Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга первая"

“Семену Кирсанову заказали песню. «Пристали, как с ножом к горлу, – вспоминал Кирсанов, – напиши!»

– Не хочется.

– Напиши, ведь это выгодно.

– Нет, не выгодно.

– А что же выгодно?

– А то, что хочется…”

…В это время в прихожей хлопает входная дверь. Это Тимур, сын Халифа. Недавно ему исполнилось 16 и он удивительно похож на отца. Славный, умный, увлеченный музыкой парнишка, к тому же способный художник – по свидетельствам наших приятелей Бахчаняна и Нусберга.

– Страшная привычка художника, – снова заговорил Халиф, – быть необычным, хотя эта необычность невыгодна. У меня было много случаев, когда я мог кардинально изменить свою жизнь, еще в Москве – я этого не сделал. Скучно было – меняться: сменить перо жар-птицы на автоматическую шариковую ручку. И золото… В России, как это ни парадоксально, даже среди продажных и определившихся уже холуев существует масса талантливых людей. Талантливость – это неизлечимая болезнь, которая пробивается всё равно – даже сквозь жирную кожу. Хотя долго она там не гнездится – рано или поздно уходит. Потому что это несопоставимо: или – или.

– Когда я приехал в Москву, мы очень подружились с Евтушенко, – рассказывал Халиф. – Еще в Ташкенте я прочел его первый сборник “Разведчики грядущего”. Это были очень посредственные стихи, но написанные “по-современному”, лесенкой. Тогда так писали трое – Горностаев, Луконин и Евтушенко. Это казалось новаторством. Узнав, что в издательствах платят построчно, я тоже стал разбивать свои стихи, ломал строку. И вместо 70 копеек получал за ту же строчку 2.10.

И меня приняли в круг новаторов с распростертыми объятиями. В Ташкенте меня посчитали чуть ли не классиком и, при всей наивности моих первых стихов, надели на меня тюбетейку и послали на слет поэтов в Москву. Нам были выданы мощные кальсоны со штампом Союза писателей Узбекистана, и наши тюбетейки парадного образца были вышиты парчой. А приехав в Москву, я стал, как говорится, невозвращенцем – к великому огорчению руководителя нашей делегации Гафура Гуляма.

Он, кстати, – один из величайших восточных поэтов. Его первая книга буквально потрясала. Он получил за нее Сталинскую премию. Книга называлась “Я – еврей”. Более того – Гафур усыновил 15 еврейских детей, оставшихся в живых после трагедии Бабьего Яра. В Ташкент тогда привезли группу спасшихся мальчиков. Все они были седыми… И они выросли прекрасными людьми.

В Литературный институт меня не приняли – все же я еврей. На приемном экзамене я сдал все. Академик Петров, директор Литинститута, спросил меня: “А где ваш отец?” – “Погиб на фронте, в 42-м, на Северном Кавказе”. – “О, я-то знаю, как евреи погибали на фронте!” – иронически протянул академик.

Поверишь, я по-настоящему врезал ему по физиономии – так, что он влетел в угол библиотечного шкафа. А я собрал свои рукописи и ушел. Не знаю, почему это обошлось для меня без особо серьезных последствий. Историю эту вскоре узнали, она почему-то очень понравилась Смирнову и он пожелал познакомиться с моими стихами. Помнишь, горбун, тоже антисемит отчаянный, о котором в России ходила эпиграмма:

 
Поэт горбат,
Стихи его горбаты,
Кто виноват? —
Евреи виноваты!
 

Был он человеком исключительно противоречивым: после смерти Сталина, вдруг, написал просталинскую поэму… И всё же я почему-то не могу говорить о нем с ненавистью. Как и о поэте Василии Журавлеве, уж такой просоветской сволочи, таком подонке и антисемите! Наверное, потому, что они оба плакали, когда читали мои стихи:

 
Смотрит мать и не знает мать,
Как же сына теперь обнять…
 

– Боже, почему России так не везет: евреи пишут лучше, чем русские! – всхлипывал горбун.

Или Кочетов. ”Прочти что-нибудь“ – попросил он. Я прочел стихи, посвященные Назыму Хикмету. ”Посиди“, – сказал он. И через несколько часов газета вышла с моими стихами и напутствием Хикмета. Старика это очень обрадовало – он тогда лежал с очередным инфарктом.

Да, там над нами стояли негодяи, палачи и всякая сволочь. Здесь над нами нет никого – только какие-то розовые беконные люди, абсолютно равнодушные к поэзии… недочеловеки, – помедлив, добавил Халиф.

– Как бы ты объяснил особую популярность лишь нескольких русских авторов здесь, на Западе? Часто, говоря о выживании на Западе русского писателя, приводят пример Севелы, успешность его книг в нашей эмиграции: он сам порой затрудняется ответить, какими тиражами расходятся русские издания его книг. А ведь основные-то тиражи их изданы на других языках – на немецком, на английском…

– Севела, на мой взгляд, – не писатель, он – хороший, талантливый и умный документалист. А его читатель переместился вместе с ним на Запад. Что произошло оттого, что он переместился из Одессы, скажем, на Брайтон-Бич в Бруклин? Он что, полюбил Джойса? Бабель – типичный “брайтонбичевский” писатель, но здесь и Бабеля не читают. Читают Севелу.

 
Говорят, мы здорово пишем.
Мы с донорством,
а к нам – с вампирством.
 
 
И откуда вы такие беретесь?
– С неба попадали.
А, может, это
когда-то повешенные срываются?
У нас страна чудес.
У нас всё может быть.
 

Есть четкое определение читательского интереса – дорос он до писателя, или – нет. В России писатель демократизировался – он пошел к читателю, он становится одного с ним уровня. И – перестает быть писателем.

Однако, интересная вещь: при полном безразличии подавляющей части нашей эмиграции, существуют издательства, которые пытаются публиковать книги заведомо непокупаемые! А Проффер, к примеру, издал всего Набокова, всего Аксенова. И теперь возникли ”Эрмитаж“, ”Серебряный век“, работающие с серьезной книгой… Знаешь, здесь на одного бездарного читателя есть минимум 15 талантливых писателей! А десять из них может быть даже гениальны.

В последней моей книге есть фраза: те, кому надо ехать – сидят, а те, кому надо сидеть – едут… И всё же, поверь, при всем при том, нет у меня тоски по России – разве что по молодости, которая осталась там. И хотя здесь я чувствую себя порой, как в средневековье, – представляешь, на мостах сидят люди и взимают подать; хозяин дома проверяет, закрыты ли у меня окна, когда он топит – это в стране-то, которая побывала на луне! Но я часто ловлю себя на мысли, что уже никогда не мог бы жить там. И не только роскошную квартиру я оставил там – там остались мои стихи. Их когда-то Домбровский поставил в эпиграф к ”Хранителю древностей“, а цензура – сняла. Но они всё равно остались там, в России.

 
– Из чего твой панцирь, черепаха? —
Я спросил и получил ответ:
– Он из пережитого мной страха,
И брони надежней в мире нет…
 

Этим четверостишием Халиф навсегда вписал себя в российскую литературу – его одного достаточно, даже если бы после него он ничего больше не писал…

А он пишет.

* * *

Прошли месяцы, пока я смог вернуться к заметкам, которые делал во время нашей беседы. Я позвонил Халифу в Нью-Йорк.

– Лёва, я слышал – у тебя хорошие новости…

– Да, – ответил Халиф. – Главная, пожалуй, что зазвучу по-английски: пять разных переводчиков перевели ”Ша, я еду в США“, адаптированного ”Орфея“. Сейчас переводится ”ЦДЛ“… Западногерманское издательство, издавшее Карла Хансера, Бунина, Платонова, Блока, заинтересовалось синопсисами ”Молчаливого пилота“ и ”Орфея“. ”Орфей“ же сейчас на просмотре в ”Саймон и Шустер“, издающем массовыми тиражами книги в мягком переплете. В ”Руссике“ готовится к изданию ”Молчалвый пилот“. Недавно вместе с Юзом Алешковским выступал в университете в Лонг-Айленде – говорят, очень успешно.

– Так что, – спросил я его, – ты сегодня вычеркнул бы из нашего прошлого разговора? От чего-нибудь отказался бы из тогда тобой сказанного?

В трубке вознило молчание. Очень недолгое.

– Нет, – уверенно ответил Халиф, – я не отказываюсь ни от чего, сказанного мной тогда. Ни от чего, – подумав, повторил он.

Апрель, 1983 г

Привычка хранить переписку складывается ненамеренно. Ну, кому из нас и когда удается ответить сразу? И лежит письмо в растущей стопке, ожидая своего часа, да так потом и остается, сколотое с уже отосланным ответом. Понадобится – пробежишь взглядом по закладкам в собравшихся за годы папках, выудишь нужную. Совсем как книгу, прочитанную и поставленную на полку, пока однажды не потянется к ней рука…

Папка с письмами Игоря толще других – и не только оттого, что исполнены его письма исключительно рукописным способом: их и правда немало. Почти все они начинаются с четверостишия – одного из тех, что вскоре входят в очередной его сборник, издаются они, кстати, с завидной регулярностью – в Израиле, где он живет, в России, которую он оставил тому уже больше десяти лет, здесь у нас, в Штатах…

Удивительно ли это? Издавать Губермана – дело беспроигрышное: книги его в магазинах не залеживаются, а после выступлений Игоря устроители выносят пустые коробки, в которых были доставлены сюда многие десятки томиков. Что, между прочим, кроме популярности приносит их автору возможность не оставлять свое главное занятие – сочинительство. Сам он, как всегда в шутку, по этому поводу замечает:

 
В мире нет резвее и шустрей,
Прытче и проворней (словно птица),
Чем немолодой больной еврей,
Ищущий возможность прокормиться…
 

Выступления Игоря мне знакомы с самых первых его визитов в Штаты. И подготовка к ним – тоже: традицию останавливаться в Лос-Анджелесе у меня мы храним уже который год.

Поклонников его творчества в нашем городе множество, и по приезде Игоря каждый раз я надеюсь, что выкроится у нас время для беседы, содержание которой могло бы стать достоянием читателя. В нынешний его приезд наконец-то получилось. Игорь, притулившись у края стола, заваленного книгами, перебирал странички с какими-то заметками, когда я остановился рядом.

– Ты каждый раз к своему выступлению готовишься, будто заново, – как бы между прочим заметил я.

– А что – я человек ответственный, так и подхожу к этому…

Отметив про себя, что Игорь не против продолжить тему, я подсел к столу и нахально положил между нами магнитофон. Игорь же, поняв, что подготовка к встрече отложится по меньшей мере на час, сдвинул в сторону лежавшие перед ним листки и, положив руки на стол крест-накрест, обреченно уставился на меня.

– Пару вопросов, не больше, – успокоил его я. – Ты вот несколько раз произнес: я стал патриотом Израиля… Нам, «проехавшим мимо исторической родины”, всегда интересно понять, как приходит это ощущение? К тебе, например…

– В Израиле я лет десять, даже больше. – Игорь бросил взгляд на медленно вращающуюся в пластмассовом окошечке магнитофона ленту. – Саша, смотри, я не могу долго говорить серьезно…

На это я, в общем-то, и рассчитывал – о чем немедленно ему сообщил. Сейчас, прослушав запись, я вовсе не уверен, что наше намерение оказалось полностью соблюдено. Да, Губерман любит называть себя человеком легкомысленным:

 
Уже судьбы моей кино —
Сплошное ретро,
А в голове полным-полно
Идей и ветра…
 

И думаю всё же – ошибется тот, кто, познакомившись с подобным его четверостишием, готов поверить этому утверждению.

А тогда он продолжал:

– Я почему-то сразу ощутил, что я дома. Прости за повторы – я частично написал это в книжке “Пожилые записки”. Мы даже и не думали, когда уезжали, что можно поехать куда-то ещё. Я до сих пор уверен, что российский еврей может жить только в России. Или – только в Израиле. Конечно, есть исключения везде – в Германии, например, где просто поразительно живут евреи. Просто поразительно! – с нажимом повторил он. – Ты веришь, я испытал там потрясающее чувство, и я даже знаю, как его назвать – это национальная гордость великоросса. И я испытал там дикое злорадство!..

Германия сейчас волком воет оттого, что туда приехало два миллиона приволжских немцев. Раньше могли говорить об уехавшем советском человеке только как об еврее. Сейчас уехало полным-полно россиян, но они как бы и не очень заметны. А приволжские немцы сразу проявили чудовищные достижения советской власти: есть советский человек, есть советский характер, есть некая советская ментальность (не люблю это слово), потому что они все советские люди – эти приволжские немцы, которых впустили в Германию. Их ведь в СССР не допускали ко многому: выселяли с насиженных мест, они не занимали высоких должностей – были в лучшем случае механизаторами, небольшими инженерами. И сформировались они как абсолютно советские люди.

Оказавшись вдруг в тихих, маленьких, сонных, уютных, зеленых и аккуратных немецких городках, они проявили свою советскость в полной мере: например, там начались пьяные ночные драки с диким матом и поножовщиной. Это – особые немцы: они не хотят и не любят работать. Немцы, которые все требуют для себя и кричат точно так же, как наши евреи в Израиле: “Вы нас сюда позвали – вы нас и обеспечивайте!” Хотя кто их на хрен звал? Им просто разрешили приехать… Это хороший аргумент в споре с расистами. Здесь срабатывают совершенно другие факторы – но не раса.

Расскажу тебе исключительно интересную историю – хотя она тебе для газеты точно не пригодится, и сейчас ты поймешь почему. У меня была встреча с одной приволжской немкой в Сибири, когда мы жили с Таткой в ссылке. Пришел мой приятель, а у него была новая любовница – немка по фамилии Мах. Дебильная такая баба. Работала она дояркой. И вот мы разговариваем с приятелем минут сорок или час, пьем, естественно, болтаем всякую ерунду – а она молчит. Я в ужас постепенно прихожу и думаю: всё же, немцы – Фейербах, Кант, Гегель… А этой – ну что ей наша болтовня? Час она молчит, другой. А я всё думаю: Фейхтвангер, Гендель, Гете – и вот она… Наконец, мне мой приятель Валера говорит: “Ты видел, Мироныч, вчера Мишка пришел на работу с синяками?” Я спрашиваю: “Кто его побил?” И вдруг она открывает рот: “А никто его не побил, мешок с пиздюлями встретил…».

Ошибся Игорь в этот раз – история, как видите, пригодилась.

– И вот – мы направляемся в Израиль. Но сначала – в Вену. Знаешь, поразительное было чувство одиночества. И – разделённости! Нас в самолете около трехсот человек летело – и из них человек 260 ушли в сторону Америки, т. е. к посту ХИАСа. Нас же осталась небольшая кучка, человек тридцать. А когда уходит огромная масса – остается чисто биологическое ощущение одиночества, растерянности. И желание уйти со всеми. И вот, мы стоим, подходит к нам мужчина лет тридцати со значком СОХНУТа. Он чуть запоздал, а хиасовцы уже ушли в другое помещение…

Надо сказать, они как бы враждовали, эти агенты, друг с другом. Там, между прочим, почти на наших глазах, случилась совершенно замечательная ситуация. Зашел в комнату СОХНУТа один старик и говорит, что он болен, у него что-то с желудком, ему нужно каждый вечер ставить клизму. И он просит ему поставить клизму сейчас, немедленно. Наш агент, сохнутовский, спрашивает: «Вы, простите, куда едете?” – «В Америку!». – «Ну вот, пусть агент ХИАСа вам и ставит клизму!“.

Так вот, подошедший к нам парень говорит: ”Не волнуйтесь, не расстраивайтесь!“. Потом мы узнали его имя – Ицхак Авербух – и даже подружились с ним. Опытный невероятно: он смотрел из окна своего аэропортовского кабинета на толпы вываливающихся из наших советских самолетов и знал точно, кто куда поедет. Он обращается к нашей группе: ”Грузите вещи на тележки, все будет хорошо“. А потом посмотрел на меня и, не спрашивая документов, говорит: «Губерман, пойдемте со мной!». А для меня слово ”пойдемте“ звучало как «пройдемте» – мне его никогда не забыть! Мы с Татой переглянулись беспомощно, я посмотрел на спины австрийских пограничников: тогда еще были теракты, и мгновенно, как мы только вошли, зал аэропорта был блокирован – кругом встали пограничники с автоматами.

И я поплелся за ним. Мне этот аэропорт показался огромным, я шел не оглядываясь. Потом я там снова побывал – обычный аэропорт…

Мой провожатый юркнул в какую-то маленькую дверь, я – за ним. Так я впервые в жизни оказался в западном баре: крохотная комнатенка, два столика в углу стоят и чудовищное количество бутылок на полках, которые меня просто загипнотизировали. Смотрел я на них с искренним восторгом, а когда отвлекся от их созерцания, в моих руках оказался большой фужер коньяка. И этот парень говорит мне: «Наш общий друг художник Окунь просил вас встретить именно таким образом!” Старик, у меня брызнули слезы – я не знал, что слезы могут брызнуть с такой силой: наверное, сантиметров пять струя шла горизонтально и потом только изгибалась по параболе. Сам Сашка Окунь уехал… году, кажется, в 78-м. Меня же вскоре посадили. Уже в Сибири я получал от него письма.

Для тех, кто не в курсе, немного хронологии: декабрь 1978-го – заявление на выезд, весна 79-го – беседа в ОВИРе, вроде бы по поводу выезда, на самом же деле – предложение стучать на друзей, с которыми участвовал в выпуске журнала “Евреи в СССР”, и по результатам беседы – посадка за якобы купленные краденые иконы. А поскольку икон этих в природе и, соответственно, в наличии у Игоря не было, – то и за их сбыт. Смешно? Правда, обнаружена была при обыске куча недозволенной литературы, изданной “там” и “здесь”… Брррр… Вспоминать противно, и потому – скорее назад (а точнее, вперед) – в Вену.

– Здесь почти сразу началась серия чудес, – вспоминал Игорь. – Дико напились мы с ним в день прилета в Израиль, естественно. А уже следующим утром Сашка к нам пришел в гостиницу после пьянки и сказал: “Вставайте, лодыри, Голгофа открыта только до двенадцати!” И такое вдруг ощущение дома пришло, совершенно невероятное! Оно точно такое же сохраняется у меня и сейчас.

Надо добавить еще, что собирательства Игорь не оставил – жажда приумножения коллекции, как признавался он в одном из многочисленных теперь интервью в российской прессе, у него сохраняется совершенно патологическая: вся его четырехкомнатная квартира в Иерусалиме завешана картинами от пола до потолка. Досталось и мне от этой страсти – картина, про которую теперь гости спрашивают: откуда она, кто её автор? На второй вопрос ответа нет ни у меня, ни у Игоря, притащившего её с непременного похода на лос-анджелесский блошиный рынок – и это есть ответ на первый вопрос.

Картина, действительно, замечательная, чем описывать её – проще привести репродукцию, что я и делаю. Игорь же, кажется, до сих пор переживает, что не смог забрать её в предстоящую тогда поездку по десятку американских штатов. Теперь он любуется ею, приезжая сюда, и считает интерьер моего жилья продолжением своей домашней галереи.

Когда татка плачет…

– Можешь считать, что нам просто повезло. Я знаю довольно много людей – десятки, которые, говоря вульгарно, хорошо устроены, работают по специальности, много зарабатывают, но, тем не менее, они несчастные люди – они эту землю не полюбили. И потом, знаешь, чисто еврейское соображение – они думают: если уж здесь я хорошо устроился, то как бы я устроился в Америке! И это ощущение дико отравляет им жизнь.

 
«В еврейском духе скрыта порча.
Она для духа много значит:
Еврей неволю терпит молча,
А на свободе горько плачет…»
 

– привел я по памяти начало одного из давних писем Игоря.

– Верно! А наше место оказалось там, – продолжал Игорь.

– Интересный феномен: Татка же наполовину русский человек, причем с ужасно российским сознанием, – а полюбила Израиль с совершенно чудовищной силой. Бывает, у нас в гостях сидит какой-нибудь очень симпатичный человек, но отзывается об Израиле снисходительно или даже плохо (а очень большое количество людей, не прижившихся в Израиле и оттуда уехавших, время от времени в эту страну приезжают и ее поносят – видимо, психологическая защита, им так легче), так вот, Тата, поскольку гостя неудобно прерывать, начинает тихо плакать.

В общем, нам там хорошо. Сформулировать это я не могу.

Я знаю только вот что, когда я приезжаю в Россию, Германию, Америку, Австралию, Италию… во Франции, Испании, Англии – везде, где я был, я себя ощущаю невероятным израильтянином. Это очень странная смесь чувств: потому что это не гордыня – мол, я из великой страны! И это не имперское чувство, с каким из России люди приезжали в Чехословакию. Это, наверное, провинциальное чувство. Так же, как когда я приезжаю в Америку: я ведь из провинции какой-то приехал, но из провинции мирового значения!

Израиль – средоточие чудовищного количества всяких проблем… Кстати, все это вскоре выяснится. Я не хочу быть пророком, но в XXI веке, когда будет война с исламом, весь мир будет в ней участвовать, и мы при этом – как бы аванпост. Знаешь, странное ощущение… У японцев есть замечательная пословица: “В эпицентре торнадо порхают бабочки”. Вот мы, казалось бы, в эпицентре – убийства, взрывы, опасности и все прочее, а внутри полноценная и ужасно интересная жизнь! Притом в Израиле прижиться гораздо легче, чем в Америке, – я уже о Германии не говорю. Гораздо легче, чем в Америке, – уверенно повторил Игорь, – потому что чудовищное российское окружение, потому что очень много россиян.

Верное ли это слово – “прижиться”? – Игорь умолк, я же ждал, что он продолжит своё рассуждение, почему и предложил следующий аргумент.

– В Израиле ты, в общем-то, оказываешься среди своих. Вот у нас в Штатах проблема приживания действительно существует: здесь человек приезжает в совершенно другую среду – и языковую, и общественную… У вас же, как мне кажется, ты будто продолжаешь свою жизнь – вместе с теми, кто приехал с тобой. Разве это не так?

– Да, – согласился Игорь, – я живу как бы в своем чисто квартирном гетто. И, тем не менее, я живу интересами страны.

И я себя ощущаю с ней единым. Я не могу это сформулировать… для этого надо говорить какие-то высокие слова, которые я не в состоянии произнести вслух, либо пытаться выразить какие-то глубокие чувства. Такие попытки для меня заведомо обречены… Но чувства есть, и я могу их назвать: есть чувство единства, чувство пребывания там.

– Тебе на самом деле повезло – и не только в этом. Посмотри, что в Штатах, да и у вас, в Израиле, происходит со многими, и чаще всего с людьми творческих профессий: у них возникает совершенно катастрофическое ощущение собственной ненужности… Они объясняют: “потеряна почва”. А на самом деле оказывается потеряна целая биография. И это не обязательно рисовка или попытка оправдаться в нынешней беспомощности. В тебе же очевидна феноменальная способность, не утраченная ни в лагере, ни на советской свободе, ни вот теперь – в Израиле: ты везде умеешь остаться собой. И даже притом, что читатель меняется – от года к году, от страны к стране, твой контакт с ним постоянен… Ты не хочешь прокомментировать эту мысль?

– Прокомментирую – хотя бы потому, что я сам всерьез к ней не отношусь. Я вообще не люблю о своих делах говорить, потому что получается полная и глупая х. ня. – Игорь употребил крепкое российское слово. – Единственное, что я тебе скажу: причины здесь – во-первых, моё легкомыслие и, во-вторых, слабое развитие устного аппарата. И, в-третьих, – я везунчик, просто везунчик. Я уехал в Израиль, и у меня там оказались читатели. А могли не оказаться. Значит, мне просто повезло. А дальше – волна 90-х, и приехали опять читатели. Так что это просто везение! Я не переставал писать ни в тюрьме, ни в лагере, но это, опять-таки, не от меня зависит. Если бы я мог, я бы перестал – я ведь лентяй. Есть, наверное, какой-то органчик, он сам из себя все это делает.

Этот веселый народ – евреи

Игорь – человек легкий: оказавшись в обстоятельствах, при которых другой, обидевшись, возмутится, станет размахивать руками, а то стушуется и промолчит, Игорь, скорее всего, отшутится. Правда, юмор его чаще направлен на себя самого, но его шутки нередко могут быть язвительны и для кого-то казаться обидными: не случайно в Израиле его называют «наш Салман Рушди“ – за злословие в адрес супер-религиозных кругов:

 
Подозрительна мне атмосфера
Безусловного поклонения,
Ибо очень сомнительна вера,
Отвергающая сомнения…
 

И теперь, опасаясь, что наши рассуждения обретают несколько отвлеченный и даже тяжеловесный характер, я попытался изменить направление беседы.

– Рассказывают, что у смертного одра Платона собрались его ученики. ”Ты прожил долгую жизнь, многое видел и многое познал, ты многому научил нас, – обратились они к учителю. – Но скажи нам теперь – что в этой жизни кажется тебе сегодня самым смешным?“. Примерно так, по преданию, звучал их вопрос. И Платон, подумав, сказал: ”Вид спешащего“. Можно удивляться тому, что к нам так поздно приходит понимание этой, казалось бы, очевидной и простой истины. Но как бы ты ответил на этот вопрос?

– Знаешь, вокруг нас безумно много смешного. Когда мы уезжали, жена Саши Городницкого Аня, замечательная поэтесса, сказала: ”Это ты у нас здесь хохмач, там у тебя ни хрена не выйдет – в Израиле все шутят“. Я приехал, огляделся – действительно, все шутят, но шутят по-другому, по-своему, поместному. Но то, что доступно мне – это не на иврите: мне доступны только российские шутки.

Евреи – жутко шуткующий народ, отсюда такое количество юмористов-евреев. Обрати внимание, кроме Саши Иванова в передаче ”Вокруг смеха“ – все евреи… Иванов покойный говорил, что его там держат исключительно для процентной нормы. В Израиле безумно смешная жизнь. И, знаешь, еще какая она – как бы тебе сказать… Как только ты начинаешь жить чересчур всерьез, а так живут там религиозные люди, – тут же терпишь поражения.

Вот у нас ленинградка была одна – старушка, дико интеллигентная. Она пришла как-то на рынок, а иврит она, естественно, не знала, и ей показалось, что продавец, марокканский еврей, с ней невежлив – кидает продукты, грубо разговаривает – ну, будто продавец советский. И она, собрав весь свой запас ругательных слов, ему сказала: ”Хам!“. А ”хам“ на иврите означает ”тепло“. И тот ей ответил: «Что поделаешь, сударыня, лето!” Но ответил на иврите…

На самом же деле, самое смешное, что наблюдаю в Израиле, прости меня опять за тяжеловесность, это уже трагичные вещи на самом деле. Ты знаешь, что там очень заметны становятся механизмы российской революции – и чрезвычайки, и продотряды, и много других вещей. Ты вдруг начинаешь понимать, что черносотенцы, антисемиты, они в чем-то правы, странным образом…

Я не хотел бы евреев обвинить, они в то время были чистыми россиянами и во всем участвовали наравне с ними, но самый характер технологии устанавливаемого порядка ужасно созвучен еврейскому… У нас там, в Израиле, чудовищный бардак, у нас правительство, которое никто не уважает. Я думаю, их вообще мало – правительств, которые уважают и любят в демократических странах. У нас над правительством дико смеются. Видишь, я все время сбиваюсь на какие-то краски, которые всего этого не объясняют. Я лучше стишком тебе отвечу:

 
В жизни надвигающийся вечер
Я приму без радости и слез,
Даже со своим народом встречу
Я почти спокойно перенес.
 

Мы ведь были все уверены, что еврей – это младший научный сотрудник, бухгалтер, экономист, инженер, замначальника цеха, замсекретаря партийной организации – и все вот такого типа. Оказалось же, что у евреев чудовищное количество идиотов – и в этом отношении, ну кошмарно… Ты меня можешь остановить, когда я говорю чего-нибудь неправильно: огромное количество идиотов, таких вот тупых, с шорами, но при этом апломб чудовищный, активность чудовищная, уверенность в своей правоте – чудовищная совершенно. И поэтому у нас такое правительство.

– Игорь, милый, идиотов повсюду хватает. Вспомни, не твои ли строки:

 
Везде в эмиграции та же картина,
С какой и в России был тесно знаком:
Болван идиотом ругает кретина,
Который его обозвал дураком.
 

– Мои. У Сашки Окуня есть одна старушка знакомая, она в Англии жила лет двадцать пять – свободный английский, потому что она там работала на радио. И Сашка ее спросил про английское правительство. Про разницу английского народа и еврейского. “Вы знаете, Саша, я вам могу только с ужасом передать свои наблюдения. Англичане ведь, в среднем, не славятся в мире своим умом, но когда им надо выбирать правительство, они напрягаются и выбирают самых способных, талантливых, порядочных, энергичных.

Евреи славятся своим умом все-таки, но они оказываются такими разгильдяями, что, когда они выбирают правительство – они находят самых бездарных и самых слабопорядочных” Я думаю, что ни в одной стране мира, кроме банановых республик, не состоит под судом и следствием такое количество членов правительства, как у нас в Израиле.

– И опять же, это не обязательно так: в США по меньшей мере четверо членов кабинета нынешнего нашего президента Клинтона состояли под следствием в связи со злоупотреблениями по службе, а одному из них даже инкриминировали какие-то преступные действия. Так что всё это, видимо… – …общий феномен правительства. Хочу только сказать, что сегодня процесс над вашим президентом настолько смешон, что если настолько же смешны и остальные ваши процессы…

Беседа наша происходила в те дни, когда скандальные подробности интимной жизни Клинтона еще были у всех на слуху.

– Нет-нет, – возразил я. – У этого министра были чисто криминальные дела – денежные фонды, личные подарки…

– У нас тоже случаются какие-то разворовывания, какие-то злоупотребления. Знаешь, бездарности, именно бездарности приходят во власть. Куда девался еврейский гений, когда мы говорим о нашем правительстве? Куда девались люди размаха Бен-Гуриона, Голды Меир? Наверное, евреи становятся талантливыми, когда их прижимают к стенке.

– В минуту наибольшей опасности.

– Да, меняется вся страна… вот когда была у нас эта война, когда “Скады” валились с неба – что я тогда застал? Вдруг возникло чувство невероятного единения, и стал проявляться еврейский характер уже с этой стороны: с готовности помогать друг другу, сотрудничать. Потом мне рассказывали, как во время других войн лавочник, который обычно готов тебя обсчитать и тем более прижать экономически, выкатывал на улицу еду для бесплатного кормления.

На вопрос, заданный Платону его учениками, у Игоря одного ответа не оказалось – это я понял. Хотя их, на самом деле, у него множество – и все они рассыпаны по его гарикам, от выступления к выступлению, от книги к книге. Оставалось продолжить предложенную им тему, что я и попытался сделать.

Когда часовые сходят с вышек…

– Ну, это, скажем, не обязательно еврейский феномен: в России во время войны происходило примерно то же. Лавочники, правда, ничего не выкатывали на улицу, но единение в народе происходило. Хотя там оно вряд ли определялось только духовным фактором: имелись и другие причины – системного характера…

– Точно, это было единение тюремного толка, лагерного: всю свою жизнь я жил в лагере, и от лагерной модели я сегодня отказаться не могу. Лагерной моделью я и объясняю то, что происходит сейчас. Это единственная модель, которая действует и которая абсолютно все объясняет. Я тебе говорил о ней. Этот огромный лагерь – «лагерь мира, социализма и труда» – внезапно построили на плацу и выпустили на свободу. Искусственным образом, сверху, обрати внимание, потому что лагерники тихо, спокойно жили. А им вдруг объявили: свобода! И часовые сошли с вышек.