Текст книги "Непрощенные"

Легко передать ощущение той бесшабашной юности, когда вроде что-то еще нельзя, но на самом деле все можно, когда нет еще никакой ответственности, ибо ты ребенок, но есть большой мир, которому ты уже целиком и полностью принадлежишь – это было почти со всеми.

Ты вдруг начинаешь ощущать себя Алисой в стране чудес – видеть в 3 раза больше, ощущать в 100 раз сильнее. Например, обычная вечерняя поездка за город на машине превращается в летнее безумие. Когда дыхание забивает свежий запах листвы, а под колесами пробегают десятки километров, хочется жить, жить, жить!

Душевные бури надо как-то гасить – ты начинаешь употреблять алкоголь. О, наш прекрасный мистер Алкоголь! Только что он тебя совершенно не интересовал – гадость какая! Но ты зажмуривалась и поглощала его, чтобы не опозориться. И частенько блевала, но никто тебя за это не упрекал – все твои друзья в этот момент блевали рядом. Сначала вы брали бутылочку пива на троих: какая потрясающая, недостижимая теперь экономия! Потом вы начали тырить алкоголь у взрослых – они, когда выезжали на природу, его не считали. И вот каждая из вас делала заначки в палатке или под кустом – что под руку попадется: водка, вино, мартини, пиво в баклашках. А потом это все тщательно перемешивалось… что придавало устойчивости нашим молодым организмам. Пили все равно для запаха – дури своей хватало. Для меня всегда останется священным таинство Дионисия, когда, напившись, ускоряясь, добавляя еще, куря 2 сигареты на шестерых, мы валяемся в мокрой траве под звездами, все бухие в жопу и счастливы хоть обоссысь.

Пожирая глазами и ноздрями, нутром чуя все это, я понимала, что мне остается одна мечта: словно герои фильма «Перекрестки», продать душу дьяволу. А если продаешь душу Д, придется терять самое дорогое. И я была готова к этой потере. А еще я была готова умереть в 16 лет.

– …Эй, что за базар, девочки, тише!

– На-ам пять бутылок Хольстена!!

– Вам восемнадцать есть?

– Нам почти семьдесят на всех, тетя!!

– И двадцать чупа-чупсов!

Вести автомобиль, когда пять пубертатных подростков женского пола чокаются пивом над твоей головой, практически невозможно, однако наш водитель жмет сто сорок, нам нравится! Вот так вшестером мы едем эти 160 километров до деревни Плешково, останавливаясь каждые полчаса, чтобы купить пива или слить его.

В Плешково нас ждет катер. Но вместо того, чтобы грузиться, мы сразу бежим в кусты – покурить. Курят все, даже те, кто не курит. Странна и желанна эта вредная привычка – совместно курить по пьяни. Она прекрасна, но неудобна – надо ныкаться в кустах. Только разреши нам курить в открытую, было бы неинтересно. Впоследствии, когда взрослые смирились с нашими «папиросками», половина из нас побросали.

В катере угощают джин-тоником местного производства и бутербродами с сыром. Я глажу рукой вылетающие из-за борта брызги. Закадычный друг Тимур-Андреича Олексич лежит на заднем сиденье, задрав ноги и надвинув на лицо капюшон, сам Тимур лихо уселся прямо на носу и орет: «Привет участникам гей-паррада!!»

Вот и наш сосновый берег. Мокрые снизу штанины. Синие бочки с бензином, костер под чугунной решеткой. Звук бензопилы, запах машинного масла, черного хлеба и чеснока. Гигантские муравьи бегают по пожелтевшим сосновым иглам. Двое из них тащат на себе убитого слепня.

В лагере все заняты приготовлением плова. На пляже лежит несколько тазиков с мясом, луком и морковкой. Обитатели остр

ова, точь-в-точь как азиатские женщины, коллективно нарезают овощи. Но это не для нас. Мы прыгаем в палатку к Анькиной сестре Катерине и разливаем виски-колу.

И виски, и колу подогнал наш любимый Сомов. Его пятизвездочная палатка стояла особняком прямо посередине лагеря и выполняла несколько дополнительных функций: гаража, хлам-базы, склада алкогольных напитков премиум-класса и местом всеобщего женского отвисалова. Сомов привозил Катерине напитки и сигареты. Ему тогда было лет 45, и он был хорошим другом наших отцов. Сомова мы просто обожали. Звали «дядя Виталик» и на «вы», однако легко могли вызвонить посреди рабочего дня, поехать с ним в Американский bar&grill, пить темное пиво и есть куриные крылья до ночи. Потом он отвозил всю тусу к кому-нибудь домой, мы вываливались из его джипа и нас тут же подбирали менты, как малолетних шлюх.

…На берегу, как грибы после дождя, коллективно вырастают палатки. Педантичный Коля Мирошниченко окапывает свой «домик» рвом от дождя глубиною в полметра. Коля тоже любит нашу нескромную компанию, но регулярно прибывать в ней ему не позволяют три вещи. Во-первых, врожденная воспитанность. Ему за тридцать, у него прекрасная жена (и это, несомненно, вторая причина) и примерное дите пред-подросткового возраста. Третья причина кроется в том, что на самом деле Коля очень ревнив. И болезненно ревнует нас к Тимур-Андреичу и Сомову.

Тимур и Олексич копаются в кокпите качающегося у берега солинга. Они впервые попали на Волгу, когда мне было 3 года, я бегала по пляжу голышом, в зеленом спасательном круге, спала в форпике этого самого солинга, переворачивала миску с кашей на Котовского (он тогда был директором лагеря), и мама мыла меня из чайника в красном тазике. Теперь, когда я выросла в соблазнительную подоросль, они очень любят вспоминать эти моменты. А я краснею и не люблю.

Еще они любят вспоминать, как подсунули моему дяде в палатку резинового человека из воздушных шаров, как в перестройку ездили на катере за хлебом в соседний Белый Городок: одну буханку давали в одни руки, поэтому приходилось брать с собой весь лагерь, включая детей. Как стебались над неуклюжим, некрасивым и вечно угрюмым Юриком, и главным в этой игре был легендарный начспас Вольт. У нас, у детей, в то время была своя любимая игра. Мы разводили костерок, ставили на него небольшой котел с водой и кидали туда всевозможные цветочки и травки. На Волге водилось множество змей, ребята убивали гадюк и вешали на сучки, поэтому игра называлась «Змеиный супчик». Так вот, этот Вольт был настолько молодец, что дети переименовали игру в «Супчик для дяди Вольта».

Приближается главное событие выходных – традиционная дискотека под соснами. Из Плешкова везут дизельный генератор, к нему подключают огромные колонки и настоящий диджейский пульт. Актуальный клубный музон разбавляется Ляписами, Шаляпиным, Сектором Газа и песней неизвестного исполнителя «Снизу недра, сверху кедра, посредине лагерек». В пятилитровую канистру заливается и перемешивается весь имеющийся алкоголь. Коктейль называется «Ебуська».

Ежегодно все это приводило нашу дружную компанию в священный экстаз. Девчонки плясали и выдрючивались, кто во что горазд. Если кто-то из нас садился или падал на землю, ребята выделывали над ней магические пассы и кричали «Расколду-у-уем!!». От этого всего наши языческие пляски начинали принимать театрализованный характер и превращались в настоящие мистерии. И чего только не было в нашей аполлоно-дионисийской практике!

Однажды я привезла на Волгу Кэпа. В ожидании катера мы вдвоем выпили литр молдавского вина, а потом он целый день пролежал в гамаке, играя в «змейку» с новым сотовым телефоном. Я была счастлива.

Я присвоила себе это место и это время. Я валяюсь в гамаке, сшитом из тормозного парашюта и растянутом между двумя соснами, смотрю, как зеленые пахучие иглы царапают небо, и думаю об остальной жизни как о глупом, но зажигательном романе. Здесь мне ничего не нужно. Мне вполне хватает солнца, садящегося за остров, проходящих мимо облаков и наспех скрученного вокруг мачты паруса.

Первые дни на Волге – безумно долгие. Ты останавливаешься на каждой мысли, каждом ощущении, внимательно проживаешь каждую минуту – и все эти минуты супердешевые, как разговор по «любимому номеру». А потом время ускоряется, как поезд от станции. Стремительно дорожающие минуты проскакивают быстро-быстро, мысли свистят мимо, ощущения закручиваются в неуправляемый водоворот. И только иногда внезапно замираешь, как вкопанный, и пытаешься понять, что происходит. А происходит вполне обычная вещь – счастье.

Как жизнь – это медленная смерть, так и кайф – медленная ломка, состоящая в предчувствии конца удовольствиям. На Волге, как нигде, понимаешь, что жизнь – не очень, а чересчур коротка. Здесь можно поймать себя на мысли, что жизнь прекрасна именно в своей бессмысленности, и что поиск ее смысла – всего лишь дурацкое оправдание человеческого существования.

Волга – ироничное олицетворение рая. Наконец-то я здесь. Теперь есть уйма, уйма времени. Время на Волге – единственный ограничивающий свободу фактор. Какое счастье – целыми днями отбиваться от комаров!

…Наконец наступает вечер. Звук генератора. Проблески какой-то музыки. Мужики настраивают аппаратуру. Мы заняты расстановкой свечек по периметру поляны и предвкушением. И вот уже мы с Тимуром Андреичем танцуем несколько танцев подряд, он в тельняшке и синей морской пилотке. Потом стоим под сосной, держась вдвоем за один и тот же сук, и он говорит:

– Вот это, Александра, мы с вами едем по Ленинградке на 70-ом троллейбусе. Сейчас будет остановка «Гидропроект», а за ней – «Авиационный и Пищевой институты»… Вот и все, нам выходить. Добро пожаловать в МАИ, Сашенька!

Я счастлива безумно. Безумно и бесконечно, окончательно и бесповоротно.

– Саш, пошли купаться! – подруги срывают меня вниз, к воде. Мы спускаемся по вязкому, теплому, сыпучему песку, раздеваемся догола и с визгом бежим сквозь непрозрачную черную жидкость, разрывая ее плоть горячими телами. Когда оказываешься в воде после двенадцати рюмок текилы, приходит некоторое отрезвление. Это раздвигает границы возможного. Мы плывем очень долго, мы можем переплыть эту реку. Но ни в коем случае нельзя ложиться на спину и закрывать глаза – начинает страшно кружиться голова. Из глубин сознания выныривает страх, ты поворачиваешь к берегу и плывешь назад. Постепенно головокружение прекращается, и снова чувствуешь себя прекрасно, но берег уже близко. Спускаешься с небес, выходишь из воды и натягиваешь одежду прямо на мокрое тело…

Мы знаем это и не ложимся на спину, а долго плывем вперед и о чем-то говорим, как когда-то в детстве на качелях. Почти доплыв до маленького острова перед фарватером, мы возвращаемся и у берега обнимаемся, целуемся, кружим друг друга на руках. Наконец вода надоедает, мы выходим на сушу и долго сидим, глядя на мигающие вдали разноцветные фонари кораблей и бакенов. Приходит отрезвление, и мы испуганно бежим наверх, чтобы вмазать еще текилы.

***

Наиболее достоверный источник информации о жизни лагеря на Волге – это помойная яма размером шесть на два метра, глубиной в человеческий рост. По ее содержимому можно с точностью до 98% определить, сколько заначек съедено, сколько чего выпито и сколько безопасных половых актов совершено. Выкидывая мусор не реже раза в сутки, я с досадой отмечаю прожитые на Волге дни. В конце сезона помойку заливают бензином и поджигают. Дети просто визжат от удовольствия. А мне грустно. Вот так материальная часть человеческого прошлого просто перестает существовать. Счастье – это всегда знак вопроса. Иногда я уверена, что оно вполне реально. Иногда кажется, что счастье – абсолютно абстрактное, идеальное понятие. Я люблю счастье.

Философ

В августе собрались всей шоблой на Кольский – Хибины, Ловозеры, Медвежьи тундры, Соловки. Наша Саша с чистой совестью, уже студенткой Московского Авиационного института им. Серго Орджоникидзе, ее подруга Сонечка – второкурсницей лингвистического университета. Обе ответственно отнеслись к подготовке и за день до отъезда условились сушить сухари – конечно, вместе.

Сонечка тогда жила на Петровке, практически напротив Петровки, 38. Проходишь мимо нее, родимой, мимо Столешников, мимо пары-тройки бутиков-ресторанов и у МосГорДумы ныряешь в арку. Подходишь к останкам четырехэтажного здания и звонишь в дверь. После звонка надо ждать, пока Сонечка наденет тапочки, набросит на плечи, если холодно, кофту, и спустится вниз, гремя пятками, чтобы открыть и заодно покурить. В это время Саша делилась с ней своими доводами, навеянными панк-роком и Ницше. Сложно сказать, получала ли в 17 лет девочка Саша удовольствие от жизни. Может, и получала, но оно было чисто мазохистическим. Как у любого более-менее талантливого подростка. Гедонизм тогда был в принципе не в моде, все вокруг слушали Крематорий и ГО. Декадент Григорян и истерик Летов грамотно дополняли одиночество улиц, в плеере все было сильнее и романтичнее, чем на этой хреновой земле, а рельсы, вылезающие из-под полосатых черно-желтых ворот промзоны, возбуждали сильнее Алена Делона. Неудивительно, что хотелось самоликвидироваться и шагнуть за грань. Но было страшно. Вот так на Петровке, среди московской достоевщины, они вместе опускались в море тайн, пытаясь решить нерешаемые вопросы.

Шел третий месяц беззаботного лета, когда школа кончилась, а институт еще и не думал начинаться. Девочка Саша встречалась с экс-одноклассником, который нравился ей своей интеллектуальной дерзновенностью и балахоном с фотографией Кинчева (к тому моменту, как они начали встречаться, балахончик сильно износился и был выкинут). Друг-философ и партнер по бесцельному шатанию по улицам целил на ВМК, цитировал Пелевина и восхищался Сашиным «панковским цинизмом».

Начиная с марта одиннадцатого класса обитатели третьего этажа ШД («Школы Дураков») жгли. Терещенко трепетал, застегивая в раздевалке Сафроновой сапоги, Антипов отвечал историку, с каким счетом сыграл вчера Спартак и сразу получал «пятерку» в триместре, Саша носила драные на ягодицах джинсы, Философ дразнил ее – дарил цветы в горшках из кабинета физики, а учительница литературы в процессе переклички непременно задавала ему вопрос:

– Дежнев, зачем пришел?

– Читать классика Чехова, его бессмертную пьесу «Вишневый Зад»!

Завершилось все это беснование последним звонком, после которого Саша и Дежнев стали встречаться.

Философ все лето носил шорты ниже колен, за что получил в Сашиной семье кодовое имя «мальчик в коротких штанишках». Прическа под Кинчева шла ему необыкновенно. Тогда стали косить под восьмидесятые – спереди короткая челка, а сзади отращивали хвост. Маме разрешалось стричь все, кроме затылка. Озверевшие от патлатых голов мамаши были довольны.

В тот незабываемый день, то есть вечер, когда Саша отправилась к Сонечке сушить сухари, Дежнев вызвался ее проводить. Они пошли пешком от Совка до Петровки, вышли по Лесным улицам к Белорусской и зашагали вниз по Тверской. Трудно вспомнить, о чем они говорили. Скорее, молчали, и Саша думала о том, что хорошо, если это все – бесконечные пристебы, пререкания, шутки, эта мерзкая школа и логичное ее завершение останутся приятным отрезком в памяти. А теперь все. Turn the page.

Ей доставляли удовольствие воспоминания о Последнем звонке – как после слезоточивого концерта выпускники прошлись, объятые звоном, по коридору из первоклассников, открыли железные со стеклом двери, переступили порог и поняли: теперь – свободны! Светило солнце, на ступеньках победоносно блестел бутылками узаконенный ящик пива. Саша взяла бутылку, открытую ей одноклассником, с которым она никогда раньше не разговаривала, и с размаху чокнулась ею со знатной стервой Кочерыжкиной, которую прежде ненавидела и презирала всеми фибрами своей подростковой души. Дома, пока мужская часть класса отправилась в магазин, а женская, во главе с классной, принялась за резку салатов, Саша скинула надоевшее за день платье, натянула узкие красные штаны и балахон Metallica.

– Господи, Сашуля, – совсем уж не в кассу выдала классная, – когда же ты наконец-то станешь девушкой?

– Где вы были, когда я была девушкой? – переглянувшись с Кочерыжкиной, лениво произнесла Саша.

…И вот тусовка уже подходила к апофеозу. В квартире было человек пятьдесят, еще человек 30 бухало на лестнице, еще несколько общались по душам и понятиям во дворе. Саша и ее друг Философ оккупировали кровать, еще несколько парочек рассредоточились вокруг на креслах, столах и стульях. Кто-то из старшеклассников пошел провожать классную, кто-то включил душ и заперся в ванной, кто-то спал в туалете, нужду справляли прямо с балкона. Кто-то притащил букет конопли, его сунули в духовку сушиться. Сгорели и духовка, и конопля, по кухне витал характерный запах. Жалкие остатки, еще находившиеся в сознании, но без пары, орали под гитару в гостиной. Выйдя передохнуть в коридор, Саша закурила сигарету и вдруг увидела в дыму и бедламе маму. Растерев окурок об обои, она замерла в страшном оцепенении наблюдателя. Мама наклонилась расстегнуть босоножки. В этот момент из комнаты красиво выплыл Орлов, хлопнул маму по заднице, придержав руку на несколько секунд:

– А кто это у нас тут? – спросил он лукавым голосом Калиостро.

После этого праздник быстро закончился, но заныканные по шкафам бутылки находили еще около месяца.

Эти картинки мельком проскакивали в памяти, пока они шагали под сводами Тверской к Большому театру. С той пьянки у Саши сохранилась видеокассета, которую она с ужасом прятала от родителей. На следующий день после Последнего звонка она сказала:

– Слушай, давай так. Будем встречаться до Выпускного.

– Что? – парировал Философ, – Так долго?

Месяц оказался длинным. Каждый вечер они встречались у «Оптики» и шли гулять по району. Саша отрицала любовь. Впрочем, она все отрицала. Зачем же – спросите вы – она вообще с ним встречалась? Неужели потому, что все ее дурачки-одноклассники разбились по парам? Пожалуй, дело было не только в этом. Саша просто не любила сидеть дома, особенно по вечерам. Порой ее посещал просто панический страх одиночества.

Они шагали вперед, медитируя под шум машин, у Большого театра свернули на Петровку, прошли до Столешников и здесь остановились, рдея в очередном споре.

– Когда люди любят друг друга, они не спорят! – в конце концов выкрикнула Саша и устало прислонилась спиной к фонтану.

– Эй, детка! – ответил ей друг, – неужели ты думаешь, что знаешь, что такое любовь?!

Он стоял перед ней, победоносно скрестив руки на груди, высокий и худой, улыбался. Самое страшное, он был прав. Не в силах смотреть в его торжествующее лицо, Саша отвернулась. Философ натянул ей на голову капюшон.

– Не уходи.

– Мне пора, – отрезала Саша, освобождаясь от капюшонного ига и делая несколько шагов назад.

– Я люблю тебя!

– А я тебя – нет.

Это было некрасиво, но честно. Она отвернулась и быстро зашагала в сторону бульваров. Философ долго смотрел на удаляющуюся фигурку с упрямо засунутыми в карманы руками, со светлой, попавшей в воротник толстовки косой.

История с травой продолжается

Пока я почти бежала вверх по Петровке, в душе царили смешанные чувства и ряд предчувствий. Одно из них оправдалось. Кэп действительно был дома. Он кипятил чай, играл с нунчаками и подпевал Силюнину:

Инспектор ГАИ любит Баха и Гейне,

Инспектор ГАИ – «Рамаяны» знаток,

Инспектор ГАИ – частый гость в Эрмитаже,

Инспектор ГАИ врубается в рок…

Он почти не живет дома, тусуется по друзьям. Есть в нем что-то с одной стороны негодяйское, с другой стороны – неуверенное, будто не по паркету, а по зыбкому льду ступает. Я мгновенно чувствую невыразимую гордость от того, что тоже знаю чуток Рамаяны, а именно «Наль и Дамаянти». Когда я была совсем маленькая, еще не умела читать, мне показывали это коллекционное издание с красивыми картинками.

А то, что он машет дубинкой – таков его имидж.

А то, что он дует в свисток – это тонкий пристеб.

Пристеб – пристеб,

Пристеб – пристеб,

Присте-о-об!..

Ах, как же нравится мне это слово! И то, как Кэп причмокивает губами после каждой строчки, и то, как он движется по кухне, и как с носка на пятку переминаются ступни его босых ног все в тех же подвернутых грязно-белых штанах. Когда он наконец-то наливает себе в кружку чай, я в ужасе замираю: уйдет – не уйдет теперь к себе в комнату? Нет. Он ставит чашку на стол и садится напротив меня.

– Ну что, – насмешливо и прямо мне в глаза улыбается он, – как дела в школе?

– А как ты думаешь, какой сейчас месяц? – так же, по возможности, насмешливо, еле сдерживаясь, чтобы не выцарапать ему глаза, отвечаю я.

Кэп отворачивается к окну.

– Не важно… – и вдруг резко поворачивает и приближает лицо ко мне, почти вплотную, понижая голос до шепота, – Саш, это ромашка!!!

– Что? – не понимаю я.

– Не понимаешь? Это ромашка!!

– …

– Та трава, которую ты мне подсунула, – это ромашка.

…На самом деле ситуацию спасла Сонечка.

– Ты с ума сошла?? Хочешь отвалить ему травы?? – набросилась она на меня по телефону, когда я неделю назад, с трудом сдерживая восторг, доехала до своего десятого этажа, влетела и набрала ее номер, чтобы взахлеб рассказать подробности прогулки с ее неповторимым братцем.

Бедняжка, она тоже в это поверила!

– Сонь, ну один кораблик! – невозмутимо продолжала врать я, – ну что им с этого будет? Тем более, я уже обещала.

– Мало ли, что ты ему обещала? Ты понимаешь, что это – наркотики?!

– Трава – не наркотик.

– Где ты ее берешь?

– У друзей, – я запинаюсь, – у… у коллег по работе.

– Это в твоем рекламном агентстве?

– Да.

Я только что устроилась на работу в пиар-агентство. Девочкой на побегушках.

– Ну, как знаешь. Только если он сядет на траву – я тебе больше не подруга.

Я положила трубку. Включила Земфиру. Легла на диван… А что если вся эта ситуация была бы правдой? Эх, вот было бы прикольно курнуть со Кэпом травы! Интересно, а как это? Говорят, круче, чем алкоголь. Некоторые говорят – круче, чем секс. Ну да, а еще круче секс под травой. Секс под травой с Кэпом…

Эх! Вряд ли он стал бы курить траву со мной. «И я тебе друг, а ты мне не то чтобы»…Я пошла в кухню, взяла веник и подстригла его. Соломку перемешала с перетертым зеленым чаем и сложила все в коробок из-под спичек. «Сигаре-ты»…

Мечта

Мои гаражи, мои закаты,

Где я за кадром, но я люблю…

Земфира Рамазанова

…Кончалась четвертая бутылка дрянного портвейна. Неоновые заголовки реклам простреливали в ночи нервирующие дыры. Серая улица по осени быстро почернела, и всадник на фронтоне Большого театра казался просто бухим в жопу. Вот-вот он опустит голову на грудь и выпустит коней, которые с лязгом и грохотом промчатся по улицам, разрывая асфальт и кроша все на своем пути.

Лето определенно уходило. Притом в неизвестном направлении. Но это никого не волновало. Всех хотели выпить, наркотиков и зрелищ. Приколы. Они лезли отовсюду. Изо всех ртов. Типа юмор. Типа смешно.

На первом курсе у меня случился роман, который у всех бывает в 15, а у некоторых и в 13. Мальчика звали Гребень. Мы ходили за руки, слушали одинаковую музыку, считали, что навечно вместе и Бог свел нас не просто так, а для великой миссии своей любовью изменить мир. Потом даже стали жить у него на Песчаной улице, в большой и многолюдной еврейской квартире. Малолетний и тогда еще худосочный мой братец, увидев Гребня, попросил сменить прическу а-ля Кинчев на ирокез. Мы же бухали с панками на Никольской, разрисовывали белые стены нашей комнаты, писали стихи, ненавидели государство, спасали Гребня от суицидов и армии. Я капризничала и трепала ему нервы. Он был спокоен, потому что знал, что я всегда вернусь, а может потому, что он был реальным панком и ему было реально похуй.

Где-то в это же время отец Сонечки и Кэпа переехал в Люблино. Разумеется, Сонечка, Кэп, я и прочие стали туда часто наведываться, особенно по выходным, когда папа уезжал за город. Мы с Сонечкой покупали 2 бутылки клюковки (или «хрюковки», как мы ее называли) и вдвоем надирались под Наше Радио. Однажды после такой пьянки я проснулась на диване ее брата и поняла, что безумно хочу увидеть его рядом с собой. В ноздрях был запах этого дивана, приближающейся зимы и Кэпа.

Внутри меня истерикой снова взорвалось чувство. Я вся сжалась от странной, невыносимой боли. Выскочила на кухню и долго курила, пытаясь ее унять. Не помогло. Я взяла листок и написала несколько строк (стихи шли легко, как пятый стакан портвейна из желудка первокурсницы):

Я помню запах этого дивана,

Я помню – солнце било прямо в рыло,

А мы лежали, распахнув объятья

Глядящему на нас со злобой миру.

Какая измена, что все это было во сне!

Кто придумал такой идиотский пристеб?

Как я умру – это предоставь решать мне,

Хоть и глупо вот так, об асфальт…

Вернулась к Сонечке, закрыла окно, легла на диван и задремала. Видение прошло, но мечта прочно укоренилась в воспаленном подростковом мозгу.

…Большая, светлая комната, широкий диван аккуратно застелен. Мы с Кэпом спим, отвернувшись друг от друга, но под одним одеялом. Саундтрек – Земфира, «Хочешь?». За окном – голые деревья, резко очерченные контуры нового микрорайона на фоне кисельно-красного рассвета. В форточку влетает пронзительный морозный ветер. Звенит будильник. Мы встаем, закуриваем. Подхожу к окну. Тишина. Смотрю на улицу с девятнадцатого этажа. Начинает звучать Garbage, «When I Grow Up».

Саундтрек обязателен.

Это был просто сон. Но ради него стоило жить.

Мечта сбывается

Район Бутово для нас с Сонечкой – это не то что жопа, это жопа запредельная. Тем не менее, мы обнаруживаем себя здесь морозной и очень ветреной мартовской ночью. На мне легонькое замшевое пальтишко GAP и огромный малиновый шарф, на Санечке – военная парка с мехом. Уже битые полчаса мы пытаемся найти дом Рябы, где обещали квартирник. Адрес у нас есть, но нумерация домов какая-то ненормальная, как и жители этого района, из которых каждый второй кажется вампиром. Наконец натыкаемся на стайку студентов с гитарами – спасены. Обещано несколько гениальных и куча окологениальных исполнителей с незнакомыми именами. Меня же интересует более всего девушка Багира, которая, по слухам, клеит Кэпа. Ну и сам Кэп, конечно.

Перед входом в квартиру нас просят отметиться в тетради. Кто-то передо мной написал строки из Майка:

И он привел меня в странные гости.

Там все сидели за накрытым столом,

Там пили портвейн, там играли в кости,

Танцевали там так, что трясся весь дом…

Внутри тепло, дымно и людно. «Бом, колокол, бом!» – поет Багира, красавица в стиле Федосеевой-Шукшиной. Закрытые глаза, полуулыбка… Все тащатся от этой девушки, а она продолжает петь Арефьеву и Янку, мягко, без надрыва, вкрадчиво. И кровь стынет в жилах.

Похоже, весь вечер тон задают дамы. На лестничной клетке играет в музыканта худощавая лесбиянка.

А в доме моем -

Всегда лето, солнце, жара, кайф!

В доме моем -

Песни, танцы, любовь, драйв!

Все больше народу вытекает из дверей и осаждается на лестничной клетке. Каберне и портвейн. «Республика объединенных этажей» – замечает кто-то. Гитара оказывается у меня в руках, я негромко начитываю:

Она не вышла замуж за хромого еврея,

Она не вышла замуж за седого араба,

Ее не прельщали ни Чикаго, ни Бейрут, ни Ханой.

Она хотела каждый вечер возвращаться домой.

Она жила на Сумской.

Машинально размышляя о том, что Сумская – это где-то в Чертаново, я поймала взгляд Кэпа, и тот еле заметно махнул головой в сторону двери.

Внутри все похолодело. Мороз добежал до кончиков пальцев. Песня длинная, и я продолжала твердить, как мантру, все ее куплеты. Народ как-то странно притих, время будто остановилось.

Но вот песня кончилась, и снова поднялся галдеж.

– Вау, – обратился ко мне какой-то парень, – тебе надо петь. Это я тебе как продюсер говорю.

– А ты что, продюсер?

– Нет.

– Давай еще! – галдел народ. А я все боялась повернуть голову и посмотреть на Кэпа. Когда же я все-таки решилась, на его месте уже сидела та самая лесби. Я быстро отдала ей гитару и двинула к двери. На кухне было темно и пусто, только оранжевый свет фонарей сочился в окно, за рамой падали крупные снежные хлопья. Я тихонько села в угол кушетки и закрыла глаза. «Если он придет, я скажу, что люблю его. Честно и открыто. Разве можно держать это в себе? Скажу и убегу».

Когда Кэп появился в дверях, бежать было некуда. Держась руками за косяки, он заглядывал в дверь и щурился от только что включенного им света. Щурился и молчал.

Садись. – сказала я ему.

Он мгновенно пересек кухню и приземлился рядом со мной. Далее сцена: он смотрит на нее, она смотрит в окно. В соседней комнате какой-то волосан голосит:

Возьми мое сердце!

Возьми мою душу!

Я так одинок в этот час, что хочу умереть!

Любишь Арию? – стебется Кэп, чтобы начать разговор.

Фу, – отвечаю я, – сплошной патетический инфантилизм.

Он смеется над моими словесными оборотами, продолжая грустно смотреть перед собой в одну точку. И вдруг говорит:

– Знаешь… У меня ностальгия по тем временам, когда ты была маленькой.

– В смысле?

– Ты очень сильно изменилась.

– Я перестала мечтать.

Теперь он смотрит на меня во все глаза, и мне страшно. Я снова отворачиваюсь к окну, но знаю, что он продолжает наблюдать за мной, как за загнанным в угол клетки зверем. Я чувствую, как он садится еще ближе ко мне и почти обнимает мои колени.

– 

О чем же ты мечтала?

– 

О тебе. – Я говорю это почти с презрением.

– 

И каким же я был в твоих мечтах?

– 

Никаким. Я тебя не помню… Я хочу себе татуировку набить.

– 

Ну и дура! – смеется он и все-таки обнимает мои колени, а другой рукой – за плечи, берет в охапку мои волосы и в конце концов целует, долго целует в губы. Я не могу поверить этому счастью-несчастью и проваливаюсь в бездну, а над нами будто вьется наблюдатель, которой смотрит на все со стороны и видит демона, обнимающего маленькую беззащитную жизнь.

– 

Я хочу стать звездой! – объявляю я.

– 

Интересно…

– 

И умереть на пике славы. Чтобы все истерили. Чтобы еще несколько человек шагнули за мной в окна.

– 

Тогда тебе надо стать террористкой-смертницей.

– 

Фу, не хочу разлететься на кусочки.

Я машу руками, как будто отбиваюсь от него, а он убирает мои руки себе за спину и продолжает целовать.

– 

И все-таки жизнь бессмысленна!

– 

Боже мой, Америку открыла! – смеется Кэп, – хочешь еще вина?

– 

Я что, для тебя недостаточно пьяная?

– 

Я просто спросил. Где ты берешь все эти отмазки?

– 

Из головы.

– 

У тебя неплохо получается.

– 

Давай выпьем, а?

– 

Малыш, ты не заметила, что тянешь одеяло на себя?

– 

Я пока еще не вижу одеяла.

– 

Может, все-таки выплюнешь жвачку?

У-е, я и забыла. Как я умудрилась ее не проглотить? Вынимаю изо рта кусок липкой мятной резины и клею ее на стену за спинку кушетки.

…Когда ночь прошла, в кухне появился пронзительный красный рассвет и какие-то спешащие на работу люди. Они кипятили чай, пытались включить свет (у них это не получалось, Кэп предусмотрительно выкрутил лампочку) и многозначительно поглядывали в мою сторону. Я чувствовала себя только что коронованной королевой Южного Бутова – непринужденно курила, смеялась, пила свой утренний чай. Потом накинула шарф, пальтишко и, ликуя, выбежала в морозный урбанистический пейзаж, с ледяными следами шин в снегу во дворе, с замерзшими окнами двадцатиэтажек, с первыми лучами негреющего оранжевого солнца, с дымящими фиолетовым дымом фантастическими трубами ТЭЦ. Если это было началом, то я была намерена идти до конца.