Текст книги "Переход"

Глава одиннадцатая

– Добрый день! Здравствуйте! Будьте так любезны, скажите пожалуйста, скажите пожалуйста, – синхронно начали Гриша с Сашей, и замолчали от согласованности.

Монах подошёл к решётке. Ему было немногим больше тридцати лет, среднего роста, полной фигуры под чёрной рясой. Лицо белое, припухлое, с тёмными выпуклыми родинками; на правой щеке две коричневые, одна выше другой, и чёрная, хорошо заметная, на жёлтом мешочке под правым глазом. Маленькой картошкой нос, светло русые волосы свисали за ушами, вылезали из-под чёрной шапки тощим хвостиком, похожим на растрёпанную верёвку. Монах степенно сложил на животе пухлые белые руки с розовыми ногтями, по очереди внимательно осмотрел гостей.

– Скажите, а можно вообще пещеры посмотреть, – спросил Гриша, поправив не сползавшие очки.

Монах моргнул рыжими ресницами, посмотрел карими глазами на Гришу, сказал: – А зачем?

Никто не знал что сказать, и переглядываясь, они все сразу заговорили: – Как зачем? Интересно. Посмотреть хочется. Осмотреть памятник архитектуры. Мы интересуемся историей.

– Вы сами откуда приехали?

– Из Москвы. Из столицы к вам приехали.

Он медленно отпирает замок, раскрывает решётку, говорит: – Проходите.

Они по очереди, быстро входят, чтобы не задерживать его. Толпятся, осматривают побелённые стены с иконками, перед которыми светятся огоньки в медных корзинах лампад. Монах подходит к столу, правой ладонью покрывает оранжевые свечи, говорит: – Свечи у нас по две тысячи.

Студенты лезут в карманы, вытаскивают мятые бумажки, Иван с Мишей отдают аккуратные купюры из кошельков.

– В пещерах темно, практически нет освещения, без свечей легко заблудиться, – неторопливо проговаривает он, раздавая каждому по свече. – Я покажу вам пещеры, следуйте за мной.

От этих слов они переглядываются, улыбаются, и входят следом в маленькую келью. На побелённой стене висят иконы, перед которыми на коленях стоят две паломницы. Напротив зарешёченного окна в монастырский двор, на стене две почерневшие пластины, скованные цепями тёмно-жёлтого металла. – Это вериги. Вериги – древнерусское слово, означает цепи, пластины носимые верующими людьми на теле для смирения плоти. Эти вериги созданы в шестнадцатом веке, носил их наш старец. У нас не музей, вы можете потрогать руками, – приглашающим жестом он отнимает руку от живота, протягивает пухлые пальцы, прослоенные побелённой стеной к железным пластинам. – Вес их около одиннадцати килограмм, – степенно проговаривает он слова, присматривается, как молодые люди, словно первоклассники в музее, перешёптываются, трогают холодный металл. Он кивает, они выходят из кельи, где молились, не меняя скорбной позы женщины. Он останавливается перед напольным подсвечником; по кругу золотой тарелки горят молодые длинные свечи, а рядом умирающие низкие старики. Он зажигает свою свечу, предлагает: – Зажигайте, пожалуйста свечи, – и пока они суетятся, каждый зажигает свою свечу, свечи гаснут, ребята снова подходят к подсвечнику, он спрашивает: – А вы из какой части Москвы? У нас есть братья из столицы. Двое из Тушино, один из Царицыно.

Они вместе заговорили, торопясь ответить, что живут в разных районах, кто-то в Центре, кто-то на окраинах. Он медленно наклоняет голову словам, помолчав говорит: – Прошу вас, проходите за мной.

По наклонному дощатому полу они арочным проходом все сходят в темноту пещер, неожиданно ступив с твёрдых досок в мягкий песок.

– Протяжённость наших пещер составляет около пяти тысяч метров. Пещеры являются одновременно и монастырским кладбищем. Каждый инок нашего монастыря будет похоронен здесь. Сейчас в пещерах насчитывается более десяти тысяч захоронений. – Он останавливается, поворачивается к ним лицом: – В пещерах погребены тела не только монахов, но и воинов, павших при многочисленных осадах нашей обители. – Он протягивает руку с горящей между пальцев свечой вниз. Из стены проявляется в мерцающем свете твёрдая пластина. – В нашем монастыре есть захоронения не только монахов и воинов, но и людей, достойно проживших жизнь, и оставивших своё мирское монастырю. Здесь, например, – он чуть согнул тело и поднёс свечу ближе к пластине с надписями, – захоронен один из предков Александра Сергеевича Пушкина, боярин Пушкин, погибший в боевой стычке с литовцами. Думаю, вы знаете, что недалеко от Пскова находится родовое поместье поэта, Михайловское. – В ответ они закивали головами, прошли за ним следом, а Цветов зашептал Черкассу: – Нам повезло. Мы с мамой вдвоём гуляли в Киево-Печерской лавре, нам никто ничего не рассказывал.

– Повезло. Обрати внимание, он говорит всё по памяти, и о веригах, и предке Пушкина.

Они остались вдвоём перед поворотом, и пошли быстрее по вязкому холодному песку, прикрывая ладонями дрожащие огоньки.

– Все пещеры вырублены в песчаной скале нашими монахами. Начало им положено ещё в конце четырнадцатого века, когда согласно преданию, преподобный Марк впервые избрал их местом молитвенного уединения. Песок со сводов осыпается, и когда вы выйдете из богомзданных пещер, то обнаружите у себя в голове мельчайшие песчинки. Не волнуйтесь, песочек у нас полезный, целебный. Многие паломники собирают его. Иногда, – он снисходительно улыбнулся, – вы можете увидеть на стенах царапины, их усилий. – Он показал пальцем в соединение пола и стены: – Здесь вы видите одно из массовых захоронений. Если вы посмотрите сквозь стекло, то увидите, несколько гробов. Запаха тления нет в пещерах, – красивым, размеренным голосом продолжал монах, посматривая, как экскурсанты по очереди заглядывают в стекло, на развалины кучи гробов. – Приезжали к нам в монастырь учёные, – он улыбнулся, – изучали тайну нетленности, – так и уезжали не с чем. Пройдёмте дальше.

В пещерах зябко, мёрзнут руки, головы без шапок. В сырых ботинках, тонущих в холодном песке, стынут ноги. Инок идёт впереди, сворачивает в тёмные проходы, они молча следуют за ним, освещая мрак поездом света. Иногда от сквозняков, быстрых шагов у Черкасса гаснет свеча, и он зажигает её у Цветова. Монах останавливается, поднимет свечу к лицу. Из мрака проступает белое лицо, нос картошкой, родинка в набухшем веке, сосульки светлых волос, чёрная шапка:

– Здесь находится пещерная церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы. Сей божий храм воздвиг юрьевский священник, – немецкое название города Дерпт, а принятое в настоящее время в Эстонии Тарту, – Иоанн. Русский город Юрьев, основанный Великим князем Киевским Ярославом Мудрым в одна тысячу тридцатом году был захвачен в тринадцатом веке немецкими рыцарями, и священник Иоанн, спасая веру православную, которую притесняли латыняне, то есть католики, в одна тысяча четыреста семьдесят третьем году освятил сей древнейший храм обители. Перед смертью Иоанн принял иноческий постриг, с именем Ионы. Тело его и поныне покоится в богомзданных пещерах. Вот уже больше пятисот лет в храме этом проводятся богослужения. – Он отводит руку в сторону, из мрака блестят узоры кованой чёрной решётки. Лязгает замок, звенят цепи, бесшумно раскрываются ажурные створки. Монах зажигает свечи в высоких подсвечниках. Чёрный мрак отступает, сгущается в углах, как чёрный дым собирается под сводами, – проступает пещерная церковь. В стене напротив входа появляется вырезанная в белом камне богоматерь с младенцем на руках, – по изображению матери с сыном непрерывно течёт вода. На боковых полочках вырезанных в стене в вазочках живут цветы. – Вы видите, он показывает раскрытой ладонью на бегущую воду, – здесь большая влажность, потому нет деревянных икон, дерево быстро портится в насыщенном влагой воздухе. Вот срезанные живые цветы, – он показывает на розы в вазочках вдоль тёмной стены, – стоят неделями, а выглядят так, словно только вчера отделили от корней. В этом пещерном храме существует особая атмосфера святости. Когда идёт служба в этой церкви, это необычайное зрелище. Мерцающий свет свечей, блестящие от влаги стены, скорбные слова молитвы, – охватывает чувство присутствия в катакомбах первых христиан, вынужденных тайно совершать богослужения, ибо в те времена Церковь Христова подвергалась гонениям, и последователи учения Христа вынуждены были скрываться. Когда здесь идёт служба, это незабываемое зрелище. – Они молча постояли в мерцающем мраке, чувствуя таинственную красоту подземного храма. Монах одну за другой тушит свечи, по ступеням погружает чудесный храм во мрак прошлого.

Закрыв кованые створки, он поворачивается к ним, складывает под животом ладони с горящей свечой, негромко проговаривает: – А как сами вы думаете о Боге? Вы верующие?

Они мнутся с ответом, затем говорят вразнобой: – Нет, мы не верующие. То есть кто-то верит, Иван, например, но в большинстве нет. Нам интересно искусство: иконы, храмы, архитектура. Нам интересна красота, в особенности церковная архитектура.

Он внимательно выслушивает, и так же размеренно, с краткими мгновениями тишины в конце каждого предложения, так что слышно дыхание и треск свечей, будто он старается говорить как можно лучше, медленно проговаривает:

– Мне странно всё, что вы говорите. Вы интересуетесь оболочкой, но не видите животворящего ядра. Как если бы от яйца мы брали только скорлупу, выбросив всё остальное, то ради чего, мы, собственно, и берём яйцо.

В ответ гости молчат. Они проходят дальше, он останавливается, подносит свечу к керамической пластине в стене, отставив мизинец, проводит по выпуклым контурам рисунка: – Эта керамическая пластина, уникальное произведение древнерусского искусства. Вы не увидите ничего подобного ни в Русском Музее, ни в Эрмитаже, ни в Историческом музее в Москве. Это керамический изразец. Мастер вырезал в мягкой глине рисунок, особым образом пластина обжигалась, и получалось вот такое произведение. На этой пластине мастер изобразил библейский сюжет. Посмотрите, – он повёл розовым ногтём по барельефу, и все склонились над пластиной, озарив свечами, – вот изображён Иисус Христос. Он несёт крест. Вы знаете, как называется эта улица? – Они промолчали, только Саша сиплым после молчания голосом произнёс «Не-ет». Монах, кивнул, сказал: – Наверно вы знаете, как называется эта стена. – В ответ они промолчали, и он с мягким упрёком в голосе сказал: – Библию вы могли и не читать, но роман писателя Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» читали наверное, это Стена Плача. – И они почувствовали неловкость перед ним, что не ответили на простой вопрос.

– А вот гора, – на неё восходит Иисус Христос, может знаете, как она называется?

– «Голгофа», – нервным голосом отвечает Саша, настигая первым слогом последний, повторяет Миша. Монах смотрит на Сашу, затем на Мишу, проговаривает: – Правильно, Голгофа. Пойдёмте дальше.

Проходя по длинным песчаным туннелям, кое-где освещённым лампадками, где на каждом шагу в стене лежат трупы, монах заговаривает о неправедности внешнего мира: – Православная Церковь не раз делала публичные заявления о своём отношении к абортам. Но к голосу Русской Православной церкви не хотят прислушиваться. Сейчас наглядно доказано, что в результате этого акта происходит убийство. Снят документальный фильм, кажется британскими документалистами, где изнутри показана эта античеловеческая операция. На плёнке отчётливо видно, как младенец, представьте, ведь ему лишь два-три месяца, врачи говорят, это не ребёнок, а зародыш, – кричит, раскрывает рот. Это беззащитное маленькое тельце расстаётся с бессмертной душой. Происходит убийство. Ежедневно в мире происходит тысячи, задумайтесь над этой цифрой, тысячи узаконенных убийств безгрешных младенцев. Но к голосу Православной Церкви не хотят прислушиваться. Что ж, это ваша жизнь, делайте сами свой выбор. Человеку в земном мире отпущена максимальная свобода, но помните, аборт – убийство новой жизни. Родители, соглашаясь на искусственное извлечение младенца из тела матери, своими руками творят зло, убивают ребёнка, который составил бы счастье их жизни. Убийство безгрешного младенца – тяжкий грех, и грех этот не отпускается Русской Православной Церковью.

Через несколько минут они выходят из холодных пещер, и на тёплом деревянном настиле, ребята благодарят его и прощаются. Монах соединяет белые пухлые руки под животом, наклонив голову проговаривает, переводя взгляд от одного лица к другому: «Думаю, вам нужно протоптать тропинку в божий храм. Это никогда не поздно, – великодушный Бог примет всех. Что ж, это ваша жизнь, и как вы её проживёте, вам решать. Никто за вас вашей жизни не проживёт и грехи ваши на себя не примет. – И вам всего хорошего. Да хранит вас Господь, – прощается он в ответ, и отходит к послушнику, что терпеливо ждал его у стены, сгорбив своё высокое, прямое, молодое, сильное тело, под низким, укромным сводом надёжной древней церкви.

Глава двенадцатая

В молчании они поднялись по лестнице из сердца монастыря. Молча прошли по мосту, под шёпоты нищенок и шарканье ног паломников, требовательно, как властные люди в дверь, стуча каблуками в дощатый настил. На площади у лужи они остановились, поглядывая друг на друга.

«Голгофа, – просипел Миша, передразнивая Черкасса, – Голгофа. – Все засмеялись, разом заговорили: – Даже если не попадём в Изборск, я буду считать, что поездка удалась! А мы ещё и в Изборск попадём! И покушать успеем. Мы что, не едем в Изборск? Едем! А Гриша говорит, не попадём. Попадём, не волнуйся! Вы заметили, каким плавным чистым русским языком он говорил. Причём хорошо образован, и о Булгакове сказал, и историю монастыря знает, не говоря уже о библейской. Как мы опозорились, ни на один вопрос не ответили кроме Голгофы. Устроил, понимаешь, нам экзамен. Он хотел понять, что мы за люди. Я думаю, ему было просто интересно поговорить со столичными жителями, выяснить, чем мы живём. Пожалуй. Слушайте, нам направо, там говорили „Пельменная“. Чёрт побери, снова поскользнулся! Да ты вообще скользкий тип! Вот милый домик с надписью „Трактир“. Ты посмотри, какие машины у входа. Надо зайти. Ну и рожи. Да что вы выскочили, как ошпаренные. Да там бандит на бандите сидит. Ну и что, есть хочу! Извини, мы там есть не будем. А где твоя „Пельменная“? Смотрите, костёл! Сам ты костёл, это кирха! Закрыто. Жалко. И слава богу, пора есть. Теперь только проповеди пастора ещё и не хватало. А вы запомнили, как он говорил об абортах, лично я думаю, он прав. Да ладно, Цветов, ему легко говорить, он живёт, отгородившись от жизни каменными стенами. Всё это понятно, но у нас должна быть своя оценка, и я считаю, что аборт, действительно убийство. Цветов, твоя позиция делает тебе честь. Ага, только посмотрим, как ты её выдержишь, когда сам окажешься под тяжестью, под тяжестью выбора. Мне кажется, я был бы даже счастлив иметь сына. Я хотел бы его любить, заботиться о нём, покупать игрушки, воспитывать, учить жизни. Какая радость, приходя, домой видеть жену, слышать счастливый крик моего сына, играть с ним, ходить в магазины, покупать пелёнки. Конечно, были бы кое-какие трудности, но я был бы счастлив. Лишить себя счастья, идти на преступление, убить своего ребёнка из-за глупого страха перед будущим невозможно! О, Цветову пора жениться! Да, Гриша, молчал, пил как все водку, смешил девушек, и тут сразу семья, дети. Гриша, на свадьбу то позовёшь? А я буду крёстным! А я другом жениха. А я другом невесты, ха-ха! Ах, боже ж мой, не может быть! Держите меня, я падаю. Что случилось? Смотри! Кошмар! „Пельменная“ до двух. Интересно, кого же они кормят с восьми до двух. Вот и поели. Можем отправляться на автовокзал. Можем вернуться в „Трактир“. Нет, есть с бандитами невозможно. Пошли, пошли, сильнее проголодаемся, лучше покушаем в Изборске. Ага, если будет чем. А девчонки, небось, нашли отличную ресторацию, кушают. Зачем было отправляться в путешествие, чтобы сидеть в гостинице и кушать? А вы заметили, с какой ненавистью на нас смотрел народ в монастыре? Смотрели как типичные язычники. Они готовы казнить нас. Не надо преувеличивать, неприязненно смотрели лишь несколько человек. Да, Иван, несколько человек, но почему они смотрят на нас неприязненно, что мы сделали, мы просто имеем свои идеалы вместо их богов. Вместо Бога. Хорошо, бога, но это не значит, что остальных людей нужно ненавидеть. Не значит. Мы для них чужие. И монахи эти, со своими советами для нас чужие. Почему же, мне показался он и образованным и воспитанным, своим человеком, конечно, иного мировоззрения. Ни хрена! Монахи живут в монастыре, в удобном мире, ограждённом оградой от житейских сложностей и желаний мира, – их углублённые искушения не то же, что моя жизнь в вечном искушении, без прочной поддержки твёрдой веры. Они думают, что живя в удобном мире, лучше меня знают Бога, потому дают советы. Но они не существуют в нашем мире, они восстанавливают наш мир из воспоминаний, а это не то же самое! Их поучения глупы, потому что из узкого мирка! Наконец, они трусы и слабаки, потому что сбежали из жизни в уютную келью, не смогли вынести того, что я выношу, потому я не собираюсь слушаться слабаков! Например, аборт. Если он удобен двум людям, если они приняли решение, надо сделать, и они обойдутся без советов сопливых слабаков! Знаешь, Жора, может он и живёт в другом мире, но его мнение о том же аборте, мне кажется справедливым. Посмотрим, Цветов, когда придётся выбирать, а не рассуждать. „Моя жизнь в вечном искушении!“ – кто же это тебя вечно искушает, Жорик? О, Стойкий Философ Жорж! Жорж де Сад! Нет, нет, Наиразвратнейший Жоржик, Сумевший Обуздать Свою Страсть! Ха-ха-ха! Смейтесь, смейтесь, жалкие плебеи, недостойные высокого слога. – Ха-ха-ха!».

Глава тринадцатая

В Изборске сошли молча, застёгивая куртки, пряча под шапки даже мочки ушей. Одежду продувал сырой зимний ветер, машины швыряли в лицо водяную пыль дороги. Они переправились через придорожную канаву в садик у шоссе. Между чёрных деревьев стоял памятник погибшим. Окрашенный в серебро солдат в шлеме и плащ-палатке на плечах опустил вдоль ноги ППШ. У одного сапога был отколот носок, гипсовая кость серела. Рядом вертикально возвышалась плита, с десятками фамилий, погибших при взятии деревни в 1944 году. Черкасс со Цветовым смотрели на памятник, удивляясь, как однообразная память о войне убивает прошлое, смеялись над смешными фамилиями, вместе с тем чувствуя неловкость смеха на кладбище, но главное, с каким-то растущим с каждой фамилией животным ужасом, про себя отсчитывали две сотни солдат, погибших при взятии крохотной деревеньки, одной из однообразных тысяч на пути к победе.

Они перебежали шоссе, пошли по деревне. Залитая льдом дорожка поднималась между усадьбами к горе. На её вершине, на тёмно-синем фоне потемневшего к вечеру неба, как фараон на золотом троне над склонёнными спинами, возвышалась жёлтая круглая крепость. Под сообщения Жоры, что Изборск известен ещё с 862 года, один из древнейших городов в России, в четырнадцатом веке здесь была построена каменная крепость, которую безуспешно осаждали немцы и литовцы, они подошли к подножию горы. На склонах, в снегу лежали жёлтые камни и плиты, рассыпанных местами стен. По скользкой дорожке, хватаясь за обрывки травы, торчащие из льда, соскальзывая к подножию, они штурмовали Жеравью гору. Первым вскарабкался к проходу между стен Жора. Он собрал в горсть рассыпчатый, как крупа снег, запустил в штурмующих. Удачным выстрелом он сбил Черкасса. Жора стал забрасывать их разлетавшимися белой пылью снарядами. Осаждавшие всё же ворвались в крепость, побивая его градом снежных шаров. Жора кричал, как отважно сражаются защитники крепости с вонючими немецкими рыцарями, которые со смехом, подбивали его снарядами, подпрыгивая, уворачивались от его метких выстрелов.

Потом, разгорячённые, они стояли в центре круглой средневековой крепости, очищали друг друга от снега, смеялись над Жорой, который хвастал, что ему не хватило сугроба, а если бы боеприпасы не закончились, они никогда бы не взяли его город. В центре заснеженной поляны стояла небольшая церковь пятнадцатого века. Стены крепости, сложенные из жёлтых камней, кое-где обвалились, стояли кривым прикусом. Шесть сильных башен без шапок сторожили тёмное небо. По высоким каменным ступеням, (толстым и скользким от бугров льда, где внутри кривой проволокой нити травы), они взобрались на стену. Внизу, у подножья горы размножились крыши домов, обнесённые деревянными заборами, проросшие деревьями. Среди чёрных крыш, к которым вели от дороги чёрные тропинками, в снежном квадрате стояла одинокая церквушка.

Они пошли по широкой стене, спускаясь и вновь поднимаясь по склонам провалов. Перед ними открылся бескрайний океан снега. Справа, в пустыне чёрным удавом с пятнами машин лежала дорога. Но впереди, далеко-далеко, до низкой полосы чёрного леса, проросшего в вечернее небо, в сгустившихся сумерках светился снежный океан. Они, столь разные между собой, в молчании смотрели со стены в бескрайнюю тишину снега. Сначала лес, затем снежная пустыня медленно растворялись в сумерках. Будто тень наползала на белый холст, стекали чернила с горизонта картины.

Иван взглянул на часы, они очнулись, сделали несколько снимков, решили навестить церквушку в деревне. Церквушка оказалась музеем, где на стульчике у входа сидела пожилая женщина. Она показала им витрины вдоль стен, заполненные древним оружием, посудой, дешёвыми украшениями, планами города. Несколько раскрытых старинных книг, чьи беззащитные от времени жёлтые страницы, словно сморщенные старческие ладони, были исписаны крупными буквами кириллицы.

Саша хотел хоть как-то отблагодарить вежливую женщину, что ждала зимним вечером, безо всякой надежды, что хоть кто-то навестит отдалённый музей. Он скупил все открытки, планы, карты, которые лежали у неё на столе, положил деньги в жестяной ящик на стене «На восстановление Культурно-исторического комплекса на Жеравьей горе», и не зная, что ещё может сделать, стал благодарить её, говорить, как приятно путешественнику навестить такой уютный, чистый музей промозглым вечером.

А Миша выяснил, что покушать в Изборске можно только в столовой, однако накануне столовую ограбили, потому неизвестно, работает ли заведение.

Обгоняя друг друга в темноте, освещённой светом фонарей, они быстрым шагом, переходя на бег, спускались по деревенской улице к шоссе. Смеялись, представляя, что наконец покушают, удивлялись, как нарочно для них ограбили столовую, и хохотали от мысли, что и здесь не поужинают, автобус не придёт, они станут проситься переночевать к людям в дома.

На шоссе они переглянулись, и разом сорвались с места, побежали по обочине, обгоняя друг друга, к большой витрине одноэтажной столовой. Запыхавшись, они ворвались в зал с пустыми столами и стульями.

На стойке лежал листок, надписанный от руки «чай», «компот», «конфеты».

До возможного по расписанию последнего автобуса, они пол часа сидели в столовой, пили компот, ели конфеты, вели неторопливый разговор, вспыхивающий смехом, от возможности заночевать в Изборске, от того, что и здесь не поели, что ресторан в Пскове может закрыться, что девчонки уже лягут спать, когда они вернутся.

Цветов стоял у обочины мокрого шоссе. Время от времени он поднимал тёплый и влажный от дыхания шарф к носу, растягивал дно карманов кулаками в перчатках. Но жёсткий ветер в Псков пробирался под одежду, оглаживал холодными ладонями тёплое тело.

В темноте неба показался жёлтый огонёк, стал медленно спускаться к ним. Представился тёплый автобус; он расстегнёт куртку, сядет в мягкое кресло, холодная сырость в ботинках потеплеет, согреет одеревенелые подушечки пальцев, скребущие по скользкой стельке, – но мимо промчался фургон.

В ночи зажглась свечка, вздрагивая шагами, её понесли через чёрную комнату, но он узнал обман грузовой машины.

Искра из темноты побежала к нему по шнуру, но мелькнули мимо мужские и женские лица.

Гриша натянул шапку, но растянутые вязаные строки сжались, собирая тепло. Он прикрыл рот холодной перчаткой, согревая кончик носа отражённым паром. В мутных стёклах очков радужным пятном зажегся свет, но вновь промелькнул мимо.

Он смотрел в окна домов, точками апельсинового света поднимавшихся к исчезнувшей крепости. Ему казалось, в домах тепло, казалось, автобус уже не придёт, пора проситься на постой. А как хорошо бы оказаться в гостинице, в тёплом ресторане, есть горячий суп, пить обжигающую водку, рассказывать Кристине о монастыре, о крепости Изборска, об удивительном монахе. Он отвернулся к Пскову, согревая отвердевшее лицо. За спиной закричали, он повернул голову навстречу ветру.

Тёплой тропической ночью, к островку, затерянному в бескрайнем океане, подплывает освещённый многоэтажный лайнер. Он усыпан огнями, как новогодняя ель, от носа к мачте висят золотые лампы. Торжественный марш играет духовой оркестр в белоснежных фраках, распускаются в чёрном небе гроздья салюта, кричат счастливые пассажиры, народ на пристани, но перекрывая все звуки гудит приветственный сигнал теплохода.