Текст книги "Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России"

Однажды фельдфебель мне доложил, что вольноопределяющийся N просит меня его принять. Я велел его позвать. Оказалось, что вольноопределяющийся принес из университетской библиотеки книгу о социализме. Он мне доложил, что хочет писать какую-то работу по социализму и просит разрешение иметь у себя принесенную им книгу. Книга эта была учебником в университете, и я дал ему просимое им разрешение, сказав, что на самой книге я никакой надписи ставить не буду, а чтобы он на другой день принес мне заготовленное им разрешение для моей подписи на отдельном листке бумаги. Рано утром на другой день (было воскресенье) меня разбудил денщик и доложил, что приехал жандармский офицер и просит его принять. Приехавший жандармский офицер сказал мне, что получена из Петербурга телеграмма о том, что там арестован очень опасный революционный деятель-террорист, и из его бумаг выяснилось, что его родной брат N служит вольноопределяющимся в Тираспольском полку, у меня в роте; что он, приехавший жандармский офицер, получил приказание от своего начальства немедленно отправиться ко мне, произвести обыск у вольноопределяющегося N и его арестовать, даже если ничего компрометирующего не будет найдено. Последнее он объяснил тем, что его брат исключительно опасен и надо принять самые решительные меры для выяснения всех тех, с коими он имел сношения, и их допросить.

Я оделся, и мы пошли в палатку вольноопределяющегося. При обыске присутствовал еще фельдфебель. Книга о социализме обратила на себя внимание жандармского офицера. Мое заявление, что эта книга мною разрешена для чтения вольноопределяющемуся N, его не удовлетворило. Книга была отложена в сторону и вместе с найденной перепиской вольноопределяющегося взята была офицером для просмотра в жандармском управлении; сам вольноопределяющийся был арестован и увезен в карете жандармским офицером. Я, конечно, сейчас же подал рапорт о случившемся. Дня через два я был вызван генералом Водаром и получил от него жестокий нагоняй за разрешение читать вольноопределяющемуся явно вредную книгу.

Этим дело не кончилось. После ареста вольноопределяющегося про него долго не было ни слуха ни духа. Наконец, примерно через месяц он явился ко мне, а сопровождавший его жандармский унтер-офицер вручил мне пакет на имя командира полка. В присланной бумаге сообщалось, что расследование выяснило полную непричастность вольноопределяющегося N к преступной деятельности его брата, что с него снимаются все подозрения и он возвращается в полк. Казалось, что все закончилось благополучно, но это было не так. Подошло время держать экзамены на прапорщика запаса вольноопределяющимся, и я удостоил допущения к ним вольноопределяющегося N, отличавшегося безукоризненным поведением, хорошей строевой выправкой и отлично подготовившегося к экзаменам.

Через несколько времени от командира корпуса, через начальника дивизии, последовал грозный запрос, как это мог капитан Лукомский удостоить «к держанию экзамена на офицерский чин вольноопределяющегося, брат которого оказался террористом?» Попутно была сделана серьезная нахлобучка начальнику дивизии и командиру полка, а относительно меня было сказано, что Водар требует строжайшего расследования, «дабы принять соответствующие меры для пресечения легкомысленного и преступного попустительства со стороны капитана Лукомского».

Я ответил на это подробным рапортом с указанием, что вряд ли допустимо кого-либо карать за преступную деятельность хотя бы родного брата, и настаивал на допущении вольноопределяющегося к экзамену. Поднялся целый скандал. Водар угрожал меня истереть в порошок. Положение стало серьезным, и я поехал к генерал-квартирмейстеру штаба округа и доложил ему все дело. Он меня слегка пожурил за то, что я «задираюсь», но обещал поехать к Водару и поговорить. В результате был привлечен для дачи заключения прокурор военно-окружного суда, и вольноопределяющийся N получил разрешение держать экзамен на прапорщика запаса. Генерал Водар за всю эту историю одно время на меня дулся, но потом все обошлось. Командир полка был в панике и, когда все кончилось благополучно, объяснил счастливое для меня окончание дела только тем, что я офицер Генерального штаба, которого даже Водар не посмел тронуть.

Третий случай был там же, в лагере. У меня в роте было три жидка, которые своим «подпрыгиванием» всегда портили строй. Как я их ни натаскивал, ничего не выходило. Наконец, потеряв терпение, я приказал фельдфебелю заняться их «маршировкой» по воскресеньям на задней линейке лагеря. Не знаю, вследствие ли воздействия фельдфебеля, который вряд ли был доволен этим праздничным развлечением, или сами жидки приложили старание, но на третье воскресенье они маршировали уже вполне удовлетворительно.

У меня в этот день было сильное расстройство желудка. Почувствовав «позывной приступ», я двинулся в будочку за задней линейкой. По дороге, увидев марширующих сынов Израиля, я приостановился и, убедившись в успехе, их поблагодарил и сказал, что «приватное для них обучение» кончается. Они ответили громким «Покорно благодарим, ваше высокоблагородие». Я здесь задержался еще разговором с фельдфебелем, как вдруг из какой-то боковой дорожки появился генерал Водар. Увидев трех жидков, он меня спросил: «Что вы тут с ними делаете?»

Пришлось все доложить. А надо сказать, что Водар не разрешал по воскресеньям сверхурочных занятий с солдатами. Получился для меня конфуз. А тут еще Водар заметил на задней линейке двух солдат, что-то мывших под краном. Это также было запрещено, и для стирок были на задней линейке устроены под навесом особые прачечные. Но солдаты часто предпочитали полоскать белье прямо из-под крана. «Эй, вы, какой роты?» – крикнул генерал Водар. «Так что, 16-й, Ваше Высокопревосходительство», – последовал ответ. «Значит, капитан Лукомский, это ваши молодцы! Двойное неисполнение моих приказаний».

В это время мой желудок катастрофически забурчал, и я, со словами «Простите, Ваше Высокопревосходительство», со всех ног бросился в близ стоявшую будочку. Ничего не понявший Водар что-то мне кричал, но я уже исчез. Минут через пять я вышел и увидел Водара на том же месте. «Пойдемте в ваш барак, все это требует разъяснения», – сказал он мне. Хотя он меня изрядно продернул, но кончилась эта история благополучно.

Вспоминается один курьез. Водар, как я уже говорил, требовал везде образцовую чистоту. Как-то, обходя лагерь, он наткнулся в промежутке между Тираспольским и Бендерским полками на изрядный «нерукотворный памятник». При обходе им Тираспольского полка его сопровождали командир полка и я, как дежурный по полку. На границе Бендерского полка его поджидали командир полка полковник Толмачев (впоследствии одесский градоначальник) и дежурный по полку.

Куча была как раз посредине между полками. Водар остановился, показал рукой на кучу и грозно спросил: «Какого полка?» Мой командир в испуге замер и молчит. Полковник Толмачев очень деловито, пригнувшись, осмотрел кучу и затем, выпрямившись и держа руку у козырька, сказал: «Не моего полка». Генерал Водар несколько опешил, а затем спросил: «Как это вы, полковник, можете это определить?» – «По цвету, ваше высокопревосходительство. Куча свежая, следовательно, от вчерашней пищи, а у меня в полку вчера на обед и ужин было то-то, что дает испражнению темный цвет, а эта куча светлая». Водар, видимо, совсем опешил. Внимательно посмотрел на Толмачева, ничего не сказал и пошел в расположение Бендерского полка.

Осенью я сдал роту и вернулся в штаб округа. Впоследствии у меня установились с генералом Водаром очень хорошие отношения.

Весной 1904 года я принял в том же 131-м пехотном Тираспольском полку батальон для цензового командования. Четырехмесячное командование батальоном (а последний месяц и полком вследствие болезни командира полка, так как я оказался в полку старшим штаб-офицером) промелькнуло чрезвычайно быстро. Никаких неприятностей и недоразумений не было; я наслаждался лагерной жизнью.

Особенно интересна была вторая половина лагерного периода, когда начались батальонные и полковые учения и небольшие маневры. На одном из таких маневров чуть было не погиб отличный командир эскадрона Киевского гусарского полка Гессе. Были двусторонние маневры; я командовал одной из сторон: два батальона пехоты, два эскадрона конницы и две батареи. Я выслал на разведку эскадрон, которым командовал Гессе, дав ему нужные указания. Маневры происходили в районе, примыкающем к Киеву, и в их зоне находились так называемые поля орошения. (Городские нечистоты (во многих частях города еще не было канализационной системы) вывозились золотарями в бочках на участок, отведенный специально для этого городом, и там должны были выливаться в специально устраивавшиеся неглубокие канавки. Затем все это вновь засыпалось землей и через несколько времени земля отдавалась в аренду под огород. Но жид-предприниматель, вывозивший нечистоты, слегка мошенничал: для быстроты оборота бочек им вырывались часто большие ямы, которые заполнялись нечистотами и затем забрасывались землей. Не дай Бог было бы попасть на поверхность такой ямы даже пешком.) Давая указания ротмистру Гессе, я обратил его внимание на то, что через поля орошения можно продвигаться только по дорогам. Он мне ответил, что знает, так как уже несколько раз участвовал в маневрах в этом районе.

Эскадрон, выделивший несколько разъездов, двинулся вперед. Я находился на так называемой горке Ванновского (после Русско-турецкой войны генерал Ванновский, впоследствии военный министр, командовал 33-й пехотной дивизией. Производя маневры частей дивизии, он обыкновенно находился на бывшей около лагеря возвышенности, откуда наблюдал за маневрами. Возвышенность эта сохранила название «горки Ванновского» и была еще в мое время памятна старым ротным командирам по разносам, кои на ней учинял Ванновский).

Глядя вперед, я вдруг увидел замешательство в одной из конных групп эскадрона Киевского полка. Группа остановилась, спешилась. Ясно было, что что-то произошло. Я послал вперед ординарца узнать, в чем дело.

Оказалось, что ротмистр Гессе, перегоняя один из разъездов, свернул с дороги и провалился с лошадью в яму с нечистотами. Положение бедного Гессе и его лошади оказалось очень печальным. С трудом солдаты вытащили сначала Гессе, а потом его лошадь. Все, и спасенные и спасавшие, выпачкались с головы до ног. Пришлось эскадрон отпустить домой. Мне потом говорили, что Гессе долго не мог оправиться от перенесенного потрясения.

Летом 1906 года я был прикомандирован к Киевскому артиллерийскому полигону для ознакомления с курсом артиллерийской стрельбы.

До Японской войны наша артиллерия совершенно не была знакома с вводившимся новшеством – стрельбой с закрытых позиций. Японская армия эту стрельбу уже применяла, и на полях Маньчжурии нашей артиллерии уже при боевой обстановке пришлось учиться стрелять с закрытых позиций. В тылу обучение новому способу стрельбы началось после войны, и время моего прикомандирования совпало как раз с этим обучением.

Старые батарейные командиры ворчали и с трудом усваивали новые приемы. Первые стрельбы с закрытых позиций, на которых я присутствовал, были и курьезны и опасны. Бывали примеры, что первая очередь снарядов летела в сторону от требуемого направления чуть ли не на 45 градусов. Но скоро все пришло в норму, и, как известно, при непрерывном наблюдении Великого князя Сергея Михайловича¹³⁹ и под его руководством, наша артиллерия быстро не только справилась с «новшеством», но ко времени мировой войны оказалась лучше подготовлена, чем австро-венгерская артиллерия, и не хуже германской.

В конце января 1904 года для большинства совершенно неожиданно началась война с Японией. Говорю – «для большинства», ибо к этому большинству надо отнести не только массу русского народа и рядового русского обывателя, но и «власть имущих», кои по своему положению должны были быть в курсе событий, имевших место на Дальнем Востоке, и, казалось бы, должны были предвидеть грозу, которая там собиралась.

До самого конца XIX столетия у России на Дальнем Востоке не было опасного противника: огромный Китай находился в полном разложении и в военном отношении никакой силы не представлял; Япония была мала, и также казалось, что в военном отношении, по сравнению с Россией, была совершенно ничтожна.

Конец XIX столетия ознаменовался на Дальнем Востоке пробуждением национального чувства в Китае и стремлением избавиться от фактически полной зависимости от иностранцев. В Японии проводился Императором (Микадо) ряд реформ, имевших целью в корне изменить веками установившийся строй страны и превратить Японию в великую державу, с европейским государственным устройством. Кроме того, в развитие намеченного плана Японии требовалось стать твердой ногой на материке, открыть для своей эмиграции (избытка населения) Корею и Маньчжурию; требовалось также превратить море, отделяющее Японские острова от материка, в свое, японское средиземное море. Во исполнение этого плана Япония не останавливается перед войной с Китаем, занимает Корею и берет «в аренду» Квантунский полуостров.

Если для национально-либеральных партий Китая при осуществлении идеи освобождения Небесной империи от иностранного засилья врагами являлись все великие державы и Япония, то для последней главным и, в сущности говоря, единственным опасным врагом для осуществления своих замыслов являлась Россия. Отсюда и исходили государственные деятели Японии, начав с конца XIX столетия укрепление военной мощи своего государства в таком расчете, чтобы в случае столкновения с Россией оказаться в силах вести войну.

Боксерское восстание, всколыхнувшее Китай в 1900 году, было направлено вообще против иностранцев. Великие державы и Япония объединенными усилиями подавили восстание и заняли Пекин. Россия, участвуя в общей экспедиции для занятия китайской столицы, в то же время взяла на себя самостоятельную задачу по подавлению боксерского движения в Маньчжурии; это последнее и было выполнено русскими войсками (главным действующим лицом был генерал фон Ренненкампф, получивший за подавление боксерского восстания два Георгиевских креста).

После восстановления нормального (с европейской, но не китайской точки зрения) порядка вещей в Китае державы потребовали себе компенсаций в виде особых районов (концессий). В результате Япония оказалась обиженной: Россия настояла, чтобы Япония отказалась от «аренды» Квантунского полуострова, а сама взяла его себе «в аренду на двадцать пять лет», приступив вслед за сим к постройке крепости Порт-Артур и отдельного коммерческого порта в Дальнем (ныне Дайрен). Всем, конечно, было ясно, что эта аренда через двадцать пять лет окончиться не могла. Россия устраивалась на Квантунском полуострове явно навсегда, вкладывая в порты сотни миллионов.

Япония чувствовала себя оскорбленной, но недостаточно еще сильной, чтобы категорически протестовать. А тут началось еще известное дело на Ялу (река Ялу на границе Маньчжурии с Кореей). Была образована комиссия для разработки лесных богатств на Ялу. Концессия была дана Китаем. Во главе компании стояли Безобразов, Абаза и др. Не знаю, насколько верно, но ходили слухи, что непосредственное участие в делах компании принимали не только различные высокопоставленные лица, но даже и члены Императорской фамилии. Как бы то ни было, но эта лесная концессия пользовалась особым вниманием со стороны русского правительства. Назначенный на Дальний Восток наместник Его Императорского Величества адмирал Алексеев¹⁴⁰ оказывал концессии полное содействие. Для охраны лесной концессии были назначены воинские части. Появившиеся в районе концессии некоторые офицеры (полковник Генерального штаба Мандрыка¹⁴¹, полковник барон Корф, Николай Андреевич¹⁴², и др.) проявляли скорей разведывательную, чем охранную деятельность.

Все это волновало правящие японские круги. Они усматривали в деятельности представителей русского правительства стремление выжить Японию из Кореи, не допустить Японию утвердиться на материке. А это противоречило жизненным интересам Японии. Дипломатические переговоры не вносили ясности в положение и все более и более внушали подозрения Японии. У представителей японского правительства и у Микадо сложилось убеждение, что миролюбиво вопрос не разрешится и война с Россией неизбежна.

Начинается в Японии лихорадочная и интенсивно-систематическая подготовка к войне. Кроме реорганизации армии и чисто военной подготовки ведется усиленная подготовка населения (в школах, прессе, на различных собраниях); подготовляется почва к тому, чтобы война с Россией была национальной, приветствовалась бы населением.

Движение в Японии против России и усиление ее мощи были просмотрены представителями русского правительства в Японии, как военным, так и дипломатическим. Наш предпоследний военный агент в Японии до начала войны, полковник Генерального штаба Глеб Ванновский¹⁴³, абсолютно ничего не видел. Он вел, по-видимому, просто светскую жизнь (участвуя в устраиваемых японцами приемах и охотах и не видя никаких явных приготовлений к войне), относясь при этом пристрастно-презрительно к японцам, доносил, что в военном отношении японская армия не представляет ничего серьезного. Донесения Ванновского подтверждались нашими дипломатическими представителями, указывавшими на то, что Япония никогда не рискнет на войну с Россией.

Заменивший Ванновского на посту военного агента в Японии полковник Самойлов¹⁴⁴, наоборот, уже вскоре после своего назначения стал присылать совершенно другие донесения. Он указывал на то, что Япония серьезно готовится к войне, что ее армия после мобилизации будет очень сильна, что, если Япония и не стремится к войне с Россией, она на нее пойдет, если это будет необходимо для достижения ею ее жизненных интересов.

Самойлову не верили ни военный министр Куропаткин, ни Главный штаб, ни наше Министерство иностранных дел. Но все же ввиду постоянных протестов со стороны Японии, ввиду настойчивых донесений Самойлова и, наконец, начавшей звучать некоторой тревоги в устах и донесениях наших дипломатических представителей, а также требований со стороны наместника Е. И. В., адмирала Алексеева, об увеличении военных сил наших на Дальнем Востоке, было решено проверить нашу готовность к войне на Дальнем Востоке и, если надо, увеличить находящиеся там вооруженные силы.

Но в основе этих «предупредительных» мер все же лежало твердое убеждение, что маленькая Япония («макаки») не посмеет рискнуть на войну с Россией. Считалось лишь необходимым увеличить до некоторой степени «страховку» путем некоторого увеличения вооруженных сил на Дальнем Востоке и усилением крепостей во Владивостоке и Порт-Артуре. Уверенность в том, что Япония не посмеет рискнуть на войну, зиждилась и на убеждении, что наш флот не слабее японского флота и что Япония не будет в силах перебросить всю свою армию на материк и беспрерывно ее снабжать всем необходимым путем подвоза из метрополии.

Для поверки нашей готовности и вообще для ознакомления с положением на месте был Государем во второй половине 1903 года командирован на Дальний Восток военный министр Куропаткин. Куропаткин с помпой объехал Дальний Восток, побывал во Владивостоке, в Порт-Артуре, в Дальнем. В общем он нашел, что все обстоит благополучно и что войны с Японией нам не приходится опасаться. На его совещаниях с наместником, Алексеевым, было лишь решено принять некоторые меры для ускорения постройки крепости в Порт-Артуре, некоторого усиления Владивостока, а также усиления войск и флота на Дальнем Востоке.

Насколько Куропаткин был уверен в том, что войны у нас с Японией не будет, служит доказательством его письмо на имя командующего войсками Киевского военного округа сейчас же после возвращения с Дальнего Востока в Петербург. В этом письме, присланном с полковником Генерального штаба Сиверсом (который должен был срочно привезти и ответ), Куропаткин писал приблизительно следующее (пишу «приблизительно», так как точной редакции не помню, но суть помню хорошо):

.Объехав Дальний Восток и приняв некоторые меры для усиления нашего там военного могущества, все же пришел к выводу, что войны с Японией нам опасаться не приходится. Весь обратный путь в Петербург думал о нашем Западе: там действительно на нас надвигается грозная опасность и нам надо усиленно готовиться к войне с нашими западными соседями. Просматривая взятые мною из Главного штаба отчетные работы штаба Киевского военного округа, пришел к заключению, что не обращено должного внимания на обложение и взятие ускоренной атакой Львова и Перемышля. Нет соображений и на ведение осады, если бы таковая потребовалась. Я постарался кой-что наметить по картам, имевшимся в моем распоряжении. Посылая Вам мои краткие соображения, прошу безотлагательно приказать Вашему штабу подробно разработать эти вопросы (до нанесения на планы параллелей) и исполненную работу срочно прислать с полковником Сиверсом, который подождет ее окончания в Киеве.

Не говоря об абсурдности требований Куропаткина составить вперед подробный план осады и атаки укрепленных пунктов (Куропаткину было отвечено, что такая работа просто невыполнима и совершенно бесцельна), это письмо ярко иллюстрирует, что на Дальнем Востоке Куропаткин нашел «все спокойно и все благополучно».

Усиление войск Дальнего Востока выразилось в том, что было решено за счет войск Европейской России сформировать третьи батальоны для усиления двухбатальонных полков Сибирских дивизий (каждая европейская русская дивизия должна была сформировать один батальон по штатам военного времени) и отправить на Дальний Восток две пехотные бригады с соответствующей артиллерией (от X и XVII армейских корпусов) и одну бригаду конницы. Это усиление считалось совершенно достаточным, дабы отбить охоту у японцев решиться на войну.

Кроме того, были отпущены дополнительные кредиты на срочное усиление крепостных работ во Владивостоке и в Порт-Артуре и на усиление различных неприкосновенных запасов для войск Дальнего Востока. Дабы не возбуждать у японцев «подозрения», было объявлено в печати, что войска передвигаются на Дальний Восток временно, «для проверки провозоспособности Сибирского великого пути».

Этим детским объяснением, конечно, японское правительство не было «успокоено», а мерой усиления сибирских войск путем выделения батальонов по штату военного времени из состава дивизий Европейской России были совершенно расстроены дивизии и подорваны их неприкосновенные запасы. Получился просто тришкин кафтан.

Возбуждение в Японии только усилилось, и она, уверенная, что сама Россия идет к войне, решила предупредить события, не дать русским военным силам на Дальнем Востоке усиливаться «под шумок» и ослабить наиболее опасного для них врага: наш флот.

Война началась (если не ошибаюсь, в конце января 1904 г.) внезапным ночным нападением миноносцами на наш флот в Порт-Артуре и эскадрой на два наших крейсера в Чемульпо.

У меня сохранилось впечатление, что мы, военные, нисколько не были возмущены нечаянным «предательским» нападением японцев на наш флот, а всех поразил самый факт решимости Японии начать войну с Россией. Что же касается внезапности нападения – то все отлично понимали, что жизненные интересы Японии требовали именно внезапным нападением ослабить наш флот и этим сделать для них возможной борьбу с Россией: без господства на море и без возможности поддерживать регулярные сообщения между своими островами и материком Япония не могла бы вести войны с Россией.

Удавшееся японцам нападение на русский флот было, конечно, тяжелым ударом, но мы все, военные, как старшие, так и младшие, были убеждены в победе России, считали, что Япония решилась на безумный поступок, за который должна жестоко поплатиться.

После неудачной для нас Японской войны, когда стали известны все обстоятельства, ее сопровождавшие, можно опять-таки сказать: если бы русские правящие круги отнеслись к войне серьезно, если б не преуменьшали силы японской армии, победа была бы за нами. Но наши верхи отнеслись к войне легкомысленно, и мы проиграли кампанию. Способствовало этому и бесталанное руководство операциями генералом Куропаткиным.

По расчетам нашего высшего командования, для победы над японской армией были достаточны силы, уже находившиеся в Сибири, с усилением их двумя корпусами, а именно X и XVII, из коих по одной бригаде уже было отправлено на Дальний Восток, и несколькими стрелковыми бригадами. Первые же бои показали, что японская армия – чрезвычайно серьезный противник и что намеченных для отправки на Дальний Восток войск может оказаться мало.

Вместо того чтобы коренным образом изменить самый план кампании и сделать возможным сосредоточить вне зоны военных действий действительно крупные силы, с которыми и начать решительную операцию, наше командование на фронте стало бросать в боевую зону прибывающие из Европейской России войска пачками, а военный министр и Главный штаб стали совершенно сумбурно производить в России частные мобилизации и мобилизовать постепенно войска, почти исключительно в зависимости от провозоспособности Сибирской железной дороги. В результате на Дальний Восток посылались войска не сплоченные, не сбитые, которые в значительной степени дезорганизовывались и разбалтывались в период длительного передвижения по железным дорогам. На месте же эти несплоченные части пачками бросались вперед.

Следствием непродуманных мобилизаций было полное разрушение всех мобилизационных соображений в Европейской России, а если к этому добавить, что армии Дальнего Востока жили главным образом за счет неприкосновенных запасов мирного времени (артиллерийские, интендантские и санитарные запасы), легко понять, какой хаос получился в Европейской России.

Мы только после Мукдена сосредоточили в Маньчжурии достаточные силы, но было уже поздно. Корпуса же, остававшиеся в Европейской России и на Кавказе, были совершенно обобраны, неприкосновенные запасы армии иссякли. К весне 1905 года Россия по отношению своих западных соседей оказалась фактически совершенно беззащитной. Последнее повлекло за собой заключение с Германией чрезвычайно невыгодного для России торгового договора.

Война, бывшая непопулярной с самого начала, стала поводом для всех левых политических партий для борьбы с правительством и самодержавным строем. Все революционное зашевелилось, и началась в стране ярая пропаганда.

Насколько генерал Куропаткин и Главный штаб относились легкомысленно к войне с Японией, я узнал в конце 1905 года из материалов, оставшихся после смерти М.И. Драгомирова. Дело в следующем. Весной 1905 года, после поражения наших армий под Мукденом, в Петербурге был поднят вопрос о необходимости сместить Куропаткина. М.И. Драгомиров, живший в это время на покое (числился членом Государственного совета) в Конотопе, получил привезенное фельдъегерем письмо от военного министра генерал-адъютанта Сахарова. Генерал Сахаров предупреждал Драгомирова, что Государь Император предполагает предложить Драгомирову пост главнокомандующего действующих армий вместо Куропаткина. Сахаров писал, что он просит Михаила Ивановича подумать о том, может ли он принять это предложение. Заканчивалось письмо сообщением, что если предположение Государь не изменит, то Михаил Иванович получит телеграмму с вызовом в Петербург и что тогда надо будет приехать немедленно.

Михаил Иванович написал командующему войсками Киевского военного округа о том, что, может быть, он в ближайшие дни поедет в Петербург, и просил прислать в Конотоп вагон-салон.

Мне по секрету Драгомиров сказал о содержании письма Сахарова и добавил: «Если я получу это предложение, я соглашусь. Теперь главнокомандующему не нужно гарцевать на коне; не только можно, но и должно управлять войсками издали. Я чувствую, что я еще в силах исполнить свой долг перед Родиной и сумею управлять войсками из вагона. Если я буду назначен, я беру тебя с собой. А пока поедем вместе в Петербург, если я буду вызван».

Я был рад – как тем, что, может быть, М.И. Драгомиров будет главнокомандующим, так и тем, что явилась надежда и мне поехать на Дальний Восток. Я просился на войну с самого ее начала, но генерал Сухомлинов категорически мне отказал, сказав, что мне, как старшему адъютанту мобилизационного отделения, когда в округе беспрерывно идут мобилизации, никуда уезжать нельзя. Затем генерал Мартсон, уезжая на Дальний Восток, предложил мне место старшего адъютанта оперативного отделения в своем штабе. Сухомлинов опять-таки меня не отпустил. Теперь же, в случае назначения Михаила Ивановича Драгомирова главнокомандующим, я был уверен, что Сухомлинов меня отпустит.

Дня через два после письма Сахарова Драгомиров получил короткую телеграмму непосредственно от Государя с вызовом в Петербург. Михаил Иванович был чрезвычайно бодро настроен и в тот же день выехал в Петербург. Всю дорогу он обсуждал различные вопросы, связанные с войной с японцами, и мы, сопровождающие, удивлялись, куда делись слабость и недомогание, которые испытывал М.И. за все предыдущее время. По приезде в Петербург М.И. сейчас же поехал к Сахарову и о своем приезде дал знать министру Двора графу Фредериксу.

Затем проходят день, два, три. и от Государя ничего нет. Граф Фредерикс известил Драгомирова, что о его приезде доложено Государю и что М.И. получит уведомление, когда Государь его примет. Настроение М.И. Драгомирова резко понизилось, и он опять физически стал недомогать. Для него стало ясно, что Государь или сам передумал, или Его отговорили. Наконец, от военного министра Сахарова М.И. получил уведомление, что Государь просит генерала Драгомирова прибыть тогда-то в Царское Село для участия в совещании, на котором будет рассматриваться вопрос о смещении генерала Куропаткина.

Для Драгомирова стало ясно, что он не предназначается на место Куропаткина. Михаил Иванович поехал на совещание в Царское Село. Государь был с ним чрезвычайно любезен, но ни слова не сказал о бывшем предположении.

На совещании участвовало, кроме Государя, всего восемь человек. Им всем за несколько дней до совещания были розданы печатные записки и доклады, обнимавшие всю деятельность генерала Куропаткина с момента назначения его командующим армией. На совещании было решено, что Куропаткин не может оставаться главнокомандующим, и Государем было решено, что заместителем Куропаткина будет генерал Линевич¹⁴⁵.

Впоследствии было приказано отобрать у всех членов совещания выданные им печатные материалы и их уничтожить, оставив лишь один экземпляр для секретного отдела Архива Главного штаба. Начавшаяся революция и перерыв сообщения с Петербургом Юга России сделали то, что своевременно не были затребованы материалы от Драгомирова, а затем о них забыли.