Текст книги "Стихотворения и поэмы"

«Немного надобно труда…»

 
Немного надобно труда,
Уменья и отваги,
Чтоб строчки в рифму, хоть куда,
Составить на бумаге.
 
 
То в виде елочки густой,
Хотя и однобокой,
То в виде лесенки крутой,
Хотя и невысокой.
 
 
Но бьешься, бьешься так и сяк —
Им не сойти с бумаги.
Как говорит старик Маршак:
– Голубчик, мало тяги…
 
 
Дрова как будто и сухи,
Да не играет печка.
Стихи как будто и стихи,
Да правды ни словечка.
 
 
Пеняешь ты на неуспех,
На козни в этом мире:
– Чем не стихи? Не хуже тех
Стихов, что в «Новом мире».
 
 
Но совесть, та исподтишка
Тебе подскажет вскоре:
Не хуже – честь невелика,
Не лучше – вот что горе.
 
 
Покамест молод, малый спрос:
Играй. Но бог избави,
Чтоб до седых дожить волос,
Служа пустой забаве.
 

1955

Моим критикам

 
Всё учить вы меня норовите,
Преподать немудреный совет,
Чтобы пел я, не слыша, не видя,
Только зная: что можно, что нет.
 
 
Но нельзя не иметь мне в расчете,
Что потом, по прошествии лет,
Вы же лекцию мне и прочтете:
Где ж ты был, что ж ты видел, поэт?..
 

1956

О сущем

 
Мне славы тлен – без интереса
И власти мелочная страсть,
Но мне от утреннего леса
Нужна моя на свете часть;
От уходящей в детство стежки
В бору пахучей конопли;
От той березовой сережки,
Что майский дождь прибьет в пыли;
От моря, моющего с пеной
Каменья теплых берегов;
От песни той, что юность пела
В свой век – особый из веков;
И от беды и от победы —
Любой людской – нужна мне часть,
Чтоб видеть всё и всё изведать,
Всему не издали учась…
И не таю еще признанья:
Мне нужно, дорого до слёз
В итоге – твердое сознанье,
Что честно я тянул мой воз.
 

1957–1958

«Вся суть в одном-единственном завете…»

 
Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете —
Живых и мертвых, – знаю только я.
 
 
Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому —
Нельзя. Не скажет – пусть себе он бог.
 
 
А я лишь смертный. За свое в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.
 

1958

«Некогда мне над собой измываться…»

 
Некогда мне над собой измываться,
Праздно терзаться и даром страдать.
Делом давай-ка с бедой управляться,
Ждут сиротливо перо и тетрадь.
 
 
Некогда. Времени нет для мороки, —
В самый обрез для работы оно.
Жесткие сроки – отличные сроки,
Если иных нам уже не дано.
 

1959

«Есть книги – волею приличий…»

 
Есть книги – волею приличий
Они у века не в тени.
Из них цитаты брать – обычай —
Во все положенные дни.
В библиотеке иль читальне
Любой – уж так заведено —
Они на полке персональной
Как бы на пенсии давно.
 
 
Они в чести.
И, не жалея
Немалых праздничных затрат,
Им обновляют в юбилеи
Шрифты, бумагу и формат.
 
 
Поправки вносят в предисловья
Иль пишут на́ново, спеша.
И, – сохраняйтесь на здоровье, —
Куда как доля хороша.
 
 
Без них чредою многотомной
Труды новейшие, толпясь,
Стоят у времени в приемной,
Чтоб на глаза ему попасть;
Не опоздать к иной обедне,
Не потеряться в тесноте…
Но те —
С той полки:
«Кто последний?» —
Не станут спрашивать в хвосте.
 
 
На них печать почтенной скуки
И давность пройденных наук;
Но, взяв одну такую в руки,
Ты, время,
Обожжешься вдруг…
 
 
Случайно вникнув с середины,
Невольно всю пройдешь насквозь,
Все вместе строки до единой,
Что ты вытаскивало врозь.
 

1963

«Дробится рваный цоколь монумента…»

 
Дробится рваный цоколь монумента,
Взвывает сталь отбойных молотков.
Крутой раствор особого цемента
Рассчитан был на тысячи веков.
 
 
Пришло так быстро время пересчета,
И так нагляден нынешний урок:
Чрезмерная о вечности забота —
Она, по справедливости, не впрок.
 
 
Но как сцепились намертво каменья,
Разъять их силой – выдать семь потов.
Чрезмерная забота о забвенье
Немалых тоже требует трудов.
 
 
Все, что на свете сделано руками,
Рукам под силу обратить на слом.
Но дело в том,
Что сам собою камень —
Он не бывает ни добром, ни злом.
 

1963

Памяти матери

* * *

 
Прощаемся мы с матерями
        Задолго до крайнего срока —
Еще в нашей юности ранней,
        Еще у родного порога,
 
 
Когда нам платочки, носочки
        Уложат их добрые руки,
А мы, опасаясь отсрочки,
        К назначенной рвемся разлуке.
 
 
Разлука еще безусловней
        Для них наступает попозже,
Когда мы о воле сыновней
        Спешим известить их по почте.
 
 
И, карточки им посылая
        Каких-то девчонок безвестных,
От щедрой души позволяем
        Заочно любить их невесток.
 
 
А там – за невестками – внуки…
        И вдруг назовет телеграмма
Для самой последней разлуки
        Ту старую бабушку мамой.
 

* * *

 
В краю, куда их вывезли гуртом,
Где ни села вблизи, не то что города,
На севере, тайгою запертом,
Всего там было – холода и голода.
 
 
Но непременно вспоминала мать,
Чуть речь зайдет про все про то, что минуло,
Как не хотелось там ей помирать, —
Уж очень было кладбище немилое.
 
 
Кругом леса без края и конца —
Что видит глаз – глухие, нелюдимые.
А на погосте том – ни деревца,
Ни даже тебе прутика единого.
 
 
Так-сяк, не в ряд нарытая земля
Меж вековыми пнями да корягами,
И хоть бы где подальше от жилья,
А то – могилки сразу за бараками.
 
 
И ей, бывало, виделись во сне
Не столько дом и двор со всеми справами,
А взгорок тот в родимой стороне
С крестами под березами кудрявыми.
 
 
Такая то краса и благодать,
Вдали большак, дымит пыльца дорожная.
– Проснусь, проснусь, – рассказывала мать, —
А за стеною – кладбище таежное…
 
 
Теперь над ней березы, хоть не те,
Что снились за тайгою чужедальнею.
Досталось прописаться в тесноте
На вечную квартиру коммунальную.
 
 
И не в обиде. И не все ль равно,
Какою метой вечность сверху мечена.
А тех берез кудрявых – их давно
На свете нету. Сниться больше нечему.
 

* * *

 
Как не спеша садовники орудуют
Над ямой, заготовленной для дерева:
На корни грунт не сваливают грудою,
По горсточке отмеривают.
 
 
Как будто птицам корм из рук,
Крошат его для яблони.
 
 
И обойдут приствольный круг
Вслед за лопатой граблями…
 
 
Но как могильщики – рывком —
Давай, давай без передышки, —
Едва свалился первый ком,
И вот уже не слышно крышки.
 
 
Они минутой дорожат,
У них иной, пожарный на́вык:
Как будто откопать спешат,
А не закапывают на́век.
 
 
Спешат, – меж двух затяжек срок, —
Песок, гнилушки, битый камень
Кой-как содвинуть в бугорок,
Чтоб завалить его венками…
 
 
Но ту сноровку не порочь, —
Оправдан этот спех рабочий:
Ведь ты им сам готов помочь,
Чтоб только всё – еще короче.
 

* * *

Перевозчик-водогребщик,

Парень молодой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону – домой…

Из песни

 
– Ты откуда эту песню,
Мать, на старость запасла?
– Не откуда – всё оттуда,
Где у матери росла.
 
 
Все из той своей родимой
Приднепровской стороны,
Из далекой-предалекой
Деревенской старины.
 
 
Там считалось, что прощалась
Навек с матерью родной,
Если замуж выходила
Девка на́ берег другой.
 
 
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону – домой…
 
 
Давней молодости слезы.
Не до тех девичьих слёз,
Как иные перевозы
В жизни видеть привелось.
 
 
Как с земли родного края
Вдаль спровадила пора.
Там текла река другая —
Шире нашего Днепра.
 
 
В том краю леса темнее,
Зимы дольше и лютей,
Даже снег визжал больнее
Под полозьями саней.
 
 
Но была, пускай не пета,
Песня в памяти жива.
Были эти на край света
Завезенные слова.
 
 
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону – домой…
 
 
Отжитое – пережито,
А с кого какой же спрос?
Да уже неподалеку
И последний перевоз.
 
 
Перевозчик-водогребщик,
Старичок седой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону – домой…
 

1965

«А ты самих послушай хлеборобов…»

 
А ты самих послушай хлеборобов,
Что свековали век свой у земли,
И врать им нынче нет нужды особой, —
Всё превзошли,
А с поля не ушли.
 
 
Дивиться надо: при советской власти —
И время это не в далекой мгле —
Какие только странности и страсти
Не объявлялись на родной земле.
 
 
Доподлинно, что в самой той России,
Где рожь была святыней от веков,
Ее на корм, зеленую, косили,
Не успевая выкосить лугов.
 
 
Наука будто все дела вершила.
Велит, и точка – выполнять спеши:
То – плугом пласт ворочай в пол-аршина,
То – в полвершка,
То – вовсе не паши.
 
 
И нынешняя заповедь вчерашней,
Такой же строгой, шла наперерез:
Вдруг – сад корчуй
Для расширенья пашни,
Вдруг – клеверище
Запускай под лес…
 
 
Бывало так, что опускались руки,
Когда осенний подведен итог:
Казалось бы —
Ни шагу без науки,
А в зиму снова —
Зубы на поло́к.
 
 
И распорядок жизни деревенской,
Где дождь ли, вёдро – не бери в расчет, —
Какою был он мукою-муче́нской, —
Кто любит землю, знает только тот…
 
 
Науку мы оспаривать не будем,
Науке всякой – по заслугам честь,
Но пусть она
Почтенным сельским людям
Не указует,
С чем им кашу есть.
 

1965

«Я знаю, никакой моей вины…»

 
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же…
 

1966

«Такою отмечен я долей бедовой…»

 
Такою отмечен я долей бедовой:
Была уже мать на последней неделе,
Сгребала сенцо на опушке еловой, —
Минута пришла – далеко до постели.
 
 
И та закрепилась за мною отметка,
Я с детства подробности эти усвоил,
Как с поля меня доставляла соседка
С налипшей на мне прошлогоднею хвоей.
 
 
И не были эти в обиду мне слухи,
Что я из-под елки, и всякие толки, —
Зато, как тогда утверждали старухи,
Таких, из-под елки,
Не трогают волки.
 
 
Увы, без вниманья к породе особой,
Что хвойные те означали иголки,
С великой охотой,
С отменною злобой
Едят меня всякие серые волки.
 
 
Едят, но недаром же я из-под ели:
Отнюдь не сказать, чтобы так-таки съели.
 

1966

«На дне моей жизни…»

 
На дне моей жизни,
        на самом донышке
Захочется мне
        посидеть на солнышке,
На теплом пёнушке.
 
 
И чтобы листва
        красовалась палая
В наклонных лучах
        недалекого вечера.
И пусть оно так,
        что морока немалая —
Твой век целиком,
        да об этом уж нечего.
 
 
Я думу свою
        без помехи подслушаю,
Черту подведу
        стариковскою палочкой:
Нет, все-таки нет,
        ничего, что по случаю
Я здесь побывал
        и отметился галочкой.
 

1967

«Время, скорое на расправу…»

 
Время, скорое на расправу,
В меру дней своих скоростных,
Власть иную, иную славу
Упраздняет – и крест на них.
 
 
Время даже их след изгладит
Скоростным своим утюжком.
И оно же не в силах сладить —
С чем, подумаешь! – со стишком.
 
 
Уж оно его так и этак
Норовит забвенью предать
И о том объявить в газетах
И по радио…
 
 
Глядь-поглядь,
За каким-то минучим сроком —
И у времени с языка
Вдруг срывается ненароком
Из того же стишка —
Строка.
 

1968

«К обидам горьким собственной персоны…»

 
К обидам горьким собственной персоны
Не призывать участье добрых душ.
Жить, как живешь, своей страдой бессонной,
Взялся́ за гуж – не говори: не дюж.
 
 
С тропы своей ни в чем не соступая,
Не отступая – быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.
 

1968

«Всему свой ряд, и лад, и срок…»

 
Всему свой ряд, и лад, и срок:
В один присест, бывало,
Катал я в рифму по сто строк,
И все казалось мало.
 
 
Был неогляден день с утра,
А нынче дело к ночи…
Болтливость – старости сестра, —
Короче.
Покороче.
 

1969

«Нет ничего, что раз и навсегда…»

 
Нет ничего, что раз и навсегда
На свете было б выражено словом.
Все, как в любви, для нас предстанет новым,
Когда настанет наша череда.
 
 
Не новость, что сменяет зиму лето,
Весна и осень в свой приходят срок.
Но пусть все это пето-перепето,
Да нам-то что! Нам как бы невдомек.
 
 
Все в этом мире – только быть на страже —
Полным-полно своей, не привозной,
Ничьей и невостребованной даже,
Заждавшейся поэта новизной.
 

1969

«Что нужно, чтобы жить с умом?..»

 
Что нужно, чтобы жить с умом?
Понять свою планиду:
Найти себя в себе самом
И не терять из виду.
 
 
И, труд свой пристально любя, —
Он всех основ основа, —
Сурово спрашивать с себя,
С других не столь сурово.
 
 
Хоть про сейчас, хоть про запас,
Но делать так работу,
Чтоб жить да жить,
Но каждый час
Готовым быть к отлету.
 
 
И не терзаться – ах да ох! —
Что, близкий или дальний,
Он все равно тебя врасплох
Застигнет, час летальный.
 
 
Аминь! Спокойно ставь печать,
Той вопреки оглядке:
Уж если в ней одной печаль, —
Так, значит, все в порядке.
 

1969

Поэмы

Василий Тёркин
Книга про бойца

 
На войне, в пыли походной,
В летний зной и в холода,
Лучше нет простой, природной —
Из колодца, из пруда,
Из трубы водопроводной,
Из копытного следа,
Из реки какой угодно,
Из ручья, из-подо льда, —
Лучше нет воды холодной,
Лишь вода была б – вода.
 
 
На войне, в быту суровом,
В трудной жизни боевой,
На снегу, под хвойным кровом,
На стоянке полевой, —
Лучше нет простой, здоровой,
Доброй пищи фронтовой.
 
 
Важно только, чтобы повар
Был бы повар – парень свой;
Чтобы числился недаром,
Чтоб подчас не спал ночей,
Лишь была б она с наваром
Да была бы с пылу с жару —
Подобрей, погорячей;
 
 
Чтоб идти в любую драку,
Силу чувствуя в плечах,
Бодрость чувствуя.
Однако
Дело тут не только в щах.
 
 
Жить без пищи можно сутки,
Можно больше, но порой
На войне одной минутки
Не прожить без прибаутки,
Шутки самой немудро́й.
 
 
Не прожить, как без махорки,
От бомбежки до другой
Без хорошей поговорки
Или присказки какой, —
Без тебя, Василий Тёркин,
Вася Тёркин – мой герой.
 
 
А всего иного пуще
Не прожить наверняка —
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.
 
 
Что ж еще?.. И всё, пожалуй.
Словом, книга про бойца
Без начала, без конца.
 
 
Почему так – без начала?
Потому, что сроку мало
Начинать ее сначала.
Почему же без конца?
Просто жалко молодца́.
 
 
С первых дней годины горькой,
В тяжкий час земли родной,
Не шутя, Василий Тёркин,
Подружились мы с тобой,
 
 
Я забыть того не вправе,
Чем твоей обязан славе,
Чем и где помог ты мне.
Делу время, час забаве,
Дорог Тёркин на войне.
 
 
Как же вдруг тебя покину?
Старой дружбы верен счет.
 
 
Словом, книгу с середины
И начнем. А там пойдет.
 

 
– Дельный, что и говорить,
Был старик тот самый,
Что придумал суп варить
На колесах прямо.
Суп – во-первых. Во-вторых,
Кашу в норме прочной.
Нет, старик он был старик
Чуткий – это точно.
 
 
Слышь, подкинь еще одну
Ложечку такую,
Я вторую, брат, войну
На веку воюю.
Оцени, добавь чуток.
 
 
Покосился повар:
«Ничего себе едок —
Парень этот новый».
Ложку лишнюю кладет,
Молвит несердито:
– Вам бы, знаете, во флот
С вашим аппетитом. —
Тот:
– Спасибо. Я как раз
Не бывал во флоте.
Мне бы лучше, вроде вас,
Поваром в пехоте. —
И, усевшись под сосной,
Кашу ест, сутулясь.
«Свой?» – бойцы между собой, —
«Свой!» – переглянулись.
 
 
И уже, пригревшись, спал
Крепко полк усталый,
В первом взводе сон пропал,
Вопреки уставу.
Привалясь к стволу сосны,
Не щадя махорки,
На войне насчет войны
Вел беседу Тёркин.
 
 
– Вам, ребята, с серединки
Начинать. А я скажу:
Я не первые ботинки
Без починки здесь ношу.
Вот вы при́были на место,
Ружья в руки – и воюй.
А кому из вас известно,
Что такое сабантуй?
 
 
– Сабантуй – какой-то праздник?
Или что там – сабантуй?
 
 
– Сабантуй бывает разный,
А не знаешь – не толкуй.
 
 
Вот под первою бомбежкой
Полежишь с охоты в лёжку,
Жив остался – не горюй:
Это – малый сабантуй.
 
 
Отдышись, покушай плотно,
Закури и в ус не дуй.
Хуже, брат, как минометный
Вдруг начнется сабантуй.
Тот проймет тебя поглубже, —
Землю-матушку целуй.
Но имей в виду, голубчик,
Это – средний сабантуй.
 
 
Сабантуй – тебе наука,
Враг лютует – сам лютуй.
Но совсем иная штука
Это – главный сабантуй.
 
 
Парень смолкнул на минуту,
Чтоб прочистить мундштучок,
Словно исподволь кому-то
Подмигнул: держись, дружок…
 
 
– Вот ты вышел спозаранку,
Глянул – в пот тебя и в дрожь:
Прут немецких тыща танков…
 
 
– Тыща танков? Ну, брат, врешь.
 
 
– А с чего мне врать, дружище?
Рассуди – какой расчет?
 
 
– Но зачем же сразу – тыща?
 
 
– Хорошо. Пускай пятьсот.
 
 
– Ну пятьсот. Скажи по чести,
Не пугай, как старых баб.
 
 
– Ладно. Что там триста, двести —
Повстречай один хотя б…
 
 
– Что ж, в газетке лозунг точен:
Не беги в кусты да в хлеб.
Танк – он с виду грозен очень,
А на деле глух и слеп.
 
 
– То-то слеп! Лежишь в канаве,
А на сердце маета:
Вдруг как сослепу задавит, —
Ведь не видит ни черта.
 
 
Повторить согласен снова:
Что не знаешь – не толкуй.
Сабантуй – одно лишь слово —
Сабантуй!.. Но сабантуй
Может в голову ударить,
Или, попросту, в башку.
Вот у нас один был парень…
Дайте, что ли, табачку.
 
 
Балагуру смотрят в рот,
Слово ловят жадно.
Хорошо, когда кто врет
Весело и складно.
В стороне лесной, глухой,
При лихой погоде,
Хорошо, как есть такой
Парень на походе.
И несмело у него
Просят:
– Ну-ка, на ночь
Расскажи еще чего,
Василий Иваныч…
 
 
Ночь глуха, земля сыра.
Чуть костер дымится.
– Нет, ребята, спать пора,
Начинай стелиться.
 
 
К рукаву припав лицом,
На пригретом взгорке
Меж товарищей-бойцов
Лег Василий Тёркин.
 
 
Тяжела, мокра шинель,
Дождь работал добрый.
Крыша – небо, хата – ель.
Корни жмут под ребра.
 
 
Но не видно, чтобы он
Удручен был этим,
Чтобы сон ему не в сон
Где-нибудь на свете.
 
 
Вот он полы подтянул,
Укрывая спину,
Чью-то тещу помянул,
Печку и перину.
 
 
И приник к земле сырой,
Одолен истомой,
И лежит он, мой герой,
Спит себе, как дома.
 
 
Спит – хоть голоден, хоть сыт,
Хоть один, хоть в куче.
Спать за прежний недосып,
Спать в запас научен.
 
 
И едва ль герою снится
Всякой ночью тяжкий сон:
Как от западной границы
Отступал к востоку он;
Как прошел он, Вася Тёркин,
Из запаса рядовой,
 
 
В просоленной гимнастерке
Сотни верст земли родной.
До чего земля большая,
Величайшая земля.
И была б она чужая,
Чья-нибудь, а то – своя!
 
 
Спит герой, храпит – и точка.
Принимает все как есть.
Ну своя – так это ж точно.
Ну война – так я же здесь.
 
 
Спит, забыв о трудном лете.
Сон, забота, не бунтуй.
Может, завтра на рассвете
Будет новый сабантуй.
 
 
Спят бойцы, как сон застал,
Под сосною впо́кат.
Часовые на постах
Мокнут одиноко.
 
 
Зги не видно. Ночь вокруг.
И бойцу взгрустнется.
Только что-то вспомнит вдруг,
Вспомнит, усмехнется.
 
 
И как будто сон пропал,
Смех прогнал зевоту.
– Хорошо, что он попал,
Тёркин, в нашу роту.
 

* * *

 
Тёркин – кто же он такой?
Скажем откровенно:
Просто парень сам собой
Он обыкновенный.
 
 
Впрочем, парень хоть куда.
Парень в этом роде
В каждой роте есть всегда,
Да и в каждом взводе.
 
 
И чтоб знали, чем силен,
Скажем откровенно:
Красотою наделен
Не был он отменной.
 
 
Не высок, не то чтоб мал,
Но герой героем.
На Карельском воевал —
За рекой Сестрою.
 
 
И не знаем почему, —
Спрашивать не стали, —
Почему тогда ему
Не́ дали медали.
 
 
С этой темы повернем,
Скажем для порядка:
Может, в списке наградном
Вышла опечатка.
 
 
Не гляди, что на груди,
А гляди, что впереди!
 
 
В строй с июня, в бой с июля,
Снова Тёркин на войне.
 
 
– Видно, бомба или пуля
Не нашлась еще по мне.
 
 
Был в бою задет осколком,
Зажило – и столько толку.
Трижды был я окружен,
Трижды – вот он! – вышел вон.
 
 
И хоть было беспокойно —
Оставался невредим
Под огнем косым, трехслойным,
Под навесным и прямым.
 
 
И не раз в пути привычном,
У дорог, в пыли колонн,
Был рассеян я частично,
А частично истреблен…
 
 
Но, однако,
Жив вояка,
К кухне – с места, с места – в бой.
Курит, ест и пьет со смаком
На позиции любой.
 
 
Как ни трудно, как ни худо —
Не сдавай, вперед гляди!
 
 
Это присказка покуда,
Сказка будет впереди.
 

 
– Доложу хотя бы вкратце,
Как пришлось нам в счет войны
С тыла к фронту пробираться
С той, с немецкой стороны.
 
 
Как с немецкой, с той зарецкой
Стороны, как говорят,
Вслед за властью за советской,
Вслед за фронтом шел наш брат.
 
 
Шел наш брат, худой, голодный,
Потерявший связь и часть,
Шел поротно и повзводно,
И компанией свободной,
И один как перст подчас.
 
 
Полем шел, лесною кромкой,
Избегая лишних глаз,
Подходил к селу в потемках,
И служил ему котомкой
Боевой противогаз.
 
 
Шел он, серый, бородатый,
И, цепляясь за порог,
Заходил в любую хату,
Словно чем-то виноватый
Перед ней. А что он мог!
 
 
И по горькой той привычке,
Как в пути велела честь,
Он просил сперва водички,
А потом просил поесть.
 
 
Тетка – где ж она откажет?
Хоть какой, а все ж ты свой.
Ничего тебе не скажет,
Только всхлипнет над тобой,
Только молвит, провожая:
– Воротиться дай вам Бог…
 
 
То была печаль большая,
Как брели мы на восток.
 
 
Шли худые, шли босые
В неизвестные края.
Что там, где она, Россия,
По какой рубеж своя!
 
 
Шли, однако. Шел и я…
 
 
Я дорогою постылой
Пробирался не один.
Человек нас десять было,
Был у нас и командир.
 
 
Из бойцов. Мужчина дельный,
Местность эту знал вокруг.
Я ж, как более идейный,
Был там как бы политрук.
 
 
Шли бойцы за нами следом,
Покидая пленный край.
Я одну политбеседу
Повторял:
– Не унывай.
 
 
Не зарвемся, так прорвемся,
Будем живы – не помрем.
Срок придет, назад вернемся,
Что отдали – все вернем.
 
 
Самого б меня спросили,
Ровно столько знал и я,
Что там, где она, Россия,
По какой рубеж своя?
 
 
Командир шагал угрюмо,
Тоже, исподволь смотрю,
Что-то он все думал, думал…
– Брось ты думать, – говорю.
Говорю ему душевно.
Он в ответ и молвит вдруг:
– По пути моя деревня.
Как ты мыслишь, политрук?
 
 
Что ответить? Как я мыслю?
Вижу, парень прячет взгляд,
Сам поник, усы обвисли.
Ну а чем он виноват,
Что деревня по дороге,
Что душа заныла в нем?
Тут какой бы ни был строгий,
А сказал бы ты: «Зайдем…»
 
 
Встрепенулся ясный сокол,
Бросил думать, начал петь.
Впереди идет далёко,
Оторвался – не поспеть.
 
 
А пришли туда мы поздно,
И задами, коноплей,
Осторожный и серьезный,
Вел он всех к себе домой.
 
 
Вот как было с нашим братом,
Что попал домой с войны:
Заходи в родную хату,
Пробираясь вдоль стены.
 
 
Знай вперед, что толку мало
От родимого угла,
Что война и тут ступала,
Впереди тебя прошла,
Что тебе своей побывкой
Не порадовать жену:
Забежал, поспал урывком,
Догоняй опять войну…
 
 
Вот хозяин сел, разулся,
Руку правую – на стол,
Будто с мельницы вернулся,
С поля к ужину пришел.
Будто так, а все иначе…
 
 
– Ну, жена, топи-ка печь,
Всем довольствием горячим
Мне команду обеспечь.
 
 
Дети спят. Жена хлопочет,
В горький, грустный праздник свой
Как ни мало этой ночи,
А и та – не ей одной.
 
 
Расторопными руками
Жарит, варит поскорей,
Полотенца с петухами
Достает, как для гостей;
 
 
Напоила, накормила,
Уложила на покой,
Да с такой заботой милой,
С доброй ласкою такой,
Словно мы иной порою
Завернули в этот дом,
Словно были мы герои,
И немалые притом.
 
 
Сам хозяин, старший воин,
Что сидел среди гостей,
Вряд ли был когда доволен
Так хозяйкою своей.
 
 
Вряд ли всей она ухваткой
Хоть когда-нибудь была,
Как при этой встрече краткой,
Так родна и так мила.
 
 
И болел он, парень честный,
Понимал, отец семьи,
На кого в плену безвестном
Покидал жену с детьми…
 
 
Кончив сборы, разговоры,
Улеглись бойцы в дому.
Лег хозяин. Но не скоро
Подошла она к нему.
 
 
Тихо звякала посудой,
Что-то шила при огне.
А хозяин ждет оттуда,
Из угла.
          Неловко мне.
 
 
Все товарищи уснули,
А меня не гнет ко сну.
Дай-ка лучше в карауле
На крылечке прикорну.
 
 
Взял шинель да, по присловью,
Смастерил себе постель,
Что под низ, и в изголовье,
И наверх, – и всё – шинель.
 
 
Эх, суконная, казенная,
     Военная шинель, —
У костра в лесу прожженная,
     Отменная шинель.
Знаменитая, пробитая
     В бою огнем врага
Да своей рукой зашитая, —
     Кому не дорога!
 
 
Упадешь ли как подкошенный,
     Пораненный наш брат,
На шинели той поношенной
     Снесут тебя в санбат.
 
 
А убьют – так тело мертвое
     Твое с другими в ряд
Той шинелкою потертою
     Укроют – спи, солдат!
 
 
Спи, солдат, при жизни краткой
     Ни в дороге, ни в дому
Не пришлось поспать порядком
     Ни с женой, ни одному…
 
 
На крыльцо хозяин вышел.
Той мне ночи не забыть.
 
 
– Ты чего?
– А я дровишек
Для хозяйки нарубить.
 
 
Вот не спится человеку,
Словно дома – на войне.
 
 
Зашагал на дровосеку,
Рубит хворост при луне.
 
 
Тюк да тюк. До света рубит.
Коротка солдату ночь.
Знать, жену жалеет, любит,
Да не знает, чем помочь.
 
 
Рубит, рубит. На рассвете
Покидает дом боец.
 
 
А под свет проснулись дети,
Поглядят – пришел отец.
Поглядят – бойцы чужие,
Ружья разные, ремни.
И ребята как большие,
Словно поняли они.
 
 
И заплакали ребята.
И подумать было тут:
Может, нынче в эту хату
Немцы с ружьями войдут…
 
 
И доныне плач тот детский
В ранний час лихого дня
С той немецкой, с той зарецкой
Стороны зовет меня.
 
 
Я б мечтал не ради славы
Перед утром боевым,
Я б желал на берег правый,
Бой пройдя, вступить живым.
 
 
И скажу я без утайки,
Приведись мне там идти,
Я хотел бы к той хозяйке
Постучаться по пути.
 
 
Попросить воды напиться —
Не затем, чтоб сесть за стол,
А затем, чтоб поклониться
Доброй женщине простой.
 
 
Про хозяина ли спросит, —
«Полагаю – жив, здоров».
Взять топор, шинелку сбросить,
Нарубить хозяйке дров.
 
 
Потому – хозяин-барин
Ничего нам не сказал.
Может, нынче землю парит,
За которую стоял…
 
 
Впрочем, что там думать, братцы,
Надо немца бить спешить.
Вот и всё, что Тёркин вкратце
Вам имеет доложить.