Текст книги "«Он» всегда дома. История домового"

Наблюдение за передвижениями по дороге, по небу, «он» сочетал с осмотром окрестностей, на сколько позволял взгляд окинуть широкую полосу поля, заканчивавшуюся, с одной стороны «его» дома, уходящими вдаль лесами, скрывавшими дальнейший обзор. «Он» делал это не просто так. Иногда «ему» удавалось поймать взглядом своего любимого цепного пса, несколько лет прожившего бок о бок с ним и, часто дававшего «ему» время побыть в собственной конуре, уткнуться в свою шкуру, чтобы не чувствовать себя одиноким и потерянным, отдохнуть и погоревать над тем, что не получалось сделать. Общество пса становилось для «него» отдушиной, плечом товарища, в которое можно было спрятать нос, выплакаться. Но сейчас мохнатый друг все меньше и меньше навещал «его». Он все больше дичал, находясь в обществе точно таких же деревенских собак, не ушедших вместе с хозяевами, а оставленных ими и брошенных на произвол судьбы, когда все заботы были направлены только на спасение тех, кто был рядом.

Пес уже не прибегал на территорию к дому. И если «он» не подманивал его своими знаками, то собачьи лапы останавливались в нескольких десятках метров, а морда то и дело вертелась в сторону своих сородичей, которые оставляли все меньше и меньше выбора члену своей дикой стаи, затягивая к себе, в свой жестокий бездомный мир, где выживает сильнейший. Так от «него» отдалялся последний друг.

С наступлением осени пошли дожди, поднялись ветра, стало прохладнее, небо все чаще затягивалось сероватыми облаками или темными тучами. От этого «ему» становилось все тоскливее и горестнее. «Он» почти перестал спускаться вниз и выходить во двор, все больше времени проводя возле холодной печной трубы, где, укутавшись в лохмотья, просиживал дни напролет, бороздя грустными глазами окрестности. «Он» больше не выходил в сад, где, казалось бы, должен был приглядывать за спрятанным в земле хозяйским скарбом. Но не делал этого, чтобы не смотреть со стороны на дорогие сердцу израненные бревенчатые стены и почти что обвалившуюся крышу.

Наконец, в одно осеннее утро, когда тоска полного одиночества все глубже вгрызалась в «его» сердце, у «него» вновь появились постояльцы. Промокшие под дождем гитлеровцы в количестве нескольких человек, оставленные на обочине проезжавшими мимо машинами начали осматривать дом, явно намереваясь провести в его стенах какое-то время. По-хозяйски, один из них, в действиях которого чувствовалась трудовая крестьянская жилка, изучил состояние печи, потом осмотрел разбитые окна и, наконец, вскарабкался на чердак, чтобы взглянуть на то, что оставалось от крыши.

Сидя в своем закутке у печной трубы, «он» не придал никакого значения появлению новых жильцов в чужеродном обличии, пока не изумился тому, что говорили они между собой на чистом русском языке. Этот факт привлек «его» внимание пока не понятным «ему» сочетанием родных по сути людей, облаченных в немецкую форму и, явно чувствовавших себя среди врагов так, как будто они находились в своем истинном обществе. «Он» стал рассматривать их, изучать, пытаясь понять, как такое может быть. Почему эти русские люди были не такими как родные и понятные русские люди. Почему они носили чуждую всем русским одежду, но говорили на русском языке. Почему они вели себя так, будто были подвластны тем, кто, по сути, не является таким, как они и, пришел сюда, чтобы угнетать и убивать. Почему они уже не излучают ту природную энергию, которая чувствуется от любого русского человека, а тускло светятся не понятным «ему» и отталкивающим светом, очень схожим с тем, что идет от любого гитлеровца. И чем жестче этот гитлеровец, чем больше в нем враждебности, тем ярче от него идет свет, от которого хочется поскорее избавиться и очиститься, отмыться и отбиться.

Повисший в «нем» вопрос заставил «его» отвлечься от грустных мыслей и, спуститься в дом, чтобы познакомиться поближе с новыми постояльцами. На радость «ему», те начали обстраиваться, по-хозяйски приводя в порядок стены, окна, печь. Они восстановили крышу, убрали весь накопившийся мусор, нарубили дров, растопили печь, стали готовить еду из тех продуктов, что привезли с собой. Вскоре их навестили два немецких офицера, прибывших в сопровождении нескольких солдат. Один из них, по виду настоящий гитлеровец, облаченный в форму, оказалось, тоже говорил на чистом русском языке, общаясь с постояльцами дома. Второй офицер явно был настоящим немцем, потому как первый, часто переходил на общение с ним уже на его родном языке, что-то комментируя, переводя или поясняя. Тот одобрительно кивал в ответ и делал свои замечания, которые сразу же звучали в адрес новых жильцом дома от первого офицера на русском языке. Те, вытянувшись, как на параде, бойко и громко отвечали, демонстрируя больше не военную выправку и дисциплину, а покорность и послушание, скорее присущие либо безвольным рабам, либо явным приспособленцам, пытающимся просто-напросто выжить или насытиться отбросами с чужого стола.

Своим поведением новые постояльцы оттолкнули «его» от себя еще больше, чем те немцы, что жили в «его» доме до них. Они стали «ему» противны, «он» невзлюбил их на столько, что решил, во что бы то не стало, сделать их жизнь в родных стенах невыносимой, заставив убраться отсюда поскорее. Но уже потом, чуть присмотревшись, осознав их сущность, «он» решил наказать их побольнее, пожестче. И прекрасно понимая, что его природа не терпит отсутствия дома и жильцов в нем, принося погибель бездомным и никому не нужным хранителям, «он» решил принести себя в жертву борьбе с ненавистными ему людьми, подобно расстрелянным на «его» глазах партизанам.

Уже с первых дней проживания в доме, постояльцы начали сталкиваться с «его» проделками, причем, иногда, довольно болезненными и обидными. У них постоянно что-нибудь пропадало из вещей. То терялась и так и не была найдена бритва, то падала на пол и как будто испарялась ложка, то бесследно исчезал затвор от винтовки или патронная обойма из подсумка.

Случались и казусы, которые можно было списать на простою оплошность или неряшливость. Так во время приготовления щей, один из солдат сильно пересолил их, нечаянно опрокинув в чугунок на печи едва ли не все содержимое плошки. Товарищи начинали бранно ругать его за это, а тот, оправдывался тем, что его как будто кто-то толкнул в локоть в самый не подходящий момент.

Бывало, что, надевая утром на ноги ботинки, их владелец обнаруживал в них воду, пропитавшую подошву и стельку или находил их полными мышиного помета, непонятно откуда взявшегося в доме, где уже давно не было никаких продуктов.

Наконец, лишь каким-то невероятным образом все постояльцы едва не угорели в одну из холодных ночей, когда потом были обнаружены закрытыми все печные заслонки, препятствовавшие выходу дыма из топки. Спасением оказалось позднее возвращение одного из временных жильцов со службы, который и обнаружил своих сослуживцев в состоянии, близком к полной потере сознания и последующей смерти.

– Чертовщина какая-то! – сделал вывод тот, на кого обрушились обвинения товарищей в недосмотре за печью. – Я все делал как обычно! Что ж я, не понимаю чего? Всю жизнь печь топил! И дома в деревне и в казарме, где служил!

К его словам все остальные постояльцы начали прислушиваться только тогда, когда в одну из ночей, кто-то топал ногами на чердаке и подвывал, словно дикий голодный зверь, что было отчетливо различимо, вызывая у них дрожь и бессонницу. Сделав анализ всего уже случившегося с ними при проживании в этом доме, солдаты пришли к выводу, что при первой же возможности покинуть его и перейти в другое жилище, они непременно это сделают. Однако старший из них, являвшийся к тому же лидером их группы, обладая немалым жизненным опытом и смекалкой, в очередную напряженную от ощущения присутствия в доме кого-то постороннего ночь, неожиданно сказал громко и во всеуслышание, адресуя свои слова именно «ему»:

– Не успокоишься, подполю твой дом! Сгоришь вместе с ним!

Произнесено подействовало на «него», как удар ниже пояса. «Он» моментально оцепенел и замер в ощущении бессилия в своих действиях. Угроза уничтожения дома без явного нанесения урона врагу, занявшего «его» территорию, казалась «ему» вполне реальной. «Он» сразу же отступил от намерений терроризировать своих постояльцев мелкими пакостями и ночными бдениями, так как они не приносили почти никакого вреда, а лишь намного беспокоили их. Но отказываться от борьбы совсем «он» не собирался. Слишком много «он» увидел за последние месяцы, слишком много слез пролил, слишком много натерпелся и настрадался.

Первое, что пришло «ему» в голову, это применения против жильцов того самого предмета, напоминавшего железную болванку на деревянной ручке, с помощью которой «он» отправил на деревенское кладбище нескольких гитлеровцев. Но у «его» постояльцев таковых не имелось вообще. Мысль с поджогом дома вместе с жильцами в нем «он» приготовил, как крайнюю меру, собираясь ее применить только в самом случае безысходности, потому как отчетливо понимал, что тогда и его собственная гибель будет неизбежной. Но даже на это «он» готов был пойти, лишь бы стать подобным храброму красавцу политруку, поднявшему в атаку бойцов и, умершему в «его» доме молоденькому солдату, до конца жизни сжимавшего в руке рифленые круглый предмет, и расстрелянным на «его» глазах партизанам, за секунды до гибели поднявшимися во весь рост перед своими палачами. «Он» готов был пожертвовать собой!

На «его» удачу, в один из осенних дней, прилетевшие откуда-то самолеты, чьи крылья украшали красные звезды, натворили много шума, подняв с земли огромные массы пыли и грунта, воспламенив то, что хорошо горит. Это было отчетливо видно «ему» с крыши дома, где «он» обычно коротал время. Сначала воздух прорезался раскатами грома, повторявшегося раз за разом. Потом над дальними деревьями стала видна «ему» взмывшая в воздух земля. Наконец ввысь устремилось огромное пламя, а за ним потянулся гигантский, густой и черный столб дыма, начавший застилать собой всю округу.

Это случай уже не пугал «его». Да и прилетевшие самолеты подсознательно чувствовались «ему» не чужими, потому их появлению «он» едва ли не обрадовался, ощущая в них ту силу, которая была видна «ему» в мужественном красавце политруке, на которого «он» хотел в душе быть похожим.

Весь день и всю ночь стоял дым за далеким лесом. Периодически что-то гремело оттуда. И, видимо, поэтому не было тогда «его» постояльцев на месте. А уже утром они вернулись, но не все. Грязные, раздраженные, они громко ругались между собой, материли немцев, проклинали войну, бормотали что-то, причитали и вслух мечтали о том, чтобы поскорее все закончилось и, все они вернулись к своим семьям. Среди них не было видно двоих, одним из которых оказывался тот самый, кто однажды напугал «его» своим намерением сжечь дом, если тот не успокоится и не перестанет творить свои пакости.

Отсутствие старшего в команде, от слова которого зависели действия его подчиненных, натолкнуло «его» на быстрое принятие решение и применение его в действии. «Он» изменил в одночасье облик, превратившись из лохматого, подобного небольшому животному, комочка, покрытого шерстью, в решительного вида свирепого бойца. Брови «его» сдвинулись к переносице, глаза стали злыми, взгляд ожесточился, волоски по всему телу встали дыбом, когти на не то ручках, не то лапках, выпятились наружу, словно приготовились к ожесточенной схватке. Ощущение присутствия на личной территории своих по крови, но чужих по существу людей, человеческих оборотней, обозлило «его» на столько, что «он» настроился на схватку с ними до полного их уничтожения.

Дождавшись, когда солдаты уснут, сморенные долгим временем, проведенным на службе, «он» решил вновь привести в исполнение метод с перекрыванием печных задвижек, давая тем самым ход гари внутрь дома. Для исключения возможного дальнейшего пожара, «он» приготовился к тушению дома, заранее подтащив ковш для воды поближе к наполненному ведру, что стояло перед дверью. В качестве запасного варианта, «он», за несколько дней до этого, сделал зубами и когтями глубокие отметины на остове крыши дома в нескольких местах, от чего та могла обрушиться од действием сильного ветра или ударной волны.

Применить в действии первую заготовку не представлялось возможным из-за того, что один солдат оставался дежурным у печи и никак не засыпал, упорно борясь со сном, раскачивая в стороны и роняя голову на грудь. Не действовали на него и заклинания, способствовавшие засыпанию, как бы «он» не старался. Наконец, все подсказал «ему» проливной дождь с поднявшимся перед этим сильным ветром. Ливень был таким, что наспех восстановленное соломенное покрытие крыши дома стало почти бесполезным. Ручьи воды устремились вниз, падая на жильцов. Затем дождь дополнился наличием мелкой изморози в нем и, постепенно, перешел в смесь воды и снега, что налипал на всем, на что падал. Наконец стало ясно, что ветер принес заметное похолодание, быстро окутавшее землю. Замерзшие, превратившиеся в лед, капли дождя, смешанные со снежинками, сбитыми в плотные хлопья, образовали тяжелый настил на крыше дома, впитавшийся в слой соломы. Стропила начали трещать от большого веса. И чтобы вся крыша рухнула вниз, нужно было либо еще добавить мокрого снега на нее, либо вызвать порыв ветра.

Анализируя это, в «его» голове созрел план принудительного обрушения верхушки дома. «Он» вскарабкался на чердак и стал усиленно, нервно и отчаянно, обливаясь потом на пронизывающем до костей холоде, грызть зубами деревянные рейки, что удерживали плотный слой отяжелевшей от мерзлой влаги соломы. Через некоторое время вся крыша затрещала, заходила ходуном, зашаталась, будто ее кто-то раскачивает со стороны. Жильцы проснулись от этого, стали быстро одеваться в мокрые от протечек воды шинели. Они метались по дому, подняв к низенькому потолку головы, чтобы вникнуть в происходящее. И едва один из них устремился к двери, чтобы покинуть зловещую и ненавистную для них постройку, как крыша рухнула вниз, издав громкий треск, едва заглушенный звуками ветра и дождя со снегом.

Обледеневшая дверь некоторое время отказывалась поддаваться напору давящих на нее людей, от чего они стали выбивать оконные рамы, лишь спастись от проклятий, не желавшего принимать их дома. Наконец все они выбрались наружу, хватая и вытягивая за собой вещмешки, амуницию и винтовки, одновременно матерясь и ругая все вокруг. Дом избавился от них, выжил из своего чрева руками своего хранителя, оказав сопротивление и дав отпор тем, кто предал свой народ, свою Родину, свою армию.

Тот из них, кто бдел у печи, борясь со сном, словно попавший в капкан дикий зверь оскалился и стал стрелять из винтовки по стенам и окнам постройки.

– Оставь! – крикнул ему кто-то из своих, понимая, что все кончилось и в таких погодных условиях им всем лучше будет уйти поскорее отсюда и найти место для ночлега.

А «он», проводив непрошенных гостей, с тоской в глазах осмотрел все то, что после них осталось. Только теперь «ему» стало понятно, что потеряно то самое укромное местечко на крыше возле печной трубы, откуда «он» осматривал окрестности, подманивал теперь уже полностью пропавшего цепного пса, увидел одинокого маленького ребенка, наблюдал за ударом краснозвездных самолетов по врагу. «Его» дом медленно умирал, а вместе с ним и «он».

Долгими ночами и короткими днями поздней осени и начавшейся зимы, «он» просиживал в новом закутке, что был сделан «им» на крайнем верхнем бревне стены дома, где свисала с крыши большим ошметком копна соломы, образуя удобную для обзора и широкую амбразуру, так понравившуюся «ему» за свои хорошие маскирующие свойства. Когда сидеть со стороны дороги «ему» надоедало, «он» перебирался на заднюю, со стороны двора, стену, где имел не менее удобный закуток под обрушившейся крышей, предпочитаемый «им» за почти полное отсутствие с этой стороны холодного зимнего ветра.

Когда же домашняя самоизоляция надоедала «ему», что довольно редко с «ним» случалось из-за природной привязанности к одному месту, «он» отправлялся на прогулку по деревне, пытаясь найти кого-нибудь из своих сородичей, кто еще не сгинул в беспощадном чреве жестокой войны. Одновременно с этим «он» смотрел грустными глазами на перемещавшихся по деревне гитлеровцев и тех, кто примкнул к ним и натянул на себя их обличье. «Он» смотрел на колонны машин и повозок, что тащились по дороге через деревню и мимо «его» дома в ту и другую стороны. И картина эта почти не менялась до тех пор, пока на глаза «ему» не попалась работа немецких солдат, занимавшихся одновременным разбором целого ряда бревенчатых домов и всех построек на одной из улиц. При этом другая группа гитлеровцев интенсивно, с большим количеством отогревающих мерзлую землю костров, копала длинные и петляющие траншеи, к которым перевозились и переносились бревна от стен разобранных строений.

Наблюдая за этим, «он» пришел к выводу, что лишь каким-то чудом сохранившийся «его» дом в скором времени так же будет подвергнут разбору на отдельные части и перемещен на окраину деревни, где сейчас ведутся земляные работы. В испуге, «он» начал метаться вдоль тех мест, где занимались разбором сельских построек немецкие солдаты. Прячась там, где только «он» мог укрыться от человеческих глаз благодаря своим природным способностям, «он» все время натыкался на рытье странных канав, глубина которых, как правило, достигала плеч и груди взрослого мужчины среднего роста. При этом грунт солдаты высыпали только с восточной стороны выкопанных траншей, а местами они готовили более глубокие и широкие ямы, выдававшиеся также на восток и, именно к ним сваливали бревна от разобранных построек, словно собирались собрать их заново, но только уже на новом месте.

Наконец, «он» увидел то, для строительства чего требовались деревенские избы и сараи. Солдаты действительно складывали их заново, теперь уже в тех самых широких и глубоких выступах их тянущихся траншей, готовя из них либо только стены с узкими горизонтальными окнами, как правило, с восточной стороны, либо настилая бревна поверх уже готовых земляных или бревенчатых стен, изготавливая странную, плоскую крышу. «Он» также заметил, что при строительстве верхней части каждого отдельного, погруженного в землю домика, его крыша делалась многослойной, с чередованием бревен и дерна. Для чего оно так, «он» не понимал, что с напряжением во взгляде и с волнением в сердце смотрел на то, как солдаты уложили на двух вкопанных в землю срубах по три ряда бревен в качестве верхнего настила или крыши.

Вдоволь наглядевшись на никогда не виданные им причуды строительства удивительного для «него» вида погребов, соединенных петляющими траншеями в три четверти глубины человеческого роста, «он» вспомнил о своих переживаниях за родной дом и помчался к нему, надеясь застать тот еще целым. О том, что израненные стены «его» жилища также могут быть по бревнышку перенесены на место очередной ямы на восточной окраине деревни и, вновь собраны там и укрыты плоской крышей, «он» уже не думал. «Он» надеялся только успеть к этому процессу, чтобы проститься с домом. А пока добирался до места, то машинально продумывал дальнейший план собственного выживания в том случае, если «его» природа позволит «ему» переместиться с родными стенами на новое место. Но сможет ли «он» сам так сделать, выдержит ли переезд «его» сердце, не сгинет ли во время потери дома – этого ему никто из «своих» никогда не говорил.

Дом «его» стоял целым. Покосившаяся крыша, распахнутые окна. Все было таким, как и несколько часов назад, когда «он» уходил побродить по деревне и увлекся прогулкой. Однако кое-где в стороне уже слышались голоса работающих на разборе стен немецких солдат, доносился стук молотков и топоров, скрежет извлекаемых из досок длинных и ржавых гвоздей. Беда, в виде намерений гитлеровцев разобрать по бревнышку все постройки, подступала к родным стенам и к «его» сознанию. «Он» стал готовиться к неизбежной потери дома, начал метаться по двору и комнате, испуганным взглядом судорожно осматривая, когда-то родные и дорогие «ему», двор, хлев, сарай, собачью будку. Иногда «он» становился возле колодца и с отчаянием в глазах наблюдал за присыпанной снегом тропинкой в яблоневом саду и за дорогой, движение по которой почти перестало затихать и днем и ночью.

Как и прежде иногда останавливались повозки, машины и мотоциклы и сидевшие в них солдаты подходили за водой. Пока одни набирали ее во фляги, ведра и бидоны, другие, если проявляли интерес, обходили вокруг «его» дом и дворовые постройки, изучая их на предмет остановки на ночлег. Но, завидев сильно покосившуюся и почти обрушившуюся вниз крышу, едва не утратившую солидную часть своего соломенного настила, они досадно цокали языками и уходили прочь, сожалея о нереализованных намерениях.

Так проходили день за днем. Зимняя стужа окутывала округу, удобряя землю все новым слоем пушистого белого снега, со временем уплотнявшегося и уже начинавшего закрывать собой проход к дому и колодцу. По-прежнему, где-то на окраинах деревни, медленно продвигались работы по строительству земляных бревенчатых сооружений с многослойными плоскими крышами. И на «его» счастье эти мероприятия так и не добирались до «его» родных стен.

А сам «он» мерз в нетопленном доме, стуча ночи и дни напролет зубами, стараясь, при этом, не думать о том, как раньше было тепло и уютно в родных стенах, как пахло свежеиспеченным хлебом, вареной похлебкой и парным молоком. Эти мысли наводили на него невероятно сильную тоску и уныние, от чего «он» начинал тихо плакать, шмыгая носом, а медленно текущие по мохнатым щекам слезы замерзали, стягивая кожу и превращая в сосульки волоски на ней. «Он» перестал ходить к колодцу, смотреть на тропинку в саду, больше не отправлялся в деревню и не разглядывал там странные строения, созданные немецкими солдатами. Укутавшись в несколько слоев грязного тряпья, «он» медленно угасал и ждал своей кончины, окованный равнодушием к себе, смирившись с этим положением, от чего уже почти перестал даже шевелиться и, лишь изредка моргавшие «его» глаза еще хоть как-то выдавали в нем едва теплящуюся жизнь.

Все изменилось внезапно. Не ожидая ничего хорошего впереди, «он» вдруг вздрогнул от сильного громыхания где-то вдали за деревней, от сотрясания неба и земли из-за могучих раскатов, разносившихся по округе. Так повторялось раз за разом, долго и почти без остановки. Едва начавшееся пробуждение от ночного сна природы, когда небо становилось все более светлым и чистым, было прервано доносящимся со стороны громыханием. Вскоре удары о землю начали, как будто приближаться. Создавалось впечатление, что все переместилось и теперь происходило там, где были немецкие солдаты, где шло строительство вкопанных в грунт домов, где петляли вырытые траншеи. Утро закончилось, едва начавшись, а день так и не пришел. Небо стало серым от дыма, простилавшегося до самых облаков. Грохот, трескотня, свист, вой приближались все больше сотрясая стены дома.

«Он» не прятался от них. «Он» продолжал равнодушно ждать своего конца. Только сейчас его глаза перестали медленно и лениво моргать. Он смотрел вперед подолгу, не отрывая взгляда от дороги, по которой движение происходило, на удивление «ему» только в одну сторону, словно все те, кто был в деревне, спешно покидали ее, бросая почти все, что когда-то принесли и привезли с собой. Одна за другой, на половину видимые из-за снежных навалов на обочинах дороги, выскочили и, подпрыгивая на неровностях, понеслись куда-то несколько грузовых машин. Следом за ними, надрывно треща мотором, стремительно гнал вперед мотоцикл, которого совсем не было видно, а его присутствие выдавал только шум и верхняя часть тела водителя в каске на голове и больших причудливых очках на лице. С ревом домчавшись до плавно уходившего в сторону поворота, мотоциклист не справился с управлением на обледеневшей дороге и, выпорхнув на заваленную снегом обочину, вылетел из седла и свалился, кувыркаясь, в сугроб. Трехколесный агрегат его перевернулся там же и застыл поверх пологой горы на краю дорожной канавы. Утопая в глубоком снегу, его пилот, путаясь в полах собственной шинели и, при этом, стремительно работая руками и ногами, выбрался на дорогу, где быстро исчез, видимо, стараясь убраться из деревни, если не верхом на железном коне, то хотя бы бегом.

Потом, когда оглушительное грохотание и надрывный частый треск стали отчетливо приближаться, поглощая всю территорию селения и его округу, на дороге появились быстро несущиеся следом за проехавшими перед этим машинами несколько повозок. Запряженные в них лошади тащили за собой свой груз с такой скоростью, что один из возничих, подобно мотоциклисту, вывалился на обочину, где, поднявшись на ноги, стал бегом догонять свою повозку. Бежал он при этом так быстро, будто гнало его не чувство потери удаляющегося впереди имущества в виде лошади и телеги, а жуткий страх и преследование кем-то или чем-то страшным, губительным, смертельным, наступающим ему на пятки.

Недалеко от того места, где застыл вверх колесами перевернутый мотоцикл, неожиданно взметнулся вверх слежавшийся снег на обочине, смешанный с землей, как будто какая-то неведомая сила вывернулся грунт изнутри, с грохотом выбросив его и разметав по сторонам. Едва это случилось, как среди ближних к дому деревьев, показался грузовик с закрытым тентом кузовом. С натужным ревом двигателя он скакал и трясся на неровной и обледенелой дороге, пока не вылетел с нее почти там же, где валялся кверху брюхом перевернутый мотоцикл. Грузовик ткнулся носом в заснеженную обочину, пропахал ее на несколько метров вглубь, разбросав по сторонам белые комья и морозную пыль и, застыл так. Из него, спешно покидая кабину и кузов, стали вываливаться на дорогу и скрываться на ней гитлеровцы, мелькая распахнутыми настежь шинелями. Едва последний из них исчез в снежной пелене и настилавшемся дыму, как послышался рев еще одного мотора, сопровождавшемся лязгом и громыханием железа.

Этот звук стал первым, что хоть немного воскресил «его». «Он» чуть шире приоткрыл внезапно заблестевшие глаза и повернул голову в направлении нарастающего грохота, причин образования которого, не было видно на дороге из-за уцелевших деревьев и становившегося густым дыма. Наконец что-то большое показалось со стороны деревни. Какая-то непонятная «ему» стальная и невиданная ранее машина, покрашенная в белый цвет, без окон и дверей, облепленная сидящими на ней вооруженными людьми, так же облаченных в белые одеяния, быстро ползла по дороге. Торчащая вперед из ее головы труба будто бы указывала ей направление движения. А оседлавшие ее люди, в количестве не менее десяти человек, вцепились в ее тело, чтобы не свалиться с нее во время интенсивного движения. Причудливого вида огромный стальной монстр несколько раз дернул своим могучим телом прямо на ходу и скрылся впереди, едва не зацепив собой застрявшую в снежной обочине немецкую грузовую машину.

От увиденного брови «его» дернулись так, что почти слетела с головы многослойная тканевая накидка, служившая и одеянием и капюшоном одновременно. Взглядом, наполненным удивлением, «он» проводил причудливого вида громыхающую и гремящую машину. Это оживило «его», заставило его маленькое сердце трепетать от предчувствия появления вблизи чего-то родного, давно им не виданного. К «нему» пришло ощущение присутствия в родном месте, с родными и близкими людьми. И хоть было оно совсем слабым, едва заметным, но кольнуло внутри так сильно, что в «нем» заиграла кровь и, пропало равнодушие к себе, «ему» снова захотелось жить. А еще больше тронуло его излучение от стального монстра и людей на нем, что все они были не чужими, а какими-то близкими. Близкими не по родству, а по общему духу, по состоянию, по истокам. Они были своими!

«Он» выскочил из своего тряпичного заточения, расправил грудь и плечи, плотно сжал губы и напряг зрение, изобразив полною решительность. Вскарабкавшись на край печной трубы, «он» вытянулся во весь рост и, словно полководец, приложив ко лбу ладонь, начал вглядываться в пелену дыма над деревней. Наконец, оттуда, тоже гремя и грохоча железом, надрывно рыча мотором, выскочил со стороны яблоневого сада еще один стальной монстр в белой окраске с людьми в снежном одеянии на своем теле.

Теперь «он» смог разглядеть его ближе. И только сейчас, когда гремящая махина стремительно выползла из-за деревьев, «ему» стало понятно, благодаря всплывшим в памяти рассказам хозяйского сына Сергея, что перед ним был самый настоящий танк. Железный корпус с расположенными по сторонам колесами-катками, вращающими огромную бесконечную ленту, называемую гусеницей, что так сильно волновало «его» когда-то, как несовместимость стали как основы и живого насекомого в названии. Башня, как голова машины и торчащая вперед пушка. Танк! Самый настоящий танк! Именно таким его описывал в своих письмах домой из армии Сергей.

Танк остановился, чуть проехав в поле. С его тела соскочили на снег и разбежались в стороны люди. Танк проехал еще немного вперед. Люди устремились за ним, выставляя вперед свое оружие. Танк остановился, торчащая вперед пушка двинулась немного в сторону, замерла и… Грохот выстрела, волна воздуха, дым! «Его» уши заложило, а самого едва не сдуло с края печной трубы, на которой стоял. От внезапности произошедшего «он» нырнул вниз, в холодную и закопченную печную топку. Но за доли секунды до этого успел увидеть, как разметало по сторонам тело кабины и кузов застрявшего в снегу застрявшего и брошенного немецкого грузовика.

Оказавшись, от страха, внутри печи, «он» быстро сообразил, что зря покинул место своего наблюдения и обозрения за творившимися вокруг событиями. Со скоростью пули «он» вернулся назад, где увидел, как возобновивший движение танк, проехал еще немного вперед, снова выстрелил куда-то в сторону дальнего леса. Ранее спрыгнувшие с него в снег солдаты, продолжали пешком следовать за ним, пока тот не остановился в очередной раз, а из его распахнутого люка не показалась голова и плечи танкиста, махнувшего пехотинцам рукой и что-то прокричавшего им. Те быстро собрались возле железного монстра, снова водрузились на него, сев плотно друг к другу. Танк взревел мотором, выбросил из себя огромное облако вонючего дыма, резко дернулся и, начав набирать скорость, двинулся вперед, утрамбовывая под свое тело снежную целину.

Вытянув шею, «он», с нескрываемым любопытством и радостью на глазах, из которых начинали катиться крупные слезы, проводил танк и его всадников до того момента, пока огромное стальное его изваяние не исчезло в складках местности, покрываемых движущимися огромными клубами дыма.