Текст книги "Адская бездна. Бог располагает"

LV
Рок делает свое дело

Прошло два месяца. Осень уже накинула на леса и поля свой золотистый плащ, и толстый ковер опавших листьев, Устилая дорогу, глушил стук колес почтовой кареты, в которой пасмурным октябрьским днем барон фон Гермелинфельд ехал из Франкфурта в Эбербах. Если бы не щелканье кучерского кнута и звон бубенцов, движение экипажа было бы беззвучным, словно полет ласточки.

Барон, озабоченный и угрюмый, опершись подбородком на руку и откинувшись назад, затуманенным взором смотрел на деревья и кусты, пробегающие за окошком. Вдруг он увидел на вершине скалистого холма человеческую фигуру, которая стрелой кинулась наперерез его карете, спустившись, а вернее, скатившись вниз и чудом не попав под копыта коней или колеса экипажа с криком:

– Остановитесь! Стойте!

Несмотря на разительную перемену в ее облике и несколько безумный вид, барон узнал Гретхен. Он приказал кучеру остановиться.

– Да что это с тобой, Гретхен? – спросил он в тревоге. – Неужели в замке случилось какое-то несчастье?

– Нет, – отвечала Гретхен со странным выражением, – Господь пока еще не оставил их. Но и Самуил тоже не оставил их. Вы приехали в самое время. Вот только будете ли вы так же сильны в добре, как тот, другой, во зле? Но все равно! Мой долг вас предупредить, пусть даже я со стыда сгорю. Как только я увидела вас оттуда, сверху, тотчас и побежала к вам, потому что демон не смог до конца истребить во мне добрые чувства. Они-то мне и велят поговорить с вами.

– Позже, дитя мое, – мягко отвечал барон фон Гермелинфельд. – Важное и печальное событие, которое привело меня в Эбербах, не позволяет мне терять ни минуты. Пока скажи мне, Гретхен, только одно: как ты думаешь, я сейчас застану сына у себя?

– У себя? Что вы разумеете под этими словами? – вздохнула Гретхен. – Или вы думаете, что он в своем доме хозяин? Нет, ни он, ни его жена, они больше не владельцы замка. Впрочем, это, верно, она позвала вас сюда?.. Скажите, ведь правда, она просила вас приехать?

– Ты бредишь, бедная малютка? Тебя лихорадит? – удивился барон. – Не понимаю, что значат твои речи. Нет, Христиана меня не приглашала. Я везу моим детям горькую новость, но от них я известий не получал.

– Даже если это весть о чьей-то смерти, – сказала Гретхен, – то и тогда она не так уж страшна в сравнении с тем, что мне надо вам рассказать. Верная смерть, она же все-таки лучше, чем возможный позор.

– Позор?! О чем ты? – вскричал барон, поневоле встревоженный непререкаемым серьезным тоном пастушки.

– Послушайте, – продолжала Гретхен, – в экипаже вы доедете до замка через четверть часа, не раньше. Но если вы выйдете из кареты и отправитесь пешком вот по этой тропинке, напрямик, я вас туда доведу за десять минут. И дорогой открою вам все секреты, каких моя совесть даже самой себе не высказала бы, если бы могла. Но память о пасторе, спасшем мою мать, велит мне спасти его дочь. Нельзя, чтобы господин фон Эбербах разбил себе голову об стены этого проклятого замка. Нельзя, чтобы госпожа Христиана помешалась, как бедная Гретхен. Нельзя, чтобы ребенок, выкормленный моей козочкой, остался на свете одиноким сиротой. Идемте же, и я вам все скажу.

– Я в твоем распоряжении, Гретхен, – отозвался барон, охваченный безотчетным страхом.

Он вышел из кареты, приказал кучеру ехать к замку и там ждать его и юношески быстрым шагом пошел с Гретхен по указанной ею тропинке.

– Буду говорить на ходу, – сказала Гретхен, – во-первых, потому, что вы спешите, а еще для того, чтобы ни одно дерево моего леса, ни одна встречная изгородь не услыхали этого рассказа целиком, чтобы мне потом не было перед ними стыдно.

Она содрогнулась всем телом.

– Успокойся, дитя мое, – ласково сказал барон, – и не бойся открыться мне как отцу, как старому другу.

– Да, я вас считаю за отца, – отвечала Гретхен, – и верю, что вы мне поможете победить стыд, чтобы ничего не скрывать. Вы, верно, знаете, господин барон, как он нам страшно угрожал, госпоже Христиане и мне, этот нечестивец, этот ненавистник, этот Самуил Гельб, уж если я вынуждена произнести его имя.

– Да, Гретхен, я об этом знаю. Боже мой, так Самуил все еще появляется здесь? И что же?.. Говори, дитя мое, говори.

– Господин барон, – произнесла Гретхен, прикрыв глаза ладонями, – Самуил Гельб, как вы знаете, поклялся, что мы обе его полюбим или, по крайней мере, будем ему принадлежать. Так вот… ну… он уже сдержал свое слово насчет меня.

– Как, Гретхен?! Ты любишь его?

– О, я его ненавижу! – вскричала Гретхен с неистовой яростью. – Но был день, был час, когда он, это исчадие преисподней, сумел меня заставить… Не знаю, это ли зовется любовью, но только, в конце концов, да простит меня моя матушка, я отныне принадлежу ему.

– Возможно ли это, Гретхен? Гретхен! Да в уме ли ты?

– Ох, сударь, если бы я могла лишиться ума! Но, на Мою беду, он при мне, весь мой ум, и совесть, и память тоже. Есть только одна вещь, от которой меня берет сомнение. Вот вы, господин барон, вы человек ученый. Просветите же мой бедный, темный разум. С виду можно подумать, будто я об одной себе толкую, но я только ради жены вашего сына рассказываю все это. Так вот, скажите мне всю правду без утайки, как я вам ее говорю. Господин барон, неужели милосердный Господь попустил, чтобы в этом мире на потребу злых людей были такие ловушки, такие гибельные средства, каких добрые никак не могут избежать? Есть ли такие адские силы, что могут вынудить к преступлению честную, невинную душу? Вправду ли существует неодолимое колдовство, властью которого можно запятнать то, что чисто, и овладеть даже той, что чувствует к тебе омерзение?

– Объяснись, дитя мое.

– Господин барон, – произнесла Гретхен, – поглядите хорошенько на этот флакончик. Однажды вечером я нашла его на полу у себя в хижине.

Барон фон Гермелинфельд взял платиновый флакон, который протягивала ему Гретхен, вынул пробку и понюхал.

– Великий Боже! – воскликнул он. – Так ты пила эту жидкость?

– Когда я влюбилась в Самуила наперекор моей ненависти к нему, господин барон, в тот день и накануне у моего хлеба и молока я заметила тот же запах, как у этой бутылочки.

– О, несчастная! – застонал барон. – О, презренный!

– Ну, так что же вы мне скажете, сударь?

– Скажу, мое бедное дитя, что твоя воля была отравлена, ослеплена, скованна. Скажу, что он совершил двойное преступление, ты же – никакого. Скажу, что ты невинна вопреки твоему падению и, оскверненная, осталась чистой.

– О, благодарю вас! – воскликнула Гретхен, молитвенно складывая руки, и радость осветила ее черты. – Матушка, так я, стало быть, не нарушила своего обета! Будь благословен, Отец наш Небесный! А вы, сударь, будьте благословенны на земле!

Но тотчас же она вдруг снова загрустила:

– А все равно тут есть ужасная тайна. Душа непорочна, а телу больше не стать таким. Пусть даже я бела изнутри, но снаружи вся запятнана.

– Утешься, бедная малютка, успокойся! Ангелы, и те не могут быть чище тебя. Повторяю тебе еще раз: этот нечестивец повинен во всем один, и тебе незачем продолжать свои грустные признания, остальное я могу угадать сам. Он забрался к тебе ночью, как низкий злодей. Воспользовался, подлец, твоим одиночеством и беспечностью. О! Но мы его накажем, будь покойна.

Гретхен с печальной гордостью вскинула голову, словно хотела стряхнуть груз давящей ее заботы:

– Не стоит больше толковать обо мне. Поговорим о вашей дочери.

– Христиана, – возразил барон, – благодарение Богу, не так беззащитна, как ты, мое бедное дитя. Христиана не живет одна-одинешенька в незапертой хижине, а обитает за стенами неприступного замка, полного верных слуг, которых всегда можно позвать на помощь, и они в силах ее защитить, даже если мужа не окажется дома.

– Вы так думаете? – горько усмехнулась Гретхен. – Разве Самуил Гельб не открывает в замке все двери, которые запираются на ключ, и даже те, другие двери, о которых, кроме него, никто не знает?

– Что такое, Гретхен? Ты хочешь сказать, что Самуил Гельб проникал в замок? Ты это точно знаешь?

– А как бы тот, кто замок построил, мог это сделать, не проникая в него?

– Тот, кто его построил? – повторил ошеломленный барон.

– Теперь я могу вам все рассказать, – продолжала Гретхен. – После того что случилось, я больше не обязана держать клятву, да и моя маленькая лань, на которой он, это чудовище, собирался выместить свою злобу, если я проговорюсь, вот уж месяц как пала. А, вот мы и подошли к замку. Слушайте же, господин барон.

И она рассказала ему, как Самуил строил Двойной замок.

– О, какая наглость! – воскликнул барон. – А что же Христиана? Она ничего об этом не знает?

– Она знает все, но поклялась мне, что сохранит тайну.

– Все равно, – пробормотал барон, – не понимаю, как, находясь в такой опасности, она не написала мне, ведь мы об этом договаривались? Но, как бы то ни было, спасибо, Гретхен, я благодарен тебе за твою откровенность. Увидишь, она не окажется напрасной. Ты оставишь мне этот флакон, не правда ли? Надеюсь, теперь я сумею остановить этого негодяя.

– Если он попадется к вам в руки, держите его крепче, не выпускайте! – сказала Гретхен, и ярость вспыхнула в ее глазах. – Ох, как же я его ненавижу! Какое счастье, что я имею право ненавидеть его! Я ведь и живу-то теперь только затем, чтобы дождаться дня, когда он будет наказан. И это свершится: если не вы, то сам Господь покарает его.

Помолчав, она прибавила:

– Вот мы и у потерны замка, господин барон. А я уж вернусь к моим козам. Я мой долг исполнила, теперь вы сделайте свое дело.

– Прощай, Гретхен, – сказал барон. – Я считал, что меня привело сюда горе, а выходит, мне надобно здесь быть еще и потому, что над этим домом нависла опасность. Теперь у меня уже не одна, а две причины спешить. Прощай же.

И он скорым шагом двинулся к замку.

От первого же слуги, попавшегося ему на пути, он узнал, что Юлиуса нет дома: он еще два часа назад, сразу после обеда, с ружьем за плечами ушел на охоту и вернется только к вечеру. Но г-жа фон Эбербах дома.

Не застав сына, барон выразил живейшую досаду. Он направился прямо в покои Христианы, приказав не докладывать ей о его прибытии.

Когда, постучавшись, гость вошел в ее комнату, он застал хозяйку погруженной в занятие чрезвычайной важности, истинное значение которого постигают одни лишь матери: она пыталась заставить свое дитя улыбнуться.

При виде свекра Христиана радостно вскрикнула и бросилась к нему навстречу.

Барон с нежностью поцеловал ее и стал осыпать ласками внука, который показался ему очаровательным и очень здоровым на вид.

– Да, он хорош, мой Вильгельм, – сказала Христиана. – Не правда ли? По-моему, редко можно встретить настолько красивого ребенка. И вообразите: когда я с ним говорю, он уже меня понимает. О! Как я его люблю! Ну, улыбнитесь же и вы своему дедушке, противный мальчишка! Ах, посмотрите, какая у него свежая, розовая кожа!

– Да, он чудо как хорош, моя дорогая девочка, – отвечал барон. – И похож на тебя. Но сейчас передай его кормилице. Мне нужно поговорить с тобой о серьезных вещах, и я боюсь, что он будет слишком отвлекать нас обоих. А что Юлиус, он, говорят, в лесу?

– Боже мой, правда! Он пошел поохотиться.

– А кто-нибудь знает, куда именно? Нельзя ли за ним послать?

– По крайней мере можно попробовать разыскать его, – сказала Христиана.

– Что ж, тогда пусть попробуют, хорошо? Мне необходимо сообщить ему важные и печальные вести.

Христиана призвала к себе трех лакеев и велела им обойти все уголки леса, отыскать Юлиуса и проводить его домой. Потом, обеспокоенная, она спросила барона:

– Но что же все-таки случилось?

– Ничего, – пробормотал барон с самым озабоченным видом. – Во всяком случае, говорить об этом мне надлежит прежде всего с Юлиусом. Так мы и сделаем, когда он возвратится. Подождем его, а пока поговорим о тебе. Ты мне писала?

– Конечно, писала, дорогой отец, – отозвалась Христиана.

– А, ты имеешь в виду эти милые приписки в конце писем Юлиуса. Но я спрашиваю, не посылала ли ты отдельных писем мне.

– Ну да, отец, я об этом и говорю. Два с половиной месяца тому назад я написала длинное, очень откровенное письмо, так как считала, что вам следует как можно скорее узнать то, о чем я там сообщала.

Удивленный, барон возразил:

– Но я ничего подобного не получал! Впрочем, подожди! Да, месяца два-три назад почта в самом деле доставила мне конверт с печатью Гейдельберга, но в нем был только чистый лист бумаги. Я даже написал тогда об этом Юлиусу, а он ответил, что понятия не имеет, о чем идет речь.

– А между тем я совершенно уверена, что положила письмо в конверт, – сказала Христиана. – Как сейчас помню, что я сидела у этой конторки, писала, потом запечатала. Боже мой! Неужели он умудрился пробраться сюда и выкрасть письмо?

– Кто это? – с живостью спросил барон.

– Тот человек, по поводу которого я вам писала.

– Самуил Гельб?

– Да, отец. Самуил Гельб.

На минуту воцарилось молчание. Христиана, поражаясь, размышляла об этой новой наглой выходке Самуила. Барон внимательно наблюдал за своей снохой.

– Значит, ты виделась с Самуилом? – спросил он наконец.

– Увы, да! Дважды.

– Здесь?

– Нет, вне дома, – после некоторого колебания ответила Христиана.

Ей вспомнилось, как настоятельно барон запрещал своему сыну встречаться с этим человеком, и она солгала теперь, чтобы выгородить Юлиуса.

– И что говорил тебе Самуил? – спросил барон.

– В первый раз повторил тот дерзкий вызов, что когда-то уже бросил мне.

– Мерзавец!

– Вот тогда-то я и написала вам, отец. Написала, чтобы позвать вас на помощь, попросила приехать сюда. А во второй раз я его встретила дней через восемь-десять, на публичном представлении.

И Христиана рассказала барону о студенческом исходе из Гейдельберга и постановке «Разбойников». Всю вину за случившееся она взяла на себя, объясняя женским любопытством свое желание присутствовать на спектакле, куда якобы сама затащила Юлиуса. Он только из снисхождения к капризу жены согласился уступить ей. Впрочем, Самуил, с которым она после представления обменялась несколькими словами, поклялся не показываться ей на глаза, если она сама его не позовет. А она, разумеется, никогда этого не сделает! И уже на следующий день студенты отправились обратно в Гейдельберг.

– С тех пор уже два месяца, – прибавила Христиана, – господин Самуил твердо держит свое слово. Вот почему я, хоть и была удивлена, что от вас нет ответа, не стала снова вам писать. Ведь в продолжение двух месяцев ни вид, ни воспоминание, ни даже упоминание имени этого человека не тревожили моего покоя. В самом деле, я никогда еще не была так счастлива и спокойна. Здоровье Вильгельма превосходно, нет и тени прежнего недомогания. И Юлиус тоже более не испытывает тех приступов скуки, что поначалу омрачали его жизнь, да это и понятно, он ведь привык жить среди многолюдства, шума, движения. Короче, – улыбаясь, заключила Христиана, – оба совершенно исцелились – и отец и дитя. А так как я живу лишь ими и ради них, ведь одна половина моего существа принадлежит Вильгельму, другая Юлиусу, то любовь Юлиуса и здоровье Вильгельма составляют все мое счастье. Не проходит дня, чтобы я не благодарила Бога, и если бы можно было, чтобы мое настоящее обернулось вечностью, я бы не просила иного рая.

– А Гретхен? – внезапно спросил барон.

Христиана вздрогнула.

– Гретхен! – повторила она задумчиво и печально. – Гретхен больше никого не хочет видеть. Она и прежде дичилась, а теперь совсем одичала. Из козочки она превратилась в лань. Любое соприкосновение с человеческими существами для нее настолько нестерпимо, что она отлучила от стада козу, которая кормит Вильгельма. И все затем, чтобы больше не надо было самой отводить ее в замок. Коза теперь живет здесь, о ней заботятся слуги. Жители Ландека, которым изредка случается обменяться с Гретхен двумя словами, говорят, что ее рассудок помутился. Я же раз пять или шесть подходила к ее хижине, надеясь, что удастся повидаться с ней. Но, сколько бы я ни звала, ни стучала, Гретхен ни разу не отозвалась. Однако, гуляя с Вильгельмом, я часто вижу ее издали. И всякий раз, заметив меня, как бы то ни было далеко, она убегает и скрывается в лесных зарослях.

– Странно! – заметил барон. – А вот я не больше получаса нахожусь в Эбербахе, но Гретхен первой подошла ко мне и долго со мной беседовала.

– И что же она вам сказала?

– Все. Рассказала о злодействе Самуила, о его замыслах, его бесстыдной наглости. Он построил этот замок и может проникнуть сюда в любой час. Вы, Христиана, встречались с ним не вне дома, а именно здесь.

– Так что же, отец?

– Да то, что вы, Христиана, не сказали мне всей правды.

Усмешка, полная скорбного достоинства, тронула губы Христианы. Но оправдываться она не стала.

Барон встал и большими шагами заходил по комнате, охваченный сильнейшим волнением.

– Я увижу Самуила, – заявил он, – и поговорю с ним. Пусть поостережется. На сей раз я не ограничусь одними увещеваниями. Как только я переговорю с Юлиусом, без промедления отправлюсь в путь и сегодня же вечером буду в Гейдельберге.

– Простите, отец, – возразила Христиана, – но я прошу вас очень серьезно подумать, прежде чем поступить так. Как я вам сказала, прошло уже два месяца с тех пор, как этот человек оставил нас в покое. Будет ли осмотрительно раздражать его, побуждая к действию? Признаться, мне сейчас стало так же страшно, как если бы вы сказали, что собираетесь ударить спящего тигра.

– По-моему, у вас, Христиана, есть какие-то свои, особые причины опасаться подобного шага.

Глубоко задетая, Христиана покраснела.

– Мужчины со своей странной подозрительностью, – заметила она вполголоса, будто говоря сама с собой, – понятия не имеют о том, что такое стыдливость женщины. Они не знают, что, чем безупречнее гладь озера, тем легче на ней возникает рябь даже при самом слабом дуновении ветра. Господин барон, если вы желаете видеть Самуила Гельба, для этого нет нужды ни спешить в Гейдельберг, ни ждать вечера, когда вы туда прибудете.

– Что такое? – спросил барон.

Христиана двинулась прямо к тому резному деревянному панно на стене, которое ей показывал некогда Самуил, и приложила палец к державе в руках императора, соединенной с потайным звонком.

LVI
Расплата

– Что вы собираетесь делать, Христиана? – воскликнул барон.

– Я же говорила вам, отец, – отвечала молодая женщина, – что Самуил Гельб поклялся не показываться мне прежде, чем я вызову его этим сигналом. Что ж, коль скоро вы настаиваете на своем желании его видеть, я его немедленно позову, вот и все.

И тотчас, вся трепеща от страха и оскорбленной гордости, она надавила пальцем на державу деревянного барельефа.

Та подалась, потом вдруг с громким щелчком заняла прежнее положение раньше, чем Христиана успела отнять руку. Неожиданный толчок заставил ее вздрогнуть и отшатнуться, побледнев от испуга, словно бы Самуил в это же мгновение внезапно предстал перед ней.

Она с трепетом глядела на резьбу деревянной обшивки, не зная, откуда он должен возникнуть. Ей казалось, будто он смотрит изо всех углов одновременно. Было ощущение, что незримый враг окружает ее, и даже казалось, словно из-за дубовой обшивки стен доносятся тысячи приближающихся шагов.

Однако же стена оставалась немой и неподвижной.

– Никто не идет, – сказал барон, подождав минуты две-три.

– Потерпите немного! – произнесла Христиана.

Она подошла к креслу и опустилась в него, тяжело дыша и не спуская остановившегося взгляда с резного панно. Но прошло еще минут пятнадцать, а панно все не двигалось.

– Христиана, вы во власти наваждения, или этот человек вам просто налгал, – сказал барон.

Молодая женщина встала с просветлевшим лицом и глубоко, облегченно вздохнула.

– Ах, вы правы, отец! – воскликнула она. – Видно, страх совсем лишил меня разума. Что за безумие – поверить, будто Самуил пройдет сквозь стену! Нет, конечно же, он не явится. Он сказал мне это, чтобы поразить мое воображение, чтобы внушить мне, будто он без моего ведома постоянно находится рядом и подстерегает меня. Наверно, он хотел, чтобы я без конца представляла его свидетелем всех моих поступков и потому думала о нем ежечасно. Он рассчитывал, что я никогда не притронусь к этому рычажку. Но случаю было угодно, чтобы я это сделала и обнаружила его ложь. Боже, благодарю тебя! Спасибо и вам, отец: если бы не вы, я бы не решилась на такую дерзость.

Ее радостный порыв был так простодушен, так чистосердечен, что барон почувствовал себя не только растроганным, но и освобожденным от всех подозрений.

– Ты чистое и достойное создание, дитя мое, – сказал он, беря ее руки в свои. – Если, сам того не желая, я оскорбил тебя, прости.

– О! Отец!.. – вскричала Христиана.

В это время вернулись слуги, посланные на поиски Юлиуса. Они доложили, что тщетно метались по всему лесу, напрасно кричали, зовя своего господина: его нигде не было.

– В котором же часу Юлиус имеет обыкновение возвращаться с охоты? – осведомился барон.

– Мой Бог! Затемно, часов в шесть, – отвечала Христиана.

– Еще два, а то и три часа ожидания! – вздохнул барон. – Ну вот! Целый день потерян… Эти задержки, будь они неладны… Впрочем, даже их надобно использовать. Дорогая моя девочка, сделай одолжение, достань мне все, что требуется для письма. А как только Юлиус вернется, тотчас дай мне знать.

Христиана предложила свекру расположиться в библиотеке Юлиуса и оставила его там наедине с пером и бумагой.

Время шло, наступили сумерки, но Юлиуса все еще не было, и барон направился в покои Христианы.

Она была там. Но они не проговорили и минуты, как вдруг пронзительный крик вырвался из уст Христианы. Стенное панно сдвинулось со своего места, поползло вбок и медленно повернулось, пропуская в комнату Самуила Гельба.

Он сначала заметил лишь белое платье Христианы, не различив в сумерках фигуру барона, сидевшего в темном углу.

Посетитель двинулся прямо к Христиане и приветствовал ее с холодной изысканной учтивостью.

– Прошу прощения, сударыня, что не смог раньше явиться за ваш зов, – начал он. – Я ведь, наверное, сильно опоздал – на несколько часов, а то и на целый день? Это все потому, что я был в Гейдельберге. Вернувшись в Ландек, я по положению колокольчика понял, что вы звонили, и тотчас примчался сюда. В каком же деле я буду иметь счастье пригодиться вам? Впрочем, в каком бы то ни было, все равно я сначала хочу поблагодарить вас за то, что вы позвали меня.

– Вас позвала не Христиана, сударь, – произнес барон вставая со своего места. – Это был я.

От неожиданности Самуил все-таки вздрогнул, однако это было не более чем непроизвольное движение тела: его мощный дух почти мгновенно справился с волнением.

– Господин барон фон Гермелинфельд! – воскликнул он. – Что ж, превосходно. Честь имею приветствовать вас, господин барон.

Затем, приняв свой обычный иронический тон, он повернулся к Христиане и продолжал с язвительной усмешкой:

– Ах, так вам вздумалось шутить со мной такие шутки? Значит, вы расставили мне сеть? Что ж, сударыня, отлично! Посмотрим, кто угодит в эту ловушку: волк или охотник.

– Вы все еще смеете угрожать? – в негодовании вскричал барон.

– Почему бы и нет? – бесстрастно осведомился Самуил. – Или, по-вашему, я утратил все свои преимущества оттого, что с такой открытой душой явился сюда? Я же, говоря между нами, считаю, что все как раз наоборот.

– В самом деле? – насмешливо улыбнулся барон.

– Но это же очевидно, – продолжал Самуил. – Начать с того, что мужчина против женщины – не самая завидная позиция. Могло бы показаться, что я злоупотребляю своей силой и пользуюсь ее слабостью. А теперь вас двое против одного – так-то лучше! К тому же, как мне представляется, я совершенно оставил виконтессу в покое, не докучал ей, не нападал на нее. Кто же из нас нарушил перемирие, она или я? Кто снова развязал войну? Полагаю, что после этого я могу оставить всякую щепетильность. Моя роль теперь куда выигрышнее, так что я вам признателен за ваше нападение.

Христиана взглянула на барона, будто хотела сказать: «Что я вам говорила?»

– Коль скоро все так, – продолжал Самуил, – я имею основания повторить вам, сударь, тот же вопрос, с каким имел честь обратиться к этой даме: чего вы, собственно, от меня хотите?

– Хочу дать вам полезный совет, сударь, – отвечал г-н фон Гермелинфельд, и речь его зазвучала сурово и грозно. – До сих пор я был к вам снисходителен и пытался воздействовать убеждением. Это не имело успеха. Теперь я более не прошу – я приказываю.

– Вы узнаете это, сударь? – спросил барон, показывая Самуилу платиновый флакончик, который передала ему Гретхен.

– Эту бутылочку? – переспросил Самуил. – Узнаю ли я ее? И да и нет. Не знаю. Возможно.

– Сударь, – продолжал г-н фон Гермелинфельд, – мой долг, разумеется, повелевает мне без промедления, уже сегодня, изобличить ваше злодейство. Вам должно быть понятно, какое обстоятельство все еще удерживает меня от этого. Но если вы раз и навсегда не избавите мою дочь от ваших чудовищных угроз, если вы позволите себе задеть ее хотя бы одним-единственным словом или жестом, если вы не приложите всех усилий, чтобы исчезнуть немедленно из ее жизни и ее помыслов, клянусь Богом, во мне не останется ни капли сострадания к вам и я использую против вас ужасную тайну, которая мне теперь известна. Вы не верите в божественное правосудие, но я уж, будьте покойны, заставлю вас уверовать в правосудие людское.

Самуил скрестил на груди руки и с издевательской усмешкой воскликнул:

– Ах-ах! Вы и правда это сделаете? Что ж! Черт возьми, любопытства ради мне бы даже хотелось, чтобы это произошло. Ах, так вы, стало быть, могли бы и заговорить? Но тогда ведь и я тоже заговорю. Или вы считаете, что мне нечего сказать? Проклятье! Диалог между обвиняемым и обвинителем обещает быть весьма поучительным. У меня на сердце накопилось немало интересного, как вы думаете? Так обвините же меня, я ничего не стану отрицать, совсем наоборот. Но я вам отвечу.

– О! Какой гнусный цинизм! – воскликнул изумленный барон.

– Да нет же, – возразил Самуил. – Все как нельзя более просто: вы нападаете, я защищаюсь. Моя ли вина в том, что сейчас наши силы так неравны? Я ли причиной тому, что мне нечего терять, тогда как вы можете потерять все? Моя ли вина в том, что я не ставлю на карту ни знатное имя, ни благо семьи, ни состояние, ни репутацию, ни положение, а вы рискуете всем этим? Вы желаете поединка между нами, так разве я повинен в том, что вы подставляете под удар такой внушительный фасад, а я тонок, как бритвенное лезвие? Чем же мне вам ответить? По-моему, здесь возможен лишь один ответ: господин барон, стреляйте первым!

Господин фон Гермелинфельд на мгновение растерялся от такой дерзости. Однако, быстро справившись со своей растерянностью, он заявил:

– Что ж, пусть будет так! Я принимаю ваш вызов даже на таких условиях. Посмотрим, на чьей стороне окажется общественное мнение и правосудие!

– Правосудие! – повторил Самуил. – Общественное мнение! Я скажу им то же, что говорил вам. Вы первыми выступили против меня, – заявлю я им, – вы первыми стали меня преследовать. Моя ли в том вина? Разве это общество, что теперь посягает на право суда надо мной, не отвергло меня изначально? Обязан ли я хоть чем-нибудь этому правосудию, что покинуло меня на произвол судьбы? Я ведь не законный сын, не признанный светом наследник, не добродетельный потомок исполненного достоинств отца, не дитя, оберегаемое установлениями права и религии, а благородство крови, текущей в моих жилах, не засвидетельствовано законом – короче, я не Юлиус. Нет, черт возьми, я Самуил, бастард, дитя любви, сын каприза, наследник порока, и в жилах моих не отцовская благородная кровь, а лишь ее кипение и пена. Так пусть же Юлиус олицетворяет порядочность, влиятельность и добродетель своего законного отца, я же воплощаю собой неистовство, бунт, разврат моего неведомого родителя. Talis pater, talis filius[19]19
  Каков отец, таков и сын (лат.).


[Закрыть] – это ведь простейший закон. И пусть суд оценит его справедливость. Называйте мои поступки каким угодно именем. Скажите, что я совершил преступление, пусть так! А я предложу судьям выбор, кого предпочесть, кто виновнее: тот, кто совершил преступление, или тот, кто породил преступника!

Барон слушал его, бледный от изумления и ярости. Христиана трепетала от ужаса. И вот г-н фон Гермелинфельд заговорил снова:

– Еще раз повторяю вам, сударь, что на вас никто не нападал. С согласия вашей первой жертвы вас даже избавят от возмездия при условии, что вы откажетесь от своего замысла погубить вторую. Но если вы еще хотя бы раз попадетесь на глаза моей дочери, я изобличу вас, что бы ни случилось. Если угодно, я допускаю, что судьи найдут в ваших рассуждениях известный резон. Однако сомневаюсь, чтобы они нашли его в вашем преступлении. Ему есть живой свидетель – Гретхен, есть и веская улика – этот флакон. Что сможет противопоставить этому обвиняемый?

– Что? – расхохотался Самуил. – Да он просто будет вынужден превратиться в обвинителя, только и всего. Я напомню, что существует и такой закон: око за око! Если бы я совершил преступление иного рода, воровство или убийство, я бы понимал, что у моих обвинителей нет причин сомневаться в успехе, и, возможно, мог бы испугаться или обратиться в бегство. Но о чем пойдет речь в нашем случае? О совращении девственницы. Что ж! И мою мать соблазнили. У меня хранятся письма, доказательства ее сопротивления и преступной настойчивости ее совратителя. Неужели, господин барон, вы полагаете, что свидетельство мертвой жертвы не столь священно, как показания живой? Что до этого флакона, то он улика против меня, допустим, но он может стать и уликой против кое-кого еще. Кто помешает мне заявить, истинно или лживо, что искусно подобранный состав этого ужасного зелья был мною открыт при анализе остатков содержимого подобного же флакона, потерянного соблазнителем в доме моей матери?

– Но это же мерзкая клевета! – вскричал барон.

– Кто вам сказал? – усмехнулся Самуил. – И кто в силах это доказать? Теперь вам понятен мой способ защиты, господин фон Гермелинфельд? Я не преступник, я мститель. Моя защитительная речь? О, это была бы речь обвинительная, да еще какая!

Он умолк. Барон, совершенно ошеломленный, не отвечал ни слова: руки его дрожали, седые волосы были влажны от холодного пота.

Торжествуя, Самуил прибавил:

– Господин барон, я жду вашего вызова в суд. Госпожа фон Эбербах, я жду, когда зазвонит ваш колокольчик. Мы еще увидимся с вами обоими – итак, до свидания!

Бросив им это «до свидания», словно угрозу, он вышел – не через потайной ход, а через парадную дверь, с силой захлопнув ее за собой.

– Самуил! – крикнул барон.