Текст книги "Нытик"

Александр Викторович Костюнин
Нытик

Свои отзывы и предложения направляйте по адресу: [email protected]

Авторский сайт: http://www.kostjunin.ru

Сослагательное наклонение (лат. modus conjunctivus или subjunctivus) выражает намерение, осуществление которого зависит от известных определенных обстоятельств.

Википедия

По-настоящему его кличка Брайт, хотя зовут все Малыш.

Маша, дочурка, просила братика. Будто не понимая, о чём разговор, мы с мамкой купили щенка. Но назвать собаку «брат»? Не поймут. Добавили букву «й».

Была и ещё одна причина завести четвероногого друга.

Есть дети, которые всюду с родителями шлындают, уши греют. Племяш у меня, тринадцать лет парню, всё-оо за папой-мамой хвостиком. Мы сидим, водку пьём – он ушничает. Лишнего не скажешь. Дочка же ни в какую не желала с нами в гости ходить. А оставлять её без присмотра страшновато. Срочно требовалась заботливая нянька плюс отважный охранник – в одном. Причём, чтобы это была самая умная, самая красивая, самая преданная на свете собака. Как знаменитый Мухтар!

Восточно-европейская овчарка.

Мы, когда увидели щенка, поняли: он никогда не станет медалистом. Узкомордый, узкогрудый, с длинной шерстью. Постав лап узкий. (Балерина, шестая позиция.) Зато какой славный, ласковый! Пушистый-пушистый! Медвежонок. Моя щекой к нему прижалась и оставить уже не смогла. Наш Малыш!

С появлением щенка мы надеялись заодно выковать у дочери чувство ответственности. Мамка взяла с Маняши долговую расписку, что та «обязуется убирать за ним, выгуливать по три раза на дню». Доча читать-писать не умела, срисовывала буквы с образца. Старалась. Но клятва что? Формальность! Составили так… для порядка, ребёнка помыкать. Разве ей углядеть за крупной псиной? Столько хлопот. Весной – грязюка. Вымажется по уши. Лапы ему вытру, а толку-то? Рыжая вода с живота течёт. Прячется за открытой дверью, чтоб не выгнали на улицу. Сплющится, словно борзая. В глаза просительно смотрит: «На холод не гоните». Брошу коврик к порогу, не знает, как и благодарить. Засмущается, хвостом завиляет.

Ложимся спать.

Выжидает, когда засопим… Потихоньку, потихоньку щемится в спальню.

Моя грозно:

– Куда лезешь?.. (Затаится. Может, не ему…) Тебе, тебе говорю.

Крутанётся. Растает в темноте.

Минута проходит, две… Опять – к нам, к нам, к нам. Приползёт, вытянется вдоль кровати, тяжело-полно выдохнет: «М-ммуу». («Вся семья вместе. Заботы позади. Можно спокойно заснуть».) Я руку опущу, почешу за ухом. Полная идиллия…

Как-то раз забыли прикрыть дверь в спальню, он стянул плед, отогнул одеяло, расправил хозяйскую кровать! И – на белую простынку. Дрыхнет на спине, храпит: «Хх-рррррр!». Мужик-мужиком. Брюла набок, язык завалился, слюнка – на крахмальную наволочку. Моя застукала. Как гаркнет! Он спросонья подхватился – к окну, лапы на подоконник и на пустую улицу:

– Ы-рррр! («Бдю!»)

А у самого морда заспанная, мятая. До чего клоун пёс…

Вначале сомневались, как его возьмём в общий дом? Будет лаять. Не-ет. В дверь позвонят, постучат, если он в квартире один – пасть на замке. Молчит. Носом воздух втягивает, прислушивается: «Будут ломиться или уйдут?».

Мебель царапать или грызть? Даже не пытался. Единственное – испоганил уголок дивана. Я наложил заплаточку и поимел шикарную возможность его попрекать:

– Это кто сделал? А?! Брайт?

В таких случаях я обращался к нему официально, показывая своё «фэ».

– Спрашиваю, кто сделал?

Голову опустит. Уши заложит, виноватый такой. Я дово-о-олен… Пристрожил.

Ведь все Малыша только баловали, сюсюкались. Тёща приходит, садится в кресло и берёт «внучка» на руки. Он привык. Пока на руки не возьмут, будет следом ходить. Будет пищать, ныть, канючить: «Всё плохо. Меня тут не любят. Бабушка на ручки не берёт». Такой слюнтяй! Такой нытик! В детстве залезал целиком. Позже, когда вымахал кобыляка и весь не помещался, клал ей на колени передние лапы.

Ещё бы ему не вымахать… Ел – без меры.

Мамка из детсада ведро жорева притаранит – сметёт за раз. Разляжется, любуется надутым животом и всё равно ещё печенюшку, вроде бы, съел. Шлифанул.

Конфетку проглотит и станет всем своим видом показывать, что не распробовал. Начнёт демонстративно в зубах ковырять, причмокивать, облизываться, сиротливо оглядываться. Какое тут сердце выдержит?! Исполняю команду «Апорт!».

По воскресеньям пёсик любил с мамкой блины печь.

Она что? Лишь тесто замесит, на сковороду наливает, блинчики переворачивает и стопочкой складывает, а уж дальше всё он. Сам! Каждый блин сосчитает, взглядом проводит. Румяный блинчик ему на нос положишь, без команды не съест. Сидит, затаив дыхание, масло сочится по морде, слюна течёт. Сначала выполнит обязательную программу: «Сидеть!», «Лежать!», «Стоять!». Подряд, без напоминания. Ползать вот не умел. Башку опустит, передвигает по полу передними лапами, а задница торчит. Такая корма плывёт!

– Взять! – эту команду он обожал…

Хоп! – нету блинчика.

Считается, что свою еду овчарка никому не отдаст. (Дай, думаю, проверю!) Моя угостила пса сахарной косточкой. Я руку медленно тяну… Он растерялся: то на кость глянет, то на меня. Занервничал. Вопросительно зарычал. Велюровые щёки, вибриссы подрагивают.

– Да подавись ты! Исчо «братом» хотели назвать… Жадюга!

Повернулся к нему спиной. Сел к печке, закурил. Пауза. Слышу, крадётся. Голову под руку пихает. Глаза виновато прижмурены, в зубах кость. В ладонь мне её суёт, дескать: «Бери, угощайся. Мир!».

Моя каждое утро ворчит на кухне:

– Чувствую, крыса ходит.

Как-то видим: пёс гонит… серая лощёная крысина. Пузо толстое, хвостяра длинный, голый. Коготки по крашенному полу: «цик», «цик». Загнал в угол. Та резцами стрижёт – никак не схватить. Кочергой её поддеваю, подкидываю. Пёс в полёте: «Чвак!». Готово.

– Ай, молодец!

Ему так понравилось весёлый кипиш наводить. Охотиться! Да ещё при этом хвалят. Как скомандуешь: «Крыса!» – он давай искать, всё переворачивать, шерстить.

Собака есть собака. Кто для чего держит: кто для охоты и охраны, а кто для души. Чтобы вырастить пса для души, надо, чтобы он жил с людьми. Не в будке, не на цепи. Он должен слышать человеческую речь, разговаривать с тобой, быть членом семьи.

Идём вечером гулять. Безлюдная улица. Я ему:

– Далеко ли собрался?! Мы – на Советскую.

Поворачивает, идёт на Советскую.

Прохожий удивлённо:

– Вам какое дело?!

– Вообще-то я не с вами разговариваю…

– А с кем?!

– С псом.

– ?!

По молодости мы с ним много упражнялись, бегали. Десять километров каждый день, чтоб костяк хорошо развивался. Моя посчитала: мало нагрузки. (Со стороны оно, конечно, виднее…) Предложила сделать из него ездовую собаку. Купила упряжку. Поехали Машку катать. Малыш безотказно её возил, возил… Не роптал. Думал, совесть у барыньки проснётся. А Машка с санок слезла, даже спасибо не сказала. Псу пришлось воспитывать. Он деликатненько подошёл сзади и прикусил за спину… Через куртку, кофту – следы зубов. Дочурка орёт, он же недоумённо крутит головой: «Что такое?!». Честными глазками моргает: «Что это с ней? Может, попу отсидела?!». Ну до чего артист!

Обычно в машину сядем, он – следом несётся. Раз бежал, бежал, надоело. Обогнал «Ниву», резко остановился на обочине, голосует: «Возьмите!». Я не успел затормозить. Смотрю: хоп! – в обморок упал. Удара не было. Неужели по лапе – колесом?.. Но не могли переехать. Если бы взаправду наехали, тут крику было бы! Он бы с ума сошёл… Мы его – в машину. Подглядывает за нами, щурит глаз. (С хитрецой пёс.) Домой привезли, осмотрели: лапка цела, не опухла, кровки нет. Трогаю, не орёт. Так, слегонца, постанывает невпопад:

– А-ааа…

На следующий день тёща заходит. Он к ней с жалобой. Морду страдальческую состроил, скулит, хнычет.

– Малыш, что случилось?

– А-ааа… Лапку отдави-ии-ли…

– Ах, ты бедненький!

Нинка порог не успела переступить. Ей навзрыд:

– А-ааа!

– Что плачет наша радость?

– Смотри са-ма-аааа… – и лапищу суёт под нос.

Целую неделю формировал общественное мнение: «Полюбуйтесь, какие чёрствые мне достались хозяева». Кляузничал, симулировал «бо-бо». А сам уже забыл, какую лапу поднимать. Путается. Шут!

Постепенно сытная кормёжка, физические упражнения превратили пса в рослую могучую овчарку. Малыш почувствовал свою силу и попусту зубам волю не давал. Первым не дрался никогда. Подойдёт, голову на спину чужаку положит, придавит: «Дёрнешься – получишь!».

Вот в любви Малышу не везло…

Наткнётся ноздрями на похотливый аромат, летит, обалдевший, по следу. Догонит свору, кавалеров-хахалей раскидает. Охочая сучка ему глазки строит, прихорашивается, тает в предвкушении… А наш понятия не имеет, как реагировать на эти экивоки. Прыгает, падает, охает. За мной прибежит, зовёт на помощь:

– Ав-ав-ав! Подскажи, покажи.

Мечется, слюни распустит:

– А-а-а! Уходит!.. Поговори с ней!

Переволнуется весь. Распсихуется.

Тьфу! А я что? С ним, что ли, побегу?.. Сучку догонять?!

Первое серьёзное увлечение – водолазиха. Влюбился без памяти. И она согласная была. Но «папа» с «мамой» не разрешали. Боялись, испортит им родословную… Они лучше поглядели бы на себя в зеркало. Куда дальше портить?..

Второе – соседская Найда. Опять неровня! Не могла она держать нашего бугая. Ноги подкашивались. Раз – и падала.

Так пёс нецелованным мальчиком и остался.

А люди в нём души не чаяли…

Пожалуй, одна Ленка со второго этажа боялась Малыша. Дошло до того, что пёс, заслышав, как соседка спускается по лестнице и стучится к нам, без понукания уходил в дальнюю комнату, запирался. Знал: всё равно изолируют.

Лена из коридора – в узенькую щель:

– Вы собаку убрали?

– Сама убралась…

Но ведь пса ещё и во двор надо выводить. Пришлось пятилетнему Малышу покупать намордник. Он так его не взлюби-ил… Надел и отвернулся. Я ему командую, он игнором занимается. Лёг и давай лапами сдирать. Кряхтит, кажилится, издаёт неприличные звуки. Ноет. На жалость берёт. Я не уступаю, строгость блюду. Обиделся. Убежал на помойку, нашёл там вонючий целофановый пакет из-под селёдки. Как всосал его через ремни? Ума не приложу. Вымазал всю морду, пакет торчит из пасти, вонища от него. И лобызаться лезет…

– Иди отсюда!

Намордник снять пришлось.

Действительно, зачем он такому «зверюге»? Гости придут, к каждому ластится, у кого лысина – облизывает, в глаза заглядывает: «Что мне вкусненького принесли?».

К моей подружка заскочила в богатой натуральной шубе. Гладит его. Умиляется. А Малыша невозможно не потрогать: весь пушистый, морда такая! глазки добрые, прямо бусинки ангельские. Угостила нашего лакомку конфеткой. Пёс, алаверды, подпрыгнул гостью чмокнуть и невзначай носом – ей в глаз.

Та как заверещит:

– Глаз!

Моя вопит:

– Шу-уу-ба! Не порвал? Глаз-то проморгается.

Только у одного Малыш угощение не брал.

Яшка Макаров, мой напарник по работе, был вхож в дом. Яшка тыкает ему в моську куском «Любительской» – наш зубы щерит и отворачивается.

Пёс крепко невзлюбил его после одного случая…

Выпивший Макар стал задираться:

– Ну что за собака? Мямля! Вот тоже воспитали овчарку. Сейчас стукну хозяина… Будет хвостиком вилять?

Думал, шутит. Какой там… Пнул меня по ноге. Малыш в недоумении: «Что делается? Гость-то свой». Его никогда не науськивали. Наоборот, объясняли, что любой спор можно уладить словами. Пёс заметался, побежал к мамке на кухню, воет: «Поди, посмотри, что творится. Разберись, прими решение». Приводит её в комнату, а самого не узнать: сделался упругим, подобранным; шерсть на загривке дыбом; щёки, бока от низкого утробного рыка подрагивают, глаза кровью налились.

А гость вконец раздухарился и пнул «со злостью».

Провоцирует:

– Ну, чё? Ну, чё тут ваша овчарка?

Глаза у собаки мутнеют, перекрываются жёлтой пеленой. Яшка пуще дразнит:

– Секи, ублюдок, твоего хозяина бьют!

Взъерошил мне волосы.

Малыш рванулся, я не успел среагировать. «Раз-раз-раз!» Кисть, локоть, плечо. Мигом перехватывается. Вижу, Макар бледнеет, пёс – к горлу… Я уцепился двумя руками за ошейник, тащу назад… Хрипит. Чувствую: если руки ослаблю, вырвет Макару горло. Моя орёт: «Ф-фу! Фу!..». На весь дом лай, рык, ор.

Еле уволок Малыша на кухню.

Макар снял свитер: рубашка вместе с кожей, с мясом выдрана. На шее след от «компостера». Яшка стёк по стене, присмиревший, опущенный.

После того Макар у нас появлялся, однако пёс ему больше не доверял. Сверлил взглядом: «Ты какой к нам сегодня пожаловал? Добрый или злой?». Трезвому Малыш дозволял перемещаться по квартире, под конвоем. Макар – в туалет, пёс – за ним, гость – в комнату, Малыш – следом: «Я тут! Присматриваю за тобой». Чуть что не так – прижмёт. Макар рюмку выпьет, мы пса – в сарай. Иначе обязательно жвакнет. Не сильно, но с чувством.

Яшка стал бояться его…

Тем летом был редкий урожай грибов. В конце августа, как свободный вечер, мы – в лес, рядом с посёлком. Собирали для себя и на продажу. А ведь машину теперь на лесной дороге так не оставишь. Однажды, после полудня, поехали в сторону Льдинки. Взяли с мамкой по корзине, решили обойти краем болотца. Малыша оставил в машине. Замки не запер. Зачем при такой охране? Пёс принялся было ныть, я надавил на сознательность, напомнил о собачьем долге. Назвал Брайтом. Он тяжело вздохнул. Проникся. Растянулся на заднем сиденье.

Отошли от машины:

– Малыш!

Голову поднял, ушами стриганул: «Я тут, охраняю. Всё нормально!».

* * *

Лёгкий ветерок с шелестом пересчитывал сухие листочки на деревьях. В ожидании осени верхушки осин, рябины зарделись, высокая переспелая трава потеряла былую сочность. Перед тем, как остыть, солнце припекало, давая возможность насладиться нежными невесомыми лучами. Последняя бабочка лета опустилась на пыльное лобовое стекло. Она расправляла чёрные перламутровые крылышки, сонно охорашивалась, перебирая усиками. Пёс смотрел на неё ошалело, с изумлением наклоняя голову то на один бок, то на другой. Хотел слизнуть, но лишь провёл языком по стеклу.

Глухой нарастающий гул привлёк Малыша задолго до того, как уазик вынырнул из-за поворота. Чужая машина остановилась метров за тридцать. Двигатель заглушили. Малыш не понимал толком, что его насторожило. Вроде, машина как машина – обычная. За то время, пока не было хозяев, проехало несколько таких же или почти таких. Двое людей сидели в кабине и отчего-то выходить не спешили.

Между тем поведение их начинало безотчётно беспокоить пса… Он упёрся передними лапами в спинку сиденья, шерсть на загривке встала торчком, опустилась, опять вздыбилась. Хлопнула дверка. Малыш узнал человека: Яшка Макаров неспешно шёл к нему и натянуто улыбался. Время от времени останавливался. Воровато оглядывался. Несколько раз вполголоса позвал:

– Толян! Э-ээ!

Никто не ответил. Хозяева были далеко.

Малыш учащённо дышал. Верхняя губа нервно подрагивая, приподнималась, обнажая белые клыки.

Макар подошёл к «Ниве», криво ухмыльнулся:

– Ну, что, тварь? Встретились на узкой дорожке?..

Он пнул по колесу. Малыш злобно сверкнул глазищами, рычание угрожающе заклокотало в горле. Уазик подъехал вплотную. Подельник достал баллонный ключ, домкрат, принёс от потухшего костра с обочины берёзовый чурбак.

Налитые ненавистью глаза Малыша… заах-лёбывались… наглостью этих двоих… Они присели на корточки. Открутили гайки! Машина ранено дёрнулась, накренилась. Макар снял колесо, закинул в уазик… Пёс хрипел от бессильной злобы. Горячие брызги слюны сочились с длинного лилового языка, веером разлетались по салону. Люди нехорошо смеялись, замахивались на него, поддразнивали, снимали одно колесо за другим, ставили вместо них чурки и грузили хозяйское добро. Работали споро. Десяти минут не прошло, как «Нива» зависла, полностью разутая. Малыш вне себя от ярости рычал, лаял, неистово рвал когтями обшивку салона. Пытался разбить обманчиво доступную преграду грудью, но лишь раскровенил морду. По стеклу, измазанному густыми пятнами крови, тянулся размашистый след когтистой лапы.

Яшка наклонился к самому окну:

– Отравить бы тебя… Да пачкаться неохота. Сам подохнешь.

Малыш грохотал, выплёскивая лай в слащавую физиономию, стальные клыки его металлически клацали, рассекая пустой воздух в нескольких сантиметрах от недоступной кадыкастой глотки.

Подельник заскочил в уазик:

– Оставь его, Макар. Сматываться надо. Ещё заметят!

– Им же хуже…

Малыш тыкался мокрым лобешником в жёсткое стекло. Плохие люди уходили безнаказанно. Он слабел на глазах. От унижения. От собственного бессилия. Лапы его подкосились. Малыш качнулся и завалился набок. Прикрыв глаза, он хрипло дышал, шумно втягивал воздух пастью и носом. Бока его широко раздувались, изо рта лезла густая клейкая пена, рваными хлопьями падая на окровавленный каркас сиденья.

* * *

…Кому довелось маяться в районной больнице тягучими выходными днями, подтвердят – тоска смертная. Новый сосед по палате от нечего делать спросил Толика про собаку, а тот, словно дитя малое, не распознав едва прикрытого равнодушия, оживился, подоткнул подушку повыше и начал, начал…

Картинки всплывали, заслоняя одна другую.

– Идём назад, корзины полные. Солнце жарит. Сквозь деревья уже видно машину. Малыш всегда чуял нас задолго, лаем встречал. Тут – молчок. Моей ничего не говорю, у самого сердце сжалось от недобрых предчувствий. Что-то случилось… Громко позвал: «Малыш! Малыш!». Тишина.

– И что с собакой?..

– Выбрались к машине. Пса не видно. Распахнул нагретую дверку – лежит, будто мёртвый. В салоне погром. Кругом шерсть, кровь, слюна, горячий удушливый запах собачатины. Пока ловили попутку, пока на «скорую». Уколы делали…

День-другой проходит…

Брайт крепко сдал. Зад начал подзакидывать. Подписываться стал, подкакиваться. Если совсем плохо, просился на улицу. Уйдёт в дровяник и останется: «Не хочу вас обременять». Там всё зароет. Лежит один. Видно было: не выкарабкаться ему… Как будет подыхать? Изведёт нас. Он ведь такой жалобщик, такой пискун.

Как-то раз в обед я пришёл, на улице дождь.

Моя:

– Толь, проведай пёсика.

– Дай полежать…

– Если тебе не нужен кобель, надоел, усыпи. Зачем мучить?

Ну, раз так… Думаю, сколько будет стоить? Поехал в ветлечебницу. В субботу не работают…

Сосед заслушался и не сразу обратил внимание на тихое поскуливание за окном…

– ?..

Толик усмехнулся:

– Малыш.

– Так он жив?!

– Оклемался. Начал потихоньку вставать, телепаться. Считай, два года прошло. Старбень-старбенем: не видит, не слышит почти ничего, а таскается сюда каждый день. Навещать приходит. Мне к нему не выйти. Ноет и ноет. Всю душу вывернул… Нытик!

Сосед подошёл к окну. Тёмные голые ветки тополей топорщились, противясь настойчивым порывам северного ветра. Внизу, вдоль больничных окон, по мёрзлой земле, неуклюже расставляя лапы, ходил и поскуливал огромный старый пёс. Шерсть на нём висела клочьями, окрас из некогда яркого чепрачного поменялся на тусклый рыжевато-седой. Мужчина участливо постучал по стеклу и пошёл обедать.

Малыш беспокойно задрал вверх крупную седую голову…

Не в силах точно определить направление звука, он растерянно постоял, снова заковылял вдоль стены. Время от времени замирал, принюхивался в надежде уловить родной запах, затем крутанулся на месте, устало лёг. Положил тяжёлую голову на вытянутые передние лапы, прикрыл слезливые глаза.

Малыш был предан Толику навсегда.

Предан без всяких там оговорок и незнакомых псу сослагательных наклонений.

Колючая ноябрьская позёмка заметала его сухим снегом. Малыш терпеливо жмурился и улыбался во сне. Ему снилось ласковое лето, тёплое солнце, и они опять вместе. Всей семьёй…

* * *

Петрозаводск, апрель 2009 года