Текст книги "Александр Грибоедов. Его жизнь и литературная деятельность"

Через несколько дней Кс. Полевой видел Грибоедова на обеде у Н.И. Греча, где Грибоедов аккомпанировал Този и еще какому-то итальянцу.

«Некоторые, – рассказывает Кс. Полевой, – поздравляли его с успехами по службе и почестями, о чем ярко напоминали брильянты, украшавшие грудь поэта. Другие желали знать, как он провел время в Персии. „Я там состарился, – отвечал Грибоедов, – не только загорел, почернел, почти лишился волос на голове, но и в душе не чувствую прежней молодости!“

За столом он не вмешивался в литературные споры, чувствовал себя нездоровым и уехал вскоре после обеда…»

Как-то в мае Кс. Полевой зашел к Грибоедову, который жил тогда в доме Косиковского на Невском, в верхнем этаже. Обстановка у Грибоедова была самая простая; один рояль украшал комнаты. Застав светских гостей, Полевой хотел уйти. Грибоедов уговорил его остаться. Гости ушли.

«Боже мой, – сказал Грибоедов тогда, – чего эти господа хотят от меня? Целое утро они сменяли один другого. А нам, право, не о чем говорить; у нас нет ничего общего. Пойдемте скорее гулять, чтобы опять не блокировали меня… Да можно ли идти таким варваром? – прибавил Грибоедов, глядясь в зеркало. – Они не дали мне и выбриться.

– Кто же станет замечать это? – сказал я.

– Все равно: приличия надобно наблюдать для самого себя, но я нарушу их на этот раз.

Мы отправились в Летний сад, и разговор продолжался об утренних посещениях. Грибоедов так остроумно рассуждал о людях, которые вдруг, неожиданно делаются вежливы, внимательны к человеку, прежде совершенно чуждому для них, что я, смеясь, сказал ему:

– Тем лучше, это предмет для другого «Горя от ума»!

– О, если на такие предметы писать комедии, то всякий день являлось бы новое «Горе от ума».

– В самом деле: как не находят предметов для комедий? Они всякий день вокруг нас. Остается только труд писать.

– В том-то и дело. Надобно уметь писать. Разговор обратился к искусству, и Грибоедов сказал:

– Многие слишком долго приготовляются, собираясь написать что-нибудь, и часто все оканчивается у них сборами. Надобно так, чтобы вздумал и написал.

– Не все могут так сделать. Только Шекспир писал наверное.

– Шекспир писал очень просто: немного думал о завязке, об интриге и брал первый сюжет, но обрабатывал его по-своему. В этой работе он был велик. А что думать о предметах! Их тысячи, и все они хороши: только умейте пользоваться».

Советуя читать Шекспира в подлиннике, Грибоедов сказал: «Выучиться языку, особливо европейскому, почти нет труда: надобно только несколько времени прилежания. Совестно читать Шекспира в переводе, если кто хочет вполне понимать его, потому что, как все великие поэты, он непереводим, и непереводим оттого, что национален. Вы непременно должны выучиться по-английски». Затем Грибоедов особенно хвалил Шекспирову «Бурю» и находил в ней красоты первоклассные… Около того же времени в театре было представление «Волшебной флейты» Моцарта, и исполняли ее прескверно. «Грибоедов сидел в ложе, с одним знакомым ему семейством, но в каждый антракт приходил в кресла побранить певцов.

– Я ничего не понимаю: так поют они! – говорил он не раз.

– И зачем браться за Моцарта? С них было бы и Буальдье! – прибавил кто-то.

– А что вы думаете: Буальдье достоин этих певцов? – сказал Грибоедов. – Он не гениальный, но милый и умный композитор; не отличается большими мыслями, но каждую свою мысль обрабатывает с необыкновенным искусством. У нас испортили его «Калифа Багдадского», а это настоящий брильянтик. Музыка Моцарта требует особенной публики и отличных певцов, даже потому, что механическая часть ее не богата средствами. Но выполните хорошо музыку Буальдье – все поймут ее. А теперь посмотрите, как восхищаются многие, хоть ничего не понимают! Это больше портит, нежели образует вкус публики».

Приводимые Кс. Полевым рассуждения Грибоедова о Шекспире показывают, как сильно в это время (замечательно, что почти одновременно с Пушкиным) был увлечен Грибоедов великим британским трагиком. Нет сомнения, что переход к трагедии «Грузинская ночь» был всецело плодом этого увлечения. Многознаменателен и тот факт, что Грибоедов особенно отмечал «Бурю» Шекспира. Именно под впечатлением таких произведений, как «Буря» и «Сон в летнюю ночь», Грибоедов отвел столь много места в своей трагедии грузинской мифологии, как об этом свидетельствуют современники, которым он читал свое новое произведение.

Тогда же Грибоедов два раза побывал у старого своего приятеля П.А. Каратыгина, и к этому же времени относится, по всей вероятности, не помеченное годом замечание М.И. Глинки в его записках: «Провел около целого дня с Грибоедовым, автором комедии „Горе от ума“. Он был очень хороший музыкант и сообщил мне тему грузинской песни, на которую вскоре потом Пушкин написал романс „Не пой, волшебница, при мне“…»К этому же времени относятся и последние хлопоты Грибоедова о постановке на сцене комедии «Горе от ума». усилия эти остались по-прежнему безуспешны.

Глава VI
Назначение Грибоедова министром-резидентом в Персию. – Путешествие на Кавказ. – Взгляд Грибоедова на женщин. – Женитьба Грибоедова на Нине Александровне Чавчавадзе. – Отъезд в Тегеран. – Раздражение персиян против русского посольства и его причины. – Мятеж и избиение миссии. – Погребение. – Судьба вдовы Грибоедова

Не удалось Грибоедову получить и столь страстно и давно желаемое освобождение от службы. Вместо этого министр иностранных дел обратился к нему с предложением ехать в Персию в качестве поверенного в делах. Желая отделаться от такой миссии, Грибоедов пустился в разъяснения, что России необходимо иметь в Персии полномочного посла, чтобы не уступать шагу английскому послу. Он делал это в уверенности, что таким способом отвратит надвигавшуюся на него тучу, так как на такую высокую должность назначат человека чиновнее его. Министр же улыбнулся на доводы Грибоедова и замолчал, полагая, что Грибоедов желает иметь титул посла из честолюбия. И вот через несколько дней, именно 15 апреля, Грибоедова пригласили к министру и объявили ему о назначении министром-резидентом в Персию. Первым секретарем при нем назначили Мальцева, вторым – Аделунга. Генеральным консулом в Тавризе сделали Амбургера и секретарем при нем – Иванова. После этого назначения на душе у Грибоедова наступила черная ночь, и он весь преисполнился зловещими предчувствиями. Так, тотчас же от министра он отправился к Жандру и, извещая его о назначении, заметил: «Нас там всех перережут. Аллаяр-хан личный мой враг; не подарит он мне Туркманчайского трактата!..»

То же самое говорил Грибоедов перед отъездом Кс. Полевому: «Я уже столько знаю персиян, что для меня они потеряли свою поэтическую сторону. Вижу только важность и трудность своего положения среди них и, главное, не знаю сам, отчего мне удивительно грустно ехать туда! Не желал бы я увидеть этих старых моих знакомых!»

В первых числах июня Грибоедов выехал наконец из Петербурга, чтобы никогда уже более не возвращаться в него.

«Грустно провожали мы Грибоедова, – рассказывал А.А. Жандр. – До Царского Села провожали только двое: А.В. Всеволожский и я. Вот в каком мы были тогда настроении духа: у меня был прощальный завтрак; накурили, надымили страшно, наконец толпа схлынула, мы остались одни. День был пасмурный и дождливый. Мы проехали до Царского Села и ни один из нас не сказал ни слова. В Царском Селе Грибоедов велел, так как дело было уже к вечеру, подать бутылку бургонского, которое он очень любил, бутылку шампанского и закусить. Никто ни до чего не дотронулся. Наконец простились. Грибоедов сел в коляску; мы видели, как она повернула за угол улицы, возвратились с Всеволожским в Петербург и во всю дорогу не сказали друг с другом ни одного слова, – решительно ни одного!»

В Туле Грибоедов пробыл три дня у Бегичева и был очень мрачен. С.Н. Бегичев заметил ему это, и Грибоедов, взявши его за руку, сказал с глубокой горестью:

– Прощай, брат Степан! Вряд ли мы с тобою более увидимся!..

– К чему эти мысли и эта ипохондрия? – возразил Бегичев. – Ты бывал и в сражениях, но Бог тебя миловал.

– Я знаю персиян, – отвечал Грибоедов, – Аллаяр-хан мой личный враг, он меня уходит! Не подарит он мне заключенного с персиянами мира!

С Екатеринограда началось путешествие Грибоедова с его подчиненными Мальцевым и Аделунгом. В Екатеринограде они имели задержку по случаю найма лошадей и ожидания конвоя. Вечером Грибоедов с Аделунгом отправились полюбоваться панорамой Кавказских гор. Грибоедов был в восхищении и поминутно восклицал: «Comme c'est beau, comme c'est magnifique!»[16]16
  Как прекрасно, как великолепно (фр.).


[Закрыть]

«Мы возвратились, – пишет Аделунг, – вдоль Малки, которая здесь довольно быстра. В этот очаровательный вечер я еще сильнее полюбил Грибоедова: как он умеет наслаждаться природой, как он симпатичен и добр!»

30 июня Грибоедов выехал из Екатеринограда с конвоем из 20 линейных казаков и на другой день прибыл во Владикавказ, где угощался у полковницы Огаревой.

2 июля он двинулся из Владикавказа в Тифлис. От Ларса поехали верхом и 3-го числа добрались до Казбека, затем в Коби встретил Грибоедова майор Чиляев, у которого и обедали. Выехали в сумерки, но возвратились, ибо узнали о выезде 300 разбойников. В Анануре 4 июля Грибоедов принужден был, спасаясь от блох, спать в коляске.

В Душете, в доме путейского полковника, у которого Грибоедов пил чай, к нему явились с приветствием местные чиновники, облекшиеся по этому случаю в полную парадную форму и представлявшие собою довольно комические типы.

Приехав в Гартискар, Грибоедов расположился обедать на ковре, разостланном под густой сенью старого дуба. На этой станции, последней на пути его к Тифлису, он был встречен многими выехавшими из города верхом и на дрожках чиновниками, число которых при дальнейшем его следовании все увеличивалось. Наконец около девяти часов вечера Грибоедов прибыл в город и остановился в доме, занимаемом графом Паскевичем, в специально приготовленных для него комнатах.

В Тифлисе Грибоедова ожидало великое событие, озарившее ярким светом последние дни его жизни, напомнив в этом отношении известные два стиха элегии Пушкина:

 
И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
 

Имея большой успех среди женщин, Грибоедов до тех пор не испытывал еще ни одной глубокой и сильной привязанности. По словам А.А. Бестужева, Грибоедов не любил женщин. «Женщина есть мужчина-ребенок», – было его мнение. Слова Байрона: «Дайте им пряник да зеркало – и они будут совершенно довольны», ему казались весьма справедливыми. «Чему от них можно научиться? – говаривал он. – Они не могут быть ни просвещенны без педантизма, ни чувствительны без жеманства. Рассудительность их сходит в недостойную расчетливость и самая чистота нравов – в нетерпимость и ханжество. Они чувствуют живо, но не глубоко. Судят остроумно, только без основания, и, быстро схватывая подробности, едва ли могут постичь, обнять целое. Есть исключения, зато они редки; и какой дорогой ценой, какой потерею времени должно покупать приближение к этим феноменам! Словом, женщины сносны и занимательны только для влюбленных. Они предназначены самой природою для мелочей домашней жизни, равно по силам телесным, как и умственным. Надобно, чтоб они жили больше для мужей и детей своих, чем невестились и ребячились для света. Если б мельница дел общественных меньше вертелась от вееров, дела шли бы прямее и единообразнее; места не доставались бы по прихотям и связям родственным или меценатов в чепчиках, всегда готовых увлекаться наружностью лиц и вещей; покой браков был бы прочнее, а дети умнее и здоровее. Сохрани меня Бог, чтоб я желал лишить девиц воспитания, напротив, заключив их в кругу теснейшем, я бы желал дать им познания о вещах гораздо основательнее нынешних».

При таких взглядах на женщин как нельзя более естественно, что Грибоедов предпочел в качестве своей суженой женщину Востока тем великосветским жеманницам своего времени, черты коих он запечатлел в образе Софьи Фамусовой. Жена его Нина Александровна, урожденная княжна Чавчавадзе, принадлежала к старинному роду грузинских князей, в особенности выдвинувшихся за последние два царствования царей грузинских Ираклия II и Георгия XII.

Отец Нины Александровны, единственный сын Гарсевана Чавчавадзе, заботам которого Грузия была обязана присоединением к России, князь Александр, родился в Петербурге, был крестником императрицы Екатерины, получил прекрасное по тогдашним меркам образование и, вступив в военную службу, участвовал в войне 1812 года. Перейдя затем в кавказские войска, занимал видные административные посты и с замечательными качествами общественного деятеля соединял горячую любовь к своей родине и блестящее дарование поэта. Кроме многих оригинальных его произведений, можно указать на несколько элегий и стансов Пушкина, прелестно переложенных им на грузинский язык; к ним тогда же подобрали грузинские напевы, и до сих пор они остаются любимыми романсами грузинских девушек. Но главная заслуга князя Александра заключалась в том, что он умел дом свой сделать прочным звеном между грузинским обществом и русскими людьми, ехавшими служить на Кавказ. Владеющий в совершенстве как своим родным языком, так и русским, уважаемый и любимый русскими и туземцами, князь был не только прекрасным толмачом между двумя национальностями, но и живым проводником их полного слияния. В доме его царило широкое гостеприимство, а хозяин и хозяйка несли на себе ту особенную печать радушия, которая памятна и до сих пор старикам, проведшим юность свою в Тифлисе. Князь Александр достойно продолжал дело, начатое его отцом. Гарсеван способствовал политическому объединению Грузии и России, а сын его благодаря своему характеру сблизил грузин с русскими. Всякий русский, занесенный на дальнюю чужбину, дышал у него родным воздухом; всякий грузин шел к нему с душою нараспашку; тут они встречались, знакомились и научались понимать и любить друг друга. Переведенный в 1822 году из Персии в Тифлис, Грибоедов в свою очередь не мог не познакомиться с домом Чавчавадзе. Он вскоре близко сошелся с князем Александром, который, сам поэт, более других мог понять и оценить его, и между ними установилась самая искренняя и теплая дружба. На глазах Грибоедова росла и воспитывалась старшая дочь князя Чавчавадзе, Нина (родившаяся в 1812 году, 4 ноября); часто он занимался с ней музыкой; она привыкла не считать его чужим, не стеснялась с ним в детской своей беседе, тем самым обнаруживая все прекрасные качества своего характера и свои способности, и в первую пору своего полного расцвета вызвала в душе его сильное и глубокое чувство любви, присущее лишь человеку, вступавшему в возраст зрелости. Грибоедов женился, когда ему было 33 года, а Нине Александровне не было еще и шестнадцати.

Она была в полном смысле слова красавица: стройная, грациозная брюнетка, с чрезвычайно приятными и правильными чертами лица, с темно-карими глазами, очаровывающими всех добротою и кротостью. Грибоедов иначе не называл ее, как Мадонной Мурильо.

По приезде в Тифлис Грибоедов отправился первым делом на главную квартиру Паскевича, ведшего в то время успешно турецкую войну и только что взявшего Каре. Оттуда он вернулся в Тифлис, где снова увиделся с любимой девушкой и тотчас же приступил к сватовству. Вот как описывает он это в письме к Ф.В. Булгарину от 24 июня 1828 года:

«Это было 16-го. В этот день я обедал у старинной приятельницы (Ахвердовой), за столом сидел против Нины Чавчавадзевой (второй том Леночки[17]17
  Леночка-жена Ф. Булгарина.


[Закрыть]), все на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойство ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную; выходя из-за стола, я взял ее за руку и сказал ей: «Venez avec moi, j'ai quelque chose à vous dire».[18]18
  Пойдемте со мной, мне нужно вам кое-что сказать (фр.).


[Закрыть] Она меня послушалась, как и всегда; верно, думала, что я ее усажу за фортепиано; вышло не то; дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыхание занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери, Прасковье Николаевне Ахвердовой, нас благословили, я повис у нее на губах во всю ночь и весь день, отправил курьера к ее отцу в Эривань с письмами от нас обоих и от родных.

Между тем вьюки мои и чемоданы изготовились, все вновь уложено на военную ногу. Во вторую ночь я, без памяти от всего, что со мной случилось, пустился опять в отряд, не оглядываясь назад. На дороге получил письмо летучее от Паскевича, которым он меня уведомлял, что намерен сделать движение под Ахалкалаки. На самой крутизне Безобдала гроза сильнейшая продержала нас всю ночь; мы промокли до костей. В Гумрах я нашел, что уже сообщение с главным отрядом прервано, граф оставил Карский пашалык, а в тылу у него образовались толпы турецких партизан; в самый день моего приезда была жаркая стычка у Басова Черноморского полка в горах, за Арпачаем. Под Гумрами я наткнулся на отрядец из двух рот Козловского, двух рот 7-го Карабинерного и 100 человек выздоровевших, – все это назначено на усиление главного корпуса, но не знали, куда идти; я их тотчас взял всех под команду, четырех проводников из татар, сам с ними и с казаками впереди, и вот уже второй день веду их под Ахалкалаки; всякую минуту ожидаем нападения; коли в целости доведу, дай Бог. Мальцев в восхищении, воображает себе, что он воюет.

В Гумрах же нагнал меня ответ от кн. Чавчавадзева-отца из Эривани; он благословляет меня и Нину и радуется нашей любви…»

Затем в письме Булгарину от 8 сентября 1828 года он пишет:

«Дорогой мой Фадей. Я, по возвращении из действующего отряда сюда, в Тифлис, 6 августа занемог желтой лихорадкой. К 22 получил облегчение. Нина не отходила от моей постели, и я на ней женился. Но в самый день свадьбы, под венцом уже, опять посетил меня пароксизм, и с тех пор нет отдыха; я так исхудал, пожелтел и ослабел, что думаю, капли крови здоровой во мне не осталось».

Бракосочетание состоялось 22 августа вечером, после обеда в честь Грибоедова у Сипягина. Присутствовало на свадьбе 50 человек. Венчание происходило в Сионском соборе, причем Грибоедов в припадке лихорадки потерял одно обручальное кольцо. Из собора все отправились на новую квартиру Грибоедова, где состоялся ужин. Затем следовал ряд празднеств. Так, 24-го был обед у новобрачных на 100 человек, и после обеда танцы длились до 11 часов, а в воскресенье 26-го был бал у Сипягина, который открыл его полонезом с новобрачной, и танцы длились до четырех часов утра.

Наконец 9 сентября Грибоедов выехал со всей своей свитой, с молодой супругой и тещей из Тифлиса к месту своей службы. Торжественные проводы сопровождались звуками полковой музыки… Путь лежал через Коды, Шулаверы, Гергеры и Амамлы на Эривань. Из Эчмиадзина Грибоедов писал своей приятельнице Варваре Семеновне Миклашевич между прочим следующее:

«Друг мой Варвара Семеновна! Жена моя, по обыкновению, смотрит мне в глаза, мешает писать; знает, что пишу к женщине, и ревнует. Не пеняйте же на долгое молчание, милый друг, видите ли, в какую необыкновенную для меня эпоху я его прерываю. Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и мулов, кочуем под шатрами на высотах гор, где холод зимний. Нинушка моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела; для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет с счастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось. Нынче нас принял весь клир монастырский в Эчмиадзине, с крестами, иконами, хоругвями, пением, куреньем etc., и здесь, под сводами этой древней обители, первое помышление о вас и об Андрее. Помиритесь с моей ленью…»

«Как это случилось? Где я, что и с кем? Будем век жить, не умрем никогда!» – Слышите? Это жена мне сейчас сказала, ни к чему, – доказательство, что ей шестнадцатый год. Но мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений, вновь броситься в новую жизнь, предаваться на произвол случайностей и все далее от успокоения души и рассудка. А независимость, которой я был такой страстный любитель, исчезла, может быть, навсегда, и как ни мило, как ни утешительно делить все с милым, воздушным созданием, но это теперь так светло и отрадно, а впереди так темно, неопределенно! Бросьте вашего Троспера и Куперову «Prairie», – мой роман живой у вас перед глазами и во сто крат занимательнее; главное в нем лицо – друг ваш, неизменный в своих чувствах, но в быту, в роде жизни, в различных похождениях не похож на себя прежнего, на прошлогоднего, на вчерашнего даже; с каждою луною со мною сбывается что-нибудь, о чем не думал, не гадал».

«…Наконец после тревожного дня вечером уединяюсь в свой гарем; там у меня и сестра, и жена, и дочь – все в одном милом личике; рассказываю, натверживаю ей о тех, кого она еще не знает и должна со временем страстно полюбить; вы понимаете, что в наших разговорах имя ваше часто. Полюбите мою Ниночку. Хотите ее знать? В Malmaison, в Эрмитаже, тотчас при входе, направо, есть Мадонна в виде пастушки Murillo, – вот она. В Эривани Нина Александровна увиделась и простилась с отцом, который не был у нее на свадьбе».

25 сентября поехали дальше, причем Грибоедов, проезжая через Эривань, говорил жене шутя: «Не оставляй костей моих в Персии; если умру там, похорони меня в Тифлисе, в монастыре Св. Давида».

7 октября прибыли в Тавриз, где должна была остаться Нина Александровна. Здесь Грибоедов пробыл до 4-го или 5 декабря и затем отправился далее, навеки простясь со своею супругой.

И вот с первых же дней путешествия по персидской территории, совместно с персидской свитой, начались недоразумения, не обещавшие ничего доброго. Русская свита, состоявшая из 16 казаков и 30 человек прислуги из магометан, русских, грузин и армян, была без всякого надзора и своим поведением раздражала персидскую свиту. Хозяйством заведовал Рустем-бек, получавший от персиян ежедневно для пропитания посольства продовольствие на сумму до 75 червонцев. Провизия собиралась персиянами натурою с народа, при проезде, и, если каких-то припасов не оказывалось, Рустем-бек требовал деньги. За время пути он собрал таким образом более 200 червонцев. Персияне были крайне недовольны, полагая, что это делается с ведома Грибоедова, а Грибоедов узнал об этом уже близ Тегерана, когда в одном селении Рустем-бек прибил старика за то, что тот давал ему 9 червонцев вместо 14. Грибоедов тогда же не велел собирать денег и обещал на обратном пути возвратить все собранное, но Рустема оставил при себе.

Во всех городах посольство встречали с почетом. Высшие начальники со свитою выезжали навстречу и подносили ценные подарки. Грибоедов же никому подарков не делал и давал только один или два червонца хозяину дома, где останавливался. Погода была дурная, снег глубок, дороги плохи, и персияне крайне возмущались трудностями и опасностями пути; к тому же лошади беспрестанно падали, и неоднократно приходилось забирать новых у жителей или отымать у проезжих.

В Казвине едва не случилась неприятность, могущая иметь дурные последствия. Грибоедов, встреченный министром Мирзой-ханом с депутацией и свитой, был у него на обеде, а в это время Рустем-бек, узнав, что один из слуг последнего эриванского губернатора из персиян привез оттуда молоденькую немку, стал ее требовать и, выяснив, что она продана одному сеиду (потомку Пророка), и несмотря на то, что она была уже женою этого сеида и имела двух детей, явился к нему с казаками, вытащил на площадь и велел бить палками, требуя освобождения женщины. Народ взволновался, но Мирза-Набби успел остановить экзекуцию, уговорил сеида привести жену с детьми и сообщил обо всем Грибоедову; Грибоедов же, узнав, что немка не желает возвращаться в Грузию, отпустил ее к мужу. На другой день русским удалось возвратить семилетнюю девочку, несмотря на упорство персиян.

Все это вместе взятое возбуждало неудовольствие населения и властей, и молва об этом дошла до Тегерана, конечно, еще до приезда Грибоедова, а потом была подтверждена с преувеличениями сопровождавшими посольство персиянами.

Посольство приблизилось к Тегерану в злополучное, по мнению персиян, время, ибо Солнце было в созвездии Скорпиона, и в первые же дни, начав выполнять свои посольские обязанности, Грибоедов обнаружил, что взялся за дело, совсем для него не подходящее. Но странно было бы и ждать дипломатических добродетелей вроде такта, уступчивости, вкрадчивости, хитрости, притворства от Грибоедова, с его самолюбием, гордостью и заносчивостью, являвшегося ярким олицетворением модного в то время байроновского типа; к тому же еще во время прежней миссии и затем в военном лагере Паскевича он был крайне озлоблен на персиян и предубежден против них и у него сложилось убеждение, что с ними не следует церемониться, так как от этого они лишь делаются хуже, а надо проявлять к ним полное пренебрежение, обращаться с ними высокомерно, с непреклонной настойчивостью, и только таким образом можно поддержать достоинство и честь русского имени.

В силу этого убеждения Грибоедов с первых же дней пребывания в Тегеране нимало не заботился о соблюдении персидского этикета и на каждом шагу нарушал его. Так, во время первой же аудиенции он просидел час перед шахом, восседавшим в короне и тяжелой одежде, унизанной драгоценными камнями, и шах был очень утомлен столь долгим визитом. Во время второй аудиенции Грибоедов опять просидел очень долго, так что шах в утомлении прекратил аудиенцию, произнеся: «Мураххас» (отпуск). Грибоедов счел это оскорблением и обратился к министру иностранных дел с резкой нотой о неуместности подобного выражения. Объяснением министра он не удовлетворился, а тот со своей стороны обратил внимание Грибоедова на употребление им в корреспонденции звания шаха без титулов.

Между тем как Грибоедов препирался таким образом с шахом и его министрами, слуги его имели беспрестанные столкновения с персиянами. Так, например, слуги одного персиянина избили дядьку Грибоедова, Александра Грибова, а у одного казака разбили бутылку с водкой, за что виновный был строго наказан. На посольскую прислугу все жаловались, особенно на бывших в ее числе армян и грузин. Все это с каждым днем усиливало неприязнь персов к посольству. Особенно же влияли на отношение к миссии требования посланника вернуть русских подданных, взятых в плен и нередко проданных и перепроданных из одних рук в другие, причем владельцы не получали никакой компенсации. Дошло дело до такого явного озлобления, что один из офицеров побоялся продать Мальцеву лошадь, «опасаясь немилости шаха».

Время отъезда посольства было уже назначено, и шах прислал Грибоедову орден Льва и Солнца 1-й степени, ордена для секретарей и богатые подарки посланнику и всей свите, даже казакам серебряные медали. На другой день состоялась прощальная аудиенция, на которой шах опять употребил слово «мураххас». Замечено было также, что ему неприятно слишком развязное обращение Грибоедова в его присутствии и упорное стремление посланника сидеть перед ним.

Каплею же, переполнившей чашу, послужило столкновение с персидским правительством из-за армянина Мирзы-Якуба, который уже долгое время жил в Персии, заведуя в качестве главного евнуха гаремом шаха. За несколько дней до назначенного срока отъезда Мирза-Якуб явился в посольство и заявил о своем желании возвратиться в Россию. Грибоедов принял в нем участие, но персидское правительство тем энергичнее воспротивилось возвращению Якуба в Россию, что последний много лет был казначеем и главным евнухом, знал все тайны гарема и семейной жизни шаха и мог огласить их.

Шах разгневался; весь двор возопил, как будто случилось величайшее народное бедствие. В день по двадцать раз приходили посланцы от шаха с самыми нелепыми представлениями; говорили, что евнух – то же, что жена шахская, и что, следовательно, посланник отнял жену у шаха; требовали с Якуба огромных денег; утверждали, что он обворовал казну шаха и отпущен быть не может, так как по воле шаха должен подвергнуться духовному суду. Между тем Грибоедов продолжал прилагать все силы для освобождения находившихся в Тегеране пленных. Две пленные армянки были приведены к нему от Аллаяр-хана; Грибоедов допросил их и, когда они объявили о желании ехать в свое отечество, оставил в доме миссии, чтобы потом отправить по принадлежности. Но одно присутствие этих женщин среди мужского населения посольского дома произвело на персиян впечатление неслыханного скандала. В довершение всего до сведения главы духовенства муджтехида Мессиха-мирзы дошло, что Якуб ругает мусульманскую веру. «Как! – говорил муджтехид, – этот человек двадцать лет был в нашей вере, читал наши книги и теперь поедет в Россию, надругается над нашею верою; он – изменник, неверный и повинен смерти!» Также о женщинах доложили ему, что их насильно удерживают в посольском доме и принуждают отступиться от мусульманской веры.

Мессих-мирза отправил ахунов[19]19
  Ахун – мусульманский богослов, ученый, более чтимый мулла (Словарь В. Даля).


[Закрыть] к Шахзаде-Зилли-султану. Они сказали ему: «Не мы писали мирный договор с Россией и не потерпим, чтобы русские разрушали нашу веру; доложите шаху, чтобы нам непременно возвратили пленных». Зилли-султан просил их повременить, обещал обо всем донести шаху. Ахуны пошли домой и дорогой говорили народу: «Запирайте завтра базар и собирайтесь в мечетях: там услышите наше слово!» Вот как далее повествует о событиях следующего дня единственный оставшийся в живых – секретарь посольства Мальцев:

«Наступило роковое 30-е число января. Базар был заперт, с самого утра народ собирался в мечети. „Идите в дом русского посланника, отбирайте пленных, убейте Мирзу-Якуба и Рустема!“ – грузина, находившегося в услужении у посланника. Тысячи народа с обнаженными кинжалами вторгнулись в наш дом и кидали каменья. Я видел, как в это время пробежал через двор коллежский асессор князь Соломон Меликов, посланный к Грибоедову дядею его Манучехр-ханом; народ кидал в него каменьями и вслед за ним помчался на второй и третий дворы, где находились пленные и посланник. Все крыши были уставлены свирепствующей чернью, которая лютыми криками изъявляла радость и торжество свое. Караульные сарбазы (солдаты) наши не имели при себе зарядов, бросились за ружьями своими, которые были складены на чердаке и уже растащены народом. С час казаки наши отстреливались, тут повсеместно началось кровопролитие. Посланник, полагая сперва, что народ желает только отобрать пленных, велел трем казакам, стоявшим у него на часах, выстрелить холостыми зарядами и тогда только приказал заряжать пистолеты пулями, когда увидел, что на дворе начали резать людей наших. Около 15 человек из чиновников и прислуги собрались в комнате посланника и мужественно защищались у дверей. Пытавшиеся вторгнуться силою были изрублены шашками, но в это самое время запылал потолок комнаты, служившей последним убежищем русским: все находившиеся там были убиты низверженными сверху каменьями, ружейными выстрелами и кинжальными ударами ворвавшейся в комнату черни. Начался грабеж: я видел, как персияне выносили на двор добычу и с криком и дракою делили оную между собою. Деньги, бумаги, журналы миссии – все было разграблено…»