Текст книги "21 км от…"

Муха

Здоровенная муха со всего скоростного полета треснулась о бронированное стекло окна кабинета.

– Снайпер! – заорал охранник, подмял босса, запихнул под старинной работы резной стол, свалился сверху на него, вроде как прикрыл. Стакан с ликером на столе опрокинулся, густая темная жидкость потекла, громкими каплями зашлепала по полу.

– Кровь! – одновременно выдохнули босс и охранник и уставились друг в друга, чтобы сообразить – чья.

Другой охранник с минуту вытаскивал из подмышки застрявший в кобуре пистолет, крутил головой, отыскивал непонятно где киллера, потом облегченно выдохнул и плюхнулся на диван.

– Пронесло! – сказал длинный.

– И меня, – добавил другой, который прикрывал босса.

Это у них юмор такой. Тот, который сначала заорал, потом запихнул босса под стол, вылез, отряхнул брюки на коленках, помог выбраться и усесться в кресло удачно спасенному Виктору Григорьевичу. Оба увидели пролитый вишневый шотландский ликер. Оба ткнули в него указательные пальцы, лизнули и убедились, что не кровь. Хотя и без того стало понятно, что за испорченное на столе сукно кому-то придется отвечать.

– Бараны вы и шутки у вас бараньи! – подытожил Босс.

– Один раз в году, шеф, и муха бьет наповал. Береженого Бог бережет, – резюмировали оба.

– На этот раз действительно, кажется, пронесло, – согласился Виктор Григорьевич.

А муха очухалась от удара, отлежалась на карнизе и поползла вверх по стеклу, чтобы уяснить, обо что это она так больно. Вроде ничего не было, летела себе и…

Что-то её смущало. Ничего нет, там, за этим непонятно чем, комната видна, а не попасть – как стена. Она карабкалась, пыталась сообразить и ползла, ползла вверх. Увидела трех мужиков. Они её тоже увидали, обрадовались, стали тыкать пальцами в это непонятно что. Между ними было нечто необъяснимое. Мужики её тоже не могли ткнуть или схватить. Не могли достать. Муха это поняла, обнаглела, не улетала, не боясь, ползла вверх, пыталась найти щель, чтобы проникнуть в комнату. Несколько раз отлетала, чтобы с размаху влететь, но это останавливало, било по башке и не пускало. Она падала на карниз, очухивалась и упорно снова лезла вверх. Мужики смотрели оттуда, показывали на неё пальцами, ржали, мол, надолго тебя хватит. Она ползла, ползла, поравнялась глазами с главным, и вдруг эта невидимая стена колыхнулась, босс удивленно моргнул. На лбу у него образовалось алое пятно, он подался сперва вперед, отпрянул назад и повалился. Белая рубашка на охраннике, который стоял позади, покрылась на плече красными пятнами, он схватился за голову и тоже сполз вниз, на пол. А муха наконец влетела через маленькую дырочку, ещё раз убедившись, что главное – это упорство и если стараться, то получится.

Она облетела комнату. Сориентировалась в запахах. К столу притягивал сладкий вишневый. К лежащему мужчине с пятном на лбу манил какой-то не совсем понятный запах, напоминавший и мясо на скотобойне, и жженую кость. От охранника в заляпанной рубашке, который стонал, сидя на полу позади босса, и держался за ухо, пахло кровью, мочой. От третьего дымом, ещё чем-то. Не съестным.

Муха приземлилась на стол, по запаху побежала к вязкой лужице, попала в неё лапкой и смекнула, что это еда. Сладкая и твердая. Сама собой из брюшка отрыгнулась жижа, плюхнулась в материю с сиропом, и муха начала быстро, быстро нижней губой смакивать и запихивать всё это в рот. Сироп пропитал зеленое сукно, и муха торопливо отрыгивала на него жижу, жижа растворяла мягкие, податливые волокна, хоботок слизывал их и запихивал в пасть. Смесь надоела, и насекомое полетело к охраннику с окровавленным ухом. Охранник стонал, из рваного уха сочилась кровь. Он просил помочь, перебинтовать, но к нему не подходили. Были заняты боссом. Муха пристроилась на воротнике и начала втягивать алые капли.

В комнату вбегали и выбегали люди. Одни звонили по телефону, другие глядели на босса, крестились, пятясь, отходили. Потом вошли трое в зеленоватой одежде, похожей по цвету на первые весенние листья. От них пахло травой. Кажется, валерьяной или чем-то еще, этого муха не успела вспомнить, испугалась теней, взлетела, вильнула к окну, сделала на всякий случай круг по комнате и вцепилась узкими коготками в обои на потолке. Отсюда людей было плохо видно, они расплывались, распадались на разноцветные куски, и мухе представлялись кто травой на газоне возле этого огромного дома, кто листом, кто гнилым яблоком, кто лужей.

Потоком воздуха влетел в открытую дверь сладкий запах фиалок, роз, воска, раздался плач, и вбежала женщина. Муха знала, что так пахнут только женщины. Дама бросилась к боссу, хотела обхватить его, обнять, но увидела, что голова лежит в крови, отпрянула. Потом присела на колени и завыла. Муха заинтересовалась, снова перелетела на стол. Отсюда она чуяла, как женщина издавала сильный, густой, вкусный запах. Было видно, что та опасается вымазаться, что ей неприятен цвет крови, розовато-серых мозгов, разбрызганных на полу возле окна, и вообще неудобно сидеть вот так, в короткой, сжимавшей тело юбке, узкой кофте, мешают высокие каблуки на туфлях, всё остальное. От женщины пахнуло потом. Муха уже успела проголодаться и полетела на запах. Сначала она села на шею женщины, хоботком лизнула солоноватый пот, отправила в рот. Хотела втянуть ещё капельку, но леди хлопнула рукой, и муха метнулась сначала вперед к мужчине, должно быть её мужу, затем вниз к полу и на всякий случай назад и вверх. Запах манил, муха далеко не отлетела. Уселась на стол. Попала лапкой в сладко-горький сироп и снова начала слизывать его хоботком. Успокоилась. Начала разглядывать предметы вблизи. Соображать, что бы еще съесть. Пот женщины был вкуснее всего, что муха чуяла, притягивал, и она опять полетела к ней. Уселась на покрытый каплями лоб и принялась насыщаться. Женщина рукой отогнала настырное насекомое.

Люди в похожих на весеннюю лужайку салатных одеждах потоптались, постояли в сторонке, дождались, пока жена перестала выть, сказали господину, от которого воняло горьким, ядовитым дымом табака, что они здесь не нужны. Что смерть наступила до их прибытия. Табачный в фуражке, с погонами на серой куртке кивнул и отпустил салатных. Муха поняла, что он здесь главный и к нему лучше не подлетать. Хотя вонь и дым, который выходил время от времени изо рта и ноздрей, и без этой умозаключенной осторожности не располагал приближаться к господину.

Муха снова полетела на вкусный запах к женщине и пристроилась в открытой от одежды расщелине между двумя большими выпуклостями. Там скопилось много вкусного пота и было чем утолить голод. Муха притиснула хоботок к телу и стала промакивать капли, запихивать в рот. Она старалась не шевелить ни одной из шести лапок и двигала только жужелицами. От женщины поднималось тепло, вкусные запахи мяса, нектара фиалки, розы, другие. Было приятно сидеть. Вкусно слизывать. Выпуклости поднимались и опускались, отчего муха каждый раз опасливо напрягалась, но быстро привыкла и успокоилась. А зря! Женщина ударила ладонью, и если бы тень мелькнула на долю секунды позже, то, наверное, рядом с убитым мужчиной сейчас лежал еще один труп. Но мухе повезло. Она заметила, успела взлететь, с бешеной скоростью замахав крыльями. Потоком воздуха её бросило на пол под голову почти в кровавую лужицу. Муха мгновенно осмотрелась и со страха залезла под белую простыню, которой босса только-только накрыли охранники. Там было темновато. Воняло её любимым запахом. Муха огляделась. Поняла, что отсюда никому не видна. Почуяла резкий запах ликера на губах убитого. Поползла слизывать. Лизала долго. Наслаждалась не только едой, но больше безнаказанностью. Устала. Отползла вниз. Туда, где была рана, где темнел и начинал пахнуть самой любимой едой мозг.

Муха вдруг поняла, что пришла пора выбрасывать яйца. Примостилась, растопырила ноги и выбросила первую партию. Потом вторую, потом ещё, ещё. Устала. Всего было много партий. Между ними муха успевала проголодаться, покормиться розоватым мозгом и кровью. Когда отложила все, решила, что пора убираться отсюда. Иначе можно привлечь внимание людей и погубить потомство.

Муха выползла из-под простыни, проползла по полу, подальше от людей, почистила лапки, хоботок и взлетела. Поднялась над столом, выше, к лампе, уселась на стекле окна. Вспомнила, что прилетела оттуда. Захотела вылететь, но между ней и тем ярким и теплым миром с океаном запахов еды снова возникло нечто. Она отлетела, разогналась и попробовала выбраться. Больно ударилась. Упала на подоконник.

Опять началось, как было тогда, утром, с той стороны этого невидимого. Там, за этим непонятно чем, улица, но не попасть – как стена. Муха карабкалась, пыталась сообразить, как удалось в тот раз, и ползла, ползла вверх. Искала щель, отлетала, чтобы с размаху вылететь, но это, невидимое, останавливало, било по голове, не пускало. Муха падала на теплый, нагретый солнцем подоконник, очухивалась и упорно снова лезла. Наконец одна нога провалилась в дырочку. Муха вспомнила, как было утром, стала делать также и вывалилась наружу. Ветер подхватил её, понес от окна. Дом распался на куски, одни куски были блестящими, темно-прозрачными, другие из серых продолговатых прямоугольников. Мухе некогда было размышлять обо всем этом, она снова проголодалась, стала принюхиваться, почуяла запах помойки и полетела туда. Несколько раз меняла направление. Хитрый ветер путал её, но она нашла. Села на кучу гнили и начала есть. Жадно, долго. Проголодалась и от жадности увлеклась. Слишком поздно заметила огромную тень редкой, не живущей здесь, в городе, мухоловки. Взлетела, хотела метнуться вниз. Слишком поздно…

P. S.

Дотошный следователь никак не хотел закрывать дело. Почти месяц бился и, кажется, докопался до сути, почти нашел и убийцу, и заказчика. Не хватало одной мелочи. Чтобы её получить, он добился эксгумации тела Виктора Григорьевича.

Когда открыли гроб, черно-серое мерзкое лицо скорчило жутковатую гримасу. От неожиданности и отвращения кто был там – отпрянули, даже медэксперт. Зажмурились, а когда открыли глаза, увидели, что белый череп улыбается. Должно быть, счастью снова оказаться в разноцветном, зеленеющем мире, где есть голубое небо и солнце.

Неизвестные страницы из жизни А. С. Пушкина

Если бы мой кот умел летать, то он бы ловил всяких насекомых. Пригласил бы я в гости Пушкина. Посидели бы. Пуншу выпили. Пушкин сказал бы:

– Ну и жара у вас.

Я бы согласился:

– Август.

– Меня Александром зовут, – поправил бы поэт.

– Я знаю, Александр Сергеевич. Август – это я про месяц, в смысле жара.

– А, – согласился бы он. – Лето, а у вас тут ни комаров, ни мух нету.

– Это у меня кот всех повыловил.

– Хороший кот. Был бы у меня такой, я бы тоже лето любил. А то осень. На кой ее любить? Все равно что баба перезрелая. Да, был бы у меня такой котишка, я бы его на цепь не сажал. Даже на золотую.

– У нас тоже с золотом не очень, – поддержал бы я.

Помолчали бы. Потом еще пивка, в смысле пуншу по кружкам разлили. Я бы леща холодного копчения вспорол. На газетке разделал. Пушкину лучший кусок. И картошечку в мундире почистил. Пригубили.

А потом он рассказывать начал. Я от такого, да еще после пива, тьфу, пунша, слегка сомлел. Извините, если чего не так, после, через неделю, когда совсем проспался, вспомнил.

1

Когда Пушкина сослали в Михайловское, он недолго там с Ариной Родионовной и девками забавлялся. А через недельку оставил за себя брата-близнеца незаконнорожденного, сел в кибитку – и в Питер.

По дороге ему и зайцы попадались, и попы, и кошки черные дорогу перебегали, только на этот раз ничего не остановило Великого Поэта с большой буквы. Решил он в Америку съездить, поглядеть, как там, и вообще по свету попутешествовать.

Приехал в Петербург, тогда он Санкт-Петербургом назывался, и сразу в порт. Залез в кучу мусора, которую таможенники накидали из товару контрабандного, но им непригодного, взял бинокль и глядит. А в это время как раз американский корабль причалил. Моряки на берег сошли ноги размять, поесть чего, ну и так далее. Пушкин глядит, последним мальчонка идет, юнга, негр, росточком как раз с Поэта.

Пушкин сбрил бакенбарды, ноготь на мизинце состриг и за юнгой этим пристроился.

Только матросы в столовую зашли, он этому негритенку бритвой по шее чирк, переоделся, на обратном пути к американцам пристроился и проник на их корабль.

В Питере тогда холодно было, и корабль в тот же день назад в теплые воды поплыл. Но тут случилась оказия. Оказалось, что негритенок этот, юнга, был мальчиком для порки. Не в смысле для битья, а вместо женщины. Потому, что у матросов если женщина на корабле, то это не к добру. В общем, начали они к Пушкину приставать. Сперва подмигивали. Потом двусмысленные намеки делали, а вскоре и пристраиваться сзади начали. Поэт сразу это дело пресек, сказал, что двоим, максимум троим, в день даст, да и то по морде.

Моряки народ грубый, заржали и прозвали Пушкина Максимкой.

Поэт рассердился, бросил гранату в пороховой погреб и со словами «ну кто еще хочет отведать комиссарского тела» прыгнул за борт.

Граната, правда, не взорвалась, Поэт по рассеянности чеку забыл выдернуть. Да если бы и выдернул, все равно не взорвалась бы, потому что учебная была. Однако пока матросы «полундра» кричали, пока штаны и тельняшки застирывали, Пушкин саженками далеко отмахал от этого развратного корабля. Километров на десять, а в милях даже не знаю насколько.

Притомился Поэт. На спину перевернулся, лежит на воде, отдыхает. Стихотворения Лермонтова вспоминает: «Тучки небесные, вечные странницы», «Белеет парус одинокий» и про себя: «С свинцом в груди и жаждой мести, поникнув гордой головой».

Отдыхает и думает: «Хреновый поэт все-таки Лермонтов, два с подряд в стихотворении ставит, как будто обоссаться хочет».

Даже сплюнуть хотел от возмущения продолжателем своего дела. Повернулся, чтобы в урну плюнуть, и плюнул бы, да урн поблизости не оказалось.

«Неважно у нас пока с экологией», – подумал, для подтверждения воздух носом потянул и – надо же – знакомый запах почуял.

Мысль поэтическая быстро работает, и Пушкин сразу сообразил:

– Никак Беллинсгаузен моряков портянки перематывать заставил, чистоплюй сраный.

А на следующее утро на горизонте Андреевский флаг показался, а затем к ужину и вся эскадра.

Пушкин вертикальное положение в воде принял, руками махать начал, чтобы заметили, и кричать:

– Братцы! Братцы!

Беллинсгаузену доложили, что Максимка в воде «братцы» кричит не своим голосом, не картавит, но гуманный мореплаватель, сам того не подозревая, все же приказал спустить шлюпку на воду и тем самым спас Великого Русского Поэта.

Не подозревал он, конечно, про Пушкина, а про спустить, наоборот, подозревал.

Вытащили Пушкина из воды, доставили на корабль, по плечу похлопали, водки стакан дали, потом для порядка выпороли, не как хотели американцы, а розгами, кашей гречневой накормили, в тельняшку переодели и к Беллинсгаузену на капитанский мостик отвели.

Глянул на него открыватель Антарктиды, и сердце его растаяло. Сразу он узнал Пушкина. Он его посмертную маску в музее видел. Хотя маска из гипса была, но и сам Пушкин не такой уж черный. Но виду опытный моряк не подал. И только когда все ушли, сказал:

– Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын! Ни одного стихотворения про моряков не написал. А они, чтобы тебя спасти, от самой Антарктиды плыли, чуть об айсберг один раз не ё…

Так и сказал бы, да постеснялся при Великом Поэте.

В Пушкине совесть проснулась, и он сел писать. Про моряков у него, правда, не вышло, но про море написал. «Сказку о золотой рыбке», а потом сразу и о царе Салтане.

Прочитал Беллинсгаузену, тот хотел снова про «ё…» сказать, да опять сдержался. Только налил в стакан армянского коньяку три звездочки и подумал, «уж лучше бы я Айвазовского спас».

Между тем флотилия приближалась к Северной Пальмире и Фадей Фадеич по секрету рассказал Пушкину, что их с Лазаревым вызвали, чтобы поглядеть на казнь декабристов, а если повезет, то и поучаствовать в ней.

– В качестве кого? – спросил Поэт, намекая на звериный оскал самодержавия, абсолютизм, отсутствие конституционного суда и демократии в Российской империи.

Моряк призадумался.

– Надо спасать ребят! – сказал Пушкин, но Беллинсгаузен сделал вид, что не расслышал.

Пришлось Великому Поэту и на этот раз действовать в одиночку.

Когда корабли подошли к Петрограду, он отвинтил буквы названия с корабля «Восток», потом не поленился и с «Мирного», а вместо открученных привинтил заранее припасенные.

Получилось две «Авроры» – как говорится, простенько и со вкусом.

Однако силы в то время были еще не равны. Декабристы еще только будили Герцена. А тот дрых, никакой агитации не начинал и в «Колокол» не бил.

Не было еще и «Броненосца Потемкина». Да и лейтенант Шмидт не родился, а уж последнего слова своего на суде и подавно не произносил. Одним словом, Россия во мгле. Ни «Искры», ни лампочки Ильича.

Взял тогда Пушкин ножик в руку и, пользуясь своим от природы смуглым телом, незаметно пробрался к месту казни, влез на верхнюю перекладину виселицы и притаился.

Когда же под бой барабанов привели декабристов, засунули их головы в петли и выдернули из-под ног табуретки, он быстро обрезал веревки, вскочил на коня и с криком «За мной!!!» умчался в Арзрум.

Поэт надеялся, что боевые офицеры в секунду оценят обстановку и примут правильное решение. Вскочат на приготовленных по такому случаю коней и, пользуясь короткостью петербургского зимнего дня, растворятся вслед за ним в бесконечных ночных просторах России. Но не тут-то было.

Страшно они были далеки от народа. Начали слова говорить. Один сказал: «Я счастлив умереть за Россию дважды». Другой, едва стащив петлю с шеи, возразил первому: «Нет, это я счастлив…»

Ну и пошло, и поехало, как у нас в оппозиции или думе. Чуть не передрались. А царизм собрался из последних сил, и… Царствие им Небесное.

Хорошо, хоть орали громко и Герцена разбудили.

2

Однако в тот раз Пушкину до Арзрума доскакать не удалось.

Заплутал. Сбился с дороги, в дурную компанию попал и в конце концов возле кабака придорожного оказался.

Заходит, глядит, а там Капитанская дочка с Гриневым и Пугачевым в дурака режутся. На щелбаны. Гринев все время проигрывает. А у Пугачева кулак как у Гринева голова.

И надо же, Мария Ивановна все время Пугачеву глазки строит, ножкой под столом трется о голенище сапога, подмигивает и вообще ведет себя неприлично.

Гринев хорохорится, тулупчик заячий проиграл, за лисий хватается. А Пугачев принципиальность соблюдает.

– Нет, – говорит, – только на щелбаны, и точка.

Мария Ивановна ему в этом деле поддакивает.

Тут Александр Сергеевич сообразил, в чем заковыка. Оказывается, она купила Петруше шляпу самую модную. Хотела сделать презент, да промахнулась, аж 68-го размера взяла, а у Гринева голова с яблочко «белый налив». Вот она и решила это дело исправить, а Пугачев всегда рад сироте помочь.

Как догадался Пушкин про это, сразу эпиграф написал. «Береги, – написал, – шляпу снову, а честь смолоду». Только цензура потом шляпу на платье заменила.

Жалко Народному Певцу пацана стало, решил он Гриневу помочь, хотя бы один раз отыграться и передохнуть. А то парень вообще может башки лишиться. Встал он за Пугачевым и подсказывает незадачливому юноше, какие у предводителя народного восстания карты. Тот глазами лупает, ничего в толк не возьмет. Одним словом, гнилая интеллигенция. Пугачев же быстро сообразил, обернулся, хотел подглядывальщика на х… послать, а как увидел, что за ним сам Великий Русский Поэт стоит, поздоровался, про не зарастет народную тропу сказал, но соколиным своим глазом блеснул, посуровел и посоветовал сесть в уголок и какое-нибудь бессмертное творение написать, пока они доиграют до 68-го размера.

– Вы так, батенька, всю еволюцию проиграете, а заодно и свою тыкву, Суворов Альпы уже давненько перешел, – голосом Владимира Ильича предупредил Пугачева Поэт.

Но тот только отмахнулся. Гыкнул зычным голосом и ответил:

– Ты мне еще про Аннушку, которая масло подсолнечное пролила, расскажи.

Так бы они еще долго состязались в литературной эрудиции, да в это время поп в кабак зашел. С пустыми ведрами в руках, зайцем под мышкой и с черным котом на веревке пеньковой.

Это он по заданию Бенкендорфа за Пушкиным всюду ходил и, пользуясь суеверностью Народного Поэта, где успевал, подгаживал.

Кот же, как животное самостоятельное, Пушкина уважал и всегда упирался, поэтому попу приходилось силком его тащить. Хорошо, еще тогда асфальта не было, а то бы служитель культа ему все лапы в кровь истер. И пришлось бы придумывать песню «След кровавый стелется по сырой земле» про него.

Однако все мы отвлекаемся, а Поэт как батюшку увидел, пользуясь своей гениальностью, сразу попросил чернила, перо у него с собой было, и, сопоставив факты, написал сказку «О попе и его работнике Балде» и про Кота ученого, который по цепи златой ходит, а не на веревке пеньковой болтается.

Потом вскочил на коня и ускакал в Арзрум.