Текст книги "Переход"

Глава десятая

Саша ждал Цветова на скамье. В нескольких метрах, за кружевами чугунной ограды, теснилось стадо машин. Мычали клаксоны, звенела колокольчиком сигнализация, ровно топотали моторы.

Зашнурованное небо было ослепительно голубым. Дул сильный ветер, холодили сквозь одежду рёбра скамьи, но в тёплом пальто, под солнцем даже припекало. Со стекла машины ему в глаза прыгнул солнечный зайчик, и он довольно зажмурился.

Цветов опоздал, извинившись длинной лекцией. Они купили пива, вернулись к скамье. По хрустящему снегу подошли к ограде, вдыхая настоянный на бензине воздух, сковырнули пробки о металл. Из бутылок закурился дымок, рассеялся, а над ободком горлышка медленно поднялась белой шапочкой пена. Друзья сели на скамью и осторожно, не поднимая высоко бутылки, сделали первые глотки, чувствуя душистый, пощипывающий язык вкус плотного пива. Ребята зажали между колен бутылки, спрятали руки в карманы и улыбнулись друг другу, как один человек.

– Ну, – ещё улыбаясь спросил Черкасс, где пропадаешь? Тебя как ветер не поймать.

Гриша поправил очки, глотнул резко из бутылки и из горлышка, как из пробирки после химической реакции, повалила белая пена. Он стряхнул с пальцев пузыри, слизнул густое облачко с горлышка: – Как приехал, события так навалились, что время свободное исчезло. Ты Свету помнишь?

– С которой в музей ходил? Помню, – он хотел что-то добавить, но залил слова пивом.

– Воот, получилось, что мы как бы теперь с ней встречаемся.

– То есть, как говорится, она твоя девушка?

– Нет. У нас не такие отношения.

– А какие?

– Понимаешь, когда приехал, позвонила Света, мы встретились. В общем, она поссорилась со своим другом, живёт одна, то есть с матерью, ей одиноко, и нельзя как-то её оставить. Ты понимаешь, и дома у неё, да и с ней самой не всё нормально. Она совсем одна, ей не с кем общаться. С другой стороны, мне с ней интересно… Хотя иногда тяжело. Плачет, кричит, что я от неё чего-то хочу. Потом просит прощения. Вспоминает своего парня, рассказывает о нём.

– Кто он такой-то?

– Как я понял, хам. Мама у неё тоже странная. Вчера сидели у неё на кухне, пили чай. Заходит её мать. Я встаю здороваюсь. Она кивает, смотрит, словно я пустое место, говорит Свете, выйди, мне надо с тобой поговорить, таким голосом, словно спрашивает, кто он такой, что здесь делает. Не слишком, конечно, приятно. Сидел там и думал, а «что я здесь делаю?» В общем, всё это передаётся на Свету, через неё на меня.

– Она дома была у вас?

– Была.

– И что сказала Алина Георгиевна?

– Мама с отцом, очень хорошо отнеслись. Она им понравилась.

– Понятно… Что, откроем ещё по одной?

Гриша поднял к очкам бутылку, сказал, покачав толстым дном: – У меня есть ещё, ты открывай…

Они помолчали. Гриша вслух пожалел, что не купили орешков к пиву. Они договорились о встрече в субботу, поговорили о Сашином дне рожденья, как и где он будет отмечать. Гриша снова заговорил о Свете, рассказал, как иногда нелегко с ней общаться. Саша молчал, иногда спрашивал, для продолжения его рассказа.

Друзья молча попивали пиво, когда к ним подсела старуха, с коляской. Она спросила разрешения забрать пустые бутылки. Они кивнули ей. Но она осталась сидеть. Старуха вежливо не смотрела в их сторону, но явно ждала, когда они освободят её стеклянные деньги. В её присутствии было неприятно пить, даже говорить, и они с неохотой переговаривались.

– Скажите пожалуйста, вы студенты? – Черкасс поднял брови. Они промолчали, но поскольку Саша сидел рядом с ней, он ответил коротко: – Да, студенты.

– Вот как я хорошо угадала. У вас сейчас перерыв наверно в занятиях, да? – Цветов улыбаясь с краю пил пиво, а Черкасс сидел между ними, потому снова ответил: – В общем да, перерыв, – и отхлебнул пива.

– Скажите пожалуйста, ответьте пожалуйста, вот вы образованные, я сама не очень образованная. Я детдомовская, потому пять классов кончила, некогда было учиться, время тяжёлое было, да никто не держал меня, когда подросла, из детдома сразу отправили, а там уже деться некуда, надо работать, когда учиться, кушать на что-то надо. Вы вот образованные, ответьте мне пожалуйста, – она показала сухой рукой, с верёвками вен под дряблой кожей, на дорогу, – откуда всё это? Вот частники, откуда это? Я вот как думаю, миленький, – она подсела совсем близко к Черкассу, – я думаю, честный человек не может машину купить. Слишком дорого, по таким ценам? Значит откуда всё это? – Она легонько коснулась кончиками пальцев его колена, – я так, милый мой думаю, что ворованное всё это. Вот вы, образованный. Скажите, откуда всё это, не может быть, чтоб честным трудом нажито. На сворованные деньги куплено. А вот отчего это? – Она подсела ещё ближе к нему, опять тронула кончиками пальцев колено. Черкасс вздрогнул, но она не заметила. – Я вот как думаю. От того это всё, что людям слабину дали. Не правильно это. Слабину дали, вот всё и расползлось. – Черкасс скосился на её руки, с благодарностью и удивлением отметил, что руки у неё чистые, ногти белые, аккуратно подстрижены. На ногах чёрные мужские ботинки. Серый плащ был чистым. Из-под плаща спускался халат голубого материала в жёлтых цветочках с красными серпами. Под халатом, на ботинки гармошкой сели синие, мужские спортивные тренировочные. Ему с облегчением подумалось, что рот её дышит чисто. – Я так думаю, людям большую свободу дали, а теперь их и не собрать. Вот встал бы сейчас Сталин или Ленин. Ленин тоже, ох как крут был, он не любил очень частников, тогда бы они присмирели. А то что, расстрелять их всех надо. А что вы думаете? И ведь они, гады, привыкли не работать, воруют. Своровал – живёт. Хорошего человека обидел, тем и живёт. Он привык не делать ничего. Как же заставить его работать, не станет он ни в жизнь работать. Привык легко жить. А ведь сейчас чего не работать, сколько хочешь. Иди в деревню, там землю дают, дом дают. Капусту, картошку, морковку, лучок посадил, репку тоже. Не пойдут, им украсть проще, хорошего человека обидеть.

Она коснулась тыльной стороны его кисти: – Вы простите, что я с вами по-простому. Вы образованный, родители, наверно, хорошие. Ведь так?

– Не жалуюсь, – со снисходительной улыбкой ответил Черкасс.

– Вот я думаю, вы ведь один сын в семье?

– Да.

– Вот как хорошо я угадала. – Она улыбнулась дырявыми зубами. – Вы вот умный человек. Я сама детдомовская, пять классов кончила, потом некогда было учиться, на работу пошла. А я в молодости бойкая какая была. Ой, какая бойкая. Детдомовские у нас все бойкие. Как в мир вышла, так и на работу. Иии, миленький, ты послушай, что я тебе скажу, раньше тяжёлая жизнь была. Ох, как тяжело было. А теперь всё есть. Ты вот подумай. Ругают его, Брежнева, говорят, коммунизм хотел построить. А чем тебе был не коммунизм? – В магазинах колбаска, сыр. Квартира, энергия, – всё дешёвое. А сейчас что? Вот я, миленький, ты, миленький, послушай что скажу. Пришла я в магазин вчера, нет, позавчера, купила капусты кочанчик. Не большой такой кочанчик, а четыре с половиной тысячи отдала, до последней копеечки. Кочанчик небольшой, а стоит четыре с половиной тысячи. А пенсия у меня, милый, 102 тысячи. Я инвалид второй группы. Работать надо, а не могу, домой приду, ломит всё, приду, полежу, немного отойду. Я бы в деревню поехала, там, говорят, землю дают. Дом. На земле, милый мой, не пропадёшь. Но ведь старая, хозяйство не подниму одна. Вот, миленький, 102 тысячи. А мне ведь и за квартиру заплатить, я здесь вот живу, рядом. За квартиру заплатила, на хлеб только и остаётся. А ведь и мяска хочется пожевать, и сладенького иногда.

Одной кровью и живём.

У меня, милый мой, вторая группа инвалидности, 102 тысячи пенсии, денег не хватает. Я здесь вот недалеко, в школе музыкальной работаю. Выметаю три этажа, восемнадцать комнат. Тяжело, конечно, а что делать? Домой приду, лягу, тяжело, тело ломит, но полежу и отпускает.

– Вы в Гнесинке работаете?

– Что миленький?

– В Гнесинском училище работаете?

– Да, миленький. Ой, люди там хорошие. Тяжело мне, конечно, три этажа. – Она очнулась, ткнула перед собой пальцем: – Я что говорю-то. Я старуха. Тяжело мне работать. А эти молодые. Волосатики эти самые. Я про друга вашего не говорю, он видно, что хороший человек, а вот другие волосатики. Волосатики эти самые, рыла отъели. И девки с ними. Разрисованная вся, волосы распущены, не причёсанная, висит на нём. Дура, дура ты и есть. Он, что, женится на тебе? А жить на что? Он ей подмазал, она и рада. Заведёт в подъезд, ребёночка сделает. Дурное дело не хитрое. А потом куда денется? Думаешь тебя содержать сможет? Да никогда. Он же бандит. Своровал, прожил сколько-то. Как говорят то, бандита могила исправит?

– Горбатого могила исправит.

– Вот точно. Горбатого бандита могила исправит. На машине подъехали, сразу ящик пива в машину. Откуда деньги-то? Вот женщина одна, она у электричек подрабатывает. Купила товар и стоит, продаёт. Она, правда, помоложе меня, но тоже, не молодая. Вдруг, бежит сука, схватил сигареты и убежал. Что ж ты, сука, делаешь? Ты у кого воруешь? От хорошей жизни она торговать пошла? Она до одиннадцати ночи стоит, а он грабит её среди всех. Раньше такого не было. Вот я когда молодая была, бойкая, работала здесь рядом, на Пушкинской площади. Работала посудомойкой, рядом здесь. Раньше то люди в рестораны ходили, в столовые, богатые были, всё могли. Теперь не ходят, денег нет. Вот и сидят там таких двое-трое. Чай пьют, а сами глазами зырк, зырк, как бы чего стащить. Ох, как я их гоняла. Ох, как гоняла, я бойкая в молодости была, ничего не боялась. Вот эти вот, они, кто не работают, воруют. Ведь гады они настоящие. Жестко с ними надо. Расстрелять всех. Ведь они работать уже не будут, им бы теперь своровать. У меня, вот сосед, в деревню уехал. А этим бы только лодыря гонять.

– Жить уехал, совсем? – высунулось лицо Цветова в обрамлении длинных волнистых волос.

– Да, миленький, совсем уехал. – Она тронула колено Черкасса. – Так вот, приезжал он. Дом, говорит, ему дали, землю. Он там уже морковку, репку, лучок посадил. С женой уехал и двумя детьми. Говорит, хорошо живёт. А чего хорошо не жить? Работает, земля есть, на ней всегда на жизнь заработаешь. – Она ткнула пальцем в дорогу с машинами. – От того всё получилось, что людям свободу дали, а теперь их не соберёшь, как веник не свяжешь. Вот встал бы Сталин, или Ленин. Ленин ох как частников не любил, тогда б и порядок был. – Она помолчала, всматриваясь в поток машин. – Вы вот ещё на какой вопрос мне ответьте. Как вы думаете, будет война? Ведь не должно быть. Не может быть, чтоб допустили.

– Не допустят. Правители полетят, а им пожить хочется.

– Вот и я думаю, не должны допустить. Только б не было войны. Только б не было войны.

Цветов поднялся. – Что, учиться да?

– Да. Вам бутылочки оставить?

– Оставьте, если не жалко, – ребята попрощались, оглянувшись, как она укладывает в картонную коробку на колёсах бутылки.

Цветов встречался со Светой, Черкасс должен был заехать на рынок, потому друзья расстались, коротко обсудив любопытный экземпляр народа в виде старухи.

Черкасс купил журнал, сел в троллейбус в особом состоянии пьяного умиротворения. Ему с приязнью подумалось об опрятности старухи, о её ясном уме. Его презрение, которое относилось к массе, таких как она, к ней, к отдельному человеку, с кем познакомился, оказалось уважением.

Троллейбус остановился за дорогой машиной, которую не мог объехать, пристёгнутый к проводам. Саша всматривался в затемнённое стекло автомобиля, и ему казалось, что в машине маячит голова. Но такого быть не могло, водитель освободил бы дорогу, – и он стал спокойно рассматривать двери роскошного магазина, ожидая выхода владельца. За спиной задребезжал совет старушки: «Вдарить ему в зад, совсем уже обнаглели». Через пять минут Саша оглянулся, на выстроившиеся в ряд четыре троллейбуса, видные через усталые лица, повисшие на поручнях под потолком. А впереди, к машине шла тощая блондинка, с пакетами в руках, – ей навстречу раскрылась дверца, она скрылась за отражающими внешний мир стёклами, и через минуту машина отъехала. Следом тронулась вереница троллейбусов, заполненных людьми.

Глава одиннадцатая

Отведя рукой и дожав всем телом тяжёлую дверь из толстого стекла, мелко иссечённого царапинами, Саша вошёл в длинный коридор. С низкого потолка экономно светили бледным светом лампы. В тумане влажного воздуха густо двигались тела, прыгали головы, скрывая дальний выход. Справа, за мелькавшими фигурами, льдом мутнела стена квадратных плит, сшитых жилами серого цемента. Прислонясь к стене, на согнутых ногах сидели ребята. На краю мужского островка мялась худая девушка в голубых джинсах и жёлтой, как пушистый цыплёнок куртке. Две тонкие вороные косы свисали со спины.

Неожиданно, перекрывая бредовое бормотанье толпы, запела печальная музыка, и её прорезал настойчивый голос: «Молодой человек, подайте». Он отшатнулся от сгорбленной старухи в чёрном, её восковой ладони, гнилого запаха, и чуть не наскочил на полную женщину в чёрном пальто и розовой шляпке, с лицом его матери, но увернулся, заведя плечо вперёд.

Отражая людей, светились прозрачной стеной магазинчики. В освещённых витринах поднимались по ступеням до потолка, как нарядные гости бала на парадной лестнице, разноцветные бутылки в вечерних и будничных платьях. Бутылки в расписанных красных, чёрных, золотых мундирах, в чёрно-белых галстуках ценников на длинных и коротких шеях, в высоких чёрных шапках, золотых кепочках, разноцветных тюбетейках, бутылки шампанского в элегантных серебряных шарфах. У подножия парадной лестницы выставлены картины коробок конфет: на алом шёлке, в прозрачных горстях ваз горки шоколадных сладостей. Над портретом окошка с лицом продавщицы мозаика сигаретных пачек.

В соседнем магазинчике сложена до потолка стена из видеокассет. Рядом зеленеет цветочная теплица; бледное лицо цветочницы в розовой шляпке в венке траурных роз.

У лестницы наверх, на квадрате картона сидит русский мужик, с пышными русыми волосами, короткой бородой. Русский человек одет в форменную куртку тёмно и светло зелёных маскировочных пятен. Между ногами, на удивление коротенькими, всего до колен, лежит коробка, с набросанными в неё мятыми деньгами, которая мешает спокойно проходить людям.

Они стояли в тёмном ромбе квадрата четырёх старинных фонарей. Прошло меньше недели с возвращения, но удивительно было увидеть всех вновь; поздороваться, неизвестно чему улыбаясь, отшутиться за опоздание, удивиться отсутствию Гриши, требовательно спросить Мишу о спектакле, увидеть, как он говорит с Катей, увидеть улыбку Кристины словам к ней, про себя вспоминая вереницу вдоль крепостной стены на заснеженном склоне, двуглавый храм в углу каменных стен, рыжеволосого Жору в проёме средневековых ворот, занёсшего над ухом руку со снежком. Было весело слушать, переглядываясь с Кристиной, как неотложные дела погребли Жору по возвращении.

Впереди мехом лежала заснеженная аллея, озарённая шарами фонарей, вдалеке сливавшихся в горящее ожерелье. По широкому бульвару в жёлтом свете фонарей, чертили редкие тёмные фигуры.

Рядом стояла скамья, заполненная молодёжью. За ней по глубокому снегу между деревьев с громким смехом бегала девушка, следом шагал, расставив длинные руки, высокий парень, выдёргивая ноги из сугробов; снег взрывался над его ботинками.

Справа, совсем близко, слева чуть дальше, за деревьями медленно текла тёмно-светящаяся лава транспорта. Над ней высились дома в ночных и солнечных стёклах. На фоне горящих витрин, пропадая за оснеженными стволами деревьев и столбов, по крышам машин катились головы в шапках, мелькали тела в секундах между автомобилями.

За спинами студентов шумела широкая магистраль. Там, между домами стоял на постаменте Пушкин. Рядом торчали ветвями деревья, опутанные густой паутиной огней. На крышах вознеслись в чёрное небо огненные буквы популярных фирм. Над яркими буквами висела темнота невидимого, но огромного неба, которое, казалось, вот-вот прорвётся, дождём затопит пожары, погребёт под снегом, взорвёт густым паром тумана, растворит яркие огни. За Пушкиным с неба светили громадные буквы кинотеатра РОССИЯ, ниже блистали стёкла холла, а над огнями нависло чёрное, грозное, полное тайн вечное небо, обжигаемое огнями, вытесненное в скрытую высоту, но исчезнувшее лишь до нового прорыва дикого буйства освобождённой стихии, безудержного бунта урагана, после которого его вновь будут жечь огни.

– Гриша идёт! Наконец-то! Цветов, я тебя сильно жду! Гриша, мы уже все замёрзли. Уже думал, что-то случилось, ты не придёшь. Пойдёмте, осталось совсем мало времени. Небось выпил, голова болит. У тебя всё на одну тему, хватит уже, поговори о другом. Только ради тебя о другом.

– Цветов наверняка напился и проспал… Как я вчера.

– Так вот оно что. А я думаю, что ты всё о пьянстве, тебе не терпится поделиться с нами подвигами. (Иван, со смехом).

– Так долго подбирался, рассказать нам! (Алексей).

– Если не хотите, ничего рассказывать не буду. (Жора, обиженно)

– Нет, рассказывай, зря что ли готовился? (Иван, со смехом)

– Ничего не готовился, да и рассказывать-то нечего.

– Не скромничай, благодарные зрители помнят псковские гастроли. (Черкасс)

– Надеюсь, в этот раз, без особо тяжких последствий. (Иван)

– И отягчающих обстоятельств. (Цветов)

– Вчера, с другом выпили литр.

– Как, вдвоём? (Кристина, удивлённо)

– Конечно, а что тут такого?

– Конечно ничего, капля, продолжай, пожалуйста. (Черкасс, с улыбочкой)

– Меня перебивают, – (взмах рук). Потом поехали к подруге моего друга, вместе выпили ещё там, потом планом раскурились.

– Извини Жора, что перебиваю, какой план у вас был? (Катя, снисходительно)

– В смысле какой?

– Какая анаша, чья? (Катя, снисходительно)

– Какая разница. Не знаю.

– Понятно. (Катя снисходительно, переглядываясь с Пышкой)

– А дальше? (Иван, с улыбкой)

– Дальше конец. Ночью вернулся домой, сегодня проспал до вечера.

– Вот оно, счастье! (Алексей, со смехом, переведя взгляд на Лену).

– Я был счастлив в путешествии. Особенно сильно чувствую сейчас, вспоминая. (Цветов, задумчиво).

– А я счастлив почти во всём! (Жора)

– Ты счастлив, потому что такой роскошный молодец. (Иван, со смехом).

– Я думаю, счастье мгновенно. (Кристина, задумчиво)

– Мне кажется, счастье это мгновения, которые пролетают мимо. И счастлив ты не столько в эти мгновения, сколько потом, когда понимаешь, – вот оно, было, счастье. (Черкасс)

– Нельзя быть счастливым всегда и во всём. Счастье мгновенно, но можно нажить состояние удовлетворения. (Фельдман, назидательно).

– Чтоб подавиться им! (Черкасс, зло).

– Почему же, очень нужное состояние. (Катя, с ударением на «нужное»).

Мимо в толпе легковых машин полз троллейбус, как динозавр среди мелких животных. Светились прозрачные бока, наполненные не переваренными жертвами.

Саша заговорил с Кристиной, она замедлила шаг, и они остались вдвоём. Из светской обязанности он спросил её о работе, об институте, она скучно отвечала, а ему, может быть от молчания в одиночестве, может красивого вечера хотелось говорить.

– Какой сегодня холодный ветер. Погода испортилась, а казалось – тепло пришло.

– Да, ветер холодный, но есть нечто приятное в том, чтобы идти зимой, навстречу снегу, пусть стынет лицо, продувает джинсы, есть какое-то чувство преодоления. И ещё, сегодня роскошный бульвар.

– Бульвар?

– Бульвар. Позавчера, мы с Гришей были на бульварах, рядом, но с другой стороны, словно я обязательно должен был оказаться здесь, попасть в этот театр, и если сегодня не попадём, попадём завтра.

– Миша же купил билеты.

– Билеты? Да, мы и сегодня попадём. Я говорю, что чувствую, словно должен быть здесь, очутиться этим вечером, увидеть этот мирок. Вот этот бульвар, в нём как две части, в начале музыка, шум, мерцание витрин, суета работы. Здесь тишина, старинные дома, редкие прохожие, улица прошлого века. Москва как бы разделена на много миров, я не о людях говорю, то есть и люди разделены на миры, по которым можно путешествовать, но сам город разделён, и в каждом особая жизнь. Здесь даже встречные особые, степенные, не суетливые, словно не в городе живут. Сама идея аллей гениальна. Её можно лишь подсмотреть, подсмотреть, у природы, запомнить тропинку в лесу, лишь благоустроить её под себя. Вот я чувствую счастье, сложенное из моих воспоминаний, и того, что вижу сейчас, и в душе гармония от единства прошлых чувств и настоящего. Потому бульвар как старый друг, в которого верил, и который не обманул. Бульвар как друг, с которым не всегда легко, которого иногда не чувствуешь, но с которым интересно общаться, и в главном он твой, он тебе не изменил.

Черкасс посмотрел, и увидел её радостные, даже счастливые глаза, кажется просто от его слов, и он отвернулся, от того, что она представила его лучше, чем он сказал.

Жора оглянулся, остановился, крикнул, чтоб они догоняли, и подождал их.

В дверях они пропустили высокую, красивую девушку и её кавалера, худого сутулого человека, который на мгновение с любопытством взглянул на них сквозь круглые стёкла.

Когда студенты раздевались в гардеробе, по лестнице взбежала девушка, и Фельдман доверительно шепнул Кате: «Она актриса. Здесь особый, крохотный театр, актёры ходят среди зрителей, потому о спектакле, об актёрах лучше говорить осторожно». Они обменяли одежду на номерки, толпой отразились в зеркале, прибирая волосы жестами рук. Саша поймал отражённый в него взгляд Кристины, подмигнул ей, она улыбнулась ему как ребёнку.

Зрители поднимались по лестнице. На площадке во взгляд вошли вместе с блестящим цилиндром урны толстые икры в телесной секте чулок. Ступень выше левая рука она обняла полный живот в сером свитере, в красной кисти стоял локоть правой руки. На последней ступени женщина отняла от губ сигаретку, встряхнула жёлтыми волосами, завитыми в мелкие колечки, длиной до мочек ушей, где покачивались, как подвесные фонари на ветру, опалы в серебряных сетях, блестящие губы сложились в алое кольцо, как из пароходного гудка в немом фильме забил пар, глаза прищурились на Саше. Насмешливо приподнялся уголок губ.

«Глупая баба. Но запомнить сильное чувство обиды, ярости, лишь от того, что человек увидел меня иначе, чем думаю о себе.

Мысли спокойны, а чувства бешены. Потому не разумная философия, но искусство лучший портрет мироздания, – в искусстве синтез чувств и идей».

Студенты уселись на длинные скамьи вдоль тесного коридора. Справа, продолжая коридор, распахнулись двери. На ковровую красную дорожку упал свет, за дверями заблестел паркет, вальсировала музыка, шаги шаркали, а разговоры бормотали.

Все расспрашивали Мишу о спектакле, Жора рассказывал былые театральные впечатления, Катя сокрушённо вздыхала, как давно не была в театре.

Мимо проходили актёры, игравшие две разные роли: лица одних закрывала покойная маска гостей у друзей, – жесты отмерены, мебель знакома, ни к чему суетливые и лишние взгляды; у других сквозь грим кожа то бледнела, то алела, лицо стыло в гримасе напряжённого ожидания, растягивалось улыбкой, что замерзала, чтоб мгновенно растаять и застыть в драматической серьёзности, зашептать на ухо, чтобы взорваться громким смехом и вновь сменить цвет маски случайного гостя в сплочённой компании старых друзей.

Одним за другим звенели не считанные звонки, вдруг раскрылись эбеновые двери, и волшебно восставшая толпа заткнула проход в таинственное помещение. Семеня шагами Саша вошёл в зал, от которого с обидой почувствовал безобразный спектакль. В Большой комнате, как на вокзале стояли квадратом жёсткие откидные деревянные сиденья, на которые со стуком усаживались ловкие зрители. От входа вела дорожка к занавешенному траурной тканью окну. Справа торчал передок деревянной сцены, на которую он смог бы взойти, как на высокую ступень. Чёрные кулисы толкались и переговаривались. Зрители расселись. Из-за шторы в стене дуло. Занавес кулис продолжал дёргаться, там гремели, двигая мебель. Свет долго не гасили, по одному, по двое заходили опоздавшие.

Наконец, уничтожив ожидание, выключили свет.