Текст книги "21 км от…"

Обогнув здание, Петр Афанасьевич подошел к парадному подъезду, прочитал бронзовую барельефную надпись «Министерство охраны окружающей среды» и, одолев импортное устройство из рычагов, поршня и пружин для самозакрывания дверей, вошел. Охраны, к удивлению, не было. Он потоптался с минуту возле турникета, потом прошел через него и по длинной малиновой ковровой дорожке отправился в отдел лицензирования, сертификации и аккредитации. Цифры на полированных дверях постепенно и доброжелательно увеличивались, сообщая, что осталось еще чуть-чуть, но когда Петр Афанасьевич дошагал до заветного кабинета, на нем номера не оказалось. Дверь была такая же полированная, как и остальные, но того номера, который должен быть, не было. Коридор пуст. Спросить не у кого. Петр Афанасьевич просительно постучал, выждал с минуту, нажал на золоченую ручку и открыл дверь. В кабинете никого, хотя в пепельнице дымилась сигарета с губной помадой на желтом фильтре.

Петр Афанасьевич оглядел комнату. Увидел еще одну дверь, подошел к ней и осторожно открыл. Там был другой, почти такой же кабинет со столами, стульями, компьютерами, но в нем тоже никого не было. Зато в дальней стене была такая же, как в предыдущей комнате, дверь.

Потом были другие кабинеты с дверями, обитыми дерматином и кожей, полированными, сосновыми, выкрашенными белой краской или оклеенными пленкой под бук или дуб, иногда встречались двери из настоящего дуба. Дверей было много, очень много. Не было людей.

Петр Афанасьевич слышал, как звонили телефоны, как стучали пишущие машинки, слышал трели факсовых аппаратов и скрип начальственных кресел, но когда он входил, никого не оказывалось. Он поднимался и опускался по лестницам, переходя из одного кабинета в другой, блуждал по коридорам. Людей не было. Наконец вошел в дверь с надписью «приемная».

На столе секретарши стояла только что наполненная чашечка кофе. Из нее вместе с паром струился аромат. По всему было видно, что секунду назад секретарша была здесь.

За самой главной дверью нерадивых подчиненных распекал министр.

– Я не позволю швырять псу под хвост деньги налогоплательщиков! Я заставлю вас отчитаться за каждую народную копейку!.. – доносилось оттуда.

Минут за двадцать ожидания Петр Афанасьевич понял, что министр – свой мужик, что ему мешают работать проклятые неуловимые чиновники, парализующие работу министерства. Он был согласен с каждой фразой, доносившейся оттуда. Петр Афанасьевич проникся симпатией к хозяину, осмелел и, не дожидаясь прихода секретарши, открыл дверь.

Кабинет был пуст.

В глубине, сливаясь с полированными панелями из ливанского кедра, виднелась чуть приоткрытая дверь. Петр Афанасьевич добежал до нее, распахнул и… оказался на улице.

По широкому асфальту мчались разноцветные автомобили. На другой стороне улицы на крыше киоска веселыми буквами было написано «Чебуреки». Стояла маленькая очередь. Петру Афанасьевичу захотелось есть. Он перешел улицу, купил сочный горячий чебурек и бутылку пива. Откусив два раза и запив, насытился, немного расслабился от пива и стал рассматривать стену ближнего дома. На ней светилась литыми золотыми горельефными буквами надпись: «МИНИСТЕРСТВО ОХРАНЫ ОКРУЖАЮЩЕГО ЧЕТВЕРГА».

За спиной ударил колокол. Петр Афанасьевич обернулся, поднял голову. На верхней башенке министерства били часы. Их стрелки вытянулись в одну перпендикулярную земле полоску. Дверь распахнулась, и улица заполнилась множеством людей. Одни уходили, на их месте из дверей появлялись другие. Выходящих было много. Очень много. Поток не иссякал.

Петр Афанасьевич устал смотреть, повернулся к «Чебуречной», в витрине увидел старый выцветший журнал с фотографией сталинградского Мамаева кургана. Под картинкой прочел почти выгоревшую на солнце, местами стертую надпись: «…ветер бил им в лицо, а они все шли, шли и шли… Чувство суеверного страха охватывало… Люди ли это…».

Петр Афанасьевич проснулся. Не было и пяти. За окном только начинали просвечиваться черные небеса. Он поразмышлял, к чему бы этот сон, ответа не придумал.

Поворочался, пытаясь заснуть. Понял, что не удастся, встал, умылся, достал рукопись, разложил листы на столе, начал перечитывать последнюю главу. Поправил кое-где. Не писалось.

Ему не писалось уже две недели. От этого было плохое настроение. От этого поругался на работе. От этого хандрил. От этого навалилась тоска.

Петр Афанасьевич вспомнил, что был груб с матерью. Вместо того чтобы приласкать старушку, подсесть к ней на диван вечером, после работы, рассказать о делах, пусть ей не нужных, но по-стариковски интересных, отнекивался.

Мать вообще занимала в жизни Петра Афанасьевича особое, самое главное место. И не потому, что родила и воспитала его, не потому, что любила его, наверное, даже слишком сильно, хотя и не давала садиться себе на шею, а, наоборот, всячески подчеркивала его самостоятельность в выборе решений. Мать готовила его к самостоятельной жизни. Старалась быть ненужной ему. Это вовсе не означало, что она ничего не делала для него и отстранилась от его жизни. Совсем нет. Скорее наоборот, она принимала деятельнейшее участие во всех делах сына. Но очень ненавязчиво.

Теперь, когда матери не было, Петр Афанасьевич задумывался, как ей удавалось, чтобы он, взрослый мужик, с гонористым характером, всегда с ней советовался. Всегда по сложным жизненным делам спрашивал ее мнение. Он теперь удивлялся, как ей, пожилой женщине, далекой от его деловых и научных проблем, хватало мудрости давать ему только верные советы. Петр Афанасьевич не припомнил ни одного случая, когда бы она ошиблась.

Ему было особенно муторно оттого, что иногда ругался с ней. Не был приветлив.

– Мог бы и поласковее быть, полудурок, – говорил теперь он себе. Петр иногда в такие дни ходил в церковь, ставил свечку за упокой матери и отца. Но боль не уходила.

– Задним умом мы все крепки, – корил себя Петр Афанасьевич.

Но дни шли, дела поглощали его, и на сердце боль смягчалась, хотя никогда, почти никогда не оставляла полностью.

В шесть часов будильник оторвал Петра Афанасьевича от раздумий. Сперва подумал, что это телефон, и даже встал, чтобы подойти к нему. Потом сообразил.

Сообразил не только про телефон, но и о продолжении повести. Ему стало ясно, что писать дальше. Главы три сложились в голове сразу. Он пошел на кухню, поставил на огонь чайник. Отрезал хлеб, намазал маслом, то же сделал с еще одним куском. Мысли были в повести. Он уже строил предложения, наполнял придуманный скелет словесным мясом. Ему стало весело. Жизнь снова наполнилась главным делом. Повестью.

13

Нина раза четыре позвонила Сереже. Телефон каждый раз издавал длинные вопросительные гудки. Никто не отвечал. Ни Сережа, ни его жена.

Нина обругала их. Поворчала, что занимаются какими-то мелкими своими делишками и не вспоминают про старую, больную женщину. А через месяц и сама о них позабыла. Ее голова и жизнь заполнились другими событиями. К Нине должна была приехать племянница. Дело было так.

Сначала позвонил ее двоюродный брат из Саратова. Спросив вначале, для вежливости, о здоровье и выслушав про Нинины болячки и проблемы, попросил то, о чем обычно просят москвичей их провинциальные родственники.

– Ниночка, а можно, к тебе заедет и остановится моя внучка? Она окончила школу и хочет попробовать поступить учиться в Москве. Девочка она тихая, не как нынешние сорвиголовы. Она, кстати, и тебе двоюродная внучка. Денег мы ей дадим. Хлопот тебе с ней не будет.

Нина сначала хотела отказать, поворчала про себя на родственничков, которые вспоминают про нее, только когда самим что-нибудь надо, но потом передумала и сказала:

– Ну, что ж, пусть приезжает. Только пусть не вздумает меня бабушкой называть. – А как же ей тебя называть? – Как называть. Тетей. Тетей Ниной. – Договорились, Нинок. Целую тебя.

Через неделю приехала молоденькая, симпатичная девочка восемнадцати лет. – Меня зовут Света, – сказала она и улыбнулась.

В темном Нинином коридоре от этой девочки как будто стало светлее. Нине она понравилась.

– Заходи, деточка, заходи. Раздевайся, проголодалась, небось, в дороге. Сколько от вашего Саратова к нам добираться? Наверное, сутки? – Да, почти сутки. Спасибо, я не голодна. А вам родители и дедушка просили передать наших дачных даров. – Света раскрыла сумку и начала доставать из нее банки с вареньем, сухофрукты, компоты.

– Что же это родители у тебя за изверги? Такую тяжесть заставили тащить, – возмутилась Нина.

– Я сильная, – оправдала их Света. – А потом не так уж и тяжело было. В поезд все занес папа, а здесь нести пришлось только до троллейбуса. Зато это все с нашей дачи. Я уеду, а вы отведаете и нас вспомните.

Это «отведаете» окончательно растрогало Нину и влюбило в Светлану.

На кухне засвистел чайник, и Нина повела гостью туда.

За чаепитием она расспросила девочку, куда собирается поступать, как училась, чем увлекается.

Оказалось, что Света окончила школу с серебряной медалью, что стать юристом или экономистом, как большинство ее одноклассников, не хочет. Из школьных предметов любит физику, однако становиться физиком не собирается.

– Папа говорит, чтобы я поступала в наш, Саратовский университет на химфак, на котором он сам преподает, – рассказывала Светлана, – там, конечно, учиться будет полегче, но я не очень люблю химию. Вот если здесь не поступлю, тогда, наверное, пойду учиться к нему. А там видно будет.

– А куда же ты здесь собираешься поступать?

– В театральный.

– Театральных много, деточка, – заулыбалась Нина. – Я сама в молодости в театре работала. Я девчонка боевая была, а ростом маленькая. Очень хотела играть принцесс, героинь, а предлагали сорванцов. – Рассказывая, Нина помолодела, глаза загорелись, и Света поверила и представила, как Нина играла роли мальчишек.

Потом Нина расспрашивала, как готовилась Светлана к экзаменам, с кем репетировала, что выучила наизусть, как вообще представляет эти экзамены. Света отвечала. Рассказывала, что занималась в студии при театре, что несколько раз играла в спектаклях.

В общем, к окончанию чаепития Нина поняла, что Света наивное дитя, не имеющее никакого понятия о настоящем театре и жизни артистов.

Понять-то она поняла, но разочаровывать девочку не хотела и поэтому решила показать Светлане Москву, поводить по театрам, музеям, исподволь уговорить поступать в какой-нибудь московский технический вуз.

Нине показалось это более практичным, позволяющим лучше понимать современную, напичканную техникой жизнь. А если без театра девочка жить не сможет, если будет очевиден талант, то потом с уже полученным опытом и знаниями сцена от нее не уйдет.

– Ну, вот что, девочка, сейчас иди в душ, затем отдохни с часок, а потом я покажу тебе Москву. Ты ведь в Москве впервые?

– Скорее да. В седьмом классе мы приезжали сюда на зимних каникулах, но это было так давно, что я уже ничего не помню.

– Мы поедем с тобой по моему любимому маршруту. На шестнадцатом троллейбусе. Когда мне тоскливо, я сажусь в него, здесь как раз конечная остановка, и еду по кругу. Маршрут чудесный. Мимо Кремля, по набережной, мимо храма Христа Спасителя и опять к нам. В этих местах жили многие мои друзья, здесь прошла половина моей жизни.

Нина вздохнула, помолчала, потом отвела Светлану в спальню, в которой решила поселить девочку, и сказала:

– Это твоя комната, располагайся в ней. Белье для постели я еще вчера постелила. А я тоже посплю немного. Днем с часок поспать очень полезно. Мой Костя всегда днем после обеда отдыхал.

Светлана отправилась в ванную комнату, а Нина в зал, где прилегла на диван и почти сразу заснула. Она не слышала, как Света искупалась, как перенесла свою дорожную сумку в комнату, переоделась в халат, легла в кровать и тоже заснула.

Ровно через час, когда часы пробили три раза, Нина проснулась, нарядилась в некогда парадное платье, разбудила Светлану и после скорого обеда повела ее на остановку. Троллейбус подошел почти сразу, они уселись и поехали.

14

Старая Нина и молоденькая Света ехали в троллейбусе. Они проехали Рязанский проспект, Абельмановскую, Нижегородскую. Повернули после Таганской налево вверх на Волхонку и мимо музея имени Пушкина, мимо Кремлевской стены, объехали сверкающий куполами новодел храма Христа Спасителя и поехали назад.

Петр Афанасьевич знал, о чем ему писать дальше. Он хорошо продумал эту часть своей повести.

Но не писалось.

Он знал, что в троллейбусе Нина должна рассказывать Светочке про старую Москву. Истории, когда-то случавшиеся с ней, ее знакомыми, с людьми тогда молодыми и безвестными, а ныне знаменитыми. Про то, что на этих местах было в дни ее юности. Знал, что Нина будет рассказывать то, что он сам когда-то слышал от своих московских тетушек.

У них Петр Афанасьевич жил, когда приезжал в столицу. Там слушал истории, которые намеревался теперь пересказать, как пишут нелюбимые им литераторы, «устами» Нины.

Но не мог. Не шло.

Полупустой троллейбус катил по набережной. Нина молчала. Один раз только заметила:

– А это тот самый дом на набережной, про который писал Трифонов.

И снова замолчала, задумалась.

Света смотрела на город и радовалась тому, что была здесь, радовалась всему, что видела, что ехала с Ниной, что будет поступать в театральный. Что если повезет – останется жить в этом городе.

Петр Афанасьевич знал, что Нина вот-вот начнет рассказывать о музее-квартире Гольденвейзера, в которой он, молоденький Петр, в семидесятых годах вместе с тетушкой, дружившей со смотрительницей музея, слушал известного на весь мир пианиста и был поражен его игрой.

Этот пианист, здоровенный мужик, потряс его, не очень сведущего в тонкостях музыки игрой. Петр впервые сообразил, что игра на рояле тяжеленный труд. Нет, не в переносном смысле, а в самом прямом. Петр сидел в ближнем к роялю ряду из собранных со всего небольшого музея и расставленных стульев. За час игры пианист взмок, как после работы со штангой или еще чего-нибудь такого. Музыкант играл Листа, Прокофьева, Шопена.

Потрясла Петра и сама игра, и музыка вообще. Ему захотелось написать об этом вечере, и он первый раз почувствовал, что такое делать прозу.

Рассказ получился искренний, но плохой. Петр сам это понял, несколько раз переделывал, а потом забросил. Начал читать книги писателей, по его пониманию, мастеров прозы. Он перечитал Гоголя, Бунина, Гончарова, классиков и новомодных писателей, но больше всего, как и в школьные годы, Петр радовался прозе Пушкина. Особенно повестям Белкина.

Теперь Петр Афанасьевич сидел за столом и пытался вспомнить и описать то, давнишнее свое состояние. Но то ли молодость прошла и осталась восторженная о ней память, как о недостижимо прекрасном, как о самой вкусной воде из колодца возле дома в детстве или самом вкусном мамином борще, который уже никто и никогда не сможет сделать. Тогдашнее – не передавалось.

Мысли уводили Петра Афанасьевича в еще большие дали. Во времена детства, но об этом он вспоминать не захотел и вернулся в сегодня. В сей день. В сей час. Его всегда поражала эта способность двух слов соединяться в третье, совсем другое – сейчас.

Сейчас надо было собираться на работу.

15

На работу Петр Афанасьевич пришел поздно. Начальника, как всегда, не было. Родственников его тоже. Остальной народ обсуждал статью в газете. Главная бухгалтерша, завитая в мелкий светло-желтый барашек дама, лет пять обещавшая бросить туркинскую контору и уйти на пенсию, после каждой фразы заливисто, неестественно громко смеялась и приговаривала: – Ну, это же надо! Паразиты!

Петр Афанасьевич включил компьютер, и пока тот, кряхтя, входил в старый 98-й Windows, открыл для проветривания окно и, найдя по смеху комнату с бухгалтершей и остальными, присоединился к обсуждению: – Очередного олигарха гвоздите?

– Вы послушайте, Петр Афанасьевич, – сквозь смех говорила Татьяна Ивановна, – он каждый вечер летает ужинать в Париж! Народ тут с голоду дохнет, а у него диета парижская. Капустный салат с лангустами и шпинатом! Они пишут, что он экономит. В Лиссабоне этот салат дороже на триста долларов!

– Ну, вот видите, Татьяна Ивановна, наши олигархи тоже начали денежки после дефолта считать, – вроде бы заступился за него Петр Афанасьевич. Бухгалтерша от этого засмеялась еще заливистей.

– Скоро и наш Туркин так начнет экономить. Тогда уж точно пойду на пенсию. Такой институт разваливает! Все деньги выгребает. Тьфу.

– Ну, уж вы-то, с вашим опытом, всегда найдете работу. – Петр Афанасьевич придерживался смолоду уясненной истины, что с бухгалтерами надо дружить всегда и при любых обстоятельствах. – А вот нам будет тоскливо. Какая-никакая, а все-таки зарплата идет.

– Вот именно, никакая. Туркин все деньги со счета выгреб и укатил в Москву получать визу. В Австралию собрался. В командировку. Я ему говорю, что у нас нет с ними договоров, чтобы в командировки туда ездить, а он мне: «Будут». Тьфу! Уйду на пенсию. Найду какую-нибудь маленькую фирмочку, баланс раз в квартал делать стану. И спокойнее, и денег не меньше получать буду.

– А я думаю, куда наш начальник делся? А он за кордон опытами делиться с империалистами намылился. Понятненько. – Петру Афанасьевичу стало мерзопакостно. Как будто из кармана вытащили последнюю сотню.

Он представил, как Туркин объяснял бухгалтерше про необходимость поездки, о ее значимости для института. Объяснял, зная, что никто в это вранье не верит. Собственно ему было на это наплевать, но все-таки объяснял, соблюдая собственное правило тренироваться на подчиненных, как на кроликах, чтобы потом, когда-нибудь, если возникнет необходимость, иметь обоснованный, убедительный ответ. Обычно он в конце приговаривал:

– Мы же, ученые, далеки от этих экономических проблем. Наша задача проводить исследования. Развивать российскую науку. А нам все мешают. Никому она не нужна. – Тяжело вздыхал, замолкал. И после долгой паузы, во время которой он вроде бы переживал за судьбы отечественной науки, добавлял: – Нас все хотят обмануть.

После такого искреннего и проникновенного монолога многим проверяющим неохота было становиться обманщиками и губителями отечественной науки, и они не приставали больше к Туркину и его институту. Для убедительности Туркин частенько приводил фамилии областных начальников, больших и всем известных московских ученых, с которыми он вроде бы только что беседовал и они его поддерживали. При этом если бы проверяющие внимательно следили за словами Туркина, то они никогда бы не смогли уличить его во лжи. Потому, что речь была очень обтекаема, скользка и неконкретна. Но об этом вы уже знаете.

Таким образом, у Петра Афанасьевича появлялась почти неделя, чтобы не отвлекаться на хождение на службу и разобраться с Ниной и Светочкой.

16

А они, Нина и Светочка, все ехали и ехали в троллейбусе.

Нина должна была рассказывать Светочке про старую Москву, но она молчала.

Нина обдумывала. Ей очень понравилась эта молоденькая девочка, вспомнилась юность, безденежье, и Нина захотела подарить Светочке что-нибудь из украшений. «Зачем они валяются в коробке под ванной? Кому они нужны? Будет ли тот самый «черный день», которого так хотел избежать Константин Георгиевич и всю жизнь к нему готовился? Готовился, а потом поскользнулся на мокром осеннем листе и… не дождался. Пусть девочка порадуется, все же она мне родственница, хотя и дальняя».

Нина перебирала мысленно свои кольца, броши, серьги и решила, что подарит самое дорогое кольцо. Перстень с тремя большими топазами, обрамленными двадцатью маленькими бриллиантами по периметру.

А троллейбус тем временем завершил круг и вернулся к дому Нины. Светочка помогла старушке выйти из него и, держа под руку, довела до квартиры.

Света пошла в спальню, а Ниночка заспешила в ванную, достала коробку с ценностями, открыла и увидела серую кучку цементной грязи.

В доме, кроме нее и Светочки, никого не было, дверь перед уходом она запирала, значит, эта молоденькая хищница и выкрала все. Ходила купаться в ванную и выкрала.

– Прикинулась овечкой и обманула меня, старую, больную женщину. А я хотела ей подарить кольцо. И еще не просто выкрала все, но и, чтобы поиздеваться, подложила в коробочку какую-то грязь. Сама она грязь! – кричала Ниночка сначала молча, задыхаясь от негодования, а потом, не выдержав обиды, вслух.

Она ворвалась в спальню к Светочке, начала обвинять в воровстве, схватила сумку, одежду, висевшую на стуле, распахнула дверь на лестничную площадку, вышвырнула туда. Потом вытолкала саму Светочку, захлопнула дверь и кричала, кричала, проклинала и обвиняла. Светочка растерялась, потом сообразила, что ее выгнали, что идти ей некуда, что она стоит на грязной площадке в халатике, босиком, что на заплеванном окурками полу валяются ее чистенькие скомканные платья. Она начала собирать их и запихивать в сумку. Страшась, что кто-нибудь пойдет мимо и увидит ее почти раздетую, отвернулась к стене, быстро-быстро, не снимая халат, надела джинсы, потом кое-как рубашку.

Светочка поняла, что уже вечер, что идти ей некуда. Поняла, что ей негде ночевать, что завтра будет неоткуда пойти в институт, написать заявление, подать документы, пройти экзамены и потом учиться. Она заплакала.

Заплакала, но быстро прекратила всхлипывать, решила, что это судьба, что правильно отец отговаривал ехать в эту дурацкую Москву, что надо возвращаться домой. Светочка подняла полегчавшую без домашнего варенья сумку и пошла на вокзал, брать билеты, садиться в поезд и возвращаться.

А Ниночка буянила. На нее напал приступ бешенства. Она кричала на выгнанную Светлану, швыряла в стены коробочку с цементной землей, топтала ее ногами.

Потом устала. Устала и, пнув попавшийся под ногу комок цемента, вспомнила. Вспомнила, что совсем недавно в ванной заделывал трубу цементом Сережа. Ее любимый Сереженька Кранпилов.

– Боже мой, – Ниночку осенило, – это он украл! И цемент он в коробочку насыпал. У Светочки и цемента не было. То-то я ему дозвониться после этого не могу. Просто исчез! А перед этим проклятый Кранпилов все закоулки обшарил.

«У него и отец вороватый был», – припоминала Нина разговоры Константина Георгиевича.

– Даже в кладовке пол отдирал. Зачем?

Ниночка зашла в кладовку проверить пол, присела и постучала кулаком по полу. Звук был обычным, но плинтус при каждом постукивании подпрыгивал и отползал от стены. Нина дотронулась, и он отвалился. За ним, между стеной и полом, образовалась щель, из которой торчала сережка.

«Сережка украл сережку», – зло подумала Нина и просунула в щель руку. Зазвенели украшения.

Нина ужаснулась. Она отчетливо представила, как ни за что ни про что выгнала ничего не понимающую невинную девочку. Выгнала почти ночью в чужой злобный город. Поняла, что Сереженька, тот, которого она считала добрым, милым, любящим ее, оказался обычным проходимцем и настоящим вором. Сереженька, который бескорыстно ей помогал, на самом деле не помогал, а грабил. Но шут с ним, с этим Кранпиловым. Что со Светочкой?

Нина побежала к двери, открыла. Пустая лестничная площадка эхом отозвалась на ее шаги.

– Нет мне прощения. Я загубила несчастную девочку. Она погибнет в этом проклятом городе. Ее изнасилуют и убьют бандиты. Она попадет под машину или уже попала. Это я во всем виновата. Нет мне прощения. Я должна умереть. От меня все несчастья.

Нина захлопнула дверь. Подошла к окну. Попыталась залезть на подоконник. Не вышло. Подставила табурет, оперлась о стоявшую рядом половую щетку и все-таки взобралась. Прохладный вечерний ветерок не охладил ее страшных намерений. Она, стоя на коленках, заглянула вниз, покачнулась, испугалась, схватилась за огромный глиняный ведерный цветочный горшок, не удержалась и сорвалась вниз…

17

Профессор Туркин возвращался в гостиницу в приподнятом настроении. День удался.

«Какой я все-таки молодец! – хвалил себя профессор. – Вчера получил визу. Через месяц полечу в Австралию. А сегодня на заседании Академии коррозионных наук избран академиком. Всего три месяца назад узнал, что такая академия существует, оформил документы, заплатил вступительный взнос, и вот сегодня уже избран дЕЙСТВИТЕЛЬНЫМ ЧЛЕНОМ АКАДЕМИИ».

Туркин посмотрел на прикрученный к пиджаку кругленький значок с выпуклым золотым изображением выдающегося отечественного коррозиониста – основателя российского учения о ржавчине.

«Каков я все-таки молодец. Как вовремя все сделал. Через год в нашу академию, как теперь в Большую Российскую, и с третьей попытки нельзя будет попасть. А я вот все продумал, не поскупился на вступительный взнос, и пожалуйста – академик!»

Рассуждения академика Туркина прервались рухнувшим на его голову огромным цветочным горшком. Удар несколько смягчила шляпа, надетая в этот жаркий день для солидности перед появлением на заседании в академии. Но другой удар доконал свеженького академика. Нечто рухнувшее на него сверху сломало профессору позвоночник и лишило сознания.

Теряя его, Туркин увидел, как старая, взлохмаченная ведьма с помелом отползала от него и орала.

«Должно быть, потерпела аварию и свалилась на меня», – в последний раз подумал академик. Рядом в подтверждение валялась разбитая глиняная ступа.

Сознание к академику уже не вернулось. Не вернулось оно и к Нине, хотя переломы и ушибы им залечили…

18

– Гм-м, нуте-с, значит, так… – повторил редактор, пролистнув повесть. – Уважаемый Петр Афанасьевич. Все это ваше «Лежбище орла» очень сильно отдает «Гнездом кукушки». Однако если в «Гнезде» все логично, связано, закономерно, то у вас, простите за прямоту, отрывочно, фрагментарно, несвязанно. Зачем, например, этот рассказ про Ньютона и Гука? К чему он? К чему рассказ о ранениях и наградах, якобы получаемых пройдохами? Все это неестественно. А сон про Министерство экологии просто какая-то салтыков-щедриновщина. А эти тросточки с головой носорога у Нининого ухажера, внезапные смерти и прочие штучки – булгаковщина. Кому это сейчас интересно! Ведь вы же не Михаил Афанасьевич. – А вы не Берлиоз, – не удержался Петр Афанасьевич. – Моя фамилия Кальман, – не понял редактор.

«Да, – ухмыльнулся про себя Петр Афанасьевич, – в нашей деревне все как в столице, только дома пониже да асфальт пожиже».

До редактора дошло. Потом почему-то испугало, потом ужаснуло.

– Да, – сказал он вслух, – в нашей провинции все как в столице, только дома пониже, да асфальт пожиже. – Он вытер внезапно вспотевший лоб и неуверенно продолжил: – Ну, не знаю, уважаемый Петр Афанасьевич. Может быть. Я, конечно, попробую поговорить с главным редактором. Но портфель редакции переполнен. Вы же понимаете. Мы не «Новый мир», наши возможности ограничены. Мы всего лишь «Родимые просторы». У нас в очереди стоят местные члены Союза писателей, народ скандальный. Глотку порвут, если их подвинуть.

– Я понимаю, – согласился Петр Афанасьевич.

– Мне лично ваша повесть очень приглянулась. Что-то свежее, современное и в то же время вечное, классическое. Я бы сказал, мощное, булгаковское. Может быть, когда очередное правительство надумает поставить Булгакову памятник, старый камень достанется вам. Может быть!

Петр Афанасьевич снова ухмыльнулся, а редактор вопросительно закончил:

– Теперь ведь подсолнечное масло только в пластиковых бутылках продают? – И сам себя поддержал: – Это очень удобно!

– Да, конечно, – согласился Петр Афанасьевич.

– Спасибо, Петр Афанасьевич, – ободрился редактор. – Я постараюсь завтра же показать вашу рукопись главному. Постараюсь уговорить.

Он проводил Петра Афанасьевича до двери и еще раз заверил в своей любви.

– Вечно эти редакторы с кем-то из великих норовят сравнить да еще в укоризну это ставят, – ворчал Петр Афанасьевич. – Сравнивал бы уж сразу с Кириллом и Мефодием, я ведь тоже кириллицей пишу.

Он вышел из редакции. Солнце почти ушло за горизонт, но огромный багровый закат зацепился за небо и продолжал освещать город. Этот закат притягивал, как тайна, завораживал. И не его одного. Все, кто оказался на улице, остановились и смотрели на полыхающее небо. Оно звало за собой, тревожило душу, беспокоило. Остановился и Петр Афанасьевич.

Он стоял, загипнотизированный зрелищем. Птицы примолкли, кошки перестали орать, скандальные соседки прервали на полуслове обычную ругань и смотрели на закат. Смотрели, пытались и не могли вспомнить что-то очень важное, главное, оно вертелось в голове, но не припоминалось, не складывалось в слова, от этого закат завораживал еще сильнее.

А на окраине города из зарешеченных окон трехэтажной больницы со старым садом, кирпичным забором с колючей проволокой и дырами на закат смотрели и тоже пытались что-то сложить в голове, сообразить Нина, Сережа Кранпилов, профессор Туркин, старый лейтенант Григорий Матвеевич, Федька, другие обитатели…

Смотрели, как по небу на алом коне скачет Есаул. Алая бурка развевается от быстрого бега коня, а ветер свистит, разрубаемый надвое высоко поднятой шашкой, багровеет, стекает вниз, за горизонт, туда, куда ушло солнце, но не в католические страны, не в Европу, а неведомо куда, где еще прячутся доброта и сострадание. Быть может, когда-нибудь этот ветер коснется своим дыханием и нас…