Текст книги "Крейсерова соната"

– Перестань терзать Родину, – слабо вымолвил он. – Я на все согласен…

– И это еще не все, – не унимался Роткопф. Не имея сил говорить во весь голос, он испытывал к поверженному врагу презрение и желание добить. – Мы можем устроить тебе Четвертую русскую революцию, – обессиленно прошептал он, – ибо я купил Мавзолей Ленина, и теперь дух Революции в моих руках. Я могу выпустить его в любую минуту…

– Умоляю, не надо, – пролепетал Счастливчик.

– Мы купили Уральский хребет и можем установить таможенные барьеры на границе Европы и Азии, и ты не объяснишь это народу, Думе и Совету Федерации…

– Одумайся… Сделаю все, что ты хочешь…

– Мы купили Волгу в ее среднем течении и, если пожелаем, перекроем каспийским осетрам путь к нерестилищам. Твой кремлевский стол останется без черной икры и осетрины. Что ты скажешь членам «восьмерки», которые приезжают к тебе, чтобы полакомиться русской икрой?

– Пощади… – Счастливчик прижал руки к груди.

– Тогда слушай мои условия… – Роткопф отдышался. Стал твердым, непреклонным, как если бы выступал в римском сенате. – Немедленно откажись от Модельера! Мы сами позаботимся о его судьбе. Приблизь к себе, как в первые дни правления, многомудрого Плинтуса. Он будет тебе духовным отцом и советчиком. Ты – блудный сын и должен вернуться в отчий дом. «И отец твой да простит тебя и возлюбит больше, чем остальных сыновей, отпуская грехи твои…» Ты согласен?

– Согласен, – чуть слышно, едва не падая в обморок, ответил Счастливчик.

– Тогда созывай Госсовет. Проблему временщика и предателя мы решим через несколько дней на Празднике сожжения космической станции «Мир». Тебе не надо туда приходить… Отправляйся на горнолыжную базу в Саяны… Мои подчиненные с Саяно-Шушенской ГЭС встретят тебя, обеспечат баньку и девочек…

Роткопф, властный и надменный, покорив врага, пошел к лифту. Но если бы он обернулся, то увидел бы прищуренный зоркий взгляд Счастливчика, в котором, сквозь сжатые веки, блистала неукротимая ненависть. Счастливчик, изображая душевное смятение, жалобно извиняясь, раскланялся. Ссылаясь на мигрень, покинул Город Золотых Унитазов. Помчался на встречу с Модельером в «Шурикен-хаус», к фонтану, где приближался час, когда вместо шипучих вод начинало бить французское красное вино.

Глава 12

Они встретились в вечерних сумерках в уединенном дворике, под стеклянными сводами. Со всех сторон их окружало лунное сияние окон, за которыми работали лучшие мыслители и философы власти, обеспечивая ее надежное, бесперебойное функционирование. Фонтан, подсвеченный золотыми лучами, роскошно бил, напоминая хрустальную вазу. Счастливчик, взвинченный, утонченный, напоминал рапиру, готовую разить…

– Ты был прав, дорогой Модельер! Мерзавцы объединились вокруг Плинтуса! Готовят мое и твое истребление! Я разгадал их план! Они подлежат уничтожению!

– Я рад, что твоя проницательность не обманула тебя… Твое величие в разуме… Ты выше их всех на сто голов…

– На сто одну! Потому что я отдаю тебе их головы! Хочешь, сними с них скальпы, хочешь, наделай из их черепов винные чаши, а хочешь, выточи бильярдные шары, и мы сыграем с тобой партию!

– Мы будем вместе до победы! Мы действуем не ради себя, а ради великого русского будущего! Потомки простят нам нашу жестокость, как простили ее Ивану Грозному, Петру Великому, Иосифу Сталину! Каждым своим помышлением, каждым поступком мы пишем русскую историю и историю мира! Пишем Новейший Завет! Сейчас мы выписываем то место, где приводится притча о претворении воды в вино!..

В этот момент в фонтане иссякла вода. Вместо нежно-золотистых прозрачных струй забило густое как кровь красное вино. Было видно, как расплываются по поверхности фонтана багровые сгустки и сквозь них мерцают брошенные монетки. Оба подставили бокалы под винные струи. Наполнили, чокнулись. Выпили до дна, запрокидывая головы. А потом обнялись и замерли.

Из окон смотрели на них те, кто работал в этот поздний час в «Шурикен-хаусе», восхищаясь такому изъявлению дружбы.

Между тем в Городе Золотых Унитазов Роткопф торжествовал победу, и все было готово для оргии. На обширном английском газоне, перед парадным крыльцом дворца, в прохладных сумерках волшебно горели фонари, окруженные радужной, аметистовой дымкой. На газоне, как на зеленой кошме, были разбросаны шелковые подушки, пестрые восточные мутаки, персидские ковры, средневековые гобелены. Повсюду были рассыпаны свежие лепестки роз, лежали венки из полевых и садовых цветов, гирлянды из белых целомудренных лилий, источавших сладостное благоухание.

Олигархи, после коктейля из огуречного сока и тыквенной мякоти, куда для бодрости добавлялось несколько капель хвойного настоя, спустились с крыльца, в вольных одеждах, без галстуков, окружили озаренный газон. За ними, чуть поодаль, не приближаясь, сошлись охранники, домашние слуги, садовники, повара, каретники, псари, банщики, разгонщики облаков, создатели приятных мелодий, истребители комаров, промыватели кишечников, генералы ПВО, а также несколько иностранных послов и деятелей международных правозащитных организаций. Между ними и олигархами сновали бесцеремонные карлики, писклявые и насмешливые, избравшие предметом своих нападок Министра экономики Греха, нетерпеливо ожидавшего начала оргии. Карлики щипали его, забирались в карманы, вытаскивали оттуда слипшиеся карамельки, монетки, трамвайные билетики. Пытались насыпать ему в ширинку нюхательный табак, плевали вишневыми косточками и всячески досаждали. Из вежливости Грех терпел неудобства, улыбался, прощая маленьким человечкам их проказы, однако незаметно изловил одного, служившего когда-то при дворе короля Артура, ловко оторвал ему голову и откинул трепещущее тельце в кусты чайных роз.

Над ареной, высоко, в туманных небесах, над купами темных деревьев, загорелся неведомый источник света, серебристый, в мельчайшей пыльце, опускался сияющим шатром на широкий газон, словно с высоты медленно снижалась летающая тарелка, накрывая окрестность таинственным, неземным свечением. В эту прозрачную пирамиду света вкатили белый рояль. К роялю вышла всемирно известная эстрадная певица, получавшая уроки еще у Вертинского, Праматерь русской эстрады, как ее называли. Эту ослепительную, с неповторимым голосом женщину любили Никита Хрущев, Николай Булганин, Николай Косыгин, Леонид Брежнев, Михаил Суслов, Юрий Андропов, старый, но почитающий кордебалет Черненко, соратник Горбачева, идеолог перестройки Медведев, все три политика, сопровождавшие Ельцина в Беловежскую Пущу, – Полторанин, Бурбулис, Шахрай, а также Министр внутренних дел Ерин и заместитель Премьера Сосковец. Подробности этих, не всегда платонических, отношений больше полувека обсуждались в светских кругах, и сегодня представшая перед олигархами эстрадная звезда была в расцвете красоты и славы. Множество подтяжек и пластических операций делали ее лицо молодым и свежим. Безукоризненные вставные зубы превращали улыбку в белоснежное сверкание. Из-под короткой юбки пухленькие ноги, пережившие десяток операций на венах, удаление желваков и выправление суставов, срез мозолей и усыхание лодыжек, смотрелись как ноги молодой пленительной девы. Грудь, пропитанная парафином, пугающе и прекрасно выдавливалась из узкого лифа, создавая ощущение обилия и щедрости. На голове, облысевшей еще в период освоения целины и взятия лунного грунта, возвышался золотой парик, полный локонов, вьющихся прядей, цветочных бутонов. Она не взяла с собой на представление молодого мужа Кьеркегорова, потомка известного европейского философа-экзистенциалиста, а также свою очаровательную дочь, которую нарекла именем героини известной норвежской сказки про гусей – Акка Кнебекайзе.

Она улыбнулась маэстро, милостиво позволяя ему играть, и в вечернем гулком воздухе, улетая в глубину парка, раздалась музыка, не оставлявшая равнодушными несколько поколений любителей эстрады.

– Жизнь невозможно повернуть назад… – печально и сладостно сообщала певунья, и все завороженно слушали, даже карлики, оставив на время несчастного Греха.

Однако Роткопф был весьма равнодушен к исполняемой реликтовой песне. Переходя от одного олигарха к другому, он делился итогами разговора со Счастливчиком.

– Я его покорил и обезвредил, – торжествующе сообщил он алюминиевому королю, который жевал нежный салатовый листик, – теперь Президент снова наш, и мы можем вернуть утраченное влияние.

– Ты – великий! Ты – наш несомненный лидер! Ты рискуешь и всегда добиваешься ослепительных результатов!

– Моя роль второстепенна, – скромно заметил Роткопф. – Наши лидеры – Мэр и Плинтус.

– Я бы так не сказал. Я отдаю тебе предпочтение. – Алюминиевые зубы тщательно пережевывали салатный черенок.

Певица завершила свое философское песнопение о быстротечном времени и старинных, неумолимых часах. Поцеловала маэстро, оставив на его белой щеке багровый укус. Хлопнула в ладоши, приглашая на выход танцовщиц из ансамблей песни и пляски, для которых настал их долгожданный черед. В серебристое мерцание, ниспадающее из туманных высот, выскользнули прелестные обнаженные девы тремя трепещущими вереницами. Маэстро, вдохновленный их фацией и наготой, заиграл попурри из «Битлз», в которых звучали восточные мелодии, тоскливые и сладостные напевы ирландцев, африканские ритмы.

Черные плясуньи из Верхней Вольты, белозубые и глазастые, высовывали красные собачьи языки. Вращали фиолетовыми ягодицами, напоминавшими сочные созревшие сливы. По их спинам, в гибких ложбинках, струился маслянистый ароматный пот. Длинные, остроконечные груди плескались, как играющие в воде морские котики. Восхитительные, из темной смушки лобки занавешивали всю нижнюю часть живота, как если бы они стыдливо прикрывались чеченскими папахами. Африканские девы обнимались, звучно шлепали друг друга грудями, сближались влажными животами, делая ритмичные вращения… Доводя себя до исступления, падали на зеленый газон.

Длинноногие ирландские красавицы, яростные и страстные, как валькирии, бежали, изображая боевой танец. Сталкивались губы в губы, разбивая их в кровь, слизывая одна у другой выступавшую алую росу. Валились на траву, хватая друг друга за груди…

Тайские танцовщицы, возросшие среди фимиамов буддийских храмов, каждая из которых была похожа на ансару, выступали, приподнявшись на гибких пальцах. Выбрасывали вверх и вперед чудесную ногу, замирали в позе цапли… Начинали трепетать, мелко вращать животами, все быстрей и быстрей, с темными, словно крохотные воронки, пупками… Прекратив свой космический танец, танцовщицы разбились попарно и принялись воспроизводить способы лесбийской любви числом пятьсот пятьдесят, кои запечатлены на фризе буддийского храма Ангкор.

Собравшиеся вокруг, все, кроме олигархов, едва удерживались на месте, созерцая этот праздник любви. Пьянели от близости доступных женских тел, розово-белых, смугло-фиолетовых, бронзово-золотых. Олигархи же, чья вегетарианская диета делала их невосприимчивыми к похотям мира, лишь изредка взглядывали на действо, внимали Роткопфу, который заговаривал с каждым отдельно.

– Как ты смотришь на то, чтобы страну возглавил кто-нибудь из нас? – обращался он к никелевому магнату, грызущему остаток морковки. – Слишком рискованно препоручать власть посторонним… Мы убедились в этом на примере Счастливчика…

– Согласен, – отозвался обладатель никелированных резцов, обрабатывавших морковку так, что ему позавидовал бы заяц. – Но куда мы денем Счастливчика?

– Это не проблема. Он напишет отречение.

– Что ж, такое бывало в российской истории: отрекся от престола Государь Николай Второй, практически отрекся и Горбачев… Я не против… Хочешь куснуть? – Он протянул Роткопфу морковку, и тот отгрыз оранжевый сладкий кусочек.

Женщины обворожительно, томно лежали на шелках, припорошенные лепестками роз. Они казались спящими. Лишь изредка то одна, то другая приоткрывала глаз и зазывно взглядывала на столпившихся мужчин.

Первыми не выдержали охранники: вдруг все разом кинулись на ковры и подушки, сдирали на бегу униформу с нашивками «секьюрити», отбрасывали рации, пистолеты, шестиконечные звезды техасских шерифов, отшвыривали резиновые дубинки и наручники, делая территорию Города Золотых Унитазов совершенно беззащитной перед возможным нападением «Красных ватаг». Набрасывались на женщин, плющили их мускулистыми телами. Их не знавшие загара ягодицы мерцали, словно зеркальца, могучие лопатки бурно ходили. Они были похожи на огромных косматых собак, поваливших свои испуганные жертвы, добиравшихся до их горла с жарким урчанием и хрипом. Но жертвы не выглядели испуганными: обнимали собачьи загривки смуглыми или нежно-белыми руками, стискивали их подвижные поясницы цепкими пятками.

Вслед за охранниками на женщин кинулись повара и садовники. Следом неудержимо повалили шоферы, каретники, кузнецы, шорники, жестянщики, чистильщики окон, сантехники, приглашенные на пир дипломаты, временные поверенные в делах Люксембурга и княжества Лихтенштейн, лорд Джад, охранник принцессы Дианы, адвокат поэта Вознесенского, скалолаз, по прозвищу Человек-паук, который и здесь не обошелся без альпенштока и всякой страховки.

Министр экономики Грех недолго себя удерживал… Расшвыряв уродливых карликов, с орлиным клекотом, взмахивая руками, как крыльями, он набросился на женщин: пламенно падал на одну, на другую, на третью; не мог ни на какой остановиться; напоминал жадного, изголодавшегося безумца, который вдруг увидел перед собой гору спелых яблок и надкусывает каждое, чтобы не досталось другому; наконец остановил свой выбор на африканке со множеством смоляных блестящих косичек, схватил ее за уши, чтобы не убежала обратно в джунгли, что-то мучительно прокричал по-португальски, когда сильные пятки сомкнулись у него на крестце и больно пришпорили, самозабвенно предался чувству, вдруг разом превратившись в нефтяную качалку, какие в изобилии разбросаны по нефтяным полям Кувейта.

Карлики, сначала опасливо, а потом все смелее, собрались вокруг, рассматривая его смешной взъерошенный загривок. Затем один из них, служивший при дворе Карла Девятого, достал японский аппарат-мыльницу и стал фотографировать.

Роткопф между тем беседовал с владельцем информационных сетей, который сосал апельсиновую дольку.

– Семья, пустившая во власть Счастливчика, просчиталась, – доверительно говорил Роткопф. – Все в растерянности… Главный гарант, Первый Президент, отправлен в заграничное турне на неопределенный срок, а здесь, на нашей несчастной Родине, бесчинствует временщик Модельер! Не кажется ли тебе, что нужен новый лидер?

– Это ты, – просто ответил электронный магнат, высасывая из дольки весь сок, оставляя пустой чехольчик, который поднес к ноздре и осторожно обнюхивал.

Роткопф благодарно пожал его локоть.

Оргия достигала апогея… Повсюду лежали бездыханные тела, напоминавшие помятые цветки с опавшими лепестками, оборванными тычинками и опустившимися в изнеможении пестиками… Пианист, белый как брачная простыня, на которой пламенел красный отпечаток утраченного целомудрия, бил в рояль, откалывая от него ослепительные осколки мелодий. В них все отчетливей проступала народная песня: «Из-за леса, леса темного привезли быка огромного…» Загорелись голубые прожекторы, и на арену, в ртутном круге света, служители с напряженными бицепсами, ухватив набухшими кулаками железные цепи, вывели андалузского быка, одного из тех, что Мэр привез в Москву накануне корриды. Бык сверкал, словно отлитый из черно-красного стекла. Голова его была наклонена, и на ней, как два боевых острия, блестели длинные рога. Ноздри раздувались, ловя запахи разгоряченной плоти. Пах набух громадными шарами, где кипело растревоженное семя. За быком шествовал тореадор Эскамильо, приподнимая над головой шляпу, ослепительно улыбаясь олигархам, и его узкий в талии камзол переливался золотыми нитями.

– Это правда, что вавилонский бык заебал Семирамиду насмерть? – поинтересовался у Роткопфа нефтяной магнат, посылая себе в рот ядрышко лесного ореха.

– Наверняка сказать не могу, но знаю, что ее нет в живых, – ответил Роткопф.

Музыка стихла, и в тишине, когда слышался лишь сиплый хрип похотливого зверя, в круг света вышла Праматерь русской эстрады… Ее было не узнать – ни платья, ни лифа, ни изящных сапожек – одна нагота, чудесное белое тело, над которым в течение нескольких поколений трудились множество хирургов, массажистов, мумификаторов, втирателей благовоний, мастеров красоты, парикмахеров, накладывателей целебных компрессов, творцов педикюра, выбривателей лобков, художников восточных татуировок. Эстрадная звезда величаво и приветливо вышла на середину, привыкшая к крикам «браво» и «бис», послала воздушный поцелуй олигархам, опустилась на четвереньки, головой прочь от дикого слепого животного. Служители поднесли и укрепили на ее голове, среди золотой волнистой гривы, коровьи рога. Возложили нежный венок из клевера и полевых ромашек. Опоясали ременной лентой, на которой был закреплен высушенный коровий хвост с пышной кисточкой на конце.

Бык тупо наблюдал за приготовлениями, качал головой, внюхивался мокрыми ноздрями. Маэстро навесил над клавишами заостренные пальцы, разом обрушил их, вырывая из рояля мощное и бравурное «Время вперед!» композитора Свиридова. Музыка прянула, ринулась, громко и яростно убыстряясь. Эскамильо коснулся быка кончиком шпаги, зверя словно толкнуло! Он двинулся, рыхля копытами газон, взрывая грунт, расшвыривая попадавшиеся на пути подушки и мутаки… Служители едва поспевали за ним, растягивая цепи…

Бык набежал на эстрадную певицу, изображавшую нежную и трепетную корову. Мощные копыта вознеслись и ударили ее по спине. Ревущая пасть выплюнула на нее сверкающий комок слизи; напряженная, непомерных размеров плоть ворвалась в певицу, как врывается в туннель бронепоезд; расширила, жутко надавила изнутри. Многочисленные подтяжки, пластические швы, незримые латки пересаженной кожи, рубцы на бедрах, ляжках и щиколотках не выдержали и треснули, и вся она разом лопнула… Сквозь многочисленные прорехи из нее хлынула черно-зеленая липкая жижа, полезли обрезки кишок и артерий, потекли остатки мозга, и все это, вместе с выпавшими глазами и синим языком, шмякнулось, как шмякаются в таз нечистоты.

Это было ужасно!.. Все, кто лежал на газоне, – танцовщицы, охранники, повара, временные поверенные, лорд Джад, скалолаз, Министр экономики Грех – все повскакали и помчались прочь, издавая истошные вопли. Им вслед летел бычий рев и кудахтанье затоптанных карликов. Звучала бравурная музыка из оперы Хачатуряна «Дружба народов». Олигархи поспешно, не умея скрыть смущения, удалились во дворец, чтобы звонить Кьеркегорову и Акке Кнебекайзе. Сложив на груди руки, тонко улыбался баскский террорист Эскамильо. Маэстро поднялся из-за рояля. Неторопливо пошел к выходу. Никто не узнал в нем переодетого и загримированного Модельера, который, пользуясь роялем как чутким акустическим прибором, сконструированным в ФСБ, подслушал все разговоры Роткопфа с олигархами, окончательно убедился в коварности и разветвленности заговора, которому настало время положить жестокий предел.

Аня отнесла голубиное золотое яйцо к ювелиру, который долго, выпучив стариковский глаз, рассматривал в линзу драгоценный слиток, капал на него едкие растворы, пробовал на зуб, закладывал в рот под щеку, отчего становился похожим на члена политбюро Александра Яковлева… И это смешило Аню… Наконец ювелир отсчитал пухлую пачку денег, протянул Ане и произнес:

– Если снесете еще яичко, приходите опять… Хотел бы я быть, девочка моя, директором вашей птицефабрики…

Сумма была баснословной! Хватало ей и ее загадочному гостю на несколько месяцев безбедной жизни, конечно, если деньги тратить разумно, только на еду и на квартплату, не обновляя гардероб, не приобретая драгоценности и автомобиль, отказываясь от туристических поездок на Борнео и на Сейшельские острова… Она и не помышляла ни о каких островах… Зашла в магазин «Продукты», где, озаренные немеркнущим светом, были разложены колбасы, буженина, копчености; смуглая как древесная кора бастурма; розовая, инкрустированная перламутром салями; зальц с красными кусочками перца… На соседней витрине, среди ледяной крошки, лежала алая прозрачная семга, бело-розовая, нарезанная ломтями осетрина, копченая, в золотистой кожице, форель, длинные, похожие на лезвия, голова к голове, угри…

Взволнованная обилием яств, их огромной стоимостью и появившейся у нее возможностью купить все эти деликатесы и лакомства, она выбрала самое вкусное, а также крупные, малиновые и нежно-зеленые, яблоки, созревшие в неведомых волшебных садах, грозди винограда, изумрудные и черно-синие, с крохотными точками света, сорванные бог весть с какой плодоносной лозы и заклеенные в целлофан, словно в прозрачную колбу, длинный, похожий на змею белый батон и ржаную буханку и кремовый торт с красными марципанами и орехами… В винном отделе, путаясь в названиях французских и итальянских вин, борясь с искушением заплатить за бутылку непомерную цену, выбрала наконец красочное каберне. Продавщица сложила покупки в пластиковый пакет с изображением хохломской матрешки, и Аня, гордясь обретенным богатством, заторопилась домой, где ждал ее загадочный постоялец.

Они сидели за вечерним столом на кухне, под низким матерчатым абажуром, под которым сверкало праздничное убранство… Плужников, спокойный, серьезный, закованный в стеклянную призму, в разглаженной не новой рубашке, в которую Аня его обрядила, молчал, остановив взгляд где-то за ее головой, на темном оконном стекле, где слабо переливалась невидимая слюдяная Москва. Аня ухаживала за ним, подкладывала на тарелку разные вкусности, надеясь, что их вид, аромат разбудит в нем голод, оживит лицо, наполнит зрачки острым веселым блеском.

– Уж не знаю, что и подумать, – говорила она, – прямо как в сказке про скатерть-самобранку, или про Курочку Рябу, что снесла золотое яичко, или про Спящую царевну… Спящая царевна – это ты, никак не проснешься… И кто тебя заколдовал? И откуда ты такой взялся? – Она старалась до него достучаться, говорила с ним как с малым ребенком, чтобы он, немой, слушая людскую речь, обучался словам. – Видишь, раскошелилась, купила вино… Я прежде любила грузинское, мукузани, телиани… Теперь такое не сыщешь… Отведаем каберне… А тебе какое нравится? Может быть, водка или коньяк? Если ты молчишь, как мне узнать какое…

Он не отвечал. Не мигая смотрел мимо нее в зеленоватое окно, за которым струилась таинственная водяная зыбь.

– Ладно уж, бог с тобой, выпьем молча… – Она наполнила черно-красным ароматным вином свой и его бокалы, вставила в его пальцы хрупкую стеклянную ножку, приподняла его тяжелую руку, убедившись, что он не выронит хрупкий, с темно-алой влагой сосуд.

– Не знаю, как тебя зовут… Лицо у тебя хорошее, доброе… Глаза печальные… Душа у тебя запечатана, и я никак не могу ее распечатать… Пью за тебя! Чтобы ты исцелился и злые чары тебя отпустили!

Она выпила вкусное вино, чувствуя, как хлынуло ей в душу горько-сладкое тепло, взяла его руку в свою, поднесла бокал к его сжатым губам и осторожно влила вино в его сухие губы, видела, как медленно, малыми глотками, он пьет, не чувствуя вкуса вина, продолжая смотреть в таинственное, неведомое ей пространство. Она ухаживала за ним: подавала на вилке то лепесток прозрачной розовой рыбы, то ломтик смуглого копченого мяса, то твердый завиток малиновой бастурмы; вливала в него малыми глотками вино, надеясь, что мягкий хмель своим чудным дурманом оживит его, растопит холодные льдинки зрачков; не забывала и себе подливать, чувствуя, как ярче начинает гореть лампа под абажуром, как славно звенит стекло, когда она сближает свой и его бокалы.

– Представляешь, иду сегодня по Остоженке, смотрю, стоит легковая машина какой-то ослепительной иностранной марки, а в ней за рулем – красивая женщина. Сзади, тихонько пятясь, подъезжает самосвал, начинает поднимать свой кузов, нависает над лимузином, а из кузова – не бетон, не глыбы асфальта, а ворохи красных роз, засыпали весь автомобиль, так что крыши не стало видно, словно сметали огромный стог из свежих цветов… Я изумилась – это что? Безмерная купеческая блажь? Или истинная любовь? – Она хотела поразить его воображение, увидеть хотя бы мимолетный отклик. Но он молчал, словно изваяние, чьи глаза раз и навсегда были устремлены в несуществующее каменное пространство.

Она не оставляла своих попыток:

– А несколько дней назад иду по Садовой, а навстречу мне верблюд: двугорбый, под полосатой попоной, с переметными сумами; на костлявой спине, держась за горб, восседает бедуин в белом облачении, будто в пустыне Сахара… И кого только не встретишь в Москве! Мормоны, гуманоиды, верблюды! Ну просто Вавилон какой-то!..

Она заглядывала ему в лицо, желая обнаружить хоть слабый намек на улыбку. Но он оставался нем и спокоен. Чары, лишившие его слуха и речи, продолжали господствовать, и она, чувствуя свою слабость, огорчалась и раздражалась.

– Молчишь, ну и ладно… У Чехова есть рассказ, когда мужик разговаривает с лошадью… Вот и я так же… Мне ведь не с кем поговорить, а ты хоть и не отвечаешь, а слушаешь… Еще помогаешь, сумку с письмами носишь, поклажу всякую… Буду тебя называть Саврасушкой. – Она вздохнула, отчаявшись услышать от него человеческое слово.

Но потом устыдилась своего малодушия. Человек был послан ей для испытания. Она не понимала, в чем это испытание и почему она должна его выдержать. Чувствовала, что этот молодой, переживший несчастье мужчина оказался рядом с ней не случайно… Куда-то ее зовет… Она стоит перед ним, как перед запертой дверью… Но если ее отомкнет, то за этой дверью откроется для нее загадочный путь… Дверь замкнута на таинственный замок с секретом, со множеством ухищрений – и ключ к нему подобрать непросто. Этим ключом, которым отомкнется замок, ключом, от которого улетучатся чары и отлетит колдовство, – будет слово. Одно или сочетание слов. Волшебное сочетание звуков, которое коснется его слуха, и он наконец услышит. Коснется его запечатанных губ, и они захотят повторить звучание.

Ей пришло вдруг в голову, что такое сочетание слов существует в стихах любимых поэтов. Несколько восхитительных слов, подсказанных свыше богооткровенным людям. Слова, как частицы, рассеяны в мироздании. Но Бог собирает их, наполняет творящим смыслом. Открывает этот смысл поэтам, передавая с Неба на землю.

Она открыла первый потрепанный томик… Сладкий ветер нес белые лепестки с облетавших яблонь, и она читала бурные, пряные, разноцветные стихи… Выхватила несколько строк, вдувая их в ухо сидящего перед ней человека:

 
Я в соке конопли. Я в зернах мака.
Я тот, кто кинул шарики планет
В огромную рулетку зодиака…
 

Резная, ажурная красота строк не совпадала с таинственной прорезью замка. Человек не шевельнулся. Она не отчаивалась. Открыла другую книгу.

 
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся…
 

Она прочитала стих перед неподвижным лицом… Но ключ стиха не подошел к замочной скважине, которая не пропела, не прозвучала, как железный запор старинного сундука с мелодичной музыкальной пружиной.

Аня раскрыла еще одну книгу, исполненную священных текстов, которыми она старалась расколдовать несчастного. Окропить его той живой серебряной водой, которую когда-то пила сама, становясь ясновидящей. Качалка тихонько поскрипывает, голубеет вечернее окно в переулок…

 
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели.
Молчали желтые и синие,
В зеленых плакали и пели.
 

Это волшебное колыхание света и звука… вновь поразило Аню, до жаркого тумана в глазах, когда любишь всех исчезнувших, кидаешься им вслед с мольбой и слезами, вызывая обратно из небытия… И еще один томик стихов, которые, казалось, писала она сама – о себе, о своей детской нежности, девичьем целомудрии, о единственной, приснившейся в жаркой ночи любви… О букете синих фиалок на дощатом столе, где лежит похоронка, о женском, неистовом птичьем крике в осеннюю тьму, откуда ни искры, ни отклика.

 
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть…
 

Опыт ее был неудачен. То ли в любимых стихах не оказалось волшебного сочетания звуков, то ли чары, которыми он был околдован, были сильнее поэзии и касались темных сил преисподней, куда не опускался Христос русского Серебряного века.

– Что же с тобой делать… – Она легонько коснулась его волос.

Налила себе вина. Выпила бокал, чувствуя тихие, волнистые токи тепла, струящиеся по комнате. Они достигали его лица, окружали его голову, возвращались к ней обратно, и она на расстоянии чувствовала его лицо. Оно было теплое, но такое, какое бывает у спящего человека.

– Ты бесчувственный и, по-моему, не слишком воспитанный… Не ухаживаешь за дамой, не наливаешь ей вино, не произносишь в ее честь витиеватых галантных тостов… Может, тебе не нравится мое платье, мои бриллианты, моя прическа, сделанная парикмахером его императорского величества?… Ах, – загорелась она, – какое я сегодня видела в бутике платье! Итальянское, шелковое, нежно-бирюзовое, под цвет моих глаз, узкое в талии, с глубоким вырезом! Вот такое бы я купила! Вот в таком платье ты бы обратил на меня внимание!..

Она поднялась, перешла в коридор, где стоял гардероб, порылась в нем и сняла с вешалки свое самое нарядное платье, в котором когда-то провожала в аэропорт жениха и которое, после его смерти, больше не надевала; разделась, чувствуя голыми плечами и грудью прохладные сквознячки. Из коридора он был ей виден, сидящий под абажуром, с раскрытыми спокойными глазами. Она шагнула ближе, чтобы он мог ее разглядеть – ее голые плечи, грудь, босые ноги, но он оставался равнодушным к ее наготе, и она, печально улыбаясь, вернула на вешалку свое нарядное ненужное платье, вновь облачилась в обыденный невзрачный наряд.

Уселась у стола перед недопитым бокалом и пригорюнилась.

– Жалко мне тебя, мой друг. И себя жалко. И Князеву, солдатскую мать, которая все ждет не дождется сына с Чеченской войны. И профессора Ивана Ивановича, русского изобретателя и пьяницу, которого третьего дня выставили из квартиры, и он, говорят, поселился вместе с бомжами на загородной свалке. И актрису Зеленовскую, которая держится молодцом, но, должно быть, скоро умрет, так и не дождавшись весточки от непутевой внучки. И грубую толстуху, которая почему-то терпеть меня не может, подстерегает, чтобы сказать что-нибудь грубое и обидное, и все потому, что сама за жизнь не слыхала доброго слова. И людей мне жалко, и бездомных собак и кошек, и одинокое дерево в каменном, без солнца и света дворе, которое всю жизнь простояло одно-одинешенько, и ни одна птица не свила на нем гнездо.