Текст книги "Переход"

Глава двенадцатая

В черноте на сцене загремела мебель, упало, как фолиант на ковёр, пробежали шаги, заиграла и оборвалась музыка, женщина вскрикнула, стукнуло, прошагали сапоги, прошуршали тапочки, заскрипело, как дверь на ветру несмазанными петлями, загремел вальс, оглушив зрителя, под скрип двери и удары подкованных каблуков кто-то застучал палкой по железу.

Саша, как все смотрел в шумную темноту, ничего не видел, но забыл театральное волнение, разговоры окружения, только слушал и вглядывался в темноту, заманившую внимание на сцену.

На какие-то мгновения он забылся. Может быть, сейчас очнётся, подумает «Что за глупость! Сколько ещё будут бесцельно шуметь?» Может, подумает после спектакля «выдуманный Чехов» (снисходительно, или будет яростно спорить сам с собой «нельзя менять авторский текст! Как можно, всё уже написано! Вставки! Если недостаточно в тексте смысла пишите свой, а не правьте классику под себя!»)

А может быть у него, как у других зрителей, очнётся уснувшая душа, распустится засохший цветок, оживёт боль, погребённая в тайнике.

Саша наклонился вперёд, и неожиданно сцена вспыхнула белым светом. За столом сидели он и она. Ничего необычного в сценке не было, мужчина пытался напиться в тайне от женщины. Ничего необычного, но Саша, и все зрители следили за каждым жестом, движением лиц, мельчайшими изменениями в голосе, и смеялись, смеялись. Когда актёры кланялись, Черкасс опомнился, посмотрел на сидевшего рядом толстяка; он бесшумно трясся от хохота, вместе с ним дрожали его обвисшие щёки, и сильно хлопали огромные ладоши. Неожиданно быстро промелькнули ещё две инсценировки рассказов «Дипломат» и «Устрицы». И Саша, забыв об окружении, то смеялся, то молчал, в щемящие болью мгновения, перемешанные актёрами в нечто единое.

В перерыве Черкасс размышлял. Ему казалось чудом, что в жизни совершенно обычный, часто скучный человек, в своём воображенье, в вымышленной страсти так поднял свой дух, что вымышленная страсть стала настоящей, и это почувствовали зрители в зале, ибо он поднял и их душу. Саше казалось, актёр просто пилил воздух руками, сообразовывал действия с речью, речь с действием, увлажнял глаза, создавал отчаянье во взгляде, ломал руки и при этом ничего не преувеличивал, а люди в зале, сам актёр были словно заколдованы, будто сказав волшебное слово, актёр раскрыл самое лучшее, что было в душах этих людей, и теперь легко сплетал из их чувств удивительные узоры. «Говорят, бывало, будто преступники, посмотрев спектакль, признавались в своём преступлении, – только чудом искусства можно объяснить, как и почему совершенно нормальные люди, вдруг, так понимали и чувствовали своё преступление, так поднимался дух их над обычным состоянием, что они признавались, как кажется на первый взгляд себе во вред. На сцене было так же как в жизни, и фантазии на тему Чехова казались более реальными, чем жизнь настоящая. И кажется, что театр сильнее всего воздействует тогда, когда он делает нереальные вещи реальными. Тогда сцена становится перископом, позволяющим заглянуть в действительность изнутри. А актёры играли и играли один за другим чеховские рассказы и нельзя было поверить, что некоторые смотрят на искусство как на отдых от тревог коммерции и готовы в перерывах между сценами говорить о хлопке, спирте, – жители в зале жили происходящим на сцене, потому что все их мысли и чувства направлены были туда, к обычным людям на деревянных подмостках и в перерывах каждый хлопая знал, что впереди ещё одна сцена и ждал её больше, чем что-либо в жизни.

Мы похожи на детей, которые души не чают в серьёзном и строгом учителе, и те же дети с жестоким упорством втыкают иголки в стул, на котором сидит неудачный учитель, не сумевший их убедить. И чем лучше учитель, тем сильнее чувствуют дети, тем больше детей затаив дыхание слушают его, и у настоящего учителя дети после уроков думают о предмете, хотя потом выбирают как профессию предмет плохого учителя.

После антракта сцена вновь, как магнит притянула нас, мгновениями промелькнули «Унтер Пришибеев», «Антрепренёр под диваном».

На сцену, – (я даже взглянул в программку, – «Спать хочется), – на сцену вышли две девушки. Ни колыбели, кухни, штанов, ничего описанного в рассказе не было, и я подумал, что сейчас испортят вечер. Восхищение, крепнувшее с каждым новым впечатлением, сейчас украдут! Словно я сблизился с человеком, но он сделал гадость, которую уже невозможно забыть и извинить. Мы переглянулись с Гришей, – он ещё жил в «Антрепренёре под диваном», но взглянув на сцену, в ответ пожал голову плечами. Слова со сцены расцепили наши взгляды. Девушки прислонились друг к другу спинами, встав боком к нам. Одна отвернулась к кулисам, другая смотрела над нашими головами и медленно начала говорить: «Ночь. Нянька Варька, – она не мгновение запнулась, и сонным голосом продолжила – девочка лет тринадцати, качает колыбель, в которой лежит ребёнок и чуть слышно мурлычет. Другая девушка повернула в зал лицо и еле слышно запела «Баю-баюшки баю, а я песенку спою», и вновь другой голос, лениво растягивая слова, словно пересказывая скучный урок, заговорил: «Перед образом горит лампадка, через всю комнату, от угла до угла тянется верёвка, по которой висят пелёнки и большие тёмные панталоны… Ребёнок плачет. Он давно уже осип, устал от плача, но кричит, кричит и неизвестно когда уймётся. Ва-арьке хо-очется спа-ать. Глаза её слипаются, голову тянет вниз», – девушка говорила, и не было слышно ни чиха, ни покашливания в платок, ничего кроме плавного девичьего голоса в тишине людей, затаивших дыхание: «Лампа-адка мига-ает, мига-ает. Зелёное лето…». Две девушки говорили на сцене то тихо то громко, покачиваясь, не расцепляя рук, и ужас пробирался в меня. Животный страх, страх волка, загнанного в чужую жизнь. Я был в шорах, ничего не видел кроме этих девушек, не слышал ничего, кроме девичьих голосов, читавших Чехова. Я слушал и чувствовал себя как ребёнок, у которого на глазах впервые рубят голову, но топор тупой, голова не отваливается, палач рубит снова и снова, и кровь брызжет на одежду, тёплыми каплями падает на лицо. Ножом, блеснувшем на солнце, медленно-медленно разрезают живот беременной, и вырывают двумя алыми от крови руками дымящееся тельце из утробы, и отбрасывают уродца в снег, и толстыми пальцами ковыряются в дрожащем животе. Виделось сморщенное, задушенное Варькой тело младенца. Из этого океана чувств я хлопал со всем залом, долго не отпуская актёров, в этом океане, затопившим разум, размывшим границы души, как жалкая щепка, не нужная и крохотная, носилась дурная мысль: «Как, как это происходит?»

На бульваре, кажется, ещё больше похолодало. Мы молча шли, я думал, как прекрасно то, что пережил. Время вместило в себя вселенную чувств. И какой животный ужас я прожил. Как всё смешалось. Смех, ужас смешались в жизнь.

– Как, понравился спектакль? (Фельдман, довольно)

– Лично мне понравилось. Ничего, спектакль сносный. (Жора)

– Не жалеете что сходили? (Миша, заглядывая в лица)

– Спасибо тебе Миша, очень понравилось. (Лена)

– Молодец, Мишаня, хорошо проработал вопрос. (Жора)

Как они могут говорить, сейчас нужно молчать, чувствовать себя, наслаждаться оживлённым потрясением миром!

– Лучше всех была «Варька». (Катя)

– Всё было хорошо, просто «Варька» была последней, лучше запомнилась. (Пышка)

– Я согласен с Катей, «Варька» совершенно подавила. (Гриша).

Сколько читал Чехова, так прочитать его не мог!

– Что-то Шурик у нас затих. (Жора)

Неужели нельзя меня оставить в покое.

– Жора, оставь человека. (Пышка, с укоризной).

– Интересно, зал небольшой, цены на билеты не большие, как они выживают? (Иван).

– Спонсируются. (Алексей).

– Смотрите, как Шурика перепахало (Жора, снисходительно).

Как надоел, надо вытащить меня в свою пустую болтовню!

Жора, что ты пристаёшь к человеку, может быть Саша хочет подумать. (Кристина, укоризненно).

– Шурик весь в спектакле.

Мы переглянулись, она внимательно меня разглядывала, как диковину, я разозлился и исчез в разговоре.

Мы спустились в метро, а дальше по улице, на углу дома, старуха лезла рукой в холодный мусор урны, перебирала пальцами пачки сигарет, обёртки, оледенелые бумажки, но нащупала горлышко пивной бутылки. Она положила стеклянные деньги в банк сумки, звякнув о накопленные капиталы. Она не увидела сквозь стекло подарок шутника; два обломка целой сигареты, прилипшего червя жвачки и рвотную жижицу плевка.

В подъезде дома, бережно взяв щепотью сигаретку, девочка глубоко затянулась, и под торопливое «быстрее, быстрее» передала соседу, который высосал дым, провалившись впалыми щеками. Он отступил назад, в вонючую лужу у мусоропровода. Мусоропровод пронзил насквозь многоэтажный дом, на дне которого, под всеми людьми, вместе с мусором они жили.

В узком коробе освещённого двора, словно упавший с чёрного неба, валялся на боку старик. Двое ребят, подросток и мальчик, били ногами по пьяному старику. Старик зябко скорчился и застыл. Старший бил ногой по лицу, которое уже не прикрывалось руками. Из разбухшего носа брызгала ударам кровь, а губы растекались как две раздавленные, насосавшиеся крови пиявки. Младший мальчишка бил по спине. Старший взял голову старика за седые сальные волосы, и, как в кино, с силой швырнул в застывшую лужу на асфальте. Они замерли, повернулись, и быстро, не оглядываясь, вышли через арку на озарённый проспект под чёрным небом. На тротуаре маленький, забегая вперёд, заглядывая старшему в лицо, восторженно говорил: «Вась, ты видел, как я его по ногам, и по почкам, по ногам, по почкам. По почкам здорово, – видел?» На их распаренных лицах по очереди мелькали синие, белые, красные огни, они быстро шли раскалённой улицей, горящей огнями магазинов, и старший с презрением говорил: «Придурок ты, Отсос. Хавальник заткни и шевели костылями. Как я ему, по харе, по харе, прямо в пасть. Последние гнилушки высадил».

Глава тринадцатая

Я выбрал в две ходки к столу собрание сочинений Чехова в восемнадцати томах, установил две башни, упавшими воротами раскрыл тетрадь. Я начал с чистого листа: «Был в театре, спектакль «Доктор Чехов» гениален. Сильнейшее театральное потрясение. Испытал удовольствие веселья, ужас смерти, все чувства сразу. Не знаю, как смогли так поставить рассказ «Спать хочется». Смогу ли также глубоко чувствовать и понимать – вопрос к себе. Страшно, если не получится, тогда моё творчество не настоящее». Я хватал один за другим тома, просматривал оглавления. Один за другим, начав со «Спать хочется» прочитал все увиденные рассказы. Я переписывал в тетрадь ключевые слова, от них прочертил склон, по которому катаются на санках, в пруду написал «Как столько увидели в рассказах?» Я ушёл на кухню за чаем, чтобы через минуту бежать, расплёскивая горячий чай на руку, и написать с новой страницы: «Тоска». Инсценировка от неуверенности в себе и желании приблизиться». Сцена тёмная, в дальних углах по старинному фонарю. От того светло лицо актёра в центре сцены. С потолка сыпется весь спектакль редкий, но бесконечный снег».

Я зачёркивал лишние слова, подбирал единственные, отхлёбывал уже остывший чай. Шурясь от света, вошла мама в халате, сонно спросила, почему не сплю. Я ответил, что завтра в институт нужно сдать работу, только через несколько страниц вспомнил, что завтра воскресенье. Итогом было: «Доволен. Если честно – плохо, в сравнении с увиденным, но я впервые, кроме того, первый вариант». Я пошёл на кухню за чаем, в темноте, по поводырю стены, а видел перед собой старика в круге света, он шепчет в тишину: «Нету Ивана Кузьмича», и в театральной тишине, сначала один, робкий хлопок, затем другой, такой же нерешительный, но тут же поддержанный треском аплодисментов переполненного зала.

Я сидел за столом. Спина затекла, я разводил плечи, но они вновь сутулились. Голова была тяжёлая, но спать не хотелось. Сгорбился перед тетрадкой рукописей, как верующий перед алтарём, пересилив желание безделья, отвлечения ночной эротической программой, снова стал писать, выдумывая людей, с кем ходил в театр, вписывая черты живых персонажей жизни, переписывая реальные события в нереальный театр, театр вообще. Спать не хотелось, и я стал читать из тетради:

«Тёмная бездна, в ней густой толпой колышутся образы, – мой мозг наяву усталости. А этот липкий пот страха, когда стонет болью голова, когда теряешь реальность, пытаешься остановить бесконечное падение, зацепиться мыслью за лёгкий жизненный образ. Новые и новые образы буквально просятся на бумагу, а рядом стражник страха. Осторожное преодоление страха, расширение неизведанной бездны, – о, какие тогда видения рождаются в голове! Вот чудовище бросает в очаг кучи людей из муравейника. Оно огромное, голое, красное. А люди крошечные, копошатся жуками на лопате. Кто-то срывается, разбивается, растёт калекой среди людей на полу. Палач кидает, кидает, и в шуме жизненных событий не слышно предсмертных криков, не слышно как трещат человечки раздавленными клопами. Ушибленные калеки бегают среди людей, пугают их покой страшным уродством. Иногда калеки ковыляют сами к очагу, вызывая удивление людей «куда пошёл, мы же его любили».

В такие моменты пишу лихорадочно и чувствую себя прозревшим. Иногда остаются лишь непонятные обрывки мыслей и образов, но всё равно чувствую себя прозревшим.

Клубы облаков, – голая женщина, плывёт по небу пышным телом.

У Еремина важнейшие разговоры происходят на проспекте. Проспект пронзает роман насквозь. Намёк читателю о важности беседы в сочетаниях «прямой проспект», – «прямой разговор», «основная улица города», «главная улица города». Проспект связывает части города, как решающий разговор людей.

Всё же прекрасна идея моего романа! В жизни есть несколько переходных моментов; поступление в детский сад, – стёртый в памяти, но важный, поступление в школу, в институт, на работу, и иные, о которых только догадываюсь. Каждый из переходных моментов чреват изменениями, определяющими рок. Каждый из моментов связан соотношениями с неизбежными событиями полового созревания, первой любви, женитьбы. В моём романе тема перехода из жизни студенческой во взрослую, первого самоопределения, в отличие от предыдущих решений, принятых близкими другими.

– Ты ещё не ложился? – через комнату проходила мама. Она была в чёрном халате, вышитым розовыми розочками, с которых корабликами опадали лепестки. Цветы засыхали. Русые волосы были прижаты сном, но с другого бока набухли опухолью. Лицо в темноте было бледное, как у больного.

Закрывая текст обложкой я быстро ответил: – Нет, я уже встал, – увидел голый диван, почувствовал, как противно и глупо, так что она тоже может увидеть враньё, и ей будет обидно, ей, самому-самому любимому человеку на Земле, и потому врал дальше до подобия правды: – ложился, не мог заснуть, проснулся, сейчас снова лягу.

Было противно лгать маме. Может быть, позже, это мелкое чувство вины, угнетающее неизбывностью, запытает душу.

Глава четырнадцатая

Кому много дано, с того и спрос большой. Подтверждение в мифах: Персея одарили красотой, силой, с ним помощь богов, волшебное оружие. Но многое зависело от него; он ухитрился достать крылатые сандалии, он умело спрятался от взгляда Горгоны, он храбро сражался. Персей сумел воспользоваться дарами для сложных свершений. Крестьян, которых спас Персей, не одарили так щедро, но и подвига не требовали.

Какое особое счастье проснуться, и увидеть, как рядом спит она. Бывшее лишь несколько раз ощущение любви к другому, надёжности, покоя. Да и было иначе: сейчас чувства сильнее, чем настоящее прошлое.

Кристина похожа не тепличный цветок – топтать красоту не хочется. От детской романтичности она кажется глупой. Или, как в убежище, прячусь за её глупость от злости за свою нерешительность?

Есть глупое ощущение, будто она может помешать моей работе. Бред. Как она может помешать? Может с ней будет даже легче, она избавит от напряжения одиночества. Или она Горгона, – взглянуть в красивые глаза и умереть? Но зато какое пошлое уважение окружающих! Какой прекрасный символ успеха! Но сколько ещё одиночества? Жалость перед капитуляцией?

Пока ещё в искусстве. Позже начнутся экзамены, курсовая, потому писать нужно сейчас! Чтобы наслаждаться искусством, достаточно чувствовать и понимать его. Чтобы писать, надо жить в искусстве. Скоро, скоро буду урывками, воруя часы у экономической теории или банковского менеджмента, записывать случайный жест, фразу, образ. Буду страдать, да, как ни странно сейчас использовать это слово, буду страдать лишь потому, что не пишу. Всего лишь не пишу. И когда закончится напряжение учёбы, начнётся переход в иной мир, смена жизни. Перерождение человека.

Перерождение всегда болезнь души, что сомневается. Сомневается, спрашивает «зачем, сколько можно?» Можно перейти в несколько дней, можно неделями очищать сознание, покрытое болячками жизни. Жизни во мне меняются местами, я начинаю писать, но ничего не получается. Получается, что я уже не писатель. Писатель в прошлом, а мой талант ушёл водой в песок, сдан в архив. Архив, мой личный архив, из сотен листов, становится тогда моей опорой, где снова и снова учусь писать, сравниваю свои тексты с признанными, обретаю веру в себя. Себя мучаю, пытаясь описать самое обыденное, но с плачем вижу, что мой стиль, который так долго выписывал, ради которого столько пережил, ради которого отказался от удобной жизни, который был – пропал. Пропал вместе с ним и я, зачеркнул впустую прожитые годы, но упорство и вера тянет снова и снова склеивать обломки инструмента, который сможет выразить душу. Душу, которая подло меня предаёт, которая в минуты слабости, бьёт резко и больно: «Ради чего? Если я не писатель, но фантазёр? Если теряю время жизни ради пустой мечты?» Мечты же, ещё властные во мне, влекут к листам, исписанным корявым почерком, я работаю, работаю, и, наконец, становлюсь собой. Собой, потому что только такого себя ценю. Ценю других за что угодно, просто люблю их, но себя лишь за талант. Талант воплощается день, два, неделю, но лишь краткий миг, чтоб оставить всё, перед могучим натиском какого-нибудь экзамена, какого-нибудь бытовизма, властного любовью к родителям, привитой моралью, властного настолько, что я покидаю всё. Всё повторяется вновь. Вновь со страхом думать, о новом болезненном возвращении работе, вновь сомневаться в себе, вновь брать штурмом каждый день. День, отданный скучным заботам, но сохранённый часом творчества, даже одной строкой лишь. Лишь несколько дней за несколько лет не брал в плен солдат времени, но тогда казнил себя за нарушенный стратегический план победы. Победы частные, ежедневные, ведут к выигрышу войны, – только атака, – перемирие это усиление противника, это неудача, которая легко может превратиться в проигранную жизнь. Жизнь одна, и сейчас верю, что проживу по своему желанию. Желанию в угоду истрачены годы, но уже готовы несколько рассказов, осталось завершить с роман с романом. Романом выйду в мир.

Мир романа необычен, интересен тем, что он описание молодости молодостью, а не воссоздание прошлого из старости. Старости подвластно многое, но она живёт уже в другой стране, а у меня автор рядом с героями, Еремин чуть приподнялся на цыпочках, но он персонаж.

Персонаж и закулисный автор, ибо он через героев пишет автобиографию, разделяя между ними свою судьбу.

Судьбу свою готов клясть за приниженное чувство невольного, дразнящего уважения к ровеснику, который зарабатывает, живёт уютно и спокойно. Спокойно относиться к нему невозможно, из-за зависти, желания удобной жизни, которая будет отвечать затраченному труду, а не как сейчас, когда изматывающий труд приносит ничто. Ничто не сравнится со счастьем творчества, воплощением страсти мечты, но упоение собой сменяется существованием в трудном мире, враждебном мечте. Мечте мешает удача ровесника, мешает приниженность в себе, мешает зависимость от других, мешает мир, наполненный манящими красотами, уважением к успеху. Успеху других завидую, но смогу ли сам добиться успеха любимым трудом. Трудом главным, этим романом, смогу ли пробиться к свободному творчеству? Творчеству в угоду тратил лучшие дни, а может быть, правда в приспособлении, мне не воплотить веру, а вера лишь самонадеянность.

Глава пятнадцатая

С утра просыпаюсь с теми же мыслями, вытесняющими из сознания литературу, и чем больше с ними живу, тем могущественнее они становятся. Становятся люди архитекторами, извозчиками, металлургами, у каждого своя цель и свои препятствия. Препятствия мои – это неуверенность в себе, открытость в мир, заполняющий меня иной жизнью, зависть, тщеславие, желание богатства. Богатства счастливого творчества кажутся эфемерными рядом с осязаемыми благами, ибо творчество благо сомнительное, оно требует кроме труда ещё и одиночества. Одиночества отделяющего от людей, которым нельзя открыть свою главную жизнь. Жизнь человеческая, чем она сложнее, тем бездомнее. Тяжело быть другим, пытаться жить по иным законам, чем законы удобного выживания. Быть другим тешит самолюбие, но коверкает жизнь. И страшно, от того, что всё, всё, что мучает меня в окружающем лишь я сам. Я сам возвожу в судьи, хоть знаю, что судьи подрабатывают палачами.

Чтоб быть счастливым, жизнь окружающая должна удовлетворять жизнь внутреннюю, но чем больше отдаюсь творчеству, тем выше разрыв, тень счастья тоньше. Сейчас нет выгоды, лишь мучения ради идеи, в которой сомневаешься.

Мысли, как парусная лодка, от ветра меняют курс.

Действия, вот показатель решений.

Плохо, когда отношение к жизни определяется её событиями, в этом есть несвобода. Тянешься за жизнью, пока не превращаешься в хвост. Я должен определиться в главном и главному следовать. Творчество лучшее, потому не стану изменять лучшему во мне. Но трудно не только от житейских преград, – привыкаешь ко всему, даже к приступам вдохновения. Привычка превращает экстаз в однообразие, мечту в пар; проходят дни в тумане, не скучные, но тяжёлые, похожие один на другой. Прекрасно, когда сильно живёт душа, когда мечешься, радуешься, страдаешь, наслаждаешься, но не скучаешь. На хорошо и плохо подумал пополам, два глагола счастья, два горя. Кто бы знал, как надоело, читать молитву собственной святой книги: «У меня есть творчество. Ради него буду жить и бороться, верю в свой долг и победу».

«Колокольчик дин-дин-дин

Страшно, страшно поневоле.

Средь неведомых равнин». Красивое созвучие.

«В поле бес нас водит видно,

Да кружит по сторонам».

Хорошо прочесть не по мысли весело и зло, как частушку, пританцовывая, бить ладонями по пяткам. Позвонить Цветову. Крутится телефонный диск. Крутилось колесо жизни. Можно сделать метафорой рассказа, циферблат покатится по страницам, цифры номеров будут уменьшаться. Цветова нет. Наверное со Светой. Фельдман на работе, в институт не нужно. Надо поговорить с отцом, чтоб устроил меня на работу. У Цветова Света, у Фельдмана работа, скоро будет Катя, у Ивана осязаемая цель. Уже столько лет пытаюсь доказать, что писатель. Когда никого нет за спиной, кроме своей же веры в себя же, малейшее несчастье способно опрокинуть человека. Мучаюсь, но уже не верю в необходимость мучений. У меня нет ничего. Ни-че-го, и значит я беднее всех. Ни-че-го вдруг заорал я, и стал бить кулаками в стену. Меняя руки, ударял в собственную фотографию, чувствуя краткую боль удара, сменяя её тут же новым ударом. Вдруг я остановился, лёг на диван, положил руки, с горящими кулаками вдоль тела. Улыбнулся, представив себя покойником.

Строил жизнь как пирамиду. Собирал камни, укладывал рядами, подбираясь к небесам. Мои слова, мои поступки, мой смех, самое крохотное действие, поход в магазин или решение прогулять лекцию, или проснуться раньше, все-все, претворённое временем в камни, складываю, чтоб достичь вершины. Любой поступок лишь камень в пирамиду, или удар в её основание. Пирамида самая устойчивая фигура. Чувствую радость, но метафора уже иная реальность, а для реальности важно лишь насколько крепок каждый камень, насколько верен расчёт.

Смотрю сквозь чистое стекло на мокрый асфальт, в пятнах света фонарей, по которому проносятся разноцветные большие и маленькие машины, одна за другой, неуловимо однообразные, бесконечным потоком, удивляя какой-то внешней скучной торопливостью.

Пора прекратить быть ребёнком. Мне двадцать три, я взрослый человек. Мои ровесники зарабатывают деньги, создают семьи. Девушки, которых любил, которые меня любили, выходят замуж. У них реальная жизнь, а я живу в придуманном мире. Верю в какой-то талант, а рядом жизнь, которую можно пощупать руками! Я же за всю жизнь ничего не добился, лишь заполнил голову знаниями. Пора взрослеть, пора покинуть туманную сферу фантазий.

У каждого человека в жизни свои препятствия и они самые страшные, ибо они часть его.

Мы стремимся быстрее встать в колею жизни: женится, родить детей, получить работу, зарабатывать деньги и катиться по надёжным рельсам к тупику в конце пути. Конечно, раскачиваться на большой скорости, волноваться, бояться падения, но всё же твёрдо стоять на дороге. Мы стремимся достойно добраться до станции назначения, не нарушая принятых правил движения.

Но не слишком ли рано встаём в колею?

Удовлетворённость жизнью удел бедной души. Удовлетворённость не как мгновения дней, а как господствующее состояние. То, к чему стремится Миша.

Одиночеством, поражённой гордостью должен оплатить призвание. Личные несчастья питают творчество. Могу зажить удобнее, предав призвание, но тогда и стану другим человеком. А настоящий, из прошлого и настоящего, переменится.

Чем недоволен? Достаточно яростной жизни в творчестве, а я захотел личного счастья. Лишнего, потому что счастья во всём.

Когда в жизни тишина, когда наступает время безделья, тогда чувствуешь в душе волшебный зуд работы, тогда мечтаешь творить, тогда не писать невозможно, – вот так нисходит счастье жизни. Не мировое, не общее, моё личное счастье.

За завтраком отец с матерью заранее поздравили с днём рождения. После поцелуев у тарелки отец положил конверт с деньгами. Мама посоветовала магазины, где лучше купить продукты к празднику. Они уедут на дачу. Маме тяжело на даче, там не так удобно, как в Москве. Всё ради меня. А я…

Когда остался один, вдруг захотелось взбодриться одеждой. Надел брюки, подцепил малиновым крючком мизинца за проволочную голову плечики в свежей рубашке. Корабликом утюга утопил в ткани складки, перед зеркалом в прихожей закрыл белоснежными воротничками шею, и долго повязывал галстук. Галстук то свисал сосулькой, то лежал мачете. Наконец, одел ботинки, и поворачиваясь то вправо то влево, изучал свой парадный портрет. Стал ходить по паркету, с удовольствием чувствуя, как постукивают каблуки, и колышутся при каждом шаге, словно траурные флаги, удобные брюки.

Распахнув чёрное пальто я шёл галлереей дорогих машин и блестящих витрин магазинов. Опустив подбородок к груди, смотрел, не сбился ли на бок с белой дорожки с пуговицами галстук. Замечал, как взгляды скользят по дорогому костюму, по лицу, аккуратной причёске, и чувствовал, выгляжу отлично. Теперь я всматривался во встречных мужчин, отмечая элегантные сочетания цветов, качество костюмов, чистоту обуви. Я смотрел в витрины и знал своё обладание деньгами. Я знал надёжную и спокойную радость, от того, что элегантно одет, богат деньгами и могу купить свои мечты, и эта радость жила, не растворялась через мгновения, как растворялась вера в призвание. Могу купить… Могу… И думалось, что хорошо бы получать много денег. Тогда мог бы снять отдельную квартиру и писать. Мог бы купить ещё один отличный костюм.

Я почувствовал, как прекрасно много зарабатывать. Я видел, как покупаю вещи в богатых магазинах, как иду с красавицей в театр, и окружающие с подобострастием смотрят на красивую пару. Я представлял, как веду переговоры, как уверенно веду красивую машину. Я ощутил, как приятен мир, как обширен возможностями, как увлекательно в нём жить. Я неожиданно осознал, что одежда, аккуратная причёска, дорогие духи изменили меня самого. Я ушёл, увлечённый новым миром.