Текст книги "Дом над Волгой (сборник)"

Мелодия

– Ну, что, свет наш барин молодой, Алексей Иванович, ускакала наша Лизочка!? – так встретила Валентина Яковлевна появление Ковальского на репетиции в клубе.

Шурка ничего не мог понять:

– Кто ускакал?

– Ну, Верочка Рогожинская. Уехала учиться в Куйбышев.

Плакала наша «Барышня-крестьянка». Другой такой Лизочки, как наша пани Рогожинская, у нас не будет. Такая постановка! Разбойница, а не Верочка! К Новому году теперь спектакль не выпустить.

У Шурки внутри всё оборвалось: «Как – уехала? А как же я?

Разве так бывает?» И тут же находился ответ: бывает, бывает. Сколько уехало из Утёвки. Никто ещё не вернулся. Но она так просто не могла! Она же всё видела, так всё понимала без слов. Так всегда смеялась сама себе в его присутствии. И он верил этому смеху, чего-то ждал.

– Её отец, ну, настоящий Муромский, русский барин. Говорит, что учиться надо в городе, в селе не тот уровень. Каково, Шурка?! Мы с тобой, значит, не тот уровень для них, вот черти!

Валентина Яковлевна шумно возмущалась. Шурка видел, что это она играет, жалея его.

– Вырастешь, станешь великим артистом. Все о тебе заговорят, вот поверь мне! Она тогда пожалеет о молодом Берестове. Везде будут говорить о тебе, а ей нечего будет сказать в своё оправдание. Так вот!

– Валентина Яковлевна, не надо так.

– А как? – переспросила она. – А, ну, да ладно! Непедагогично? Да-да, конечно. Бог с ним, то есть с ней.

Помолчала, глянула чёрными глазищами, в которые Шурка не мог спокойно смотреть:

– Думаешь, дурачусь, да? Может, великим артистом не станешь?.. Допускаю. Но, думаешь, только успокаиваю? Нетушки! Никому бы не сказала, тебе скажу. В тебе что-то сидит такое, чего я сама не знаю. Ты себя цени! Береги, на тебе отметина есть. И все мы за тебя ещё порадуемся. Я очень хотела бы увидеть тебя взрослым. Дожить, удивиться, что не ошиблась. Ну, иди, иди куда-нибудь, на тебе лица нет…

Она легонько подтолкнула Шурку и он, открыв дверь, оказался в зале. Вяло подошёл к тому креслу, в котором сидел, когда Верочка играла полонез Огинского. Сел. В зале обычный полумрак, а на сцене всё тот же яркий свет. Элегантное чёрное пианино поблёскивало холодновато и враждебно. Всё на своём месте. Нет только лёгкого, почти воздушного загадочного существа, которое теперь, так ему казалось, и не должно было быть здесь. Или оно попало сюда совсем случайно. И этого больше не будет. Никогда!

Казалось, зал этот не имел права вообще на всё то, что здесь произошло совсем недавно. И звуки полонеза Огинского тут оказались так случайно и некстати. Будто только на время нарушили обычный ход вещей и отлетели далеко-далеко. В те края, которые называются родиной этой волшебной мелодии и которой дела нет до Шуркиной незаметной никому жизни…

Зрительный зал был пустым и холодным. Шурка грустными глазами смотрел на освещённую сцену, на две громадные голландки. Всё виделось мрачным и равнодушным. Когда же повернулся и взглянул на противоположную сцене стену, то, будто получив толчок в грудь, ощутил уверенную силу. Эта сила исходила от трёх богатырей с огромной картины Васнецова, расположенной почти под потолком. Такая же картина, но намного меньше, нарисованная дядькой Серёжей, висела дома у него над кроватью. И ничего в ней особенного вроде бы и нет. Шурка к ней привык. В избе картина висела с большим наклоном вниз. Ложась спать, Шурка всегда чувствовал на себе взгляд богатырей. Здесь, в клубе, картина была высоко и всадники смотрели непривычно мимо, поверх головы, словно и они силились понять: что же там, в иной жизни, за горами, за долами. И им как бы не до Александра.

Только один, крайний справа, Алёша Попович глядел на него как-то очень похоже на то, как это делал дядька Серёжа. Подмигивал и, кажется, говорил словами бабушки Груни: «Ничего, Шурка, твоё всё с тобой. Придёт и наше времечко». Да и лошадь у Поповича, как показалось сейчас Шурке, не такая, как у других богатырей: похожа больше на конягу с общего колхозного двора. Смирная и надёжная. Своя. Ему от таких наблюдений стало немного спокойнее. Александр встал и пошёл в малый зал, где начиналась репетиция. Он всегда боялся опоздать.

Когда вошёл в фойе, из висевшего слева от косяка старенького динамика послышались тихие звуки. Вначале Шурка не обратил на них внимания, но вдруг его что-то подтолкнуло. Ещё не понимая, чего хочет, он резко добавил громкости, и вовсю полились волшебные звуки полонеза Огинского. Все почти враз повернули головы в сторону Шурки. На лицах восторг, восхищение, удивление. Равнодушных не было. Шуркино сердце наполнилось радостью и благодарностью ко всему окружающему, спокойной уверенностью, что всё ещё впереди! Всё и вправду только ещё начинается.

И обязательно будут когда-нибудь эти две ослепительные встречи: с отцом Станиславом и Верочкой Рогожинской.

…А удивительная музыка, заполнявшая зал, лилась властно и всепобеждающе, не признавая границ ни в пространстве, ни во времени.

1995–1996 гг.

Кóлки мои и перелесья

Миражи

В детстве так часто бывало: едешь степной дорогой в телеге или рыдване на сенокосный стан либо с дальнего кордона домой – и одолевает жара. Запас воды в баклажке давно иссяк. Сухота и духота вокруг. Дорога высохшая и твердая как камень. Стучат копыта преследуемого слепнями и мухами меринка Карего… Ты один из людей в этом пространстве зноя и июльской истомы. И как же радостно душе, когда вдруг там, вдали, замаячит в ложбинке кусочек леса. Окóлок – так обычно в нашем Заволжье называют такие островки зелени и свежести. Захочется быстрее добраться до желанной прохлады. Подгоняешь меринка, но, увы, вдруг обнаруживается, что нет никакого леска. Все только показалось, сложилось само собой. И напечённая полуденным солнцем голова едва не идёт кругом. Мираж. Так бывало часто.

…В один из долгих зимних вечером, соскучившемуся по лету, помню, захотелось мне прояснить, что же это всё-таки за явление: мираж. Я пошёл в нашу библиотеку, которая тогда располагалась напротив шумной чайной и поражен был основательностью, правдивостью и бережностью, с которой в словаре Даля говорилось о мираже, а вернее о маре. Это было для меня открытие. «Словарь назван толковым потому, что он не только переводит одно слово другим, но толкует, объясняет подробное значение слов и понятий, им подчиненных…»

Все так и было.

Я несколько раз перечитал текст, звучавший как поэма: «Марить в знойное лето, когда всё изнемогает от припека солнца, земля накаляется, нижние слои воздуха пламенеют и струятся, искажая отдалённые предметы, которые мелькают, играют; марить перед грозой, когда воздух душный, пот и слабость одолевают; так же во время лесных палов, когда воздух становится мутным, горкнет, и среди мглы солнце стоит тусклым багровым шаром…»

Я не удержался и стал искать слово «околок», желая, очевидно, неосознанно получить наслаждение от толкования и этого слова, но не нашел. У Даля есть слово «кóлок» – «отдельная рощица, лесок или лесной остров». И лишь вскользь упомянуто слово «околок» как кора дерева. Зато нашел я милое сердцу слово «перелесок» – узкая полоска леса, соединяющая два леска, а рядышком и «перелесье» – поляна между лесков, прогалина в лесу. И стало радостно почему-то и спокойней на душе, будто я в чем-то глубже осознал себя. Понял своё место, определил систему координат и нашел ту маленькую точку в них, где я нахожусь. И мне стало более понятным, что со мною происходит и может ещё произойти: за очередным колком ли, перелесьем, или где-то ещё…

…Теперь, много лет спустя, я с радостью возвращаюсь в свои березовые и осиновые колки, чья чуткая листва успокаивает и баюкает меня, возвращая душевное равновесие…

Но чаще всего мчусь по перелесьям, которые порой вмещают в себя заводские коллективы, встречи, рукопожатия, конференции, презентации, города, а порой и далекие чужие страны…

…На моей голове давно уже нет того выцветшего под палящим солнцем льняного вихра, давно я не запрягал лошадь. И смогу ли уже теперь… Но солнце всё так же светит, ярко и жарко. И хотя оно уже вряд ли меня застигнет с непокрытой головой одного в степи, но всё же душа порой в сегодняшней суете ищет зелёный прохладный островок, где дышится и думается свободнее и отраднее…

Может быть, поэтому и назвал я свои заметки «Кóлки мои и перелесья».

И вина ли моя, что миражи продолжают преследовать меня…

Обручился с Волгой

В Союз писателей России меня принимали на выездном заседании во время проведения дней поэзии «Жигулевская весна» в 1995 году. Было это километрах в пятнадцати от города Жигулевска, по дороге в село Ширяево в бывшем пионерском лагере «Жигулевский Артек». Этот день мне запомнился навсегда и в подробностях. Было десятое июля. Утро. Проснувшись, я вышел на затравевшую полянку с принадлежностями для бритья и маленьким зеркальцем в руках. Группа писателей как-то организованно (это я сразу отметил) гуртовалась под большим серебристым тополем, недалеко от пожарного крана с бочкой воды, где я как раз и собирался побриться. Территория лагеря, ухоженная и подготовленная к заезду ребятни, пока пустовала.

Едва я закончил свои нехитрые дела, подошёл секретарь Самарского отделения Союза писателей, прозаик Евгений Лазарев. Как-то буднично, по-домашнему спросил:

– Ну, готов?

Я понял вопрос по-своему, связывая его с готовностью идти в столовую, бодро доложил:

– Всегда готов!

И тут он объявил собрание открытым и обозначил единственный пункт повестки дня. Проголосовали за принятие меня в Союз писателей единогласно.

Этот день стал для меня особенным. Казалось, что весь окружающий мир просится в книгу, и все вокруг существует лишь только для того, чтобы быть в книге. Верилось, что я могу написать обо всем. Я – писатель! Это признано присутствующими.

И столетие Есенина, и близость села Ширяево, единодушное, доброе ко мне отношение самарской писательской братии – всё казалось мне тогда знаковым. Всё обязывало. Ночью, в переполненной душной комнате, долго не спалось. Едва забрезжил утренний свет, я вышел под открытое небо. Долго бесцельно, подчиняясь каким-то силам, волнами гуляющими во мне, бродил по прохладному лесу. Мысли были беспорядочны, чувства обострены, я понимал, что вхожу в какую-то новую свою часть жизни или жизнь, непохожую на прежнюю. Я вдруг почувствовал, что в свои пятьдесят лет я упустил время, чтобы свершить что-то серьезное и значительное в литературе, что у меня много замыслов, но времени… увы, остается мало. Смогу ли я соответствовать своим замыслам? Сомнения навалились на меня. Такого со мной ещё не было. Когда готовил свою первую книжку, я писал, как дышал, мне было радостно и свободно…

…До Ширяево оставалось километра полтора, захотелось искупаться. Настроение было у всех приподнятое. Вокруг: ширь небесная и волжская речная синь. Справа невдалеке уже угадывалось Ширяево, колыбель известного и такого своего, понятного волжского поэта.

 
В междугорье залегло
В Жигулях моё село.
Супротив Царёв курган —
Память сделал царь Иван…
 

Я прочитал вслух эти строчки и не хотелось к этому, такому простому, как снег, небо, воздух, стиху ничего добавлять, всего было с избытком. Подошёл Евгений Васильевич и, не говоря ни слова, тоже стал смотреть на междугорье, на водный и небесный простор, на нас всех сразу. Он понимал, что творится с нами со всеми и со мной в этот миг. Так мне казалось.

Вода была холодной.

Первым обрушился в неё грузный Валерий Острый. Александр Громов и бородатый Переяслов вошли в огромный студеный поток не торопясь.

Когда они вышли из реки и поднялись на крутой берег, мне, присевшему у кромки воды и наблюдавшему за ними снизу, все они, обнажённые, непривычно белые после зимы на фоне небесных барашков летнего неба, показались большими невинными детьми, почти ангелами, резвящимися под чьим-то недремлющим добрым всевидящим оком! Я это почувствовал всем существом своим, ибо и на себе ощущал из бездонной синевы небесной тот взгляд. Нас словно кто-то приветствовал и благословлял, таких разных, порой непримиримых, а в общем-то единых по общей человеческой сути.

Когда подходили к автобусу, Николай Переяслов обнаружил что, купаясь, обронил в воду кольцо. Кольцо было обручальное. И обручился-то он со своей суженой всего две недели назад.

Несколько человек вернулись к воде, походили, посмотрели: кольца на берегу не было.

– Тут нет, – уверенно произнёс Переяслов, – я точно знаю, что кольцо обронил в воде. Я это почувствовал, но не понял сразу… Выходит, обручился с Волгой. Радоваться надо!

Так сказал и мы враз все переглянулись, а он заулыбался. В автобусе уже, когда подъезжали к селу, один старейший самарский писатель, наклонившись ко мне, произнёс:

– Вот ведь, а?.. Года два назад местный поэт наш (он назвал фамилию) задергал нас всех, потеряв свои часы в такой же вот поездке. Измотал просьбами искать вместе с ним пропажу, а этот… улыбается себе. Что жене-то молодой будет говорить? С Волгой обручился?

Я оглянулся на Переяслова, он сидел в окружении молодых, начинающих литераторов и белозубо улыбался. У всех были просветленные лица.

«Боже, они, как и я, приняли этот знак – обручение с Волгой – на себя!..»

Тень от ветлы

Сегодня гулял по пустынным осенним тропинкам Переделкино. Моя спутница, московская поэтесса, пятидесятилетняя дама, приехала в Дом творчества писателей на этой неделе, оживив разрозненную стайку литераторов, которых было здесь не более полутора десятка.

Мы познакомились легко и сразу, когда она вселилась в новый корпус, в номер напротив моего.

…Наш разговор под осенним небом, пасмурным и мглистым, идёт неспешно.

– А сейчас что-нибудь пишете? Ведь здесь самое то место, где можно забыться в рукописи.

– Да, – отвечаю, – пишу потихоньку.

– Что?

– «Колки мои и перелесья».

– Что-что?

– Повесть.

– Нет, вот это: колки и там что-то ещё…

Я объяснил, что такое колки и перелесье.

– И зачем это вам? – она приостановилась и, помахивая большим желтым кленовым листом перед вздернутым своим носом, в упор посмотрела на меня.

Я не понял и сказал ей об этом.

Она пояснила наставительно и терпеливо:

– Зачем вам, современному человеку, доктору наук, профессору, это?

– Что это?

– Вы же учёный, генеральный директор завода, вы знаете мир промышленников, ученых…

– И что же?

– Пишете об этом… Зачем вам снова в деревню? Вы там были с рождения всего-то восемнадцать лет, пока не уехали в институт учиться. Слава Богу, что вырвались за околицу. А много ваших сверстников живет в селе?

Я стал припоминать ребят, с которыми учился, дружил в детстве в Утёвке, и оказалось, что большинства из тех, кто остался в селе, нет в живых. Некоторые спились, кого-то по пьяни сбили трактором, а кто-то сам от безысходности наложил на себя руки, как мой одноклассник Саша Скудаев, лучший в нашем классе шахматист и математик.

– Вот видите, за что цепляться-то?

Я слушал её. Голос доносился будто откуда-то издалека. Он говорил мне то, о чем я много уже думал, и у меня не было теперь азарта спорить на эту тему. Тем более с такой правильной горожаночкой. Мне было больно за деревенских.

– Вы же интеллигент по складу ума. Я вас не могу даже представить с вашей профессорской внешностью в сельской грязище. Боже мой, я, наверное, нехорошо говорю. Но это же так!

Она остановилась и зорко посмотрела на меня:

– Вы рискуете, знаете ли.

– Гуляя с вами? – фривольно парировал я.

– Вам ведь тут же критики как писателю приклеят ярлык деревенщика, и надолго, – не сбиваясь с серьезного тона, ответила она.

– Ну и что? Вся Россия вышла из деревень, – банально возразил я.

– Ну вот! Пошло-поехало. – Она снисходительно рассмеялась. Я начал теряться: в чем моя вина? В том, что я родился в деревне? Но ведь я не застрял на околице? И не забыл родные места?

Моя спутница сделала другой заход:

– Вы не оригинальны. Есенин прикидывался чуть ли не старовером, вначале расхаживая по Москве в валенках. Горький называл себя – босяком, а сам в то же время штудировал Флобера и Ницше. Я заметила в прошлый раз, когда заходила к вам, что ваша рукопись написана на обратной стороне какого-то делового документа.

– Да, это листки моей докторской диссертации.

– Гримасничаете, да?

– Просто не было под рукой другой бумаги.

– Вас с головой выдает ваша фамилия. Вы что, дворянин? Из усадьбы?

– Нет, конечно, со стороны отца…

– Ваша фамилия не деревенская, – не дала она мне договорить, – так ведь?

– Не знаю. Откуда можете знать вы?

– Вы прямолинейны в разговоре и неинтересны. Удивительно, ведь повесть ваша «Под открытым небом», хороша! И вы – ну, очень положительный человек. Но запомните: талантливые книги пишут хорошие писатели, а не обязательно хорошие люди.

Я молчал.

– Скажите мне, у вас в трех местах повести повторяется слово «рыдван». Это что? Арба такая или наподобие брички? А в конце повести: «ветла». Что за дерево, не слыхала?

Я, как мог, объяснил, внутренне подивившись вопросам.

– Вы нарочно такие слова подбирали в повести?

– Как нарочно? Без них деревня – не деревня?

– Да будет вам!

Я не стал ничего говорить. Мне показалось, что она меня просто дурачит.

Когда мы расстались, мои мысли все крутились вокруг моих рыдванов и вётел, а вернее, вокруг того, как же всё-таки понять и сказать, кто я? Моя повесть была о детстве, и без привычных с детства слов, без рыдвана, останки которого и до сих пор лежат на наших задах на гати, без кривой ветлы, у которой мой дед всегда делал стан в сенокосную пору, где мы обедали, пили аряну, спали, разморенные полуденной жарой – кто я? Тень от мощной ветлы нас спасала, она давала надежное укрытие от палящего солнца. Без всего этого я просто не представлял себя. Если вообразить, что всего этого не было и нет, тогда я и сам как бы придуманный, меня тоже нет.

Вечером, прочитав её книжечку стихов, я впал в некое недоумение. Мне не хватало понимания, кто написал книгу. Не ясно было, где родился автор, откуда он, где его корни, кто за ним и что он стоит? Будто автор инкубаторский, будто из пробирки.

Размышляя так, я достал свою рукопись, ещё раз прочёл близкое сердцу название и, взяв карандаш, жирно и твёрдо несколько раз обвёл буквы. От этого они стали устойчивее и выразительней. Когда клал рукопись в стол, поймал себя на мысли, что веду себя, как в детстве, когда, взяв большую кисть, голубой краской на самом большом тесовом заборе у сельского клуба написал назло всем завистникам и дразнилам: «Я все равно тебя люблю!» Я знал, для кого писал. И она, живущая в соседнем переулочке, в крепеньком домике с крашеными резными наличниками – хрупкая и синеглазая, догадывалась, кому это адресовано и почему. И никто нам больше был не нужен тогда.

Вот так-то!

Родительские прививки

Родители нас воспитывали на свой лад. Если вообще воспитывали в обычном, расхожем смысле.

Осознанно это было или нет, но напрямую нам никогда не говорили: вот этого делать нельзя, а вот это – можно. Они так себя вели, что часто в вихрастой моей голове возникали неожиданные мысли и сомнения.

Даже и потом, много позже, когда повзрослел, я часто попадал в эти, с простодушной улыбкой расставленные силки. Сейчас вспомнились два таких случая.

Когда я учился на третьем курсе института ко мне приехал в общежитие отец и, увидев на столе мою курсовую работу по «Деталям машин», живо заинтересовался чертежами механизмов и тут же начал расспрашивать. Но мне эта дисциплина с передаточными числами, червячными передачами была не очень (мягко сказано) интересна, да и то обстоятельство, что отец, не имевший даже среднего образования, начинает рассуждать о вещах, требующих, по-моему мнению, специальных вузовских знаний, несколько забавляло, что ли, и я всерьез никак не мог принять его вопросы. Под предлогом, что мне надо ещё самому разбираться, а уж потом объяснять ему, я попытался увильнуть от дополнительных занятий с отцом этой скучной наукой.

– А разве сейчас вместе не разберемся? Ты же сам чертил? – не отступал он.

– Ну, зачем тебе это, отец, у тебя в мастерской всё, что вращается и крутится, кроме точила, всё деревянное, а тут – железо.

Мне просто самому было не интересно. Я уже решил тогда бросить институт и поступить в цирковое училище. Страстно хотел стать силовым эквилибристом.

Я, кажется, переборщил, отец, сверкнув глазами, понурился.

Мне стало неловко.

А он отошел от стола с листом ватмана к окну и стал смотреть во двор общежития, на грязный, так не похожий на деревенский, весенний сугроб снега.

Я спохватился: отец всегда всех поражал тем, что мог наладить в деревне очень многое, что ломалось и безнадежно уже приносили к нему сельчане: радиоприемники, утюги, примусы, керогазы, часы и многое-многое другое. Это меня всегда поражало: он окончил когда-то два класса начальной школы и курсы трактористов ещё до войны, но этого ему хватало. Он ремонтировал коляски инвалидов и вообще всё, что приносили и привозили ему во двор, что можно было когда-то назвать – как он говорил – «механизмом».

Припомнив это, я хотел было как-то загладить свою промашку, и, когда уже провожал его из общежития на автовокзал, заговорил о своей вымученной конструкции в курсовой работе. Он никак не отреагировал. Просто промолчал. Умолк и я, чувствуя себя неловко и виноватым оттого, что вроде бы я какой-то изменник – перебежал в другой лагерь, где все умные, городские, грамотные и его не пускаю туда. Организовал круговую оборону: ты, деревня, сама по себе, а мы, город, и без вас обойдемся, мы – учёные. Так получалось.

«Он ведь и лист ватмана, и чертежи, наверное, впервые в жизни увидел. Это ж ему – самый высший пилотаж, с его-то цепкостью ко всему, что связано с техникой», – доедал я сам себя.

…Сдав не только эту курсовую работу, но и всё, что необходимо было в весеннюю сессию, я приехал домой заряженным и на отдых от учебы, и на каторжную работу по заготовке сена и дров.

Мы сидели на кухне за столом с мамой и неторопливо беседовали, когда вдруг тишину во дворе и в нашей избе резко нарушил металлический, резвый, тонкий и всепроникающий звук.

– Что это, мам, у нас?

– Дак, наверное, отец вернулся из клуба после ночи – он вновь устроился клубным сторожем, и включил свою машину.

– Что за машина такая?

– А иди да посмотри, к нему цельными толпами ходят глядеть. Я вышел во двор. Отец был в своей мастерской, из двери которой торчала длинная доска.

Заглянув, я увидел то, что меня поразило и несказанно обрадовало: отец стоял у большого грубого стола, над плоскостью которого из прорези на одну треть торчало зубчатое колесо, с неимоверной скоростью вращавшееся и жадно вгрызавшееся в доску, которую отец подавал легким нажимом вперед. Доска-сороковка легко и красиво делилась согласно черте, сделанной на ней, на два абсолютно ровных, длинных элегантных бруса.

От вращающейся зубчатки, от оси, на которой она сидела, уходил ремень, который под столом обхватывал шкив, насаженный на вал рычащего мотора. Издавали сильные звуки две детали этой удивительной конструкции; мотор и диск, казалось, как живые, они соперничали друг с другом, отстаивая первенство – каждый своё в этом прямо-таки завораживающем действии.

Отец только тогда выключил рубильник, когда кончилась доска. Она, вильнув, развалилась на две половинки, обнажив свежий, рыжеватый смолистый срез и заполнив всю мастерскую крепким здоровым духом.

– Вот, Шурка, и все дела! – сказал приветливо и спокойно отец. – Теперь легче будет заготовки делать для оконных рам, да я уже и дрова пилил. Сухой дубок берет!

Он повернулся, и моя ладонь оказалась сжатой в маленьких, но словно металлических тисках – настолько была крепка отцовская рука.

– Как пилорама, да? – восхищенно выдохнул я.

– И да, и нет, – неопределенно ответил отец, добродушно покачав головой.

– Почему так? – настаивал я.

– Дак, это ж твои «Детали машин», наука твоя студенческая.

Вот тебе ременная передача, вот шкив. – Он взял напильник и, пользуясь им как указкой, пояснил: – Вот станина, вот привод. Почти всё, как на твоём ватмане. А называется – циркулярка.

– Неужели, пап, это ты всё сам?..

Мне было удивительно, одно дело чертить мёртвые чертежи, сидеть, защищая их перед лобастыми вузовскими преподавателями, совсем иное – этот запах свежих опилок, отцовская мастерская, он сам – целеустремленный до предела, конкретный в делах и поступках до самоотверженности. Такой живой и умеющий оживить всё то, к чему прикасался.

Я вспомнил своё студенческое высокомерие в тот приезд отца, и мне стало вновь не по себе.

А он стоял в дверном проёме мастерской, прилаживая, как ни в чем ни бывало новую доску для очередного прогона на своей бодро повизгивающей циркулярке.

Такая вот прививка от чрезмерного самомнения и от кое-чего ещё.

* * *

Одну из многих прививок получил я и от мамы, но уже в солидном возрасте.

Уже месяц как защитил диссертацию, а все не мог я выбраться в село к родителям. И отдохнуть на пару дней во врачующей тиши, и новости привезти. Как никак я первый в нашем роду получил высшее образование, а теперь вот и ещё доктором наук стал. Наперекор всем обстоятельствам, работая ещё на заводе начальником большого нефтехимического производства, накопил постепенно материал и защитился в Москве.

…Когда я приехал, отца дома не было, он пришёл чуть позже и устроился напротив меня в горнице за столом, где я с дороги, притомившись, сидел перед большой чашкой кислого молока. Мать знала мою слабость – я любил кислое молоко – и она всегда его держала наготове, часто жалуясь мне, что никак не приноровится к моим нерегулярным приездам и молоко скапливается у неё, и она не знает, что с ним делать. Не дождавшись, раздаёт его соседям. Надо сказать, я не говорил родителям, что работаю над докторской диссертацией. Почему? Не очень они восторженно относились к моей работе вообще. В институте получил не очень-то понятную для них профессию химика. Ну, что такое химик? Вон Мишка Юнгов, Колька Петряев – они шоферы, мы в школе вместе учились. Подойди, попроси – они за бутылку привезут любому и сено, и дрова. Подмога в жизни. И себе что надо, привезут. Техника в руках. Крепко стоят в жизни на ногах. А я – инженер на заводе, да ещё химик. Куда меня такого сажать в компании, на какое место?

– Я защитился, стал доктором, – сказал я не без торжественности, помешивая деревянной ложкой своё любимое кислое молоко с сахаром.

Отец не успел первым ответить.

Он сидел уставший у стола, далеко откинув от стула негнущуюся ногу и положив руки на цветистую, освещённую мартовским солнцем, клеёнку.

– Доктором стал? – переспросила мама. – Когда ты успел?

– Да вот так, – отвечал я.

– Значит, людей теперь будешь лечить, раз доктор?!

Я не сразу нашёл, что ответить – так неожиданно был поставлен вопрос.

Во-первых, я и сам до конца не понимал, по сути, что это такое «доктор наук». Одно время я даже проповедовал неприятие этого звания. Ученый – есть ученый. И степени учености и полезности вряд ли защита и присвоение звания добавляют. Все очень условно. Во-вторых, мама всегда хотела, чтобы я учился на врача. Это же как и шофер. Видно, чем занимаешься, и видны плоды. Это не химик какой-нибудь…

– Ну, лечить не лечить, а что-то вроде… – начал мямлить я.

Но моей маме, с её одноклассным образованием, хватило быть мудрой и сейчас.

– Ой, Шура, как же это хорошо-то! Хорошо-то как! – воскликнула она, прислонившись к только что протопленной голландке и обхватив её за спиной руками. – Лечить будешь людей! Это сейчас так нам надо: у нас столько в селе хворых, беда ведь совсем, вымрет народ.

Посмотрела на меня своими нестареющими глазами прямо, и я смешался. Я сбился: то ли она действительно поверила в осуществление своей давней мечты, что я буду когда-нибудь врачом, то ли лукавит озорно, как она часто это делала, и дает мне возможность ещё поправиться. Верит мне, что я, если не сейчас, то когда-нибудь всё же сделаю, как она хочет, но сделаю без нажима. Сам, поняв что-то, то главное, чего пока в моей учёной голове нет.

И тут в установившейся тишине, в чистой и светлой родительской горнице прозвучало то, что они оба потаённо носили в себе:

– А раз лечить будешь, то и жить насовсем в село приедешь, по-другому и нельзя! Наконец-то!

Чтобы не разреветься, я уткнулся в свою чашку с кислым молоком, стараясь деловито работать ложкой.

Такие они, родительские прививки.