Текст книги "Опыты литературной инженерии. Книга 1"

Возвращение украденного фокстерьера

Популярнейший польский острослов Станислав Ежи Лец как-то сказал следующее: «Четыре лапы и кусочек хвоста – солнце в доме».

Можно не сомневаться, что из всех четвероногих и хвостатых он имел в виду именно фокстерьера!

Моему фоксу было уже шесть месяцев – возраст юношеских увлечений, некоторой непочтительности к хозяину и неистребимой самоуверенности. Последнее качество, правда, присуще всем фокстерьерам от рождения и, наверное, должно считаться стандартом породы.

Вечерняя прогулка по району, застроенному частными домами, всегда проходила у нас в режиме «фри-стайл» – без поводка. Когда фоксик увлекался и убегал чересчур далеко, я свистел, и он тут же безотказно мчался ко мне, освобождаясь от тревоги и радуясь новой встрече.

Как-то я задержался на работе и пришел домой лишь поздно вечером. Меня встретили расстроенная жена и зареванная дочь. Оказывается, в урочный час дочка взяла фокса на «цугундер» – поводок, намереваясь совершить моцион. Выйдя из подъезда, шестимесячный бандит отказался идти по-человечески, начал прыгать хвостом вперед, вертеть головой, стараясь вывернуться из ошейника и наконец добился-таки долгожданной свободы. Прощально помахав тем, что у фокстерьеров зовется хвостом, а на самом деле является вызывающим огрызком, заставляющим всегда подозревать хитрый умысел и неприкрытое ехидство, песик привычно ускакал в район наших с ним прогулок, оставив отчаянные вопли ребенка без внимания.

Я тут же развернулся и помчался на поиски пса. Больше часа я колесил среди сонных домов и заборов. Свистел привычным для фокса свистом, надеясь, что пес откликнется и примчится, как всегда радостный и довольный. Все было тщетно. Собака пропала.

Почти потеряв надежду на обретение друга, бросив машину, я продолжал бродить по району, посвистывая уже почти машинально, без всякой уверенности, что пес меня услышит. После очередного посвиста, краем уха я вдруг уловил слабое повизгивание. Остановился, прислушался: голосок своего фоксика я не перепутал бы ни с чем! Я посвистел еще раз, позвал его по имени и услышал радостный лай, сильно приглушенный какой-то преградой. Перебежав улицу, я определил, что вопли фокса слышатся со двора, обнесенного высоким деревянным забором. Продвигаясь вдоль забора, сквозь щель в досках я обнаружил на той стороне сарайчик, в котором, предположительно и находился плененный или заблудившийся пес.

Я громко постучал в калитку. Два окна, которые до этой минуты светились в доме, погасли. Я загрохотал снова. Соседские дворовые собаки подняли беспорядочный лай. Мой фокс надрывался и скулил в сарае. Но дом прикинулся необитаемым.

Осознавая факт явного лицемерия и трусости, я начал закипать злобой. Еще постучав для острастки по калитке и не получив ответа, изо всей силы ударил ногой выше дверной ручки. Запор не выдержал, и калитка распахнулась. Я вбежал во двор, надеясь, что на крыльцо выйдет хозяин для крутого мужского разговора – и был готов тотчас же броситься в драку. Но из дома никто не вышел. Там по-прежнему затаились и, кажется, даже перестали дышать. Низенький, кривобокий сарайчик в углу двора оказался заперт на висячий замок. Если до этого времени я мог предполагать, что мой пес забрался туда по щенячьей глупости или в погоне за живностью, то замочек убедил меня в том, что налицо кража и вероломное пленение.

Замок я сбил кирпичом, выдернутым из декоративного окаймления дворовой клумбы. Из сарая с разрывающими душу воплями радости вывалилась чужая черномазая псина. В прыгающем до высоты моих плеч тарантуле я с большим трудом опознал своего фокса, перепачканного угольной пылью от носа до кончика того, что у них называется хвостом. Когда-то белый, точнее трехцветный, фокстерьер с элегантными пятнами на боках и на морде стал похож на беспородную антрацитово-черную Жучку без аристократической родословной.

Освободив узника, я снова направился к крыльцу дома, намереваясь предъявить серьезные претензии хозяевам. На стук в дверь никто не среагировал. Я «постучал» ногой. Дверь оказалась прочной, и с первого приступа снять ее с петель мне не удалось. Ликующий пес, поменявший масть, очень меня вдохновлял. Поэтому я оторвал сиденье от стоявшей поблизости скамейки и сначала пошел крушить узилище. С сарайчиком я управился минут за пять. Вернулся к дому и сел на пенек от скамейки на перекур. Битва с сарайчиком меня слегка утомила, но душа никак не хотела успокаиваться. Тем более, что из дома никто не показывался, и сдержать моей души прекрасные порывы было некому.

Помахивая скамейкой, я стал крушить все, что попадалось под руку, полностью осознавая свое антисоциальное поведение. Закончил побоище тем, что опрокинул деревянную кадку с дождевой водой и надругался над ней, растоптав и превратив ее в кучу клепок.

На завершающем этапе акции возмездия двор выглядел очень плохо. Кажется, подобной манеры поведения придерживались американцы во Вьетнаме. Там это называлось «тактика выжженной земли». По моим прикидкам, в этом дворе ничего не сможет взойти, расти и цвести минимум лет восемь!

Фоксу поведение хозяина очень понравилось. Он всячески стремился мне помочь: рыча, вырывал из клумб цветы, оскорбительно поднимал заднюю лапу у каждого выступающего над поверхностью земли предмета, разорвал в клочья что-то из хозяйского исподнего, упавшего наземь после того, как я оборвал бельевую веревку.

Вволю натешившись, мы выбрались со двора наружу и, провожаемые лаем совершенно озверевших от непонимания ситуации соседских собак, направились домой на отмывание, ужин и заслуженный отдых.

Володя Голованов – человек с ножом

Как говаривал Козьма Прутков: «Если у тебя есть фонтан, заткни его – дай отдохнуть и фонтану».

Если у тебя есть талант, умерь его хотя бы на то время, когда спишь. Если талант фонтанирует без перерыва – это опасно.

У Володи Глованова, моего соратника, был своеобразный талант. Что бы ни попало Голованову в руки, он мог это метнуть и попасть. Ножи он метал виртуозно из любого положения и на фантастическое расстояние. Топоры, секачи, огромные топографические гвозди, всякие угловатые железяки Голованов играючи метал и в движимость и недвижимость. И всегда попадал. Не просто попадал, а вонзал, да так глубоко, что очередной снаряд, бывало, выковыривали в четыре руки.

Однажды из кузова грузовика на скорости около сорока километра в час Володя метнул топографический гвоздь в зазевавшуюся курицу. Не дожидаясь результата, требовательно постучал кулаком по кабине, чтобы водитель затормозил и подобрал убитую дичь. На гвозде длиной в семьдесят сантиметров ту курицу изжарили на костре, прямо за ее родным селом.

На полковой кухне, в помещении, в котором стояли колоды для разрубания мяса, внимание Голованова привлек чудовищный топор, будто бы перенесенный в наши дни из средневековья. Володя поднатужился и метнул его в дверь разрубочной. Филенка лопнула, топор на две трети проник в коридор. Не успели отгреметь аплодисменты зрителей, как дверь медленно отворилась, и за ней бледным приведением возник старший повар из вольнонаемных, который опоздал к собственной кончине на всего полсекунды.

Голованов к тому же великолепно стрелял. Его постоянно командировали на армейские соревнования по стрельбе из автомата, где Голованов небрежно сгребал все призы и выпивал все, чем угощали его после. Свой секрет Володя не скрывал и с удовольствием делился тактическими хитростями:

– После команды «огонь» обычно целятся две секунды. Будешь целиться меньше – не попадешь. Мушка не успевает успокоиться. В конце второй секунды мишень на прицеле, задерживаешь дыхание и попадаешь. Я же всегда стреляю в начале второй секунды. Понятно, что попадаю. А соперники, которые уже готовы нажать на спуск, дергаются от моего выстрела и лупят в белый свет, как в копеечку.

У Володи Голованова был собственный любимый метательный снаряд – штык от карабина Симонова. Где он его свинтил – никто не знал, но даже начальство смотрело на игрушку Голованова сквозь пальцы, объясняя свою дисциплинарную снисходительность особым дарованием рядового Голованова и необходимостью поддерживать спортивную форму. Штык когда-то был хромированным, но от усердной заточки облез и приобрел устрашающий облик. Ручка у штыка, изготовленная из металла с рифленой накаткой, отшлифовалась рукой Голованова до благородного матового блеска. Штык в вороненых стальных ножнах постоянно свисал с пояса Голованова, вводя в заблуждение сержантов, так как намекал, что это самовольно покинувший пост дневальный, которому такой штык был положен по долгу службы.

Один человек из всего полка не признавал право рядового Голованова на вольное ношение холодного оружия. Этим человеком был капитан Глызин – командир первой роты. Голованов не числился в его подчиненных, и только этот факт не позволял Глызину применить меры дисциплинарного взыскания.

Непосредственный командир Голованова – капитан Михайлов, часто находясь в подпитии, он предлагал рядовому второго взвода его роты демонстрировать уменье на пьяную потеху. Рядом с капитаном всегда готовый прийти на помощь находился командир взвода, лейтенант Артемьев, который в присутствии начальника выпивать опасался, а только обеспечивал одобрительное звуковое сопровождение метательного процесса.

К фанерному стенду поочередно прикреплялись кнопками фотографии наших идеологических противников, вырезанные из журналов. По приказу капитана Михайлова, Володя метал любимый штык с неизменной точностью, чем заслуживал редкие неуверенные аплодисменты пьяного командира роты и восторженные – командира взвода.

Когда из роты Глызина увольнялись люто ненавидевшие его белорусы, на стене казармы появилась криво начертанная вонючей масляной краской оскорбительная надпись: «Глызин – чурка! Умереть тебе кэпом!» В цивильном переводе это был прямой выпад против национальности татарина Глызина и злобное предположение, что капитан никогда не дослужится до майорских звезд. Для честолюбивого Глызина последнее утверждение было как нож в сердце!

Почему-то виновным в столь дерзком поступке Глызин счел рядового Голованова. Видимо, на уровне инстинкта не мог не отреагировать на откровенную неприязнь солдата, которая постоянно сквозила во взгляде. Глызин подкараулил Голованова у полковой сапожной мастерской – в месте, редко посещаемом и пять дней в неделю необитаемом. Какой там был у них разговор – никто не слышал. Но в казарму Володя прибыл с разбитыми носом и верхней губой.

Рукоприкладство в те годы в армии не поощрялось, и заяви Голованов куда следует, точно уж вовек не видать Глызину майорских звезд, а то, глядишь, даже и капитанских! Но Володя никуда не пошел жаловаться, а затаил свою обиду, спрятал ее, как верно полагали многие, в обшарпанные ножны своего штыка.

По программе боевой подготовки очередное занятие взвода, в котором служил Голованов, проводилось на полевом аэродроме. Занятие проводил лично капитан Глызин, отославший командира взвода, лейтенанта Артемьева, в город по личному же поручению – купить для жены оливковое масло. Капитан Михайлов вообще отсутствовал по привычно уважительной причине.

Темой занятий было устройство временного заглубленного убежища для личного состава аэродромного обслуживания. Конструкция представляла собой набор круглых алюминиевых рам, которые раскладывались на земле и одновременно натягивали стальные тросы. К тросам крепился брезентовый чулок диаметром полтора метра. Получившуюся длинную кишку за десять минут танк с лопатой должен был закапывать в земляную траншею. Изобретатели и военные спецы полагали, что в таком убежище личный состав сможет пересидеть ядерную бомбардировку. Конечно, в достаточном удалении от эпицентра взрыва.

Первое отделение во главе с Глызиным, согнувшись, вошло внутрь убежища, до этого силами взвода, приведенного в положение, готовое для закапывания (или для захоронения). Второе и третье отделение, в котором числился Голованов, расположившись на аэродромной травке, закурили и задремали.

Спать в любую свободную минуту – святое дело в армии. В любом взводе есть умельцы, которые умудряются спать не только стоя в строю, но и на марше. Солдат спит – служба идет. Голованов не был исключением, поэтому, закинув руки за голову, впал в объятия Морфея тотчас же, как фуражка капитана Глызина исчезла в бомбоубежище.

Из-под плотного брезента неслось неясное бормотание: Глызин был до противности обстоятельным. На первое отделение у него ушло минут двадцать. Настала очередь второго отделения. Солдаты неохотно пробуждались и неспешно строились перед входом в брезентовую нору. Первое отделение откровенно и шумно радовалось весеннему солнышку и освобождению от нудного капитана. Голованов с трудом разлепил глаза и непонимающе уставился на серо-зеленую брезентовую конструкцию в пяти шагах перед ним. Второе отделение, скрючившись, перемещалось внутри убежища, непроизвольно опираясь на мягкие стенки. Снаружи было видно, как вспучивался брезент: то выпирал локоть, то голова, то спина.

Голованов приподнялся на локте и стал пристально следить за перемещением солдат. Когда в очередной раз брезент оттопырился, вырисовав контуры чьей-то задницы, Голованов на секунду прислушался, потом неожиданно выхватил штык из ножен и в начале второй секунды метнул его в сторону убежища.

Там, за брезентовой стенкой, раздался сдавленный вопль. Личный состав взвода, как снаружи, так и внутри, немедленно определил личность цели – капитан Глызин! Штык пригвоздил капитана к брезентовой стенке и, видимо, вошел так глубоко, что капитан дергался внутри убежища, как бабочка на булавке, не в силах освободиться.

Сержант Иваницкий резво вскочил на ноги, вырвал могучей пятерней штык из кормы капитана и, сильно размахнувшись, забросил его далеко за аэродромную изгородь, в непролазные колючки. Потом показал Голованову кулак и рухнул на землю, изображая спящего. Два отделения, которые с немым восхищением наблюдали всю сцену от начала до конца, верно истолковали поведение сержанта как команду и дружно брякнулись на траву, демонстрируя расслабленный отдых.

Со страшными ругательствами, безобразно расталкивая солдат, которые невольно мешали ему выбраться из тесного бомбоубежища, Глызин вырвался наружу. Он выискивал взглядом рядового Голованова, который мирно посапывал в общей солдатской массе, метрах в пяти-шести от убежища.

– Ты! – с подвизгиванием заорал Глызин, брызжа слюной и припадая на левую ногу. – Встать! Где твой штык?

Голованов медленно встал, с недоумением уставился на капитана, и выдавил полусонным голосом:

– Так я его уже два дня как потерял!

– Как потерял? – резанным поросенком заверещал Глызин. – Как потерял? Кто может подтвердить?

– Я могу, – поднялся с травы сержант Иваницкий.

– И я могу, – встал рядом с сержантом рядовой Рожков. – Мы его с Володей вместе искали по всей казарме. Может, кто его украл?

– Взвод, встать! – отчаянно заревел Глызин и вдруг пошатнулся. Левая штанина синего офицерского галифе заметно потемнела от крови. – Кр-руговая порука? Всех пересажаю, демоны! Всех!

Солдаты, вопреки воинскому долгу, не спешили прийти на помощь раненому командиру.

Иваницкий указал рукой на двоих, стоявших поблизости:

– Ты и ты, – бегом на метеопост за носилками!

– Я с вами всеми еще разберусь, – проскрипел зубами капитан, медленно оседая на землю.

Кривой строй не шелохнулся. Иваницкий подошел к капитану. Тот, неловко подвернув раненую ногу, лежал без сознания. Глаза у него закатились, белки просвечивали сквозь щели в веках.

Иваницкий обернулся к строю:

– Два дня, как штык потерян. Всем ясно?

– Ясно, – послышались разрозненные голоса. – Конечно, ясно, какой вопрос?

Наверное, штык Голованова не был стерильным. Из госпиталя Глызин вышел почти через месяц. Капитан стал непривычно тихим и терпимым. Солдаты недоверчиво косились в его сторону, ожидая обычной грубости или подлости. Но Глызина как подменили. При первой нечаянной встрече с рядовым Головановым капитан Глызин непроизвольно сделал шаг в сторону и обошел вытянувшегося в струнку рядового, как гремучую змею.

Уже потом по армейской устной «почте» просочился слух, что редко трезвый пьяница капитан Михайлов сказал, навестив Глызина в госпитале:

– Ты, паря, поосторожней-то с личным составом. Второй раз могут не в зад попасть, а куда повыше. Считай, что в этот раз просто промахнулись!

Первая рота молилась на Володю, искренне причислив его к лику святых.

Демобилизовался Голованов в срок, день в день, отслужив положенное. Прощаясь с другом у ворот части, уже старший сержант Иваницкий, сказал:

– Возьми эту штуку, Вовка, на память, но будь осторожен. Масть только раз в жизни ложится! Себя береги!

С этими словами он подал Голованову продолговатый сверток. Голованов взвесил его на руке и сразу все понял.

– Спасибо, Петро, я все усёк!

Волшебное стекло

Все началось с того, что Наталья Васильевна попала в больницу. Повод для госпитализации был пустяковый, но НВ, как называли ее студенты, решила по случаю обследоваться и отдохнуть от вечно галдящего академичесского окружения. В больнице было ужасно скучно, пахло дезинфекцией, и кровать попалась с продавленными пружинами, отчего НВ маялась по ночам.

Соседок по палате было три. Все они, поглощенные собственными болячками, ни о чем ином говорить или не могли, или не хотели. Особенно тоскливо было по вечерам. На дворе стоял июнь. Солнце все пыталось взять реванш за темную и сырую зиму и светило допоздна так, что перед сном приходилось задергивать на окнах глухие шторы.

В один из особенно душных и скучных вечеров НВ вышла на лестничную площадку, где обычно собирались курильщицы-нелегалы. На широком белом подоконнике стояла баночка из-под кофе, откуда торчали окурки, испачканные помадой. За окном шумели тополя, которые еще не успели набрать тугую летнюю зелень, а сохранили нежность и свежесть, присущую маю. Чуть правее виден был фрагмент красной кирпичной стены без окон. А еще дальше, за асфальтово-серой крышей больничной прачечной, отражали летнее небо в меру своих пыльных способностей окна охристого административного здания. Июнь насытил красками даже цемент фундамента прачечной, в отсыревшей части которого НФ разглядела фиолетовые тени.

На площадку вышла высокая девушка из пятой палаты, нервно закурила и прислонилась спиной к дверному косяку. НВ, которая тяготилась больничным сообществом, хотела было вернуться в коридор, а затем в палату. Но нелегал-курящая вдруг обратилась к ней хрипловатым шепотом:

– Простите, Наталья Васильевна, у вас ничего нет от головной боли?

– Вы меня знаете? – вопросом на вопрос ответила НВ, слегка растерявшись. – У меня нет, но на посту у дежурной сестрички наверняка найдется.

– Я вас знаю, – подтвердила девушка. – Моя фамилия Кузнецова. Зовут Татьяна. Я училась на параллельном курсе, у пейзажистов. Вы у нас иногда замещали преподавателя. Я закончила два года назад. Сейчас сама преподаю в художественном лицее.

Наталья Васильевна с бо́льшим вниманием посмотрела на девушку, пытаясь припомнить ее лицо в бесконечной череде молодых и веселых лиц, которые уже почти двадцать лет мелькали у нее перед глазами. Ничего не вспомнила, вздохнула и направилась мимо Татьяны Кузнецовой в коридор.

Ночью, ворочаясь на неудобной кровати, НВ вдруг вспомнила эту Кузнецову. Точнее не ее саму, а связанный с ней эпизод, который наделал много шума.

Студенты устроили самодеятельную выставку творчества армянского художника Мартироса Сарьяна. Развесили репродукции, подготовили демонстрацию слайдов и пригласили известного художника, который лично был знаком с Сарьяном. Главным устроителем мероприятия была эта Кузнецова. Один из уголков выставки был отведен работам самой Кузнецовой. Конечно, в меру подражательским, но иногда неожиданным и смелым.

Знакомый Сарьяна пришел, огласив во всеуслышание длинный перечень своих званий и титулов. Снисходительно осмотрел выставку, а затем, остановившись около работ Кузнецовой, неожиданно воскликнул:

– Боже ж мой! Где вы взяли эту работу Мартироса? Я ее прекрасно помню по Еревану! Какое чудо! Это, наверное, шестьдесят пятый год. Тут, к сожалению, не написано. И работа не подписана. Для Мартироса это не типично. Но каков стиль, какова экспрессия!

Убедить мэтра, что это работа Кузнецовой, было не столь трудно, как заставить его признать, что он ошибся. Татьяна стояла около своей картины с лицом, покрытым красными пятнами, и, кажется, готова была собственноручно удавить гостя. Скандал замяли, но шептались и хихикали по этому поводу еще долго. Приглашенному было лет под восемьдесят, дядька он оказался желчным и въедливым и, если честно, своим посещением выставку не украсил. Хотя, явно изобразив хорошую мину, напоследок облобызал Кузнецовой ручку и посулил блестящее будущее.

Вспомнив подробности, НВ улыбнулась и первый раз почти за неделю спокойно уснула.

Через день НВ случайно встретила Кузнецову около процедурного кабинета. Приветливо поздоровалась с ней, давая понять, что восстановила кое-что в памяти, и это восстановленное самого благоприятного свойства. Татьяна вышла из кабинета, придерживая рукой другую, согнутую в локте после внутривенного укола. Она ответила на приветствие, прикоснувшись пальцами свободной руки к плечу НВ, и заговорщицки прошептала:

– После укола приходите на лестницу, я вам кое-что покажу …

На лестничной площадке Татьяна подвела НВ к подоконнику и указала на деталь рамы, в которой часть выбитого оконного стекла заменили прямоугольником стекла декоративного, такого, которое применяют в целях не разглядывания, а сокрытия объекта. Например, в ванных комнатах, или в застекленных дверях. Это стекло отличалось незатейливым геометрическим узором, и через него действительно ничего нельзя было разглядеть.

– Что вы видите? – обратилась Татьяна к НВ.

– Стекло, – не пытаясь разбудить фантазию, ответила НВ.

– Правильно. Но стекло-то волшебное!

Наталья Васильевна пристальнее всмотрелась в рекламируемый предмет, но ничего особого, кроме засохших мазков белой масляной краски на стыке стекла с рамой, не заметила. Татьяна жестом предложила ей посмотреть в неповрежденную часть окна:

– Скажите, что вы видите за окном?

НВ начала слегка раздражаться. Происходящее стало напоминать ей экзамен в родной Академии. Она давно отвыкла от роли экзаменуемой, и настойчивость Татьяны, как ей показалось, проявлялась по отношению к ней, доценту и заслуженному преподавателю, слегка уничижительно. Не желая обострять ситуацию – все-таки это больница, а не учреждение искусства, – она сдержанно, но давая этой сдержанностью понять свое отношение к вопросу, ответила:

– Тополя, стена, крыша …

– А теперь, пожалуйста, взгляните под тем же ракурсом через мою находку! Слегка прищурьтесь и постарайтесь расфокусировать глаза.

Наталья Васильевна сделала полшага влево, чтобы сохранить прежний угол зрения, посмотрела сквозь не очень хорошо отмытый прямоугольник и ахнула! Каждый отдельный фрагментик стекла, призванный исказить изображение, фокусировал свою сверхмалую часть пейзажа, работая как несовершенный объектив. Но не это было главным! НВ с неприкрытым изумление обнаружила, что каждый из объективчиков выделил и сконцентрировал свой кусочек спектра, свой персональный цвет, расчленив пейзаж на мозаику непередаваемой прелести!

Выражение ее лица красноречиво сообщило Татьяне о том, что ожидаемый эффект был полностью достигнут.

– Импрессионисты! – восторженно произнесла НВ, не в силах оторваться от волшебного зрелища. – Я еще не совсем понимаю, кто именно: Клод Моне, Альфред Сислей, Эдуард Мане? А, может быть, Поль Гоген? Эта дробная манера письма, эти цветовые акценты… Танечка, дорогая, как же это вам удалось разглядеть такое? Нет, это Жорж-Пьер Сёра, я вспомнила! Точно! Основоположник пуантилизма… Это прелесть! Это неподражаемо!

Захваченная возвышенными переживаниями НВ не заметила, как стала обращаться к Кузнецовой, как к давно любимой ученице.

– Понимаете, Наталья Васильевна, я вообще-то не курю. Со мной в палате лежит одна девушка – она из банковских служащих. Курит как паровоз. Я с ней выходила сюда поболтать за компанию. Случайно посмотрела в окно… Это было два дня назад. Хожу теперь вся под впечатлением. И даже растерялась. Помните, я вам пожаловалась на головную боль? Вот хожу туда-сюда, думаю. Даже сигарету пришлось стрельнуть у соседки по палате. Современное искусство может ведь предполагать использование техники или оптики?

– Конечно! В галерее недавно выставлялись ребята, у которых в основе изображения – снимки с экрана электронного микроскопа. Такая вот нанотехнология. Я бы не рискнула называть такой подход искусством. Но что-то в этом есть, до чего мы еще не дошли – прогресс не пускал. Но ваше стекло – это что-то фантастическое! Мне теперь кажется, что эффект цветового дифференцирования был схвачен художниками девятнадцатого века интуитивно. С опережением времени. Он дал им новые возможности изображения мира, замешанные на эмоциях акцентированного восприятия цвета.

– Вам так кажется? Я тоже думаю над тем же. Мне здесь лежать еще три дня. Может быть, попросить лечащего врача продлить «командировку»? Как вы думаете? Я хочу сбегать домой, принести этюдник и попробовать… вот этот тополь… и эту стену!

Смотрите: через обычное стекло – кирпич как кирпич. А через волшебное – мармелад, мозаика! Глаз физически не в состоянии вычленить все оттенки, которые такая своеобразная оптика дробит, препарирует и выкладывает: вот вам – любуйтесь!

– Я сейчас же схожу к заведующему отделением и попрошу его задержать вас здесь еще на несколько дней. Чтобы вы успели написать хотя бы эскиз. Нет, нет, не так! Ведь придется ему обо всем рассказать. Так не годится! Поступим иначе. Я найду здешнего завхоза, и мы это стекло купим. Просто так – возьмем и купим. Пусть он вставит сюда обычное, хорошее стекло. Но обычное! А через это стекло можно будет смотреть на все, что угодно: натюрморт, пейзаж, портрет…

– Вы думаете, что идею можно похитить?

– Милая моя, поверьте, у меня больше опыта общения с себе подобными в художественной среде. Зависть и ревность. Не поймешь, чего же больше? Если это не открытие, так новый шаг в нашем ремесле. Я не могу его квалифицировать сразу вот так, с налету. Но то, что это – движение вперед, созвучное современности, в этом я совершенно уверена.

Наталье Васильевне стало некогда лечиться. И даже обследоваться. Она бросилась на поиски завхоза, поручив Татьяне тщательно следить, чтобы дамы, выскакивающие на перекур к известному окну, случайно не расколотили волшебное стекло.

Завхоз оказалась женского рода, что, как подумала НВ, должно было способствовать успеху переговоров. Но алчная тётка сразу смекнула, что стекло нужно НВ для каких-то особых целей, и заломила за него совершенно несусветную цену. НВ опешила, давно отвыкнув от общения с представителями нехудожественной элиты, и пыталась завхоза пристыдить. За что была тут же пригвождена нецензурными выражениями, информирующими ее о бесперспективности учить ученого человека! Переговоры гармонично переросли в торг, в ходе которого НВ удалось сбросить цену почти вдвое, хотя и эта сумма оказалась для семейного бюджета весьма ущербной.

НВ позвонила мужу. Деньги были доставлены в больницу и вручены жадной служащей. Под контролем НВ и Татьяны Кузнецовой больничный плотник извлек стекло из рамы и передал дамам в целости и сохранности. Стекло завернули во множество газет и закрепили скотчем. Муж НВ переправил стекло домой, так как Кузнецова не решилась доверить драгоценное приобретение своей буйной семейке, где мужа-хранителя пока не было в наличии, а были братец пубертатного возраста и неуравновешенная мамаша. Был также еще и кот с разбойными наклонностями, к которому приходил друг откровенно уличного воспитания.

По договоренности, волшебное стекло должно было быть вставлено в особую рамку и представлено Кузнецовой для написания пробного этюда пейзажного жанра.

Заполучив драгоценный инструмент, Татьяна взялась за дело с таким рвением, что из художественного лицея посыпались недоуменные звонки относительно состояния ее здоровья и отсутствия на рабочем месте. Проблемы с лицеем уладила все та же НВ, пообщавшись по телефону с директором. В этом случае разговаривать было несравнимо легче, чем с миледи-завхозом из больницы.

Через какое-то время Татьяна, страшно смущаясь, принесла Наталье Васильевне в Академию едва подсохший холст. Картину поставили на мольберт в большой аудитории, где в это время собрались и студенты, и преподаватели на какое-то обсуждение. Тема обсуждения была мгновенно забыта. В аудитории разлилась благоговейная тишина.

С этюдником и волшебным стеклом Кузнецова ходила в ботанический сад, в платановую аллею. Композиционно картина была решена в диагональной перспективе. Кора на платанах поражала многоцветьем. Волшебное стекло расцветило их вовсе магическими красками, оттенив фантастическими сочетаниями сиреневых и голубых тонов на листьях. Непостижимым образом Татьяне удалось оживить пространство. Листья ближних платанов парили в ощутимо прозрачном воздухе, словно их рассматривали сквозь стереоскопические очки. Только НВ и Татьяна знали секрет. Остальная аудитория была буквально ошарашена.

Кто-то из студентов не выдержал и закричал:

– Ура!

Что тут началось! Татьяну вертели и тискали в объятиях знакомые и незнакомые люди. НВ стояла в сторонке и смахивала платочком некстати выступившие слезы. Муж НВ, приехавший по случаю, тоже расчувствовался и вынужден был высморкаться в большой клетчатый платок. Он, между прочим, числился экспертом по произведениям искусства девятнадцатого века!

Вечером за чаем у НВ дома светящаяся от счастья Татьяна говорила хозяйке:

– Двадцать первый век трудно удивить. Но получаются удивительные картины! Мне хочется ходить со своим стеклом по всем уголкам Земли, писать, писать, писать без конца. Глядя на мир через волшебное стекло, я поняла смысл призвания художника, который оно подчеркнуло и выделило: радоваться самой и передавать другим радость жизни!