Текст книги "Переход"

Глава четырнадцатая

Саша лёг на спину и проснулся. Он посмотрел на белый потолок, улыбнулся головной боли, шепнул: «Миня. Миша! Фельдман!!». Черкасс скинул одеяло, взглянул на белый мешок спящего друга, поставил голые ноги на пол – и тут же выдернул, как из таза с кипятком. Затем, согревая взглядом пол, морщась головной боли, которая словно вода плескалась в чаше головы, медленно опустил ступни, выгнутые внутрь пятками. Он зашипел, заковылял к окну. Взглянул на чёрный асфальт, зелёные баки, замусоренные горками, деревья, дома за ними. В кадре окна появился серый в полосах кот, важно пошёл вдоль мусорных баков. Он стукнул в стекло, – кот стрелой улетел вперёд. Саша заковылял обратно, прикладывая ко лбу прохладную ладонь, лёг в кровать, шипя горячей ванной завернулся в одеяло.

«Надо спать не хочу. Как вчера добирались. Дед скотина, нарочно сказал другой номер автобуса, чтоб шли по городу под дождём. Но как вчера напились! Голова болит. Великолепно посидели. Чуть не поседели. Pacta sunt servandr, – пьяный спор Ивана. Как блевал Фельдман, – упор руками в сиденье унитаза, нога за спиной выше головы держит дверь, чтоб никто не зашёл в кабинку. А Жора не донёс, инкрустировал пол в туалете. Катя Мише точно нравится. Сегодня будет бодриться, говорить, что чувствует себя отлично, поглядывать на Катю. Они друг для друга. Но Жора, – Саша ударил в подушку затылком, – как нажрался. Хватал Кристину, орал, чтоб его не трогали. Думая, что шепчет только ей, кричал шёпотом: «Кристина, пойдём со мной в номер. Я достану ключ». Поднимал её на руки, причём сам чуть не падал. Но как отличный солдат чётко выполнял команду: «Жора, выпьем водки». Выпивал, открывал душу: «Бабы это ничто! Мужская дружба – это да! Выпьем за нас, за нашу дружбу! Все девки ерунда!» После чего подсаживался к Кристине, шептал басом, крикнув, чтоб никто не подслушивал: «Кристина, пойдём со мной. Я достану ключ от номера. Ты ведь меня любишь, я знаю, ты просто стесняешься. Не стесняйся их, все они придурки, важны только мы. Тебе со мной будет хорошо», – ладонью касался спины, а она вскакивала, краснела, раздражённо говорила: «Жора, успокойся, пожалуйста». А как смахнул бутылку водки, – хорошо Иван подхватил. Какое тёмное от крови лицо, как редис было у него, когда они с Алексеем боролись на руках, установив локти на столе. Как он, проиграв Ивану, кричал, что устала рука, а так бы он его поборол.

«Миша, Миша, ты помнишь как вчера напился», – сказал вслух Саша, – «молчит. Но пьяного Ивана никогда таким не видел: «Мы должны ввести его в рамки. Предлагаю пролонгировать вечер, ставлю на голосование». А когда Кристина ушла к себе, с ней Лена увела за собой Алексея, он кричал им в след «Pacta sunt servandr! Pacta sunt servandr!»

Гриша вечно спорит с Иваном. Вчера он был какой-то грустный. По тому, как он осторожно подсматривал, как целуются Лена и Лёша, понятно, отчего грустный. Как ему помочь. Никак не помогу. Да и как заговорить? Здесь можно лишь отвечать на вопрос, если спросят. Я и сам то не лучше.

Интересно, будет Жоре стыдно, что блевал?

В русском романе нельзя употребить «блевал». Рвало – можно, блевал – нет. Но это не правильно! Между двумя словами чёткие различия схожего процесса. Жизнь, а не традиция должна определять!»

Он вскочил с кровати, оделся, не желая будить Мишу, пошёл умываться в туалет. В жёлтом электрическом свете, под шум воды, голосившей в сток, бросал в лицо сдвоенными горстями воду, улыбался мокрому отражению в стекле, за впитавшимся туманом. (Как за летящей по ветру фатой лицо невесты в романтическом фильме). Саша яростно счищал с зубов ночной налёт, выметал изо рта пьяный запах. Соскочив, щётка уколола щёку. Чувствуя бодрость холодной воды, он разделся до пояса, не решаясь положить на грязноватый подоконник одежду, заправил в джинсы свитер и футболку, повисшие рукавами над полом. Горстями кидал на грудь ледяную воду, ручейками бегущую по телу. Растянул между руками полотенце в канат, растёр тело. Было хорошо, бодро, свежо. Он встряхнул головой, и голова закружилась, как в детстве, когда завязывали глаза, вращали на месте, после чего он шатался и ловил с закрытыми глазами игравших.

Он звонко постучал костяшками пальцев, – дверь медленно раскрыла спину Гриши. В синем свитере и чёрных джинсах, тряпкой из полотенца он сметал крошки со стола в тарелку. Гриша обернулся голым без очков лицом, кивнул. Саша спросил о седьмой бутылке. Иван, лёжа на кровати, высунул из-под одеяла голую руку, поднял за горлышко с пола полупустую бутылку, отвернул к окну лицо, громко сглотнул. Жора спал.

Саша с Гришей стали убирать со стола. Иван, прижав платок к носу, кончиком ножа пробивал в раковине пробку. В полной раковине плавали кусочки еды, серая пена. Вздохами утопленников пузырьки воздуха поднимались со дна. Вдруг затрубила сточная труба, и вонючий настой с шумом утек, оставив в воронке раковины рыжие кольца, серую пену, разбухшие крошки.

За столом заказали кто богатый, кто бедный с утра завтрак. Кристина молчала, неохотно отвечала Лене. Жора ковырялся в тарелке, повесив голову. Фельдман осторожными глотками пил чай с лимоном, медленно рассказывал Кате о работе, долго подбирая нужные слова, что топтались где-то рядом, в прихожей, но медленно и робко входили гостиную, где шёл разговор. Иван ел, но мало. Гриша с Сашей и Алексей допивали водку, обсуждали с Иваном программу последнего дня. Наташа кашляла в кулак блестящий кольцами, обнимала ладонями чашку с чаем, через Катю слушала медленные слова Миши.

Срок проживания в номерах заканчивался; был снят двухместный номер, куда кучей свалили рюкзаки. Миша и Алексей остались с девушками, ребята ушли в Псков.

Последний день, день прощания с городом. В этот день рядом живёт печаль расставания. Ребята посмотрели церковь Петра и Павла с Буя, Драматический театр А. С. Пушкина (пожалев, что уже не успеют увидеть спектакль провинциальной труппы), двор Русиновых, белокаменные палаты Гурьева, палаты Ямского, Церковь Николы от Торга, Церковь Покрова от Торга, Солодёжню, Михайловскую башню, мощную Гремячую башню, церковь Косьмы и Дамиана с Гремячьей Горы, Церковь Богоявления с Запсковья, Образскую церковь. Проехали в Снетогорский монастырь, где одноглавый Собор Рождества Богоматери показался им похожим на Спасо-Преображенский собор Мирожского монастыря, который из-за стены они видели в первый день. Издалека, в вечереющем воздухе они увидели церковь Петра и Павла исчезнувшего Сироткина монастыря.

Вечером, в автобусе, склонившись над дрожащей картой Пскова и пригородов, они считали, что пропустили ещё много церквей в городе, не посмотрели Спасо-Елизаровский монастырь рядом с Псковом, Крыпецкую обитель, так и не посетили знаменитый собор Ивановского монастыря, художественный музей в Поганкиных палатах, совсем не видели памятники Псковской области: крепости, монастыри, имение Пушкина.

Гриша слушал бормотанье разговора, с тоской расставания смотрел в окно, даже не столько с полюбившимся городом, сколько с красотой, интересной жизнью, которую уже завтра заменит скучным существованием. В утешение подумалось, что он вернётся к писательскому труду, наполняющему его жизнь смыслом. И тогда, как откровение, ниоткуда возникла мысль, что всё написанное им, не сравнится ни с суровой красотой церкви Косьмы и Дамиана с Гремячьей Горы, ни с величием Троицкого собора, ни с тихой красотой Рождественского храма, ни с пещерным храмом Пресвятой Богородицы, – ни с чем, что он увидел здесь. И от этой мысли, выбившей надёжную опору жизни, он растерялся. Он стал подпирать жизнь надеждой, что сумеет переделать написанное, наберётся мастерства, напишет прекрасную повесть о Пскове…

Надежда, поработившая ум, легко победила печаль, он забылся в разговоре и в хорошем настроении вернулся в гостиницу.

Повесив голову над чревом рюкзака, Саша заполнял его внутренности. За спиной Цветов рассказывал о Снетогорском монастыре, сожалел, что не удалось побывать ни в художественном музее, ни в провинциальном театре. Как только Гриша сказал театр, очнулся Миша. Он спросил, любят ли они театр, сказал, что в Москве посещает театры часто, ему нравится театр у Никитских ворот, пересказал изюминки двух спектаклей, указал кассы, где билеты продаются дешевле, поведал о примерных ценах на разных сценах. Саша думал, как он устал от разговоров, представлял, как вернётся в тишину квартиры, как сидит за рабочим столом, как немного грустно и хорошо побыть наедине с собой, как он соскучился по работе, как давно не общался с Ереминым. Он поймал на себе взгляд Кристины, который затем плавно перешёл к рассказчику. Черкасс подумал, что его отстранённость становится заметной, что и Фельдман уже не рад своему длинному монологу, обжёгся злостью, что не может мечтать о доме, об одиночестве, обернулся, и оборвав повествование о классицизме Малого, предложил в Москве встретиться в театре: «Миша подберёт достойный спектакль». Разговор вспыхнул новой темой, и он забылся вместе со всеми.

У подъезда Саша с улыбкой заглянул Кристине в лицо, снял с её плеча рюкзак: «Я поднесу?» Она покраснела, кивнула, и спрятала улыбку в темноте над рекой. Они чуть отстали, и она смеялась его смешным рассказам.

Часть третья

Глава первая

Москва. Под тёмной крышей желтеют репы в стальных блюдах. Часовые мнутся на аренах света. Вереница людей в проходе, шёпот ног. Малыш: розовое лицо, сугроб шапки, пушистые снежки на верёвочках скачут по красно-жёлтым клеткам пальто. Людская пробка у эскалатора под землю. Молчанье исчерпанных тем. Расставанье: в толпе торопливое пожатие руки, лёгкий поцелуй в щёку, толчок подбородка в грудь. Глаза грусти серьёзны. Усталость возвращения. Возвращение усталости. Под буром каламбура пласты всплывают смысла. Случайный образ, – лестница под землю, – сердечной глубиной преображён в дорогу смерти. Полумёртвое горе, ожившее из глубины души, заполнившее мир, преображает путь домой в путь воспоминаний. Рядом, от толчков поезда, качаются не случая попутчики, но будущие трупы, бессмертные в моей душе. И образы живых страх вводит в смерть, они стоят в одном кругу, замкнув меня. И будущая боль, уже сейчас жива.

По дороге домой Гриша терял одного за другим своих друзей; они вставали, прощались, уходили. И каждый из них уносил с собой частицу мира; сквозь щели сквозила пустота. И когда последним ушёл Саша, он вдруг почувствовал, что закончилась интересная жизнь; потянутся однообразные дни, смысл которых лишь в творчестве, сознании семейного долга и мечтах, вдруг найти любовь, вдруг встретиться с доходной и интересной работой.

В доме уже не спали. В прихожей пах кофе. Раскрылась дверь ванной, – выглянула голова отца, до глаз побелённая пеной. Вспоминая позже ход событий, он понимал, что подбежала сестра, подошла мама, они расспрашивали его о поездке за завтраком, рассказывали семейные новости, – всё то, в чём он забылся и позже не мог вспомнить. А в памяти осталось только лицо папы, убелённое пеной.

Вскоре отец уехал на работу, мама повела тёмной зимой улицей сестру в школу. Цветов остался один. Походил по комнатам, полежал на кровати, посмотрел на стол сестры, на полки, заставленные фигурками динозавров. Погладил плюшевого динозавра, что стоял в углу на задних лапах, открыв оранжевое пушистое пузо, щёлкнул в розовый нос с чёрными кружками ноздрей, улыбнулся алой пасти с тряпичными клыками, – новогодний подарок. Несколько раз загорался оживлёнными событиями экран телевизора, но не оживил покоя, не зажёг интереса, разнообразным, но удивительно точным копированием прошлых событий.

Он лежал в горячей воде. Сугробами плавала душистая пена. Гриша гонял пушистый айсберг между ладонями и не верил, что вчера встал с больной головой, вчера видел Снетогорский монастырь, это вчера они пропустили автобус на вокзал, потому что Саша с Кристиной отстали, вчера они пили за завтраком водку, настоянную на мандариновой кожуре. Не мог поверить, что позавчера был в холодных пещерах, слушал монаха со свечой, кидался снежками в Изборске, ждал в темноте у обочины автобус, или бежал по городу под дождём в гостиницу. Он с досадой шлёпнул ладонями по воде.

Когда пришла мама, Цветов ходил по гостиной в халате, пушил полотенцем волосы и думал, чем заполнить пустоту дня. Разобрав рюкзак, он принёс маме на кухню открытки, рассказами раскрывая рамки кадров, оживляясь воспоминаниями, ваял руками из воздуха формы храмов, чертил на скатерти обильного урожая яблок план Крома, течение реки Великой, гостиницу, смотрел, как она разматывает ножом клубок картошки, не мог увидеть образа, но говорил о монахе, как весь день они не ели, какие бескрайние снежные просторы, как скользят ледяные тротуары, не очищенные дворниками. А мама смотрела на него, иногда заглядывала в открытки, и счастливо улыбалась.

Вернувшись в комнату, он решил сразу же писать повесть о путешествии. Он придумал название: «Путешествие в историю», и надписал его на тетрадном листе, поместив буквы названия в тесных клетках типовых тетрадей для школьных сочинений. Два часа он записывал текст, то «особым» языком, то языком, усвоенным в школе. Путаясь в мыслях, он подробно описывал отправление из Москвы, громоздил на листе стену предложений, ограждал строки частоколом восклицательных знаков и сгорбленных просителей. Через пару часов рука писать устала, и он с наслаждением перечитал творение, убирая по примеру великих писателей лишнее, сжимая текст.

Дверь раскрыла мама, позвала, улыбаясь, к телефону: – Тебя какая-то девушка.

Глава вторая

– Здравствуй, Гриша, – в телефоне раздался голос, неуловимо знакомый.

– Здравствуйте, а с кем я говорю, – проговорил он, вместе со словами узнавая Свету, с которой познакомился на занятиях по английскому, и которую неизвестно от чего недолюбливал Черкасс. Ему вспомнилось, как в последний раз они смотрели портреты кисти старых мастеров, – белые лица людей на чёрном фоне, и вспомнил её слова: «Художники знакомят меня с людьми, жившими сотни лет назад, и я узнаю их лучше, чем если бы даже дружила с ними».

– Это Света.

– Привет, я узнал, только сказать не успел.

– Как поживаешь? – равнодушно спросила она.

– Отлично. Сегодня вернулся из путешествия в Псков. Отличный город. Отлично отдохнули.

– Понятно…

– А ты как живёшь?

– Хорошо… Нормально. Ты сейчас не занят?

– Нет, а что?

– Не хочешь пойти погулять?

«Сейчас?! Когда ему удачно пишется? Сейчас?! Когда он вернулся в тёплую квартиру, принял горячую ванну, идти в сырость и холод?» – Появилось тягучее чувство конфеты, прилипшей к передним зубам, которую никак не удаётся сковырнуть языком, от сладости уже ноют больные зубы, и нет возможности при всех залезть в рот пальцами, убрать липкую болячку. Но рамки приличий, суженные хорошим к ней отношением, пропустили сквозь горло только:

– С удовольствием, мы с тобой столько не виделись.

– Может быть, ты устал, – спросила прилично Света.

«Устал, хочу писать, сидеть в тепле!» – Нет, что ты, отлично себя чувствую.

Цветов подошёл к короткой аллее. Она ждала его на чёрной асфальтовой дорожке, между белыми скамьями. Света была одета в чёрные, обтягивающие плотные ноги джинсы, чёрное пальто до половины бедра, чёрные сапожки. Чёрные волосы она обхватила резинкой, и они свернулись хвостиком над воротником. Она стояла к нему боком, спрятав руки в карманах пальто, ссутулив плечи, смотрела в лужу под ногами. Она улыбнулась ему снизу-вверх, они поздоровались. Они пошли рядом, и Григорий, чувствуя, какие длинные секунды молчания, спросил:

– Как поживаешь?

– Неважно, не очень хорошо, – сказала она и ожидающе посмотрела не него.

Он убрал с лица волосы, поправил очки: – Понятно. А я только сегодня из Пскова приехал. Не выспался, устал немного. Мы ездили компанией из института. Девушки, ребята, ещё Саша был, ты его помнишь. Погода была противная, но время провели отлично. Можно сказать, насколько была противная погода, настолько отлично провели время. Из Пскова съездили в Печоры, Изборск. Были в Псково-Печёрском монастыре. Удивительное место. Пещерные храмы, захоронения, которым сотни лет. Местный монах показал нам пещеры. Удивительный человек, такой русской речи я сто лет не слышал. Рассказал нам о предках Пушкина, о боге, даже о преступности абортов, как убивают ребёнка, что Православная церковь считает аборты смертным грехом. А в Пскове знаешь что поражает? Сказочное обилие сохранившихся средневековых церквей! И это после двух войн, революции, целой эпохи намеренного храмов. В музей, к сожалению, не попали, говорят там неплохая коллекция картин. Тебе было бы интересно. А Кром, – это псковский Кремль, – удивительное место. Иногда, ты себя реально ощущаешь в прошлом. Отлично съездили. Развеялись, – одна мысль тянула за собой другие, рассказ тёк дальше, слова бежали, он не успевал их остановить, и вместе с тем чувствовал всё сильнее, что ей нехорошо, и говорить не нужно.

– Молодец. Я рада, что ты хорошо отдохнул.

– Подумать только, ведь мы с тобой не виделись, уже, уже месяцев шесть не виделись. Последний раз были в Пушкинском. Помнишь, ты тогда сказала, что портретисты тебя знакомят с людьми прошлых веков, лучше, чем если б ты их знала. Надо бы нам вместе куда-нибудь сходить. Ты без меня где была?

– Нигде.

– Обязательно сходим. И в театре мы давно не были. Ты давно была в последний раз?

– Давно.

– Вот видишь! Вместе сходим. Мы с ребятами собираемся. Ты что-нибудь читаешь сейчас? Любимого Достоевского, он тебе всегда нравился. «Чёрт побери, вытянула меня на улицу и молчит. Словно я хотел говорить. У меня дома работа стоит». – Света, ты что не отвечаешь?

Она посмотрела в асфальт, сказала: – Нет желания.

Цветов подумал случилось несчастье. Он постеснялся спрашивать, подумав, что она, может быть, не захочет говорить, а выспрашивать некрасиво, но «если не хочет говорить, зачем приглашала, вытащила из тепла, знает, что только сегодня вернулся?», и спросил, не удерживая слов:

– Ты выглядишь расстроенной. Что-то случилось?

Света достала руки из карманов, потёрла перед собой, как торговец богатым барышам, промолчала, сказала:

– Пожалуй.

Цветов взбесился от её паузы, в которую ему казалось, он должен что-то ей сказать, как-то помочь. Его злило трение её ладоней, эти слова, сказанные с таким достоинством, что они набухли пафосом. Его злил ярко-красный лак, и ноготь длинного пальца, – с одной стороны он был обгрызен, а другая плавно закруглялась, отчего ноготь был крив, а носок ногтя снесён влево. Он почувствовал гримасу лица, стёр её, но снова и снова, смотрел, как трутся её ладони, подсчитывая барыши, с кривым алым ногтём. Как в детстве, когда смотрел на гадость, его выворачивало, и в то же время тянуло смотреть. Он ждал её слов, она молчала. И тактичность вынудила его нарушить неловкость молчания, не длить тяжёлую тишину, когда становилось ясно, что им нечего сказать друг другу.

– А что именно случилось?

– Так. Сейчас, кажется, не лучшее время говорить об этом.

Цветов бесшумно взорвался внутри, как атомный взрыв в земле. Он вынужден вести разговор, он вынужден вытягивать из неё одно за другим слова, словно это он хотел видеть её, – а он хочет быть дома! Ему не нужен скучный пустой разговор! И Григорий вопреки своему стеснению, настоял на вопросе, раздражённый молчанием и пустыми словами:

– Почему не удачное время?

Она промолчала, раздражая его своим грустным видом, которым она явно хотела придать весомость глупым словам:

– Ты возбуждён Псковом, я думаю, тебе будет не интересно.

«Мне будет интересно», – хотел сразу сказать он, но промолчал. Он зло подумал отныне молчать, пока она не скажет первой. Но пауза тянулась, было неловко, он стал подбирать слова, но в голове ничего, кроме «расскажи, и тебе сразу станет легче» не было, и он, раздражаясь на обязанность составлять просьбы, чтоб вывести её на разговор, совершенно ему не интересный, заговорил, не построив удобного для неё предложения:

– Я уже не думаю о Пскове. Мне хочется знать, что случилось. Почему ты изменилась. Расскажи, когда с другим человеком поделишься, сразу станет легче.

– Я поссорилась, то есть совсем рассталась со своим молодым человеком, – сказала она, и вновь вынула руки из карманов, схватив его глаза красными ногтями:

– Мы несколько дней назад разошлись. Дома так одиноко. Было конечно глупо тебе позвонить, но мне не к кому пойти, потому я позвонила тебе.

– Понятно, – сказал Гриша, глядя вперёд, но замечая краем глаза, как она его рассматривает. Ему было неприятно, что она так пристально всматривается, и он не поворачивал к ней головы. Гриша думал, что ему уже надоело стоять на ветру, а она сейчас наверно начнёт скучный рассказ о расставании, и надо было надеть шерстяные носки вместо обычных, ногам уже холодно. «Вот я тебе и позвонила, – больше некому» – «не слишком приятно признаваться себе в полном одиночестве. Надо же, а я и не знал, что у неё кто-то есть. Даже никогда не задумывался об этом. Интересно, какой он из себя? Она в общем симпатичная, и умная».

– Я его знаю? – «Она расстроена, её сейчас легко обидеть просто неуместной фразой, но надо предложить пройтись, у меня стынут ноги в тонких носках. Надо было одеть шерстяные, ведь подумал же! Когда пойдём, будет проще разговаривать, она не будет так пристально вглядываться в искренность слов».

– Мне сразу почему-то губы его не понравились: тонкие, извивались как змея, всё время меняли форму.

«Губы ей не понравились. Мне, например, ногти твои противны, я же молчу».

– А как вы с ним познакомились?

– Знаешь, Гриша, наверно мне лучше не рассказывать, – сказала она решительно и зло, словно оскорбляя его.

– Света, тебе нужно выговориться. «Как в плохом романе, „нужно выговориться, тяжело носить в себе“, какой бред!»

– Я наверно глупо выгляжу.

«Наверно. А ещё глупее начинать говорить, а затем смолкать». – Да нет, что ты. Мы друзья, («какие мы к чёрту друзья, просто знакомые»), я хочу знать, что с тобой происходит. Ты же знаешь, я всегда к тебе хорошо относился.

– Да.

– Может, пройдёмся? – Гриша наклонил голову и заглянул снизу-вверх в её лицо.

Цветов и Света молча пошли рядом, горбясь встречному ветру. Цветов решил молчать, озлобленный бесцельной прогулкой под пронизывающим холодом.

– Мы познакомились на дне рожденья университетской подруги, – он учился с ней в школе. Мы сидели рядом за столом, он ухаживал за мной, приглашал танцевать. Знаешь, вот в первом впечатлении, может быть интуитивно, он мне очень не понравился; он вёл себя развязано, даже нагловато, странно конечно, меня раздражали его губы, – они всё время двигались, даже когда молчал, извивались, как гусеницы под палочкой.

А в понедельник, когда я выходила из университета, он ждал меня на ступенях. Представляешь, он узнал, где я учусь, когда заканчиваю, отпросился с работы и приехал меня ждать! Это было неожиданно, как подарок. Внимание льстит, – сказала Света горько и замолчала. Цветов хотел что-то сказать, но промолчал, почувствовав, что она сама выговорит всё. – Я не могла ему отказать, он проводил меня домой. Но всё же разговор не клеился, мы были слишком разные люди, просто не о чем было говорить. Мне казалось, мы оба поняли, что чужие друг другу.

А дома, как упрёк, ждала та же обстановка квартиры, привычные разговоры с мамой, телевизор. Понимаешь, он мне не нравился, но в университете я не могла не думать о нём. С его появлением в жизни появилось событие, он исчез, и вместе с ним что-то интересное, необыденное исчезло.

Он мне не нравился, но я думала о нём. Он мне не нравился, но мне хотелось увидеть его. Я была глупая от одиночества. И когда через два дня он снова встречал меня, говорил, что не может выпустить судьбу из рук, я уже нуждалась в нём. Немножко, совсем немножко, но он уже был мне нужен. Наверно, мне было жалко, что нечто увлекательное в жизни завершилось, поэтому из интереса, из любопытства знать, что же дальше, мы стали встречаться.

Мы начали встречаться, но я как бы снисходила до него. Он прислушивался к моим словам, моё мнение было решающим, он как-то чувствовал себя ниже. Но постепенно я всё больше к нему привязывалась, а он привыкал ко мне, я, наверно, уже не казалась ему столь интересной. Теперь уже я часами ждала, когда он позвонит, я встречала его после работы, теперь я просила прощения, теперь мои слова были неважными и неинтересными. Его сила начала проявляться в мелочах, я уступала, уступала ему во всём, а он делался всё более свободным от меня. Он очень изменился, наверно, сама виновата, что позволяла ему так вести себя. Как он вежливо здоровался с моей мамой в первый раз. Как он орал на неё, когда всё изменилось.

– Так он что, был у тебя дома?

– Он? – Света сначала не поняла вопроса, – Конечно, часто. Иногда я жила у него. Злился, когда опаздывала. Однажды, нас задержали в университете, я опаздывала, спешила, спешила изо всех сил, а он побил меня. Понимаешь, было так обидно, я бежала к нему, а он меня ударил. Несколько дней ходила в чёрных очках. Все, конечно, замечали, но молчали. Только мама кричала, чтоб я прекратила всякие там отношения.

– По-моему, тебе следовало прекратить встречаться.

– Да, конечно, ты прав. Наверно. Надо было тогда перестать встречаться. Или попробовать изменить его отношения ко мне. Сейчас, я, наверное, соглашаюсь с этим, – когда совершаешь слишком много глупостей себе не доверяешь, – она улыбнулась, – но тогда расстаться было невозможно. Невозможно вновь остаться одной, без человека, который всегда рядом. У нас же было много хорошего.

Гриша не понимал, почему же нельзя решительно разорвать отношения. «Никакая любовь, если она у них имела место, не даёт права посягать на неотъемлемые свободы другого человека».

– Ты продолжала с ним встречаться?

– Да… Да, а что мне оставалось, быть одной?! Что мне ещё было делать в жизни? Что делать? Невозможно расстаться даже не потому, что одиночество больно, – что же оставалось делать, без наших отношений? Смотреть телевизор, читать книги?! Что делать без этого?

Потом, потом открылось, что я беременна. Тоже, глупо всё получилось. Конечно, нужно было быть осторожнее. Но ты понимаешь всё, только когда уже ничего не изменить. Этот ребёнок, он разрушил наш мир. Тебе не понять. Надо почувствовать, что твой привычный мир сейчас разрушится! Всё-всё отдалилось, ушло куда-то, только сложность жизни стала главной. Я просила у него денег, чтобы сделать аборт. Он сказал, это не его дело. Такого я не ждала. Конечно, он, может быть, ко мне плохо относился, иногда мог ударить, но я не могла думать, что он так поступит. Он говорил у него нет денег, занять он не может, свою проблему я должна решать сама… Я снова приходила к нему, плакала как дура, мне казалось, схожу с ума, казалось, это происходит не со мной, с кем-то другим, я сейчас проснусь, посмотрю на всё со стороны. Мне казалось, он нарочно от меня скрывает, а сам собирает деньги, подрабатывает, потому где-то пропадает вечерами, занимает у знакомых, чтобы на Новый год сделать мне подарок, подарить деньги на аборт. Это был бы лучший новогодний подарок в моей жизни! Ничего, конечно, ничего не было. Хорошо, пришёл Новый год, мама, дядя, словно узнав, я даже испугалась на мгновение, что всё делается с их негласного согласия, подарили деньги. Нет, догадаться они не могли, ещё ничего, ничего не было видно. И сразу же после праздников, я сделала аборт. Всё прошло хорошо, врачи очень внимательные. И знаешь, когда всё закончилось, он очень хорошо ко мне отнёсся, ласково. Он был рад, и добр, и всё было, почти как в начале.

– То есть, – Цветов запнулся, – то есть ты и после этого продолжала с ним встречаться?

– Да, – она не услышала в его словах удивления, – через несколько дней всё началось снова. Сейчас, он, наверно, думает, я буду ему звонить, – сказала она зло, – но он ошибается! Я прекратила отношения навсегда!

Они шли по освещённому тротуару вдоль сверкающего проспекта, густому от машин.

– Знаешь, страшно было перед входом. Уже всё было оплачено, я пришла к условленному сроку, настроила себя, была спокойна, но не могла войти. Я себя настроила войти сразу, не задумываясь, но перед входом задержалась, секунду постояла, и уже не могла войти. Хоть и деньги были уже заплачены, всё твёрдо решено, я была готова повернуться, вернуться домой, рассказать всё маме, расплакаться.

Знаешь, когда получила деньги, вдруг почувствовала, что всё закончится удачно. Врач, например, был очень любезен. При первой встрече, предложил присесть, видимо, выглядела я не лучшим образом, спросил о самочувствии, внимательно осмотрел, спросил, твёрдо ли я всё решила, сказал, где нужно платить деньги, что-то ещё, я не помню детали, всё как в далёком прошлом, но от его внимания, стало стыдно быть там одной.

Цветов слушал, прятал глаза в темноте асфальта, и вдруг услышал всхлип. Он резко дёрнул головой, – она встретила глазами за стеклом слёз, всхлипнула громче, лицо искривила гримаса, словно кожу сжали пальцы, рот приоткрылся, и на уродливую маску потекли слёзы. Она достала платок, повернулась к нему боком, но он видел её лицо в свете фонаря. – Цветова охватил страх. Он почувствовал желание как-то прекратить этот плач, неудобный в их взвешенных отношениях, почувствовал, что должен как-то утешить её, но робел. Она плакала всё громче, – мимо прошёл прохожий и оглянулся на него, – становилось неприлично так стоять, на виду у всех. Он не мог больше тянуть молчание, слова сами сказались: – Света, не надо, не плачь. – Он хотел добавить «не стоит он того», но смолчал, стесняясь говорить лишнее. Она вытирала слёзы, пряча в кулаке серый от слёз платок, он протянул ей свой.

– Пойдём, – сказала она и пошла первой от него, вытирая свежим платком лицо. Он пошёл следом, она попросила прощения, он кивнул, догоняя её твёрдым шагом, вспоминая, какая маленькая, сгорбленная и несчастная она уходила. Ему думалось, что она слишком убеждённо, озлобленно говорила о разрыве отношений. Она вполне может вновь встречаться с этим подлым человеком. Раньше, когда он не знал этого в её жизни, она казалась ему умненькой, но наивной, живущей где-то в облаках, не понимающей настоящей жизни. И теперь она, как в сказке богатырь, прямо на глазах, выросла в великана; она в его годы пережила больше, чем он, она знает жизнь, а ему его мирок представился жизнью. И как минуту назад, когда слушал её, он не думал, а как хорошая губка впитывал жизнь, так теперь, уже неосознанные, дикие мысли, неслись в голове, как лошади на ипподроме, мимо безвластных зрителей.

«Что-то спросил глупое. „Он у тебя бывал?“– словно не понятно, что жил с ней. Как будто, я не могу в это поверить. Когда рассказывала, она сразу становилась старше себя, ломала скорлупу привычного образа, вылуплялась живым существом. Невозможно чтобы она сделала аборт. Это же плохо, а она хороший человек, любит искусство. Невозможно, чтоб она выздоровела так быстро после аборта. Дурак, что я знаю об этом? А как она плакала, было страшно, и одновременно неприятно, противно. Стыдно, как стыдно, что мне было противно! Как же её мама позволила, разрешила? Как откровенно и больно она говорила „скучно, скучно, что ещё делать“. Нашла бы себе другого парня, словно на нём свет клином сошёлся. А может и сошёлся, как я сам живу один. Как она его любила! Она даже думала, что он в тайне от неё копит деньги. А если бы она попросила у меня, я бы одолжил? Она бы не сказала зачем. Но я мог бы догадаться, что нечто серьёзное. Я бы не стал осложнять существование, просить у родителей! Конечно, отдал бы ей, всё что было, – гроши, они ей не помогли. Ничем бы ей не помог. Думаю, я честный, порядочный, читаю возвышенные книги, но реальному человеку, которому нужна помощь, ничем помочь не могу! Прямо вижу, как бьёт её по щекам. Ей одиноко. Во всём мире ей не с кем поделиться. Ей больше не к кому идти. Как она понимает картины, искусство, то есть какая у неё живая, нежная душа, а рядом её же, совсем другая жизнь, унижения, оскорбления, грубый человек. Она, эта возвышенная девушка, как я думал девочка, сама искала деньги, сама договорилась с врачом, легла на стол. Как же глупо, я сказал ей о монахе, о его словах об абортах!»