Текст книги "«Он» всегда дома. История домового"

Он замолчал. Андрей Осипович не стал задавать встречных вопросов и вникать в детали. Ему было это не интересно. Главное, что сын вернулся домой живым и невредимым. Но только внешне. Душа его болела, что не мало беспокоила отца, боявшегося за своего старшего ребенка.

Но тот, спустя время, понемногу пришел в себя и почти что стал прежним, вернулся на работу в колхоз, начал заниматься домом и хозяйством. Видя это, перестали беспокоиться за него родители, больше не лила слезы жена Василия и жизнь их потекла в том русле, что была раньше.

Приятные сюрпризы потянулись один за другим в жизни семьи Андрея Осиповича и Анны Ильиничны. Радовали успехи старших сыновей, рядом находился младший, а вскоре вернулся из армии Николай, служба которого не задалась из-за новой болезни, от чего его досрочно уволили в запас. Теперь все были на своих местах, к тому же пришла пора ждать прибавления, что в скором времени и случилось: стал отцом сын Сергей, начав растить долгожданную дочку, чем были сильно обрадованы его родители.

Казалось, что счастье, мир и покой поселились в доме и, ничто не предвещало нарушить царящую идиллию, как на весенней посевной сильно простудился, попав под проливной и холодный дождь, сам Андрей Осипович. Домашнее лечение с медом, натопленной баней, раскаленной печью не давали никак результата. Да еще, как на зло и не ко времени, стал беспокоить его проклятый австрийский осколок, просидевшей в недрах тела главы семейства около четверти века. Ныло и не давало покоя то место, где глубоко засел он и дал о себе знать только тогда, когда хозяин дома сильно простудился. Андрей Осипович исхудал, обессилил, стал все реже и реже вставать на ноги, пока и вовсе слег, начав отказываться от еды.

Сергей смог добиться приезда к отцу доктора из города, который, осмотрев больного, дал заключение о немедленной его госпитализации, что и было скоро исполнено и, глава семьи оказался в больнице.

И снова «он» с болью в своем крохотном сердце размышлял над личным бессилием, когда все его старания с заклинаниями, молитвами и заговорами не шли на пользу человеку, с которым он шел бок о бок по жизни с того самого момента, как тот поселился на этом месте и в этом доме. «Он» помогал растить его детей, оберегал результаты его труда, был рядом в трудную минуту и оставил его одного лишь раз, когда Андрей Осипович был отправлен защищать родное отечество и, вернулся домой с тем самым австрийским осколком под сердцем, что лишь теперь дал о себе знать со всей своей злой силой.

Через несколько недель, что провел глава семьи в больнице, его вернули домой. Бледный, еще более худой, чем был до того, еле двигающийся, он собрал всех своих детей и сообщил, что операция, сделанная ему не помогла и, приехал он назад, чтобы умереть в родных ему стенах. Сказал он это сухо, твердо, как будто сам себе и остальным отдавал строгий приказ готовиться к похоронам. Любившие его безмерно жена и дети залились слезами боли и отчаяния. Как будто чувствуя скорую утрату хозяина взвыл в хлеву домашний скот, заскулил цепной пес.

И сам «он» не находил себе места от скорбного известия, потеряв покой и не зная, как себя повести ему дальше, так как сделал он в своей тайной от человека жизни все, что уберечь, в том числе, от смерти всех и каждого в хранимой им семье. «Он» перестал спать, ночи напролет просиживая у головы дремлющего хозяина дома, когда возле него никого не было и, бормотал свои заклинания, пытаясь спасти того от скорой смерти. А если рядом был кто-нибудь из близких Андрея Осиповича, то «он» уходил в хлев, к скотине или прятался в собачьей будке, где тихо плакал, уткнувшись в пахнущую зверем жесткую шубу цепного пса.

Глава семьи ушел из жизни тихо. Не стало его рано утром двадцать второго июня. Завыли хозяйка дома и ее дочери, заплакал сын Алексей. Прибыли с рассветом старшие – Василий и Сергей. В доме наступил траур, пошли похоронные хлопоты. Началось прощание, потянулись к дому, а потом на кладбище деревенские жители, родственники, колхозники, все, кто знал Андрея Осиповича, работал с ним и уважал его как человека, как труженика, как отца семейства, где каждый его потомок не посрамил фамилии, стал достойным человеком и нашел свое место в жизни.

– А я повестку получил, – тихо, как бы невзначай, сообщил Василий Сергею, когда они сидели на траурном застолье по поводу девятого дня со времени смерти их отца.

– Как получил?! – возмутился Алексей, что сидел по другую руку от старшего брата. – Уже?

– Уже! – ответил ему тот на выдохе и опустил глаза, уставившись в собственную тарелку, так и не притронувшись к еде.

– Когда? – спросил его Сергей, положив столовый прибор на стол и, сложив руки на коленях.

– Уже скоро, братцы, скоро. Пару дней всего осталось дома побыть, чтоб вещички собрать. – Василий заскрипел зубами. – Вы, уж, за моими приглядите.

На некоторое время, пока остальные гости, один за другим, произносили траурные тосты и поднимали, не чокаясь, поминальные чарки, в районе стола, где сидели братья, воцарилась тишина.

– А почему только тебе? – почти шепотом возмутился Сергей. – Я про остальных в деревне не слышал пока.

– Есть еще. Не я один. Многие мужики с повестками, только молчат все. Денек-другой и разнесется весть, завоют бабы. – Начал пояснять ему Василий. – Ты – с технической специальностью, при важном деле. Может, тебе и бронь дадут.

– А Колька, а я? – навалился на брата с вопросами Алексей.

– Кольке, может, его болезнь зачтут и не заберут. – Демонстрируя пальцем просьбу говорить тише, наклонился самый старший брат к младшему. – А ты и вовсе не служил еще, может на фронте и, не пригодишься.

– Да как это – не пригожусь! Еще как пригожусь! – начал возмущаться Алексей, с обидой на лице надувая губы и краснея. – Мне уже давно девятнадцать есть, двадцать вот-вот стукнет. Если не председатель, у которого вечно рабочих рук в колхозе не хватает, я бы давно в армии был. Глядишь, и немца громил бы, вам на зависть.

– Это точно, что на зависть, – тихо засмеялся, закрывая рот рукой, Сергей и сразу поддержал его Василий, с трудом сдерживая желание расхохотаться еще громче над еще очень юным и наивным братом.

В это время один из гостей предложил всем встать из-за стола, чтобы сделать перекур. Братья последовали за остальными.

– Как думаешь, сколько война продлится? Немца быстро победим? – Сергей уставился на Василия, который после объявления о наличии на руках мобилизационной повестки, не поднимал глаза и не смотрел ни на кого.

Тот тяжело задышал и ничего не ответил, хмурясь и морща лоб от ощущения вселившейся в него безысходности.

– А ты сам как считаешь? Ну, как танкист, как думаешь? Быстро мы его одолеем? – по молодости лет, Алексей мало обращал внимание на отягощенного мрачными мыслями Василия и, все больше возбуждался от возможности обсудить дела на фронте.

– Поговори об этом с мужиками, Леха, – осек его Сергей, пристально смотревший на бледного и сурового старшего брата.

Услышав их разговор, «он» вновь задался вопросом о неизбежности очередного прощания с одним из братьев, которое был не в силах предотвратить ни какими заговорами, ни какими молитвами. Потеряв сон и покой из-за смерти главы семьи, «он» даже стал задумываться над тем, что начал терять собственные исконные силы, утратил влияние на хранимых им людей через ту тайную мощь, которой обладал по своей природе. «Он» снова забился в свой любимый закуток, где мог расслабиться и перестать контролировать происходящее вокруг. Снова стал теребить своими не то лапками, не то ручками свою мохнатую густую шевелюру на голове, царапая крошечными коготками мочки ушей и тонкую шею.

Просить помощи и совета ему было не у кого. В других домах, по его наблюдениям, дело обстояло куда хуже, чем в хранимом им семействе. А сам «он» был уже очень и очень опытным и мог лично поучать других, молодых и не умеющих, именно таких, каким когда-то «он» был чуть более тридцати лет назад.

Уже привыкшие хотя бы раз в год, а то и чаще, отпускать кого-либо из своей семьи, Анна Ильинична, облаченное в траурное одеяние, и все ее дети, что были в это время возле нее, простились с Василием, считая, что и на этот раз судьба убережет его и сохранит, вернув домой через какое-то время. В долгое его будущее отсутствие никто не верил. Все искренне считали, что война, в которой ему предстоит участвовать, продлится не долго. Укоренившаяся у всех в семье мысль о том, что все братья, не смотря ни на что, всегда возвращались домой со службы, успокаивала.

Василий же, наоборот, пребывал в состоянии крайне мрачном. Его не утешали никакие разговоры и напутствия. Не верил он и в то, что и на этот раз уцелеет. По всему его виду читалась тревога, от чего мать и сестры бесконечно лили слезы и не находили себе места. Проводов с застольем он попросил не устраивать. Пришел тихо и скромно попрощаться со всеми. И долго он прижимал к себе единственного своего сына, иногда промокая влажные глаза об его рубашку.

И даже «он» смотрел на самого старшего сына семьи из своего укрытия так, будто что-то чувствовал, а от того не мог насмотреться на него и долго провожал его, бредя где-то следом, прячась, как всегда, от людей.

Тревожные вести с фронтов не внушали никому из членов поредевшей семьи мысль о скорой победе. Один за другим оставляла Красная Армия города и целые районы. Вражеская захватническая машина огненным катком катилась к Москве и Ленинграду. В конце лета пришла повестка самому младшему из братьев – Алексею. Он не служил, но очень хотел этого и даже собирался потом остаться в войсках, мечтал о поступлении в военное училище или на курсы младших командиров, что были более доступны для него из-за наличия только лишь семилетнего образования.

С Алексеем и еще многими молодыми парнями в деревне, что имели призывной возраст, простились с размахом, с гармонью и песнями под нее, со словами напутствия от председателя колхоза и сельсовета. Куда ему предстояло попасть служить и, как скоро он мог оказаться лицом к лицу с врагом, никто не знал.

Провожая парня, «он» все так же с грустью и неловким чувством потери в душе, смотрел на него и долго брел следом, провожая и его и еще многих деревенских ребят, строем отправлявшихся в сторону районного центра.

Через пару недель получил свою повестку Николай, ни сколько не удивившись этому, потому что заранее позаботился обо всем, написав в военкомате заявление о добровольной отправке его на фронт. Сообщил он о своем решении только брату Сергею, который спокойно и с пониманием его выслушал и обещал в ответ не говорить о его самостоятельности матери и сестрам.

На этот раз не было гармошки и песен, не было выступления партийных руководителей. Старший брат сам отвез младшего в город на машине к назначенному времени. Проводив еще одного сына, Анна Ильинична села у окна и безмолвно долго еще смотрела в него, будто бы ждала, что вот-вот увидит на дороге всех своих детей, возвращающихся домой с радостью о победе, о мире. И все будет как прежде, только без Андрея Осиповича. Мечтала она и о том, что вернется к ней, а не останется в Горьком дочь Катерина, работавшая в это время на одном из оборонных предприятий и радовавшая мать частыми письмами. Но ничего не случилось. Наступил вечер, стемнело. Хозяйку дома растормошили Маруся и Дуся. А когда они уснули, сморенные проводами брата и домашними хлопотами, Анна Ильинична опустилась на колени перед иконами и долго, до полуночи молилась. А за ее спиной стоял на коленях «он» и в такт ей отбивал поклоны и читал про себя молитвы, повторяя те же имена, что произносила она, прося защиты для своих детей.

Еще через несколько дней к ним зашел уставший, судя по виду, давно не бритый, с красными от недосыпа глазами Сергей. Долго он сидел за столом с матерью и сестрами, говоря обо всем, что творилось в деревне, старательно не поднимая темы идущей войны, а обсуждая типовые деревенские сплетни, в которых то бранился кто-то с кем-то, то случилось что-либо у кого-либо. Но как он не старался, то и дело поднимал кто-нибудь из домашних военные дела, о которых слышал по радио или читал в газетах.

– Ну, не томи, Сережа! – взмолилась Анна Ильинична, словно чувствовала, что сын явно чего-то не договаривает или хочет что-то важное сообщить им, но не может этого начать.

Тот поставил на стол давно уже опустошенную кружку из-под чая и, обведя взглядом убранство дома, тихо начал:

– Мы технику всю сдали армии. Вчера последний тягач на станцию перегнали.

– И что? – не терпелось матери вытянуть из него все то, что он держал в себе.

– Всем работникам приказано ждать указаний, никуда не уезжать, оставаться дома. Со дня на день будет распоряжение на счет нас. – Он выдохнул, словно снял с плеч тяжелый груз, но легче себя от того не почувствовал, поэтому общий вид его не изменился и он оставался сидеть в той же позе, с таким же выражением лица.

– На фронт? – вытянула из себя четырнадцатилетняя Дуся, уже не сдерживавшая эмоций, а потому разрыдавшаяся и бросившаяся на колени к брату, где крепко обняла его и прижалась к нему изо всех своих девичьих сил.

– Скорее всего, – процедил Сергей, спрятав лицо за головой сестры, от чего иго слезы не были видны ни матери, ни Марусе.

От этого известия «он» снова забился в свой укромный уголок, но находился в нем так, чтобы было видно оставшегося сына Анны Ильиничны. «Он» смотрел на него не моргая и, словно чувствуя скорое прощание с ним по тому же сценарию, как проводили на фронт остальных братьев. Так же будут идти по дороге к центру деревни, в сторону сельсовета его мать и сестры, так же будут лить слезы и вытирать их платками в руках, так же будут долго возвращаться назад, постоянно оглядываясь, будто что-то поменяется и никто никуда не уедет от них.

Сергей прибежал неожиданно. Он только что получил приказ о немедленных сборах и зашел только для того, чтобы проститься с родными. Всего за несколько минут он всех их крепко обнял, расцеловал, наказал, как вести себя и попросил не бросать на произвол свою жену и маленькую дочку. Все фразы были всего лишь из числа дежурных, но так необходимых для прощания, когда говорить уже не о чем, стоит лишь хоть чем-то утешить своих близких и не показать мужской слабости при них. О жене и дочери он, конечно же, мог не вспоминать при них. И без его указаний вся семья никогда ба не оставила их без внимания и уберегла бы от бед и несчастий.

Его проводили точно так, как «он» и предполагал. И сам «он» долго шел за всеми, глядя только на него и на ходу вытирая слезы, что в последнее время лил все чаще и чаще, начиная с похорон хозяина дома, состоявшихся на третий день после начала войны. А потом всю ночь он гладил по волосам спящую Анну Ильиничну, сначала бубна про себя исцеляющие человека заклинания, а потом долго, почти до самого утра, вспоминал Сергея. Для него, как и для всех, он был самым смышленым и любознательным, таланты и призвания которого раскрылись в технике. Именно таким «он» его и воспроизводил в своей памяти. То бежал тот за приехавшим в деревню автомобилем, то карабкался на трактор или лез на прицепленный плуг. Вспоминал, как Сергей внимательно слушал водителя машины и лез с ним в подкапотное пространство к мотору, как сидел в кабине за рулем и, с серьезным видом, вникал в азы управления техникой. А его письма из армии становились ярким и запоминающимся поводом для всеобщего семейного чтения по вечерам, когда все были в доме, включая «его» самого.

Отъезд Сергея был омраченным лишь на день. Следом, как бы на радость или утешение всем оставшимся, почтальон принес письма от Василия и Алексея. А еще через три неделю семья получила весточку от Николая. Прошла пара недель, по прошествии которых Анне Ильиничне принесли письмо от Катерины. Потом было первое известие и от Сергея. Каждое послание казалось объемным и содержательным, будто бы все дети чувствовали тяжесть расставания с матерью, а потому заботились о ней, давая маленький повод для радости.

Вопреки своим привычкам, расписал личный быт Василий, ни словом не обмолвившись о войне, как бы оберегая всех близких, как он это всегда делал, подобно отцу. Задорно рассказал о себе на бумаге Алексей, словно радовавшийся службе, проходившей пока что где-то в тыловой части. Делал он это специально, скрывая то, что уже был на передовой, или дело действительно обстояло все так, догадаться никто не мог.

Словно бросался лозунгами и призывал к бою сын Николай, делая упор на описание скорой победы и разгрома врага по всем фронтам. Написанное им письмо, где лист бумаги был истерзан размашистым, как бы устремленным вперед почерком, прочитанное сестрами и услышанное матерью, было встречено ей с улыбкой и веселой фразой, развеселившей давно не смеявшихся дочерей:

– Учитель – он везде учитель!

Утешала всех родных Катерина, продолжавшая трудиться на военном заводе. Ее письмо только и содержало слова о том, чтобы они берегли себя, теплее одевались и не горевали, хорошо питались и высыпались.

– Хорошо питались. – Повторила слова дочери Анна Ильинична. – Почти все, подчистую, фронту отдали. Как зимовать будем – не знаю. Протянем, если пояса потуже затянем.

– Пока есть все у нас, – оборвала мать Маруся. – Лишь бы братики вернулись поскорее.

Весточка Сергея давал понять, что он тоже еще не на фронте, но скоро там будет, потому как идет формирование его части. А еще он написал о новой технике, о назначениях, о званиях. Изложил много, как всегда закончив фразами и напутствиями, указав в последних строках о просьбе приглядывать за женой и дочерью.

– Формирование, звание, механик-водитель, – бубнил про себя «он», повторяя услышанные из письма слова, удивляясь их значению, в чем никак не мог разобраться.

Едва оставшиеся дома члены семьи прекратили чтение многократно просмотренных и, едва ли не выученных наизусть писем, как пришло к ним известие о возвращении с фронта их земляка, что был из числа первых мужиков, отправленных на войну. Уходил он вместе с Василием, а потому мог сообщить им какие-нибудь подробности из судьбы старшего сына и брата.

На редкость разговорчивый и словоохотливый, возвратившийся домой без руки, односельчанин, сам совершил обход всех домов в деревне, из которых ушла на фронт первая волна сыновей, отцов и братьев. Он подробно, без особых прикрас описывал все те события, что случились с ними после того, как они покинули родные края. Рассказывал о формировании, об эшелоне, в котором везли к фронту, о многодневном марше к передовой, которой, в итоге, так и не оказалось. А потом выяснилось, что они находятся уже в тылу противника, стремительно двигающегося на восток.

Его внимательно слушали и перебивали лишь тогда, когда повествование чуть затягивалось и, упускалась возможность услышать что-нибудь о конкретном человеке, который аудитории приходился близким родственником. Рассказчик откашливался и, немного помешкав, начинал описывать жизнь и быт того лица, в чьем доме сейчас находился.

Так как сам он получил ранение уже при первой же бомбардировки вражеской авиацией их пешей колонны и, находясь в медицинской части, потерял руку в результате ампутации, то поведать какие-либо подробности из жизни конкретного земляка уже не мог. По этой же причине он не мог сделать предположения о дальнейшей судьбе человека, к семье которого сейчас попал. Но все равно его угощали, наливали самогону, сочувствовали увечью и всячески благодарили за хоть какую– то весть.

После его ухода все те, кто оставался дома, испытали небольшое облегчение, что, вопреки всему, так и сняло с души каждого тяжелые мысли и переживания за тех, кто сейчас был вдали от дома.

– Бомбардировка, вражеская авиация, эшелон, колонна, – «он» словно запоминал новые слова, произнося их про себя и, утешался тем, что тоже принял близко к своему маленькому сердцу добрую весть, хоть и давно устарела та, пока ее носитель лечился в госпитале и добирался до родных мест.

– Проходите в дом, погреетесь! Озябли совсем! – звонко звучал в сенях голос младшей Евдокии, только что вернувшейся с лесозаготовок, куда была мобилизована руководством сельсовета.

Девушка вошла в жарко натопленную горницу и пропустила вперед жителя соседней деревни, давнего знакомого их семьи, бездетного вдовствующего крестьянина, промышлявшего для колхоза бортничеством.

– Проходи, Петр Семенович, – радостно встретила его Анна Ильинична, отрываясь от печи, где только что готовила ужин для себя и дочерей, – как раз к столу будешь, поужинаешь с нами.

– Так я для того и прибыл к вам в гости! – заулыбался гость широким ртом, полных белых и крепких зубов. – Напрашиваться не стал, но подгадал удачно.

Среднего роста, крепкий, плечистый, плотный, с короткой покладистой бородой и аккуратно расчесанными густыми волосами на голове. По всему было видно, что он следит за собой. Одет он, по деревенским меркам, вполне прилично. Пахнет от него приятно. А самое главное, что по факту являясь ровесником Анне Ильиничне, которой уже перевалило за пятьдесят, он выглядел так, будто время над ним совсем не властно. Спина прямая, морщин на лице почти нет, волос только с проседью, да и то, небольшой. Взгляд прямой, открытый, улыбка приветливая.

Гость даже «ему» понравился, чего никогда не бывало, так как любой хранитель по природе своей всегда враждебно или с неприязнью относится ко всем чужакам на своей территории.

– Как вы тут поживаете? Хорошо ли все у вас? Все ли по хозяйству успеваете? – прямо и без каких-либо видимых заискиваний начал гость, усаживаясь за стол с той его стороны, где обычно располагаются те, кто наведался в дом к хозяевам.

– Справляемся помаленьку. – Протянула в ответ Анна Ильинична. – Я в колхозе на ферме дояркой, как и была, все при скотине. Дуся, младшенькая моя, сейчас на заготовку леса направлена. Вон, только вернулась. Кормить ее буду. А то замаялась она там совсем. А Маруся, так она на дому валенки валяет для фронта. Это ей в сельсовете наказали и норму дали. Вот она весь день и старается, чтоб сдюжить и во время сдать.

Петр Семенович, после этих слов перестал улыбаться и, медленно повернув голову в сторону девушки, посмотрел на нее очень внимательно, будто изучал, охватывал взглядом весь ее облик, фигуру, лицо.

– Устает, наверное? – обратился он к хозяйке дома. – Дело-то для барышни трудное, валенки валять. Все руки себе собьет.

– А куда ж деваться то? – Начала оправдываться Анна Ильинична. – Трудодни зарабатывать надо, а то с голоду ноги протянет.

– Так я по этому поводу к вам и зашел, – гость заерзал на своем месте, от чего было видно, что он начал заметно волноваться, будто хотел что-то важное сказать, но не знал, как начать.

– Поди, захворал кто? Скотина, какая занемогла? – Невольно перебила его хозяйка дома, не уловив видимой неловкости Петра Семеновича. – Так это я могу поправить. А то, как ты по пчелам, так я по пчелам не могу. Так, что не проси. Пчелы – не мой удел. Я – больше по коровам, да поросятам с козами.

Она засмеялась от собственной колкости, чем развеселила своих дочерей и ввела гостя в немного неловкое положение. Взяв себя в руки, тот все же заулыбался, оценивая юмор женщины, своевременно поднявшей настроение всем, кто был в доме.

– Я, Анна, не буду долго юлить, да заискивать. Буду прямо тебе говорить. – Петр Семенович, до того сидевший на своем месте не скинув с себя, а, только расстегнув и распахнув, полушубок, облегавший его широкое тело, наконец, стянул его с себя. Потом он начал спешно развязывать узел на небольшом походном заплечном мешке, раскрыв который, достал из него и выставил на стол бутыль с самогоном и, выложил несколько свертков. В одном из них оказались пахучие куски вареной курятины, в другом – пироги с начинкой, в третьем – горячий картофель, обсыпанный зеленью. В последнем свертке из чистой ткани у него был завернут большой кусок свиного сала с прослойкой темно-коричневого мяса.

– Это откуда же такое богатство? – залепетала хозяйка дома, с удивлением на лице разглядывая выложенные гостем на стол свежие продукты, давно не виденные простыми селянами.

– Свататься я к тебе пришел! – громко заявил гость и повернулся к стоявшей возле печи Марусе. – За нее! Прошу руки твоей дочери, Анна Ильинична. Памятью мужа твоего прошу. Обещаю быть ей верным мужем и заботиться о ней. Ни в чем тебя и ее не подведу. Слово даю!

– Ох! – только и смогла ответить ему хозяйка дома, прижав руку к груди.

А ошарашенная неожиданным сватовством Маруся, закрыла лицо руками и спряталась за занавеской, отделявшей женскую часть комнаты от кухни.

– Как неожиданно все! – заключила Анна Ильинична, немного придя в себя.

Гость, выложивший цель своего прихода, стал кивать Дусе на стаканы для самогона, что стояли на полке в буфете. Та, завидев его намеки, быстро засуетилась, выставляя на стол тарелки, раскладывая все принесенное на них. А, освоившийся и высказавшийся Петр Семенович, начал украшать блюда своими гостинцами и резать сало.

– Давайте за стол садиться, – тихо позвал он всех и стал наливать самогон.

– Маруся, дочка, не каждый день сваты появляются! – Затрепетала Анна Ильинична. – Ты, уж, не обижай дорогого гостя, появись за столом. Обсудить все надо.

– Хозяин я справный, дом у меня крепкий, огород с садиком есть, скотинка кое-какая, – нахваливал себя Петр Семенович, представляясь матери потенциальной невесты завидным женихом и, одновременно наливая в стаканы немного мутную и пахучую жидкость из бутыли.

Маруся наконец-то нашла в себе силы выбраться из своего укрытия и села за стол, красная от смущения. Она часто моргала и не могла поднять глаза, опустив их в пол. Руки она смущенно сложила на коленях и застыла так, стыдясь своего положения потенциальной невесты.

– Марусенька у нас здоровая, крепкая, сильная. За хозяйством смотреть умеет. Стряпает исправно, да и дом в чистоте и порядке держит. Сейчас все на ней, а Дусенька только на подхвате, – в такт гостю говорила Анна Ильинична, принимая от него наполовину наполненный самогоном невысокий стакан. – Вы не смотрите, что она маленькая и худенькая. Она крепкая! Вон, если пододеяльник после стирки отжимает, то и порвать его может.

Петр Семенович, выпив и наскоро закусив тем, что было на столе, продолжил:

– Жить к себе позову. В сельсовете договорюсь, чтоб расписали. И решу на счет того, чтоб из вашего колхоза ее забрать. Валенки она больше делать не будет. Себя этим делом погубит, а еще раньше руки испортит. Эта работа для мужика. Если надо, то я на себя возьму, а ей не дам больше.

– И то верно! – согласилась с ней Анна Ильинична, прожевав во рту тающий кусочек сала.

– Обижать не стану, я не из таких. Я мужик порядочный, – продолжил хвалить себя Петр Семенович.

Хозяйка дома внимательным взглядом посмотрела на дочь, судьба которой преподносила настоящий подарок в тяжелое и голодное время, когда надеяться и, рассчитывать ей было не на кого.

– Жених, по всему, справный, имуществом обеспеченный. С голоду не даст пропасть. – Рассуждала вслух Анна Ильинична. – Не каждой девушке так повезет. Думаю, Маруся, тебе надо согласие дать Николаю Семеновичу.

– Так я не тороплю, – сразу оборвал ее гость, – пусть подумает, взвесит. Я же не молод уже. А что сам имею, так ей и останется все, ежели чего со мной. А добро, кое-какое, я имею, нажил.

– Я согласна! – почти перебила его Маруся, удивив и мать, и младшую сестру. – Я пойду за вас!

Едва она это произнесла, притянув к себе внимание всех собравшихся в доме, как, не выдержав, по девичьи, стыда, вновь ускользнула на женскую половину дома, где скрылась от гостя.

– Подожди с ответом, – оторопел Петр Семенович, – подумай, взвесь все хорошенько. Я же не силком тащу.

В дому воцарилась тишина, нарушаемая только тиканьем маленьких настенных часов, когда-то купленных Андреем Осиповичем.

– Вы к нам на днях загляните, также к ужину. Так мы к этому времени все и обсудим. – Дала свой ответ гостю Анна Ильинична, вежливо завершая его сватовство.

Весь оставшийся вечер, после ухода Петра Семеновича, она успокаивал плачущую Марусю, находя слова поддержки для нее, взвешивая и преподнося ей преимущества замужества с таким мужчиной, как он. Не забыла она упомянуть и отрицательные стороны, но прошлась по ним лишь вскользь, потому как хотела для дочери только полной сытости в голодное время жизни. На это она и делала упор, подталкивая ее на шаг к созданию семьи.

Как и было оговорено заранее, новоиспеченный жених появился на пороге дома через несколько дней. Снова с гостинцами в заплечном мешке, да еще и с маленькими подарками для своей вероятной невесты и ее матери и сестры. Анне Ильиничне он вручил роскошный и довольно дорогой платок, считавшийся в деревне достаточно желанным подарком для женщины. Дуся получила платочек поскромнее и поменьше размером, а в придачу небольшой и почти не ношеный полушубок, так нужный ей холодной зимой. А Маруся была одарен им броскими бусами с крупными каменьями и, конечно же, колечком на палец, в знак принятия его предложения.

Скромный деревенский стол был украшен Петром Семеновичем теми же продуктами, что принес он на свое сватовство. Только вместо вареной курятины выложил он из заплечного мешка крупное кольцо домашней говяжьей колбасы, что было совсем невиданным деликатесом в голодное военное время.

Такой ход даже «ему» показался веским аргументом в пользу жениха, явно делавшим ставку на полупустой желудок невесты, выбивавшейся из сил на тяжелой работе.

На этот раз он был не многословен, тихо и скромно сидел за столом, иногда что-нибудь произнося, но больше невпопад. Наконец, захмелев от пары выпитых рюмок, он демонстративно отодвинул от себя бутылку, хотя в этом не было необходимости из-за его репутации не пьющего мужика, и сказал самые веские слова:

– В сельсовете я сегодня был. Застал там председателя и договорился обо всем.

– Теперь вся деревня знать будет! – закивала головой Анна Ильинична.

– Пусть знают! – Ответил ей Петр Семенович. – Я не тайком к вам пришел. Сватаюсь честно. Мне бояться не кого. А распишут нас, как только сами того захотим. А потому я прошу не тянуть и решить все скоро.

В доме повисла пауза, в которой «он» с напряжением вслушивался в происходящее, любуясь женихом, казавшемся ему настоящим красавцем на фоне тех деревенских мужиков, которых он наблюдал всю свою жизнь. Петр Семенович виделся ему куда более молодым, чем был на самом деле. Взгляд его не был измученным и усталым от жизни, пьянства и непосильного труда, хотя работал он никак не меньше и едва ли не больше, чем его односельчане. А главным было то, что излучал он порядочность и честность, не лукавил и кривил душой. Смотрел прямо, светился здоровьем в свои годы и был, по настоящему, тем человеком, выйдя замуж за которого, Маруся получила бы стабильную сытость и уверенность в завтрашнем дне. Не самым второстепенным аргументом в его пользу было и то, что по возрасту он был не призывным и, мог не опасаться отправки на фронт, когда молодая жена оставалась бы одна, с разрывавшимся от переживаний за мужа сердцем.