Текст книги "Дом над Волгой (сборник)"

Соавтор

Идёт мой творческий вечер в Нефтегорске. Ведёт его Геннадий Матюхин – артист самарской филармонии. Мы уже несколько раз бывали в Утёвке. Он познакомился со многими моими приятелями-земляками. Самостоятельно приезжал, давал в школе концерты. Читал Василия Шукшина, кое-что моё.

В прошлый приезд в Утёвку мы оказались свидетелями того, как мой племянник Сережа Никитин у нас во дворе обрабатывал свиную тушку, ловко орудуя паяльной лампой. Запах палёного, запачканный кровью мартовский снег ударяли в лицо свежо и остро. Мне показалось, что мой спутник, артист, просто убежит со двора. Не будет смотреть на всё это. Ведь прочитав мой рассказ о том, как резали поросёнка, один из знакомых – тоже артист – говорил мне: «Ах, зачем это вам? Зачем этот натурализм? В жизни и так много всякого такого…» Я же не понимал, почему это «всякое такое» надо прятать, когда оно частичка нашей жизни.

С Матюхиным по-другому. Он родом из села. Нормальный мужик. Вовсе не эстетствующий, живущий реальной жизнью.

Геннадий Матюхин – человек в Самаре известный. И не только как артист. По его инициативе два года назад был организован Литературный центр Василия Шукшина, который за небольшой срок объединил журналистов, писателей, актеров, просто людей, любящих этого замечательного русского писателя. Геннадий Матюхин за последние годы подготовил несколько литературных концертов и выступил с ними, начиная с областного центра и кончая самой дальней «глубинкой», где они стали даже частью учебных программ.

Это он, Геннадий Матюхин, широко обнародовал тот факт, что предки писателя Василия Шукшина до переселения на Алтай жили в нашей Самарской губернии. Есть у Матюхина композиция, которая так и называется: «Самарские корни Шукшина».

…Вот выдержки из книги Василия Гришаева «Шукшин и Сростки. Пикет», которую мне подарил Матюхин после поездок в село Сростки. В главе «Откуда родом Шукшины» читаю:

«…Найти в сросткинских анкетах дедушек и бабушек Шукшина не представляет, согласитесь, никакой трудности. Читаем в одной из них: Шукшин Павел Павлович, 60 лет, переселенец из Самарской губернии, год переселения – 1867, у него жена Мавра, сноха Анна, дочери: Лукерья – 26 лет, Авдотья – 19 лет, сын – Леонтий – 35 лет, внуки: Петр – 6 лет и Макар – 4 года (в 1921 году родился третий, Андрей). Макар Леонтьевич Шукшин – это отец Василия Макаровича. А Павел Павлович, выходит, прадед по отцу. В год переселения ему было, как нетрудно подсчитать, 10 лет; стало быть, приехал он в Сростки вместе с родителями, но сведений о них найти не удалось…

…Читаем другую анкету, из которой узнаем, что Сергей Федорович Попов, 40 лет, тоже переселенец из Самарской губернии, но прибыл оттуда тридцатью годами позже, в 1897 году. У него семь детей (потом стало двенадцать), пятая по старшинству – дочь Мария, восьми лет.

Мария Сергеевна Попова – мать Шукшина, а её отец – дед Василия Макаровича, как видим, тоже из самарских переселенцев…»

Духовная жажда и духовное родство не позволяют человеку забывать свои корни. Заставляют его находить то, что рождает и позволяет накапливать лучшее в нём. Иначе, кто мы без этого?

Так думаю и пишу я. Матюхин об этом не говорит. Он делает своё дело. Делает то, без чего не может. Он несколько раз побывал у нас на заводе с группой артистов. Его чтение в наших цехах рассказов Шукшина всегда проходит с огромным интересом.

…Понял он, из какого провала приходится мне выталкивать завод. Работает всего пятая часть производства, десятки цехов стоят. От семитысячного коллектива осталось всего две с половиной работников.

Но опору под ногами мы уже нащупали. Ещё нет года, как я пришел на этот завод, впереди дел невпроворот, но главное уже есть – появилась вера в завтрашний день. Немало. И артист Геннадий Матюхин помогает в этом.

…В Нефтегорск нас пригласил глава района Анисимов Александр Александрович.

Сценарий мы с Геннадием Матюхиным обсудили заранее, все идёт своим чередом. И вдруг, совсем неожиданно, он читает маленький рассказик-миниатюру, один из тех, которые я когда-то записывал в том виде, в каком они рождались на устах моих подрастающих детей. Был у меня небольшой такой цикл.

Вот он, этот рассказик, под названием «Подъемный кран».

Вечер. Пора ложиться спать. Пятилетний сынишка не отпускает.

– Папа, ну прочти ещё одно стихотворение.

– Нет, Слава. Мне надо сегодня раньше лечь спать, завтра утром на работу. Надо быть в форме.

– В какой, пап, форме, что ли в милиционерской?

– Нет, просто крепко себя чувствовать, бодро – значит, быть в форме.

– Бодро?! Это, чтобы было много силы, да?

– Да.

– И чтобы можно было много всего поднять на работе?

– Ну да, и поднять!

– Э-э-э, папочка, ты опять меня обманываешь. Говорил, что инженером работаешь, а сам – подъёмным краном!

Матюхин рассказ «осовременил», ведь он был записан около двадцати лет назад, когда я работал ещё начальником цеха, до перестройки. До массового банкротства предприятий было ещё добрый десяток лет.

Он поменял в рассказе, кажется, совсем немногое. Моего сынишку Славу – на внука моего, Сашу. Слово «папочка» – на «дедуля», «цех» – на «завод». И все: четверти века как не бывало. Фраза «говорил, что инженером на заводе работаешь, а сам – подъёмным краном» зазвучала ещё пронзительней и актуальней. Я ведь действительно недавно перешёл на завод, который был банкротом и медленно, но верно тонул. И моя задача – спасти его, вытащить из тины, будто краном.

Сынишка Слава пытал меня своим вопросом, когда я восстанавливал свой цех после взрыва. Но ведь и внук, получается, задавал вопрос неспроста: завод, словно после войны, захлестнувшей перестроечной волной огромное производство. И сколько теперь таких заводов!

Я поразился услышанному, осознав вдруг особо остро ту пропасть, в которой мы все оказались…

…А что зрители в зале? Они хлопали в ладоши.

В осокорях

…И в самые трудные моменты своей жизни, я уверен, человек черпает свои силы в родниках своей памяти.

Светлый взгляд из-под руки матери, добрая и усталая улыбка отца. Множество ниточек доброты, связывающих меня со всем, что окружало – вот что не даёт озлобиться, не даёт разувериться.

Сколько доброго было в детстве! Доброта не уходит бесследно, она обязательно превратится во что-то светлое и непреходящее, отразится хотя бы в детях твоих, а там уж как Бог даст.

…Ручеек от родничка дорожку всё равно найдёт, сколько его ни затаптывай. Громадную толщу пробьёт и выйдет наружу, чтобы отразить в лучах своих и свет утреннего солнца, и волшебный лик растущей луны. И ты, начинающий новое своё дело, будешь верить: вещими станут и сны твои, и дела. Верь тому и знай: так думали или так чувствовали многие до тебя, но одним не дано было умение сказать об этом так, чтобы услышали, другим это было так понятно, как запах снега, что они не догадывались об этом говорить вслух, третьи стеснялись своей веры в доброту, четвёртые…

…Четвёртые так и остались в моей памяти мятущимися между добром и злом. Не суди их…

Человек бывает слаб, а жизнь расставляет такие хитроумные силки, не каждому по силам вовремя разобраться…

Найди свой родник, испей сам светлой водицы и помоги это сделать другому.

И воздастся тебе за все. И светлее будет в душе твоей, и мир вокруг не одному тебе покажется светлее. Пускай хотя бы покажется, и это благо, – так думал я. И по-другому не мог.

…Странно, я ещё не старый человек, но столько из нашего сельского быта примет, привычек ушло за последние тридцать-сорок лет. Чувствуешь иногда себя чудом сохранившимся динозавром. Это в пятьдесят-то шесть лет!..

В моей жизни кем я только не был: плёл корзины на колхозном общем дворе, трудился в артелях на сенокосе, на заготовке дров, работал на заводах слесарем, оператором, инженером, семнадцать лет директором, преподавал в институте, занимался серьёзно два десятка лет наукой, даже был депутатом разных уровней…

А вот вспомнилось сейчас и сердце забилось чаще… Как же забыл? Ведь я ещё пахал земельку нашу. Тут вот недалеко, около Лопушного озера, в осокорях…

Я поднялся и пошёл туда.

То место, где я в свои четырнадцать лет ходил когда-то за плугом, кажется, нашел точно. Раньше тут были огороды, и земля была легче и светлее той, что в селе около дома. Речка Утёвочка подтапливала низинку, и оттого-то почва становилась клёклой и тяжёлой. Вешняя вода делала своё гиблое дело – вишня и яблоки вымирали на глазах. Год от года дед с отцом пытались возобновлять сад, но не тут-то было. Все потихонечку превращалось в сушняк. Крепко держалась лишь одна старая ранетка…

…Место-то я нашел, но оно стало другим. Ровными рядами стояли здесь стройные сосенки, по три-четыре метра высотой. В стороне это местечко. Не с руки сюда сворачивать с большака, идущего к мосту через Самарку – вот и не был давно здесь. Ходил, радовался нездешнему сосновому духу, зачем-то насобирал полный карман крепких, как речная галька, шишек. А самому все вспоминалось, как улыбался мой дед, когда, обернувшись, смотрел на меня, идущего в борозде за плугом, в потной сиреневой майке. Моменты, когда мы менялись местами – он вёл за повод мерина Карего, а я брался за плуг – были редки. И он делал это в то лето как бы полушутя. Но я-то видел, он меня потихонечку испытывает. Я проходил его проверку. И меня это не обижало, а наоборот – обязывало соответствовать чему-то такому, что знал тогда, наверное, один мой улыбчивый дед Иван.

…Разные были экзамены в детстве. Зимой того же года дядька Сергей испытывал меня в районной чайной. Она была на нашей улице, недалеко от деревянного клуба, который назывался РДК – районный дом культуры.

В этой чайной часто было шумно. У коновязи фыркали лошади, бодро скрипели сани на снегу. В воскресный базарный день кто не заглянет туда, где можно выпить и поговорить. Начиная со ступенек подъезда до буфета, везде гомонил народ. Многие были из соседних сел. Утёвский базар был районным.

Вот в такой зимний морозный денёчек вошёл и я в чайную.

Меня всегда манила сюда многолюдность. Здесь было, как в хорошем кино, и забавно, и интересно.

– А ну, Шура, иди сюда!

Повинуясь призывному голосу и жесту моего разудалого дядьки, я подошёл к столу. Пятеро крепких ребят пили портвейн. Дядька ловко всеми пятью пальцами левой руки взял граненый стакан за донышко и наполнил его из початой бутылки наполовину.

– На, выпей за наше здоровье!

– Сережа, но ведь я никогда ещё… – начал я.

– Вот потому мы и решили: тебе пора!

Я посмотрел на сидящих за столом. Они, клоунски улыбаясь, закивали:

– Мы решили: тебе пора…

Своё смятение от непонимания до конца всей подоплеки происходящего я сумел внешне скрыть. Я не мог подводить своих. Зажмурился и выпил без остановки. Сидевший справа, розовощекий парень в кубанке, едва успел я поставить стакан, протянул мне ватрушку и одобрительно, как лошадь в жаркую погоду, монотонно замотал головой. Другой, напротив меня, взяв бутылку, начал разливать по кругу.

– За племяша, за племяша обязательно надо…

– Дуй теперь домой! – командирским тоном, сверкнув глазами, сказал дядька Сережа. – Молодец!

Странно. Я тогда не почувствовал опьянения, а когда вышел на улицу, свежий морозный воздух помог мне. Придя домой, я шмыгнул в постель, и никто из домашних даже не узнал о моём экзамене. Но он был. И я его выдержал.

…В тот раз после пахоты в осокорях и обедали, и отдыхали мы на зеленой изумрудной травке в тени разросшейся крушины. Дед заставил меня снять мокрую майку. Я сменил её на его жестковатую темную куртку. Майку я повесил на солнышко рядышком с телегой.

…Мы уже проехали полпути, возвращаясь домой, когда я вдруг вспомнил про майку, она так и осталась на ветке.

– Беги, – сказал деловито дед, – я подожду.

…Когда я вышел на полянку, майка была на месте. Но она не висела на ветке. Очевидно, ветром её сорвало, и теперь она лежала на зелёной траве, расстелившись, словно обняв зеленое или прикрывая его своим сиреневым телом. Я остолбенел. В этом сочетании цветов, а может, света, было что-то необычное, щемящее. Я не сразу решился поднять майку с земли, нарушить это единение цвета или чего-то более существенного и магического.

Не знаю почему, но я часто в жизни своей потом вспоминал то ощущение бодрости, свежести, добра, уверенности в себе и в окружающем мире, которое исходило тогда от сиреневой майки на зеленой траве. Позже, уже во взрослой жизни, когда вставал многократно этот эпизод перед глазами, я так и называл его: сиреневое на зеленом. И относился к этому бережно. Воспоминания о сиреневом на зеленом приходили ко мне и во сне. Сиреневое на зеленом стало для меня как бы символом моего детства.

Мне иногда кажется, что не будь того случая в осокорях, не увидел бы я сиреневое на зелёном – был бы я другим. И жизнь моя сложилась бы по-другому. Ведь ни умение пахать, ни первые полстакана портвейна так сильно не врезались в память, чтобы переживались несколько раз заново. А вот это дивное сочетание двух цветов до сих пор заставляет удивляться.

Чем это объяснить?

Человек из прошлого

Об этом человеке я вскользь упомянул в своей повести «Черный ящик». Рассказал, как однажды в детстве нас с матушкой на полевой дороге он застал собирающими в дорожной пыли зерна пшеницы и запретил нам это делать. Хотя зёрна и высыпались из грузовиков, сновавших при уборке урожая от комбайнов на склады заготзерна и вдавливались в пыль, все равно были государственными. Их нельзя было брать. А нам тогда порой нечего было есть.

Он спокойно, но властно распорядился и уехал на легкой бричке с красивой городской женщиной. И он – большеголовый, властный, и она – с тонким нездешним лицом и изящной фигуркой, были словно из кинофильма «Кубанские казаки», так похожего на радостную сказку. Всё было красиво, но мама моя, отложив в сторону большое решето, через которое мы просеивали набранные кучки дорожной пыли вперемежку с зернами, молча плакала, присев тут же на обочине. Она тогда не сказала ни слова. Не знала нужных слов или не хотела говорить…

– А знаешь ли ты продолжение той своей истории с секретарем райкома? – спросил меня при встрече Михаил Семенович Мещереков, утевский врач, лечивший ещё моих дорогих мне и родных стариков.

Я ответил, что нет, никакого продолжения не знаю. Для меня это был эпизод из моего детства, яркая картинка, вспыхнувшая в памяти безо всякой связи с какими-либо последующими событиями.

– Нет, голова, он ведь в тот год чуть было не поплатился за одну промашку на посевной, хотя и не свою.

Я, когда прочитал твою повесть, вспомнил: в тот год запарка была с посевом озимых. Приезжал, помню, уполномоченный из области, подгоняли… Ну и перестарались: в спешке зерно мелко в почву заделали. Отрапортовали, а когда дожди пошли, оно все повылазило наружу. Вредительство – не вредительство, как хочешь, так и думай. По тем временам – под суд за такое дело, самая простая вещь.

Приехал с поля первый секретарь сам не свой: вот-вот опять с области проверяющие нагрянут, да и свои органы под боком – пропала его голова. Что делать?

Выручил Минька Шухов, пастух овечий.

«Дайте, – говорит, – в придачу к моему стаду ещё столько же колхозных овец, я всё поправлю».

Быстро все исполнили, как Минька говорил, и он несколько раз прогнал стадо овец по этому самому полю. Как-никак, но ушло зерно в землю. И наш первый секретарь был спасен.

Странно было слышать рассказ о том, что красивого крепкого, властного начальника, прогнавшего нас тогда с мамой с дороги, охранявшего права государства на зерно в пыли, самого чуть было не опрокинуло в пыль.

Дальнейший разговор с Михаилом Семеновичем меня удивил ещё более:

– А знаешь, тот бывший первый секретарь живет теперь у тебя в Самаре, в соседях.

Я опешил:

– Не может быть! Это же более сорока лет назад было…

– Ну и что? Ему за восемьдесят? Года два назад, я знаю, точно он был жив…

Приехав в Самару, я зашёл к соседке по лестничной площадке и навел справки. Соседка моя – бывший партийный чиновник, долго работала в обкомовских структурах. Ей восемьдесят пять, но она активна и отзывчива.

– Как же, как же! В соседнем доме, на четвёртом этаже, первый подъезд… Мы можем к нему сходить в гости, я позвоню сейчас…

Я поторопился отказаться от встречи. Я был не готов к такому стремительному уплотнению времени. Для меня всё это было слишком в прошлом, очень далеко. Это была как бы совершенно другая эпоха. И встреча с одним из представителей её: как внезапная встреча с мамонтом или динозавром. Так мне показалось.

…Но однажды я его неожиданно встретил в магазине и узнал.

Я не мог ошибиться.

Он оказался ниже меня ростом, с оттопыренными стариковскими заросшими белым пухом ушами, с большими карими глазами, спокойными и выразительными. Пожалуй, только эти глаза и выдавали в нем, или сохраняли, того ладного седока, так похожего на красивого председателя колхоза из кинофильма «Кубанские казаки».

Он взял двести грамм самой дешевой колбасы и полбуханки хлеба и пошёл к выходу. Споткнувшись о порог, старик выронил из рук полиэтиленовый сероватый, видимо, стиранный пакет.

Половинка буханки черного хлеба запрыгала по грязному полу. Я поспешил помочь, подхватив хлеб, машинально протянул его хозяину.

– Оставьте собакам, неужто он с пола есть будет? – наставительно сказала продавщица.

Спохватившись, я положил хлеб на подоконник.

– Вот ведь, больше денег с собой нет, а идти заново с моими ногами проблема, – проговорил старик. – Досадно.

– Да, да. Сейчас, – мне стало неудобно за свои невразумительные движения, я быстро купил буханку хлеба.

Когда протягивал ему, глаза наши встретились. Мне показалось, что в них мелькнула какая-то догадка. Неужели он мог меня вспомнить? Я молчал.

– Знаете, когда придёте следующий раз за хлебом, заберите деньги у продавца, я оставлю свой должок ей. Спасибо вам, – сказал он суховато, с достоинством. И вышел из магазина.

На этот раз благополучно. А я стоял под недоуменным взглядом продавщицы у подоконника и смотрел из окна на старика.

Он уходил медленной семенящей походкой. Помнил ли он тот случай на пыльной полевой дороге?

Больше я его не видел…

Встреча в клубе

Перебирая свой архив, я наткнулся на чистые бланки телеграмм. Лишь на минуту задумался, но потом все вспомнилось…

Перевернул бланки тыльной стороной. Там были эпиграммы в мой адрес, написанные известным самарским писателем, обожаемым мной Табачниковым Семёном Михайловичем. Дело было на презентации моих книг в Утёвке.

…Я, конечно же, тогда очень волновался. Вышла уже третья моя книжка. И как-то само собой решилось в областной писательской организации, что надо в моём селе Утёвка организовать вечер поэзии!

Поехали Евгений Лазарев, Иван Никульшин, Семён Табачников, Николай Переяслов, Евгений Семичев, Александр Громов и другие.

Утёвский клуб был заполнен моими односельчанами.

Многие, включая главу администрации Нефтегорского района Александра Анисимова и его заместителя Сергея Афанасьева – утёвца, прикатили из города Нефтегорска. Школьные учителя, одноклассники, знакомые и приятели заполнили зрительный зал. Мама моя отказалась быть на сцене и нашла себе местечко в зале с моими сестрами и родными. Я, привыкший не робеть перед любой аудиторией, боялся, что не смогу сказать ни одного слова – ком в горле и слезы на глазах были тому причиной.

Но, к счастью, мне говорить и читать пришлось не сразу. Я как-то успел немного успокоиться, и всё обошлось.

Едва я вышел на сцену, новой, более мощной волной, нахлынули воспоминания. Клуб был местом, где около двух десятков лет работали мои родители. Мама – уборщицей, отец – сторожем. Когда отец прихварывал, мне приходилось вместо него сторожить ночью сельский очаг культуры. Целая ночь впереди. Один на один с собой. Я писал стихи. И уже тогда хотел быть писателем, мечтал писать книги, но я никому об этом не говорил. Стихов своих никогда никому не читал, пока не набралось на первую книжку. Такие я себе поставил условия.

Меня поднимала как на крыльях радость: все в селе спят и не ведают, что я сейчас один-одинешенек пишу стихи. Я – поэт. И пишу о своём родном селе!

В нашей школе много известных выпускников: один дипломат, есть художник, доктора наук, но не было своего писателя… «И не знают, что он будет, а я знаю, один знаю. И это время придёт! Из своей книжки я прочитаю стихи на нашей клубной сцене! Когда-нибудь, но прочитаю!»

Один раз я обмолвился нечаянно о своём тайном желании в школьном сочинении на тему: «Моя любимая песня». Я писал о песне «Я люблю тебя, жизнь» на слова Константина Ваншенкина. Писал так, как чувствовал, о Георге Отсе, о Трошине и закончил сочинение фразой о том, что уверен: придёт время и я спою свою песню о жизни и надеюсь, её подхватят многие люди. Я как бы обнародовал свою программу в этом школьном сочинении.

Я тогда не сразу решился сдать свои листочки Леониду Григорьевичу Лобачёву, учителю русского языка и литературы, боясь, что он поймет прямой смысл написанного. Но он, очевидно, принял все за некую аллегорию и последствий моей обмолвки не было. А может, для него увидеть во мне будущего писателя было тогда фантастикой.

…Надо сказать, вел я себя в последних классах своеобразно.

Где-то в конце шестого класса дал себе слово не поднимать руки ни при каких обстоятельствах. Предмет учить – но руки не тянуть. Так дисциплинировал себя: мне казалось, что делаю это на пользу. Об этом я упомянул в повести «Планета любви». И выдержал слово, данное самому себе: два года отвечал только тогда, когда спрашивали. Это не помешало учебе: выпускные экзамены сдал на пятерки, кроме английского языка, получив по нему «хорошо».

Нечто подобное проделал и в первые годы после окончания института: у меня уже были рукописи двух моих первых книг, но я не торопился поднимать руку – хранил их, не показывая даже домашним, до срока, который определил себе сам – до того, когда окончательно пойму, что не писать не могу…

…Милые стихотворные шалости Семена Михайловича Табачникова в клубе, где я писал когда-то по ночам стихи и спал всё-таки иногда на провалившемся диване, который заведующая клубом шутливо объявила теперь, что передаст его в школьный музей, эпиграммами не закончились.

Он прочел большое шутливое стихотворение об Утёвке.

Я после просил у него текст стихотворения, но он затерял листочек, а по памяти воспроизвести не мог.

…И вот однажды на той же клубной сцене в Утёвке, а потом и в Самаре, в Доме актера, я услышал это стихотворение. Его от начала до конца без запинки прочитал Сергей Николаевич Афанасьев – мой замечательный земляк, ставший к тому времени уже главой администрации Нефетегорского района. По должности своей чиновник, сидя в зале на той давней презентации, он сумел полностью с голоса запомнить стих. Я вначале удивился, но когда послушал, как он поет и сколько много знает песен, был рад, что есть у меня такой земляк.

Вот это стихотворение, присланное мне Сергеем Николаевичем по моей просьбе:

Утёвка

 
И обидно, и неловко,
Что я не осведомлен:
Говорят, в селе Утёвка
Уток – целый миллион.
Ходят-бродят, ёлки-палки,
Грациозны и легки,
Ходят шатко, ходят валко,
Как в Одессе моряки.
И гордится, кроме шуток,
Ими древнее село,
Дескать, из-за этих уток
И название пошло…
Утки, селезни, утята…
Что-то я вас не найду,
Знать, село другим богато,
Знать, другое на виду.
Может, храм, а может, песня
Иль – учитель-чемпион
И, конечно, всем известный
Журавлев – творец икон.
На земле рожден утевской
И герой последних лет
Александр Малиновский —
Академик и поэт.
Степью, лесом, песнопеньем
Славны здешние места,
И рождают вдохновенье
И пейзаж, и красота.
А про уток, видно, шутка.
Розыгрыша мастерство…
Здесь самим нам где бы утку
Раздобыть на Рождество.
 

Теперь эти шутливый строчки читают по памяти многие на нефтегорской земле.