Текст книги "«Он» всегда дома. История домового"

Сергей и Николай, как не ждали их родные вестей от них, давно не баловали известиями о себе. Напрасно вздыхала по много раз за день Анна Ильинична, вспоминая о своих сыновьях. Писем не было, а потому случайно попадавшийся на глаза почтальон уже привычно мотал головой и разводил руками в знак отсутствия у него чего-либо для нее.

– Военный, вроде, – приложила руку ко лбу, заслоняя глаза от солнца, Маруся, вглядываясь в открытый участок дороги, на котором стоял и смотрел в сторону их дома солдат в распахнутой настежь шинели и сдвинутой на лоб пилотке на голове.

– Чего ему надо? – спросила ее Анна Ильинична, мимолетно радуясь, что это был не почтальон в качестве траурного вестника.

Возле солдата на дороге остановился мальчик-подросток, что вел запряженную в телегу колхозную лошадь. Он показывал рукой на их дом и что-то объяснял, жестикулируя и одновременно разглядывая солдата. Выслушав мальчика, тот зашагал в указанном им направлении, приближаясь, по всей видимости, к цели своего прибытия.

– К нам идет, – изумленно сказала матери Маруся, уточнив при этом: – только не наш он, не здешний. Не знаю я такого.

Анна Ильинична вытерла руки о фартук и, строго нахмурившись от вида странного гостя, направилась ему на встречу, поправляя на ходу платок на голове и разглаживая на бедрах юбку. Дочь пошла за ней, с волнением разглядывая солдата, что шел, несомненно, к ним, не сворачивая с единственной тропы, которая вела от дороги к их дому, будто бы заранее имел перед собой цель прибыть именно к ним.

Пожилая женщина остановилась перед гостем недалеко от колодца и пристально посмотрела на него, будто ожидала от него чего-либо, будь то новости или известия, добрые или нет. Вид солдата все больше говорил ей о последнем. А потому глаза ее только спрашивали его о том, что принес он ей.

Лет тридцати на вид, небольшого роста, очень худой, по виду с дороги, не брившийся дня два или три, облаченный в простую солдатскую форму, в ботинки с обмотками и шинель, полы которой распахнулись, продемонстрировав женщинам отсутствие одной руки у солдата в виде рукава гимнастерки подвернутого под поясной ремень. На правой стороне груди того, над нагрудным карманом, блеснули на солнце рубиновой эмалью орден «Красной Звезды» и гвардейский знак, поверх которых были нашиты две матерчатые, желтого цвета, полосы, говорившие об имевшихся у солдата тяжелых ранениях.

Не дойдя несколько шагов до Анны Ильиничны, он остановился, посмотрел на нее потухшим взглядом, медленно снял с головы пилотку и опустил глаза, которые тут же стали влажными от слез. Поняв, что гость принес ей страшную весть, пожилая женщина плотно сжала веки, затряслась всем телом, и медленно зашагав в его сторону, издала протяжный вой, тут же сменившийся громким рыданием понесшего невосполнимую потерю человека. Она уткнулась лицом в грудь солдата, обняла его и горько заплакала, пропитывая гимнастерку на нем своими материнскими слезами. Тот не шевелился и сам ронял бегущую по щекам влагу, часто моргал и смотрел в пустоту, переживая утрату, чужой для него семьи.

Следом за матерью, опустилась на землю Маруся, в бессилии прильнув к бревенчатым стенкам колодца, поняв горечь вести, принесенной в их дом.

Наконец, излив первый поток слез материнского горя, Анна Ильинична, оторвала голову от груди солдата и пристально начала смотреть на его лицо своими красными, опухшими от страдания глазами, будто спрашивала его о том, от кого из ее сыновей он принес страшное известие.

– От Сергея я, – тихо ответил он ей, глядя прямо в безутешные глаза пожилой женщины, весть которой о потере сына он доставил.

Она снова уткнулась в мокрую от ее слез гимнастерку на груди солдата и снова затряслась всем телом, поддаваясь горьким чувствам страдания, начав оплакивать часть своей плоти, утраченной в жестокой войне. Вдали от матери, от родного дома, где родился, вырос и ушел от нее на войну ее сын, он сложил свою голову и дал об этом знать не на бланке официального извещения, а с человеком, что исключало всякую ошибку в его судьбе и подтверждало смерть.

– Обстрел начался. Я успел до укрытия добежать, а он – нет. – Тихо, как бы не перебивая потока материнских страданий, начал свои объяснения с Анной Ильиничной солдат.

Она снова оторвала заплаканное лицо от его груди и снова пристально посмотрела в его глаза, сжимая руками его шею и лицо, словно обнимала не чужого ей человека, а самого сына Сергея, весть о гибели которого тот ей принес.

– Мы вместе воевали. В одном экипажа были с самого формирования. – Продолжил солдат, будто бы ждал, что несчастная мать ждет от него подробного продолжения рассказа об ее сыне. – Вокруг никого не осталось, а мы выжили и так вместе и были. Даже горели вместе в танке. Сергей мне как брат был.

Последняя фраза приблизила солдата к пожилой женщине. Еле держась на ногах, она взяла его за пустой рукав шинели и повела к дому, словно дорогого гостя, словно не чужого ей всего пять минут назад человека, а самого сына Сергея, ставшего на войне ему братом и находившегося с ним до конца, до последней секунды жизни. Похоронившего его в братской могиле и первым оплакивавшего его.

– Где лежит он? – тихо спросила солдата Анна Ильинична.

– Под Новгородом, – ответил тот.

Она закивала, будто бы знала, где находится далекий от этих мест город Новгород, будто бы увидела ту самую братскую могилу, в которой лежит ее сын, не успевший добежать до укрытия в момент начала обстрела.

А «он», сидя в одном из своих закутков возле стыка верхних венцов и основанием крыши дома, видя страдания хозяйки дома, ее дочери и гостя, принятого как родного человека, сжался в плотный комочек из плоти и страданий и, тихо завыл. В это время «он» будто был не отличным по природе своей от человека, а самым настоящим, из тела и души, потому что страдал и чувствовал точно так же, как и любой другой человек, а не существо, предназначенное тайно беречь его имущество. Кусая мохнатые пальцы не то на ручках, не то на лапках, «он» горько плакал весь вечер и всю ночь, страдая не меньше родной матери по потери сына.

Как и для всех в семье, Сергей был самым смышленым, головастым, как говорили в деревне, обладал на редкость пытливым умом и все время стремился к познанию нового, к технике, к механизмам, к запаху машинного масла и топлива. Его любили и уважали все вокруг за трудолюбие, граничащее с познанием того, чего еще не знал, но непременно осваивал, разбираясь буквально на ходу. С этим достоинством он шел по жизни с самого детства, во время службы в армии, на работе в машинно-тракторной станции, и, конечно же, на войне.

Задремав лишь под утро, «он», как и в случае с самым младшим сыном хозяйки дома Алексеем, увидел во сне ту самую солдатскую братскую могилу, под земляным холмом которой, под простеньким, сделанным на скорую руку деревянным обелиском, покоился с миром, облаченный в промасленный комбинезон танкиста, Сергей. «Он» увидел проходящую перед могилой дорогу, по которой постоянно двигались на запад войска, а водители машин, обратившие внимание на свежее захоронение, с грустью в глазах отворачивались, либо кланялись покоившимся в ней, а то и салютовали клаксонами, отдавая честь героям. Иные останавливались, покидали машины и стояли недолгое время, сняв с голов пилотки, как делали помногу раз, видя подобные захоронения, заполонившие многострадальную землю от самой Волги.

Когда вот-вот должно было подняться над горизонтом яркое и теплое весеннее солнце, «он», наконец, пробрался к спящему в доме гостю, заботливо оставленному ночевать с дороги и, как и прежде всегда делал, находясь у изголовья дорогих ему людей, стал произносить свои заклинания, заговаривая солдата от хворей, бед и увечий. И глядя на него в полумраке крестьянского жилища, увидел в нем того, кто по настоящему был близок в дружбе к погибшему на фронте Сергею. «Он» увидел как этот солдат, словно слился с другом в единый механизм, когда каждое совместное действие выполняется так слаженно между людьми, что от этого зависят и их собственные жизни и что-то еще большее, чего «он» понять не мог. Не мог понять, потому что не знал и не ведал по природе своей, что такое представляет собой экипаж танка, где все действуют в бою как единое целое. И только отлаженная работа всех членов экипажа дает им право на выживание, а главное, что тем более не мог «он» понять, выполняют приказ командира и поставленную боевую задачу, от чего зависит успех в бою и победа в сражении.

Давно уехал гость, прибывший с фронта. Закончилась посевная на колхозных полях, где все еще попадались не обнаруженные ранее саперами опасные по своей сути гостинцы, что могли принести смерть тому, кто случайно на них напоролся. День за днем шли обычные крестьянские трудовые будни, тянувшиеся от рассвета до самого заката в работе на колхозном поле или в собственном хозяйстве. Посеревшая лицом, еще больше исхудавшая от страданий по сгинувшим в пучине войны сыновьям Анна Ильинична, каждый вечер припадала на колени перед иконами и подолгу молилась, произнося имена то сыновей, то дочерей, где за здравие, а где и за упокой. Потом она протирала каждую икону, бережно касаясь ее, будто бы еще никак не очистилась та от сырой земли, в которой пролежала закопанной более полугода в яблоневом саду, рядом с домом. А «он», также преданно, как и всегда, припадал на свои мохнатые коленки за спиной Анны Ильиничны и, в такт ей молился на свой лад, хоть и не был крещенным, но все равно просил Господа за людей, что жили в «его» родных стенах.

К концу лета, когда вся семья вот-вот должна была вернуться с колхозного поля, а солнце уже начинало клониться к горизонту, указывая всем вокруг на окончание очередного дня, «он» заметил приближение к дому того самого вестника, чье появление на пороге могло означать не только доброе, но еще и самое скверное, часто траурное известие. Неспешная, усталая походка того, будто специально растягиваемая им от нежелания исполнять свое дело, опущенные под ноги глаза, что иногда поднимал он для взгляда в сторону жилья Анны Ильиничны, выдавали последнее. «Ему» из укрытия было это слишком заметно. Нахмурившись «он» даже хотел сделать все возможное, чтобы почтальон не пришел и даже не приблизился к дому. Но вдруг понял, что это уже ничего не изменит. Известие, что лежит в его потертой сумке, перекинутой ремнем через плечо, однозначно не изменит своего содержания. И, тем самым, как бы «он» не старался не пустить этого человека на порог, назад будет ничего уже не вернуть. Свершившееся останется таковым. А все тайное, в чем «он» уже убеждался в своей жизни, все равно станет явным. Так путь уж лучше все в «его» доме и «он» сам узнают ту страшную весть, что изложено на бумаге и хранится пока в недрах объемной сумки почтальона, всем своим видом издалека показывающего на доставляемое им горе.

Подошедший к дому устало сел на лавочку, стоявшую возле крыльца, снял с головы влажную от пота кепку и начал обмахиваться ей от назойливых мух. Потом он вытер пальцами влагу со лба и, чуть прищурившись от солнечного света, посмотрел в ту сторону, откуда должны были вот-вот появиться жильцы дома, возвращавшиеся с работы в колхозе. Увидев их бредущие за высокой травой фигуры, он медленно подтянул к себе сумку, достал из нее казенный, с печатью на нем конверт с извещением, закрыл глаза и опустил голову на грудь, представляя, как в очередной раз будет сейчас видеть убийственное горе на лице безутешной матери, получившей похоронку на сына.

Заметив его, женщины пустились бегом к дому. А, за несколько шагов до него, глядя на почтальона, остановились, перешли на медленный шаг, начали меняться в лице, понимая по виду того, что сейчас будут вчитываться в скорбные строки официального уведомления.

– Кто? – выдавила из себя Анна Ильинична, трясущимися руками забирая у почтальона его траурный груз казенной бумаги.

Тот плотно сжал губы на тусклом от отсутствия привычки приносить людям боль лице, отвернулся и зашагал прочь, чтобы поскорее оставить мать и сестру наедине с их горем по потере сына.

– Васенька! Сынок! – донеслось до почтальона, когда он уже успел отойти от дома за сотню метров. – Вася!

Довольно пожилой, сам повоевавший когда-то, много повидавший на свете мужчина, дернулся от дикого бабьего воя, что донесся до его ушей. Никак он не мог привыкнуть к тому, что очень часто становился, по работе своей, свидетелем тому, как начинают убиваться, по потере близкого человека, родные тому люди. Как тянется громкий плач матери по сыну, как оплакивает сама природа потерю того, кто когда-то появился на свет в этих местах, взрослел здесь, мужал, работал, заводил семью, а потом уходил и никогда уже не возвращался, как встретил кончину свою вдалеке от родных мест, от матери, от семьи, от дома. И казалось почтальону, будто птицы перестают петь, слыша материнский горестный плач, будто бы ветер затихает и замирают от того трава на земле и деревья, перестают жужжать насекомые. Все и все, абсолютно все, перестает шевелиться и затихает, опускаются вниз головы живых существ и ветви деревьев, не течет вода в ручье и реке. Все замирают в траурной паузе, сочувствуя горю безутешной матери.

Как только имя старшего сына донеслось до него, «он» плотно прижал свои мохнатые ладошки к глазам, стиснул зубы, чтобы не закричать и, покатился с крыши вниз, затем побежал в яблоневый сад, потом в лесок рядом с ним, где растянулся в густой траве и заплакал, роняя на землю крупные слезы. «Он» начал скрести от досады когтями землю, начал биться в истерике, кувыркаться и ударяться головой обо все, что попадалось на пути. Запустил в птичье гнездо палку, что оказалась под рукой. Потом вскочил и стал быстро, злобно, с отчаянным рычанием рвать и разбрасывать траву. А когда выбился из сил, то упал на колени, опустил мохнатую голову на грудь и снова заплакал, сотрясаясь всем телом по самому старшему сыну своей семьи, которого знал с рождения, с появления на свет, с первого младенческого крика. «Он» всегда приглядывал за ним, охранял от бед, заговаривал от несчастий и оберегал от всего, что могло с тем случиться до того самого момента, пока тот не покинул отчий дом и начал самостоятельную жизнь.

– Алешенька, Сереженька, Васенька, – всю ночь тянула из себя Анна Ильинична, вполголоса произнося имена сыновей, что уже никогда не сможет обнять и прижать к себе, сказать им добрые напутствия и посмотреть на них ласковыми, любящими материнскими глазами, когда они будут возле нее.

С первым криком молодого петуха, недавно принесенного откуда-то хозяйственным и запасливым Петром Семеновичем, всегда умевшим доставать и добывать то, что другим часто было не под силу, Анна Ильинична медленно, почти машинально, по старой крестьянской привычке, поднялась и пошла во двор, чтобы выпустить из сарая в загон пару молодых овец, да открыть дверцу для пробудившейся ото сна домашней птицы. Когда она закрыла за собой дверь, Маруся, не отрывая головы, тихо сказала мужу, чувствуя, что он тоже не спал всю ночь, переживая за томящуюся в горе тещу:

– Как же она теперь? Как мы все теперь жить будем, когда троих из четверых нет, и никогда не будет? Один Николай остался. Да и от него писем уже больше года нет.

Она тяжело вздохнула, быстро вытерла текущую вдоль носа слезу и добавила:

– Хоть бы от него весточка какая была. Все бы матери легче было.

Маруся накинула поверх нательной рубахи длинную деревенскую блузу и стала собирать на затылке волосы, пытаясь быстро сплести на скорую руку простую косу, как всегда делала после утреннего пробуждения и подъема. Справившись со своим занятием, она в том же тоне, шмыгая носом, в попытке подавить желание организма излить душевную боль слезами, добавила к уже сказанному:

– Сегодня Катерине и Дусе напишу. Сообщу о братьях. Пусть тоже поплачут.

– И про Николая тоже напиши! – вдруг одернул ее своими словами Петр Семенович, после чего сразу же отвернулся к стене, пытаясь скрыться от вида новой волны тяжелого горя, что должна была разразиться в доме, от получения вести о потере не троих, а всех четверых сыновей хозяйки дома и всех братьев у Маруси, Катерины и Евдокии.

– Что ты сказал? – почти шепотом, срываясь от подступившего кома к горлу, протянула, повернувшись в сторону мужа, молодая женщина. – Что ты сейчас сказал?

Петр Семенович быстро подскочил на ноги и, начав шустро одеваться прямо на ходу, направился к входу, к умывальнику, где несколько раз ополоснул водой одной рукой лицо, избавляясь от остатков не состоявшегося сна и, добавил к уже сказанному:

– Я в военкомате в районе справился. Не знал только, как сказать вам всем. Нет, Марусенька у тебя больше ни одного брата! Все они там остались! Ни один не вернется! Всех война проклятущая забрала!

Он хлопнул дверью, скрывшись в сенях, где, судя по донесшемуся шуму, вышел во двор и исчез где-то в яблоневом саду, спасаясь от вида семейного горя, которое не мог больше переносить, потому как не привык к обилию траура и страданий, приносимых вестями с фронта то в письмах, то в официальных извещениях, а то и заезжими людьми, выполнявшими свой человеческий долг, чтобы доставить безутешной матери траурную весть о сыне.

Крепкий деревенский мужик, умный, расчетливый, всегда видевший наперед трудности и беды, которые умело потом избегал или преодолевал, оказался слабым и беспомощным в той ситуации, когда черное от вестей горе в доме его жены, захлестнуло всех, парализуя людей, окуная их в потоки неудержимых слез и страданий по потере самых дорогих им людей. Сам уже довольно не молодой, но сильный телом и духом, на редкость мастеровой и трудолюбивый, несгибаемый никакими ветрами и трудностями, она впервые в жизни спасовал и предпочел убежать от вида плача близких ему женщин. Мрачный, с полными влаги глазами, что было ему не свойственно, он сел, прислонившись спиной к дереву, в яблоневом саду и, как беспомощный ребенок, расплакался, пожалуй, впервые с младенчества, горюя от всего, что пережил сам и вместе с Марусей и Анной Ильиничной, за последние годы.

Женщины были обязаны ему. Он буквально спас их, заставив собраться и уйти, не дав остаться в деревне, на подступах к которой уже шла кровавая война, наступавшая им на пятки падающими с неба бомбами. Он заботился о них вдали от родных мест, где непонятно откуда порой доставал продукты, находил заработок, что-нибудь продавал или выменивал на еду. Он искал им место для ночлега или временного пребывания. Устроился на работу сам и нашел дело для жены и тещи, что не дало пропасть им и умереть от голода. Позаботился о женах и детях Василия и Сергея, которых смог разыскать и принести от них вести для Анны Ильиничны, переживавшей не только за сыновей, но и за внуков и невесток. Изворачивался, добывая для своих женщин пропитание и решая всевозможные проблемы, когда такие наваливались на его семью. Он был опорой и каменной стеной, за которой они чувствовали себя по настоящему защищенными. Благодаря его сноровке и расчетливости, они вернулись в родную деревню как раз в то время, когда это было необходимо, когда временные постояльцы в лице военных людей покинули их родные стены, невольно передав их настоящим хозяевам.

Оказавшись на месте, своими мастеровыми руками Петр Семенович постепенно привел дом и дворовые постройки в порядок, восстановил чадящую печь, починил местами провалившуюся и текущую крышу, начал заниматься огородом и садом. Его стараниями у семьи появились несколько куриц и петух, привезенные им ближайшего города, где он выменял их на что-то или купил, о чем не распространялся. Через год он завел пару овец и привез из соседней деревни, брошенные там и чудом уцелевшие в войну пчелиные ульи, которые починил и собирался попутно заняться прибыльным и, привычным ему, пчеловодством, что могло существенно помочь материально его семье в тяжелый период жизни, когда уже четвертый год гремела война.

Когда-то плечистый, плотный, с прямым взглядом красивых светлых глаз, осанкой не хуже, чем у кадрового военного, густыми волосами и ухоженной короткой бородой, и видом лет на десять моложе своего возраста, он постепенно превратился за время войны едва ли не в старика. Волос на голове поредел и заполнился сединой, сам он заметно исхудал и чуть осунулся, взгляд потускнел и все больше был направлен не вперед, как обычно смотрел он, а куда-то под ноги, с постоянной хмуростью, будто бы одолевали его тяжелые мысли.

Подумать Петру Семеновичу было над чем. Он искренне любил свою молодую жену Марусю, которой по возрасту годился в отцы. Его первая жена еще до войны ушла из жизни, так и не родив ему детей, не произведя на свет наследников, в чем он теперь очень надеялся на новую супругу. Но та никак не беременела, где они оба винили тяжелую работу в колхозе, когда все делалось вручную, без выходных и праздников, чередуясь с немее тяжелым трудом в личном подсобном хозяйстве.

Он проклинал войну, проклинал каждую скорбную весть с фронта, каждое несчастье, принесенное в его новый дом и семью. Без устали работая всю жизнь, он потерял все то, что создал своими руками. А теперь, когда возраст и износ организма начинали давать о себе знать, ему пришлось начать все заново, прикладывая к этому еще больше усилий, чем когда-то, в молодости.

«Он» тихо, незаметно и скрытно, что соответствовало его природе, подобрался к сидящему на земле под деревом Петру Семеновичу и, почти прижался к нему, расположившись рядом. Старания этого человека были очень заметны, а потому и «его» личная помощь в делах были неограниченны. Если «он» не был занят приглядом за делами хозяйки дома или Маруси, то, буквально не отходил от нового главы семейства, следуя за ним по пятам и надзирая над всем, что тот делал. В любое мгновение нужный инструмент оказывался у того под рукой, ничего не терялось, а все, что могло понадобиться, находилось там, где, как будто, и должно было бы быть.

Принесенная сегодня в дом весть, что тщательно замалчивалась Петром Семеновичем какое-то время, подкосила всех окончательно. Безутешно рыдали Анна Ильинична и Маруся, оплакивая всех четверых сыновей и братьев. Упал духом сам новый хозяин, у которого впервые в жизни опустились руки и, пропало желание что-либо делать. Углубился в скорбные мысли и сам «он», в очередной раз скорбя вместе со всеми о тех, кого искренне и беззаветно любил, о ком заботился, кого оберегал до тех пор, пока в двери не постучалась опустошительная и жестокая война, перечеркнувшая все то, что было до нее, разделив историю простой крестьянской семьи на периоды «до» и «после».

После появления Петра Семеновича в доме, «он» оценил того за дела и привязался к нему, увидев в этом человеке настоящего хозяина. Увидел того, кто занял самое важное место в семье. Того, кем когда-то был Андрей Осипович. И сейчас, когда полюбившийся «ему» пожилой мужчина в бессилии сидел на земле, находясь в подваленном состоянии, «он» был рядом, предпочтя находиться именно возле него, а не в доме, заполненном страданиями двух осиротевших женщин. Дух траура перешел и к «нему», от чего «он» тоже тихо плакал, переживая горечь утраты дорогих «ему» людей. Они так и сидели рядом почти до самого вечера, пока измотанная горем Маруся не появилась в яблоневом саду, чтобы найти мужа и привести его назад в дом, где царила и никак не уходила боль.

Увидев жену, Петр Семенович молча починился ей, встал на ноги и медленно двинулся в сторону дома, принимая на себя новый, тяжелый удар судьбы, с которым ему снова предстояло бороться и тянуть на своих плечах тех, кто был ему дорог, кого он любил, о ком заботился последние годы.

За ними потянулся и «он», мучаясь от боли, от траура, но, все равно, не сдаваясь, потому как должен был следить за всем и за всеми в «своем» доме по природе своей, для чего и был создан и существовал на этом свете. «Он» проводил их глазами до крыльца и медленно побрел к уцелевшей в войну собачьей будке, где привык раньше прятаться и изливать свое горе, утыкаясь в жесткую, пахнущую псиной, собачью шерсть. Забившись в угол так, чтобы его совсем не было видно снаружи, «он» соскреб со стыка досок клок волосков от шкуры того самого сторожевого пса, которого иногда вылавливал позапрошлым летом в ближайшем поле и играл с ним до тое пор, пока сородичи не отвлекали того и не зазывали назад в стаю, чему тот покорялся. Лизнув на прощание друга в мохнатую щеку, пес бежал к своим, иногда останавливая и оборачиваясь, чтобы посмотреть на «него», потом снова бежал, теперь уже быстрее, поддаваясь природному инстинкту.

Вспоминая пса, как потерянного из-за войны друга, прижимая к ноздрям маленький клочок его шерсти, «он» продолжал всхлипывать, иногда размазывая по щеке очередную горькую слезу, чувствуя, как та пронизывается сквозь полоски не то на мордочке, не то на лице и, касается кожи, легко обжигая ее своим холодком. Черненьким коготками «он» перебирал песью шерсть, вспоминая преданную дружбу и привязанность того к «нему», выражавшуюся в блеске собачьих глаз и вечно открытой пасти с торчащим наружу алым языком и нелепому от любви виду, которым пес первым одаривал именно «его», а потом уже и всех остальных, кто жил в доме.

«Он» так и уснул в ту ночь в собачьей будке, свернувшись комочком в углу, сморенный усталостью и навалившимися переживаниями, слезами и тоской. Находясь в глубоком сне, расслабившим его тело и душу, в мире сновидений, что приходят в мозг, когда сознание устремляется в поток демонстрируемых картин, «он» встретил там Василия и Николая. Оба счастливые, улыбающиеся, в военной форме, в гимнастерках с распахнутыми воротниками, с заткнутыми за ремни пилотками, с развивающимися на ветру копнами зачесанных назад, по моде, волосами. Они смеялись и что-то обсуждали между собой. А «он» смотрел на них и не понимал, как возможно такое, когда их нет уже в живых, а они сами стоят перед ним, их самих хорошо видно и слышно.

Наконец, они оба повернулись к «нему» и, наклонившись, почти что вместе произнесли, глядя прямо «ему» в глаза, словно не хранителю, а человеку, только очень маленького роста:

– За дом тебе спасибо! За маму! За нас за всех спасибо, что рядом был всегда и никогда не бросал.

А потом «он» увидел совсем другого Василия. Уже не в чистой гимнастерке с сияющим белизной подворотничком, а грязного, присыпанного землей, в окровавленной шинели, в испачканной глиной каске на голове. Он лежал в неглубокой воронке, оставленной разрывом не то мины, не то снаряда. А, совсем рядом, крохотная девушка-санинструктор укладывала еще одного солдата, то же окровавленного, в грязной шинели, бледного и беспомощного. Над ними тянулся черный дым, закрывавший от них небо и солнце, что уже почти спряталось за облаками, от чего общая картина становилась только мрачнее и траурнее. Несколько раз тяжело вздохнув, искривив рот и все лицо в гримасе от ощущения острой боли, Василий обмяк, расслабленно вытянул конечности и чуть повернул в сторону голову. Рот его немного приоткрылся, веки опустились. Он перестал дышать и тихо умер от смертельной раны, полученной в бою.

Потом «он» увидел Николая. То же в каске на голове, облаченный в подпоясанную ремнем солдатскую ватную куртку вместо шинели, тот копошился лежа на земле возле изуродованного тела мертвого солдата, с которого снимал катушку с проводом. Потом, взвалив ее на себя, вскочил на ноги и, быстро отмотав некоторое количество намотки, побежал куда-то, пригибаясь и оставляя за собой ту часть провода, что отматывалась и ложилась на землю. Николай остановился только тогда, когда провод закончился. Он стал метаться по земле, отыскивая второй его, встречный конец. Наконец, нашел, стал тянуть его на себя. Длины не хватало. Не хватало каких-то полтора метра. Он начал дергать концы на себя, чтобы добиться соединения, но ничего не получалось. А рядом вдруг взметнулась ввысь земля, полетели в стороны комья глины, камни, обломки деревьев. Николай понял, что его заметили с вражеской стороны и начали обстреливать, чтобы не дать восстановить так нужную в батальоне телефонную связь между подразделениями.

Злосчастного провода никак не хватало. Солдат понял это и попытался сам выступить в роли проводника. Он схватил рукой один оголенный конец и начал тянуться к другому. Но и тут не представилось ему возможным взяться за встречную часть провода. Не хватало совсем не много. И будь он выше ростом, то ему достаточно было бы длины рук. Но, он не высокий, а потому никак не может схватить его и выполнить поставленную командиром задачу на восстановление связи.

Последнее, что пришло в голову Николаю, было риском на грани жизни и смерти. Причем вероятность гибели многократно превышала шанс на выживание. Но приказ надо выполнить. Где-то рядом, в отсутствии связи, гибнут его товарищи. Связь нужна, нужна координация действий и передача приказов командиров. И, чтобы дать возможность этому осуществиться, нужно встать в полный рост. Только тогда длины рук хватит для соединения концов проводов.

Он встал. Встал, взяв обеими руками оголенные концы проводов. Встал во весь рост. Один, посреди поля боя, где повсюду витает смерть, где каждую минуту гибнет, истекая кровью, очередной солдат. Его затрясло. Судорожная боль в теле сковала его. Веки плотно сжались от осознания поглотившего его целиком страха. Но, он продолжал стоять, подсознательно чувствуя, как уловили голоса друг друга телефонисты на командных пунктах, как потекли приказы командиров, как восстановилась долгожданная и невероятно нужная связь.

Через мгновения, показавшиеся ему вечностью, Николай перестал трястись. Глаза его широко открылись, шея вытянулась, спина распрямилась, плечи расправились. Он внутренне успокоился и продолжал стоять, наблюдая, как где-то впереди, всего в паре сотен метров, в своих окопах сидят вооруженные до зубов гитлеровцы, а вокруг него проносится смерть, разя всех, кто попадется в ее огненные жернова. Он поднял голову, словно презирал ее, плевал на опасность, продолжая мужественно стоять на виду у врага.

Его заметили, увидели в дыму, разглядели. Они поняли, что стоящий на поле боя русский солдат в позе Иисуса на распятии, соединяет концы оборванных проводов линии связи. По нему открыли огонь, нацелили все, что могло уничтожить бесстрашного бойца, отдающего свою жизнь ради победы в сражении и успеха в бою. Через какие-то секунды произошло первое попадание. Солдат уронил голову на плечо и как будто осел, утратив устойчивость. Прошли секунды и, облако взрыва поглотило его. На месте бесстрашного бойца больше никого не было.