Текст книги "Переход"

Глава седьмая

В день возвращения, Черкасс не спешил домой. Саша не соскучился по родителям, но соскучился по одиночеству. Он прошёл к школе, где учился. Со снисходительной печалью к прошлому обошёл стены, вышел на обнесённую бортом площадку, где каждую зиму на снежном поле играет в футбол. Высчитывая время, когда родители оставят ему тишину, прошёл к дому Цветова. Представил, как удивится Гриша, если он зайдёт к нему в гости. Подумал, что сейчас отец Цветова поедет на работу, и было бы глупо встретиться с ним у подъезда. Снисходительно улыбнулся удивлению гришиного папы, и не спеша, через двор друга, с детством живший в нём, пошёл домой.

В квартире было приятно пусто.

Он молча позавтракал, наполнил горячей водой ванну. Свалил с себя на малахитовый кафельный пол мусор одежды, обхватился руками и голый смотрел, как струя из крана бурлит в воде, пар поднимается, окутывая тёплым облаком зелёную блестящую стену. Он слушал, как бурлит вода в воде, подбирал про себя сравнения к шуму, находясь в каком-то оцепенении покоя. Он перелез через борт, постоял по колено в горячей воде, а затем медленно, бережно погрузил тело. Саша наслаждался шумом воды в тишине, покоем, одиночеством, свободой дня. Он сел и как ребёнок, с удовольствием стал шлёпать ладошками по воде, выплёскивая воду на пол, поднимая волны, качавшие его тело. Он представлял, как мысли, убитые путешествием, похороненные под суетой, медленно поднимаются со дна.

«Только в одиночестве можно понять жизнь.

Фельдману понравилась Катя.

Вот так создаются семьи.

Нужно как-то ему помочь, всё-таки я с ней знаком. А ещё лучше не мешать.

Гриша, наверное, скучает о поездке. Было очень увлекательно, но я рад вернуться. Здесь всё знакомо, вещи остались на прежних местах, привычные вещи, без которых уже не дома, с которыми уютно. Хорошо полежать, почитать, подумать о невозможном.

Кстати, я истратил все деньги, а мы собрались в театр. Скоро день рождения, но на праздник денег нет. В деньги упирается многое.

Но не всё.

Да, Кристина, я определённо ей нравлюсь. Она мне? Иногда она очень красива, когда как-то по-особенному улыбнётся, повернёт голову, не придавая лицу выражения, удивится – естественная красота, как красота пейзажа. У неё хорошая фигура. У неё роскошная грудь. «На предмете моей страсти всегда были медные одежды», – из одной книги, сквозь множество других, укололо остриё фразы. Она считается красивой, а мне кажется не больше чем симпатичной. Отчего ей так нравлюсь? Может быть, она чувствует во мне нечто? Льстивая мысль пойди прочь!

А Миша молодец. Пригласил всех в театр, продолжит общение с Катей, потом возьмёт телефон. Миша, вероятно, только пришёл. Гриша уже чем-нибудь занят.

Кристина, возможно, в ванной. В этом нечто сближающее, мы в ванной, остальные нет. Я бы сейчас принял с ней ванну. Нормальная фантазия здорового человека. Эх, хорошо побыть в одиночестве, не потому что другие надоели, а потому что наедине с собой.

Ещё я привёз с собой приятное ощущение собственных сил.

Я привёз чувство, что могу работать!»

Весь день Александр провёл дома. Разбирал книги, читал, записывал что-то на столе. Взяв томик Рембо, талантливого мальчика не выросшего в поэта, он не узнал по обложке содержимого. Он помнил все книги, которые покупал: «Откуда она? Если родители купили, почему… Ох, боже ж мой, – он улыбнулся памяти, – это же Юлина книга. Моя осталась у неё, а Рембо у меня. И мне уже не вернуть «Юность». Неожиданная находка волнует мысль, целый ураган из ветерка!

Когда он закончил писать? – Его провозгласили поэтом совсем мальчиком. Уже я старше его. Рембо разочаровался в искусстве, ибо не верил в возможность изменения мира поэзией. Рембо – ребёнок чувств с умом дитя. Глупо верить, что гениальное произведение изменит человека, оно лишь поможет понять, почувствовать иначе. Изменение души – процесс. Душа меняется, если переходит в иной, условно низкий или высший мир. При переходе душа меняется. За мир, в котором возможно развитие и совершенство, душа должна бороться, с частью внутреннего мира, с миром внешним. Душа развивается только в борьбе, от боли и счастья. А искусство лекарство, но не панацея. И, конечно, не значит, что искусство это мораль, искусство и аморальность, дающая взлёт ума и чувства. Потому искусство нацелено и мощно, но оно не молоток, которым убьёшь врага».

Весь этот день его не покидало привезённое из Пскова чувство душевного богатства. Саша чувствовал, как в глубине души, словно на морском дне, в прочной раковине покоится драгоценная жемчужина.

Глава восьмая

Черкасс проснулся поздно. Послушал тишину квартиры, снова и снова подчёркнутую проносящимися за окном машинами, потянулся андреевским крестом. Сдёрнул одеяло, встал на пол в белой, смятой ото сна футболке и белых трусах-шортах, разрисованных красными и жёлтыми пятнышками забавных зверюшек. Он ходил по ковру, пришло в голову сделать зарядку, и он стал при каждом шаге высоко поднимать ноги, доставая коленом груди. «Мало нагрузки», – согнув в локтях руки, стал делать рывки назад, соединяя лопатки, – «больше нагрузки», – и неожиданно усталость повисла на теле, но он продолжил дёргаться телом. Затем, как неумелый ныряльщик, плюхнулся на пол, успев подставить руки, на которых отжимал и прижимал тело к ковру. Сделав десять отжиманий, почувствовал, что больше нет сил, но приказал двадцать. Саша отжимал тело всё медленнее и медленнее, как замедлявшая ход машина, сделал двадцать, но на двадцатом заказал ещё два. Сделав, заставил отжать тело в двадцать третий, подставил колено, встал, пошатнувшись. Он походил по ковру; дрожали усталые мышцы, но тут же сел рядом с кроватью, и запрещая опираться руками, начал приседать. Случайно опёрся рукой на кровать; уличил себя и наказал двадцатью приседаниями. Наконец поднялся, чувствуя дряблую усталость мышц, которые вот-вот не выдержат тела, прошёл в комнату родителей, посмотрел в окно. Было позднее утро, кажется, похолодало. По пустынному двору с голыми деревьями косо летел густой снег, покрыв землю мятым бельём.

Вспомнилась сегодняшняя ночь, когда на чёрный проспект, на чёрные тротуары стали медленно оседать снежинки. Потом они полетели гуще, быстрее, крупные снежинки толпами неслись в свет фонарей, закрывая дорогу.

Вспомнилось, как обрадовались родители. Как здоровался отец, сильно сжимая руку, степенно, якобы равнодушно спрашивал, «как отдохнули?», а в глазах у него было беззащитное счастье, от того, что сын стоял рядом. И сейчас он вновь, как вчера почувствовал свою подлость, что не хотел видеть их, а они были так беззащитно рады ему. А он променял их на уют одиночества. Охлаждая тело под душем, освежая рот мятной пастой, наполняя желудок завтраком, он вспоминал прошедший вечер. Как мать протянула руки обнять его, он отдался в её объятья, но сморщил невидимое ей недовольное лицо, схоронил руки в карманах. Она понимает его характер, но её лицо снова растеряно, мама вглядывалась в него, словно спрашивала, чем заслужила равнодушие.

Позже прошлое претворится в боль.

Вспомнилось, что маму на днях вновь положат в больницу. Как раненый, он свалился в тёплые сугробы неубранной постели, он закрылся книгой, заполнил уши говором телевизора.

Черкасс лежал на спине, глазами в белоснежное небо. Муравейник мыслей разбежался по углам, вползли новые мысли движения, – «надо бы прогуляться, вчера день дома, сегодня.

Измыслив хвалебный гимн одиночеству бегу одиночества.

В зашнурованном крест-накрест голубом небе, блестит жёлтая пятка солнца, уползающего на карачках бога. Толпа воробьёв брызгается в луже. На угольном полу разбилась мозаика золотая мозаика. Сумасшествие это лишь совершенное переселение в параллельный мир. Я вижу сказочную весну, но чуть-чуть понимаю, что это игра. Если чуть-чуть отвалится, как лишний довесок, стану принцем в весенней стране, о которой никто не знает.

На Остоженке от здания к зданию протянут канат, на канате плакат: «Будем славны, жители Москвы». Огромный лоскут не бесшабашно алый, как в недалёком, всё ещё властном прошлом, но умеренно красный. Без таких плакатов, город, конечно, не будет так красив.

В честь государственного праздника с флагштока простынёй свисает трёхцветный национальный флаг. Праздник испортил ветер. Он полоскал государственное полотнище по стенам. Порыв стих, флаг повис, и белоснежная полоса стала серой, синяя почернела, красная украсилась пятнами, как в пыли топтали.

Удивительно не замечать встречных, обращаться к неживому. Душа наполняется одиночеством, становится грустно-приятно. Одиночество. Но как бы хотел рядом её. Хотел бы идти рядом, любить, держать её руку в своей, смотреть на её разговор, молчание, как рассеянно рассматривает разукрашенную витрину. Прижать её к себе, увидеть её застенчивость. Сентиментальность! Мысли одинокого подростка. От близости других болезненно собственное одиночество. И совсем не утишает знание, что у Гриши, например, не было большого чувства. Чувство, может, было, близости с женщиной не было. Мне совсем не легче от воспоминаний.

Мысли возбудила её книга! Хотя, жажда любви всегда увеличивается с одиночеством. Та, которую представлял рядом, она мне кажется высокой. Представлял Кристину?

Ох, магазин джинсовой одежды! А мне нужны джинсы. Как же ненавижу магазины, словно выполняю утомительную работу. Под пристальными взглядами робею, кажется, обязан купить всё. Продавцы смотрят, словно впустили из милости. Но в приниженности, есть полу-чувство, предчувство, что робость проявление глубинной чувствительности, внимания к чувствам посторонних, больше чем к своим желаниям. Для этих продавцов я готов купить лишнюю вещь. Эта робость, застенчивость для меня связаны, с чем-то глубоким в моей душе, это отражение тайны.

Мысли освободили голову.

А с Кристиной хорошо бы принять ванну. В последнее время слишком часто она возникает во мне. Конечно, я ей нравлюсь. Какая самоуверенность. Нечего притворяться, так и есть, но нравится ли она мне? Она на удивление романтичная, и добрая, как ребёнок, который без сожаления дарит свои игрушки. Хочет казаться опытной, познавшей жизнь женщиной. Как снисходительно улыбалась, когда Фельдман пытался любезничать с Катей. Словно давно предсказала их жизнь. Девичья Хлестаковщина, казаться взрослее, чем есть. Хлестаковщина по-женски. Хлестаков в юбке. Без юбки. Что-то меня отталкивает в ней. Но встретить её сейчас заманчиво. Я пригласил бы её в гости, она бы слегка робела. Я бы не спешил, зная её стеснение. Не сразу бы поцеловал, осторожно и нежно, почти по-братски. Успокоил бы плавными движениями рук, медленными падениями приятных слов, лживыми признаниями.

Вот я и на бульварном кольце.

Прогулка удивительна единством отдыха и работы. Как езда на велосипеде в гости, достижение цели и тренировка мышц. Хочу лето, тёплый встречный ветер, земляную дорогу вдоль пшеничного поля, дорогу неровную, с лужами, проросшую корнями, в тени высоких, душистых на горячем солнце тёмно-зелёных елей.

Песок под ногами скован холодом. В жизни есть какие-то линии символов, пронизывающих существование каждого человека. Для меня, кажется, бульвары. Для Гриши, например, решающие события происходят на даче или в алее между нами, на проспекте.

Ответы на гипотезы выдаёт только осмысленная жизнь.

А в тот осенний день, какой удивительно белоснежной была церковь. И как удивительно было почувствовать себя каплей на скользком стекле.

Сегодня мороз, солнечное небо, шум машин, белый снег, одиночество. В такой день хорошо умирать. Только придётся долбить застывшую землю.

Кажется заплачу от счастья, от грусти, от одиночества, от огромного мира вокруг меня. Необходимое одиночество, в котором можно так сильно жить, и неотделимое от одиночества желание открыться любимому человеку.

Кафе. Проза жизни. Очень хочется есть, но нет денег зайти в дешёвую закусочную. Проклятая бедность умеет раздражать! Придётся просить у мамы, конечно, она с радостью даст денег на джинсы, на жизнь. А сама ляжет в больницу. Зачем она вновь вышла работать?! Ей лучше дома.

Проклятое безденежье унижает, превращает в последнего человека, противопоставленного всем, у кого есть средства. Бедность (хотя я не беден, семья не бедна, но в карманах пусто, значит я беден) заставляет вожделеть. Какое постоянное, сильное, изматывающее желание богатства. Мечты найти кошелёк, полный денег, найти работу с большой зарплатой. Нищие мечты обогащения. Я хочу, чтобы умер отец или мать или дядя, оставив мне состояние? Я хочу?! Нет!! Забрели случайные мысли. Но они страшные.

Люди вокруг, люди окружают, люди берут в полон. Они глупее меня, они грубее меня, но каждый может унизить меня, у каждого есть положение, есть ячейка в сотах общества, есть сладкий мёд, я же изгой.

Приступы денег как приступы рвоты. Сначала ничего не чувствуешь, но вдруг изнутри поднимается горячая волна, спазм сжимает горло, и меня рвёт вонючей водой. Душный поток рвоты вырывается, спазм ослабевает, жар спадает, оставляя гнилой привкус во рту. Тело успокаивается. До нового неизбежного приступа. Но я должен спокойно переносить болезнь. Смена жизненного уклада будет поражением. Так думает часть меня. Лучшая? Худшая! В голове мысли спутались, мысли переплелись, порвались.

Голод оглупляет.

Боже, толпа народа при входе на эскалатор. Придётся толкаться. Головы толпы качаются, как арбузы на волнах.

Маленький солдат в зелёной шинели. Чёрным ремнём шинель надута над поясом, длинной юбкой распустилась до чёрных сапог.

Надо запоминать, замечать всё-всё.

Толкается, даже не считает нужным извиниться. Как же ненавижу этих людей. Как они возвышаются в своей душе, унижая других, какой мелочью живут. Как презрительно усмехаются в глаза, в самые глаза человеку, увидев дешёвую одежду на нём, как толкают друг друга, пробивают дорогу к убогой цели, но страдают, когда толкают их. Как самые вежливые извиняются лишь из воспитания. Вот все они снисходительно смотрят на молодого человека в очках. Он осторожно и неумело двигается среди неподвижных истуканов, просчитывает шаги, чтоб никого не коснуться, каждый раз извиняется, виновато смотрит в лицо, тех кого побеспокоил, у кого просит разрешения пройти, и как все они, толстые и тонкие, умные и глупые, красивые и уроды, образованные и неучи смотрят на него презрительно, как на никчемное в этой жизни насекомое, а я вижу, как он сжимает, перебирает в волнении пальцами, оставляя потные следы на блестящей обложке, такую книгу, которой никто из них недостоин.

Счастье моральных уродов возвышаться за счёт унижения других. Если бы их чувства воплотились в чертах лица, какие кошмарные мутанты окружили бы робкого. Не потому ли так мало красивых стариков, что подлость искривляет черты.

Я хочу кричать в их огромное лицо, хочу разрушить их во сне Макара.

Эскалатор это чёрные движущиеся ступени вверх и вниз под длинным побелённым сводом. Люди, грязевые потоки улиц, по ветхим трубам стекают в канализацию метро. Вверх и вниз в тёмных берегах прямой кишки движутся люди. Вот, стекает мне навстречу навоз, удобрение полей. Кажется символичным, что они стекают под землю, в ады древних религий, а я поднимаюсь к свету. Между нами граница; на длинных ручках факелы с круглым жёлтым светом абажуров. И я рад, что она есть, эта граница, и её не перепрыгнуть одним поступком.

Вот солидное лицо мужчины. Сросшиеся чёрные брови, – так дети рисуют птичку вдали. Я ловлю его взгляд, он грозно смотрит в меня. Медленно, слишком медленно мы разъезжаемся, и с каждой новой секундой держать тяжесть взгляда всё тяжелее. Мы оба поворачиваем друг к другу головы и смотрим через плечи. Я понял, как выиграю у этого взгляда, взбешённого недоступностью моего тела. Я весело улыбаюсь.

Вот навстречу спускается спокойная красавица лет тридцати, равнодушно отводит взгляд, разрывает связь. Конечно, мне всё равно. Почти всё равно. Осадок неуверенности крохотной гранулой яда растворяется в душе. Ловлю на чувстве, что она мне неприятна, совсем чуть-чуть. Хочу также равнодушно отвести глаза, купить противоядие.

Бегаю глазами по лицам, плету взглядами сеть, в которую попался малыш лет семи. Он смотрит с любопытством. Ага, шаблон, неправда! Правда перед глазами. Он с серьёзным видом меня рассматривает, не отводя серых глаз. Но вот он испугался своей отваги и спрятал глазки. Но я не стал смущать его, зная, что он ещё раз взглянет на меня, и набросил сеть на следующего.

Из-под серой шляпы, из-под тёмного навеса полей осторожно выглядывают серые глаза. Он ловит мой взгляд, глаза видимо равнодушно уходят, но я жду в засаде. Взор возвращается, подпрыгивает от неожиданности, и вновь убегает.

Вот напряжённая мысль ослепила голубые очи.

Глаза – зеркала души. Я всматриваюсь в разноцветные зеркала, и в них отражается наше время. А в том, как вглядываюсь, отражаюсь я.

Мне нравится, как то глухо, то звонко стукают каблуки по промёрзшей дорожке. Резко, отрывисто, решительно, как шаги кадровых офицеров вдоль карты империи. Телефон! Он снимает трубку, слушает доклад. Здравствуй. Хорошо. Спасибо, а ты как. В пятницу в театр? Я позвоню Грише, он свяжется с остальными. Миша, сейчас неудобно говорить, я тебе вечером позвоню, хорошо?

Кажется, я взволнован? Отчего же так взволновался? Отвечай, отвечай себе! От того, что увижу всех, к кому привык за несколько псковских дней. Пойдёт ли с нами Еремин? О, подлое лукавство. Подделка правды! Конечно, взволновался от того, что вновь увижу их, но также от того, что вновь увижу её. Уверен, нравлюсь ей!

Приятна-я прав-да. Надо клянчить деньги на театральное свидание. Вот она, вечная жажда денег. Мы не должны были видеться, но встречаемся. Волю неволит воля обстоятельств. Нет ничего необычного, Фельдману понравилась Катя, он её добивается, но через них приоткрылась тайна неизбежного. Неизбежного?»

Саша снял трубку с белого телефона, словно жук присосавшегося усиками проводов к стене. Прижал левым ухом к плечу трубку, отстучал номер Цветова. Лена громко спросила «алло», переспросила его, снова переспросила, видимо не расслышав, но потом узнала, уже весёлым голосом сказала, что Гриша придёт вечером.

Цветов перезвонил поздно, отчего-то не из дома, раздразнив Сашу таинственной краткостью. Цветов обещал сказать о театре. Он перебрал варианты, где же мог быть Гриша, и удивился не найдя ответа.

Саша лёг кровать со свежей, душистой молодостью, в красивой обложке книгой. Он повернулся на бок, о Владимире Владимировиче собравшись почитать. Его жизнь описывали интересно, но ему в голову пришла мысль, что жизнь не состоявшегося писателя, не псевдо писателя, а недописателя, много интересней схожих писательских биографий: родился в, учился у, формировался под, оказало воздействие то, первые опусы издал тогда, поворотным пунктом оказалось то-то, всю жизнь для него было значимым это, слава пришла тогда-то, лучше произведение то-то, умер тогда-то. Биография человека, бывшего писателем по натуре, но не ставшего им, скажет много больше о художественном сознании, чем схожие биографии.

Глава девятая

Проснувшись в освещённой солнцем комнате, может быть продолжением сна, он ощутил себя одиноким. Отдалённость ото всех, даже мамы, с которой он не умел себя вести, причинял ей боль, и злость к себе за её боль, были тоскливы, и он включил экран телевизора.

Он увидел совершенно лысую голову, круглое толстое лицо, крохотные ушки, жёлтые мешки под карими глазками, обвислые щёки знаменитого актёра. Он сидел за иссиня-чёрным, как его свитер с горлом, столом. За спиной возвышалась книжная стена. В пухлых пальцах вертелась золотое тельце ручки, прибивая значимые слова.

Актёр знакомым голосом рассказывал о новой роли в театре, о неоконченной картине, на которую не хватило средств, о новой машине взамен разбитой, как он думает совсем по-особому сыграть Лопахина, таким грузным, «внешне и морально усталым человеком, показать трагедию приобретателя».

Саша смотрел на маленький ротик, (полные губы жевали слова), и остро завидовал этому человеку. Он занимался любимым делом, он зарабатывал любимым трудом хорошие деньги, жил как хотел. Саша травил презрением, как опухоль ядом, эту больную зависть, но она оставалась. Он знал почти безнадёжную, потому печально спокойную мысль, что работает вхолостую. Уколол Фельдман, который может и чувствует меньше, но стремится к определённой цели. Миша становится отличным экономистом, он зарабатывает хорошие деньги, он богатеет опытом.

Черкасс переключил на мальчишку лет тринадцати, тощего, как сушеная рыба, с горбатой от сутулости спиной. Мальчик был одет в чёрную куртку, в рваных дырах, из которых торчала грязная вата. Он подтирал пухлой подушкой большого пальца угреватый нос и рассказывал в апельсин микрофона, как он с друзьями нюхает клей из пакета. Молоденький голос общества осуждающе спросил, зачем же он это делает, неужели он не понимает, как это вредно. Мальчик поджал голову плечами, вытер под носом, но поняв, что нужно отвечать, равнодушным стариковским голосом просипел: «не знаю… Нравится». Под взволнованный женский голосок общественного негодования засветились проценты детей и подростков, наркоманов и токсикоманов, проституток детского возраста, кого-то ещё. «Где же вчера был Цветов? Где-нибудь веселился. Но он не ответил, откуда звонит. Кажется, я завидую – хотел бы отдыхать, веселиться там, вместе с ним. Ого, уже двенадцать. Вновь бездельничаю вместо работы. Но что делать, если работается по ночам? Гриша сегодня скажет, кто идёт в театр.

Да, деньги, деньги, просить у мамы денег. Даже не узнал, сколько стоит билет. Деньги, – то чем тебя измеряют в обществе. Только с ними тебя внимательно выслушают, иначе твои слова порожни. Деньги, – общественное признание и уважение с одной стороны, частица осязаемой свободы с другой. Деньги – уверенность в завтра. Потому без денег чувство, что хуже людей. Умом можешь понимать иначе, но чувства давят. Общество посторонних принимает меня, лишь когда прошёл отбор. Только родным, кому открыт всегда, интересен. И бесполезно себя убеждать, что твоя внутренняя оценка верна. Чьи весы точнее? Мои, взвешенных убеждений или общества, весомых денег. Когда у меня в кармане деньги, во мне почти уверенность, что чувства, мысли, знания – воздушны, но деньги – их воплощение. Обще-е-естве-е-енное блеяние. Деньги дают уверенность в завтра, деньги дают больше свободы, больше удовольствий, деньги украшают жизнь, деньги и должность приносят общественное уважение, и со всем этим растёт прочное чувство уважения к себе. Сами собой представляются точнейшими весомые весы. Деньги мерило общества, я живу в обществе, а не в мире уникальных книжных идей, потому мерило общества моё мерило, потому я становлюсь как все.

Но я нагло верю в свою исключительность, я создаю свою исключительность день за днём, потому буду рушить своё уютное будущее ради мечты.

В вакууме одиночества размышление умиротворяет. В вакууме одиночества личные решения легки. Но в жизни чистые идеи, как блестящие днища кораблей обрастают полипами, замедляя стремительный ход. В жизни ход идеальных решений останавливают чувства, события, мораль. Мечты души воплощаются медленно и трудно. Упорствовать ради идеи значит оборонять мирок своего существования, значит чувствовать одиночество. Чувство войны с людьми. Вражда против врагов, которых презираешь, за обще-е-естве-енное мне-ение, за уценку до общепринятых ценностей. Но в себе борешься с общественным мнением, которое подавляет могуществом.

Именно в одиночестве сохраняю себя, отсюда привычка и радость быть одному, быть с собой. Из часов одиночества родится потребность в одиночестве. Только в одиночестве чистый человек. Только он один – есть, только один он понимает себя и жизнь. В одиночестве идеальные беседы, без примесей неверно понятых мыслей, без раздражения к грязи под ногтями, без подозрительных взглядов.

Но невозможно быть одному! Невозможно от желания говорить, дружить, любить, видеть близких людей, невозможно даже телу жить одному.

Привычка к одиночеству мешает общаться с Кристиной. Вот оно, тайное желание! Но всё же, нежелание отношений с ней и в ином. Оно в честности. Нет желания притворяться, нет желания оскорблять равнодушием. Невыносим её детский романтизм. Но он же мил своей детскостью. Зная, что она никогда не была с мужчиной, уже сейчас раздражаюсь необходимостью быть нежным, терпеливым, в совместном переходе в её женственность. Нет к ней чувства кроме снисхождения, снисхождения к её уму, подобострастным взглядам на мои речи. Есть крохотная ненависть за её влюблённые взгляды, за восхищение знаниями, за всё-всё. Я именно немного её ненавижу. Сильно, как всегда, но немного, она не занимает много места в душе. Но рядом живёт желание тёплой близости, желание любви, наслаждения чужим сочувствием. Из-за слабости быть любимым она снова и снова во мне. Скажем прямо, сейчас с удовольствием имел бы её под боком. Она повернула бы голову так, что свесились платом светлые волосы. Чтобы она, пересиливая робость, потянулась длинными пальцами к моим волосам. Хотел бы взять её руку и поцеловать в ладонь, всматриваясь в её глаза. Хотел бы, чтоб она положила голову мне на грудь, открыв лицо с открытыми глазами. Хотел бы держать в своей руке её ладонь. Просто быть рядом. Сидеть за одним столом у нас на кухне и молча завтракать. Есть какую-нибудь белую, с двумя жёлтыми пузырями яичницу. Хотел бы видеть, как она, стукнув почти сдвоенным звуком, прикладывает нож с вилкой к тарелке. Протянув правую руку снимает мутный полупрозрачный короб, сквозь который, как солнце сквозь туман, светит оплывший бархан масла. Хотел бы видеть, как она нашим ножом с деревянной ручкой и зубчатым лезвием режет белый батон в хрустящей оранжевой корочке, спрашивает «тебе отрезать?» Укладывает на хлеб холодные пластины масла, они мякнут, и она тонким слоем масла замазывает поры хлеба, а зубцы ножа, как борона, оставляют за собой тонкие дорожки.

Всё это я, один человек презирает её до ненависти и мечтает быть рядом, как влюблённый».

Александр решил, что тихий завтрак представился от голода, потому позавтракал и вышел пройтись. Когда спускался по лестнице, увидел, как две женщины заносят в квартиру сетки с пустыми бутылками.

«Они существуют на отходы общества, а я живу сыто. Упрёк. Банальность, какая пошлая банальность! Пусть банальность, но я так решаю мгновение, и решение мгновения, пусть банальное, оседает в сознании. И потом, когда принимаю решающее решение, крохотное или нет, миллионы этих песчинок собираются вместе, формируют поступок.

Вчерашняя мысль. Неудавшийся писатель. Отчего талант не становится писателем и кем он живёт. Вот интересно».

Вдруг сильный удар в грудь оборвал мысли. От неожиданности он не успел перевести взгляд перед собой, и видел, как к нему быстрым шагом, глядя в глаза идёт парень его лет. Саша увидел, что он одет во всё чёрное: чёрные, зашнурованные до колен ботинки, чёрные джинсы, кожаную куртку до пояса, с блестящими кнопками и молнией. Распахнутые полы куртки от быстрых шагов то закрывали то открывали чёрный свитер, на котором сплёл паутину золотой паук. Сашу толкнули ещё раз в грудь, заглядывая ненавистью снизу-вверх сказали: «Бабки гони, падла!» Саша почувствовал, как другой, тот кто спешил к нему, словно наручниками схватил его руку над кистью. Саша видел толпу суетящихся, проходящих мимо людей, слушал плясовую музыку, и ему загремел голос из рупора: «Крупнейшая распродажа, приобретайте товары по сниженным ценам! Не упустите свой шанс! Спросите ваших друзей, они уже наверняка оценили наши низкие цены!» Его дёрнули за правую руку, толкнули кулаком в рёбра, вместе с нечистым воздухом донеслись слова «Ты, чё, тупой? Те проблемы нужны? Отстёгивай бабок и вали, козёл!». Саша сильно выдернул руку, и быстро пошёл вперёд, столкнув плечом коротышку с пути, укрываясь в толпе. И как предательский удар в спину он получил «Попадёшься, сука! Ненавижу».

Саша вошёл в метро, и в голове у него, одна за другой стали появляться мысли: «А ведь они слушают ту же музыку что и я. Какие же гады. Кто-нибудь не сможет защититься, – и ему стало приятно, что он смог. – Какие глупые, противные люди. Люди из другого мира. Избить бы их, чтоб навсегда запомнили. Да били, наверно, только бестолку. Я очень рад, что не поддался этим уродам, я перестал бы себя уважать. Эк я разошёлся! Не хотел бы из своего мира попасть в их мир. Соседний, реальный мир, где говорит другая речь, действуют другие законы и всё моё там негодно. Общество прослоенный торт».