Текст книги "Явление Зверя"

Задумался аббат, опустил свой посох. Конечно, надобно бы проучить хорошенько беспутного монаха, ну а проку в том? Как был непутевый, таким и останется, даром только руку себе утруждать. А вот ежели он, сам, по своей воле подастся вон из монастыря, в скит, то туда ему и дорога. Посидит на одной ягоде в дурном лесу, пострастотерпствует, и как не сожрет его какая нечитсь, может и поумнеет. Хотя наврядли.

Так порешив, пергамент написал, что монах Ингельдот, получив знамение, отправляется своей волей в пустынь, в Блудный Бор, на поляну с дуплистым дубом, жить постом и молитвами во славу Бугха и монастыря древнего, с аббатского благословления. К тому пергаменту собственную руку приложил и скрепил сие печатью. Так не чинил аббат никаких препятствий, паче того, поспешествовал сему достопохвальному начинанию – выделил материалов и вещей, потребных отшельнику, распорядился все на подводу загрузить и велел двум монахам проводить подвижника до места и помочь что надобно сделать для обустройства скита. Заодно, не оченьто доверяя искренности Ингельдотовых намерений, приказал им проследить за беспутным монахом, чтоб по дороге не пропил монастырское имущество, в кости не проиграл, или иным образом растраты не сотворил.

Довольный Ингельдот не долго в монастыре задерживался, только телега была снаряжена, не мешкая отправился со своими провожающими соглядатаями – догадывался о тайной их мисси, в путь. Доехав по заброшенной дороге к повороту у сухой осины, с теми попрощался, от помощи дальнейшей отказываясь. Монахи и рады были поскорее из поганого Блудного Бора убраться восвояси, особо с подмогой не настырничали, споро сгрузили все с телеги и повернули вспять. С сожалением поглядел Ингельдот на удаляющуюся вдовью кобылу и принялся свой скарб на поляну перетаскивать.

В скором времени заявилась к нему и вдовица, да не одна, а как договаривались, с людьми. Привела она с собою трех странствующих монахов, да несколько поселян, то ли дурных, то ли больно любопытных, а может быть – самых смелых из самых дурных любопытных, кто решился в Блудный Бор идти, поглядеть на волшебного зверя-Кролика. Брат Ингельдот уже место на поляне, где видел ушастую диковину, огородил, украсил ветвями цветущих кустарников, словом соорудил что-то вроде алтаря, лесного святилища. Сам поет гимны, поясно кланяется, проводит мистерию по древнему обряду, как положенно. Пришедшие монахи тоже, хотя и без особого усердия подмогать стали. Народ на алтарь глазеет, нестройно подпевает, чуда ждет.

Долго уже молятся, а все без толку, нет волшебного зверя. Уставать начали. Люди по поляне разбрелись, расселись под деревьями закусывать то, что выпили. Сам Ингельдот тоже несколько раз в свой шалашик забегал, из принесенной вдовицей бутыли для храбрости отхлебывал. Начал сомневаться в душе своей, а точно ли осенен он благодатью, должен ли таинственный зверюга объявиться? А если нет, что тогда?

– Ну зачем я тебе беспутному поверила? – Подливая масла в костер душевных сомнений Ингельдота, сокрушалась вдовица. – Столько добра извела, все зазря, все даром. Да разве какой водшебный кролик к тебе, непотребе, явится? Нужен ты ему больно, и твоим стратоархам паче того!

– Да замолчи, дура, дело тонкое, таинственное, тут с нахрапа, как кнур на леху пхается, то не возьмешь, тут тонкость астральная нужна, погодь маленько, заявится, куда ему, ушастому, деваться. – Успокаивал и вдовицу и себя начинающий приунывать Ингельдот.

Еще помолились, гимны попели. Монахи совсем уже устали, надоело им впустую глотки рвать, стали зло на брата Ингельдота поглядывать. Ничего хорошего в тех взглядах не предвещалось. Да и люди уже посмеиваться начали, серчать потихоньку. Бедный монах стал с того всего невезения по краям поляны озираться, прикидывать, не пора ли в лес сбежать, пока не начали ему бока мять, в отместку за обман и насмехательство. И вот, когда уже совсем нехорошо на поляне стало, осенил себя знаком тригона брат Ингельдот, начал в последний раз, слезно призывать зверя-кролика.

И Кролик явился.

Монахи с перепугу замолчали, народ на колени попадал, пополз проч от алтаря.

Воспрянул духом Игнельдот, зверя-Кролика уже видевший, и по тому не как сильно убоявшийся его внезапного появления, еще громче гимны запел. Монахи вторили хоть и дрожащими голосами, но уже вдохновенно, истово.

Ингельдот ликовал – свершилось! Не удержался, подошел к вдовице, подмигнул и ткнув в бок прошептал: – Что, дура, не верила, сомневалась, что на мне благодать лежит.

Тут служба пошла серьезная. В мистическом экстазе били себя в груди, выкрикивали слова древних молитв, рыдая пели гимны. Ингельдот совсем обнаглев взял зверя-Кролика в руки и понес пастве показывать. Паства падала ниц, целовала землю, где ступал Ингельдот-Кроликоносец. Зверь тем временем неожиданно проснулся, окропил рясу монашескую, зашевелил ушами, приведя всех в еще больший раж и умиление.

Оторопелый Ингельдот ничего лучше не придумав, сунул зверю-Кролику, вынув из кармана, невесть откуда там взявшуюся, морковку. Зверюга ничтоже сумняшися сжевал ее и опять окропил рясу, демонстрируя свое доброе отношение к происходящему. Паства видя сие поспешила и свои жертвоприношения вынуть, оставить по примеру святого монаха на святилище. Ингельдоту однако надоело писливого зверя на руках держать, возложил его обратно на алтарь.

Кролик вознесся.

Крик ужаса вырвался из грудей присутствующих. Ингельдот опомнился всех ранее и торжественно изрек, что молитвы, мол, мало искренны, жертвоприношения зело скудны, деланы не от чистого сердца, чем и разгневали волшебного длинноухого зверя-Кролика. Ну ничего, по-отечески продолжал он, другой раз щедрее будет паства, ублажит волшебное созданье.

Монахи переглядывались, глазами говоря один другому: – Эх, подфартило же беспутному! Надо же, такое счастье привалило. Продул в кости монастырскую клячу, так вот тебе, сторицею обернулось.

А еще виделось в их глазах, что и они не поздно на эту поляну заявились, и если дурака не свалять, то придет конец их тягостным странствиям, жизни беспритульной. Только умно надо, умно. Потому првыми колени перед Ингельдотом преклонили, целовали край сутаны, называли своим отцом и учителем. Следом за ними хитрая вдовица на колени пала, зацеловала оборку длиного платья монашеского. По такому делу и другие люди поспешили поклониться великому подвижнику, весь подол обслюнявили, величали друидом, а это будет по-выше не то, что благочинного аббата покинутого Ингельдотом монастыря, а самого архиепископа.

Так то.

Глава 10. ОБОРОТЕНЬ

Ездила дорогами герцогства Боранского кибитка старого Мунгрема, сам он на козлах сидит, конями правит. Остальные внутри сидят, или пешком, чтоб размяться, рядом идут, хороша погода, солнечно, тепло, но еще не жарко. Заезжают в село, останавливаются в трактире, обычно и договариваются с хозяином,что во дворе заведения свое представление будут показывать. Трактирщики охотно соглашались, народ на Сигмонда посмотрит, а потом куда пойдет горло промочить, от крика и споров уставшее? Конечно к хозяину. Вот всем и выгода, все и довольны.

Нанималась телега с возницей, обычно парнишкой шустрым, и по селу ездил «непобедимый Олвин», мускулы свои показывал, вызывал сразиться. Возница, рад потехе, тоже зазывал людей приходить, на кулачных бойцов посмотреть. Такой шум-гвалт поднимали, что заинтересованные поселяне толпой в постоялый двор валили, дивились чудесному мастерству Сигмонда, его сверкающим кинжалам, так ловко втыкающихся в енто самое место деревянного болвана.

Как-то раз по-утру, не успели еще артисты к выступлению приготовиться, ограду натянуть, да чурбана поставить, подъехали к ним стражники местнго лорда. Не спускаясь с коня, старший из них грубым начальственным голосом объявил:

– Собирайтесь, вас призывает лорд Грауденхольдский в свой замок, представление высокорожденным лордам показывать.

Сигмонд не пришел в восторг от тона наглеца, но Мунгрен уже вышел вперед и, подобострастно кланяясь человеку местного властелина, высказал покорность приказу и готовность отправиться куда велят, потешить лорда борцовыми забавами. Не только раболепие перед титулованой особой двигала старым Мунгреном, но в первую голову, корыстные соображения, ожидал он багатую награду за выступление в замке, слышался ему уже серебрянный звон монет, чувствовался вкус пива и жирного угощения хозяйского.

Сигмонд, хоть и не по душе ему было чьим-нибудь приказам подчиняться, возражать не стал. Работа есть работа, заказ вроде бы надежный, но радости не испытывал, покалывали сердце плохие предчувствия, а что и почему, того понять не мог.

Пока стражники в корчме элем баловались, труппа спаковалась в дорогу, сложила в повозку и канаты и болвана, хотели было перекусуть, но грубогласый командир уже обтер усы и начал торопить, мол ехать не долго, а уж в замке их ожидает и стол и выпивки до несхочу. Поехали вслед за всадниками. По пути выяснилось, что лорд устраивает большой праздник в своем замке, и съедутся туда многие высокородные господа, владельцы соседних земель, и будет там на несколько дней пир и увеселения. Вот что бы достойным образом гостей развлечь и собирают по всей округе бродячих артистов, какие только не встретятся.

Дорога и вправду была не долгая. Вначале ухабилась малым леском, после выкатилась меж полей и вот виден уже впереди сам замок Грауденхольдский, как неуклюже взгромаздился он на вершине обширного пологого холма. Видны его мощные зубчатые стены, змеящиеся по зеленым склонам, квадратная приземистая башня с воротами, другие башни по углам внешнего ограждения, а за стенами черепичные крыши, шпили замковых строений и хмурый округлый донжон, возвышающийся над всем этим.

Скоро въехали в ворота, мощеный двор был размеров не малых, под стать замку, скорее площадь. С тыльной стороны стен были пристроены конюшни и другие подсобные помещения, впереди громоздилась махина внутренней крепости – жилища лордовского. Огромные ступени, широкой лестницей вели к главному входу во дворец. Широкие стрельчатые двери были столь высоки, что лорд на коне легко мог туда въехать, да еще и с копьем в руках. Выше них по всему фасаду протянулся широкий балкон, больше похожий на замковую стену. Башни и башенки разнообразили это строение, воздвигнутое, многими поколениями грауденхольдских лордов.

Не задерживаясь у парадного въезда, направились, по указанию квартирмейстра на задний двор. Был он еще пообширнее, но располагалось в нем множество разных строений, и уже много толпилось приезжего народа. Был там птичник, куда от греха подальше загнали, обычно свободно разгуливающих, кур да индюков. В глубине попахивало свинарником да козлятником, и голоса их постояльцев создавали визгливый звуковой фон. Размещались и конюшни для рабочей скотины, и хранилища заготовленных впрок дров, сена, фуража, всяких материалов и инструментов. Были там и особые помещения для различных мастерских, необходимых дя хозяйства такого большего замка – столярной, кожевенной, кузницы. Была и каретная мастерская, куда и направил свою повозку расчетливый Мунгрен. Ведь надо использовать время с толком, пора ремонт произвести, благо за грауденхольдский счет, не из своего кармана. Это намерение, премногосогласно встреченное Гильдой, местный каретник вовсе не разделял. И без Мунгрена сунулись к нему прибывающие гости, и не только всякие там балаганщики, но и экипажи высокородных господ подкатывали, а руки– то, только две. На всех не наработаешь, так что не взыщите, ступайте– ка себе с миром и не приставайте болше к занятому человеку. Расстроился было старый Мунгрен, да тут Гильда вышла, стала мастера убалтывать, намекать, что не совсем задаром прийдется ему колеса крутить, они люди понятливые, порядочные, отблагодарят за труды. Уговорила бы она его, или нет, неизвестно, да зашел в мастерскую Сигмонд. Посмотрел на каретника своим взглядом холодным, рыбьим. Да не так, как копошащийся в тине карась зенки свои мутные пялит, или, к примеру, как карп, когда камышины сосет, чмокая. Смотрел он глазами изверга водного, по-щучьи заглотно, когда висит она в омуте неподвижной колодой, и вдруг как рванет, как бросится, и нет карпа, то ли того же карася, всего разом и уела.

И не стало мочи больше мастеру спорить, не стало сил отнекиваться. Втихаря сплюнул в угол, да знак тригона на себя положил. – Хромой Ник с ними, с высокородными, обождут, закатывай свой воз. – А про себя решил, что надо побыстрому все сработать, только бы не видать больше злопротивную эту харю, этот взгляд омутный.

С уважением взирали Гильда с Мунгреном на витязя и, закатив в мастерскую телегу, отправились, сопровождаемые замковым квартильером, в отведеные для них жилища. И тут не обошлось без маленького скандала, не обошлось без вмешательства Сигмонда. Наконец договорились таким образом – Мунгрен с Олвином поселились в общей, человек на сорок комнате, а Сигмонд со своей спутницей в, хоть и маленьком, но отдельном помещении.

В этот день съезжались в основном люди нанятые, редкие благородные гости, да и те из мелкопоместных. А вот на следующий день кавалькада за кавалькадой въезжали в широкие ворота высокородные лорды. Много было блеску, хоругвей, бунчуков и прочей мишуры. Но наибольшей помпой отличилось прибытие клана Скорены.

Впереди на буланом коне ехал герольд в сопровождении двух трубачей. Они что есть мочи трубили в свои горны, возвещая замковой охране о прибытии своих властелинов. Поодаль за ними в конном строю ехали воины в кожаных колетах, в кильтах цветов Скорениного клана с пиками в руках. Блестела начищенная кожа доспехов, сверкали стальные наконечники пик, гордо развевались вымпелы. После них двигался отряд пеших копейщиков, за ним, оглашая окресности дикими звуками боевых мелодий клана шли волынщики. Их сменил новый конный отряд, за которым знаменосцы торжественно несли хоругви, штандарты лордовы и символы власти. Овеваемые знаменами, в окружении оруженосцев, чванно выступали сами лорды Скорены – старший и младший, на белых конях в парадных доспехах,с коронами на головах. Рядом ехал наследник титула – сын младшего Скорены. Противу обычаев было быть одновременно двум лордам в одном клане, да таковы Скорены, такова их властолюбивая натура, тщеславие непомерное, что по таинственной смерти прежнего лорда, главенство поделили дядька с племянником. Позади сюзеренов ехали гридни с обнаженными мечами, но не сверкали булатные клинки в солнечных лучах. Обагрены они были свежей человеческой кровью. Не одну безвинную жизнь оборвали господские псы ради утехи непомерной гордыни хозяев, что бы устрашить всех зрителей торжества могушественности зарвавшегося клана. Следом на паланкинах несли крепконогие рабы высокородных жен и дщерей лордовых. С ними конно и в экипажах ехали фрейлины и другие менее знатные дамы. Потом опять конники, а за ними, под завывания волынок и барабанный грохот двигались наемные отряды, после катились обозные подводы, шли слуги. Позади, вызывая удивление у встречающих, двигались возы, укрытые рогожей, из нутри доносились человеческие стоны и свирепое рычание диких зверей. Замыкали шествие очередной отряд пеших копейщиков и конных кланщиков.

Побелела лицом Гильда, видя самодовольсто въезжающих Скоренщиков, плотно губы сжала и сквозь напрягшиеся веки смотрела ненавидящим взглядом. Удивился Сигмонд, ему этот парад показался не столько проявлением могущества, сколько пародией. И строй воины держать не умели, и шли не в ногу, и, вообще, все было гротескной, бездарной попыткой показать царское величие, там где было одно чванство возомнившего невесть что ничтожества.

Встретить знатных гостей вышел сам лорд Грауденхольдский, обнял вначале старшего, потом младшего Скорену, повел их во дворец. Но улыбки и объятия не были чистосердечны, таилась за ними обоюдная злоба и недоверие. Два самых могущественных клана в земле Бореанской давно ревниво присматривали друг за другом. Оба, превзойдя силы законного герцога, метили захватить слабый трон, и оба интригами и кознями препятствовали в этом друг другу. Но всем было ясно, что не может долго происходить эта борьба подспудно, что предстоит им вскорости сойтись в кровавой распре. Кто победит в предстоящей войне угадать не получалось. Вот и приглядывались внимательно владетельные гости, решали на чью стать сторону, с кем союз окажется выигрышным, а с кем катастрофой. Для того и приехали. Но и соперники вербовали себе союзников. От того и прибыли к своему недругу в гости лорды Скорены, от того и вся показная пышность их въезда. Вот затем и устроены Грауденхольдским лордом все эти торжества, затем и созвал столько гостей, что только в его твердыне и могли уместиться.

И правда, велик был Грауденхольдский замок и все в этом замке было огромным и неуклюжим. Налево от дворца лорда протянулись людские постройки. Там же распологалась и вместительная трапезная, где окромя постоянных столов для грауденхольдской челяди, были сделаны временные – установлены деревянные козлы, на них сверху положены длинные доски, которые плотник не удосужился хоть как-нибудь обстрогать, потому занозились эти столы щепками, шершавились обзелом. Так же были выполнены и лавки для сидения. За этой, на скорую руку сделанной мебелью питались артисты, люди приезжающих лордов и другой званый в замок, но особо не примечаемый, народец. Велика людская трапезная, да и в ней всем места не оказалось. Во дворе столы прежним макаром сколотили, питали там гостей совсем уж завалящих. Подавалось в грубых глиняных мисках. Видать местный гончар был не старательнее плотника. Но миски эти были вместительны и насыпалось в них щедро. У огромных котлов от темна и до темна, чтоб такую прорву народа прокормить, суетились объемные телом стряпухи. Истопники, по широким загривкам их судя, мужья поварих, денно и нощно, надсадно прикряхтывая, топорами махали, рубили дрова на поления, их чумазые отпрыски, из мелких, подносили дрова, пытались сопеть по-отцовски. И все для того, чтоб топить печи было чем. Чтоб над жарким пламенем варились жирные щи, где мяса поболее, чем квашенной капусты, чтоб румянились хлеба, чтоб жарились козлячьи бока, да упревала каша, томились соусы и все прочее, что наминает без меры – ведь надармак, многая, на праздник съехавшаяся сволочь. Народ бедный, в сытости не всяк день живущий, и от того падкий до господского угощения. Однако же велел лорд Грауденхольдский кормить всех без изьяну, до насыщения. Чтоб лицом в грязь перед своими высокородными гостями, а паче перед Скоренами, не ударить, чтоб показать богатство и славу знатного Грауденхольдского рода. Оттого и покрывалась потом вся лордовская челядь, оттого трещали зуботычины, да звенели оплеухи и уже побаливали кулаки у управителя замкового и его помошников. А еще боле болела голова у ключника и кладовщиков многих кладовых и погребов лордовых. Ведь столько народу пришлого, на руку не чистого в замке нынче ошивается, как бы чего не сперли, по своим возам не растащили, по котомкам не позапихивали, из добра господского. Да и свои, грауденхольдцы, тоже, знамо дело, людишки лихие, к воровству способные, что плохо лежит, без надзору строгого, враз утащат, глазом моргнуть не успеешь. Сегодня-то праздник, лорды гуляют, а завтра прийдется держать ответ у суровой старухи, матери лорда, хозяйки всего замкового добра. Та даром что стара и на глаза ослабша, а воровсто чует нюхом и спрашивает за это о-хо-хо как. Вот такие то дела.

Сами господа гуляли в громадном зале дворца. И там людей было немало. Ведь приехали лорды и сенешали с женами, детьми, братьями, сестрами, тетками, дядьками, племянниками и племянницами и другой родней, в каких семействах поредевшей, а в каких еще многочисленной. Да и не всех их людей прилично в людской кормить. Предводителей клана, да с семьями туда не попросишь – обида будет великая. А есть еще знатные ратники, советники, да мало ли кого, кому уважение тоже показать пристойно. Правда для них места внизу столов лордовских, но во дворцовой зале. А и то, не каждый лорд, хоть и был он в гостях, решался ходить без свиты своих гридней-преторианцев. Вот и они, хоть и не за столами, но в зале толклись. Всех ясно перещеголял клан Скорены. У старого лорда за спиной повсечасно стояло восьмеро кланщиков с обнаженными мечами в руках, за молодым лордом четверо, а за его сыном – еще двое меченосцев.

Эти меры безопасности, конечно же были излишни. Хоть и приводилось многим из присутствующих на празднике, воевать между собой, но не пришла пора им так низко пасть, чтобы нарушить древний обычай, чтобы сотворить кровопролитие за пиршественным столом. Означало бы это смертельно разгневать богов и обратить кровь жертвы на свою голову, на свой клан. Окажется тогда убийца и люди его вне закона. Завидющие соседи только того и ждут, под сенью древних законов, вмиг замок сожгут, все порушат, всех порежут. И не будет в этом им никакого порицания ни от людей, ни от богов.

Так что не было нужды Скоренам с такою свитою за столом восседать, да больно были кичливы нравом, любили свое превосходскво показать, перед людьми покрасоваться.

Гильда же сказала в сердцах, на Скоренов выпендреж глядючи: – От раскобенилась погань. Думают, что сильнее их клана во всем царстве не найти. Всех под себя хотят подмять. Мало крови пролили, мало пожарищ оставили, вдов-сирот бесчетно. Все то им неймется, вурдалакам проклятым!

– Это у них, негодяев такой имидж. – Опять туманно, а оттого более обидно, чем скажи он это простым словом, говорил Сигмонд, однако снова удивляясь Гильдиной горячности.

Для этих гостей высокородных и особая кухня предназначена, повара балуют всякими деликатесными блюдами, хитрыми готовками. Толпа слуг суетится, снедь на блюдах подает, вино по кубкам разливает, а поздней ночью, когда уставшие гости почивать разойдутся, залу убирают, потому как, благородные они то благородные, а насвинячат пуще лапотного поселянина. Тот хоть, как напьется – с крыльца опорожняется, а от лордов того не дождешься, под себя с пьяну ходят.

Гильда немного обижалась, что питают ее витязя в людском, а не лордовом зале, да Сигмонду, видать, все равно это. На качество угощения не жалуется, даже хвалит, а высокородных лордов особо не жалует. Говорит все они эксплуататоры феодальные, крепостники-помещики и исторически обречены. Как всегда смысл витязевых речей туманен, но то, что будущее у лордов темное, с этим Гильда была согласна. Если междуусобицы продолжаться будут, то скоро и некому и некого и некуда в гости звать будет, все друг друга перережут, пережгут, не долго уже осталось.

Первые два дня праздника кулачным бойцам работы не было. Развлекали лордов на пирах менестрели да скальды, да разные артисты – фокусники, акробаты и прочие. Никому, однако не скучалось – пища была вкусна и обильна, пиво и зелено вино наливалось немеряно. Специально были выкачены из глубоких замковых погребов огромные бочки и выставлены в трапезной для общего потребления. Если у какой бочки и стоял виночерпий, только для блага самих гостей, ради человеколюбия. Чтоб с пьяну, с дуру, кто не бросил в питье какую гадость, себя и других не потравил, или, чего доброго, зачерпывая себе кружку, не перегнулся бы низко, не упал в хмельное, да в нем бы не потонул. Случались на шумных праздниках такие оказии, потому, как не все меру в питие знали, других выносили из трапезной недвижимых, как кули с мукой. Артисты, когда не звали их к господам высокородным, охотно выступали друг перед другом, перед замковой челядью, да презжими кланщиками. Мунгрен солидно, деловито за кружкой пива неторопливо разговоры разговаривал с другими хозяевами кулачных балаганов. Беседу вел, не чтобы язык почесать, с пользой, выяснял, кто и где выступал, как в каких краях принимают, каковы там местные бойцы, трудно ли их побить. Сигмонд тоже между них посиживал, но вскоре эти узкоспециальные разговоры ему поднадоели, и он с удовольствием общался с разными гостями. Был со всеми приветлив, никем не брезговал, сторонился только Скорениных клановщиков. Больше слушал, чем говорил, налегал не на пиво, на кислое молоко. Силой своей не похвалялся, подвигами не бахвалился. А когда кто-нибудь из подпивших гостей предлагал силою померяться, Сигмонг с улыбкой отказывался, растолковывал серьезно, что бои его хлеб, он ими кормится, и так просто, скуки ради, бить кулаки ему не пристало. Вот, как объявит лорд поединки, вот тогда он и будет выступать и не откажется сразиться с любым желающим. А сейчас профессиональная честь сражаться за бесплатно ему не позволяет. Кто эти речи слышал, согласно головой кивал, соглашался. Вот, мол, рассудительный человек, серьезный работник.

Олвин тем временем ел и пил без меры, извел продукта хозяйского, сколько четверо других гостей вместе не изъедали, а пива и вина, то за десятерых выдудлил.

– Как ты намереваешься, Олвин, на ринге выступать при таком образе жизни? – Порой спрашивал его Сигмонд.

Олвин на то жаловался, что вот опять разболелись побои Сигмондом ему учиненные, и биться на кулачках ему, болезному, не годится. А годится хорошенько отхарчиться, да на кровати побитые бока понежеть.

– Гляди у меня, – отвечал ему Мунгрен, – отлежишь бока, проку нет от дурака. Дармоеда в труппе держать резону мало. Нет сил на майдане биться, иди к монахам молиться. Там лежебоков много, пускай они тебя и кормят, а не честная компания.

Видя такое дело Олвин божился и знак тригона на себя ложил, что как только бои устроят, так он сразу всех побъет и Сигмонда в том числе.

На это Гильда обидно смеялась. Тоже, мол, нашелся молодец с ее Сигмондом меряться и презрительно махнув подолом уходила, чтобы не видеть мерзкую ряху, чтоб чего совсем уж нехорошего не сказать ленивой образине.

На третий день работы тоже не было. Решили гостей поразвлекать надменные лорды Скорены, удивить всех своим могуществом да силой. Под началом Скорены младшего огородили заостренными еловыми бревнами угол двора, между дворцом и крепостной стеной. В частоколе два проема оставили, закрывались они опускающимися решетками.

Залюбопытствовавшие этими приготовлениями собирались люди поглядеть, чем это их Скорены потешить собираются. На балконе расположились хозяева и самые знатные из числа гостей. Народ попроще толпился на стенах, да на специально для этого срубленном помосте у частокола.

Подвезли таинственные, укрытые рогожами возы, приставили их к проемам ограды. Зрители подумали было, что покажут им старинное зрелище – травлю медведя волками. Да не так просты Скорены, чего-чего, а изобретательного зломыслия им не занимать стать. Махнул рукой старший лорд, вышел герольд и протрубил в рог. Открылась первая рещетка, Скоренщики давай копьями в повозку тыкать, и от туда на арену, испуганно озираясь, щурясь от давно, под дерюгой не виданного солнца, Скоренины пленники. Сквозь дыры в их ветхих, истрепанных одежд, просвечивали худые тела, кровавили грязные повязки на многочисленных ранах. С верху им побросали короткие ножи и дубинки.

Среди обреченных людей заметил Сигмонд одного, в кильте знакомых цветов. И Гильда подтвердила: – да, этот из клана Сыновей Серой Волцицы. Попался видать Скоренщикам.

Снова рукой лорд махнул, снова зазвучал рог геральда, и открыли вторую клетку.

Выскочила от туда стая волков, специально некормленных, чтоб они, голодные, злей были, человека не страшились. Зверье вначале, испуганное пустым пространством арены, местом незнакомым, открытым, к забору жалось. Со страху рычали, загривки дыбили, клыки щерили. Но учуяли хищными носами дразнящий запах живых тел, сводящий с ума аромат свежей крови. Заурчало в пустых животах, свело голодным вожделением желудки, потекла слюна из зубатых пастей на серую шерсть. И помалу, осторожно, но начали подступать, на согнутых лапах подбираться, брюхом по земле елозя, стали привычно окружать свои жертвы. Не решались еще нападать, пугал их человеческий дух, дух извечного и опаснейшего противника. Но вот самый голодный, или самый наглый волчина взвыл и кинулся, сшиб с ног, вцепился зубами в слабое горло, и одурев от сладкой крови, начал грызть, грузть, грызть. Следом другие накинулись рвали людей и заглатывали, насыщались теплым мясом еще живых своих жертв. Но не все на арене погибали безответно, терзаемые зверями. Нашлось малое количество храбрецов, с отчаяннной смелостью бьющихся за свою жизнь. Собрались они кругом и вместе боролись против злых хищников серых, помогали друг другу и хоть были все в крови от ужасных ран, но держались стойко. И таки устояли, хоть и не все, но побили таки волков. Последнего в угол загнали и забили серого. Да не в радость стала им та победа. Выскочили на арену Скоренины клановщики в кожанных колетах со щитами да копьями, принялись отнимать у оставшихся живых оружие, да заталкивать обратно в клети. Те, в ярости былого боя не здавались, пытались отбиваться, но слишком уж были неравны их силы. Где им, изможденным пленникам, усталым и израненным, с негодным оружием справиться с откормленными здоровяками, к тому же много числом их превосходящих. Прикрываясь щитами кланщики прижимали к стенам людей, валили на землю, отымали ножи и безоружных загоняли копьями в передвижную тюрьму. Только с воином клана Серой Волчицы не удалось быстро совладать. Как раненый медведь он наносил удары, сшибал с ног, и не однажды окровавил свой нож, но навалились на него гурьбой, опрокинули навзничь, били древками копий и бесчувственного бросили в клетку. А Скорена обещал, что не все еще увеселение окончено, завтра еще будет, пока последний пленник не издохнет.

В этот вечер Сигмонд был молчалив и сосредоточен больше обыкновенного. Гильда уже хорошо знала, что под маской холодной отрешенности скрывается крайнее раздрожение витязя, что будет сегодня пролита чья то кровь. Чтобы зря не тревожить своего повелителя, Гильда и не пыталась вести его в трапезную на ужин, потому она сама быстренько сбегала на кухню, набрала провизии и тихонько накрыла стол в их комнате. Сигмонд ел равнодушно, без удовольствия похарчился сытной лордовой снедью, походил вперед-назад, подымил своей табачной палочкой и сел на пол, скрестя калачем ноги, уставился пустым взглядом на стену. Гильда знала, что это витязь медитирует в позе лотоса и, присев в сторонке, испуганно гадала, что он утворить хочет, кому собирается пыль с ушей стряхивать. Это может даже и не так плохо, – думала она – что витязю не по сердцу Песни. С таким нравом крутым, если будет он и дальше своими мечами головы недругам сносить, то ей только и останется что стихи слагать, на другое времени не будет. Да где же слов столько взять?