Текст книги "Чёт и вычет"

Асадов-блюз

 
Где? Когда? Для контекста незначимо, право.
В старом доме среди мрачноликих портьер
жил старик удивительно склочного нрава
и собака породы шотландский терьер.
Старикана оставили други и дети:
он же сам разогнал их и создал барьер.
Выносила капризы нелепые эти
лишь собака породы шотландский терьер.
И когда старика забирали по скорой —
потому что пора, потому что судьба,
он, предчувствуя встречу с небесной конторой,
санитарам шептал: «Не бросайте соба…»
Санитар, добротою природной ведомый
и достойный носитель хороших манер,
из остывшего и опустевшего дома
взял собаку породы шотландский терьер.
Две недели ей ласковей было и чище,
с новым домом соседствовал солнечный сквер…
Но ушел в небеса, не притронувшись к пище,
не меняющий взглядов шотландский терьер.
А мораль, хоть банальна, как старые гири,
но достойна, чтоб ею закончить рассказ:
понимаешь, мой друг, в этом сумрачном мире
кто-то любит и нас.
Кто-то любит и нас.
 

Доживший

 
Ну, сколько же можно, старче, забрасывать в море невод?
Пора отдохнуть бы, что ли… Зачем тебе эта фронда?
Неужто не надоело коптить в одиночку небо
и фильмы смотреть из древних коллекций Госфильмофонда,
где ладно поют девчата и сеют пшеницу хлопцы,
где домик с покатой крышей на старом солдатском фото?..
Ну, сколько же можно, право, глядеть в глубину колодца,
себя убедить пытаясь, что ты еще помнишь что-то?
Покой – он ведь близко, рядом, как фатума рот разверстый;
уже не дождаться счастья, здоровья и прочих выгод…
Зачем тебе, старче, это? Совсем же один, как перст, ты.
Пора бы поторопиться. Пора бы уже на выход.
Ты с прежним азартом псовым лакаешь уху из миски,
зачем-то в углах избушки, кряхтя, протираешь плесень…
Ну, как ты не понимаешь: ты лишний в порту приписки;
всему государству худо от песен твоих и пенсий.
И коль ежедневным бедам конца не видать и края,
зачем просыпаться утром и вновь вылезать из кожи?!
 
 
Но смотрит старик, прищурясь, на белые створки рая,
и шепчет: «Еще не время».
И шепчет: «Чуток попозже».
 

Винтик

 
В быту беспечен и небрежен, он бегал от Оксаны к Кате;
да из-за острова на стрежень – а что такое «стрежень», кстати? —
он выплывал, как карп на нерест, легко вписавшись в повороты;
употреблял, как воду, херес. И, как салями, трескал шпроты.
 
 
Чтоб отличаться от кретинов, тренировал извив извилин:
сменял Войновича Владимов, а Солженицына Гладилин.
Скрипел на магнитоле Дилан, на кухне чайник выл натужно…
– Совку кранты! – друзьям твердил он, и те в ответ кивали дружно.
 
 
На лето наслоилось лето, стекло меж пальцев время оно…
Сейчас он вспоминает это, как времена Тутанхамона.
Союз покоя и зевоты. «О, знал бы я, что так бывает!»
– Ты счастлив? – спросишь у него ты. В ответ он молча наливает.
 
 
Ведь никому не удается остаться у волны на гребне.
И вот он пьет, покуда пьется. Он винтик в механизме древнем,
не знавший пауз и антракта, всегда в боях с самим собою,
но швы времен скрепивший как-то
дефектной сорванной резьбою.
 

Перед «зеброй»

 
Где-то есть на земле и Рейкьявик, и Рим, и Ницца,
и на праздничном небе мерцают хвосты комет…
Он стоит перед «зеброй», а мстительный красный свет
вот уж тысячу лет не желает другим смениться,
словно тянет акын заунывный, как степь, куплет.
 
 
Он всегда был таким. Торопливым, как Санта-Клаус,
опасающийся опозданий на Новый Год.
Из доступных режимов движенья – лишь «полный ход».
Как возникло то правило недопущенья пауз,
он не помнит уже. Слишком много других забот.
 
 
Да, ему говорили о людях, живущих просто,
про буддистский и неторопливый уход в себя…
От себя и в себя не уйдешь: у него семья,
и работа, и пульс, редко менее девяноста —
доказательство адовой легкости бытия.
 
 
Ну, а взгляды назад безнадежнее, чем Цусима:
ничего не изменишь. К былому возврата нет.
Этим глупостям пусть посвящает досуг поэт.
Но сейчас, подле «зебры», жизнь просто не-вы-но-си-ма
и пуста, и ничем не сменяется красный свет.
 

Два минус один

1.

 
Ночью он спал, и вдруг острие иглы
прямо напротив сердца – вонзилось в спину.
Комната стала меньше наполовину.
Мир завертелся, словно бока юлы.
Будто тисками, резко сдавило грудь.
Силясь припомнить, было ль когда-то хуже,
он убеждал себя: «Не будить жену же…»
И не будил. Когда полегчало чуть —
ноги спустил с кровати и, не шумя,
двинулся вниз, поскольку внизу таблетки.
В темном окне слегка шевелились ветки,
словно шептали: «Боже, помилуй мя…»
 

2.

 
Ближе к шести проснулась уже она —
вся в одеяле, словно письмо в конверте.
Муж – не в кровати. «Где его носят черти?» —
думала вяло, сбросив остатки сна.
В спальный квадрат еще не вползла беда,
не задышала волгло из полумрака…
«Странно. С чего внизу так скулит собака?
Как никогда, ей-богу.
Как никогда».
 

Политпунктир

Слова замыкают круг

 
Хаос был повсеместным. Он зверем голодным дичал,
если верить святым письменам и забытым преданиям.
Было Слово в начале. И стало началом начал.
А пространство и время явились потом, с опозданием.
 
 
А затем было время сражений и круглых столов,
говорились слова и в момент становились вчерашними.
Как же много их было, великих бессмысленных слов,
украшавших наш сумрачный мир вавилонскими башнями!
 
 
Жаль, экзамены жизни не сдаст на «четыре» и «пять»
человечество. Тихо вздохнет и покинет владения.
Слово будет в конце. Все на круги вернется опять,
отодвинув слегка дату смерти от даты рождения.
 
 
Как в рассказе О. Генри – недвижно, забыв про весну,
на рисованных черных деревьях – последние листики…
Слово будет в конце – и бесстрастно уйдет в тишину,
открывая страницу в науке апокалингвистике.
 

Победа гуманизма

 
Свое недокричав и недоколобродив,
в азарте не успев нажать на тормоза,
нестройная толпа голосовавших «против»
разгромлена толпой голосовавших «за».
Победен прессы тон. Гудят вотсапы, скайпы,
а Homo, как всегда, к собратьям lupus est.
Вот доброволец. Он снимает с трупов скальпы
и надевает их на свой тотемный шест.
И, наконец, покой приходит долгой драме,
достойный золотой рифмованной строки…
Усталое Добро (как надо, с кулаками)
пытается отмыть от крови кулаки.
Вот славный журналист – задорная харизма,
знакомый по ТВ чарующий оскал…
О, как ты хороша, победа гуманизма
над теми, кто его иначе понимал!
Пойдет отсчет с нуля великим этим годом,
начнется с точки А прекрасный светлый путь…
Как воздух нынче свеж! Он полон кислородом,
поскольку меньше тех, кто б мог его вдохнуть.
 

Без двух двенадцать

 
Если вас тяготило бремя реинкарнаций —
паникуйте, тревожно вперясь в зрачок колодца.
На часах планеты, по слухам, без двух двенадцать.
Это значит, что в скором будущем нить порвется.
 
 
Как-то глупо думать про деньги да о престиже.
От протухшей воды амбиций мутнеет разум…
Символический зверь песец – он все ближе, ближе…
Что с того, что и он накроется медным тазом?
 
 
Одинаков финал героя или паяца,
ибо все в божественном плане – продукт рутины.
На часах планеты, по слухам, без двух двенадцать,
и секунды летят, как головы с гильотины.
 
 
Через шторм плывет человечества ялик утлый,
сквозь холодную тьму и молний тугие плети,
растянуть стараясь последние две минуты
на расшатанные пружины тысячелетий.
 

Придут

 
Закончились клев и подледный лов, и вмерзла во льды плотва.
Ведь длилось, казалось бы, время слов, но в небо ушли слова,
имевшие прежде окрас и вес, порою в десятки тонн.
Париж в наши дни не достоин месс. И Лондон. И Вашингтон.
 
 
Заройся в болото. Корпи. Терпи. Не спи. Попадай впросак.
Ты видишь: грядет Generation P с нездешним огнем в глазах.
Учуют сидевшие взаперти больших перемен сквозняк,
а ты лишь помеха на их пути, отживший свое сорняк.
 
 
Тревоги гудят, как пчелиный рой, и время назад течет.
На первый – порасово! – и второй суровый идет расчет.
У тех, кто считает – задор и пыл. Добрался до Джерри Том.
Забавно: ты первым когда-то был, но только не знал о том.
 
 
И косит коса – раззудись, плечо! – снося на корню редут…
И если к тебе не пришли еще – придут. Все равно придут
в случайный мотив, что поет листва, в последний нелепый стих…
И ты потому не найдешь слова, что больше не будет их.
 

Парламентер

 
Идет война. А говорят, что это мир.
Но мир запущен, словно сломанный сортир —
такой, что морщит нос небесная контора.
Все философствуют: «Такие времена…»,
а те, которым опротивела война,
ведут на линию огня парламентера.
 
 
В парламентерах – гуманист, как пастор Шлаг.
В его руке дрожит голубкой белый флаг —
в дыму и пламени попытка диалога.
Ведь вроде люди же кругом – и те, и те,
и все мечтали о любви и красоте
и одного, по сути, прославляли Бога.
 
 
Но тут – по снайперу от каждой стороны,
они сомнениями не отягчены
и навык меткости доказывают делом.
Два точных выстрела. Всего-то «хлоп» и «хлоп»:
парламентеру – пуля в спину, пуля в лоб.
И флаг лежит. И лужи красного на белом.
 
 
И генералом побежденный дипломат
от унижения краснеет, как томат,
потом бледнеет под умелым слоем грима.
Его усилия – как выстрел в «молоко»…
Война – любая! – начинается легко,
зато, уже начавшись, неостановима.
 

Беларуси

 
Взгляни вокруг, не слушай вражьи голоса,
зря не рыдай над Беларусью, Ярославна…
Ведь так вкусна из магазина колбаса,
да получают люди пенсии исправно.
И если здесь тебе не рай, то где же рай?
Мы обращаем сказку в быль врагам на горе!
Хошь – встань к станку, а хошь – картоху собирай.
Пускай зубами заскрежещет забугорье.
Глянь на дороги – те российским не чета.
Глянь на порядок – Украине б тот порядок…
Побеждена у нас, по сути, нищета,
и вся страна – рядок приятных взору грядок.
Таких, как мы, нет ни вблизи, ни вдалеке —
хоть в Аргентину улетай, хоть на Паттайю!
Вот только рот держать бы надо на замке
и не трындеть. Последний раз предупреждаю.
Верь лишь тому, что скажет диктор в «Новостях»,
пока для всех – от землепашца до бомонда —
идет концерт ансамбля танца
на костях
еще не втоптанного в землю генофонда.
 

Волхвы

 
Скоро небо покрасят в серое маляры,
и забросят поэты сложный узор поэм.
Человек человеку щедро несет дары:
там дубинки, шахидский пояс и АКМ —
не какой-то корысти ради, а just for fun.
Доведи свой рассказ до точки, допой куплет.
На подарках хрустит загадочно целлофан
и открыточка с пожеланием долгих лет.
Раз уж кто-то давным-давно изобрел огонь,
не тушуйся: спали́ других или сам сгори.
Вот в твой город неспешно входит троянский конь.
До чего интересно, что у него внутри.
Там гранаты ребристый бок, вороненый ствол,
там ночной цифровой прицел и короткий век…
Оттого, что порой человек человеку волхв,
человек человеку —
часто —
не человек.
 

Сто дней

 
То поставят лицом к стене, то поставят «Атас» «Любэ».
Не на каждой земной войне суждено умирать тебе.
А страна-то все та же – Оз, и не виден во тьме финал,
но ослеп от бессильных слез молодой телеграм-канал.
 
 
А на троне шальной, как бес, предвещающий Рагнарек,
с АКМом наперевес африканский сидит царек
средь шакалов и шакалят, разожравшихся на пирах…
Но в недвижный змеиный взгляд липкой струйкой вползает страх.
 
 
Пестуй ложечкой свой глясе – пусть и против твои врачи, —
но когда ненавидят все, очень трудно уснуть в ночи.
Гонит время тебя вожжой, уравняв небеса и дно…
Нет деления «свой – чужой», коль своих уже нет давно.
 
 
К нуждам подданных глух и нем, восхваляя ярмо и плуг,
оботри, человекомем, кровь людей с посиневших рук.
Ты и царь в золотой парче, и шизоидный злой изгой…
Не отменится Время Ч – припозднится на день-другой.
 
 
Твой казарменный огород обтекают и Сож, и Буг.
Чем ты свой заслужил народ, под которым ты рубишь сук
и которым я так горжусь?!
Боль и кровь наполняет сны,
и трагический корень «Русь» есть в названье моей страны.
 

Наполовину пуст

Рожденные ползать

 
Ведомые общественною пользою,
себя реализуем мы сполна.
Рожденный ползать приобщаться к ползанью
не обречен – другие времена,
не времена неукротимой робости,
и строиться уже не нужно в ряд.
«Попытка, – говорят, – не пытка. Пробуйте!
Вот крылья вам. Летите!» – говорят.
«Все те, кто не пытался – будут в минусе.
Бездействие – совсем не вариант».
«А вот талант, – твердят, – за скобки вынесем.
¬Способствует неравенству талант».
И, ползанья забыв отныне таинство
(оно уже не пригодится впредь),
мы, зубы сжав, отчаянно пытаемся,
бессмысленно пытаемся взлететь —
побеждены, измучены, разобраны,
но без амбиций и надежды без
мы снова бьемся крыльями и ребрами
в немую обезличенность небес.
 

Карантин

 
Пугливые унтерменши, мы живы еще пока.
Вселенная стала меньше – от пола до потолка,
от стенки до новой стенки. Вполне себе замок Иф.
Хоть тоньше от страха венки, живей мы, чем Ленин жив.
 
 
Мы замерли в смертной скуке и мылом смываем грим,
и руки у нас – как руки у прачки из братьев Гримм.
Снежок устилает ровно пустынную гладь дорог,
но кажется страшным, словно четвертый энергоблок.
 
 
Сеть трещинок на обшивке, и ржавчина ест металл…
Нельзя совершать ошибки, о коей предупреждал
младой депрессивный Бродский под питерский мокрый блюз.
Уж лучше мотивчик броский поймать на «Европе Плюс».
 
 
Как славно, друзья-дехкане, стерев себе душу в жмых,
с утра затаив дыханье на десять секунд смешных,
понять: ты пока в порядке. Покуда отсрочен час.
А в чашке – чаек несладкий. И счет невелик за газ.
 
 
А где-то в небесной ницше сидит всемогущий бог
и смотрит на тех, кто ниже, как будто слепой на блог,
почти не слезая с трона железного своего…
И очень идет корона седой голове его.
 

Страх

 
Страх порою конкретен: когтист или мохноног,
не спрячешься где-то – и дело, считай, с концом.
Но часто страх – другой, не выверяющий гранки;
он выжидает тарантулом, взобравшимся на́ щеку,
как девочка из японского фильма «Звонок»
со страшным пустым лицом,
вылезающая из телерамки
к смотрящему.
 
 
Враг в целом понятен. Он вечно плохой или злой,
он часто весь в язвах и щерится редкозубием,
и столь же гуманен, сколь был бы гуманен дрон
из инопланетной системы,
за нами привязчиво следуя с бензопилой.
Символ законченного безумия,
он ближе и ближе, а с трех остальных сторон
стены да стены.
 
 
Ты негодный товар, оттого подлежишь возврату
в первородный бульон, в темный хаос, на стол прозектора.
Словно муха, в смолу попавшая, стекленей
до необратимых температур, до пустого остова…
Хоть зови к себе Нормана Бейтса и Носферату
или сны смотри по сценариям доктора Лектера —
это чушь. Ибо нет ничего страшней
беспросветного
одиночества
стариковского.
 

Последний

 
Я не дослужил обедни, и скрылась из глаз стезя.
Мерещится мрак колодца и длящийся вечность миг.
Я, можно сказать, последний. За мной занимать нельзя.
На мне это все прервется: и солнце, и птичий крик…
 
 
Как радостно, как ручьисто врывалась в наш мир весна!
Как бойко звучали горны, как буйствовал бересклет!
Но возраст творит бесчинства: и линзы глазного дна
легко превращают в черный хронически белый цвет.
 
 
На дне я. Мне имя – Сатин. Найдя свой удел и схрон,
я на волосок от бездны, и ей подхожу вполне.
Давай, приходи, писатель, с гусиным своим пером,
и книгу пиши, болезный. Естественно, обо мне.
 
 
С тоскою вселенской вкупе, роняя слезу в стакан,
о правде одной радея в словесной седой пурге,
пиши с меня смело, Купер, «Последний из могикан».
Считай, что я твой, Фадеев, последний из удэге.
 

Апрель 2020-го

 
Овражьей тропкой шириной в аршин,
вдоль улочки меж замерших машин
бегут коты. Пружинки в мягких лапах.
Что делать, уж такие времена:
апрель отлично виден из окна
и ясно различим на цвет и запах.
 
 
Что делать, уж такие времена,
хоть календарно – все-таки весна,
похожая на остальные весны.
И старый бук – взволнованный, ничей —
весь в ленточках из солнечных лучей,
как будто ветеран орденоносный.
 
 
Апрель был год назад. Апрель сейчас.
И разницы почти не видит глаз
в волнующем пространстве заоконном…
Что делать, уж такие времена:
почти привычной стала тишина
безлюдья, освященного законом.
 
 
Апрель летит неведомо куда
сквозь веси, континенты, города
весенним и таким победным маршем;
он так открыто рад тебе и мне,
что кажется трагическим вдвойне
незримый вирус с титулом монаршим.
 

Взаймы

 
Выбежав за флажки, за сюжет, за роль,
к черту сорвав замки, отменив пароль,
верить, писать стихи и делить на ноль —
все это лишь пустой и недолгий звук.
Холодно, словно длится палеолит
в наших пространствах, в коих блуждал Эвклид.
Так же блуждая, где-то внутри болит
то, чего нет по данным любых наук.
 
 
В мире, который нами был взят взаймы,
падает дождь, окрашенный в цвет сурьмы.
Как безобразно ломки, как хрупки мы!
Ветер подул – и нас уже больше нет.
Но пережившим мельниц лихой помол,
смятым судьбою, согнутым в рог-н-ролл —
только бы плыть. Согласны без баркарол.
Только бы плыть на трепетный лунный свет.
 
 
Парус устал, и ветер вселенский стих.
«Жизнь хороша» – клише не умней других.
Все, что осталось – други, случайный стих…
Много ли, мало? Нужно ли или зря?
Тягостно, став скоплением ржавых клемм,
жить, разойдясь на сгустки пустых фонем,
зная, что меж тобой и небытием —
тонкая стенка мыльного пузыря.
 

Экономия

 
Поет, наплевав на все, соловей на ветке,
а ты на него глядишь из прозрачной клетки,
пропитанной светом, словно ладонь – Purell’ом…
Не думай, а то из кухни пахнéт горелым.
 
 
Мельчи, занимайся бытом. А позже, вскоре
в былое нырнешь, как тихая рыба – в море,
не так глубоко, чтоб в моде был танец шимми,
но все же – когда деревья были большими,
 
 
когда обещаньем счастья светились выси,
когда ты считал, что все от тебя зависит,
и кролики бойко лезли из шляпы мага,
и ждал ты свою любовь, и ждала бумага
 
 
эмоций, не исказившихся при озвучке,
отчаянных строк, дымящейся авторучки…
Там пленкою бриолина блестели лужи…
Натешился миражами? Пора наружу —
 
 
где есть небеса такого же точно цвета,
где, словно победный полк, наступает лето,
а люди, отринув нравы былой эпохи,
при виде других людей экономят вдохи.
 

Горб

 
Зимой (хоть это не для всех, а лишь для мыслящих инако)
встает во всей своей красе горб вопросительного знака,
и тень, отброшенная им на замерзающие лужи,
одним велит напиться в дым, другим чего-нибудь похуже.
 
 
Мы были зряшно рождены; в подборе целей – оплошали.
А в небе бледный шмат луны – как сыр, обгрызенный мышами.
Банальности взрезают тишь расстрельной россыпью курсива.
«Красиво жить не запретишь». «Быть знаменитым некрасиво».
 
 
И хоть ругайся напоказ, бессильно и пустоголово,
на ускользнувшую от нас мерцающую сущность слова,
мы замерли, как корабли в литографическом овале:
одни лишь гении – смогли, а остальные – спасовали.
 
 
И не для нас хмельная высь, где реют божества в хламидах.
Ведь можно проще, согласись: ненужный вдох, никчемный выдох.
Тирадой пьяного жлоба, лишенной смысловой нагрузки,
нас ждет стандартная судьба мильонов пишущих по-русски.
 
 
Не избежать тоски и драм. Надежда, словно шарик, сдулась.
Вопроса знак являет нам интеллигентскую сутулость.
И, как всегда, декабрь – большой любитель жертвоприношений.
А мы, уставшие душой, легко сгодимся на мишени.
 

Подделка

 
Формулировать трудно. Все мимо, мимо…
Ржавеют клеммы.
Оттого-то и прячешь под слоем грима
оттенки темы.
Много в правде ли толку? Она жестока
и неприятна —
вот и ходишь с оглядкой вокруг да около и обратно.
И слова разлетаются, рыбьи стайки —
пусты, песочны…
Вот твой стиль: чай зеленый, халат из байки.
Хитрец восточный.
И врагов никаких, и живется бодро:
ни зла, ни сечи…
До чего ж ты прекрасна и крутобедра,
фигура речи.
Все, что скажешь, сгодится потом, на вырост;
подделка, страза…
И живи себе дальше – простой, как вирус.
Пустой, как фраза.
 

Капслок

 
Людское по-змеиному линяет,
возвышенное – падает на дно.
И слишком часто нас разъединяет,
что, в принципе, объединять должно.
Сидим по норам, дикие, как йети,
нить Ариадны в пальцах теребя,
и, страстно обвиняя всех на свете,
не забываем пожалеть себя.
 
 
Былое на запчасти раскурочив,
фальшивим, исполняя попурри…
И длится день намного дольше ночи,
захваченный командою «Замри!».
Так пахнет ощущеньем божьей кары,
что хоть кричи, используя капслок…
И много ль смысла – выходить в Икары,
чтоб крылья обломать о потолок?
 
 
В пространстве неприкаянном и узком,
в соцсетках Ярославной голося,
как просто быть двустворчатым моллюском,
у коего отняли все и вся.
Итожь: весны разбитая повозка,
последний холод и последний снег…
И ты, и я – мы персонажи Босха
с его картины «Двадцать первый век».
 

Исповедь агностика

 
Когда трещат надежды, словно швы,
когда потоп – ни брода в нем, ни мостика —
мне в лучшее не верится, увы:
планида реалиста и агностика.
Когда в ночи запуталась стезя —
до этого подруга-беспечальница —
поверить в то, чего понять нельзя,
как ни пытаюсь я, не получается.
Куда бреду? В ничто из ничего,
смирившись с незаполненною нишею,
но высшее поможет Существо
навряд ли мне, безбожному и низшему.
Нездешним светом полнятся сердца
других. А я, когда стою над бездною,
то вижу очень часто лик Отца.
Но – своего.
Ушедшего.
Небесного.
 

Виновен

 
На кладбище вовсе не тихо. Не грезь тишиной:
сорока вовсю тренирует свой голос высокий,
мальчишечья стая в ста метрах, за тонкой стеной
азартно играет в футбол (в просторечии «соккер»).
Меж смертью и жизнью – лишь пять сантиметров стены.
И звуки слышнее, слышнее… И солнце все выше…
А ты где-то между, в колючем пространстве вины
незнамо за что – перед теми, кто звуков не слышит.
Ты словно в суде; немо смотрит невидимый зал,
и впал обвинитель в воинственный жар красноречья:
однажды ты что-то не сделал и что-то сказал,
что зря допустила природа твоя человечья,
не слишком ты был благороден, не слишком высок,
любил недостаточно, верил подонкам и слухам…
«Виновен, виновен!» – дробинкой стреляет в висок.
«Виновен, виновен!» – гудит, словно овод, над ухом.
И смотрятся в небо набрякшие веки могил,
ответы потеряны в майской улыбчивой сини…
Прими же вину на себя, как в теракте – ИГИЛ
(закон заставляет сказать: «запрещенный в России»).