Текст книги "Переход"

И он стал видеть, словно в цветном фильме, как Света ходила взад и вперёд перед серым фасадом. Почему-то шёл дождь. Ему казалось, она мокла, и он чувствовал её нерешительность, страх, ужас. Даже холод в ботинках. И он удивлялся грустному, но равнодушному тону её слов, ему казалось, она должна плакать, кричать. Цветов подумал всё же, что её слова «жизнь разрушится» неправильные, «почему разрушится, она ведь могла жить с ребёнком, его воспитывать». Он шёл рядом и чувствовал её страх как свой.

На секунду он поверил, что сейчас в Пскове.

Он не дремлет, но и не бодрствует в своём номере, он просыпается после ночного пьянства, ему снилось, как он приезжал в Москву, говорил с мамой, представлял встречу со Светой. Эта встреча ему привиделась, как настоящему писателю, сейчас войдёт Саша, спросит, с улыбкой, не болит ли голова с утра, пошевелится Иван, рядом захрапит Жора. И он поверил, на секунду с радостью представив, сколько ему ещё ехать в компании друзей в Москву, ещё есть день гулять по городу.

Проявился страх её слёз, стеснение за её такое неудобное поведение, и понял, что он уже вернулся. Ему показалось невероятным, что он сегодня вернулся, ещё сегодня ехал в вагоне, чистил в холодном тамбуре зубы, стоял на дрожащем грязном полу. Врач перед ней в белом халате, в белой шапочке, в квадратных очках с затемнёнными стёклами, говорит, отстукивает концом золотой ручки самые важные слова на светлом столе. Комната выложена квадратами белой плитки. Комната залита ярким, вездесущим электрическим светом. На столе голая Света, ей холодно и страшно. Рядом врач и медсестра. Цветову казалось, что если бы он заглянул в большие, наполненные слезами глаза, он бы увидел, что она не откажется от аборта, она всё уже решила, «всё уже оплачено». Ему представилось, как она рыдала, хорошо зная, что матери нет, никто не услышит её. И ему стало почти физически больно, когда впечатление, словно игла проткнула тело, – врач спрашивает, твёрдо ли она решилась? Лицо её дрожит, глаза плачут, а она уже злится на неожиданную слабость тела, в то время как она давно во всём определилась!, – и на мгновение она закрывает глаза, чтоб слезинки не выскользнули из ловушки.

Цветов осторожно, чтобы не встретиться глазами, посмотрел на серьёзное, как ему показалось, равнодушное лицо. Она стала поднимать голову взглянуть на него, и он спрятался от неё в витрине. Он чувствовал себя и виноватым, и маленьким, и лишним рядом с ней. Помимо воли вспоминалось, как она плакала. И хоть он чувствовал жалость, с отвращением появлялась её жалкая гримаса; открытый рот, соединённым двумя ниточками слюны, лицо в слезах, морщины вокруг глаз, зажмуренных стыдом.

Они молча прошли несколько домов, Света сказала, что хочет вернуться. До её подъезда они без желания, из вежливости напомнили друг другу несколько прошедших, отвлечённых мгновений, безопасно далёких от того, что произошло между ними, облегчающих обоюдную тяжесть молчания. Цветов коротко, вынужденно отвечая, как побывал в Пскове, чувствовал, что ведёт себя не как должен. «Нужно что-то сказать, нельзя так идти и молчать. Почему она молчит, говоря без умолку о другом? Не может же она после всего, что рассказала, просто попрощаться и уйти. И я не могу уйти, нужно ей помочь, сделать что-то для неё. Но как помочь, что я могу, да она ничего и не просит. Если бы она не молчала, сказала бы „Гриша, помоги мне“. Какая глупость! Но нельзя же просто так, расстаться. До свиданья, Гриша. До свиданья, Света. И разбежались по норкам. А может быть не надо тревожить? Не знаю»

Они попрощались, Гриша помчался по малолюдному проспекту, разминая застывшие ноги. Подходя к дому, увидел стену, – мозаику тёмных и светлых окон, в которой нашёл тёмный квадрат своей комнаты. Ему вспомнилось, что раньше, когда он возвращался, окно светилось ему. Тогда он представлял, что дедушка в своей комнате читает за столом, пьёт чай. Или ходит от окна к двери, разминая ноги, а может быть смотрит в окно, поджидая его.

С тоской подумалось, что деда нет, его ждёт однообразный вечер, кажется невозможный, после всего, что он узнал. И тогда мысль, воспламеняя страх, пронеслась по пороховым путям извилин: «Ведь она уже дома, где ждёт её, как меня, скука одиночества, однообразное повторение разнообразных разговоров с мамой. Ей стыдно, от того что она плакала, что всё рассказала мне. Из всех людей, не знаю никого более одинокого, чем она, ей даже не с кем поделиться горем», – он оглянулся на собак за спиной: «чёртовы собаки, чёртовы собаки, чёртовы собаки, – я понимаю её чувства. Весь наш разговор лишь крохотный эпизод в её жизни, а её жизнь скучная. Он был для неё яркой вспышкой, а сейчас вновь тоска. Единственный, единственный человек кому она доверилась – я. Но я никак не помог. Наш разговор, моё сочувствие, ничего не меняют в её жизни. И ничего не изменят. И может быть, она вернётся к нему! Между ними всё начнётся сначала, он снова изобьёт её, как в заколдованном круге, откуда она не видит выхода. И может быть новый аборт, новое убийство человека!», – Цветов испугался, тронулся с места, пошёл вдоль своего дома: «Надо что-то сделать. Надо что-то сделать». Он шёл, повторял про себя пустые слова, и в это время, не столько понимал, сколько чувствовал, как предсказуемо её будущее, и мысль эта пугала его.

Вдруг, вне связи с течением мысли, как поплавок вынырнуло удивление: «Как же он мог бросить её, так подло поступить с человеком, который его любит. Как мог позволить убить своего ребёнка? Чего они вдвоём испугались так, что сами убили младенца?»

И вновь мысли вернулись к ней, он думал, что не может спокойно отстраниться: «Я позвоню ей, мы будем встречаться, ходить на выставки, в кино. Она не будет чувствовать, как одинока.

Глупость! Ей нужно совсем иное, ей нужен любящий человек. Ей нужно настоящее, а не притворное чувство. Ей нужен человек, который поймёт её всю. Здесь спасение».

Проходя взад и вперёд вдоль дома, воспитавшего его, разбирая свои ощущения, словно препарируя не остывший труп, он понимал, что чувствует к ней не только жалость, но и брезгливость. Ему было стыдно за снисходительное к ней отношение, стыдно за чувство брезгливости, но он не понимал, как могла она общаться с противоправным хамством того человека. И ещё он не мог забыть маску плача, пухлые пальцы, кривой ноготь, клыки слюней, соединившие губы раскрытого рта. Эти неприятные картинки её лица снова и снова вопреки воле появлялись перед глазами. Он представил, как гладит её по щеке, целует в губы, и вздрогнул руками, словно стряхивая с себя что-то мерзкое. «Я её понимаю, я ей приятен. Я пересилю себя, и помогу ей. Я заставлю её полюбить меня. Я просто обязан ей помочь, вытащить её, я найду силы пересилить своё чувство».

Но в лифте, который так привычно грохотал, медленно поднимаясь по шахте, он чувствовал какую-то ложь в надуманном решении.

Глава третья

Дома его уже ждали. В честь возвращения, непривычного отсутствия, мама приготовила пышный ужин. За столом Гриша чувствовал себя плохо. Его расспрашивали, вызывали на разговор, а ему казалось, что сейчас, после всего что он теперь знает, говорить, пить вино, есть, смеяться кощунственно. Однако молчать, значило огорчать родителей, сестру, привлечь вопросы, на которые не было ответов, и он, пересиливая себя, рассказывал о Пскове, о монастыре, о монахе. Тема разговора увлекала, он заговорил с воодушевлением, возрождая настроения путешествия, и забылся. Света несколько раз вспоминалась, но суета общения унесла образ прочь.

После ужина Цветов смотрел телевизор. Его клонило в сон. Он раскрыл дверь в свою комнату, – в ней было темно, только тёмным серебром светлело окно, и тогда он вновь вспомнил ужас, который она пережила. Гриша стоял перед темнотой комнаты и чувствовал, что решение помочь ей было его, и он действительно хотел сделать для неё что возможно. Но подлинным было ощущение лживости. Он разбирал себя, как статью из кодекса, пытаясь понять, откуда же возникло чувство лжи. Ему казалось, из удобства ленивого существования, из нежелания совершать поступки, усложняющие жизнь, верное решение представилось лживым. Ему казалось, теперь он понимал, как простое чувство покоя, нежелание перемен, заставляет совершать подлости.

Перед телевизором, куда он присел успокоить злость к себе, его убаюкала телепрограмма. Глаза стали слипаться, он ушёл спать. Вспомнилось её лицо, искажённое гримасой плача, кривой ноготь, весь набор раздражителей, но решил, что всё уже решено, и через несколько секунд заснул.

Глава четвёртая

Снилось, позвонили в дверь, осторожным, коротким звонком, который оборвался на вскрике. Сам не зная почему, он был в алом халате на голом теле. Он открыл дверь: перед ним стояла девушка. Прямо с порога она расстёгивала длинное красное пальто, разматывала длинный красный шарф, и сбросив одежду ему под ноги, улыбнулась и взяла его правую руку. Он хлопнул за ней дверью, схватил её тело, крепко вжал в себя. Она на мгновение закрыла лицо изнаночной стороной красной кофты, а потом ледяной рукой пролезла в треугольник халата, и влипла ледяными ладонями ему в спину. Они вжимались друг в друга всё сильнее, он наклонил к ней лицо, правой рукой почувствовал её длинные волосы, жёлтая прядь свесилась перед её карим глазом, и они долго поцеловались.

Вдруг она сидела рядом с ним на полу, вновь в красной кофте и красных джинсах, сложив по-турецки босые ноги. Он видел пальцы, окрашенные пурпурным лаком, солнышко пятки. Он видел со стороны, что сидит рядом с ней, на белом мохнатом густом ковре, закутанный в белую простыню, что капюшоном покрывает голову. Они оба смотрят на письменный стол, за которым ссутулился человек, лицом почти касаясь бумаги. Из его правой руки торчит белое гусиное перо. Перо дёргается, дрожит, прыгает, пропадает за головой, и вновь дрожит. Он узнаёт, не зная как, Гения, и тот уже который час, не отрываясь, пишет. Тогда он и девушка начинают громко хохотать, отклоняясь назад, хлопая по коленям, а сидящий за столом всё пишет, пишет, пишет, за ним ярче, ярче разгорается на столе невидимая свеча, проступает и светится сильнее, сильнее нимб света вкруг головы. Они поднимаются, поддерживая друг друга, уходят, корчась от смеха, уходят по полу, по колено заваленному смесью из рукописных бумаг, листов из книг, денег. Он видит, как обнимая друг друга за талию, они бредут по бумажному морю и слышит, как громко смеются.

Саша проснулся, сел на кровати, подперев тело руками, удивлённо осматриваясь по сторонам. Откинул влажное одеяло, встал с кровати и, шлёпая босыми ногами, прошёл на кухню, поднял с плиты холодный чайник, обнял губами горлышко, и высосал воду. Прохладный душ смыл сон, и когда он вернулся в прохладную от сырости кровать, долго не мог заснуть. Тело ворочалось под остывшим одеялом, а потом не заметил, как вдруг исчез, растворившись в сне без снов.

Глава пятая

Гриша отвернулся от стены, досмотрел, как мама закрывает за собой белую дверь, как в больничной палате. «Во вчерашнем решении нет ни ума, ни высоких чувств – только глупость. Глупо надеяться, что она мне поверит. Глупо верить, что нравлюсь ей настолько, что меня полюбит. Глупо любить, притворяясь. Глупо обманывать, веря, что и она обманется. Глупо верить, что смогу вести себя как следует. Что я знаю об отношениях мужчины и женщины? Честно? – Ничего. И пусть по-детски, но верю, что на лжи ничего не построить. Я сделаю, как чувствую, – попытаюсь её поддержать, поговорю с ней, может быть смогу помочь. Новое решение не уступка желанию покоя без перемен, а нежелание обманывать. А желание помочь это чувство не придуманное, оно истинно во мне. Нежелание смотреть на её гримасу плача, выслушивать жалобы, – всё то, что неизбежно будет, – эти чувства не влияют на перемену решения. Да решение и не меняется, меняется способ, с глупого на честный».

Лампа со стола освещала кровать, стол, рассеивала в полумрак темноту между книжным шкафом и гардеробом. Цветов полежал, отдыхая после сна, затем поднялся, одел синий халат, прошёл в уборную, прибрался к завтраку. После завтрака часы показывали девятый час, он спокойно решил, что время звонить Свете.

Из трубки в ухо сильно загудел сигнал, он отпрянул, сразу взволновавшись от этого случайного события. Он раскрыл тонкий томик записной книжки, в груди дрожало, словно мотор работал на пределе возможности. Он не думал, что скажет, только когда там сняли трубку, мелькнула мысль о сложности её номера:

– Света, здравствуй, это я.

– Света сейчас подойдёт, – строго ответила женщина.

– Алло, кто это?

– Это я, Гриша.

– Гриша? – наступила долгая пауза, – что ты хочешь?

– Подумал, мы с тобой давно не виделись, давай сходим, например, в Третьяковку, ты как?

Она молчала в ответ, и под сильную дрожь в груди пронеслась мысль, что надо было заранее подготовить слова предложения.

– Гриша, наверное, вчера я себя вела не совсем правильно, или ты меня неверно понял. Меня не нужно опекать или жалеть, я не нуждаюсь ни в чьей помощи.

Цветов испугался её слов и торопливо заговорил: – Вчера здесь не при чём. Я действительно хочу с тобой увидеться, мы давно с тобой нигде не были, не общались. Прошу, сделай мне подарок, одолжение, если хочешь, составь мне компанию в Третьяковку, мы давно не виделись.

– Мы виделись вчера.

– Я тебя прошу. Мне действительно хочется побывать, и именно с тобой в Третьяковке. Мне нравится с тобой бывать в музеях, в Третьяковке мы вместе ни разу не были, – и он почувствовал, когда проговаривал слова, что она согласится, и решив, что она согласилась, стал назначать время, не осознавая, но уводя её от раздумий о нём, – около трёх, на Третьяковской, хорошо?

– Хорошо. Только в четыре, раньше не получится.

– Отлично, пока.

Не попрощавшись, она повесила трубку.

События дня закружили его. Утром он записывал, теряясь уже в воспоминаниях, путешествие в Псков. Затем звонил с работы Иван, спрашивал его мнение о противоречивом уголовном деле, а после Цветов думал, как хорошо, что Иван вопреки моде, примиряясь с малой зарплатой, упорно изучает уголовное право. Мама заговорила о сашиной маме, которую на днях положат в больницу на лечение, и Цветову подумалось, что надо бы позвонить Черкассу. Но в три часа ножницы стрелок отрезали всё, нацелив золотой пистолет: он испугался опоздания, представив, как она уезжает, не дождавшись. Подгоняемый временем, Цветов быстро оделся, пошёл в метро. В жарких тисках людей, в безвременье, в напряжении ожидания, ему казалось, она ушла. Но он прибыл на место встречи слишком рано, и сел ждать, настороженно принюхиваясь к подмышкам, распаренным в толпе.

«Она не придёт. Я не так с ней говорил. Кроме того, она не попрощалась… И не надо! Я снова позвоню ей, – решение принято и остаётся в силе. Я не был бы так спокоен, если б не обладал доказательствами правоты. Я чувствую свою правду и знаю, что делаю, не только для неё, – для себя. Сейчас не столько ей занят, сколько собой. Пусть она не придёт – вновь позвоню, потому что всё, что с нами происходит это не только для неё, но и для меня. Мои поступки, важнее мне, чем ей. В эти часы, прошедшие с прошлого разговора, жил острее, глубже, чем привык. Сейчас пытаюсь подтвердить своё лучшее представление о себе, воспитанное за годы. Именно сейчас, я ещё больше становлюсь таким, каким себя представляю, именно в эти минуты. Я понимаю, что всё будет меняться, мои мысли сейчас, лишь пребывание в определённом состоянии, я понимаю, что всё будет меняться, но уверен, что если хочу развиваться, должен поступать и думать как сегодня, делать такой выбор. Пять лет назад мне было бы всё равно, но теперь выбираю сострадание. Сегодня мне не трудно решить вопрос, – ответ был определён моим существованием ещё раньше. Нужно было лишь перебороть ослабевшие подлые чувства, подтвердить, созданный последними годами жизни выбор. И сейчас мне легко, потому что уверен в своей честности», – он поднялся, рюкзак с колен по ногам скользнул на пол, он сделал шаг, наступил на чёрную спину, отступил, оступился, чертыхнулся, втянул в себя воздух, увидел под ногами спину с узорным следом, поднял за лямки к себе на руки, вновь сел, подумав, что Света не придёт, представилось, как звонит ей.

– Здравствуй. Извини, время не рассчитала. Социология труда закончилась в четыре, – она всматривалась в него. Он поздоровался, выдерживая её взгляд несколько тяжёлых секунд, обеспечивших спокойное отступление к часам за спиной – 16.34: – Пойдём? – он вернул взгляд к глазам, раздражённо отметив, как она высматривает в нём что-то. Из прибывшего поезда вышли пассажиры, они пошли с ними, и он пропускал вперёд себя женщин, отходил вбок, поправлял волосы, обходил Свету со спины, повторял себе «не молчи, говори, говори с ней», но слова не появлялись, и он затягивал танец, вводил новые па, оглядывался, осматривал стены, поправлял рюкзак, сдвигал к глазам очки, и опасаясь, что она скажет первая, нечто неприятное, наконец подобрал случайную тему: – Я не долго тебя ждал, сам опоздал на десять минут.

– Понятно.

«Она решила „ему всё равно, даже опоздал на десять минут, раньше никогда не опаздывал“, следи за собой, что говоришь!» – Давно мы с тобой не виделись.

– Вчера виделись.

– Да. То есть нет. Вчера виделись случайно, а вместе давно нигде не были. Давно в Третьяковке не были.

– Мы там вместе вообще ни разу не были.

Его взорвало изнутри ударное «вообще», и равнодушный тон, и то, что он зачем-то прятался от её глаз, хотя ни в чём не виноват, и вспомнились её приоткрытые губы, заросшие паутиной слюней, и опоздание, и явное не желание общаться, и раздражение обрушило на неё удары слов: – Знаешь, Света, вчера было что было. Я этого не забуду никогда, как и ты. Потому давай не будем принимать вид, словно ничего не случилось. Давай нормально общаться.

Он увидел как улыбка снисходительная улыбка проползла по её губам, а карие глаза, с ненавистью, как у жестокого животного уставились на него.

– Света, думаю, нам следует успокоиться, и начать нормально общаться!

Они вышли из метро, Цветов хотел вновь заговорить, но осадил себя, решив, что он высказался.

– Ты уже бывал в Третьяковке?

– Был ребенком, – «сколько раз можно говорить, она не запоминает, потому что не интересуется мной».

Выбрав удобную тему, о прошлых прогулках по музеям, они по дороге не молчали, но в паузах, которые каждый по очереди услужливо заполнял новым воспоминанием, оба чувствовали тяжесть лёгкой беседы.

Глава шестая

Кривляясь в стеклянном потолке, они прошли в гардероб. Одевая на обувь тряпичные тапочки с усами шнурков, похожие на головы сомов, они смотрели, как между строем колонн дефилируют удивительные персонажи. Люди спокойные, важные, с плавной походкой. Их отличал негромкий разговор, застывшие улыбки, величавый взор на собеседника, неожиданные кинжальные взгляды по соседям, негромкий шёпот, иногда помидоры лиц. Только дети носились между этими передвижными колоннами, кричали, смеялись, пока кого-нибудь не хватала за руку мамаша, и согнув стан, дёргая за руку марионетку в кукольном театре, читала заученный текст, оглядываясь по сторонам на реакцию зрителей.

По мраморной лестнице, под хрустальной сосулькой люстры, огромной, обросшей длинными стрелами, словно за многие оттепели и похолодания к поздней весне, Гриша и Света поднялись к распахнутым дверям великанского роста.

В первой зале между картин курсируют зрители, с одинаковым сосредоточенным лицом, которое бывает у людей на чужих им похоронах. Они читают табличку у картины, осматривают полотно, неспешно, как следует ходить по художественной галлерее, передвигаются к следующему экспонату осмотра. Иногда мимо картин проходят особые зрители, что подробно конспектируют в записные книжки пояснительные надписи. Прочитав сыну табличку у картины, и по-своему объяснив слово Диана, родители подхватывают за руки малыша, и на среднем малом ходу передвигается к следующему объекту осмотра. Мама расцепляет цепь, отправляется в одиночное плаванье к обрывистому берегу с рыбацкими лодками у подножия. От движения плеча, с грохотом падает якорь сумки, и она причаливает к морской картине. За ней, рассекая встречных, в боевом порядке проходит эскадра экскурсии. На острие флагман экскурсовода с красным флажком атаки в поднятой руке. Эскадра обменивается со встречными залпами взглядов, удачно проходит ворота шлюза, швартуется у самой большой картины. Выстроив боевой полукруг зрителей, экскурсовод, очищая длинным ногтём мизинца уголок глаза, монотонно пересказывает картину.

Они прошли мимо пожилой пары, услышав снисходительный голос супруга,»…портрет неплохой. Но с Репиным не сравнить».

– Тупые твари! Секунду, одну секунду видел портрет, и уже всё оценил! Чем лучше, отчего лучше, ведь ничего объяснить не смогут! «Нам ближе манэра его письма». Будут мельком, как бы невзначай говорить «были в Третьяковке, чудное, чудное собрание живописи». Мыльные пузыри!

– Света, не все же так понимают живопись как ты.

– Не увидеть, не понять картины, но принять вид знатока, это одно, и понять картину по-своему, увидеть нечто своё в произведении, – это совсем иное.

– Всё же я не стал бы их так называть, они имеют право на своё мнение.

– Добрый, добрый Гриша! Ты всех жалеешь, всех понимаешь. Они и тебе не нравятся, но ты их жалеешь.

Слова, казалось, имели скрытый смысл, ему стало неприятно.

Проходя в следующий зал, они увидели седовласую женщину в прямом чёрном платье. Она держала у губ траурный платок и плакала, вглядываясь в пустоту осеннего поля. Слёзы размазывали тушь, на бледном лице сгорали чёрные глаза. Женщина смотрела в пустое осеннее поле, неслышно плакала, и только шаркали шаги проходящих мимо.

Когда они вышли из музея, стемнело. Между тонкими столбиками, с шарами света на вершинах, они прошли к горбатому пешеходному мостику. Их пронизывал ветер. Под низким мостом застыл чистый лёд. С вершины моста они смотрелись в лужу света на льду, обгрызенную прикусом моста, с клыками их тел. По освещённому льду скользили змеи позёмки и скрывались в темноте. Цветов спросил, о чём она думает.

– Река спокойна, затянута льдом, но начнётся буря, гладкий покров разломится, но скоро опять затянется льдом. Я также живу в ожидании всплеска чувств, будущей боли.

Цветов почувствовал, как ей не хочется возвращаться домой. Но хотелось есть, пронизывал ветер, к вечеру подморозило, он замерз. Гриша думал, что хорошо бы посидеть в кафе, но деньги остались в Пскове, и он пригласил её домой на ужин. Она отказалась, но он, чувствуя уверенность в себе, уговорил.

Пригласить девушку домой, познакомить её с родителями, это то, что ещё несколько дней назад казалось Цветову невозможным, сейчас свершилось неизбежно и легко.

Дома она познакомилась с его семьёй, они вместе долго и оживлённо ужинали, увлечённые новым человеком. Его приятно удивило спокойствие и внимательность родителей, не задававших неудобных вопросов. Он показал ей свою комнату, рассказал, как живёт. После сытного ужина клонило в сон, глаза слипались, слова растягивались, превращая речь в безвольные передвижения слов.

Когда Гриша провожал её, день в его мыслях завершался приятно, он выполнил свои желания. Однако, у своего подъезда она озадачила его отказом встретиться завтра. Цветов спокойно решил, что ей следует прожить день без него, и про себя вяло согласился, но медлил с ответом. Ему вспомнилось, как увлекательно было напряжение, в котором он прожил день. Грише стало приятно, от того, что он хорошо поступил с ней. Он не знал, какое принять решение. Мысли, словно булыжники, медленно прокладывали путь в отуманенном дрёмой мозгу, – он не замечал, как долго длится молчание. Добралось чувство, разбудившее мысль, чувство, что если она просто уйдёт, нечто в их отношениях нарушится. Неожиданно вспомнилось, сморщив лицо, как на плоскости большого пальца, отскочил островок лака, и в этом была неприемлемая неопрятность.

Если он сейчас скажет просто «до свидания, я тебе позвоню», сегодня ей будет хуже, ещё хуже, чем вчера. Казалось, что его решение помочь ей он предаёт в этот момент, не упорствуя, а следуя ходу событий, и завтра она, не сумев объяснить причину, которой, конечно, будет равнодушное прощание, не примет больше его помощи. Взглянув на неё, он увидел в её глазах, что она ждёт ответ, понял, как долго тянется молчание. Он заговорил, с произнесением слов понимая, что речь сама договаривает и то, о чём он и не думал: – Понимаешь, у меня также есть одиночество, иногда тоскливо до бешенства. Есть конечно друзья, Саша, ты его видела, но друзей не хватает, – нужно нечто большее, совсем иное, – и тут мелькнула маска из слёз на её лице, отлупившееся пятно лака с алого ногтя, но он перехватил противное воспоминание в самом начале, утопил в его в глубине новой мыслью, что говоря «нечто большее», он словно говорит о любви, о чувственных отношениях мужчины и женщины, хотя и в мыслях этого нет, – вчера приехал из путешествия, где было сказочно увлекательно, но теперь тяжело чувствовать, что сейчас вновь начнутся однообразные скучные дни. Ты понимаешь, – он поморщился, угадав, что повторяет «ты понимаешь», – сегодня был хороший день. Мне, и тебе, я думаю, мне так кажется, было интересно. Мне было хорошо. И ещё, ты извини, может быть, это не моё дело, мне кажется, тебе нехорошо быть одной, сейчас, – и почувствовал, какую ударную силу имеет это «сейчас», – ты понимаешь, ты понимаешь, – он вдруг растерялся, услышав, что его слова звучат обещанием любви, – ты понимаешь, – вновь повторил он, пока слова сами строились в предложение, – мы могли бы просто видеться, – он почувствовал, что теперь она понимает его правильно, и добавил, не успев поймать выпорхнувшие слова, или на ходу перестроить предложение в иной смысл, – а потом будет что будет, – и он покраснел от досады, что снова всё перевернулось, и подумалось, что может быть, так и случится в результате их встреч, и остро почувствовал, как она не нравится ему, но не стал заслонять слова другими, а сдержав желание говорить, замолчал, представляя, что и она уловила два смысла, и не может выбрать истинный. – Я думаю, пока мы свободны, – он обжёгся словами, поняв их второй смысл «пока не влюблены друг в друга», – пока есть свободное время, нам интересно вместе, нам следует общаться, это лучше чем скучать поодиночке. И ещё, мне кажется, я лучше узнал тебя за последний день, мне с тобой сейчас интересней, я понял тебя лучше и больше, чем раньше.

Она молчала, и он предложил встретиться завтра.

– Мне кажется, нам не следует больше видеться, нам следует остановиться сейчас, мы поступаем не правильно.

Цветов почувствовал в её словах нотку пошлого драматизма, как в дешёвом кино, но подумалось, что такие слова именно так и говорятся: – Наши встречи нас ни к чему не обязывают. Ты понимаешь, мы…

– Хорошо, давай встретимся, – оборвала она.

Вдвоём они решили завтрашний день.

Цветов шёл домой, и думал, что за эти два дня он понял больше, чем за целые месяцы спокойной жизни. Ему хотелось поделиться с Сашей, тем, что он понял, но решил, что всё происходящее касается и Светы, потому не хорошо пересказывать её. Гриша шёл и чувствовал, как с каждым шагом дремота испаряется. Волнение трясёт грудь, как у путешественника, что впервые вступает в неведомый мир. Григорию подумалось, что в его жизни происходит нечто значительное.