Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга первая"

Я почти всё написал в Доме творчества, оставаясь месяцами в одной и той же комнате, в одном и том же Доме творчества “Репино” Союза кинематографистов, где у меня был свой номер. Жил я там в среднем от четырех до восьми месяцев в году. Но вот, получив деньги за издание книг, я поселился в Мюнхене, где смог снять квартиру и где продолжаю работать. Там написана, в частности, “Русские на Мариенплац”. И сейчас я воспринимаю Мюнхен как Дом творчества, поскольку живу вдали от своего дома – у меня квартира прекрасная в Ленинграде, и библиотека, многие тысячи томов.

Когда мы в последний раз приехали в Мюнхен, я захватил с собой 500 штук книг для работы и десятка полтора картин, картиночек и рисунков, подаренных мне в разное время разными моими друзьями-художниками. Общего весу этого багажа набралось на шесть с половиной центнеров. А я, между прочим, заплатил по 1,37 доллара за кг, чтобы весь этот груз летел вместе со мной одним самолетом…

– И что – в этом “Доме творчества” вы фундаментально обосновались?

– Не сказал бы. У меня сейчас небольшая квартирка в прелестном доме, в очаровательном районе города. В квартире факс, телефон… Но после того, что произошло в нашей стране, все эти события…. я решил для себя: пока не поставлю все на свои места или не приду к логическому жизненному завершению – не уеду отсюда. Тем более, что усилиями еврейской общины и Министерства культуры Баварии, я получил право на постоянную визу. Немецкий у меня отвратительный. То есть абсолютно никакой… так, наверное, говорит макака, которая свалилась с баобаба на землю. И, тем не менее, я общаюсь, разговариваю, иногда даю интервью.

И никакой ущербности при этом не ощущаю. Я скучаю только по внучке – но недавно был у меня в гостях генеральный консул России в Мюнхене, мой почитатель, он обещал сделать все возможное, чтобы я смог забрать ее на несколько месяцев к себе. Все! Больше ничего. Мы с женой живем друг для друга – и крайне ограничили себя в выборе приятелей или друзей. Я зарабатываю в Германии, получаю гонорар из России, и этого вполне достаточно, чтобы позволить себе, например, поездку в Америку, снять гостиницу, взять машину в аренду, пригласить 8-10 друзей в ресторан. А когда денег нет, я тоже не очень нервничаю: мало ли было случаев, когда у меня их не было. Ничего страшного.

Хожу ли в кино? Практически нет. Только на премьеры – когда приглашают знакомые режиссеры. Все остальное смотрю по телевидению – и, к тому же, у меня прекрасная фильмотека: помимо книжек я привез с собой 110 кассет, на которых примерно 200 лучших фильмов мира, с превосходным русским закадровым переводом лучших переводчиков Советского Союза. Нет, я не испытываю никакой ущербности.

Я дружу с несколькими семьями, из них две немецкие. Это состоятельные серьезные люди, которые нас очень любят, и мы к ним прекрасно относимся…. Что же касается новинок российского кино – сегодняшний стиль его я категорически не приемлю, его плакатность, эклектичность. Сейчас там множество новых людей, свои связи и свои дела. У меня, бывало, по 2 картины за полтора года выходило, но я никогда не был в так называемых тусовках. И никогда не занимался всякими там союзными делами – хотя я член Союза кинематографистов и член Союза писателей уже больше 25 лет.

За все это время, верите ли, я умудрился не быть ни на одном собрании. Мне это просто не интересно. Я всегда дружил с шоферами-дальнерейсниками, летчиками гражданской авиации – таких друзей у меня пруд пруди. Они и теперь книжки мои и гонорары из-за границы привозят. Меня, признаюсь, тошнит от, так сказать, снобистско-корпоративного единства, которое называется “террариум единомышленников”… И если я редко смотрю русские фильмы, то читаю много – больше периодику.

Каждую неделю, если я не получаю кипу газет от друзей из “Свободы”, иду и покупаю долларов на 20 российских газет, которые, кстати, у нас чрезвычайно дороги – даже по сравнению с магазином в Лос-Анджелесе, где я накупил много прессы: я в два с половиной раза дороже плачу в “Интернэшнл пресс” на Главном вокзале в Мюнхене…

Что же касается состояния российского кинематографа – по-моему, происходит полнейший его распад, притом идет в нем активная погоня за деньгами. И хотя она идет во всем мире – но самое большое несчастье в том, что в России наиболее способные к тому, чтобы достать деньги на фильм, оказываются наименее способными потом в кинематографе. Деньги попадают к людям неталантливым. Редчайшая удача, предположим, досталась, Валерию Тодоровскому, сыну Петра, – его я считаю несомненно талантливым, и у него как раз получается достать деньги на картину. Я мог бы назвать еще два-три имени.

Российский прокат не приемлет своих картин, экраны забиты американскими вестернами, триллерами, боевиками 20-25-летней давности, купленными за копейки. И его боссы собирают обильную жатву. К тому же, сейчас уже не так часто ходят в кино – по целому ряду других причин. Те же самые “Санта-Барбары” по 150 серий или “Богатые тоже плачут” приковывают среднего зрителя, который нес раньше свой рублишко в кассу кинотеатра, к телевизору – и он это хавает без конца. Да и просто стало опасно.

Опасно теперь по улицам ходить! Я же, когда раньше приезжал в Ленинград, вынужден был много ходить, да еще с пистолетом – гараж мой далековато от дома, за полтора километра. Здесь же, в Мюнхене, я могу въехать к себе в дом прямо к лифту и подняться в квартиру из гаража. Так что пистолет, поняв, что не скоро вернусь в Россию, я подарил приятелю, которому продал гараж.

И все ж, я думаю, может начаться возрождение русского кино, может – если придут какие-то люди, не просто желающие, как раньше, отмыть свои деньги или получить не 17–18 процентов прибыли от затраченных средств, а сразу 100 процентов… Если это произойдет и если возьмутся за дело интеллигентные, я подчеркиваю, деловые люди… Может быть, тогда пойдет возрождение хорошего русского кино. Хотя, честно говоря, процент моей надежды на это крайне ничтожен. Ибо сейчас российское общество захвачено одной мыслью – “выжить!” Не нажить, а именно выжить. Нажить – это лозунг малой части людей. Остальные же хотят просто выжить, не более того, и молят господа Бога, чтобы он помог удержаться на плаву. Не говоря о том, что они потеряли почву под ногами. Эти несчастные пенсионеры-старики, которым нечего есть, и которые просто подыхают с голоду, умирают от дистрофии. Я знаю такие случаи…

Здесь голос моего собеседника сорвался, он замолчал. Помолчал и я.

И, поразмыслив, переменил тему:

– Я вот сейчас думаю о том, что творческие люди в России много охотнее воспринимают необходимость обращаться за помощью к государственным структурам, нежели к каким-то, скажем частным источникам. И это привычнее. Но теперь ситуация изменилась – деньги водятся как раз у тех, к кому обращаться кажется противоестественным и, может быть, даже противным.

Проиллюстрировал я эту мысль рассказом о том, как одному писателю, талантливому и хорошо известному, была вручена стипендия за опубликованный им в журнале роман. И как огорчительно потом было узнать учредившим эту стипендию, что при вручении ее писатель, среди прочего, заметил, что сейчас, мол, такое время, когда люди, у которых есть деньги, хотят облегчить свою совесть, отмыть ее как-то – оттого и меценатствуют. В этом заявлении – вся непривычка, отученность россиянина иметь дело с частной благотворительностью.

А в данном случае, даже не с благотворительностью, но с коллегиальной солидарностью. Писатель этот не один год прожил за границей. Что уж говорить о том, как воспринимается там нынешняя ситуация людьми, которые должны протянуть руку к имеющим деньги: да, может быть, не всегда правильные, может, люди эти не всегда правильные – но у них есть возможность и они хотят помочь, нередко безо всяких условий. Вот и возникает такая неловкая зависимость….

Кунин внимательно выслушал меня.

– Я с этим не сталкивался, – заговорил он после некоторого раздумья, – но, не скрою, был бы рад и столкнуться: ничего страшного! Я не чувствую себя от этого ущербным. В конце концов, я получаю в России гонорар, скажем, от некоего Саши, которого очень люблю, а этот Саша не сам издает, но находится под каким-то очень мощным концерном. Сам он – блистательный русский писатель, который занял сегодня шаткую позицию издателя. При невероятно растущей инфляции, при чудовищных скачках цен на бумагу он сейчас попал под мельничные жернова одного очень крупного и, возможно, не очень чистоплотного концерна…

…Но вот, я сейчас подумал – почему с таким увлечением рассказываю вам о своей молодости? Наверное потому, что я компенсирую этим сегодняшний недостаток сил. Это происходит неподконтрольно. Мне гораздо важнее сегодня то, чем я занимался раньше, чем то, что принесло мне широкую славу, поскольку мои книги продаются во всех странах мира. И мне гораздо милее вспоминать, как в 48-м посадил в тундре на полуострове Ямал самолет, когда у него не вышли шасси: я сбросил бомбы и произвел вынужденную посадку.

Я посадил 12-тонную машину брюхом на лед, слив предварительно полторы тонны горючего, чтобы не взорваться. И потом 107 км мы шли пешком, пришли обмороженные с сорванными голосовыми связками и у нас нечего было жрать в пути, потому что стая песцов забралась в кабину самолета, когда мы отлучились – а там был аварийный запас жратвы, – и они сожрали все, разорвав целлофановые обертки. Консервы же просто обгадили со злости, потому что солидол слизали с металлических банок, а открыть их, естественно, не могли. Вот об этом я рассказываю вам с большим интересом и даже с наслаждением – нежели то, какие замечательные рецензии на мои книги были опубликованы.

– Если бы вы летали в американской армии, ваша фотография была бы непременно на стене в коридоре Пентагона, – вспомнил я свою недавнюю поездку в Вашингтон. – В одном из помещений нашего военного министерства специальная стена – галерея портретов летчиков. Их самолеты были сбиты в бою или попали в аварию. Летчики выбросились где-нибудь в Сахаре или в Альпах – и пришли к своим, выжили. Там несколько десятков фотографий этих пилотов…

– Благодарный народ, благодарная страна! А мы, вернувшись, смотреть не могли на наше начальство – нас вообще никто не искал, считая, что мы упали в море. Ну поднимите же, черт возьми, две-три машины, полетайте в зону! Вам же известен был наш курс!.. Это все – отражение нашей ментальности, воспитанной годами советской жизни. Такая вот плотная, почти непрослеживаемая и страшноватая связь… Психология заключенного. А советский человек был всегда чуточку заключенным.

Знаете, мне сейчас хочется повторить мысль Э.Лимонова из старого его интервью – беседы с вами: “Я далек от всего этого. Они мне все любопытны – будто я попал в зоопарк и с удовольствием наблюдаю часами за какими-то животными, мне это интересно”. Примерно так звучал тогда его ответ вам… Я абсолютно вне всего, что там сегодня происходит. Я хочу, чтобы, читая мою книгу, человек плакал, смеялся. Чтобы ему были знакомы те ситуации, которые я сочинил, чтобы они ему пришлись впору, чтоб он увидел – это часть его жизни, его судьбы! А больше мне ничего не надо. Хотя мне очень любопытны эти “новые русские”.

Приезжаю я недавно к своей тетке в Женеву, у нее сидит американка, блистательно говорящая по-русски, – она переводчик в ООН, муж – американец. Так она мне рассказывает, что сегодня устроила одного русского, который за 36 тысяч франков в месяц (а это 25 тысяч долларов!) снял дом. И ходит он повсюду с охраной. Мне ужасно интересно – что это за человек? Но что мне очень не безразлично, с чем я сталкиваюсь и обо что я бьюсь, как мордой об стену, до крови – это, когда я вижу людей моего возраста, получающих гроши и голодающих, не имеющих возможности свести концы с концами…

– И с другой стороны, – вставил я, – смотрите, что происходит. Этой действительно ужасной ситуацией пугают Запад: мол, если вы немедленно не примете в нас участие, причем на наших условиях, вам будет хуже – в стране такое может произойти, что никто из вас не останется в стороне. Конечно же, оставаться равнодушным нельзя – независимо от этих угроз: у каждого есть там родные, друзья, близкие. Да и просто есть старики, о которых вы говорите… Но сегодня наша беседа подходит к концу – чем бы вы хотели ее завершить?

– Я безумно хочу, чтобы читатели, особенно те, кто приехал совсем недавно – в Америку ли, в Германию, или в Израиль, – ни в коей мере не хотели бы казаться коренными жителями этих стран уже через 10 дней. Можно ведь сохранить себя, можно придумать свой маленький мир, можно оставить в целости и сохранности добрые и хорошие привычки, которые вывезены из России и от которых так рьяно отказываются, чтобы казаться давно живущими, вросшими в эту нередко чуждую им поначалу жизнь. Но я хочу пожелать им как можно легче войти в эту жизнь – без эдакой унизительной уловки.

– Спасибо большое! – охотно и искренне согласился я с этой мыслью, поскольку она предполагает долгую жизнь языка, на котором мы говорим с вами, нашей газеты и наших книг. – Я думаю, что это пожелание будет правильно понято и принято нашим читателем.

– Главное, чтобы это было правильно понято, – улыбнулся Владимир Кунин.

Подросток-арестант, военный летчик, спортсмен, акробат, таксист, сценарист, писатель. Человек семи жизней.

* * *

Разговор этот происходил у нас в средине 90-х, давно и, как-то сразу, мы перешли на «ты». Но вот, годы спустя, хорошо знакомый голос в трубке – это Кунин из Москвы: завтра премьера фильма, поставленного по «Сволочам», – то есть, всё же снят по такому сценарию. А тогда Кунин категорически заявил:

– Да нет у меня времени для романа! Да и вообще – надоело писать романтические вещи.

Недавно – это я дописываю годы спустя – Кунин перевез из Ленинграда в Мюнхен почти всю библиотеку. Перестал ли Кунин ощущать себя связанным со страной рождения, как бы там ни складывалась жизнь, и какие бы события там ни происходили? – нет, не перестал, для меня это очевидно, видимся-то мы с Володей и Ириной нередко, вот даже как-то оставались они у меня дома на полтора месяца или даже чуть больше.

Человек семи жизней – так я завершил тогда первую публикацию нашей беседы – сначала в газете, а потом – и в сборнике.

* * *

Да что это я – все о прошлом, да все о прошлом…

Вот ведь, случилось нам как-то провести вместе дней 10 в Карловых Варах. Я-то там был планово, купил путевку еще в Лос-Анджелесе, а потом, погостив в Москве, мотнул к чехам. А Кунин сел в машину, усадил рядом жену Ирину, вырулил на автобан Мюнхен-Прага, и уже через несколько часов мы в его номере откупорили бутылку чего-то очень вкусного, привезенного им из Германии.

В общем, провели мы эти дни отменно: бродили по окрестностям, заходили перекусить, отведать местного пива – лучше его нет в мире, это я говорю вполне квалифицированно, или заглядывали в кофейни-кондитерские. Тоже вкусно…

А у Кунина, оказалось, день рождения приходился как раз на эти дни: я почти сразу нашел в местном магазине замечательного фаянсового кота (это традиционный подарок Кунину – в связи с популярнейшим героем его книг, котом Кисей – вот он и собирает коллекцию статуэток). Правда, недавно Кунин признался: в квартире места больше нет, скоро они нас самих выживут из дома – на балкон…

Так вот. Зашли мы отметить это доброе событие в рекомендовнный кем-то из знатоков Карловых Вар рыбный ресторан. Прислуживал нам в симпатичном подвальчике рослый расторопный парень – он быстро и аккуратно уставлял столик заказанными блюдами. Изучая меню, мы обнаружили в нём свежевыловленных креветок и, конечно, заказали себе по порции. Цена на них была проставлена вполне приемлемая, даже и по местным масштабам – что-то долларов пятнадцать значилось в колонке справа от названия.

Естественно, мы их и заказали, и естественно же, помимо всего прочего – как закуску к основным блюдам. Мы славно посидели, запили обед классным чешским пивом… и, переглянувшись, дружно замерли – перед нами лежал счет: там значилась какая-то фантастическая для этих мест сумма. Стали разбираться: может, описка, и ничего не поняли, оказалось – креветки! Дальше произошел такой диалог:

– Но ведь здесь написано 15 долларов! – это мы официанту.

– За 100 граммов, а в каждой порции по 500 граммов примерно… – это официант – нам.

Ну что тут скажешь: приходилось их, этих свежевыловленных созданий, на блюдо штук по пять, ну может – шесть… Выходило – каждая весила граммов сто и, стало быть, стоила десятку, а то и дороже. Так они же съедены, кто и как их теперь взвесит? Посмеялись мы сами над собой – во попались, гурманы! Ведь знал же официант – не мы, наверно, первые. Пережили, однако, а в этот ресторанчик больше не заглядывали – ну его. Так что, любители креветок – в Карловых Варах будьте бдительны!

А на этих днях звонили мне Кунины из Нью-Йорка – из отеля «Уолдорф Астория» – там останавливаются короли, звезды кино – в общем, не на каждый день номера – видно, продюсерам нового фильма Кунина оказалось «не западло» потратить дополнительные несколько тысяч на сценариста. Здорово! Наверное, позвонят они из Москвы теперь, там премьера «Сволочей» – про ту самую школу диверсантов – знал я, когда дописывал эту главу.

1995–2008 гг.

Лев Халиф

“Родина – это место, где человек пытается стать счастливым.

Чтоб на могильной плите оставить оптимистическую надпись”.

(Эта и последующие цитаты, выделенные курсивом, приведены из книг Л.Халифа “ЦДЛ” и “Ша, я еду в США”).

Рукопись прислал мне из Нью-Йорка Каган (прочитавший первые главы вспомнит имя этого неординарного чловека) – в чемодане, набитом доброй сотней килограммов макулатуры, напечатанной впоследствии их авторами на собственные средства – к ужасу взыскательной части местной читательской аудитории. А эту стопку машинописных страничек я выудил почти сразу, распознав ее каким-то неведомым чутьем и почти на ощупь. Бог навел?..

И вскоре она увидела свет, будучи набрана Тасей, женою Кагана, на электронном композере, который я к тому времени купил в рассрочку и который тогда казался чудом наборной техники. Потом этот композер долго еще украшал стеллаж в кладовой издательства – рядом с первой купленной мною здесь пишущей машинкой – готовясь стать экспонатами будущего музея.

Пока – не стал, но, как говорится, еще не вечер. Может, и станет, когда придет правильный час. А томики “ЦДЛ” заняли полки в университетских библиотеках и в домах нескольких сот любителей русской литературы, став уже вполне раритетным изданием. Даже и для меня – сохранился чудом один экземпляр – его я никому в руки не даю: унесут ведь, как уносили дареные Сашей Соколовым его томики. Да мало ли что затерялось, исчезло с моих полок…

* * *

Как-то Халиф стал героем документальной ленты, снятой и показанной телевизионным каналом “Паблик” – о российских эмигрантах в Америке. Он оказался в числе тех, чьи судьбы, по замыслу авторов фильма, не сложились: книги раскупались не скоро, в магазин он отправлялся с продуктовыми талонами, выдаваемыми в Америке бедным в качестве социальной помощи.

Потом настала “перестройка”, а вместе с нею “гласность”. И тележурналисты снова связались с Халифом, чтобы спросить его – не думает ли он теперь вернуться в Россию – там все же его читатель, его писательская слава…

– Нет, – ответил Халиф. Твердо ответил, не задумываясь.

– Почему же? – удивились журналисты.

– Да потому, что там я уже жил! – ответил писатель Халиф. Этот разговор он передал мне году в 87-м.

* * *

Когда мне приходится рассказывать или писать о Нью-Йорке, почти всегда вспоминается чувство напряженности, неуюта – почему-то его у меня до сей поры, после многих туда поездок, вызывает этот город. И все равно есть в Нью-Йорке нечто, заставляющее помимо служебных обстоятельств, время от времени, забросив все домашние дела, вдруг обнаружить себя сходящим по пологим лестницам аэропорта – навстречу тревожащему (другого слова и не подберу) меня городу.

К этому “нечто” я отношу, в частности, и свои встречи с моим давним другом – Лёвой Халифом. Ну, не могу выразиться положенной формой – Львом. Он Лёва.

В этот раз условились мы встретиться в первый же день моего приезда, но дела сложились так, что сумел я к нему приехать в Квинс, где тогда снимал он для себя и сына тесную квартирку, лишь в последний вечер, перед самым моим возвращением.

И мы снова сидим у кухонного столика, уставленного случайно собранной закуской, и обмениваемся последними новостями – моими, с Западного берега, и с Восточного – его. Вскоре я замечаю, что Халиф полностью захватывает инициативу разговора, а я своими вопросами пытаюсь направить его в интересующее меня русло, и только потом – говорю я. Догадываясь, что фразы, которыми мы сейчас обмениваемся, могут составить главу книги, что у меня сейчас в работе, записать бы их, что ли… – почти сразу сознаюсь в этом Халифу.

– Парадокс, но именно здесь, в эмиграции, многим видится спасение русской литературы. Так считает Аксенов. Так не однажды говорил Саша Соколов, – заметил я в какой-то момент разговора.

– Если взять за основу понятие “письменный стол”, то эмиграция – это мой лучший письменный стол, – произнес Халиф. – В отличие от московского, в который совали нос все, кому не лень. И где мне мешали работать. Более того: я должен был прятать все, что уходило с него. Да, в эмиграции я избавлен от такой необходимости – прятать свои рукописи, скрывать их, чтобы они остались. Но это – физическое спасение. Выживание. Не более того. Российскую словесность жгут в кислоте.

Возьми пример Гроссмана: даже черновики романа изъяли и сожгли – именно в кислоте. А его роман все равно выходит, хотя и не в факсимильном варианте.

Эмиграция – это тыл, который перестал быть фронтом, но который спасает фронт и помогает ему. Да, русская словесность спасается. И все же – это был огромный стимул для творчества, когда нам мешали писать. Видимо, так устроен художник: чем крепче нас держат за глотку, тем интенсивнее мы дышим!

В России мы приспособили плаху под письменный стол. И, наверное, именно поэтому литература, возникшая в России – самая великая в лучших ее проявлениях. Шекспир велик. Да, его никто не давил, разве что нужда. И тогда он писал халтуру для своего театра. А театр сгорел… Но еще, попутно, он писал «Гамлета».

Да, там мы рисковали не столько своей жизнью, сколько жизнью своих произведений. И эта обостренность жизни в какой-то степени двигала нашу талантливость, наше подвижничество. И подталкивала нас к откровению – подобно войне, обостряющей гениальность народа.

Скажем, Англию спасли два открытия – радар и расшифровка кода немецкой разведки. Код расшифровали ученые, занимавшиеся расшифровкой клинописи. Война перестроила их поиски, и они смогли прочесть донесения немецкой разведки, планы врага. Так же с радаром – не было бы войны, он появился бы много позже. И то же самое я бы сказал о литературе.

О вечной ЛИТЕРАТУРЕ – той, которой не свойственно понятие сиюминутности. Казалось бы, какая разница, когда я напишу шедевр – вчера, сегодня, завтра… В России же это имеет существенное значение, потому что в России литература появлялась именно в тот момент, когда она становилась необходима. Гоголь появился необычайно вовремя и он определил целую нацию. Точнее, не свойственное, казалось бы, русской нации отношение к юмору, к мистике – как бы повернул зрачки её вовнутрь.

Заметь, древнегреческие скульптуры всегда без зрачков – такое впечатление, что их зрачки повернуты вовнутрь. Так и Гоголь – до сих пор загадка, как он мог возникнуть в России. Он так несвойственен ей… он страдал паталогическими отклонениями, был болен, но – какая мощная, какая светлая струя в русской литературе!

Халиф долго разминает в пепельнице окурок сигареты и почти сразу закуривает новую.

– Похоже, ты в эмиграции перестал писать стихи – это так?

– Начнем с того, что стихи я перестал писать ещё в России.

С возрастом хотелось писать глобальнее, что ли… Хотя я не вижу в своём творчестве каких-то резких разделов: то, что я сейчас делаю, всё равно стихи. Не нужно придумывать форму – она рождается в тот момент, когда появляется содержание, которое тебя устраивает. Но, вечный парадокс – то, что меня устраивает, зачастую не устраивает моих современников. А бывает, наоборот: тебя хвалят, говорят, старик, ты написал потрясающе! А внутри у тебя не щелкнул какой-то выключатель… и отвечаешь – нет, ребята, это – не то. Или, наоборот, и ты убежден, что ты прав. В этой убежденности мы и умираем.

– Твою первую американскую книгу – “ЦДЛ” мы выпустили года три тому, вторую “Ша, я еду в США” ты издал сам. По-моему, они тесно связаны друг с другом и в то же время противоречат одна другой. Вторая обращена к элитарному читателю, для прочтения она неизмеримо труднее “ЦДЛ” – ты сознательно сузил круг читателей?

– Недавно позвонил мне один врач: “Я перечитал твой ”ЦДЛ“ в пятнадцатый раз и каждый раз убеждался – какая это нужная для России книга!” Войнович как-то сказал мне: “Если бы я привез в Россию тысчонку своих книг, то был бы обеспечен на всю оставшуюся жизнь”. Он выхватил у меня одну из моих книг и сказал: “Она у меня уже есть, но эту передам в Москву, это – средство к существованию”. Замечательная похвала для меня: книга приобрела какой-то “хлебный” смысл!

А вторая – она написана как бы продолжением “Друзья напутствовали: ”Ты уезжаешь из Москвы, чтобы написать вторую часть: “ЦДЛ – на Западе”. Первая может показаться куда значительнее хотя бы потому, что шла в “самиздате”, имела даже какую-то легендарность…

– Вторая целиком написана здесь, но вещь-то, я бы сказал, совсем “русская”!

– Я космополит! – встрепенулся Халиф. – И не понимаю, что такое “русская литература”. Зиновьев великолепно сказал: “Назови Кафку австрийским писателем, он бы в гробу перевернулся! И оскорбился бы посмертно! Или что, Джойсу быть ”ирландским писателем“? Смешно. Моя вторая книга о том, что ”ЦДЛ“ вечен – он вне времен, вне Америки и вне России. Художник по сути дела всегда находится между Сциллой и Харибдой. Он между двух монстров, и всегда несчастен.

Если там меня давила цензура и я не был в безопасности, то здесь я в относительной безопасности, и рукописи мои – тем более. Но сам факт моей безопасности меня уже не радует. Мои рукописи здесь никому не нужны. Так же, как и я здесь никому не нужен. Там меня “опекало” КГБ, боясь, что я могу что-то сказать. Это меня подогревало – значит, они видели во мне талантливого писателя: раз они меня опекали – значит, знали, что я могу, я в состоянии сказать нечто значительное.

Здесь я могу сказать все – это никого не волнует. Максимальная свобода творчества – настолько неограниченная, что это становится безразлично для всех. Настолько большая, что ты становишься никому не нужен! И эта свобода нас потрясает…

“Назым Хикмет считал, что за первую книгу стихов поэт должен получить кроме гонорара минимум 8 лет тюрьмы. За взрыв общественного спокойствия. За возмущение”.

– Ну, и всё же – кто здесь твой читатель, как ты его себе представляешь?

Халиф отвечает не сразу. Он поднимается из-за стола и, потирая переносицу, какое-то время меряет шагами комнату. Потом отвечает мне из её дальнего (впрочем, не очень дальнего – квартирка-то крохотная) угла.

– В России мы не задумывались над вопросом – кто нас читает? Мы мыслили себя всегда среди массового читателя. А здесь обнаружили, что читают нас единицы! Если быть точным, – то и в России-то нас читали тоже единицы – но там этих единиц была масса. И Лимонов бесспорно прав, когда в беседе с тобой говорит, что литературные журналы можно издавать только в России – там, где существует подготовленная аудитория. Там многие поколения подготавливали потенциального читателя. Там, даже если кто-то не понимал меня, к примеру, он всё равно будет искать мою книгу хотя бы потому, что она запрещенная. И это давало мне больше шансов, чем здесь, найти своего читателя.

– Вот я вспоминаю такой случай, – продолжает Халиф. – Как-то в троллейбусе кто-то осторожно трогает меня за рукав и говорит: “Судя по внешнему виду, вы – интеллигентный человек. И, возможно, – порядочный”. – “Безусловно”, – охотно откликаюсь я. “Ну, тогда – нате! – и сует мне в руку какой-то скомканный папиросный листок. – Только, ради бога, не читайте здесь!” – предупреждает он меня и на всякий случай тут же выходит из троллейбуса. Естественно, я не удержался и сразу развернул листок – это было мое собственное открытое письмо в Союз писателей СССР, уже переданное по Радио “Свобода”, и, естественно, циркулирующее в самиздате. На Западе такого со мной не случится – и это, как я понимаю, очень большая для меня трагедия.

Понимаешь, почему именно в том микроклимате создаются настоящие произведения? Хотя, если мы талантливы, то и в Занзибаре будем писать так же, как и в Москве. Здесь нас никто не пытает, а почему? Если нам это на пользу – ну, попытайте нас немножко! Я говорил здесь нашим художникам: Ну выйдите на демонстрацию – ”Даешь бульдозер“! Дави нас бульдозером! Никто не давит… Никому не нужны… Видимо, я – мазохист. Мне кажется, что когда нас давили, было лучше. Конечно, это крайность – можно и самого себя раздавить… Если бы Рабин вовремя не отскочил, мог бы оказаться раздавленным вместе со своими картинами.

И вторая моя книга – именно об этом! С юмором, разумеется, с улыбкой. Со злой улыбкой, сквозь слезы. Потому что этот Лёвушка, её герой, явно прослеживается и указывает пальцем на автора. Я там не уточняю его гибель. Но именно – гибель! Какой парадокс – человек спасся, попал в цивилизацию (в книге я всё время повторяю, что я – западный человек, и то, что я родился в России – это формальность: это моя родина, но – я там никогда не был, я просто знаю, что это – моя родина). Вот сейчас я вернулся домой, в свой родной город. Но художник стремится туда, откуда его выставляют.

В России для художника одна стена – и для расстрелов, и для выставок. Здесь, слава богу, стены раздельные. Правда, не расстреливают – слишком гуманное общество…

– Так в чем же ты видишь главное для себя отличие в работе – Здесь и Там?

– Понимаешь, в России была задача и была отдача: будто ты стреляешь из ружья и чувствуешь отдачу. Попал или не попал, но всё равно чувствуешь. Здесь же отдача абсолютно отсутствует – даже, если ты ”попал“. И ты продолжаешь работать по той инерции, которая была тебе сообщена в России. Я допускаю, что ты прав – в ”ЦДЛ“ я отряхнул ноги. Но вот ”Молчаливый пилот“ – тоже, вроде бы, российская книга, тема её сегодня стала международной.