложилась спать.

На камине, на том самом месте, где восемь месяцев тому назад Юлиус, уезжая, положил свою прощальную записку, лежало запечатанное письмо. Юлиус быстро вскрыл и развернул его. Вот что он прочел:

«Прости меня, мой Юлиус. Я умираю потому лишь, что люблю тебя. Ты бы перестал меня любить, может быть, даже возненавидел бы, ребенок наш умер. Ты понимаешь, что и мне надо умереть».

– Отец! – закричал как громом пораженный Юлиус.

Барон прибежал на зов. Юлиус показал ему письмо.

– Не падай духом, – попытался утешить его барон. – Может, еще не поздно. Давай искать ее.

Как раз в эту минуту вошла Гретхен. Юлиус бросился к ней.

– Где Христина? – закричал он. – Ты видела Христину? Ты знаешь, что с ней?

– Я сама ее ищу, – ответила пастушка. – Может быть, она тут где-нибудь, в замке?

– Ты ее ищешь? Почему? Значит, ты видела ее? Не приходила ли она к тебе в хижину?

– Нет, – ответила Гретхен. – Но ведь все ее ищут.

– Еще бы! Как же не искать! – в отчаянии простонал Юлиус. – Ведь она хочет умереть, Гретхен!

– Послушай, Юлиус, приди в себя, успокойся, – уговаривал его барон. – Каким образом и где она может убить себя? У нее нет ни яда, ни оружия!

В ту же минуту в голове Гретхен пронеслись, как молния, страшные слова, которые Христина часто повторяла в бреду.

– Ущелье Дьявола! – воскликнула она.

Все трое бросились к пропасти, а за ними и слуги. Тут с Юлиусом случилось нечто ужасное. Прибежав к провалу, он хотел закричать, позвать Христину, но от волнения не мог произнести ни одного звука и стоял, словно онемевший, – вместо крика из горла вырывался какой-то шепот.

– Да позовите же ее, – обратился он к отцу и Гретхен, совершенно обессиленный. – Позовите ее, я не могу!

Они осмотрелись кругом и прокричали несколько раз ее имя: ничего. Наклонились над провалом: тоже ничего. Юлиус, рискуя свалиться в пропасть, схватился рукой за куст и повис всем корпусом над пропастью.

– Отец, здесь что-то есть!

Метрах в ста внизу, в глубине, виднелось дерево. На одном из толстых сучьев висел обрывок капота, который Христина надевала по утрам.

– Прощайте, отец! – вырвалось у Юлиуса.

И он выпустил из рук куст. Но барон успел схватить его и удержать. Он оттащил сына от провала и дал знак слугам, чтобы те стали рядом с ним, боясь, как бы Юлиус опять не предпринял попытки броситься в обрыв.

– Сын мой, сын мой! Будь же благоразумен, вспомни, что ты христианин!

– Ах, отец! – рыдал в отчаянии Юлиус. – Куда же мне деться теперь? Я приехал – и что нахожу дома: жена бросилась в пропасть, ребенок умер. А люди еще позавидуют, пожалуй, что я вернулся миллионером.

Барон, повернувшись к Гретхен, тихо спросил:

– Гретхен, скажи мне, что ты знаешь. Наверняка здесь замешан Самуил. Я требую, чтобы ты обо всем мне рассказала!

Но Гретхен посмотрела ему прямо в глаза и ответила холодно и решительно:

– Я ничего не знаю, и мне нечего вам сказать.

Казалось, она действительно ничего не знала или твердо решила молчать. Барон Гермелинфельд только покачал головой. После долгих увещеваний, почти насильно, ему удалось привести Юлиуса домой. Гретхен осталась одна у пропасти.

– Да, – сказала она. – Я сдержу свою клятву. Но все же, Христина, ты не права: ты своей смертью поторопилась упредить Божье правосудие. А я – я подожду его тут, на земле.