Текст книги "Переход"

Глава седьмая

Намокшие под сильным дождём, девушки жаловались на голод. Ребята думали перелезть в монастырь, но Наташа в ответ громко закашляла, и они пошли по берегу к гостинице. Катя предложила поужинать в местном ресторане. Саше казалось, что нужно идти в гостиницу, греться, сушить одежду. Кристина хотела немедленно отвести Наташу в номер, а покушать можно и в ресторане при гостинице. Лена снисходительно заметила, что рестораном назвать его можно с трудом. Лёша сказал, что ей теперь нужны только дорогие японские рестораны, как «Мукден» или «Цусима». Катя ответила, что слышала об этих ресторанах, но любит корейскую кухню, потому бывает в «Ялу». Жора назидательно произнёс, что следует ходить в ночные клубы, а именно в «Золотой алмаз» или «Вафаньгоу». Саша с Мишей согласно выкрикнули, что это совсем не уютный клуб нуворишей, причём там полно людей бандитской наружности. Пышке с Катей нравился «Дикобраз», – молодёжное место с отличной музыкой, в который людей особой внешности просто не пустит охрана. Черкасс улыбнулся и предложил свернуть на улицу от реки и поискать местный «Алмазный изумруд».

Гриша шёл с ними по обледенелым улицам, и в холодных мокрых ботинках твердели ноги. Влажный ветер пробивал куртку, телу было зябко и неприятно.

Гриша молчал и думал, как все люди зависят от принятых в обществе ритуалов; есть в престижных ресторанах, танцевать в модных клубах, жить в роскошных номерах, – и чувствовал свою уникальность от того, что ему хорошо в обледенелом городе под дождём, и что он с удовольствием поест в ресторане при гостинице, и что лично ему важно быть здесь, видеть простую красоту сдвоенного храма, мощь Крома, важно общаться, дружить, голодать в ожидании ужина, – интересно жить, жить с целью, с целью написать повесть.

Подходящие рестораны оказались на другом берегу, но они купили водки и вечером в гостиницу вернулись усталые, но весёлые чечёткой Черкасса на льду освещённого крыльца.

В комнатах было холодно и дуло от окон. В трёхместном номере Гриши Жоры и Ивана свет лампы очернил пейзаж за окном. Расправили мокрые плечи на вешалках куртки. Сидя на кроватях, Иван с Гришей смотрели, как Жора стягивает за пальцы голубой мокрый носок, который растянулся длинной кишкой, а затем подпрыгнул ему в руку. На тёплой батарее повисли носки, перчатки, шапки. Выстроились, высунули меховые языки ботинки, – на блестящей мокрой коже проступили сухие пятна, обведённые соляными узорами.

После ужина ребята расселись вокруг стола, укрепляя равнину круглыми фортами консервов и сторожевыми башнями бутылок. Пока девушки приводили себя в порядок в номерах, ребята выпили местной водки за завтрашнюю поездку в Печоры. Водка показалась ужасной, потому Алексей сбегал за мандаринами к Лене. Теперь Черкасс сдирал омытую кожуру, Цветов пропихивал обрывки, лоснившие пальцы жирным соком, в бутылку, на тарелке покачивался мандариновый флот, на блюдце раскрылся цветок мандарина. Они открыли вторую бутылку, со смехом представляя, как будут ругать их девушки, если они напьются к их приходу, проглотили водку, что оставив горячий след, упала тёплом в животы.

Алексей стальным рогом ножа вскрывал один за другим рыбные и мясные консервы. Все говорили, смеялись, подгоняли тостами водку внутрь. Пришли девушки. Они тесно, прижимаясь друг к другу бёдрами расселись, окружили стол. Черкасс ругался с девушками, разливая им по глотку Пепси-Колы, оставляя остальное ребятам, запивать мерзкий привкус водки. Студенты о чём-то всё время говорили, смеялись, спорили. Цветов вспоминал, что раньше везде был квас, а теперь уже год его нет ни зимой ни летом. Кристина спрашивала у Саши, услышав их разговор с Иваном, что можно увидеть в Печорах, а Жора ей подробно отвечал. Один за другим, словно навещая больничную палату, спрашивали, как себя чувствует Наташа. Её оживлённое лицо мгновенно принимало томное выражение, кончики губ грустно опускались ниже, она отвечала «спасибо, неважно», кивала печальным словам головой, после чего просила подать ей кружку с чаем. Кристина рассказывала, как смешно картавит её младший брат, и когда говорит «rest room», звучит как «ест грум». Лена хвастала, какого замечательного котёнка подарил Алексей, а Наташа отвечала, что у неё на котов аллергия, начинают чесаться глаза и текут слёзы. Катя добавляла, что хотя и любит котят, собак любит больше, и у неё дома прекрасный бульдог. Жора взвыл, что «лучше всех домашние попугайчики, – и живут долго и едят мало». Иван спросил, не говорят ли умные попугайчики что-нибудь о скупости хозяина. Все стали смеяться, пересказывая друг другу, какие рахитичные попугайчики у Жоры в клетке, как они, обессиленные голодом, валятся по очереди с жердочки. Жора краснел, отвечал что они толстые, и все в ответ смеялись, представляя как попугайчики с животами, переваливаясь ходят по дну клетки. Миша рассказал, что они с Сашей узнали у администратора, что в Печоры удобнее всего добираться на автобусе, а автовокзал рядом с железнодорожным. Гриша предложил зайти в художественный музей в Поганкиных палатах. Катя вспомнила сколько прекрасных картин в Лувре, и как она встретила там русских, которые гуляли по музею за экскурсоводом как по магазину, говоря: «Халя, глянь какое зыкое платье. На шляпу, на шляпу хляди», и пачками прятали бесплатные буклеты в сумки. А Иван, быстро опьянев, скучно и долго пересказывал, что на работе ведёт дело человека, у которого выигрышная позиция, но местные суды уже несколько лет затягивают разрешение вопроса по существу.

Но мало-помалу все стали позёвывать. Жора откинулся на постель, откуда мычал о водке. Гриша пристально смотрел, как Кристина время от времени широко раскрывала карие глаза, а веки снова складывались в узкие щёлочки. Лёша поддерживал ладонью щёку, установив локоть на столе, кивал головой, как китайский болванчик от толчков Лены. И уже ночью, так и не допив настоянную на мандариновых корках водку, разошлись по номерам.

Глава восьмая

– Просыпайся, просыпайся, Гриша! – рука тряслась и Цветов, сморщив под глазами кожу, чуть приоткрыл веки, сквозь мохнатые щёлочки и туман сна поглядел брезгливо: – Ну чего? – и рывком сел на кровати.

– Дедушка, ты? Ты, ты что? Ты же умер.

Дед пригладил как всегда аккуратно зачёсанные назад седые волосы правой ладонью, с тонкой гладкой кожей: – Ты же не спишь, значит я не умер. Если хочешь, потрогай меня, или себя ущипни, это не сон.

Гриша пальцами потянулся к ладони деда, что лежала на одеяле, на его колене, ущипнул себя за щёку и от боли втянул воздух – «исс», и сказал: – Как же так, ты умер. Дедушка.

Он видел, как вокруг глаз деда сложились морщинки, от какой-то растерянной улыбки, а в выцветших, светло-голубых глазах появились слёзы, – дед закусил нижнюю губу, по его красивому, растерянному лицу покатилась слеза. И от этой улыбки, и от радостных слёз Гриша понял, – он жив и потянулся к дедушке руками: – Как ты здесь? Почему?

– Я не умер, – дедушка подушечкой большого пальца стёр под глазом единственную слезу, всё так же растерянно улыбаясь, – мне нужно было уехать.

Открылась дверь, вошла Кристина, и Гриша сказал: – Кристина, это мой дедушка.

Он повернулся назад, чтобы разбудить Черкасса, который спал на кровати рядом, но от волнения ударился локтём о железную стойку.

Он проснулся, и сквозь противные слёзы, сидя на кровати, посмотрел перед собой, на белый пододеяльник, с синим ромбом одеяла. Цветов сморщился, и слёзы обидно, противно покатились из глаз, часто-часто, и он отвернулся к стене, вытирая слёзы ладонями.

Через несколько минут, привстав на локте, Гриша оглянулся на окно – уже рассвело. Он быстро оделся в брюки и свитер, долго смотрел на спящих, не проснулись ли они, затем открыл дверь и пошёл умываться в туалет в конце коридора.

Глава девятая

Черкасс просыпался неохотно. Слипшиеся за ночь глаза еле раскрылись; ещё нечёткий Миша кивнул ему парой голов. Сидя на кровати Фельдман двумя руками за голенища тянул на ногу сапог, бурча: «Представляешь, так за ночь и не высохли». Саша смотрел в окно перед собой, на серое небо, что скребли чёрные ветви.

Черкасс представил, как идёт по лужам, затопившим скользкий лёд, навстречу колет дождь, словно в лицо тычут мокрым веником, он кланяется бегущему холоду, закрывает рот перчаткой, щурит глаза. Саша скрылся под одеялом, прижалась к тёплой икре ледяная ступня.

За его головой потекла из крана вода, постукивая каблуками, стал топтаться Фельдман, зашуршала щётка в зубной пасте, его друг что-то замычал, шлёпнулась богатая фтором пена.

Черкасс высунул лицо. Лицо замёрзло. Он повернулся на левый бок, – к прохладной щеке прижалась холодная мочка уха, словно льдинка. Он перевернулся на спину, положил на одеяло руки, до локтя утеплённые футболкой. По коже побежали мурашки. Он сел, растирая ладони, но почувствовал, что ему становится всё холоднее и холоднее, словно открыли дверь, и сквозит морозно. «Обувь влажная?» – Ммуу, – промычал Миша заполненным ртом, побулькал в горле, и выпустив басовито точно в слив водопад сказал: – Холодные и влажные.

Черкасс сдёрнул одеяло, прыгнул к стулу, сорвал со спинки джинсы. Стул встал на задние ножки, словно лошадь на дыбы, секунду покачался, и опрокинулся. Прыгая на левой ноге, голой ступнёй на ледяном полу, Саша чувствовал, как по правой ноге ползёт холодная штанина. Натянув джинсы, он подобрал свитер, спрятался в нём, шагнул к батарее. Ладонь пролезла в ботинок, как в звериную нору, почувствовала липкий холод. Передёргивая плечами, стирая ладони, Черкасс побрёл по пустому коридору, шаркая не пристёгнутыми ботинками, в туалет.

На совещание собрались в большом номере. Жора, накрывшись с головой одеялом, бормотал, что будет спать. Девушки отказались ехать из-за холода, да и Наташа плохо себя чувствовала, а Лена широко зевала, прикрывая рот ладонью. Было уже около десяти, потому они быстро собрали Жоржа и голодные пошли к остановке. Подъехал автобус, с шипением прибивая к берегу мутные волны. Студенты втиснулись в толпу и прижатые друг к другу, всю дорогу до вокзала вместе подпрыгивали в ямах, хватались друг за друга на резких остановках, бормотали ругательства, и молча думали, что можно было бы погулять по Пскову, а не ехать чёрти куда. Наконец они вылезли из тисков попутчиков и побрели по воде дорожки в аллее, расправляя плечи, потягиваясь руками вверх.

Ребята вышли к глухой стене красного кирпичного здания. На плоской крыше, в сером тумане неба стояли проволочные антенны – рогатка и крест.

Навстречу им вдоль боковой стены брёл сутулый нищий в плаще, как жук на задних лапках.

Перед застеклённым фасадом автовокзала, поделённым чёрной железной дверью, было поле затопленного асфальта, с архипелагом овальных остановок, где по двое-трое стояли жители. На дальнем островке сидел на складном стуле человек, а на спине кружилось колесо зонта в разноцветных пятнах, как букет полевых цветов. Дальше, у мокрых деревьев стеклянными рубками мутнели автобусы. Вправо между домов лужи топили прямую улицу. Слева, между мокрых бетонных столбов провисли провода, свистел поезд, над зелёным забором мелькали зелёные крыши вагонов.

Проходя последним, Саша задержался на пороге, взглянул на угол. Спиной к нему, угольному цилиндру урны поклонилась старуха. На ней блестел плащ, цвета спинки коричневого таракана, и он брезгливо передёрнул плечами. Из урны она вытянула за длинное, как у страуса горло чёрную бутылку пива. «Бутылка немецкая. На деньги не обменяешь». Бутылка формой самой величественной башни Московского Кремля, Спасской, круглым дном села в лужу. Старуха плюнула в державную башню, и озираясь по сторонам склонённой к мусору головой, скрылась за кулисой.

В зале ожидания было холодно, как на улице. Под блестящим голубым потолком гудели зарешёченные, как в тюрьме батоны ламп. Под ногами бежевый пол в узорах следов восточным ковром. Спинками к боковым стенам и стеклянной витрине зелёные деревянные стулья с откидными сиденьями, соединённые в жёсткие диваны. В глухой стене, отгородившей служебные помещения, арочные бойницы, как окошки для передач заключённым. Студенты купили льготные билеты, узнали, что Изборск лежит по дороге в Печоры, а до рейса остался час. Они молча сели на сиденья в стеклянной витрине. Алексей задремал, остальные лениво переговаривались, скучая.

Заскрежетала пружина стальной двери; в зал вошли трое парней. На головах у всех были плоские чёрные кепки. Один был одет в синее полупальто, двое других в чёрные куртки, вышитые жёлтыми буквами New York. У одного вокруг шеи намотан красный шарф, у других горло закрывали белые водолазки. У двоих были тёмно-синие шаровары, у парня в куртке с красным шарфом зелёные. Зато на ногах у всех одинаковые белые кроссовки. У двоих выглядывали белые носки, у одного красные, под цвет шарфа.

Они медленно пошли вдоль стен, поводя круглыми плечами. Полусогнутые руки напряжённо держали кулаки у пояса. Вошедшие присматривались к людям, долгими взглядами гнули чужие глаза в пол. Они внимательно осмотрели студентов, которые их не замечали, остановившись перед ними смотрели через стекло, иногда с улыбочками искали глаза ребят. Вдруг парни загрохотали смехом на притихший зал, показывая пальцами за окно. Мимо тащился похожий на искалеченную собаку нищий. Посмеиваясь и толкая друг друга в бока кулаками, они вышли за ним. Саша посмотрел им вслед, на широкие затылки, толстые шеи, широкие плечи, особую походку, раскачивающую плотные тела; увидел скрытую силу, что копится, чтобы в нужный момент вырваться безликим шаром ярости.

Было скучно. Саша оглянулся, – на улице пошёл дождь. Он предложил зайти в булочную. Иван в ответ усмехнулся: «Саша явно выжидал дождливой фазы в перманентно меняющейся погоде». Алексей остался досыпать, а все вошли под дождь.

На углу валялся опрокинутый цилиндр урны, разорённой страной лежал мусор. В луже, в разрывах падающих капель, плавал плотик фантика с кляксой российского триколора. К отмели выброшенными трупами пристали разбухшие окурки. Один из них развалился, на поверхности колыхалось пятно табака обломками кораблекрушения. Гранитной скалой возвышался кусок чёрного хлеба. К зелёной Спасской башне присосалась папироса. На берегу, к мокрому асфальту прилип газетный лист в трупных пятнах сырости, в луже утонули чёткие чёрные буквы «ПРАВДА». Отдельно лежал лоскут газеты с заголовком «Правительство предложило новую программу», дальше был рваный край и плевок.

Двое детей шли мимо. Один прыгнул к бутылке, поднял и весело крикнул спутнику: – Смотри, это Гёссер, – ударил он в последний слог, – такой нет у меня в коллекции. У тебя тоже нет!

– Пошли, придурок! – и старший больно ударил его ботинком под зад.

– За что?! – вскрикнул мальчик.

И коросту застывших мыслей Гриши, о том, что тысячи детей нищенствуют, воруют, тупеют, а негодяи богатеют, и что нужно положить этому конец, принять на государственном уровне юридические, экономические меры, разработать эффективный план борьбы с беспризорностью, пронзил этот детский крик, наполненный непониманием и обидой. Мысли о первоочередных мерах правительства рухнули, и захотелось именно сейчас сделать что-нибудь хорошее для этого мальчика.

Но ограниченный рамками приличий он прошёл мимо.

Но бессилие осталось.

Холодный дождь плевался в лицо. За шиворот Саше скользнула капля, словно прошли ледяным пальцем по позвоночнику.

В булочной, протянув возможно приличное время, хрустя хлебными палочками, путешественники почти согрелись, но вышли, под возмущёнными взглядами продавщиц.

Толкнул в спину ветер. Щели между перчатками и рукавами заполнил влажный воздух, мгновенно замёрзла кожа ног под джинсами. В сырых ботинках холод пощипывал остывшие пальцы, что сжимались в кулаки и разжимались, скользя по влажной стельке. Ребята жались к стенам домов, от взлетавших за машинами луж, как брызг прибоя. Саша смотрелся в беззащитные окна первого этажа, на сцены подоконников за ажурными кулисами; в глиняном горшке, к папе-кактусу прирос круглый малыш; узкая ваза с букетом сухих цветов; в соседней картине стопка книг; дальше покрыв плечо розовой занавесью, сгорбив тело на сложенных руках, смотрела старуха, обмотав вокруг лба вафельное полотенце.

Ребята встали на один из островов, окружённый лужнецким морем, продуваемый ветром со всех сторон. Они ждали дребезжащий, вонючий бензином автобус, что повезёт их в Печоры.

Из ряда щитов лобовых стёкол выдвинулся автобус, своим чудесным явлением, приковавший к себе взгляды. Гриша не поверил чуду, подъезжавшему к ним. Ему подумалось, что он не для них, а рухлядь, в которой они поедут, как всегда опаздывает. Как на военном параде генерал украшенный орденами, восседал за прозрачным стеклом, сверкавшим как свежая монета, усатый водитель, блестели алые борта, в прямоугольниках окон светились, разобранные на пробор белоснежные занавеси. Бесшумно раскрылась дверь, как в райский чертог, в тёплый салон. И когда Григорий проходил между мягкими креслами с белоснежными наволочками на мягких подголовниках, он с болью оглядывался на свои страшные следы, протоптавшие чистую ковровую дорожку.

Через некоторое время, согретое теплом, оживлённое беседой, приятно забурчал тихий мотор, – так сытость журчит в животе. Набрав скорость, автобус понёсся по проспекту мимо восьмиэтажных стен, проходов улиц между ними. Постепенно высота домов уменьшилась к одноэтажным домикам предместья, мелькнул щит с перечёркнутым «Псков», но ещё долго по сторонам мокрого асфальта тянулись застроенные частные владения, проросшие низкими плодовыми деревьями.

«Зимняя природа псковской области была», – начал составлять Цветов предложение в повесть, но почувствовал неуклюжую официальность фразы: «С таким языком хочу быть писателем! Да и как описать эту удивительную дорогу из Пскова в Печоры, через древний Изборск? Как описать огромный, занесённый снегом безлюдный простор, хвойный лес без края за ним, три дерева посреди поля, развалившиеся в разные стороны, кусты у подножия, ближе к оснеженным елям стог сена под снегом, словно кулич под глазурью. Кажется, за одинокой скирдой прячется ливонец. Из под плоского, как тарелка шлема, видны шерстяные наушники подшлемника. Длинный нос. Голубые глаза. Он стоит на колене, ложе арбалета прижато к груди, стальной лук спрятался в снегу, рука в кольчужной перчатке крутит ворот. Длинный и грязный плащ, лохматый с краёв, в жирных пятнах на серой ткани, покрывает его руки, спину. На плече прожжённого плаща чёрный католический крест. На опушке, перед лапами елей конь в белой попоне с крестами на боках, восседает в кожаном троне всадник. Из железной маски во всю морду вылупились как чёрные яйца глаза лошади. Вот из леса, что тянется за границу с орденом, с треском ломая ветви в снежном облаке вырвался в поле всадник в белых одеждах, с чёрным крестом на спине, в цилиндре шлема с узкими прорезями для глаз. Конь по колено утопает в снегу, кружится на месте. Рыцарь оглядывается через плечо на дорогу. На поле вырываются один за другим восемь всадников, взрывая сугробы лошадиными копытами, подняв к небу копья скачут наискось к дороге».

– Гриша, кажется сейчас на конях из леса выедут псковские латники биться с ливонцами, да? – сказал Саша, улыбаясь своей детской мысли.

«Он чувствует как я. Но только он. Лёша с Жорой спят, Иван читает, Фельдман рассматривает ногти. Кроме того, даже если он видит, что я, он не сможет написать так, как я смогу. Потому я писатель».

Автобус мчался в тишине, под равномерную, усыпляющую работу мотора мимо чёрных телеграфных столбов, соединённых провисшей проволокой. Гриша смотрел не отрываясь на снежный океан в зелёных берегах лесов.

Из-за спины, сквозь работу мотора непрерывно ворковал женский разговор. Неразборчивый рокот слов сливался в воркованье голубей жарким днём на даче, он ребёнком лежал в кровати. Сквозь плёнку дрёмы глаза видели однообразный пейзаж снежных полей, сменявшихся заснеженными лесами, посёлками, уплывающими по снегу. В мягком кресле дорога покачивала и успокаивала Гришу, словно мать в колыбели. Он заснул.

Глава десятая

Автобус пересёк незримую, но явную черту, после которой они уже знали, что в Печорах. Тёплый и сонный автобус ожил, зашевелился, заговорил. То появляясь, то исчезая за крышами, засветили золотые главы монастыря.

Пассажиры сошли в глубокую лужу на площади. В здании вокзала узнали расписание автобусов (у Ивана три пьяных мужика требовали деньги, удивлялись, что он не подавал («Парень, да ты чё? Деньги дай, парень, ты чё?», – он отдал им мелочь, за что его благодарили («Вот спасибо. Молодец, парень. Это правильно»).

После уютного автобуса ветер насквозь продувал одежду. Шёл дождь. Голод высасывал живот. Но на витрине ресторана «Русь» наискось белело «РЕМОНТ».

А над крышами, с тучного неба светили, словно солнца золотые купола.

Из улицы, раскрывшей площадь, они увидели сложенную из валунов крепостную стену, из которой выступала побелённая проездная башня. В башню, надстроенную одноглавой церковью, по деревянному мосту шли тёмные толпы паломников. В центре площади стоял блестящий серебряный автобус, куда вползала разноцветными сапожками сороконожка иностранных туристов.

Сняв шапки, студенты протопали по деревянном мосту, спеша скорее просмотреть монаший город и пообедать. Жора и Иван приостановились перекреститься. За воротами, в деревянном киоске среди икон, духовных книг, они купили открытки с видами обители.

От ворот вдоль крепостной стены вела дорога в Михайловский собор. Саша недовольно смотрел на побелённую коробку с белокаменной лестницей, широкий барабан на плоской крыше с овальными стеклянными окнами, зелёный купол на нём – половина пасхального яйца. В дверях копошилось муравьиное стадо.

А в соборе было тепло, светло под куполом, тихо так, что слышно шаркали ноги, и потрескивали свечи.

Саша от входа шагнул в полутьму у стены. На полу стоял золотой подсвечник на витом стволе. Пахло горящими свечами, что тихо щёлкали, отражаясь огоньками на стекле, под которым темнела иконная доска. Он смотрел в светящуюся огоньками темноту иконы, а глазом косил на худую женщину, с впалыми щеками, с лицом, как у мумии. Он подсматривал, как она привычно шептала слова, кланялась иконе, крестилась. Но неожиданно для Саши, когда он беззащитно открыто смотрел на неё, она, почуяв его, повернула голову. Он увидел её злые ненавидящие глаза, затем она спрятала взгляд в иконе. Но страшный взор ненависти ещё смотрел ему в сердце. Черкасс постоял, выдерживая время, доказывая, что между ними ничего не произошло. Наконец с облегчением прошёл в центральную часть, освещённую куполом.

В центре собора, под небесным светом кругом стояли друзья. Подняв головы, они показывали друг другу на роспись. Саша видел, как обходят верующие их кружок; кто-то осматривал спокойным взглядом, а кто-то из темноты у стен скакал ненавидящими взглядами, от лиц к ногам, вверх, к одежде, снова к лицу, словно его друзья обжигали зрачок. Гриша кивнул ему головой на алтарь. До потолка возвышалась золотая стена, украшенная листьями, виноградом, пухлыми тушками ангелов, поросшая богатой райской растительностью. Золотые оклады, словно руки в перстнях, скрывали лики святых и Бога. Они поморщились друг другу, обошли церковь, вышли на паперть.

Как только друзья показались на паперти, ударили колокола. Два больших колокола отсчитывали размеренные удары, словно грачи вышагивали по пашне, а малые звенели, кричали, воробьями плескались в луже.

Ребята отошли к мраморной балюстраде. Алексей торопил есть, но Саша просил дослушать медную музыку. Под колокольный звон они смотрели на заснеженный крутой склон, поросший соснами. Внизу, на дне воронки, сквозь стройные стволы и ветхие шатры сосен они видели круглую площадь, с колодцем посредине, вокруг которого толпились люди. Кругом площади стояли домики, белая колокольня, длинный жёлтый собор под голубыми куполами в золотых снежинках. По краю воронку окружали стены с башнями из коричневых камней. А над соборами и башнями древнерусского монастыря звенели малые колокола, под размеренные удары больших колоколов, наполняя пейзаж незабываемым.

Они прошли обратно к воротам и стали спускаться по чистой от снега и льда деревянной лестнице, опираясь на прочные стальные перила. Гриша поднимал голову вправо, на Михайловский собор, что с высоты склона, поросшего соснами, светился белыми стенами за широкими зелёными шляпами, и казался снизу мощнее; смотрел вниз, на многолюдное дно монастыря; смотрел, как при каждом шаге с высоких ступеней вздрагивают мохнатые опахала сосен, узоры ветвей на солнечном снежном склоне, засыпанном иголками, каменная башня под пирамидальным дощатым шатром. За спиной Жора рассказывал, что спуск называется Кровавый путь, – по нему шёл раскаявшийся царь Иван Грозный и нёс на золотом блюде голову епископа Корнилия, которого заподозрил в измене и приказал обезглавить.

Студенты сошли на чистые каменные плиты. Под оцинкованным шатром, что покоился на деревянных столбах, стоял холм булыжников. Из каменного муравейника торчали по сторонам света трубки, разливавшие родниковую воду. Кругом шатра был сточный краснокирпичный овражек, зарешёченный узорным чугуном. К каждому потоку стояла очередь с банками, кружками, бидонами. По очереди ребята подставляли под сладкую ледяную воду воронки из ладоней, черпали горстями, ловили губами струю воды, от которой скручивало нервы в зубах. Утирая руками рты, скользя мокрыми ботинками по жидкой грязи, затопившей плиты, ребята поднялись к красной церкви с окном в белокаменной раме. За ней стояла белёная стена с колоколами в каменных проходах, на крыше колокольной галлереи возвышалась мансарда для двух больших колоколов. Огораживая площадь тянулась жёлтая, как спелый осенний лист, двухэтажная стена другой церкви, из ската крыши высился ряд голубых куполов в золотых искрах. В солнечную стену вели многочисленные двери. В киотах между зарешёченными окнами темнели иконы с горящими лампадами.

Они прошли вдоль стены. В одних дверях стальные створки были настежь распахнуты, но вход закрывала прочная деревянная решётка. Упавший квадратами на пол свет освещал штабель оранжевых свечей на столе, тёмный арочный проход в побелённой стене. Ребята решили, что здесь вход в пещеры, поговорили, и прошли дальше вдоль храма. Высокие двустворчатые ворота из тёмного металла с выпуклыми фигурками святых были затворены, висел замок. Они посмотрели, как высоко за деревьями возвышается белоснежный Михайловский собор. Долго смотрели на занесённый снегом фруктовый сад, Миша с Алексеем говорили, что ничего не ели, поря кушать, сколько можно ждать, монастырь посмотрели, ничего здесь больше нет. Когда возвращались, за решёткой, спиной, с квадратами света на шерстяной рясе стоял монах.