Текст книги "БП. Между прошлым и будущим. Книга первая"

В гостях – хорошо пишется!

Продолжая тему писательского счастья, вспомним Эфраима Севелу – одно время Фима, так зовут его друзья, был самым популярным писателем в русском зарубежье. И был он одним из тех, кто чувствовал себя вполне счастливым: потому что выехал он после долгих мытарств из России почти первым в ”третьей волне”, можно даже сказать, открыв своим выездом эту волну.

И теперь он, бывший киносценарист, делал уже вне СССР то, что действительно умеет хорошо делать: он писал забавные книги, которые потом переводились на многие языки и расходились тиражами фантастическими, недоступными здесь для русских писателей. Книг – десятки: от почти швейковского “Мони Цацкеса – знаменосца” до озорной “Русской бани” – мужского (веселого и скабрезного) разговора, который ведут в ней хорошо “врезавшие” и разомлевшие от духовитого пара и обильных закусок хозяева жизни обкомовского масштаба.

Вот об этом мы с ним и говорили, запивая аппетитный шашлык сухим винцом в ресторане кавказского профиля на нью-йоркском Брайтоне.

– Ничего! После Калифорнии – ни строчки! Если не считать одного американского сценария… – говорил мне Севела теперь, спустя полгода после того, как провел месяца два у моих друзей в Монтерее, излюбленном нашими литераторами, бегущими от шума больших городов.

– Но прошлую зиму – с декабря по май – я бы назвал одним из самых продуктивных периодов. Калифорния – прекраснейшее место для работы, нигде мне так хорошо не пишется, как у вас. Вот посуди: в эти месяцы я успел завершить два романа – “Тойота-Королла” и “Все не как у людей”, который уже куплен нью-йоркским издательством “Харпер энд Роу” и немецким издательством. У вас же я написал и сценарий художественного фильма “Сиамские кошечки” – кажется, он скоро будет сниматься.

– Почему-то люди убеждены, что у писателя-юмориста и в жизни должны случаться какие-то забавные истории – ведь откуда-то ты черпаешь сюжеты для своих книг? Было ли что-нибудь подобное, например, во Франкфурте? – поинтересовался я, вспомнив, что он только что вернулся с традиционной книжной ярмарки в Германии.

– Ну, конечно же! – с нескрываемым энтузиазмом заговорил мой собеседник. – Один эпизод, очень для меня приятный, произошел с книгами, выставленными на немецком стенде. Кроме одной на витрине, каждая книга на выставке представлена еще в двадцати девяти копиях – про запас. На третий день выставки все 29 запасных копий моих книг были растащены… самими “сейлзменами” – они должны были их продавать! Главный редактор издательства, присутствовавший на выставке, заверил меня, что это ограбление стенда – лучшая рецензия на книгу.

И еще один эпизод: на выставке я встретился с Евтушенко. Мы и в Москве были с ним соседями, вместе “пасли” детей – я свою Машутку, он – своего Петю. И здесь мы вдруг оказались соседями – наши книжки были выставлены рядом. Я сделал вид, что не узнал его, и прошел мимо – был уверен, что ему не очень захочется встречаться со мной. Но он узнал меня и бросился ко мне с криком: «Ты что, старик, не узнаешь! Неужели я так постарел? – обнял меня, подозвал свою жену, англичанку Джейн: – Иди сюда, я тебя познакомлю с Севелой! Помнишь, я тебе рассказывал о нем?» – «Рассказывал? Да я сама его читала!» – рассмеялась новая супруга Евтушенко. Он попросил надписать ему “Зуб мудрости”, что я и сделал с удовольствием – пусть “гэбэшники” прочтут, глядишь, – может, после них и к кому-нибудь из знакомых в Москве попадет.

– Да, представь себе, не избегает Евгений Александрович таких встреч. Мне и Лимонов рассказывал о подобных случаях, – прокомментировал я этот эпизод.

И добавил:

– Фима, ты опять где-то у эмигрантов здесь, на Брайтоне, пристроился – почему не в отеле? Ведь не бедный человек, правда?

– Знаешь, Саша, – не смутился Севела, – в отелях я просто не могу работать. Я не люблю быть один, это очень тяжело. А среди друзей и знакомых создается как бы видимость семьи. Когда ты с кем-то рядом – возникает какое-то наше, из России, человеческое тепло. Это очень важно, потому что оно создает настроение работать, питает его. А для этого мне просто нужна удобная квартира и доброе отношение. И за это не жаль любую плату. Если в городе, куда я прилетаю, есть русские – я через неделю уже работаю. Мне самому это напоминает способ увеличения «яйценоскости» кур: фермеры ночью включают свет, и куры, думая, что наступил новый день, несут дополнительное яйцо. И оттого, что я всегда меняю города и страны, и вокруг меня происходит что-то новое, у меня возникает ощущение нового дня и, глядишь, – снова «яйцо»!

Полученное объяснение звучало вполне удовлетворительно, но и предупреждающе – теперь оставалось только ожидать нового приезда Севелы в наши края, и, стало быть, готовить логово для моего доброго приятеля Фимы Севелы, что всегда было для меня не в тягость. И даже – наоборот.

Январь 1983 г.

Приезжал Севела в Калифорнию после еще не раз, но чаще – в Нью-Йорк. Один из таких визитов совпал с событием печальным: мы навестили с ним умирающего Юру Ойслендера. Госпиталь, куда поместили нашего приятеля, был бесплатным, то есть для неимущих. Совсем неимущих, каким и был здесь Ойслендер. Он знал, что у него рак, усугубленный циррозом печени, и всё равно надеялся жить, мы же как могли с Севелой пытались поддержать эту надежду…

Печальное отступление

Я знал, что Юра тяжело болен. Знали об этом и те немногие друзья его, с которыми он в последние месяцы своей жизни находил силы и, наверное, желание поддерживать отношения. А их, друзей, действительно, оставалось совсем немного. И сил – тоже…

Болезнь пришла незаметно и сразу.

Еще летом прошлого года во время моей поездки в Нью-Йорк выкроилась, выпала каким-то чудесным образом пара свободных дней из сумасшедшего ритма, в который каждый раз оказываешься втянутым, попадая в этот город, и я арендовал в Нью-Йорке машину, чтобы доехать до Вашингтона и навестить Аксенова. Там же жил и Суслов Ильюша, прознав моём намерении друживший с Ильёй Ойслендер упросил взять и его в машину – потом, мол, и вернемся вместе: обратный билет у меня был из Нью-Йорка. „При условии, – предупредил я Ойслендера, – в дороге – ни грамма. Договорились?”. – „Конечно!” – легко пообещал Юрка. Усадил я его в арендованный “Мустанг”, едва мы выбрались из паутины городских хайвеев и встали на прямое шоссе, ведущее к Вашингтону, я оглянулся: Ойслендер (он удобно разместился на заднем сиденье) полулёжа посасывал виски из плоской бутылочки-фляги.

«Юра! Мы же условились…». – «Да я так, чуть-чуть». Это «чуть-чуть» продолжалось все четыре часа, что мы ехали.

А через несколько часов мы уже распивали чаи и что-то еще в гостеприимном доме Ильи Суслова, что был милях в десяти от Вашингтона. На следующий день, соединившись с Аксеновыми и под их добрым руководством, мы исследовали с Василием столицу нашей нынешней родины. И еще через день, возвращаясь с Ойслендером в Нью-Йорк, умудрился я где-то под Нью-Джерси въехать не на тот “хайвей”, что обошлось в добрых три часа потерянного времени. О чем мы, правда, не очень жалели – в дороге всегда есть о чем посудачить, если видишься не часто.

Будничное воспоминание, оно стало приобретать особое значение, когда в следующий мой приезд мы с Севелой навестили Юру в больнице после его первой операции. Как оказалось вскоре – далеко не последней. Юра с трудом поднялся с койки, выпутавшись из покрытых ржавыми пятнами простыней; придерживая под руки, мы вывели его в коридор. И пробыли вместе час, может, немного больше.

Заночевали мы у Сусловых, там, естественно, встретили нас за столом.

Пьющий Юра был человек, да что уж теперь говорить – давно нет его. Не знали мы тогда, что осталось Юре жить совсем мало. Совсем – наверное, его фотографии с того вечера стали самыми последними.

– Вот, – говорил он мне тогда, а кажется, совсем недавно, – встану на ноги, переберусь к тебе в Калифорнию, возьму в аренду такси – и буду водить, на еду и жильё заработаю – много ли мне надо?

А ведь и правда – он заработал бы, если бы… “Надежды – никакой”, – сказал мне вполголоса врач, вышедший в коридор, где я поджидал его после визита к больным – там в палате лежало еще человека три. Кажется, все безнадёжные, потому и комната была малолюдная.

– А что, хорошо в Калифорнии? – снова спрашивал он.

– Вот бы переехать к вам… Хорошо бы… Я знаю, я бы там быстро поправился…

Дежурный врач, у которого мы уже без Юры старались выпытать что-нибудь, только покачивал головой, разводил руками и улыбался. Улыбчивый был врач.

И вот такая весть. Севела рассказал мне по телефону, что, вернувшись только что из Европы, собирался сразу заехать к Юре в госпиталь – в скверный государственный госпиталь “для бедных” где-то на задворках Нью-Йорка. И не успел.

Юра умер в полночь 26 октября. А на следующий день его хоронили. На похороны пришли Севела и… трое человек, почти посторонних Юре при его жизни. И еще одна девушка, которая, познакомившись с Ойслендером, когда он был уже безнадежно болен, провела с ним его последние дни и часы, бескорыстно и самоотверженно ухаживая за умирающим писателем.

Больше никто не пришел с ним проститься. Никто. Не было тех, кто в общем-то совсем недавно проводил вечера у голубых экранов, когда показывали “Кабачок 13 стульев” или “Голубые огоньки”, подготовленные Юрой Ойслендером. Не было тех, кто, начиная листать “Литературку” с 16-й полосы, многозначительно улыбались, читая его миниатюры – во, мол, дает!.. Из редакций нескольких нью-йоркских русских газет, где печатались его последние юморески, тоже никто не пришел. То ли узнали поздно, то ли редакционная текучка не отпустила…

Месяца за два до того Юра начал писать роман. Севела подбадривал его, что-то подсказывал. Сейчас он говорит мне, что роман мог получиться.

Мог бы…

Юрию Ойслендеру было 44 года.

В моем альбоме десятка два фотографий Юры, сделанных в разное время – дома, на нью-йоркских улицах, в Вашингтоне.

Я не обнаружил среди них ни одной, где его лицо было бы серьезным. И тогда я подумал – может быть, так лучше: пусть читатель запомнит его именно таким, каким он всегда был в жизни.

Только сейчас – не о нём. А с Севелой мы встретились после дли-и-и-нного перерыва, лет, наверное, через десять, уже в Москве. За эти годы он был издан и переиздан многократно и на многих языках, успел снять фильм на Одесской студии. А теперь он осел всё же в Москве, и женат на вдове Дунского, переболел – недуги случились серьезные, сбросил вес на треть примерно, постройнел – дай бог ему здоровья надолго.

Январь 1983 г.

А это было лет 15 назад, может, даже больше – но уже после того, как Севела провел, думаю, не самые худшие в его жизни дни в Калифорнии… И в том числе – в крохотной квартирке, которую я снимал в те годы, где на линолеумном полу верстались самые первые полосы “Панорамы”. Если вспоминать сегодня, кто там только не останавливался! Но в этот раз мы встретились с ним, где встречаются все, а именно – в Нью-Йорке.

Помню, мы прогуливались по Брайтону, остановились где-то перекусить – кажется, в “Кавказе”, у гостеприимной Риммы. Потом я фотографировал его на фоне русских вывесок продуктовых и еще каких-то магазинов. А он тем временем рассказывал, какой он счастливый человек – что дало мне повод так и назвать вскоре появившуюся публикацию в “Панораме” – “Интервью со счастливым человеком”. И правда – именно таким он себя чувствовал тогда: в творческом багаже его уже насчитывался десяток книг – переведенных на немецкий, французский, английский и даже японский языки.

Удивительно, что при этом жизнь Севела вел кочевую, редко где задерживаясь больше чем на месяц-другой – разве только у нас, в Калифорнии, и вот теперь – в Нью-Йорке, где он жил уже не первый месяц. И уезжать, кажется, в этот раз никуда не спешил.

Как он умудрялся работать в таких условиях – бог ведает. Но факт остается фактом – почти после каждой “остановки” появлялась новая его книжка.

А потом он исчез из нашего поля зрения. Причем надолго. Понемногу книги его на прилавках магазинов и лотков оказались завалены грудами хлынувших из России дешевых изданий, и имя писателя Севелы в эмиграции стало забываться. Время от времени доходили сведения из России, где полным ходом шла перестройка, что он там. И что книжки его издаются, и что, кажется, он там что-то снова снимает – на одной провинциальной студии. Время от времени даже приходили от Севелы приветы через зачастивших туда и оттуда визитеров.

Но вот он снова здесь. И мы сидим с ним во дворике позади дома; вдоль ограды тянется высокий холм, за который сейчас закатится багровый диск солнца. Севела, щурясь, поглядывает на него и, почти не останавливаясь, говорит.

Вы слышали когда-нибудь, как он рассказывает? И о чем? Тогда – читайте.

Властелины мира носят брюки в клетку

– Есть в Америке небольшое число людей, о которых очень мало знают не только в мире, но в самой Америке. Это своего рода закрытый клуб. Он и составляет тот, можно сказать, скрытый от глаз, но очень важный пласт вершителей судеб – не только Америки, но мира. Они, эти люди, решают, кто будет следующим президентом – и не только в США. А я попал туда! Мне разрешили выступить перед ними. Вот как это было.

Где-то в начале 80-х некто Немайер, очень занятный человек, профессор университета Нотр-Дам в городке Саутхемптон штата Индиана, антикоммунист и такой же антифашист, предложил мне следующее. В Чикаго, сказал он, начинается ежегодный съезд очень правой организации – она, может, даже правее общества Джона Берча. Это группа богатейших людей, объединенных своим происхождением – они потомки первых пилигримов, высадившихся в районе Филадельфии с парусника “Мэйфлауэр”. Со временем они захватили большую часть богатств Америки, по крайней мере, ее недра. Так что на самом деле не у евреев главные деньги Америки, как многие думают, а у них.

Посуди сам: большинство евреев с зарплатой, превышающей 100 тыс. долларов, – кто? Юристы, врачи и т. п., т. е. профессионалы, интеллигенция. А по-настоящему богатых евреев в Америке вообще-то немного. Я где-то читал, что евреи, составляя 6 процентов населения Америки, владеют 12 процентами ее богатств. Возможно. Но среди евреев нет Рокфеллеров, Морганов, Гетти… “А эти, – рассказывал мне профессор, – собираются ежегодно, обсуждают всякие проблемы, и в этом году в Чикаго они арендуют целый этаж в “Шератоне”. Две тысячи делегатов прибудут туда для встречи. Я, правда, не уверен, что мне дадут пригласить вас, – заключил свой рассказ Немайер. – Они очень строги в отборе: ни евреев, ни негров, ни женщин. И ни католиков – они все протестанты. Но все же я попробую вас провести туда”.

Из скудных сведений, которые я почерпнул у профессора Немайера, мне стало казаться очень заманчивым попасть к ним, посмотреть на эти страшноватые лица. И, представь себе, он сумел убедить их: мне было дозволено двадцать минут выступления. 500 долларов за 20 минут. Это я говорю не потому, что меня волновало, сколько мне заплатят, – сейчас поймешь, почему я подчеркиваю эту цифру. А еще я был предупрежден: если с самого начала, с первых слов, я не понравлюсь аудитории, меня немедленно выпроводят оттуда, мне просто не дадут больше говорить.

И я включился в эту гонку, мне захотелось все же их победить – и в то же время что-то новое узнать для себя.

На возвышенности, где разместился президиум, уже появилась карточка с моим именем – прямо напротив огромной тарелки с чикагским стейком. Меня тут же представил председательствующий на этом собрании – ежегодном собрании Филадельфийского общества (Philadelphia Society), так они себя называют – и предупредил аудиторию: “Наш гость необычный, у нас никогда не выступали евреи, а на этот раз мы решили дать слово человеку из этой группы населения, которая все же с нами сталкивается – и очень часто. Нам нужно знать этих людей. Особенно, если они из России, из страны коммунистической. Может быть, они что-нибудь интересное и нам поведают…”

А публика… Когда я глянул сверху на эти сотни столов – посредине каждого торчал микрофон на гибкой ножке, и за каждым сидело по четыре человека, – я ахнул: это были персонажи – ну, я бы сказал…

– Что-нибудь из карикатур Бориса Ефимова? – догадался я.

– Точно! Персонажи Бориса Ефимова с четвертой страницы газеты “Правда”: широкие челюсти и узкие макушки голов. Все они были очень пожилые. Клетчатый пиджак или брюки – обязательно что-то в клетку. Потом, они носили очки, совсем “по-ефимовски” сделанные – широкие сверху и узкие внизу. Розовые склеротические щечки, фарфоровые зубки и хохолки редких седых волос. И этим людям, таким милым дедушкам, которых, кажется, боялся сам председательствующий, он сказал: “Я вас прошу потерпеть – если вам не понравится, мы это быстро закруглим”. Я подтянул к себе ближе шнур микрофона и обратился к ним – непривычно для них.

Я им сказал: “Джентльмены! Я не могу сказать “леди и джентльмены”, потому что ни одной леди в зале я не вижу. Прошу прощения за то, что вам придется немножко напрячься, потерпеть мой акцент; я и сам не терплю людей, говорящих на моем родном, русском языке с акцентом. Я понимаю вас. Так что не только потерпите, но и прислушайтесь к тому, что я буду говорить. И постарайтесь запомнить это – ибо, возможно, завтра вас поднимут ночью с постели и поставят к стенке!”.

После этого я заткнул себе пасть куском стейка и глянул робко в зал. Зал онемел. Никто не шевелился, только иногда очки поворачивались друг к другу – они молча переглядывались, затем, как по команде, вскочили и зааплодировали. Я им понравился, и они меня приняли – я оказался так называемый “славный малый”. Потом меня долго не отпускали, они меня просто закидали вопросами – о России, о коммунизме. Они, оказывается, очень мало о нем знали…

– Но боялись, – предположил я.

– Но боялись страшно. Ровно час меня пытала эта аудитория. Председательствующий просто умолял их прекратить: “Хватит, больше нельзя, потому что ломается график всего дня!”

– Английский у тебя приличный? – поинтересовался я.

– Да, приличный, но акцент железобетонный, русский. Язык я выучил в эмиграции – никогда его до этого не знал. Я его выучил в гостиницах Америки, слушая тексты реклам. Они повторяются в течение дня по 5–6 раз. Я их запоминал и без словаря догадывался, о чем идет речь. А так как я начинал учить английский в отелях, да и чаще всего слышал английскую речь из уст персонала, обычно негритянского, то и произношение у меня было, как у негров. Я через слово вставлял “you know“, так что это был не самый лучший английский.

Господа евреи, с кем вы?

– В общем, председательствующий поднялся и поблагодарил меня, даже похвалил и потом добавил: “Пользуясь тем, что вы, как я знаю, выступаете большей частью перед еврейской аудиторией Америки, я хочу воспользоваться этим и передать мое послание евреям – потому что напрямую у нас никакого контакта не получается. Попробую через вас, и, пожалуйста, постарайтесь это сделать: оно будет полезно и евреям, и нам.

Дело в том, что мы приближаемся к огромнейшей, кровавей-шей бойне, которая разразится в скором времени в Америке на расовой почве, и она решит, будет ли продолжаться белая цивилизация или отдаст богу душу.

И вот в этой битве, – повторил он, – евреи, люди одного с нами цвета кожи, находятся на другой стороне – там, где черные и многоцветные латиноамериканцы. Пожалуйста, поговорите с вашими соплеменниками откровенно, напомните им, что в Америке скопилось евреев ровно 6 миллионов. Цифра роковая и зловещая для еврейства. (Он, конечно, имел в виду Холокост, в котором погибло то же число евреев.) Пожалуйста, передайте им, до того как затрещат выстрелы на баррикадах: мы просим их переходить к нам и занимать боевые позиции в наших порядках, а не стоять между или, чаще всего, против нас.

– А ведь правда – самые активные либералы в Америке – преимущественно евреи…

– Да, конечно, да! – согласился Севела. – И он напомнил мне о еврейских молодых парнях, которых скормили крокодилам в Алабаме, когда они защищали там права черных. А черные оказались, при этом, самыми страшными антисемитами в Америке.

Честно говоря, я в этом монологе ничего не понял.

– Так кто кормил ребятами крокодилов?

– Кто кормил? Белая полиция Алабамы. Евреи шли во главе колонны черных – и полиция натравила на них собак, которые их загнали в болота. Между прочим, я сам видел жутковатую картину много лет спустя. Был огромнейший митинг черных в Центральном парке в Нью-Йорке. И туда прорвался отец этого Джерри Гудмана, съеденного крокодилами: он порывался выступить в защиту так называемых негритянских прав – а его, человека с белым цветом кожи, сбросили с трибуны.

И вот, после моего выступления председательствующий сказал мне, что евреям не выжить на стороне черных, потому что те – антисемиты. И он, мол, предлагает, пока не поздно, перейти к ним – потому что, сказал он, “битва будет страшной, и цифра 6 миллионов должна быть в памяти у каждого вашего соплеменника. А вместе мы можем выжить”.

Когда я вышел из зала, какой-то служащий протянул мне конверт, и уже в машине я открыл его: там было не 500 долларов, а все 1000. Это замечательная американская черта – с ходу оценить ситуацию и все переделать. Меня они оценили…

– А сам-то ты – как ты их оценил?

– О, они были страшны! Именно тем, что напоминали сказочных гномиков – а я уже понял, какая сила за этими людьми.

– Ну, хорошо – по существу ты разделяешь их идею?

– Абсолютно! – не задумываясь, произнес Севела. – Я полностью попал под ее влияние. У меня и до этого уже были такие предчувствия, собственные выводы, что в стране назревает расовый конфликт, который приведет к резне. Старички эти только подтвердили их. Потому что они это уже знают.

– И ты кому-то передал их призыв? – спросил я.

– Нескольким людям, которые близки к главным еврейским кругам, начиная от “Юнайтэд джуиш эпил”… да и к другим организациям – я рассказывал им об этом. А те усмехались только почему-то… Они, как я понял, посчитали, что их пугают. На мой же взгляд, эти старички никого не пугают – а наоборот, пытаются спасти, перевести евреев в защищенный лагерь.

– Я сейчас вспоминаю один эпизод третьего, кажется, года моей эмиграции. Да, шел 79-й. Я с сыном снимал квартиру в доме, заселенном преимущественно американскими евреями пенсионного возраста – так уж случилось. Как-то меня остановила во дворе соседка. В те дни предстояли президентские выборы, и она спросила, за кого я собираюсь голосовать. “За Рейгана, конечно!” – ответил я.

В те годы большинство нашей эмиграции было решительно настроено против демократов: в них мы видели продолжателей дела социализма здесь, в Штатах, – что нам, по понятным причинам, нравиться не могло. Рейган же с его противостоянием “империи зла” нам вполне импонировал.

Моя пожилая собеседница всплеснула ручками: “Боже мой, какой ужас! Неужели вы за республиканцев?” Я говорю: “Да!”

– “Но евреи не могут быть за республиканцев! – искренне удивилась она. – Евреи всегда были за демократов!” Я думаю, это та самая линия, которая проходила и проходит до сегодняшнего дня в политике еврейских общин.

– Несомненно, – согласился Севела. – Линия очень сильно, ярко выраженная. А эти старички приглашали всех. Они никому не грозили, но просто предсказывали, что может произойти в недалеком будущем…

– Как это – «всех», если они на свои собрания не допускают евреев?

– Видимо, руководители и тех, и других могут как-то встретиться и могут поговорить…

– Вообще-то, это логично: евреи – одна из наиболее организованных групп населения, и если истеблишмент американской общины решит принять этот призыв, несложно соответствующий «мессидж» передать в средства массовой информации.

– Совершенно верно – рекомендацию принять консервативный уклон. Становится ясным, что в Америке, действительно, где-то уже давно созрело и готовится столкновение. И поскольку этого не избежать, «старички» и пытаются занять выгоднейшую позицию. А союзниками по цвету кожи они считают евреев – больше им неоткуда черпать резервы. Я все же думаю, что евреи с тех пор стали большими консерваторами, – помолчав, добавил Севела.

– В какой-то степени – да. Ты думаешь, оттого, что призыв «старичков» до них дошел?

– Думаю, что да – но не через меня. Они узнали это через средства массовой информации, потому что те стали понемногу это выдавать наружу.

– А как ты вообще видишь будущее Соединенных Штатов? Где бы ты жил сегодня, ты гражданин этой страны, и тебе она не может быть безразлична…

– Совершенно верно. Я считаю, что страна действительно стоит перед выбором – и что этот взрыв произойдет. А что станет потом, я не представляю. Я даже не уверен, что белые победят, потому что их противник занял очень серьезные позиции в американской армии, в национальной гвардии и в руководстве городов. И это может принять очень серьезный характер, так же, как сейчас в России, где нечто подобное уже происходит: ну, кто ожидал, что страна упадет, что она без обеих ног останется сразу! В Америке сегодня очень заметна эта тенденция…

Не в деньгах счастье?

– Знаешь, есть такая шутка: пессимист – это хорошо информированный оптимист. По-моему, как раз про тебя – в связи с твоим прогнозом. Пятнадцать лет назад ты называл себя вполне счастливым человеком. А сейчас? Как за эти годы переменилось твое отношение к жизни, к самому себе?

– Конечно, переменилось: прежде всего, потому, что я стал намного старше. А кроме того, я попал в очень тяжелую полосу социальную, окружающую меня в России. Нет денег для производства, разгул преступности, отсутствие опоры на власть, которая должна что-то значить в жизни общества. И поэтому – растерянность, ослабление организма. К тому же бесперспективность в кино, которое я больше всего люблю.

Можно еще, правда, заниматься литературой: мои книги печатают, у меня есть постоянные издатели, и я занимаюсь этим. Но мне обидно: ведь я знаю, что несколько хороших фильмов я мог бы еще сделать.

– И это обстоятельство не дает тебе ощутить себя полностью счастливым… Понять можно. Но вот что интересно: если сравнивать с недавним прошлым – тогда ты был небогат, но чувствовал себя вполне счастливым. Сегодня у тебя серьезная материальная база…

– …но ощущение счастья ушло, – не дал мне досказать Севела. – Я сейчас стал пессимистом, и это объясняется многими причинами. Во-первых, никакой перспективы – я имею ввиду производственно-творческой. А без нее жизнь для меня уже не мила. И, во-вторых, главное значение в жизни для меня всегда имела некая женщина, которая ко мне всегда хорошо относилась – и это была моя муза. Ну вот. Как в зажигалке кремний, который высекает искру… Я зажигался и начинал работать. Что порой приводило к тому, что я сам не верил, что это именно я написал. И потом я, наконец, убедился: на земле я не чувствую себя дома. Москва потеряла для меня ощущение дома, потому что она страшно изменилась. Друзья или умерли, или уехали…

– Звучишь ты прямо по Экклезиасту: многое познание приносит много горести…

– Хотя, я думаю, планета уцелеет и без меня. Но если бы у меня было много детей, я бы сейчас очень переживал за них…

– Фима, я выключаю магнитофон – потому что не хочу это слушать.

– …И я боюсь искать где-нибудь своих внуков, – не обращая внимания на мою реплику, продолжал Севела. – они явно где-то должны быть. Но я их даже не ищу, потому что вижу, насколько бесперспективна их жизнь – коль уж моя зашла в тупик.

Будь здоров, Наполеон

– Ну, и над чем ты сейчас работаешь? – спросил я после нескольких минут, ушедших на приготовление свежей чайной заварки. Честно сказать, эти минуты молчания были нам обоим весьма кстати – во всяком случае, куда нужнее каких уже по счету стаканов кипятка, настоянного на терпком цейлонском снадобье.

– Над огромным романом. Я задумал его лет пятнадцать назад, он даже по главам разработан у меня. Это история о жестоковыйном народе, которого в царской России дожали до самой последней ступени социальной лестницы. В своей попытке разогнуться, встать вровень с другими, он расколол земной шар на капитализм и коммунизм. А в результате лег сам в фундамент огромнейшей тюрьмы народов: сначала с великой охотой все кинулись в «светлое будущее», а потом легли первыми под обломки этой красивой мечты. Примерно таков замысел романа – как история XX века.

И в нем первый раз о еврее будет говориться всерьез – как о деятеле мирового масштаба. Еврейская литература – не только литература о евреях, но написанная даже самими евреями, уж не говоря о литературе, созданной так называемыми защитниками евреев – всегда слезливая литература: о жалких «людях воздуха», которые в силу обстоятельств такими стали.

Но этот типаж у меня вызывает легкое сочувствие и легкое омерзение: потому что я вырос в среде еврейских балагул. Инвалидная улица – это хазары в чистом виде. Эти люди во множестве полегли в Отечественную войну на фронте. А их семьи попали немцам в лапы и были уничтожены. Их страшно жаль – потому что изведена великолепная порода здоровых людей с еврейскими мозгами. Они были очень здоровы!

В «Легендах Инвалидной улицы» я пишу о наших соседях, которые имели своих битюгов – коней-першеронов, таких в России не было. Они были только в цирке и у евреев самой крайней западной черты оседлости. Существует легенда, на которую я хочу опереться в самом начале романа: о том, что когда-то наполеоновские войска уходили через Березину – а там один из предков моих нынешних героев имел корчму на самом берегу реки у моста.

Рассказывают, что больного гриппом Наполеона завезли в его деревенскую хату, и тот его вылечил по-крестьянски: он натопил русскую большую печь, выгреб угли, постлал соломы и «ударил» под свод водой. Пошел пар, как в бане, но он закрыл заслонку и задвинул туда сопротивлявшегося Наполеона. Личный врач Наполеона очень перепугался – и дали императору там побыть всего несколько минут. Наполеон пропарился в этой жаре, полубессознательным его вытащили оттуда, а через два часа он пил чай за столом и чувствовал себя абсолютно здоровым.

В знак благодарности предку моих героев (это, кстати, относится к моим предкам по маминой линии, которые жили извозом) уходящие французы оставили двух больных першеронов – породу, которой там не было и в помине: были лишь жалкие белорусские лошадки, у которых провисало до земли голодное брюхо. Он их выходил – и тогда появилась здесь порода вот этих балагульских коней с очень мохнатыми ногами.

На рекламе пива «Бадвайзер» огромные телеги с бочками везут мохнатоногие огромные кони, чаще всего соловой масти с белыми гривами – это они. Я их видел, когда они еще там были – до Отечественной войны. Балагулы их никому не продавали, только балагула – балагуле. Вот так возникла на Березине эта порода.