Текст книги "Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России"

После окончания частных мобилизаций во время Японской войны пришлось приступить к большой работе по составлению нового мобилизационного плана, а после окончания войны нужно было заняться пополнением израсходованных запасов и привести воинские части в состояние, допускающее производство новой мобилизации. Намечавшиеся еще до войны различные изменения в подготовительных мобилизационных работах затягивались, так как, с одной стороны, Главный штаб занялся собиранием необходимого материала, дабы воспользоваться широким опытом произведенных мобилизаций за время войны, а с другой стороны, ожидалось разрешение целого ряда вопросов по новой организации армии, изменению ее мирной дислокации, пополнению израсходованных запасов.

В штабе Киевского военного округа период до конца моего пребывания в должности старшего адъютанта мобилизационного отделения, то есть до конца 1907 года, прошел в работе по приведению в порядок мобилизационной готовности войск на этот ограниченный, переходный период времени.

После Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, когда все плоды победы России были чрезвычайно урезаны на Берлинском конгрессе, при посредстве «честного маклера» Бисмарка, Императором Александром II и русским правительством было сознано, что рано или поздно, но Россия столкнется на своем западном фронте с Германией и Австро-Венгрией. Мощь Германии, выявленная ею во время войны с Францией (1870 г.) была велика; дальнейшее усиление военной мощи Германии развивалось очень интенсивно. Австро-Венгрия также из года в год становилась все более и более серьезным противником. Союз Германии с Австро-Венгрией представлял смертельную угрозу и Франции и России. Это сознание впоследствии привело к франко-русскому союзу.

После же окончания Русско-турецкой войны, согласно директиве Царя, русское Военное министерство приступило к работе по усилению мощи армии и по подготовке театра военных действий на случай войны с Германией и Австро-Венгрией. Блестящим выполнителем предуказаний Царя явился начальник Главного штаба генерал Николай Николаевич Обручев.

Под непосредственным руководством генерала Обручева были разработаны основания: а) по реорганизации армии, б) по мобилизации армии, в) по сосредоточению армии, г) по подготовке театра военных действий.

Колоссальные расстояния России, при ничтожном числе железнодорожных линий, являлись фактором, крайне затрудняющим как мобилизацию, так и сосредоточение отмобилизованных частей к границе. Особенно затягивалось сосредоточение. Согласно составленным расчетам, отмобилизованным частям, расквартированным внутри России, пришлось бы у станций посадки на железные дороги ждать значительное время очереди перевозки. Этим в значительной степени объясняется, что главное внимание генералом Обручевым было обращено не на ускорение мобилизации частей, расквартированных внутри государства, а на ускорение сосредоточения и на подготовку вероятного театра военных действий.

Для ускорения сосредоточения строился ряд железнодорожных линий (при железнодорожном строительстве внимательно учитывалось стратегическое значение проектируемой линии); прокладывались стратегического значения шоссейные дороги; усиливались приграничные крепости; главнейшая масса полевых войск расквартировывалась в западных приграничных округах (имелось в виду, что скорей можно доставить к войсковым частям недостающее до штатов военного времени укомплектование – чем перевозить в район сосредоточения уже укомплектованные части с их многочисленными обозами); войсковые части приграничных округов, в зависимости от удаления их от границы и также в зависимости от наличия на местах надежного укомплектования (дабы не создавать при мобилизации частей с большим процентом евреев или инородцев), содержались уже в мирное время в усиленном штатном составе.

Но всех этих мер было недостаточно, чтобы довести нашу готовность (мобилизацию и сосредоточение) до степени готовности Германии и Австро-Венгрии.

В зависимости от нашей отсталости в этом отношении приходилось принимать иные меры, дабы не подвергнуть нашу армию разгрому в самом начале войны – при наступлении уже готовых и сосредоточенных армий противника.

Главнейшие из этих мер были следующие:

а) сосредоточение наших армий было отнесено несколько в глубь страны, а не производилось у самой границы (например, в Варшавском военном округе сосредоточение было отнесено на правый берег Вислы);

б) сосредоточение прикрывалось крепостями. (В Варшавском округе был создан «маневренный плацдарм» из треугольника крепостей Варшава, Новогеоргиевск, Зегрж.);

в) главная масса конницы, которая должна была быть готова не позже как через сутки после объявления мобилизации, была расквартирована в приграничных округах и должна была прикрывать мобилизацию и сосредоточение;

г) в ближайшей к границе полосе не проводилось, кроме необходимых, железных дорог и шоссе.

Этой мерой как бы создавалась полоса, которую противник мог перейти лишь походным порядком, без достаточного числа хороших путей сообщения. Целесообразность этой меры по справедливости оспаривалась неоднократно: особого затруднения противнику она принести не могла, а в мирное время затрудняла, а иногда и парализовала экономическое и промышленное развитие богатых наших окраин;

д) в соответствии с силой и готовностью армии противника намечались и главнейшие действия в первый период кампании войск, сосредотачиваемых нами на нашей западной границе.

Войскам, сосредотачиваемым в районе Варшавского военного округа, ставилась первоначально оборонительная задача против Германии (при активных действиях группы войск, сосредотачиваемых в Виленском военном округе против Восточной Пруссии) и наступательные задачи войскам, сосредотачиваемым в Киевском военном округе против армий Австро-Венгрии.

После назначения генерала Драгомирова командующим войсками Киевского военного округа им совместно с генералом Обручевым были выработаны основные задачи для войск, сосредоточенных в Киевском военном округе при войне с Австро-Венгрией; дальнейшее детализирование этих задач и последующие изменения в предположениях о первоначальных действиях войск производились по указаниям генерала Драгомирова, согласовавшего их с директивами, дававшимися от Высочайшего Имени. В бытность мою в мобилизационном отделении штаба Киевского военного округа я принимал непосредственное участие в составлении всех подготовительных распоряжений.

Хотя ко времени мировой войны в подготовительные работы штаба Киевского военного округа и были внесены некоторые изменения за период 1908—1914 годов, касающиеся сосредоточения войск, но в общем наступление войск, сосредоточенных в районе Киевского военного округа, произошло в 1914 году по плану, разработанному еще при Драгомирове.

В Киеве, как вообще в столицах и в больших городах, офицеры Генерального штаба жили кружками. Различная обеспеченность, различные знакомства, различные потребности и различные вкусы делали, конечно, то, что сходились, были знакомы домами и бывали друг у друга те, которые больше подходили одни другим. Отсюда – жизнь кружками. Но с другой стороны, всеми сознавалось, что офицерам Генерального штаба следует сходиться насколько возможно ближе, ближе знакомиться, поддерживать взаимное общение.

Мерами для объединения офицеров Генерального штаба в Киеве были: а) устройство сообщений и собеседований на различные темы в штабе округа. Эти вечера, обыкновенно заканчивавшиеся чашкой чая и общими разговорами, не только сближали офицеров между собой, но и побуждали следить за военной литературой, не отставать от различных новшеств в военном деле;

б) устройство один-два раза в месяц небольших верховых поездок в окрестностях Киева с решением полевых задач. Когда начальником штаба округа был генерал Шимановский, он обыкновенно лично руководил этими поездками; впоследствии (после Шимановского) они стали производиться реже и руководителем их обыкновенно был генерал-квартирмейстер.

Первоначально было трудно наладить эти поездки из-за того, что у большинства офицеров Генерального штаба не было собственных верховых лошадей. Надо сказать, что после окончания академии каждый офицер получал на руки деньги на приобретение верховой лошади и седла. У большинства офицеров были долги и довольно жалкое обмундирование. Полученные деньги шли или на расплату с долгами, или на необходимость офицеру (а женатым – и жене) привести себя в приличный вид. Некоторый же процент офицеров просто прокучивал полученные деньги. В результате более чем у 90% офицеров, являвшихся в штаб округа для несения службы по Генеральному штабу, не оставалось денег на лошадь и седло, и обзавестись ими было для большинства чрезвычайно трудно.

Генерал Шимановский, строгий законник, первоначально предъявлял категорические требования, чтобы прибывавшие офицеры приобретали собственных лошадей, но затем, убедившись в чрезвычайно тяжелом материальном положении большинства офицеров, перестал это требовать. Он, а впоследствии и генерал Маврин (после назначения на должность начальника штаба округа) возбуждали перед Главным штабом вопрос о том, что лучше денег на покупку лошадей офицерам, оканчивающим академию, на руки не отпускать, а снабжать их лошадьми из кавалерийских полков (или из ремонта) после перевода в Генеральный штаб. Насколько помню, этот вопрос так и не был разрешен.

В штабе Киевского военного округа этот вопрос получил разрешение в ином порядке: для офицеров Генерального штаба, не имевших своих лошадей, лошади для поездок в окрестностях Киева предоставлялись из полевого жандармского эскадрона;

в) парфорсные охоты по искусственному следу. Ввел их Сухомлинов, когда был начальником штаба округа. Эти охоты привились, и ими увлекались. Производились они довольно часто весной, летом и осенью. Сначала они заканчивались решением задач в поле, но затем они приобрели характер пикников: охота заканчивалась у заранее выбранного места, куда съезжались дамы; приготовлялась закуска;

г) устройство различных вечеринок и собраний с дамами. Собрания офицеров Генерального штаба в Киеве не было, и отсутствие его ощущалось. В бытность Сухомлинова начальником штаба округа он предоставлял в распоряжение офицеров свой служебный кабинет (он же зал заседания окружного военного совета); это помещение с прилегавшей частью помещения дежурного генерала (приемная и его служебный кабинет) были совершенно достаточны для вечеров, на которые собиралось более ста человек.

В бытность начальниками штаба Сухомлинова и Маврина они обыкновенно представляли в своей квартире (примыкавшей к служебному кабинету начальника штаба) две-три комнаты, в которых ставились ломберные столы для карт. В этом помещении устраивались танцевальные и музыкальные вечера. На Рождество устраивались елки для детей. На Масленицу – блины и пр. Вечера всегда заканчивались общим ужином. В этом же помещении устраивались проводы офицеров Генерального штаба, получавших какое-либо назначение. Эти собрания и вечеринки очень привились, собирались на них с удовольствием, и они способствовали сближению офицеров и их семей.

К сожалению, в бытность Маврина начальником штаба произошло прискорбное недоразумение, после которого эти собрания стали гораздо реже, и они потеряли прежний интимный характер. Дело в том, что, согласно положению об этих собраниях, которое было утверждено Мавриным еще в бытность его генерал-квартирмейстером, гости в собрание допускались только по рекомендации членов собрания, то есть офицеров Генерального штаба. Кажется, в 1907 году на одном из вечеров появился Фурман. Он был, кажется, присяжным поверенным, еврей, и числился торговым консулом какой-то южноамериканской республики. Фурмана большинство из нас знало по Киеву хорошо. Он был умный жид, с хорошими средствами и держал себя очень тактично. Его принимали во многих киевских домах. У Мавриных он был свой человек в доме.

Как-то раз перед его появлением на нашем вечере у кого-то из наших офицеров, в гостиной у г-жи Мавриной, произошло небольшое столкновение с Фурманом. Последний держал себя при этом довольно нагло. Приход Фурмана на наш вечер нас удивил; кроме того, близость Фурмана к германскому и австро-венгерскому консулам (последний подозревался нашей контрразведкой в шпионской деятельности) делала его вообще нежелательным членом наших собраний.

Я пошел посмотреть книгу «гостей». Фурман оказался записанным, а ввел его капитан Генерального штаба Кирпотенко¹³³ – мой помощник. Я обратился за разъяснением к Кирпотенко. «Госпожа N. попросила меня ввести Фурмана на наш вечер, и я не счел возможным ответить отказом», – ответил он. После обсуждения этого вопроса среди старших чинов штаба округа мы решили принять меры, чтобы Фурман больше у нас не появлялся. Капитану Кирпотенко было сказано, чтобы он больше его не «вводил».

На следующий вечер он опять пришел. Появился он вместе с женой одного из старших офицеров Генерального штаба. В книге он оказался не записанным. Я взял на себя переговорить с Мавриным. На мой вопрос, не знает ли он, кто ввел Фурмана, которого вообще мы, офицеры, не хотели бы видеть на наших вечерах, он ответил: «Не знаю». – «А как вы, Ваше Превосходительство, сами считаете: желательно или нежелательно посещение Фурманом наших вечеров?» – «Я считаю, что нежелательно», – ответил Маврин.

Мы думали, что этим инцидент будет исчерпан и что Фурман на наших вечерах больше не появится, но вышло не так. На следующий же вечер он опять появился и был опять введен той же дамой.

На другой день я (был накануне дежурным старшиной собрания) взял книгу «гостей», внес в нее фамилию Фурмана и пошел к Маврину. После моего разговора с Мавриным Фурман больше на наших вечерах не появлялся.

Киевское общество было разбито на ряд кружков. Аристократическое общество – каковым оно себя считало – было сравнительно немногочисленно. Оно состояло из небольшого, но сплоченного помещичье-служилого ядра, имевшего имения в Юго-Западном крае (Киевская, Волынская и Подольская губернии), для которого Киев являлся столицей, и имевших придворное звание. К нему же примыкали крупные помещики Черниговской и Полтавской губерний, тяготевшие к Киеву и жившие в нем.

В Киеве большая часть этой группы жила в Липках, почему эта киевская аристократия часто называлась «Липками». Центром ее были многочисленные Гудим-Левковичи. Но и «аристократическая группа» делилась на подгруппы. Была группа во главе с Гудим-Левковичами, правильней говоря, с Анатолием Викторовичем Гудим-Левковичем, задававшим тон группе и следившим за ее «чистотой».

Сам Анатолий Викторович Гудим-Левкович был барин, но довольно недалекий. Так как свое состояние он порастратил, то за хорошее жалованье пошел служить членом правления в акционерное общество. В молодости он вел, по-видимому, бурный образ жизни, но после женитьбы на прелестной Варваре Петровне Половцовой остепенился и соблюдал в своей группе строгость нравов, чистоту риз и наблюдал, чтобы в их среду не попадали демократические элементы. Самого Анатолия Викторовича не особенно любили, но его прелестная жена привлекала в свой дом все лучшее общество, и бывать у них было действительно приятно. Собирались у них часто, и вечера у них в доме были интересны.

Другой центральной гостиной в Липках был дом княгини Наталии Григорьевны Яшвиль. Помимо бывавших у Варвары Петровны Гудим-Левкович, собирались здесь и представители художественного мира. Хозяйка дома, Н.Г. Яшвиль, женщина образованная и очень талантливая, умела собирать у себя все интересное, что бывало в Киеве, и вечера у нее были очень интересны. Некоторые считали, что она не всегда бывает искренна; впрочем, если это и было так, то это ее качество мало кто замечал; большинство считало ее чуть ли не святой по строгости жизни и вполне искренней. Но один из моих знакомых, говоря как-то про Н.Г. Яшвиль, сказал: «На людях она строга и совсем святоша, но я уверен, что, оставаясь одна, она может проканканировать». Может быть, это несколько и грубое определение ее сути, но возможно, что он был недалеко от истины.

Затем были интересные гостиные у Юлии Николаевны Гудим-Левкович, у ее дочери, Наталии Михайловны Давыдовой, у Мацневых, у Глинко. Мы, молодежь, любили собираться у Крутиковых (мать и сестра Ольги Сильвестровны Драгомировой) и у В.М. и Ольги Сильвестровны Драгомировых (жены Владимира Михайловича Драгомирова).

На вечерах у Софьи Абрамовны и Михаила Ивановича Драгомирова объединялись как военное, так и гражданское общество. Торжественные рауты и вечера у генерал-губернатора и командующего войсками Михаила Ивановича были всегда блестящи и удачны благодаря исключительным способностям Софьи Абрамовны их устраивать и угощать так, что долго после них шли разговоры о драгомировских ужинах и открытых буфетах.

Изредка устраивались нудные и скучные приемы у губернского предводителя дворянства Киевской губернии князя Репнина и у киевских губернаторов. На этих вечерах не чувствовалось умелых хозяек.

Киевское общество вообще любило повеселиться. Было много богатых людей, было много красивых и веселящихся дам. Естественно, что было несколько кутящих и веселящихся кружков, центрами которых были Моравские (председатель военно-окружного суда¹³⁴), Миклашевские (он, кажется, был уездный предводитель дворянства), Толи (крупный домовладелец и помещик), молодые Репнины (муж – сын предводителя дворянства Киевской губернии), Рапопорт (муж, еврей, богатый присяжный поверенный, а жена из хорошей русской семьи) и ряд других.

К этим веселящимся кружкам, по составу своему крайне разнообразным, примыкала молодежь, хотевшая повеселиться и поухаживать. Кутежи иногда приобретали очень бурный характер и затягивались на несколько дней, когда публика после ужина где-либо каталась на тройках, затем ехала к кому-либо в дом кончать ночь танцами; на другой день прогулка на пароходе, кутеж на Трухановом острове и опять в город к кому-нибудь на ужин или в ресторан. И я прошел этот водоворот в 1898 и 1899 годах.

Было в Киеве еще довольно большое польское общество, состоявшее большей частью из помещиков, съезжавшихся в Киев на «контракты» (в прежнее время киевские «контракты» были большой ярмаркой Юго-Западного края, на которую съезжались помещики для закупок и заключения различных сделок; в мое время ярмарка уже утратила в значительной степени свое значение, хотя ежегодно и устраивалась (март и апрель), но помещики все же в Киев съезжались для устройства своих денежных дел и заключения различных сделок, а также на устраиваемые в этот период балы в польских кружках). Я это общество почти не знал. Некоторых из крупных помещиков встречал только у командира IX корпуса Любовицкого, поляка, к которому польское общество относилось с большим уважением.

Было в Киеве и большое еврейское общество. Из него некоторые более видные представители, как, например, сахарозаводчики Бродские, бывали и в других кружках.

Необходимо отметить еще киевские профессорские круги. Из киевских профессоров более яркими фигурами были князь Евгений Николаевич Трубецкой¹³⁵ и профессор истории Афанасьев (он же был директором отделения Государственного банка).

Семья князя Трубецкого была близка и с аристократическими Липками и являлась центром более либеральных кругов (профессорские круги и чины судебного ведомства). Сам Е.Н. Трубецкой принадлежал в тот период к партии конституционно-демократической (ка-дэ), в просторечии «кадетской». Он являлся в Киеве как бы лидером этой партии, но, по своей высокой порядочности и честности, никогда не шел по пути «подкопа» под основы государственного строя России (как это делали Милюков¹³⁶, Винавер¹³⁷ и др.). Князь Трубецкой стремился к «эволюционному», а не «революционному» переходу от самодержавного к монархически-конституционному строю правления в России. Эта «честность и порядочность» привели впоследствии (после первой революции 1905 г.) к тому, что князь Трубецкой резко порвал с партией «ка-дэ», возглавлявшейся Милюковым (которого за ниточку дергал и направлял остававшийся в тени Винавер).

Профессор Афанасьев политической роли, по крайней мере открытой, не играл. Он объединял многих своими крайне интересными и содержательными публичными лекциями. У жандармов (главным образом, у начальника Киевского губернского жандармского управления генерала Новицкого) он был на «примете», но благодаря постоянному заступничеству за него генерала Драгомирова и губернаторов ему не делали крупных неприятностей. Хотя, впрочем, один раз дело дошло до официального расследования по поводу содержания одной из его лекций, и, если бы не показания ряда уважаемых киевских граждан, присутствовавших на лекции, и не заступничество генерала Драгомирова, он был бы, вероятно, арестован и, во всяком случае, лишился бы своего места как управляющий отделения Государственного банка.

Наконец, в Киеве еще было два крупных кружка: это судейский и железнодорожный. Впрочем, они разбивались по своим симпатиям между другими киевскими кружками.

Летом нейтральным местом для встреч представителей разнообразных киевских кружков являлось Купеческое собрание, или, правильней говоря, сад при Купеческом собрании. Само Купеческое собрание, где резались в карты отцы города и представители промышленного мира, никакой роли не играло и представляло из себя довольно невзрачное двухэтажное здание, к которому примыкал сад, притягивавший к себе киевлян в летнее время. Сад был не особенно велик и, по сравнению с находящимся рядом Александровским садом, был довольно мизерен. Но его притягательную силу составляли:

1) Отличный симфонический оркестр, игравший на чистом воздухе. Дирижировал обыкновенно Виноградский. 2) «Грибок» в виде большого балкона, с которого открывался чудный вид на Днепр, на Подол (нижняя часть города), на Труханов остров и на Заднепровье. Весной, во время разлива Днепра, можно было просиживать там целыми часами, любуясь замечательным видом. 3) Очень хороший и недорогой ресторан, где можно было закончить вечер ужином на веранде.

К киевским развлечениям надо отнести хорошие театры: городскую оперу и театр Соловцова. Как опера, так и драматический театр были поставлены в Киеве хорошо. Здания были хорошие, и состав трупп был обыкновенно много выше среднего, а периодами прямо первоклассный. Петербургские и московские знаменитости, а также итальянцы постоянно наезжали на гастроли. Выдвигающиеся таланты обыкновенно не миновали киевской сцены. Затем, если добавить концерты наезжавших знаменитостей, интересные лекции и различные сообщения, можно понять, что Киев или, правильней, киевская жизнь представляла интерес на всякие вкусы.

Что касается самого города с его историческими памятниками, Киево-Печерской лаврой, чудесными окрестностями и красотой расположения самого города с массой богатой растительности и очень хорошим климатом, то он привлекал к себе все сердца. Я прожил в Киеве двенадцать лет и с каждым годом его больше и больше любил.

Для офицеров Генерального штаба требовалось отбывать строевой ценз, то есть командовать ротой (или эскадроном) и батальоном (для идущих по кавалерийской линии требовалось пройти курс парфорсной охоты и быть прикомандированным к кавалерийской школе); затем требовалось отбыть в штаб-офицерских или генеральских чинах курс прикомандирования к артиллерии.

Я принял роту в 131-м пехотном Тираспольском полку в октябре 1899 года. Досталась мне 16-я рота (давалась рота, командир которой командировался в офицерскую стрелковую школу). Командовать ротой надо было год. Хотя требования службы к 1899 году, по сравнению с периодом моего пребывания в саперном батальоне (1888—1894 гг.), значительно повысились, но основные положения мало изменились, и мое шестилетнее пребывание в строю мне очень облегчило командование ротой. Главное, что требовалось, – это добросовестность и личное за всем наблюдение.

Наиболее трудным и ответственным отделом в командовании ротой была правильная постановка подготовки новобранцев. В этом отношении я справился с задачей вполне успешно; все же прочие отделы воспитания и обучения роты дались мне легко, и моя рота как по стрельбе, так и по строю оказалась к концу лета 1900 года одной из лучших в полку.

Состав офицеров в полку был, за ничтожными исключениями, очень хороший. Один был крупный недостаток: здорово пили водку. Я это сразу заметил и объявил, что водки совсем не пью; изредка выпивал рюмку коньяку. Это меня предохранило от участия в попойках, которыми часто заканчивались обеды в офицерском собрании во время лагерного сбора.

Командир полка был шляпа и безумно боялся начальства. Это, конечно, отражалось на батальонных и ротных командирах, которым в случае каких-либо неприятностей свыше приходилось выкручиваться самим. А неприятностей всякого рода было много из-за неладов между собой командира XXI армейского корпуса и начальника 33-й пехотной дивизии.

Командиром корпуса был генерал Водар, а начальником дивизии – генерал Кононович-Горбацкий¹³⁸. Оба властные и самостоятельные. Друг друга ненавидели. Говорили, что счеты у них были старые, со времени приема Кононовичем-Горбацким Константиновского военного училища от генерала Водара. Так это или не так, но генерал Водар не упускал случая сделать какую-нибудь неприятность начальнику дивизии, а последний старался корректно, но ядовито парировать направляемые на него удары. Страдали же, конечно, подчиненные: паны дерутся, а у хлопцев чубы летят! Как я сказал, в Тираспольском полку положение осложнялось тем, что командир полка не принимал на себя удары, а старался их перенести на своих подчиненных. При этой обстановке нужно было держать ухо востро! Отлично понимали эту обстановку и солдаты. Было несколько случаев, когда было ясно, что солдаты нарочно подводили нелюбимого ротного командира.

У Водара было несколько пунктиков, из них главные: чистота, требование правильного ведения хозяйственных работ и устройство для них необходимых приспособлений, требование принятия всех мер, чтобы солдаты были хорошо обставлены при исполнении хозяйственных работ и чтобы с ними не случалось никаких несчастных случаев. В случае же, если такой несчастный случай происходил, всех замучивали рядом расследований, и надо было доказать, что все меры для его предотвращения были приняты и случай действительно «несчастный».

Особенно трудно было удовлетворить Водара в смысле чистоты. Проходя по ротам и имея на руках белые замшевые перчатки, он запускал руку за печку, в какой-нибудь угол, и горе было ротному командиру, если перчатка оказывалась вымазанной или командир корпуса вытаскивал из какого-нибудь угла на свет Божий какую-нибудь дрянь. Помню ужас одного из ротных командиров, когда Водар вытащил из-за печки ободранные и неимоверно грязные подштанники. Виновный открыт не был, но было ясно, что кто-то из солдат подвел своего ротного командира, которому здорово влетело от Водара.

Я слышал рассказ (может быть, анекдот, но характерный относительно Водара), как один солдат, подметавший дорожку в лагере и увидевший издали подходившего командира корпуса, сказал другому солдату: «Хочешь, я посажу под арест командира роты?» – «Да, хочу; посади, если можешь». Тогда солдат содрал с длинной палки метлу, палку забросил за палатку, а сам стал подметать дорожку метелкой, низко согнувшись к земле. Подошедший Водар поздоровался с вытянувшимся во фронт солдатом и спросил: «Почему ты подметаешь метелкой без рукоятки?» – «Не могу знать, Ваше Высокопревосходительство. Так что фельдфебель приказал подмести и взять метелку в цейхгаузе, а я там взял эту – другой не было!» В результате якобы командир роты и фельдфебель были посажены под арест.

Испытал и я несколько неприятностей от генерала Водара. Как-то поздно вечером явился ко мне на квартиру фельдфебель и доложил: после вечерней переклички несколько солдат, через отделенного и взводного командиров, попросили у него, фельдфебеля, разрешение попрыгать через горизонтальный брус. Фельдфебель разрешил. Поставили горизонтальный брус, трамплин и на другой стороне тюфяк. Сам фельдфебель и взводный унтер-офицер присутствовали при перепрыгивании через брус. Сначала все шло вполне благополучно, но затем один из солдат неудачно прыгнул, упал и сломал себе руку и ногу.

Случай, конечно, несерьезный, но оказывался серьезным вследствие недавнего приказа командира корпуса о том, что, если будут допускаться упражнения на машинах без присутствия офицеров, ответственности будут подвергаться все начальствующие лица, до командиров полков включительно. Осложнялся вопрос еще тем, что именно вопрос о прыгании через горизонтальный брус обсуждался мною с фельдфебелем: фельдфебель мне накануне доложил, что солдаты перед сном очень любят попрыгать через брус, и спросил меня, как быть вследствие приказа командира корпуса.

Дело было зимнее, рано темнело, и солдаты толкались в роте по вечерам без движения. Младший офицер был болен, а я просто не мог постоянно просиживать по вечерам в роте. Я ответил фельдфебелю: «Горизонтальный брус, хотя и «машина», но совершенно не опасная; нельзя разрешать без офицера делать гимнастику на параллельных брусьях, на трапециях, на наклонной лестнице; но прыгать через брус я разрешаю, при обязательном наблюдении со стороны унтер-офицера и тебя как фельдфебеля».

На другой же день произошел скандал. После доклада фельдфебеля о происшествии я его отправил в казарму, а сам прежде всего поехал в лазарет. От бывшего в лазарете доктора я узнал, что переломы руки и ноги крайне сложные. «Просто удивительно, как он умудрился себя так поломать при прыжке через брус», – добавил доктор. Повидав пострадавшего солдата, я поехал в роту. Произведенный мною расспрос полностью подтвердил доклад фельдфебеля. Я сейчас же подал рапорт командиру полка (через батальонного командира), указав в рапорте, что прыгание через брус было мною разрешено.

На другой день поднялась буча: командир корпуса рвал и метал, грозя, что я буду отдан под суд, а что командир полка будет отставлен от командования полком. Признано было нужным послать и на Высочайшее Имя донесение о «чрезвычайном происшествии». Ликвидировано дело было вмешательством начальника штаба округа, доложившего все командующему войсками генералу Драгомирову. Водару было предложено дело не раздувать. Все ограничилось тем, что я получил выговор.

Второй случай был в лагере. У меня в роте был вольноопределяющийся N, окончивший университет. По закону солдаты (не исключая и вольноопределяющихся) имели право иметь на руках книги, которые им разрешали читать ротные (эскадронные или батарейные) командиры. Закон требовал, чтобы на книге была надпись: «Разрешаю! Такой-то ротный командир». Последнее требование очень часто нарушалось, так как бывали книги хорошего издания и, главное, не принадлежавшие солдатам, а получавшиеся ими на прочтение из библиотек или от знакомых. Жизнь выработала отступление от этого требования. Командиры рот писали на отдельном листке, что такая-то книга ими разрешается для чтения, и этот листок вкладывался в книгу. Но были формалисты среди ротных командиров, которые ставили надпись обязательно на книге.