Текст книги "Таврический сад: Избранное"

 
Вот счастье – с тобой говорить, говорить, говорить.
Вот радость – весь вечер, и вкрадчивой ночью, и ночью.
О, как она тянется, звездная тонкая нить,
Прошив эту тьму, эту яму волшебную, волчью!
 
 
До ближней звезды и за год не доедешь! Вдвоем
В медвежьем углу глуховатой Вселенной очнуться
В заставленной комнате с креслом и круглым столом.
О жизни. О смерти. О том, что могли разминуться.
 
 
Могли зазеваться. Подумаешь, век или два!
Могли б заглядеться на что-нибудь, попросту сбиться
С заветного счета. О, радость, ты здесь, ты жива.
О, нацеловаться! А главное, наговориться!
 
 
За тысячи лет золотого молчанья, за весь
Дожизненный опыт, пока нас держали во мраке.
Цветочки на скатерти – вот что мне нравится здесь.
О тютчевской неге. О дивной полуденной влаге.
 
 
О вилле, ты помнишь, как двое порог перешли
В стихах его римских, спугнув вековую истому?
О стуже. О корке заснеженной бедной земли,
Которую любим, ревнуя к небесному дому.
 

 
Так видели всё одинаково: вещи, людей,
И так стиховая любая строка им готова
Была услужить, то ему вспоминаясь, то ей,
И так понимали друг друга они с полуслова,
Что только во сне посещали их разные сны:
И вздрагивал он – и она обнимала спросонок
Его, и кричала во сне – и среди тишины
Ее окликал он, на свет выводя из потемок.
 
 
Так слышали всё одинаково: музыку, шум
Дождя, так был ими шиповник в саду облюбован,
И нежный ее так устроен был пристальный ум
И той же страницей, и тем же известьем взволнован,
Что только в минувшем их разные горести жгли
И разные призраки мучили в том пережитом,
Откуда друг друга, как с темного края земли,
Они выручали, смутясь, с озабоченным видом.
 

 
Огромный, как собор, пахучий, золотой,
С подтеками на нем и вмятинами, – ниши
Для статуй вспомнил я, – вот только где святой?
Исчез, зато внизу догадливые мыши
Живут в сухой земле, – готический вблизи
Фасад не рассмотреть – таинственный, колючий,
На треснувшей оси
Осиновой, всю ночь царапающей тучи,
Вращающийся, нет, колеблемый слегка,
Бог знает чем вверху от сырости укрытый,
Поднимется рука
Похлопать по его поверхности изрытой —
И, робкую, скорей в смущенье уберешь:
Колюч, и ни к чему дымящемуся – ласка, —
Так вот, застыв на миг, задумавшись, поймешь:
Слоящаяся речь, сыпучая подсказка,
Что легче в нем найти иголку, боже мой
Как ломок этот прах, как пыльны стебли эти, —
Так вот, вблизи сухой
Громады ощутишь в меняющемся свете,
Что легче в нем найти иголку, чем в толпе —
Единственного друга,
Любимого, что рок потворствует тебе,
Что зоркость не твоя была тут и заслуга!
 

 
Смотри: речной валун как бы в сплошном дыму,
Белесом, голубом, слоеном, золотистом, —
То тени мелких волн проходят по нему,
Как будто на него набросив бахрому,
Так чудно отразясь на сумрачном, зернистом.
На всё это смотреть так больно одному!
Я обернусь к тебе и за руку возьму.
Что было – грубый холст – то стало вдруг батистом.
Тебя я не отдам! На свете этом мглистом
Мне страшно без тебя, текучем, каменистом,
Дымящемся в лучах, сползающем во тьму.
 

 
Страх и трепет, страх и трепет, страх
За того, кто дорог нам и мил.
Страшно жить, с улыбкой на устах
Среди белых, среди черных крыл.
 
 
С самой жаркой, кровной стороны,
Уязвимо близкой, дорогой, —
Как мы жалки, незащищены,
Что за мука, вечный страх какой!
 
 
Кто б ты ни был, знаешь, как я груб,
Толстокож, привычен ко всему,
Как хочу почувствовать за дуб —
Не за плющ, что вьется по нему.
 
 
Но средь сучьев, листьев и ветвей,
Потакая гибкому плющу,
Не в своей я власти, а в твоей,
Весь в твоей, ты видишь, трепещу!
 
 
И задобрить пробую беду,
И, пугаясь тени, как во сне,
Сам ищу в потемках руку ту,
Что из мрака тянется ко мне.
 

 
Что за радость – в обнимку с волной,
Что за счастье – уткнувшись в кипящую гриву густую,
Этот дивный изгиб то одной обвивая рукой,
То над ним занося позлащенную солнцем другую,
Что за радость – лежать,
Что за счастье – ничком, в развороченной влаге покатой,
Эту вогнутость гладя, готовую выпуклой стать,
Без единой морщины, и скомканной тут же, и смятой!
Он еще это вспомнит, зарывшийся в воду пловец,
Эта влажная прелесть пройдет у него перед взором
Нежной ночью, построившей свой мотыльковый дворец
С поцелуями и разговором,
Он поймет, почему так шумит и томится волна,
И на берег ночной набегает,
И на что она ропщет и сетует так, не видна
В темноте, и камнями скрипит, и песок загребает.
 

 
Морская тварь, свернувшись на песке,
В конвульсиях, сверкала и мертвела,
И капелька на каждом волоске
Дрожала… Кто ей дал такое тело
Граненое, спросить хотелось мне,
Скульптурное, хоть ставь сейчас на полку?
Баюкать сокровенное на дне,
Во тьме его лелеять втихомолку!
 
 
Мерещился мне чуть ли не укор.
Все таинства темны и целокупны.
Готический припомнил я собор,
Те статуи, что взгляду недоступны.
Ремонтные леса нужны, чтоб влезть
Знаток сумел к ним, сумрачным, однажды.
Достаточно того, что это есть.
А ты б хотел, чтоб видел это каждый?
 

 
Морем с двенадцатого этажа,
Как со скалы, любоваться пустынным,
Можно, громадой его дорожа,
Синим, зеленым, лиловым, полынным,
Розовым, блёклым, молочным, льняным,
Шелковым, вкрадчивым, пасмурным, грубым,
Я не найдусь – ты подскажешь каким:
Гипсовым, ржавым, лепным, белозубым,
Мраморным. Видишь, я рад перерыть,
Перетряхнуть наш словарь, выбирая
Определения. Господи, быть
Точным и пристальным – радость какая!
Что за текучий, трепещущий свет!
Как хорошо на летящем балконе!
Видишь ли, я не считаю, что нет
Слов, я и счастья без слов бы не понял.
 

 
Как тень, но белая, проходит пароход.
Есть жизнь, ты думаешь, без горя и забот,
Ее нездешние известны атрибуты
От белых поручней до выглаженных брюк.
Какой преследует тебя былой испуг?
Чем так отравлены беспечные минуты?
А море синее сменило синий цвет
На что-то блёклое, чему названья нет,
С морской поверхности как будто сняли кожу:
Лежит бесцветное, как вытекший моллюск,
Не знает, клейкое, чего я так боюсь,
И только светлую нести согласно ношу.
Ах, если б наша жизнь была чуть-чуть прочней!
Какие темные таятся тени в ней!
Когда б на палубу взошли и мы сквозную,
Тьма проступила бы, – и призрак ледяной
Не мог бы так скользить сквозь размягченный зной
К счастливой линии невидимой вплотную.
 

 
Где воздух, где вода? – всё стало белым паром,
Сверкает и дрожит, – и лодочка, мой друг,
С гребцом, сидящим в ней, подвешена недаром
На удочку его кривую, как на крюк.
 
 
Я больше ничему не удивляюсь. Море,
Спроси его, само не знает, где оно.
Ты тоже о себе в счастливом разговоре
Не помнишь: всё в другом, как соль, растворено.
 
 
Мы в яркой этой мгле, мы в мареве молочном
Затеряны. Смотри, как воздух влаге рад,
Каким он зыбким стал, трепещущим, проточным,
Сверкающим, парным, надев ее наряд.
 
 
Так было в первый день, счастливый день творенья,
А всё, что с давней той поры произошло, —
Лишь трепет, лишь надрыв, лишь горечь разлученья,
Прощанье каждый раз – и в этом смысле зло.
 

 
Из моря вытащив, поджаривают мидий,
В их створках каменных, на медленном огне,
Я есть не буду их. Мне жаль, что я их видел.
А море блёклое лежит как бы во сне,
Как бы сомлевшее, наполовину паром
Став, небом выпито и цвет отдав ему.
Подростки, угольным пугая взгляд загаром,
Сидят на корточках в волосяном дыму.
Быть может, обморок за сон я принял? Вялый
Пульс еле дышащей волны неразличим.
Дымок цепляется за ломкий, обветшалый
Тростник и прядкою сухой висит за ним.
Уйдем! Останемся! Я толком сам не знаю,
Чего мне хочется… Сквозь чувство тошноты
И этот вытекший я, мнится, понимаю
Мир, и мертвею с ним, и нет меж нас черты.
 

 
Как пахнет эвкалипт пицундский, придорожный,
Как сбрасывает он обвисшую кору,
Сухой, неосторожный!
Для запахов никак я слов не подберу.
 
 
А в знойной вышине как будто десять шапок,
Так зеленью кустистой он накрыт.
Не память, не любовь, всего сильнее запах,
Который ускользнуть навеки норовит.
 
 
Вот то, чему и впрямь на свете нет названья.
Нельзя определить, понять через другой
Сравнить… вот вещь в себе… молчит воспоминанье,
Воображенье спит… напрасен оклик твой.
 
 
Не отзовется тот, кто терпким, вездесущим,
Когда под ним стоишь, склонялся, обступал.
Он там, вдали от нас, прекрасен и запущен,
Как бы волшебный круг сплошной образовал,
 
 
Магический… зато когда-нибудь, хоть в жизни
Совсем другой, вернись под пышный свод, —
И он тебе вручит и нынешние мысли,
И знойный этот день в сохранности вернет.
 

 
В этих креслах никто никогда не сидел,
На диванах никто не лежал,
Не вершил за столом государственных дел,
Малахитовый столбик в руках не вертел
И в шкатулке наборной бумаг не держал;
Этот пышный, в тяжелых кистях, балдахин
Не свисал никогда ни над чьей головой,
Этот шелк и муслин,
Этот желто-зеленый, лиловый прибой;
Этот Рим, эта Греция, этот Париж,
В прихотливо-капризный построившись ряд,
Эта дивная цепь полуциркульных ниш,
Переходов, колонн, галерей, анфилад,
Этот Бренна ковровый, узорный, лепной,
Изумрудный, фиалковый, белый как мел
Камерона слегка потеснивший собой,
Воронихин продолжил, что он не успел, —
Это невыносимо.
 
 
Способность души
Это выдержать, видимо, слишком мала.
Друг на друга в тиши,
Чуть затихнут шаги и придвинется мгла,
Смотрят вазы, подсвечники и зеркала.
Здесь, как облако, гипсовый идол в углу;
Здесь настольный светильник, привыкнув к столу,
Наступил на узор, раззолоченный сплошь,
Так с ним слившись, что кажется, не отдерешь.
Есть у вещи особое свойство – светясь
Иль дымясь, намекать на длину и объем.
И не вещи люблю, а предметную связь
С этим миром, в котором живем.
И потом, если нам удалось бы узор
Разгадать и понять, почему
Он способен так властно притягивать взор,
Может быть, мы счастливей бы стали с тех пор,
Ближе к тайне, укрытой во тьму.
 
 
Это залы для призраков, это почти
Итальянская вилла, затерянный рай,
Затопили дожди,
Завалили снега, невозможно зайти,
Не шепнув остающейся жизни: прощай!
Рукотворный элизий с расчетом на то,
Чтобы, взглядом смущенным скользнув по нему,
Проходили гуськом; в этой спальне никто
Не лежал в розовато-кисейном дыму.
А хозяева этих небес на земле,
Этих солнечных люстр, этих звездчатых чаш
Жили ниже и, кажется, в правом крыле.
Золочено-вощеный, предметный мираж!
Всё же был поцелован однажды среди
Этих мраморных снов я тайком, на ходу.
Мы бродили по залам и сбились с пути.
Я хотел бы найти,
Умерев, ту развилку, паркетину ту.
 
 
Это чудо на фоне январских снегов,
Афродита, Эрот и лепной виноград,
Этот обморок, матовость круглых белков,
Эта смесь всех цветов, и щедрот, и веков,
А в зеркальном окне – снегопад,
Эти музы, забредшие так далеко,
Что дорогу метель замела,
Ледяное, сухое, как сыпь, молоко,
Голубая защита стекла, —
В этом столько же смелости, риска, тоски
Или дикости, – как посмотреть, —
Сколько в жизни, что ждет, потирая виски,
Не начну ль вспоминать и жалеть
Об исчезнувшей. Нет, столько зим, столько дел,
И забылось, и руку разжал.
И потом, разве снег за окном поредел?
И к тому ж в этих креслах никто не сидел
И в шкатулке бумаг не держал.
 

 
Низкорослой рюмочки пузатой
Помнят пальцы тяжесть и объем
И вдали от скатерти измятой,
Синеватым залитой вином.
 
 
У нее такое утолщенье,
Центр стеклянной тяжести внизу.
Как люблю я пристальное зренье
С ощущеньем точности в глазу!
 
 
И еще тот призвук истеричный,
Если палец съедет по стеклу!
И еще тот хаос пограничный,
Абажур, подтянутый к столу.
 
 
Боже мой, какие там химеры
За спиной склубились в темноте!
И какие страшные примеры
Нам молва приносит на хвосте!
 
 
И нельзя сказать, что я любитель,
Проводящий время в столбняке,
А скорее, слушатель, и зритель,
И вращатель рюмочки в руке,
 
 
Убыстритель рюмочки, качатель,
Рассмотритель блещущей – на свет,
Замедлитель гибели, пытатель,
Упредитель, сдерживатель бед.
 

 
Тарелку мыл под быстрою струей
И всё отмыть с нее хотел цветочек,
Приняв его за крошку, за сырой
Клочок еды, – одной из проволочек
В ряду заминок эта тень была
Рассеянности, жизнь одолевавшей…
Смыть, смыть, стереть, добраться до бела,
До сути, нам сквозь сумрак просиявшей.
 
 
Но выяснилось: желто-голубой
Цветочек неделим и несмываем.
Ты ж просто недоволен сам собой,
Поэтому и мгла стоит за краем
Тоски, за срезом дней, за ободком,
Под пальцами, приподнято-волнистым…
Поэзия, следи за пустяком,
Сперва за пустяком, потом за смыслом.
 

 
Есть вещи: ножницы, очки, зонты, ключи…
Полумистическое их существованье
Ввергает в оторопь… попробуй отучи
От уклоненья их, ущерба, прозябанья.
 
 
Всегда отсутствуют, когда они нужны.
Где был ты, градусник, когда тебя искали?
Иль там, за пологом, сильней, чем мы, больны —
И ты поэтому не усидел в пенале?
 
 
Что делать с ножичком? Советовали нам
Цветную ленточку подвесить к ножке стула,
Чтоб сила некая, гуляя по ногам,
В пыли, нечистая, пропажу нам вернула.
 
 
Я, впрочем, связи тут не вижу никакой.
Но знают женщины здесь больше, чем мужчины:
В обмен на ленточку получишь ножик свой.
При чем здесь логика, кому нужны причины?
 
 
Вещами ведает какой-то младший дух,
Положит в тумбочку и трижды перепрячет,
Бубнит и шастает, жалеет он старух,
С детьми считается и умников дурачит.
 

 
Откуда пыли столько в доме?
Как юношеский пушок.
На телефоне, на альбоме.
Откуда иней и снежок —
Мы твердо знаем. Пыль откуда?
О, еженощный, мягкий слой!
Какое женственное чудо,
Мучитель вкрадчивый какой!
Вдоль полок палец по привычке
Скользит во власти забытья.
Как хорошо лежат частички
Таинственного бытия,
Реснички, ниточки, ворсинки…
Как нежен хаос, волокнист!
Как страхи все видны, заминки
Того, кто на руку нечист.
Нужней солдата и героя
Хозяйка, женщина, жена.
Ты видишь: жизнь была б, как Троя,
Давным-давно погребена,
Забыта, в эпос легендарный
Глубоко спрятана, когда б
Не вечный труд неблагодарный.
Опять сильнее тот, кто слаб.
 

 
Цезарь, Август, Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон…
Сам собой этот перечень лег в стихотворную строчку.
О, какой безобразный, какой соблазнительный сон!
Поиграй, поверти, подержи на руке, как цепочку.
 
 
Ни порвать, ни разбить, ни местами нельзя поменять.
Выходили из сумрака именно в этом порядке,
Словно лишь для того, чтобы лучше улечься в тетрадь,
Волосок к волоску и лепные волнистые складки.
 
 
Вот теперь, наконец, я запомню их всех наизусть.
Я диван обогнул, я к столу прикоснулся и стулу.
На таком расстоянье и я никого не боюсь.
Ни навету меня не достать, ни хуле, ни посулу.
 
 
Преимущество наше огромно, в две тысячи лет.
Чем его заслужил я, – никто мне не скажет, не знаю.
Словно мир предо мной развернул свой узор, свой сюжет,
И я пальцем веду по нему и вперед забегаю.
 

 
В складках каменной тоги у Гальбы стоит дождевая вода.
Только год он и царствовал, бедный,
Подозрительный… здесь досаждают ему холода,
Лист тяжелый дубовый на голову падает, медный.
 
 
Кончик пальца смочил я в застойной воде дождевой
И подумал: еще заражусь от него неудачей.
Нет уж, лучше подальше держаться от этой кривой,
Обреченной гримасы и шеи бычачьей.
 
 
Что такое бессмертие, память, удачливость, власть —
Можно было обдумать в соседстве с обшарпанным бюстом.
Словно мелкую снасть
Натянули на камень, – наложены трещинки густо.
 
 
Оказаться в суровой, размытой дождями стране,
Где и собственных цезарей помнят едва ли…
В самом страшном своем, в самом невразумительном сне
Не увидеть себя на покрытом снежком пьедестале.
 
 
Был приплюснут твой нос, был ты жалок и одутловат,
Эти две-три черты не на вечность рассчитаны были,
А на несколько лет… но глядят, и глядят, и глядят.
Счастлив тот, кого сразу забыли.
 

 
Перевалив через Альпы, варварский городок
Проезжал захолустный, бревна да глина.
Кто-то сказал с усмешкой, из фляги отпив глоток,
Кто это был, неважно, Пизон или Цинна:
«О, неужели здесь тоже борьба за власть
Есть, хоть трибунов нет, консулов и легатов?»
Он придержал коня, к той же фляжке решив припасть,
И, вернув ее, отвечал хрипловато
И, во всяком случае, с полной серьезностью: «Быть
Предпочел бы первым здесь, чем вторым или третьим в Риме…»
Сколько веков прошло, эту фразу пора б забыть!
Миллиона четыре в городе, шесть – с окрестностями заводскими.
И, повернувшись к тому, кто на заднем сиденье спит —
Укачало его, – спрошу: «Как ты думаешь, изменился
Человек или он всё тот же, словно пиния и самшит?»
Ничего не ответит, решив, что вопрос мой ему приснился.
 

 
По дорожке садовой ходить
Невозможно – так много улиток.
Постараемся их не давить,
Хоть природа и спишет убыток.
 
 
Тащат трубы они на себе.
Так бредут духовые оркестры.
Рок над ними навис, как в судьбе
Ифигении и Клитемнестры.
 
 
Тельце вытекло, словно слеза
Из закрученного матерьяла.
Посмотри мне, природа, в глаза,
Ты крутила их и выжимала?
 
 
Этот винтообразный нарост,
Их доспехи, чалмы, балахоны
Завиваются так же, как хвост
У русалки с Ростральной колонны.
 
 
Рожки выставив, к мокрой груди
То асфальт, то песок прижимая…
Вылезай из себя, выходи!
Нынче жесткая мода такая!
 

 
Представь себе: еще кентавры и сирены,
Помимо женщин и мужчин…
Какие были б тягостные сцены!
Прибавилось бы вздора, и причин
Для ревности, и поводов для гнева.
Всё б страшно так переплелось!
Не развести бы ржанья и напева
С членораздельной речью – врозь.
И пело бы чудовище нам с ветки,
И конь стучал копытом, и добро
И зло совсем к другой тогда отметке
Вздымались бы, и в воздухе перо
Кружилось… Как могли б нас опорочить,
Какой навлечь позор!
Взять хоть Улисса, так он, между прочим,
И жил, – как упростилось всё с тех пор!
 

 
С тем и не встретился, с кем встреча ничему
Не послужила бы: ни радости, ни горю.
Не окликай меня: мне лучше одному
Бродить по городу или спуститься к морю.
 
 
Когда-то верилось, что от числа знакомств
Зависит жизнь моя, забыть себя готова.
Теперь мне нравится спуститься под откос,
Скользя по гравию, не говоря ни слова.
 
 
С тем и не встретился, с кем день, как дым в трубу,
Ушел бы пасмурный; и я ему не нужен,
И он не дорог мне; зачем пытать судьбу,
Чужих даров просить, желать чужих жемчужин?
 
 
Когда-то верилось, что тот, кто знаменит,
Тем обязательней для нас, чем знаменитей.
Теперь мне нравится, что пенный вал кипит
И время тянется средь камешков и мидий.
 
 
С тем и не встретился, с кем встречу не дал рок.
Слепит и дыбится у ног волной певучей.
С тем и не встретился, с кем встретиться не мог,
Что то же самое – с кем встречу не дал случай.
 

 
Обещаю тебе, что твой след на прибрежном песке,
Утрамбованном, крупнозернистом,
Смытый хищной волной, что боролась в звериной тоске
С отпечатком ребристым,
Обещаю тебе, что, мгновенный, останется он
С черной ракушкой вдавленным в эту хрустящую массу.
Оглянись: даже сон,
Если помним его, нерушим и подобен алмазу.
 
 
Обещаю тебе, что для вечности большего нет
Удовольствия, чем сохранить мотылька-однодневку,
Или залитый волнами след,
Иль истлевший клочок, в прежней жизни приколотый к древку,
Обещаю тебе, что не канет ничто, не пройдет,
А еще есть бумага, чернила,
Обещаю тебе этот берег, громоздкий полет
Низких туч и песок… слепок сделан, и форма застыла.
 

 
Гудок пароходный – вот бас; никакому певцу
Не снилась такая глубокая, низкая нота;
Ночной мотылек, обезумев, скользнет по лицу,
Как будто коснется слепое и древнее что-то.
 
 
Как будто все меры, которые против судьбы
Предприняты будут, ее торжество усугубят.
Огни ходовые и рев пароходной трубы.
Мы выйдем – нас встретят, введут во дворец и полюбят.
 
 
Сверните с тропы, обойдите, не трогайте нас!
Гудок пароходный берет эту жизнь на поруки.
Как бы в три погибели, грузный зажав контрабас,
Откуда-то снизу, с трудом, достают эти звуки.
 
 
На ощупь, во мраке… Густому, как горе, гудку
Ответом – волненье и крупная дрожь мировая.
Так пишут стихи, по словцу, по шажку, по глотку,
С глазами закрытыми, тычась и дрожь унимая.
 
 
Как будто все чудища древнего мира рычат,
Все эти драконы, грифоны, быки, минотавры…
Дремучая жизнь и волшебный, внимательный взгляд,
И, может быть, даже посмертные бедные лавры.
 

 
Паучок на балконе, – ну что бы ему у земли
Где-нибудь провисать среди розовых клумб и самшита,
А не здесь, на ветру, словно видеть скалу, корабли
И морскую волну так уж важно, – соткал деловито
И, увы, нерасчетливо дивную, тонкую сеть
Меж двух прутьев железных.
Что, приятно сновать по стежкам нитяным и висеть
Выше всех? Сколько сил, сколько хищных трудов бесполезных!
Должен быть же какой-то положен искусству предел!
Золотая, слепая зараза…
Паутинка дрожит, как оптический чудный прицел
Для какого-то тайного, явно нездешнего глаза.
Замер… серенький, впроголодь, трудно живущий… рывком
Пробежал. Вот меня-то как раз и не надо бояться!
Не смахну рукавом.
Потаенное, как я люблю тебя, тихое братство!