Текст книги "«Он» всегда дома. История домового"

Старый солдат еле заметно поморщился и решил для себя больше не подшучивать над искалеченными войной мужиками, тем более что те ничего плохого не делали, и не собирались на это, а просто волею судьбы оказались в это время в этом месте.

– Поля разминировать будем. Посевная скоро. Власть сюда придет партийная и колхозная, когда мы уйдем. Люди вернутся, пахать землю начнут. – Высокий солдат с изуродованным с одной стороны лицом продолжил объяснять ординарцу, для чего они оказались в его расположении.

– Мы то проскочили переправу, а наши там застряли, – немедленно встрял в разговор то, что был пошустрее, – вот мы тут и очутились. А как остальные доберутся досюда, так мы и уйдем от вас. Нам со своим начальством надо.

Старый солдат сгреб в охапку котелки, чтобы направиться к полевой кухне и выполнить указание лейтенанта на кормление прибывших гостей.

– Ты мне лучше, мил человек, скажи, – тихо начал он, приблизившись вплотную к шустрому, будто не хотел, чтобы его вопрос был услышан остальными, – как вас таких еще в армии держат? Вы ж увечные все, после фронта!

– А где ты других возьмешь, мил человек? – Словно саркастически копирую слова ординарца и его манеру говорить, ответил ему шустрый. – Кто поздоровее – тот воюет. У кого ноги нет или руки – того домой. А таких как мы, и на фронт нельзя – толку не будет, и домой рано – в деле можем пригодиться. В госпитале собрали всех саперов, да в такие команды по разминированию бывших колхозных полей направили.

– Сейчас немца от Сталинграда далеко отогнали. – Перебил товарища высокий солдат, решив поучаствовать в разговоре. – Наши под Орлом стоят, Курск освободили. Вот нас и бросили разминировать все поля, чтоб люди землю пахать начали.

– А не рано? – возмутился ординарец. – Снег только сошел.

– Так пахать уж скоро! – ответил ему шустрый.

– Было бы кому пахать! – прозвучало от старого солдата. – От всей деревни только этот дом и уцелел. А из жителей несколько стариков да детей малых. Все по землянкам, как по норам забились. Избы все либо сожжены были дотла, либо на блиндажи разобраны.

В комнате повисла короткая пауза тишины, словно оплакивавшая когда стоявшее на этом месте больше селение, в котором проживало множество людей, бурлила жизни, росли дети.

– А этот дом, что, заговоренный? – спросил ординарца высокий. – Возле него даже ни одной воронки толком нет, стены пулями не сильно задеты. Во дворе все цело.

Тот сел на лавку, улыбнулся и качнув головой, с довольным видом опытного рассказчика и знатока всяких историй, начал говорить, поймав на себе взгляды заинтересовавшихся солдат:

– Старик один из местных сказывал мне, что у этого дома сильный ангел-хранитель есть. Семья, что здесь жила до войны, всегда в достатке была. Дети у них не болели, скотина не хворала, дикий зверь в хлев, да на двор никогда не наведывался. Работа у них всегда спорилась, не голодали, нужды ни в чем не знали. Даже хозяин с германского фронта живым вернулся, в аккурат перед революцией. Только осколок в груди у него сидел, из-за него прямо перед войной помер. А так этот дом все беды всегда обходили.

Солдаты приблизились к рассказчику, склонились над ним или сели рядом. А вовремя внимательного прослушивания его речи они изредка поднимали глаза к потолку, будто бы внимательно искали взглядом того самого ангела-хранителя, что так заботливо и тщательно выстроил вокруг дома незримую стену-преграду от сглаза, напастей и бед.

– А еще сказывали, – продолжил ординарец, получая наслаждение от своего повествования и видя благодарных слушателей, – что хозяйка дома целительным словом обладала. Могла скотину лечить заговорами. К ней за тем люди со всей округи ходили. У кого корова не доится, у кого лошадь хромает. Никому не отказывала и платы за то не брала, добровольными подношениями обходилась.

Солдаты вокруг него, что были до войны простыми крестьянами-колхозниками, а потому знали толк в уходе за домашним скотом, одобрительно вздернули бровями, услышав добрую нотку в рассказе.

– А вот немца этот ангел-хранитель невзлюбил люто, – продолжил старый солдат, видя сосредоточенные лица своих слушателей, давно не вкушавших простых обывательских рассказов, которые могут передаваться из уст в уста во время домашних посиделок за столом, когда на улице лютует стужа или моросит холодный весенний дождь. – Поговаривали, что они тут долго не жили. Сбегали всегда. Не давал он им житья. Одного извел даже. Тот так и помер.

– Как это? – Оживился шустрый, вытаращив на ординарца глаза, от чего все остальные вытянули шеи в ожидании пояснений.

– Старик деревенский, что немца на кладбище свозил, говорил, что тот выглядел таким, будто самой смерти прямо в глаза посмотрел. Так и застыл в ужасе. Молодой, сказывал, парень был, а умер с лицом таким, будто ему сто лет было. – Рассказчик удовлетворенно причмокнул губами, ощущая полное внимание к себе со стороны гостей, слушавших его с замираниями в сердце. – А других он отсюда вывозил, когда тут граната взорвалась прямо ночью. Толи партизаны постарались, толи фрицы сами не убереглись. Только тогда тут все кровью залито было. Немчура прокляла тогда этот дом. Не принимал он их. И, почему-то, даже сжечь они его не смогли, когда последний раз уходили. Хранитель им не дал. Отстоял свое имущество. Фриц, что со спичками оставался, бежал, говорили, без оглядки и только успевал отстреливаться, будто за ним гнался кто.

– О, как! – тихо вымолвил один из солдат.

– А когда сюда заселили тех наших, что немцам служили, – не унимался ординарец, – так он и этих выжил. Пуще, чем фашисту житья не дал. Тикали они отсюда, да приговаривали, будто по ночам все кто-то воет в доме, да по стенам стучит. Как проснутся, то затвор от винтовки сыскать не могут, то пачку патронов не найдут, то документ какой, то в сапогах конское говно лежит, а вещи по дому раскиданы так, будто их безумец какой расшвырял.

На этих словах гости рассмеялись, вполне по-простому искренне удивляясь услышанному, и понимая, что простой рассказчик, да людская молва, могут сильно исказить действительность, превратив простое в сверх естественное, быль в небылицу.

– Так, значит, хранитель этот наш, русский, фронтовой. Даже немца бить помогал, – заключил шустрый, опуская руку в карман штанов, собираясь достать оттуда кисет с махоркой.

Между солдатами начался обмен шутками, порожденными услышанными историями от ординарца, суть которых сводилась к фантазиям по поводу подробностей загадочной смерти немецкого солдата, издевательствам над непрошенными гостями в чужом обличии и возможному зачислению обитающего в доме ангела-хранителя в штат их воинской части с последующей постановкой на довольствие и выдачу боевого оружия.

А сам «он», наслушавшись о себе всего того, чему сам никогда не придавал значения, гордо обозначил для себя, что теперь «он» «наш» и даже немца бил. После этих слов «ему» захотелось выбраться из своего закутка, показаться этим добрым солдатам, изувеченных фронтом, встать с ними рядом на крыльце, закурить с ними, окутавшись облаком махорочного дыма. А потом за одним столом вдоволь поесть из солдатского котелка и самому что-нибудь рассказать им из того, что приключилось с ним за то время, что была оккупирована гитлеровцами его родная деревня. «Он» очень жаждал поведать им и, похвастаться тем, как помогал «он» пулеметчикам во время последнего своего боя, как едва не пошел в атаку за мужественным красавцем-политруком, как привел в действие гранату на длинной деревянной ручке, после чего погибло несколько немецких солдат.

«Ему» захотелось стать таким, как «он» сам себе представлялся в эту минуту. Захотелось быть облаченным в гимнастерку подпоясанную ремнем, на котором непременно должна висеть фляжка в зеленом матерчатом чехле. Захотелось носить в кармане кисет с махоркой и выходить курить на крыльцо, слушаясь следившего за порядком ординарца. Захотелось носить шинель и вещмешок. Захотелось жить теми событиями, которые переживали и испытывали на себе эти добрые русские люди в военной форме, что волею судьбы оказались у «него» в гостях.

«Он» начал грезить мыслями о возможном ближайшем будущем, когда вернувшийся на свой КП лейтенант с женоподобным голосом, выслушает просьбу солдат о зачислении «его» в списки личного состава части. И тогда «он» наберется сил, переломит свою природу и предстанет перед людьми не тем существом, что живет всегда рядом, но скрытно, тайно, потусторонне, а как живое тело с добрыми глазами. И люди примут «его» к себе, в свое общество. «Он» представил, как начнут подбирать на него военную форму, принесут шинель, ботинки с обмотками, ремень, шапку. Живо прикинул картину своего присутствия в солдатской среде, где строгий офицер или сержант будет строгим командным голосом отдавать приказы.

Пока «он», закрыв от удовольствия глаза, мечтательно уплыл в страну фантазий, бойцы внизу, в комнате, расставили на столе принесенные ординарцем с полевой кухни котелки с солдатской кашей и принялись за ужин, наполнив самогоном несколько разношерстных кружек. Увидев начинающееся без него застолье, все еще погруженный в мысли о своей будущей службе в Красной Армии и, считая вопрос об этом уже решенным, «он» настолько утонул в фантазиях, что не заметил, как подсел на край лавки к шустрому солдату, собираясь поесть вместе со всеми, почти что начав тянуться за лежащей на столе ложке.

– Ой! – хрипло вскрикнул тот, едва не поперхнувшись застрявшим в горле глотком самогона. – Кто это? Кошка что ли?

– Откуда ей тут взяться? – на вдохе ответил ему начинавший закусывать самый высокий солдат.

– Да только что здесь была! Сам видел, как подсела ко мне! – затараторил шустрый, резко дергаясь всем телом, оборачиваясь вокруг и заглядывая под стол, в попытках увидеть внезапно возникшее рядом животное.

– Да нет тут никого, – спокойно обрезал всех ординарец, но тут же поменялся в лице, будто бы осознал свою ошибку в преждевременном выводе.

Пока остальные, не придав значения появлению загадочной кошки, стали налегать на котелки с едой, старый солдат, открыв от удивления рот, начал медленно обводить глазами помещение, будто бы стал свидетелем подтверждения своим рассказам об ангеле-хранителе дома, в котором сам сейчас находился.

На следующий день саперы, как и обещали, покинули приютивший их дом и исчезли в неизвестном направлении. Лейтенант появился лишь к вечеру, хмурый и уставший. Ужинал и ложился спать. И все пошло, как и прежде. Утром он уходил куда-либо на весь день по служебным делам, не каждый раз возвращаясь на обед и, даже, не всегда ночуя. Пока офицера не было, решал за него дела ординарец. То указывал дорогу или направление к какому-либо объекту проезжающей мимо машине, то помогал с наполнением пустых ведер водой из колодца для радиаторов или лошадей, то, наоборот, отгонял назойливых военных, собиравшихся пополнить запасы воды в таком количестве, что могли вычерпать колодец едва ли не полностью.

Так тянулись день за днем, пока окончательно весна не взяла природу в свои оковы, принеся с собой тепло, обилие зелени на полях и деревьях. Дороги почти высохли после распутицы, начали вить гнезда птицы, радуя округу своим пением. В один из таких дней, когда солнце изрядно припекало с самого утра, к дому подъехала запряженная телега, управляемая ездовым солдатом. Вечно ворчащий ординарец начал переносить в нее свои и офицерские вещи, кое-какой скарб из трофеев, накопленный за пару месяцев жизни в доме. Изредка он подгонял солдата, негодуя по тому поводу, что тот стоит без дела и лишь поглаживает лошадиную морду, вместо того, чтобы помочь с переносом вещей.

– Ну, все! – произнес ординарец, когда последняя, по его мнению, вещь не была уложена на подводу, полностью приготовив его к отправке в путь. – Сейчас лейтенант прибудет и, мы тронемся.

– Обидно покидать насиженное место? – спросил его с улыбкой на лице солдат, снова вставший возле лошади. – Тихо, спокойно и до фронта далеко. Охраняй себе переправу, пока начальство на новое место не отправит.

– Это точно! – резюмировал ординарец. – Так бы и до конца войны служил.

Они, не спеша, на пару, свернули две самокрутки и, затянулись махорочным дымом, наслаждаясь весенним солнцем, одновременно поглядывая в ту сторону, откуда должен был появиться строгий лейтенант, обладавший на редкость тонким для мужчины голосом. Тот возник в поле зрения как раз в тот момент, когда его подчиненные докурили и начали по-хозяйски прятать в пилотках окурки. Удовлетворившись от полностью оконченных сборов в дорогу, он, на последок, стал оглядывать дом, поле за ним, лес за полем, наконец, дорогу, что тянулась через всю деревню и проходила в нескольких десятках метров.

Понимая, что вновь остается один, без жильцов, что противоречит «его» природе, «его» существованию, «он» с грустью в глазах смотрел на своих, теперь уже, бывших постояльцев, в глубине души надеясь, что те вот-вот передумают уезжать и останутся в «его» доме навсегда.

– Гражданские, – пискляво произнес лейтенант, заметив какое-то движение на дороге, – сюда идут.

– Знать, возвращаются в родные места. Война то ушла отсюда. Вот они и решили вернуться.

– Только жить им тут как? Вокруг все в минах. Сами без надобности не совались. Да и саперам здесь надолго работы хватит, пока все поля разминируют. – Влез в разговор ездовой солдат, беря под уздцы запряженную лошаденку.

По сигналу офицера они тронулись с места и повернули в ту сторону, куда каждый день двигались войска, где сейчас был фронт, где шла война.

С грустью проводив глазами офицера и его солдат, «он» перевел взгляд на дорогу, в ту сторону, где были замечены возвращающиеся в родные места гражданские. Само слово «гражданские» притянуло «его» внимание и, «он» стал пристально вглядываться в даль, пытаясь понять, кого имел в виду лейтенант и кто же такой приближался к «его» дому.

Когда же лица и фигуры людей стали вполне различимы, «он» почти что подпрыгнул и чуть не вывалился из своего укрытия под крышей, от ощущения внезапно навалившегося на него счастья. Головой и плечами «он» подался вперед, не веря своим глазам, из которых по мохнатым щекам струями хлынули слезы счастья. Кровь закипела в его жилах, сердце заколотилось так, что едва не выпрыгивало из его маленькой груди, виски пульсировали, брови приподнялись на лоб. «Он» издал радостный писк или свист и шмыгнул вниз, в доли секунды скрывшись в молодой траве, где начал плясать и кувыркаться, ликуя от увиденного.

К дому приближались, устало бредя и ведя за собой худенькую лошадку, тянувшую скрипучую повозку, сильно похудевшая и постаревшая Анна Ильинична, ее дочь Маруся и осунувшийся и ссутулившийся Петр Семенович. Свернув с дороги, они все немного ускорили шаг, не сводя взглядов от родных стен, встречавших их целыми и почти что невредимыми. Их дом, в отличие от всех остальных жилых и нежилых, хозяйственных и колхозных построек в деревне, уцелел в лихую годину. Он утратил почти все окна, что были наскоро восстановлены, да и то, лишь частично. Он лишился дверей, наспех воссозданных из того, что было под умелыми солдатскими руками. Его крыша перестала быть прежней, почти что обвалилась и нуждалась в полной реконструкции, чтобы то, что было под ней, не мокло в дожди и не теряло тепла в холод. Надворные постройки наполовину уцелели, кое-где потеряли часть своего обличия, частично покосились, но при тщательном вмешательстве могли еще принять домашний скарб, сельскую утварь, домашнюю птицу и скот. Уцелела даже собачья будка, постоялец которой еще с осени больше не показывался из леса, где, скорее всего, одичал вместе с сородичами, да и то, если был жив.

Подойдя к родному дому, к дорогим ее сердцу стенам, где она с покойным мужем вырастила и воспитала семерых детей, Анна Ильинична упала на колени, троекратно перекрестилась, припала головой к земле и разрыдалась, не веря своему счастливому возвращению домой. Плечи ее неистово тряслись в такт рыданиям. Ладонью она, по-бабьи, закрывала нижнюю часть лица, в чем не было никакой необходимости, так как рядом находились только самые близкие люди.

– Ну вот, Анна, а ты все слушала людей, да верила, что на пепелище придем! – Радостно кричал за ее спиной Петр Семенович, расплываясь в широкой улыбке, немного скрывавшей выступившие на его глазах слезы. – И стены, видишь, целы! Так что заживем!

Женщина закивала ему в ответ, изумляясь тому, что вернулась не к руинам и к пустому месту, а к почти целому своему жилищу, выстоявшему не смотря ни на что и дождавшемуся ее.

– Хозяйка, что ли? – услышала она за спиной незнакомый мужской голос.

Анна Ильинична повернулась и увидела склонившегося над ней лейтенантского ординарца.

– Кисет обронил я, потому и вернулся. – Уточнил тот и демонстративно поднял с земли свою пропажу.

Женщина утвердительно закивала и улыбнулась ему в ответ, почти сразу услышав от него, низко наклонившегося к ней, словно хотел что-то добавить к своим словам:

– Бога благодари, что дом твой сохранил. И его, – растянул ординарец последнее слово, – сама знаешь кого. Он тут за главного был. От всего хозяйство твое уберег. Грудью за все стоял. Уж я то знаю, о чем говорю.

Стоя на коленях, Анна Ильинична кивала ему в ответ и улыбалась, еще до конца не понимая сказанных в ее адрес слов. Глазами она проводила удаляющегося на дороге солдата, догонявшего своих сослуживцев и показавшегося ей странным. Но лишь спустя пару минут, переданное ей, дошло до нее. Она повернулась к дому, расплылась в широкой улыбке и снова разрыдалась, мысленно благодаря, теперь, не только Бога, но еще и «его», за все старания, что были приложены, не смотря ни на что.

«Он» не придавал значения тому, что мог сказать пожилой хозяйке дома старый солдат. Увидев вернувшихся домой постоянных жителей, ему стало не слов кого-либо из посторонних людей. «Он» продолжил на некоторое время свое ликование, радостно кувыркаясь во влажной траве, а потом, приняв прежний, уже почти забытый им облик хранителя, принялся обходить, оставаясь не видимым для людей, повозку, лошадь, привезенное имущество, оценивая все, словно принимая под отчет.

В тот же день, на «его» глазах, смертельно уставшие, но безмерно счастливые Анна Ильинична, ее дочь и зять, начали обустройство своего старого жилища. Закипела работа возле печи, по всей комнате, в сенях. Полетел во двор выметенный мусор. Застучал топор в мужских руках, чтобы заготовить дров. Ударил молоток, нацеленный Петром Семеновичем на восстановление оконных рам, стола, лавок, полок. Не раз бегала от колодца к дому с ведрами Маруся, помогая матери. А уже вечером поднялся над соломенной крышей простой деревенской избы сизый дымок, направлявшийся высоко в небо из печной трубы, словно подавая всей округе сигнал о возвращении хозяев, о возрождении на выжженной земле прежней жизни.

На дым подтянулись к дому несколько стариков с детьми, односельчан хозяев дома, что выжили в кипевшей войной и оккупацией деревне, не покинули родных мест, остались и обитали теперь в землянках, так как родные их стены были уничтожены совсем или пошли на постройку блиндажей.

Не долго тянулись скудные посиделки уставших от горя и лишений людей. Радость встречи была смешана с потоком горьких слез, с перечнем страданий и повествованиями о злоключениях, когда вокруг царили страшный голод и лютая смерть. Но, не смотря ни на что, обездоленные люди были рады возвращению односельчан, а потому получили вместе с их приходом надежду на восстановление прежней жизни, на возрождение деревни и колхоза, на скорый приезд назад еще многих, кто покинул родные места, убегая от войны.

В первую же ночь, что проводили в своем доме вернувшиеся жильцы, заснув крепким сном под бременем невероятной усталости, «он» не отходил от Анны Ильиничны. Та спала, не чувствуя абсолютно ничего, скованная свинцовой тяжестью перенесенного пути назад, к родным стенам. «Его» руки то скользили по ее голове, гладя ее волосы. То поправляли давно не стиранное в скитаниях залатанное одеяло, чтобы ей было теплее. То сжимались плотно ладонями друг к другу и зависали возле мохнатой мордочки, когда взгляд «его» направлялся на лицо хозяйки дома. Потом «он» привычно начинал бормотать свои заклинания, отгоняя от нее хвори, снимая усталость, придавая сил.

Насидевшись возле Анна Ильинична, «он» перебрался к Марусе, спавшей возле негромко посапывающего Петра Семеновича, запах тела которого, все еще не был ему привычен, так как тот никогда ранее не жил в «его» доме и на данное время все еще представлялся «ему» не совсем родным человеком, хоть и являлся мужем Маруси.

Утро наступившего дня, как и всех последующих, выглядело почти одинаково. Хозяева занимались восстановлением своего былого уклада жизни, что весьма плохо у них получалось из-за отсутствия все того, что было в их руках раньше, до войны, до оккупации. Исчезло и еще не вернулось множество односельчан, родственников. Деревня, почти что, перестала существовать, все дома в ней были либо полностью уничтожены или переделаны в блиндажи. Не работал разрушенный колхоз. Поля были не паханы, огороды не возделаны, а земля была напичкана неразорвавшимися боеприпасами, делая опасным передвижение по ней, почти что, в любом направлении.

Чтобы хоть как-то обезопасить своих близких, Петр Семенович, после разговоров с работавшими неподалеку на бывшем колхозном поле саперами, соорудил некое подобие пики, приспособив длинный и острый гвоздь к концу такой же длинной палке. Потом он начал, орудуя этим нехитрым инструментом, прочесывать близлежащие к дому земли, огород, яблоневый сад, подступы к дороге и к лесу, чтобы ходить туда за дровами. Наблюдая за его работой и вникнув в ее причины, «он» также принял активное участие в данном процессе, используя лишь свое природное чутье на опасность для близких «ему» людей. На «его» же счастье, ничего смертельного вблизи дома и дворовых построек не было в итоге найдено. Однако Петру Семеновичу, в силу своей природы, «он» этого сообщить не мог, а потому просто наблюдал за ним, начиная воспринимать Марусиного мужа, как родного, близкого человека.

– Надобно Дусе сообщить, что мы вернулись. – Неожиданно всплеснула руками однажды вечером Анна Ильинична, устало присев на лавку после трудов по просеиванию скудных запасов хлебных зерен, которыми располагала семья. – Ты бы ей, Марусенька, написала. А то волнуется она за нас. Места себе не находит.

Эти слова, сказанные хозяйкой дома, всколыхнули «его». Приняв только тех людей, что прибыли в родной дом, «он» не сразу осознал, что семья, находящаяся под его контролем, вовсе не полная. Не хватает призванных на фронт сыновей. Еще до войны уехала в Горький и осталась там жить и работать Катерина. А теперь «он» не досчитывался и самой младшей дочери Анны Ильиничны и ее покойного мужа. Но просьба к другой дочери написать Дусе, дала понять ему, что девочка жива и здорова, только тоже живет где-то вдалеке и не может быть с матерью и сестрой.

– Когда же писать, мама, – ответила ей усталым голосом Маруся, рано повзрослевшая из-за войны и, по той же причине, рано ставшая женой человека хоть и очень порядочного, но все же, на много старшего ее по возрасту и потому, годившегося ей едва ли не отцы. – До почты и обратно почти целый день добираться надо. А почтальона, как до войны, я еще не видела.

Анна Ильинична тяжело вздохнула, дернула носом, борясь с наваливающимся на нее плачем и, передвинула лежащую перед ней на столе кучку зерен дочери, намекая на продолжение сортировки ее руками из-за испорченного возрастом зрения.

– С новым председателем колхоза познакомился! – с порога сообщил женщинам Петр Семенович. – Дельный мужик! Молодой! Майор! Из армии уволен по ранению. Теперь к нам назначен.

– Кто ж такой будет? С какой деревни? – встрепенулась от услышанной новости хозяйка дома.

– Не здешний. – Прозвучал ответ мужчины. – Не близко его деревня отсюда. Да и нет ее больше. Сказал, что немец дотла сжег. И жителей всех извел.

– И как же он теперь? – последовал встречный вопрос, теперь от Маруси.

Петр Семенович только пожал плечами, давая понять, что ответа на такой вопрос, по понятным причинам, он дать не может. В доме повисла скорбная тишина, прерванная почти сразу.

– Тут вот какое дело, – негромко продолжил мужчина, понимая, что будет доводить до женщин не самую приятую для них новость. – Пока посевная не началась, новый председатель приказывает все колхозникам выйти на захоронение погибших красноармейцев, чтобы собрать все тела по округе и предать земле.

Хозяйки выпятили на него свои глаза, изумляясь сказанному.

– Копать, говорит, могилы особо не придется, – продолжил Петр Семенович, – воронок вокруг много. Прямо в них и стаскивать всех, а потом землей сверху присыпать. Но чтоб все с представителем власти или с кем из военных. Они будут оружие собирать и документы, какие найдут. Только после их разрешения солдатика можно земле придавать.

Услышав все это, Анна Ильинична нахмурилась, а потом опустила глаза в пол, понимая очевидность происходящего вокруг и острую необходимость в том деле, что поручалось новым председателем колхоза.

– Ты, мать, стара уже. Сиди дома. Маруся молода для таких дел. Нечего ей скорбным зрелищем голову мутить. Я один пойду. А про вас придумаю, что сказать. – Петр Семенович затряс головой, в глубине души понимая, что далеко не самым легким и приятным делом предстоит ему заниматься в ближайшие дни.

– А где же сыскать их, кого хоронить? – прервала скорбное молчание в доме Маруся. – Говорят, что саперы никого никуда не пускают.

– Вот где они уже прошлись, там и будет все происходить, – уточнил для нее супруг.

– А пахать когда начать думает новый председатель? Время уже. – Спросила его Анна Ильинична.

– А потом, сказал, и начнем, – также тихо, почти монотонно ответил ей Петр Семенович, начиная мысленно настраиваться на завтрашний, тяжелый день.

Время шло. С начала, завершением каждого вечера, когда маленькая крестьянская семья собиралась за скудным столом, где угощением была лишь очень жидкая похлебка, лепешка из побегов, перетертых с древесной корой и жмыхом, да небольшая, выловленная в реке рыбешка, было обсуждение прошедших дел. Мало говорили про захоронения павших в боях солдат, чтобы не усугублять царившую в сердцах людей грусть и печаль. Потом больше о работах на земле, где пахали поначалу только женщины, когда одни впрягались в соху и тащили ее за собой, а другие шли следом, чтобы сметить выбившихся из сил соратниц. Наконец, через много дней, обсуждениям подвергли пригнанных откуда-то в колхоз быков и волов, что сменили изможденных колхозниц, так как теперь их запрягали и заставляли вспахивать землю.

Иногда и до скорбных сообщений доходило, от чего за столом лились слезы, а разговоры сникали, потому что в подобных случаях смертельно уставшим людям было без того худо. Но и не говорить об этом они не могли. То один колхозник подорвался в поле, когда обрабатывал землю, то другой получил ранение из-за наступившего на мину вола. То кто-либо из детей был разорван на куски попавшимся во время игр в руки снарядом.

Наконец заработала сельская почта и пошли в деревни письма от родных, кто был вдали от родного дома, да с фронта от воюющих мужей, отцов и сыновей. Вот только чередовались вести с передовой со скорбными сообщениями, прозванными в народе «похоронками». А от того, появление на пороге почтальона становилось настолько волнительным, что у хозяек замирало материнское сердце, в ожидании либо долгожданного письма от близкого человека, либо известия об его гибели с пометкой «пал смертью храбрых!»

И тогда вся деревня узнавала о горе в отдельной семье из-за тянувшегося над выжженной и многострадальной землей бабьего воя, оплакивавшего потерю сына, мужа, отца. И не было ничего хуже для тех, кто ждал, чем видеть в своих руках казенное извещение на официальном бланке.

– Кто это к нам? – звонким молодым голосом произнесла Маруся, повязывая на голове платок, собираясь отправиться на продолжение работы в поле, после того, как забежала домой, чтобы быстро справиться по хозяйству, да помочь матери с домашними хлопотами в необычно жаркий весенний день.

Прошел год, как они вернулись. В их жизни прошли периодические участия в захоронениях останков павших бойцов, что лежали в лесах и полях вокруг деревень. Прошла первая посевная, совсем жиденькая, с малым количеством семян и обработанных участков, предварительно пройденных подразделениями саперов. Состоялся сбор скудного урожая, что едва хватило председателю для отчета перед государством и выдачи крестьянам их доли на заработанные трудодни. Потом была заготовка леса для фронта и на колхозные нужды. Было участие в перегоне скота, куда отправился на целый месяц Петр Семенович. Были земляные работы, на которые согнали почти всех жителей деревни, включая едва ли не всех стариков и подростков. Наконец наступило время новой посевной, что должна была пройти с большим размахом, чем прежняя, но все равно, с далеким масштабом от довоенного.

– Не почтальон ли? – с волнением в голосе отозвалась и вышла на покосившееся крыльцо Анна Ильинична.

Редкие письма приходили в многострадальную деревенскую семью. Получали их только от дочерей хозяйки дома Катерины, что жила и трудилась в далеком городе Горький, да от Дуси, которую комитет комсомола направил на учебу в еще более далекий от этих мест город Киров, когда вся семья была в вынужденной эвакуации, на период оккупации родной деревни. Самая младшая дочь, которой недавно исполнилось лишь семнадцать лет, уже заканчивала учебу в ФЗУ при большом заводе и писала о том, что скоро встанет за токарный станок и, будет самостоятельно трудиться и выполнять норму по сдаче продукции. Эти письма вселяли радость за успехи дочерей, давали надежду на их сытое будущее, где вокруг нет той разрухи и голода, что царят в родной деревне и вообще в округе, по всей освобожденной от врага родной земле.

Только давно не было видно известий от всех сыновей Анны Ильиничны, из которых только лишь самый младший – Алексей, значился пропавшим без вести, а потому мысли о нем были самими тягостными в сердце пожилой матери. Но и другие сыновья уже давно не сообщали о себе. Последним отметился не многословный Василий – самый старший, писавший по очереди, то своей жене и ребенку, то матери и сестрам. То письмо, что было около месяца назад, на редкость оказалось большим и содержательным. В нем он давал советы по обустройству хозяйства в родном доме, писал о помощи своей супруге, если в том будет необходимость, просил не волноваться за него и кланялся всем родным, кто вернулся в деревню в последнее время, о чем сообщала ему ранее Маруся.