Текст книги "«Он» всегда дома. История домового"

«Он» проводил его взглядом, который вновь поймал со стороны деревни столб сизого дыма в том месте и направлении, где стоял дом одной из тех, близких ему хранительниц, к которой «он» не раз наведывался в гости. «Он» любил ходить туда и посещал их общие торжества и, ему нравилось бывать там из-за невероятного гостеприимства своей знакомой, обладавшей невероятным чувством юмора и слывшей по округе великолепной рассказчицей. Своим чутьем он осознал, что именно там сейчас происходит что-то плохое, что близкое ему по душе существо находится в опасности. «Он» рванул туда через яблоневый сад, по своим личным путям и дорожкам, тропинкам и ходам, которые могли найти только такие же по своей сути и происхождению, как «он».

А потом, стоя в укромном месте, ему пришлось наблюдать уничтожение огнем дома его знакомой, страшный пожар, поглотившей всю «ее» территорию, место «ее» контроля за всем и за всеми, сферу «ее» обитания и жизни возле людей. Мимо шли те самые немцы, которых «он», наконец-то увидел сегодня, разглядел вблизи, осознал их сущность и цель появления в этих краях. Они почти не обращали внимания на объятый пламенем крестьянский дом простой русской семьи. Они привыкли к этому. Это было одним из тех дел, чем они постоянно занимались и для чего существовали, для чего пришли сюда. «Он» видел это в них. Видел обыденность во взглядах, равнодушно и без какого-либо сострадания смотревших на гибель родного для кого-то дома. Видел принесенные ими смерть и страдания, разорение и разрушение. Они не созидали. Они пришли сюда не для этого.

Глаза «его» стали страшными, «он» злобно нахмурился, испытал желание наброситься на них, разорвать их, отомстить за боль и унижения, кровь и смерть, что увидел вчера и сегодня. И только что «он» начал сожалеть, что не догнал атакующую немцев группу красноармейцев, поднятых красавцем-политруком, ни разу не пригнувшимся на поле боя, не смотря на царившую повсюду опасность.

Мохнатые кулачки «его» сжались. Зубки заскрежетали. «Он» начал издавать звук, похожий на рычание зверя, готового броситься на более крупного и сильного врага и, начать отчаянно драться. Драться не за себя, не за свою жизнь, а за что-то большее, намного большее. Драться за все то, что было родным не только «ему», но и всем, с кем он жил и существовал с момента своего появления на свет.

Но только «он» впал в воинственное состояние, как увидел «ее». «Она» бездумно и слепо брела по кустам и траве. Не такая, как всегда. Без смешной улыбки, без сияния радости, без задора в глазах, с горьким выражением не то мордочки, не то лица. Взъерошенная, обессиленная, шатающаяся из стороны в сторону от измотавшего «ее» нервную систему удара судьбы в виде лишения «ее» сути существования и предназначения. «Он» встал на ее пути и «она» сразу же повисла на нем, уткнувшись мокрым от слез носиком в его мохнатое плечо. Встретив «его», «она» заплакала еще более горестно. Ручей влаги потек так, что «его» грудь быстро стала мокрой. «Он» легко, по дружески обнял «ее» нервно трясущиеся в такт рыданиям тело.

– Пошли со мной, – сказал «он», будешь жить у меня.

– Это не возможно! – всхлипывая, ответила «она». – Мы не можем быть вместе хранителями одного дома. У нас так нельзя, мы так не можем. Ты же знаешь это.

– Если хочешь, то я уйду, а ты останешься. – «Он» произнес это в готовности отдать за нее свою жизнь, потому как считал ее куда более почитаемой и уважаемой в их общих кругах, где сам чувствовал себя лишь обыкновенной серой мышкой, почти безмолвным существом, лишь поддерживавшим компанию и общие разговоры, но не являвшимся заводилой и лидером компании.

Услышав это «она» отпрянула от «него» и одарила тем взглядом, который способна изобразить только та женщина, что дала самую высокую оценку поведению мужчины, ставшему в ее глазах истинным рыцарем, готовым совершить не на словах, а на деле тот поступок, который нельзя ничем обмерять.

– Нет. Ты иди, – ответила «она», медленно отходя и отворачиваясь от него. – Только тут мое место, тут мой дом. Если мне выпала такая участь, то я приму ее, как есть. Это моя судьба. А ты еще встретишь ту хранительницу, с кем будешь счастлив, кто разделит с тобой твое время.

Подобных слов «он» еще никогда не слышал. Готовый к полному самопожертвованию для своей коллеги, для своей соседки и друга, «он» оказался не отверженным ей, а одаренным возможностью жить дальше по ее воле, потому что «она» посчитала его заслуживающим и достойным этого.

Опустив свою мохнатую голову, «он» побрел к себе домой, туда, где лежал на полу совсем молодой мертвый красноармеец, боровшийся с ненавистным врагом до последнего вздоха. Думая о нем, «он» постоянно поворачивал на ходу взгляд в сторону шедших через деревню бесконечной колонной гитлеровцев. Они передвигались пешком, ехали на машинах, на запряженных повозках, на трехколесных тарахтелках, увиденных им впервые сегодня. Их было много, очень много. Целая вереница серых мундиров, опоясанных амуницией, с оружием в руках.

Вернувшись в дом, «он» всю ночь просидел возле остывающего тела мертвого красноармейца, смотрел на него и прогонял перед глазами последние два пережитых дня, изменивших его жизнь до неузнаваемости. Уже утром, ближе к полудню, когда возобновилось, а может быть и, усилилась плотность движения гитлеровских колонн, к «его» дому подошли два немецких солдата, один из которых, низенький и плотный, с усиками и в очках, деловито осмотрел все строения, что-то отмечая для себя. Потом он на своем языке что-то недолго объяснял второму, высокому и худому, обводя указательным пальцем руки отдельные части дома, как будто оценивая его состояние. После их ухода, к дому вернулся только второй, сопровождаемый еще двумя молодыми вооруженными немецкими солдатами, которые вели за собой престарелого жителя деревни, не покинувшего ее вместе с остальными, кто предпочел уйти, и двух красноармейцев.

Последние немало удивили «его» своим внешним видом, ни как не походя на солдат, потому что выглядели весьма безобразно, как будто были избиты, вывалены в пыли и обобраны, оставшись без амуниции, ремней, шинелей, вещмешков и оружия. К тому же лица их и глаза напоминали своим выражением крайнюю степень унижения и подавленности. Они были явно не хозяевами положения в данный момент и, судя по обращению с ними немецких солдат, пребывали в роли едва ли не домашнего скота, приведенного в поле для тяжелой работы.

Худой и высокий кое-как жестами и ломаными русскими словами объяснил деревенскому старику необходимость восстановления дома. Он старательно указывал на отсутствие соломы на крыше и разбитые окна. Потом, войдя внутрь, брезгливо дал понять ему, что тело мертвого красноармейца нужно будет увезти отсюда. Крестьянин покивал ему в знак понимания, а потом удалился на какое-то время и вернулся назад с телегой, запряженной старой лошаденкой. Бережно, он вместе с пленными, уложил на повозку мертвого солдата и, накрыв его большим куском мешковины, повез куда-то, скрывшись на дороге. Затем он снова вернулся к дому вместе с сопровождавшими его немцами и, привез целый стог соломы, свалив который во дворе, начал готовиться к восстановлению крыши. Всю работу старик закончил к вечеру следующего дня, что было непременно проверено низеньким и плотным усачом, худым и высоким гитлеровцем, раздававшим ранее указания и, пришедшим с ними важного вида немцем, кивнувшим в конце, явно для одобрения проделанных мероприятий.

А уже утром, когда «он», со скукой на своем не то лице, не то мордочке, все еще грустно наблюдал за движением нескончаемого потока гитлеровских войск по дороге в сторону деревни, к «его» дому подошли не менее десятка немецких солдат. Потоптавшись вокруг и, все осмотрев, они бесцеремонно ввалились внутрь и стали распределяться, явно демонстрируя «ему» свою готовность жить на этом месте. «Он» удивленно и с испугом в душе наблюдал за ними не в силах воспротивиться и, тем более, противостоять им. О своей судьбе «он» уже не задумывался. Видя, как готовится к своему возможному концу хранительница соседнего дома, «он» сам стал ожидать нечто подобное, потому как оставался в пустом, без людей строении. Теперь же у него появились жильцы. Но, что бы такие, «он» никак не мог подумать. Таких «он» не ждал и поймал себя на мысли, что готов встретить свою кончину, чем будет обитать под одной крышей с этими людьми, которых и за людей «он» всем своим сердцем принимать отказывался.

Чуждый его природе язык, запах, и вся атмосфера воцарились там, где он был едва ли не хозяином и, по настоящему, истинным хранителем, где жили искренне любимые им люди, нахождение с которыми под одной крышей «он» считал честью для себя. Теперь тут должны были жить те, кому вся «его» природа противилась, кого «он» отказывался принимать, с кем готов был сражаться как храбрый политрук и его солдаты и, умереть, как молодой красноармеец, принявший смерть, истекая кровью и борясь до конца.

Гитлеровцы остались. Не поддерживаясь особого порядка в доме, они приходили и уходили, ели и спали, брились и умывались. Часть их жизни проходила во дворе, из-за жаркого, солнечного лета, от чего они входили внутрь только поздно вечером. Как правило, некоторое их количество постоянно отсутствовала из-за дел на службе, а другая часть присутствовала, отдыхая и занимаясь личными делами. Двор и дом заполнились их запахом, повсюду валялись жестяные консервные банки, обильно облепленные мухами и издававшими непривычное зловоние. Все вокруг было усыпано окурками и мелким мусором, который частично удалялся лишь на время, когда в дом они приводили одну из деревенских старух, что наводила небольшой порядок, иногда стирала им или варила что-то в печи. Во дворе висели сохнущие на солнце нательные рубахи, майки, трусы и подштанники. И повсюду слышалась немецкая речь, казавшаяся «ему» искаженным, смешанным с человеческим языком лаем собаки.

– Устроили тут псарню, нехристи! – в сердцах высказалась старушка, которая в очередной раз наводила порядок в доме с помывкой полов и стиркой белья.

Но, самым противным «его» духу оказалось периодическое пьянство немецких солдат, к чему «он» не был привычен, потому как в этом доме никто и никогда этим не страдал. Бесчинствовавшие гитлеровцы устраивали битье посуды, повсюду валялись бутылки из-под шнапса или самогона, количество окурков вырастало в разы, беспорядок усиливался. А под конец застолья солдаты затягивали свои национальные песни, распевая чередовавшиеся веселые танцевальные мелодии и военные марши, иногда танцуя и куражась друг перед другом.

В ответ на это «он» перестал следить за домом, в глубине души лишь сильно переживая за все происходящее и, день за днем, наблюдая за царившей атмосферой, распространением вшей, мух и грызунов. Истосковавшись по порядку, проливая по ночам, сидя в своем любимом закутке, море горьких слез, «он», не выдержав жуткого зловония иноземных поселенцев, перекочевал жить в пустующую собачью конуру, которая, к его счастью, была единственным помещением во дворе, не заполненным отходами жизнедеятельности немецких солдат. Находясь там «он» все больше и больше погружался в воспоминания о своей прошлой, размеренной жизни возле семьи дорогих ему людей, ставших ему «его» семьей, в которой «он» искренне любил всех и каждого, оберегая от напастей, болезней, сглазов и проклятий. Вспоминал он свое беззаботное детство, что провел рядом с отцом в подобной семье, где учился хозяйствовать и быть хранителем. Вспоминал таких же, как «он», многих из которых ему уже давно не приходилось видеть из-за того, что их дома покинули жильцы или вовсе уже не было и самого дома, поглощенного огненной стихией. Вспоминал «он», часто стоявшего перед его глазами, красавца политрука с широкой грудью, прямой спиной, открытым лицом и невероятно громким голосом, которым он позвал за собой и повел в бой с врагом несколько десятков дезорганизованных красноармейцев, почувствовавших в нем настоящую силу.

Иногда, чтобы не видеть новых жильцом своего дома, «он» забирался на печную трубу, садился у той ее стенки, где не был никому виден со стороны и, подолгу смотрел на огромное поле, что заканчивалось полосой леса, в сторону которого пошли на врага бойцы Красной Армии со своим командиром-политруком. Бороздя его просторы взглядом «он» вдруг увидел нескольких, видимо оставшихся без своих хозяев дворовых цепных собак, оказавшихся в силу обстоятельств на воле, где они сбились в дикую стайку. Наблюдая за ними, ему на глаза попался тот самый пес, что несколько лет прожил в той самой будке, где сейчас обитал «он». Зная, как позвать того, подманить к себе, «он» начал издавать характерный звук, понятный только родной дворовой собаке, в шкуру которой «он» пролил не мало слез, горюя о своей судьбе, о смерти Андрея Осиповича, о потери полного контроля со своей стороны над всем и над всеми, что раньше всецело было под ним.

Пес, как будто услышал его, начал вглядываться в сторону дома, вытянув шею и подняв высоко голову. Наконец он увидел хранителя, поймал его взглядом, уловил его приманивающие к себе звуки и, радостно помчался на них, забыв о сородичах, пребывавших с ним в одной стае. Встретившись, они обнялись и долго кувыркались в траве, играя друг с другом и наслаждаясь встречей. Пес лизал и обнюхивал своего старого товарища, сбивал того с ног и радостно возил носом по земле. А тот заразительно смеялся, визжал от удовольствия и в ответ теребил пса за жесткую шерсть своими не то лапками, не то ручками. Потом «он» схватил пальцами палку, что попалась ему, запрыгнул другу на спину и верхом на нем помчался по полю, перескакивая через канавки и бугорки. «Он» представлял себя храбрым красавцем политруком, который, сидя на высоком жеребце, скакал, игнорируя всякую опасность, на его глазах в гуще дыма, то появляясь, то исчезая в нем. «Он» подражал ему, держал спину прямо, а плечи развернуло, громко выкрикивал воззвания самому себе, размахивал в воздухе палкой, будто шашкой и несся верхом на собаке, ныряя между стеблями растущей на поле травы, наслаждаясь встречей с другом и игрой в боевого всадника.

А вечером, вновь оказываясь в чуждой ему обстановке собственного дома, «он», из чувства брезгливости, отказывался спускаться из своего самого высокого закутка вниз, чтобы не видеть и не осознавать присутствие на его территории тех, кого уже научился люто ненавидеть. Так продолжалось изо дня в день. «Он» сидел наверху и постоянно оглядывал окрестности, смотрел на проходящую мимо дорогу, по которой, через его деревню часто следовали пешие и моторизованные колонны гитлеровцев. В обратную сторону те конвоировали пленных красноармейцев, суть состояния которых «он» долго не мог понять, но, все же, догадался, видя, как первые угнетают последних, пренебрегая ими и порою жестоко наказывая, избивая их за всякую провинность. Иногда его пересиливало любопытство и «он» подходил ближе, начинал вглядываться в лицо каждого, как будто где-то в глубине души пытался увидеть, возможно, родное лицо.

Когда же прекращалось какое-либо движение по дороге, «он» возвращался на свою дымовую трубу и сидел возле нее до темноты и, лишь иногда пересиливая себя, спускался вниз, в комнату, к немцам, чтобы посмотреть на их проделки, быт и чудачества. Обыденность их жизни иногда удивляла его. Те, по большей части, вели себя точно так же, как обычные русские крестьяне. Носили воду, стирали и сушили свои вещи, рубили дрова, готовили еду, мыли посуду, что-то обсуждали между собой, горячо споря или просто размеренно ведя беседу. Иногда они делали уборку в доме, реже во дворе, совершая это силами какой-либо местной женщины или старушки, но иногда и сами, по распорядку, по очереди.

Ему они больше не казались какими-то злыми и подлыми убийцами, силой изгнавшими подавляющее большинство деревенских жителей из их домов и, целую Красную Армию, олицетворявшуюся в его глазах красноармейцами, атакующими врага под командованием храброго политрука.

Проживавшие в доме гитлеровцы оказались еще и любящими мужьями и отцами, у которых где-то далеко были семьи, что было не раз увидено «им» на случайно попадавшихся ему на глаза фотографиях женщин и детей, что солдаты извлекали из карманов и подолгу глядели с тоскливым выражением на лицах. Они передавали их друг другу и комментировали все на своем языке, тяжело вздыхая от долгой разлуки. А еще они получали письма от родных и сами писали им, что было понятно «ему», потому как не раз это проделывалось и в «его» семье, с обсуждением всеми и критикой со стороны покойного Андрея Осиповича.

Наблюдая за своими постояльцами, «он», постепенно стал ощущать их настоящими жильцами дома. Это обстоятельство вынудило, самой природой и сущностью его, вновь начать исполнять традиционные обязанности хранителя. Постепенно «он» смирился с этим и, как и было всегда, начал приглядывать за всем и за всеми в доме. Исключение было лишь в том, что у него никак не получалось произнести ни над одним из солдат свои заклинания. Они не шли у него, обрывались на полуслове, как только «он» начинал мысленно прогонять их в своей голове. Не принимала у него природа многовековых текстов, предназначенных для людей, для своей семьи, для родных по сути жильцов дома. Срывались с языка молитвы, немел язык, пропадала память. Не шли и многие привычные дела по дому, от чего «он» поначалу нервничал, а потом осознал, что причиной тому является полная несовместимость веры, обычаев, культуры у него и тех, кто сейчас находился на его территории. К тому же гитлеровцы жили тут не по своей воле, хотели попасть поскорее домой, к своим семьям и ненавидели эту войну, пожалуй, никак не меньше, чем ненавидел ее «он».

Уже осенью, когда отсутствие желания видеть своих постояльцев и их быт, вынудило «его» вновь искать спасения на крыше дома, «он» вдруг услышал, доносящуюся из ближайших зарослей кустарника, родную речь, произносимую хриплыми мужскими голосами. Мгновенно пробравшись в ту сторону, «он» увидел двух странно одетых красноармейцев, часть одежды которых была форменной, а остальная будто бы с чужого плеча и все это жутко грязное. К тому же те выглядели очень худыми, уставшими, измотанными, источали запах давно немытых тел, а их лица были покрыты засаленной щетиной. Таких людей «он» не встречал очень давно и последний раз видел в то время, когда Андрей Осипович был на фронте, а его жена по воскресеньям и праздникам ходила в церковь, возле которой подавала милостыню нищим, выглядевшим ни чуть не лучше, чем эти двое.

– Ты запомнил? – настойчиво говорил первый второму, впиваясь взглядом тому в лицо. – Откручиваешь эту крышку. Оттуда вываливается шнурок. Дергаешь его и бросаешь.

– Угу, – негромко пробормотал в ответ второй и кивал в знак понимания.

Первый держал в руках знакомый «ему» предмет, напоминавший по виду колотушку с железным набалдашником и деревянной ручкой. Такие «он» видел у своих жильцов. Иногда они уходили надолго из дому, прихватив с собой несколько таких штук каждый, засовывая их, как правило, за поясной ремень, а иногда и за голенище сапога, да так, что набалдашник был сверху.

– Только не спеши, – вновь настаивал первый, – у тебя секунд семь будет. Делай все спокойно. Дернул, посмотрел, бросил, отскочил, спрятался, пригнулся.

– Да понял я, понял! Честное комсомольское! – недовольно морщился второй, от чего его молодое лицо само собой сложилось в гримасу с целой грядой складок из кожи, сразу сделавшей довольно юного парня едва ли не стариком.

– Смотри у меня, – пригрозил ему первый, – ты сам напросился идти к нам в партизаны.

Парень еще сильнее наморщил лицо в ответ и, отвернулся в сторону, будто оглядывался. Не смотря на его внешнее возмущение, глаза его выдавали заметное волнение.

– Ладно, пошли! – толкнул его в плечо первый и начал медленно подниматься на ноги, осторожно выглядывая из кустов в сторону «его» дома.

«Ему» стало интересно, что задумали эти два не то красноармейца, не то еще кто. Вот только выглядели они и были таковыми по сути для него: родными, своими, русскими. А потому «он» почувствовал в них опасность, но не для себя, а для них самих. Будто бы веяло от них чем-то страшным, смертельным риском, отчаянием и, одновременно, беззаветной храбростью. То же самое «он» ощутил, когда проводил идущих за красавцем-политруком бойцов Красной Армии. Они так же источали дух смертельной опасности, азарта и готовности отдать свои жизни в жестокой схватки. Схватке не за себя, не за свою жизнь, а за что-то большее, намного большее, за идеалы, за других людей, за родную землю.

А еще «ему» стало интересно услышанное новое слово: «партизаны». Что это или кто это, «он» не знал, но как будто бы уже слышал его и, слышал от немцев в своем доме, прозвучавшее на их языке, чуть иначе из-за акцента и особенности произношения.

Опасаясь за красноармейцев по причине ожидания от них действий на «его» территории, «он» стал следить за ними, следуя по пятам в своей манере. Вопреки его опасениям, те обошли родной «ему» дом и, двинулись дальше, через яблоневый сад, постоянно останавливаясь и оглядываясь с осторожностью по сторонам. Потом они неожиданно изменили маршрут, резко свернули в сторону и, быстро, почти бегом скрылись в густом кустарнике, за пределами которого раскинулся сад ближайших соседей.

Постоянно прячась, скрытно передвигаясь по природе своей, ведомыми только ему одному путями, «он» преследовал партизан, останавливаясь вместе с ними и, также, как они, осматриваясь и вслушиваясь в доносящиеся звуки. По действиям красноармейцев у него сложилось впечатление, что они уже когда-то здесь были, а потому знали, куда им идти дальше. Маршрут их движения будто бы был выверен, шли они уверенно, но осторожно, с явно заметной опаской. Затаившись на одном месте, они, наконец, никуда не двинулись, остались там и стали вести наблюдение. Взгляды их были направлены в одну сторону, где располагался крайний деревенский дом, не так давно лишившийся своих хозяев, после которых постояльцами в нем стали гитлеровцы в количестве, примерно таком же, как и в «его» доме. Они входили и выходили из дверей, сновали по двору, что-то делали и вновь исчезали в доме, иногда обмениваясь фразами или ведя разговоры на своем языке.

Иногда «он» приближался к этому дому в надежде найти его хранителя и пообщаться с ним, поделиться пережитым, спросить совета, да и просто поговорить, чтобы излить душу, а то и поплакаться. Найти того, кого искал, «он» так и не смог, а потому, посмотрев издали на, ставшей уже обыденностью в их деревне, проживание в домах местных жителей солдат их чужой и враждебной страны, ушел к себе, оставив внутри своего сердца еще один огромный комок тоски и переживаний.

После довольно долгого и томительного ожидания, один из красноармейцев скинул со спины тощий вещевой мешок и аккуратно извлек из него и положил перед собой на землю несколько болванок-колотушек, на одной из которых показывал своему товарищу правила обращения с ней. После этого они заметно оживились. В глазах поселилось волнение, дыхание стало частым и горячим, взгляд то выглядел потерянным, то, при направлении в сторону немцев, злым, из-под бровей. Они, по виду, как будто очень что-то хотели сделать, но ни как не решались на это, сдерживаемые не то страхом, не то растерянностью. Взяв в руки по паре колотушек каждый, один из красноармейцев посмотрел на другого, проговорив ему нужные, в этот момент, для них обоих слова:

– Ну, что, пошли!

– Пошли! – ответил второй, вытаращив на товарища глаза.

Обогнув несколько раскидистых яблонь, ветки которых могли привлечь внимание со стороны своим шумом, они скользнули в кустарник, а потом скрылись в темноте одиноко стоящего сарая, чья задняя стена была полуразрушена. «Он», в свою очередь продолжал следить за ними, следуя по пятам и часто прячась едва ли не так же, как это делали они. Находясь на крыше покосившейся постройки и глядя на снова терявшихся в нерешительности и заметно волновавшихся партизан, «он» встретил своего соседа, хранителя стоящего рядом дома, возле которого сейчас оба находились. Тот кивнул «ему» и, находясь за пределами сарая, где, как старший товарищ, попросил не смотреть ни на что и не быть свидетелем тому, что должно было случиться.

– Не надо тебе тут быть, – тихо, по своему, сказал «он» своему внезапному гостю, – сейчас не время нам встречаться. У меня горе точно такое же, как и у тебя. Тоже чужие люди в моем доме живут. Плохие люди, не наши. Добра от них ждать не следует.

Тоскливые глаза хранителя соседнего крестьянского дома наполнились слезами. «Он» был уже не молод по их меркам, многое повидал на своем веку, но ни разу еще не переживал то, с чем ему пришлось столкнуться в последние месяцы. «Его» дом еще ни разу не покидали жильцы. Если уходи одни, то появлялись другие, но с теми же заботами, радостями и горестями. Сменялись поколения людей на «его» территории, одни рождались и вырастали, другие дряхлели, болели и умирали. Жизнь текла почти что размеренно. Голодные периоды сменялись урожайными и сытыми годами. Один раз «его» дом сгорел дотла, но на его месте быстро возвели новый. «Он» видел многое, наблюдал за людскими трагедиями, счастьем и радостями. Но того, что произошло за последние недели, в «его» долгой и насыщенной событиями жизни, не было никогда. И скажи бы «ему» кто ранее, что люди покинут «его» дом из страха за свои жизни по вине других людей, «он» бы никогда не поверил.

– Мне самому придется вынести все, что будет. У нас только так и ты это знаешь. Нет дома, нет и тебя. Не будет в доме жильцов, значит и тебя не будет. Это наш крест, такая у нас с тобой судьба.

Они обнялись, от чего на «его» мохнатом плече образовалось пятно влаги от слез соседа-хранителя.

– А ты молодец! Тебе, твоим стараниям даже завидовали. У тебя все было даже лучше, чем у кого-либо. – Сказал ему напоследок сосед и, махнув не то лапкой, не то ручкой на прощание, скрылся в зарослях.

«Он» побрел к себе, приняв все сказанное, как должное, как наставление на всю оставшуюся жизнь. Приободренный похвалой, «он» даже забыл, зачем очутился на территории соседа, как вдруг, именно с той стороны, что-то сильно оглушило его, ударив о землю и разнеся по воздуху страшный звук. Потом все повторилось. Вновь что-то сильно громыхнуло, послышался чей-то не то рев, не то крик. Захлопали выстрелы, что-то часто забарабанило, потом вновь прозвучал удар с той силой звука, что разносится далеко, поднимая в небо сотни, притаившихся на ветках деревьев птиц. «Он» уже почти привык к таким звукам, свыкся с ними, научился терпеть их и переживать. Но, не смотря на это, каждый раз они наводили «его» на мысль, что следом будет что-нибудь меняться, причем, не лучшее, а именно на худшее.

На «его» глазах один из двух гитлеровцев-постояльцев «его» дома, что сегодня не ушли куда-то на службу, выскочил из дверей с карабином в руках и, закидывая на ходу на себя ремни с подсумками, побежал в сторону хлопков и грохота. Второй, его товарищ, занял позицию у распахнутого настежь окна, приготовившись к чему-то. Взгляд его был настороженным, на голову он быстро накинул каску, а вперед выставил свой карабин, положив его цевьем на подоконник.

Вскоре, довольно быстро, грохот, хлопки и резкие громкие звуки закончились. Со стороны соседского дома доносились лишь чьи-то крики. Внезапно, оттуда, через яблоневый сад и кусты, к колодцу выскочил один из тех двоих партизан, что еще несколько часов назад готовился к чему-то и, подначивал к этому своего товарища. Его глаза излучали ужас, лицо было красным от интенсивного бега, по лбу и щекам струились ручейки пота. Кривя ртом, он держался на окровавленную у локтя руку и, сильно хромая бежал, спотыкался и снова бежал, иногда оглядываясь назад. За ним следовал второй, вид которого был не лучше, чем у первого. Одна сторона его головы и шеи были в крови, стекавшей струйками на грудь и гимнастерку. Вещмешка у них не было, не было и болванок, что несли они с собой, когда только что появились в деревне. Наконец, проскочив колодец, они оба одновременно упали и, едва поднявшись на ноги, встретились лицом к лицу именно с тем гитлеровцем, что оставался в «его» доме в состоянии боевой готовности. Едва это случилось, как, следуя по их маршруту движения, позади появился еще один вооруженный немец, а от дороги, бежали еще трое, с карабинами в руках.

В считанные секунды они окружили партизан, взяв их на прицелы. Еще через одну две минуты, пространство около «его» дома заполнилось солдатами, громко кричавшими и переговаривавшимися на немецком языке. Злыми взглядами они яростно смотрели на своих жертв, только что попавшимися им в руки. Один из них с размаху ударил кулаком сначала одного красноармейца, потом, уже ногой, другого. Еще один гитлеровец, подскочив к ним, огрел плененного бойца прикладом карабина, но, целясь в голову, угодил тому только в плечо, от чего тот завопил от боли, и тут же плотно сжал губы, чтобы не демонстрировать свою слабость врагу. Этого немца сразу же оттащили от красноармейцев его товарищи, явно ожидавшие чего-то, а потому не спешившие с расправой или наказанием.

Скрывшись, по природе своей, в своем укрытии, «он», с жалостью наблюдал за происходящим, переживая всем своим маленьким сердцем за судьбу партизан, оказавшихся, волею судьбы, в наитяжелейшей для себя ситуации. Парни выглядели под стать положению. В глазах читался звериный страх, который никто из них не мог утаить. Их трясло и, это было заметно. Они стояли на коленях перед своими врагами, что не давали им подняться, постоянно пиная их сапогами, от чего те оставались в униженном состоянии и такой же позе. Красноармейцы озирались на своих мучителей, дергая головами по сторонам, а те продолжали громко, с криками, переговариваться, орать на пленных и размахивать руками, указывая друг другу в направлении соседнего дома, откуда все они сейчас прибежали и, откуда доносились звуки недавнего короткого боя.

Обстановку разрядил своим появлением немецкий офицер, раздраженный ситуацией и разгоряченный от имевшегося в нем чувства готовности к мщению. Без головного убора, в распахнутом кителе, с ремнем в руке, на котором висела пистолетная кобура, он, с яростью в глазах начал разглядывать партизан, вид которых с его появлением рядом усугубился от ощущения чего-то неизбежного и очень страшного. Офицер несколько раз обошел их вокруг, выругался, сплюнул и, только потом посмотрел на своих солдат, один из которых коротко доложил ему о случившемся, сопроводив свои слова жестами в сторону пленных. Выслушав его, а так же короткие реплики еще нескольких, наиболее раздраженных гитлеровцев, офицер громко скомандовал, сразу после чего, некоторые из солдат построились в ряд, взяв на изготовку свои карабины.